Шепелёв Алексей : другие произведения.

4. Два шага до пропасти

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
Оценка: 8.40*8  Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда война казалась уже неизбежной, она всё-таки не началась. А когда опасность начала войны казалась уже оставшейся позади...

Берлин. Германия. 25 августа 1939 года. Пятница.

Рейхсканцелярия

   Приподнятое настроение не покидало Гитлера с самого утра. Лихорадочное восторженное ожидание начала победоносной польской компании превращало фюрера то ли в юного школяра накануне начала каникул, то ли в ревностного христианина в сочельник. Повсюду он искал добрые предзнаменования и находил их в изобилии.
   День двадцать пятого августа выдался солнечным и безветренным, а полковник Эрвин Роммель при личной беседе не только оправдал возложенные на него надежды, но и превзошел ожидания. Он оказался не просто образцовым офицером, но и подлинным национал-социалистом.
   Гитлер приметил Роммеля ещё осенью тридцать шестого, в Нюрнберге, во время партийного съезда: тогда полковник был одним из офицеров, обеспечивавших безопасность фюрера. В один из дней уставший от парадной суеты Гитлер решил выбраться отдохнуть на природу и предупредил первого попавшегося офицера охраны, чтобы за ним проехало не более шести автомобилей.
   Естественно, за любимым фюрером увязался целый хвост автомашин министров, генералов, гауляйтеров и прочих партайгеноссе. Но Роммель ( а под руку Гитлеру попался именно он ), методично отсчитал ровно шесть автомобилей, после чего просто перекрыл дорогу. Скандал разразился страшный. "Золотые фазаны" грозили полковнику всеми мыслимыми и немыслимыми карами, но проехать так и не смогли.
   Разумеется, вечером Гитлеру в надлежащей форме доложили о безумном самоуправстве офицера. Но отлично отдохнувший фюрер вместо наказания объявил полковнику благодарность, на всякий случай запомнил его фамилию.
   Случай подвернулся через год, когда Австрия присоединилась к Рейху: неожиданно для всех фюрер доверил именно этому решительному полковнику обеспечение собственной безопасности во время поездки в Вену. Дитрих рвал и метал, считая унизительным подчинять элитное подразделение СС какому-то безвестному армейскому полковнику, Гиммлер, по обыкновению, молча оскорбился, но Гитлер был непреклонен, и с волей фюрера всем пришлось смириться.
   Пребывание рейхсканцлера на новоприобретенных терриьториях прошло без единого инцидента, но на карьере Роммеля это никак не отразилось, если не считать памятной медали за аншлюс: по возвращении Гитлера в Берлин он вернулся в прежнем звании к исполнению прежних обязанностей. Причина была в остром конфликте, возникшем между фюрером и армейской верхушкой. Не желая осложнять его ещё больше, Гитлер посчитал несвоевременным поднимать вопрос о повышении Роммеля.
   Но справедливость рано или поздно торжествует и теперь пришло время, когда фюрер твердо решил предоставить Роммелю шанс сделать рывок по карьерной лестнице. Он назначил полковника комендантом своей полевой ставки и пригласил его к одиннадцати утра в расчёте на короткую аудиенцию. Однако общение оказалось столь захватывающим, что фюрер не захотел отказать себе в удовольствии и провёл в обществе Роммеля несколько часов. Его совершенно очаровал этот настоящий немецкий офицер, человек с простым широким лицом колбасных дел мастера и возвышенной душой истинно арийского рыцаря.
   Им было о чём поговорить. Начали, разумеется, с Мировой войны, ведь оба они не понаслышке знали, что творилось там, на фронтах. Гитлер рассказал о тяжелых боях на Марне, газовой атаке, гибели боевых товарищей. Рассказал столько, сколько давно уже не рассказывал никому: застёгнутые на все пуговицы чопорные аристократы просто не понимали его страданий. В их представлении солдат являлся не более чем условной боевой единицей и должен был воевать, убивать, умирать. А вот Роммель - понимал. И Гитлер с удовольствием слушал его боевые истории, остро переживал несправедливость с награждением за штурм горы Матаяр и с восхищением отозвался о данной в окопах клятве вложить деньги в развитие европейской культуры, если вдруг получиться разбогатеть.
   - Я очень хорошо помню, как влачил жалкое существование в Вене, будучи бедным, никому не нужным художником. Страшно подумать, сколько талантливых людей добивает нужда. Разумеется, государство должно опекать молодые дарования, помогать им добиться признания. Однако, мы не можем перекладывать все общественные заботы на плечи государства, и частная инициатива в таком вопросе для нас очень важна и имеет величайшую ценность...
   На этом плавно перешли к сегодняшнему дню. Роммель и тут оказался на высоте, практически во всём его позиция совпадала с мнением фюрера, а иногда у полковника находились очень интересные дополнения. В свою очередь, Гитлера очень интересовало, как относятся к идеям национал-социализма и Общеевропейского Дома молодые офицеры вермахта, обучавшиеся Вийнер-Нойштадском училище, которым командовал Роммель и вообще, как оценивают фюрера простые граждане Рейха. Со слов полковника получалось, что политику Берлина одобряют решительно все: немецкие домохозяйки и немецкая молодёжь, австрийцы и баденцы, католики и протестанты. Даже иностранные офицеры: прибывшие в Вийнер-Нойштадт для ознакомления с новой техникой ирландские танкисты и пригласившие Роммеля на несколько лекций в соседнюю страну швейцарцы пребывали в полном восхищении фюрером и его политикой.
   Гитлер пригласил Роммеля вместе отобедать, и за вегетарианским столом фюрера тот не испытывал ни малейшей неловкости. Разговор переместился на грядущую войну с Польшей, фюрер, постепенно распаляясь, сыпал доводами о необходимости решить проблему возвращения Данцига военным путём и о том, что воевать ради польских интересов ни Великобритания, ни Франция не станут.
   - Свободная пресса... Они называют это свободной прессой, - патетически восклицал Гитлер, совершенно позабыв о стоящем перед ним овощном супе. - Их пресса питается подачками с рук плутократов и служит им, словно падшая женщина. Они пишут, что я хочу войны. Бред! В Европе нет ни одного человека, который бы сделал для обеспечения мира больше, чем я. Мир прочен только тогда, когда он справедлив. Навязать народу унизительные условия существования, а потом упрекать его в нежелании смириться с ними - гнусное лицемерие.
   - Отвратительное, - поддакнул Борман, на мгновенье оторвавшись от тарелки.
   - Всем известно, как я пытался договориться с Польшей. Я выдвинул им конкретные предложения. Нет на свете ничего более скромного и лояльного, чем эти предложения. Поляки вообще не поняли, что только я мог сделать такие предложения, потому что знал, что, делая такие предложения, я противопоставляю себя миллионам немцев. Эти предложения были просто отвергнуты. Без обсуждения. Поляки хотят удержать всё, что они получили от Версаля, не уступая ничего. Они не желают понимать, что обогатились за счёт Германии, за счёт ограбления немецкого народа.
   Фюрер пришел в возбуждение, его правая щека начала нервно подёргиваться.
   - Я верну немецкому народу то, что у него украдено. Данциг - немецкий город. Данциг был, есть и будет немецким городом!
   Гитлер ударил кулаком по столу. Жалобно звякнули приборы.
   - Жители Данцига будут счастливы приветствовать своего фюрера в своём городе, - поспешил вставить слово Борман.
   - Эрвин, почему вы молчите? - подозрительно спросил Гитлер, устремив на полковника пылающий взор. Роммель отложил ложку.
   - Мой фюрер, в Данциге я закончил Королевское пехотное училище. В Данциге я встретил свою супругу. В Данциге мы обвенчались. Я люблю этот город, как любит его любой настоящий немец. Отдайте приказ, мой фюрер, и пошлите меня на фронт.
   - Вот это говорит настоящий офицер! - восхитился Гитлер.
   Умиротворённый такой единодушной поддержкой, фюрер успокоился и до конца обеда рассуждал лишь о достоинствах вегетарианской кухни.
   После обеда Гитлер должен был принять послов Великобритании и Франции, но фюрер инстинктивно оттягивал разговор, стремясь как можно дольше продлить пребывание в приятном обществе Роммеля. Когда же откладывать завершение беседы стало невозможно, Гитлер объявил полковнику о новом назначении и одновременно о том, что присваивает ему звание генерал-майора задним числом, с первого июня текущего года.
   - Ваше место в Бад Польцине, герр генерал. Я прибуду туда сразу после начала боевых действий. Ручаюсь, что мы сотрём с карт эту унизительную версальскую границу и вместе войдём в Данциг. В немецкий Данциг!
   - Я весь в вашем распоряжении, мой фюрер, - только и мог произнести ослеплённый и оглушенный обрушившимся на него счастьем Роммель. - Я еду на вокзал.
   - Форман выделит вам автомобиль. Но сначала - к портному. - Гитлер улыбнулся, став очень похожим на самого себя из фильмов Ленни Риффеншталь. - Данциг должен встретить генерала Роммеля. И генерал Роммель должен быть безупречен на этой встрече.
   Неожиданно даже для себя Роммель вскинул в партийном приветствии правую руку и рявкнул "Хайль Гитлер!" столь громко, что в кабинете дрогнули стёкла. Потом по-военному чётко развернулся и, печатая шаг, вышел в приёмную. Голова у новоиспечённого генерала кружилась от счастья, в душе разливалась пьянящая радость, словно он снова вернулся в осень далёкого семнадцатого года и стоял на вершине Матаяра. Двух пожилых мужчин в строгих официальных костюмах, в мягких креслах ожидавших аудиенции у фюрера, Роммель просто не заметил.
  
   Разговор сначала с Гендерсоном, а потом и с Кулондром был, нуден, тосклив и абсолютно бесполезен. Самое отвратительное, что послы понимали это так же хорошо, как и сам рейхсканцлер. Всё, что можно, было сказано уже давно и по много раз. Но лживый дипломатический этикет, священная корова растленных плутократий, заставлял снова и снова тратить время на бессмысленные речи.
   Собрав волю в кулак, фюрер старался быть спокойным и корректным. Он говорил Гендерсону о своём уважении к Британской Империи и о том, что не мыслит себе мира без её существования. Он ещё раз пытался объяснить послу, что хочет не войны, а мира, но прочным может быть только тот мир, который устанавливает равную справедливость для всех, а не превозносит одних над другими. Он приводил в пример СССР, долгие годы настороженно относившегося к Германии, не принявшего прихода к власти НСДАП, но, под давлением самой жизни, смирившегося с существованием Третьего Рейха и наладившего с ним мирные и взаимно выгодные отношения.
   - Путь мира - это путь взаимных уступок, а не диктата. Я готов к самым серьёзным переговорам с Британией и готов пойти на уступки. Я готов дать любые гарантии того, что политика Рейха в отношении вашей страны будет мирной и добрососедской. Я готов на разумные ограничения в вооружениях, если это так беспокоит Британию. Я готов, наконец, во всеуслышание объявить о незыблемости западных границ Рейха. Но я обязан решить польский вопрос. Это мой долг перед страной и нацией и я намерен выполнить его, чего бы это мне не стоило. Поэтому мои всеобъемлющие предложения в отношении Англии имеют смысл только в том случае, если конфликт с Польшей будет разрешен. Если Великобритания не готова к решению конфликта, то они просто повиснут в воздухе.
   - Но, господин Рейхсканцлер, - осторожно заметил посол, - правительство Его Величества не просто желает мирного решения польского кризиса, оно делает для этого всё, что от него зависит. На Мюнхенской конференции Великобритания признала, что предложения Рейха по Данцигу могут стать основой для прямых германо-польских переговоров. Мы готовы взять на себя переговоры с Варшавой, чтобы убедить их приступить к обсуждению немецких инициатив.
   - Речь идёт не только о Данциге. Померания, Силезия... Нам нужно полное и окончательное решение польского вопроса.
   - Но ведь это означает фактическую оккупацию значительной части польских земель.
   - Мы не претендуем на польские земли, - парировал Гитлер. - Речь идёт о немецких землях, отторгнутых в Версале вопреки всякой справедливости. Все эти годы там проводится политика угнетения и притеснения немецкого народа. Я не могу безучастно смотреть на страдания миллионов немцев!
   - Сейчас предметом обсуждения может быть только вопрос о Данциге, который, по сути, никогда не был в полном смысле слова частью Польши, настаивал Гендерсон. - Возможно, когда-нибудь предметом переговоров станут и мюнхенские инициативы господина Рейхсканцлера, но сейчас это решительно невозможно.
   - Немецкий народ не может ждать, - холодно и решительно ответил Гитлер. - Его терпение истощилось. Он требует справедливости, и он добьётся справедливости. Предложения, которые я сделал в Мюнхене - это последние предложения, которые я готов обсуждать с Польшей. Предложения, которые я делаю вам сейчас - это мои последние предложения, которые я готов обсуждать с Великобританией. Когда вы передали мне послание господина Премьер-министра, я сказал, что шантажировать немецкий народ не удастся никому. Сейчас я повторяю эти слова. Если английское правительство отвергнет мои идеи - то мы не остановимся перед войной.
   - Считаю своим долгом заявить, что для Великобритании совершенно неприемлемы предложения, которые не включают в себя мирного урегулирования германо-польского конфликта.
   - Я - решительный человек, - ответил Гитлер, последним усилием воли сдерживая прорывающееся раздражение. - Если вы считаете мои предложения бессмысленными, то можете вообще их не передавать. Но если Англия полезет в наш конфликт с Польшей на стороне Польши - значит, Германия будет воевать с Англией. Угроза нас не остановит! Ваша аудиенция окончена, господин посол!
   После ухода англичанина ему понадобилось несколько минут, чтобы успокоиться. Враги не должны были видеть сегодня эмоций фюрера. Спокойствие и уверенность. Ледяное спокойствие и непоколебимая уверенность во всесокрушающей силе германского духа и германского оружия.
   Пригласив Кулондра, Гитлер, отрешенно глядя перед собой, монотонным голосом сообщил, что ему нечего добавить к своим мюнхенским инициативам и что Германия не хочет войны с Францией, но, в случае французской агрессии, будет воевать изо всех сил и до полной победы.
   Гитлер поднялся из-за стола, показывая, что говорить больше не о чем, но Кулондр был иного мнения:
   - Господин Рейхсканцлер! Даю вам слово старого солдата, что, в случае нападения Германии на Польшу, Франция будет на стороне Польши всеми своими силами.
   Фюрер неожиданно усмехнулся:
   - Как старый солдат скажу вам, господин посол, что вы неудачно выбрали себе союзника. Полковник Бек ещё в двадцать третьем году был выслан из Франции за продажу секретных документов, содержавших военные тайны французской армии. Теперь вы хотите, чтобы французская армия воевала за правительство этого шпиона? Что ж, я ничего не могу сделать. Мне горько думать, что придётся воевать с вашей страной, но от меня это уже не зависит. Передайте это мсье Даладье.
  
   А день продолжал тянуться, нарочито неторопливо, словно играя с фюрером германской нации в какую-то свою игру. Доклад Кейтеля и фон Вибана был назначен на шесть часов вечера, но Гитлер нетерпеливо связался со штабом ОКХ. Гальдер доложил, что подготовка к началу операции "Вайс" проходит по плану, части сосредотачиваются у границ в соответствии с графиком, снабжение налаживается, для прорыва польских укреплений возле Грауденца в распоряжение генерал-полковника фон Бока направлено два 305-миллиметровых орудия, а для захвата моста в Диршау уже полностью подготовлен специальный поезд. В ответ фюрер поинтересовался, есть ли данные о противнике. Данные были, причём не слишком приятные.
   - Похоже, поляки планируют встречный удар. По нашим данным "корпус вторжения" усиливается ещё одной дивизией. Кроме того, две дивизии подтягиваются к Бромбергу и одна - южнее Катовице. Всё это, несомненно, результат польской мобилизации.
   - Какие новости с западной границы?
   - Сообщения о прибытии английских лётчиков во Францию не подтверждаются. Однако в самой Франции мобилизационные мероприятия идут полным ходом. Силы противника в районе линии Мажино мы оцениваем в семнадцать крепостных бригад и десять пехотных дивизии, которые могут быть использованы в наступательных операциях. Есть сведения о выдвижении к франко-бельгийской границе одной моторизованной дивизии.
   - А что бельгийцы?
   - По нашим данным они намерены соблюдать нейтралитет. Мобилизационные мероприятия крайне ограниченные: отмена отпусков и прекращение учений. Есть непроверенные сведения о переброске некоторых частей на французскую границу.
   Гитлер удовлетворённо кивнул и отрывисто бросил в трубку:
   - Нидерланды?
   - Есть информация о том, что вчера была объявлена мобилизация, но она до сих пор не подтверждена. На границе всё спокойно, но пограничная охрана и береговая оборона доведены до полных штатов. По данным разведки лёгкая бригада переброшена на Маастрихтский выступ. Это всё.
   - Всё развивается так, как мы планировали, - бодро произнёс фюрер. - Всё отлично, Гальдер. Мы накануне великих событий, нам остаётся лишь достойно их встретить.
   - Хайль Гитлер! - только и мог ответить начальник Генерального штаба Вермахта. А Гитлеру снова оставалось только ждать.
  
   Наконец, незадолго до шести вечера прибыли Кейтель и фон Вибан. Расстелив на столе карту Польши, они приступили к докладу о последних перемещениях войск.
   - Вам известно о выдвижении к границе Рейха польских частей? - сразу прервал их Гитлер.
   Генералы переглянулись.
   - Мой фюрер, - начал Кейтель. - Данные разведки пока что недостаточно полны. В Польше идёт мобилизация, какие-то части выдвигаются к границам. Однако, нет оснований для того, чтобы...
   - Есть основания! - рявкнул Гитлер.
   Начальник Главного штаба сконфужено смолк.
   - Есть основания, - после продолжительной паузы повторил фюрер, но теперь - намного спокойнее. - Блицкриг - это внезапный и сокрушительный удар. Внезапный!
   Гитлер снова повысил голос.
   - Я не хочу, чтобы враг окапался, забился в щели, из которых моим солдатам придётся выдавливать его ценой своих жизней. Польская армия необходимо разгромить быстро, жестко и эффективно. Потери вермахта должны быть минимальны!
   Он склонился над картой.
   - Гальдер сообщил мне о дивизии в "коридоре"...
   Кончики растопыренных пальцев словно захватили в клетку Грауденц.
   - ... двух свежих дивизиях в районе Бромберга...
   Рука сдвинулась на запад...
   - И одной - южнее Катовице.
   - Гальдер излишне драматизирует события, мой фюрер, - вступил в разговор фон Вибан. - Все эти дивизии - только его предположение. Достоверно известно лишь о прибытии передовых частей...
   - За которыми последуют остальные, - оборвал генерала Гитлер. Его терпение истощалось. Он уже и так уже давно не мог без раздражения видеть фон Вибана, но сейчас генерал буквально выводил фюрера из себя. Гитлер был солдат и знал, что такое - передислокация и сосредоточение войск. А этот штабист всё время вел себя с фюрером так, будто тот - несмышлёный младенец, ничего не понимающий в военном деле.
   - Мой фюрер, возможно, следует заслушать доклад адмирала Канариса? - осторожно предложил Кейтель. У него были крайне веские причины опасаться продолжения разговора. Накануне начальник военной разведки буквально огорошил руководство ОКВ и ОКХ сообщением о донесении агента из Будапешта о том, что поляки планируют вторжение в Данциг не позднее утра двадцать пятого августа. Командующий группой армий "Север" генерал-полковник фон Бок в это время как раз находился в поезде на пути в свой штаб, пришлось через его голову связываться даже не с фон Кюхлером, а с ожидающим утверждения в должности командующего 1-м армейским корпусом генералом артиллерии Вальтером Петцелем: 3-я армия формировалась на основе этого соединения, и фон Кюхлер всё ещё формально оставался его командиром. Петцель заверил Берлин, что обстановка на границе спокойная, и доложил о полной готовности в случае необходимости отразить польскую атаку.
   Необходимость так и не возникла.
   Спрашивается, зачем Гальдеру понадобилось повторно разыгрывать эту карту? Как же надоело Кейтелю это бесконечное перетягивание каната между ОКХ и ОКВ.
   - Позже, - бросил Гитлер. - Я хочу знать, что делает армейское руководство. Если эти данные окажутся правдой, как это отразится на ходе операции?
   - Я не вижу повода, для внесения в план операции исправлений, - заявил Кейтель. - В распоряжении фон Бока достаточно мощная группировка, чтобы смять и уничтожить польский корпус вторжения и перерезать "коридор". Даже две-три лишних польских дивизии положения не изменят.
   Гитлер собрался ответить, но не успел. В кабинет заглянул адъютант:
   - Мой фюрер, прибыл Рейхсминистр Иностранных Дел фон Папен со срочным сообщением.
   - Пусть пройдёт.
   Гитлер не сомневался, что Папен привёз ему долгожданный ответ от Муссолини, в котором будет подтверждена безоговорочная поддержка Италией германского вторжения в Польшу. Собственно, Италия поддержка была обязанностью Италии, это прямо следовало из подписанного Гитлером и Муссолини "Стального пакта", но дуче под всяческими предлогами медлил с её выражением, и это страшно раздражало фюрера.
   Но по тому, как министр вошел в кабинет, по его нервной походке, Гитлер понял, что у Папена другие новости.
   - Мой фюрер! Только что пришло сообщение из Лондона: между Великобританией и Польшей сегодня заключен новый договор. Его текст пока не опубликован, но нет никаких сомнений: Великобритания готова вступить в войну с Рейхом в случае военного конфликта.
   - Значит, он всё-таки решился, - прошептал Гитлер.
   В памяти всплыло нездоровое лицо Чемберлена во время мюнхенских переговоров. Тогда перед ним сидел усталый, сломленный человек с тоской в глазах. Поговаривали, что премьер неизлечимо болен. Гитлер был уверен, что Чемберлен останется верен политике умиротворения и не рискнёт вступить в войну ради Данцига или даже Варшавы. И во вчерашнем послании растерянность британца, его неспособность противостоять германской уверенности, явственно читалась между строк.
   Гитлер присел к столу, достал из ящика текст письма, пробежал его глазами.
  

Его Превосходительству Рейхсканцлеру Германии Адольфу Гитлеру

  
   Вашему Превосходительству, очевидно, известно относительно некоторых мер, предпринятых правительством Его Величества, о которых в последние дни было сообщено в прессе и по радио. Эти шаги, по мнению правительства Его Величества, были необходимы в связи с военными передвижениями, о которых сообщалось из Германии, а также в связи с тем, что сообщение о заключении советско-германского договора, по-видимому, было воспринято в некоторых кругах в Берлине как свидетельство того, что вмешательство Великобритании на стороне Польши более не является тем случаем, с которым нужно считаться. Это было бы самой большой ошибкой. Каким бы ни оказался по существу советско-германский договор, он не может изменить обязательство Великобритании по отношению к Польше, о котором правительство Его Величества неоднократно и ясно заявляло и которое оно намерено выполнять.
   Утверждают, что, если бы правительство Его Величества в 1914 г. более ясно заявило о своей позиции, можно было бы избежать страшной катастрофы. Независимо от того, справедливо или нет такое утверждение, правительство Его Величества полно решимости не допустить повторения такого трагически неправильного толкования.
   Если возникнет необходимость, правительство Его Величества полно решимости и готово применить без промедления все имеющиеся в его распоряжении силы, и невозможно предвидеть последствия военных действий, если они будут начаты. Было бы опасно обольщаться тем, что если война начнется, то она быстро закончится, даже в том случае, если будет обеспечен успех на одном из нескольких фронтов.
   Ясно изложив нашу позицию, я хочу повторить Вам мое убеждение в том, что война между нашими двумя народами была бы величайшим бедствием, какое только можно себе представить. Я уверен, что ни наш, ни ваш народы не желают этого. Я не считаю, что существующие разногласия между Германией и Польшей не могут быть и не должны быть разрешены без применения силы, если будет восстановлен дух доверия, это даст возможность продолжить переговоры в обстановке, отличной от той, которая существует в настоящее время. Мы были и всегда будем готовы содействовать созданию условий, при которых такие переговоры станут возможными и при которых были бы совместно обсуждены более широкие проблемы, влияющие на будущее международных отношений, включая вопросы, представляющие взаимный интерес.
   Трудности, стоящие на пути любых мирных переговоров при существующей напряженности, вполне очевидны, и, чем дальше это напряжение будет сохраняться, тем труднее будет осуществлять разумный подход к данной проблеме.
   Однако эти трудности могли бы быть уменьшены, а возможно, и устранены, если бы вначале установилась разрядка между обеими странами, а лучше сказать, между всеми сторонами, то прекратились бы подстрекательство и полемика в прессе.
   Если бы можно было добиться такого перемирия, то в конце этого периода, в течение которого могли бы быть предприняты шаги по рассмотрению и урегулированию жалоб, выдвигаемых обеими сторонами в отношении обращения с национальными меньшинствами, разумно было бы надеяться на создание соответствующих условий для ведения прямых переговоров между Германией и Польшей по имеющимся между ними спорным вопросам (при содействии нейтрального посредника и при условии, что обе стороны сочтут, что это будет способствовать успеху).
   Однако я должен сказать, что надежда на успешное завершение этих переговоров была бы слабой, если бы заранее не было договоренности о том, что любое соглашение, будь оно достигнуто, получит гарантии других держав. Правительство Его Величества, если будет на то желание, готово сделать посильный вклад в дело эффективного осуществления таких гарантий.
   Признаюсь, что в настоящее время я не вижу другого выхода, чтобы избежать катастрофы, которая может вовлечь Европу в войну. Ввиду тех серьезных последствий для человечества, которые могут возникнуть в результате действий руководителей государств, я надеюсь, что Ваше Превосходительство с величайшим вниманием взвесит высказанные мною Вам соображения.

24 августа 1939 г.

Н. Чемберлен

  
   Гитлер смахнул рукой упавшую на глаза чёлку. Нет, предчувствия его не обманывали. Если бы Чемберлен действительно был готов воевать, то ограничился бы тремя первыми абзацами. А так последние абзацы совершенно выхолащивали суть первых.
   Фюрер решительно вскинул голову.
   - Если Чемберлен хочет войны - он её получит. Пусть присылает британских солдат. Мы встретим их единым фронтом. Германия, Италия, Чехословакия - мы встанем на страже подлинных интересов Европы.
   - Мой фюрер, я привёз ответ Муссолини на ваше утреннее послание, - сообщил фон Папен.
   - Так давайте же его скорее. Почему вы медлите?
   Министр положил на стол длинный серый конверт. Гитлер торопливо надорвал его по краю и вынул письмо. Этого ответа он ждал целый день. Он позволил дуче играть партию мира до самого последнего момента, но сейчас предстояло объединить усилия и нанести врагу сокрушающий удар. Пришло время действовать.
   Генералы и Папен заметили, как по мере чтения письма менялось состояние фюрера. Лицо побледнело, руки начали мелко подрагивать. Чёлка снова свалилась на глаза, но фюрер этого даже не заметил.
   Письмо дуче повергло его в шок. Начав с полного одобрения и поддержки политики Рейха в отношении Польши, Муссолини вслед за этим писал о том, что в случае локальной войны предоставит Германии всю возможную политическую и военную помощь, которая может потребоваться. Однако, при вступлении в конфликт на стороне Польши Англии и Франции военной помощи он не обещал. Вместо этого он долго и нудно расписывал слабости итальянской армии, флота и авиации, жаловался на отсутствие горючего и боеприпасов, напоминал, что начало большой войны с Англией и Францией ранее планировалось на 1942 год, к которому Италия и должна была провести перевооружение, а под конец заявлял, что её вступление в войну всё-таки возможно, но только в случае немедленного получения от Германии военных поставок и не поленился расписать - каких именно. Цифры были самые нереальные: в случае выполнения этих поставок небоеспособными становились уже немецкие вооруженные силы.
   - Это предательство, - громко прошептал Гитлер дрожащими губами. - Дуче меня предал.
   - Итальянцы ведут себя так же, как в четырнадцатом году, - некстати заметил Кейтель.
   - Мой фюрер, я считаю своим долгом заявить, что в условиях политической неопределённости начинать войну нельзя. Мы должны заново рассмотреть вопрос об обороне на Западном направлении. Если в Великобритании начата мобилизация, то по нашим расчётам уже к восьмому сентября враг может перебросить на материк две танковых и до пяти моторизованных дивизий. Необходимо подготовить меры по отражению возможного...
   В голосе генерала Гитлер уловил нотки самодовольного превосходства и это стало последней каплей. Он вскочил на ноги и, потрясая кулаком, заорал:
   - Вибан, вы - идиот! Я отправляю вас в отставку! Довольно! Новым начальником штаба оперативного планирования я назначаю...
   Фамилия генерала вылетела из головы. Гитлер запнулся. Фон Вибан молча развернулся и направился к выходу из кабинета.
   - Я назначаю генерала Йодля! - донеслось ему в спину. - Кейтель, немедленно подготовить приказ!
   - Слушаюсь, мой фюрер. Но что предпринять в отношении начала операции? Необходимо принять решение.
   Как обычно, припадок ярости выпил из фюрера все силы. Гитлер тяжело опустился в кресло.
   - Отложите операцию. Свяжитесь с Браухичем и отложите. Но ни в коем случае не отменять. Войска должны быть готовы начать наступление в любую минуту.
   - Будет выполнено, мой фюрер!

Обер-лейтенант Бенедикт Домашцын

  
   Карта не подвела: овраг обнаружился на том самом месте, где ему и полагалось быть. Качественный овраг: глубокий, заросший кустарниками и сосняком, с прозрачным ручейком, весело петляющим по каменистому дну.
   - Привал! - скомандовал Бенедикт. - Уго, Франтишек - караул.
   Чех молча скинул вещмешок, поправил висевший на плече ППС и начал взбираться по склону. Уго-второй так же молча полез на противоположный.
   Не так уж и распространено в Рейхе это имя, но в группе Бенедикта его носили двое. Путаницы при этом не возникало: Уго-первый был радистом и пёр на хребте передатчик фирмы "Телефункен". Так что его в караул Домашцын бы отправил в предпоследнюю очередь.
   Вообще, группа получилась необычно пёстрой. Ровно половину в неё набрали из армейской разведки: Уго-первый, Франц, Дитрих, Эрвин и Карл. Из этой пятёрки особенно выделялся Карл: двухметровый громила, без особого напряжения таскавший на плече "костную пилу" - ручной пулемёт MG-34. Двенадцать килограммов, не считая веса боекомплекта. Снайпер Эрвин, нёс с собой, естественно, карабин Маузера с оптическим прицелом, а остальные разведчики были вооружены пистолетами-пулемётами "Эрма" МР-38. Во-первых - легче винтовок и даже карабинов, во-вторых - удобнее на марше, а, в-третьих, эффективнее в специфических условиях городского боя. В чистом поле, конечно, против самозарядной винтовки пистолет-пулемёт не аргумент, но задачей группы было захватить мост через реку в деревне Оравка, а не окопаться на каком-нибудь холме. По той же причине пистолетами-пулемётами были вооружены и остальные члены группы: сам Бенедикт и Уго-второй - теми же "Эрмами", Аарон и Франтишек - модели конструктора Симонова из Новороссии ( свой ZK-383 в Чехословакии почему-то упорно не приживался, хотя на взгляд обер-лейтенанта Домашцына машинка получилась очень даже хороша ), а Шульц - "Бергманом", разумеется, тридцать пятым.
   Фельдфебель Уго Штанге, так же как и его командир, попал в отряд из группы "Богемия". Союзников прикомандировали как лучше знакомых с местностью, в которой предстояло действовать группе. К тому же подпоручик Франтишек Полак был уроженцем Тешинской Силезии. И, как утверждал Аарон, пшекал не хуже чистокровного поляка, что могло существенно упростить допрос пленных. Правда, познания подпоручика в немецком языке были даже скромнее, чем у Бенедикта в чешском, но тут уже слово было за Сыронисски.
   Наконец, появление в группе штурмфюрера Бернарда Шульца объяснялось взаимным ревнивым недоверием руководства Вермахта и СС. Предполагалось, что подразделению обер-лейтенанта Домашцына будет помогать группа местных жителей немецкой национальности, организованная и вооруженная эсэсовцами. А поскольку СС очень ревниво относились к подчинению, пусть даже и временному, своих кадров кому бы то ни было, то отряд пополнился "куратором". К счастью, куратором достаточно подготовленным, чтобы не слишком тормозить и демаскировать группу при движении, и достаточно умным, чтобы не лезть не в свои дела. Во всяком случае, пока что Бенедикту было не на что жаловаться.
   Обер-лейтенант достал из планшетки карту, сверился, потом глянул на часы. До встречи со связным оставалось полтора километра и два часа. До контрольного сеанса связи - двадцать минут.
   - Уго, поднимайся наверх и готовь рацию. Пока остаёмся здесь. Остальным можно перекусить.
   Когда голод был утолён, Бенедикт послал Дитриха и Франца сменить караульных, а вскоре пригласил Шульца и Сыронисски подняться к рации. Словно предугадывал, что сейчас произойдёт, хотя на самом деле - абсолютно не предвидел такого развития событий.
   Недоброе он почувствовал лишь в тот момент, когда остро отточенный карандаш Уго вместо очередной группы цифр трижды вывел слово "Лейпциг" - условный сигнал об отмене операции. Сразу же, словно по мановению волшебной палочки, неподвижно затвердело лицо Аарона, а и так льдисто-холодные голубые глаза эсэсовца вмиг промёрзли до самого дна. И только радист продолжал сосредоточено выписывать в блокнот новые цифры.
   Пять минут, прежде чем Уго вручил ему текст радиограммы, показались Бенедикту одними из самых долгих в его жизни. Молчание вокруг стояло такое тяжелое, плотное, что его, казалось, можно резать ножом. А шелест ветра в кронах деревьев словно доносился откуда-то из иной, сказочной реальности.
   Наконец, радист протянул командиру группы исписанный листок.
  
   Брно - 2-му, 6-му, 7-му, 11-му и 18-му.
   Проведение намеченных операций отменить. Лейпциг! Лейпциг! Лейпциг!
   При возможности занять позиции в своих квадратах, вести наблюдение за объектами и за противником. При невозможности - возвращаться, выходить в установленные точки.
   Дальнейшие инструкции будут переданы позднее. График сеансов связи - прежний. Выход на передачу только в случае получения крайне важных данных, в ранее установленное время.
  
   "Седьмой" был позывным группы Домашцына. Значит, о запланированном варианте можно забыть, теперь ход операции зависел только от решений самого обер-лейтенанта. Но как принимать решения, когда абсолютно неизвестна ни обстановка, ни причины, побудившие начальство внести изменения в тщательно проработанный план?
   - Уго, отправляйтесь вниз, вы единственный, кто ещё не ел. Потом свернёте рацию.
   Если график передач центра остаётся прежним, то в следующий раз сеанс связи состоится в одиннадцать ночи.
   - Слушаюсь, господин обер-лейтенант!
   Радист спустился в овраг.
   - Прошу ознакомиться с приказом из центра.
   Бенедикт отдал радиограмму Сыронииски, тот быстро просмотрел листок и передал его Шульцу.
   - Значит так, прежде всего нам нужно разобраться с ситуацией. Бернард, вы, как и планировалось, пойдёте на встречу со связным. Фельдфебель Штанге пойдёт вместе с вами и будет вас страховать. Непосредственно на переговоры пойдёте один. Объясните связному, что операция на сегодня отменяется. Постарайтесь узнать, что случилось, из-за чего это могло произойти. Поговорите так же насчёт продуктов. Еды у нас с собой только на сутки, но я не намерен возвращать группу. Так же спросите, могут ли они подобрать одежду для подпоручика Полака, это поможет нам организовать разведку.
   - Понятно, герр обер-лейтенант, - коротко кивнул эсэсовец.
   - А мы будем ждать здесь вашего возвращения. Возможно, тогда нам станет понятнее, что нужно делать дальше.
  

Капитан Василий Ганин

  
   Младший политрук Роман Афанасьев наконец-то чувствовал себя в родной стихии: пребывание роты в резерве, вне непосредственных боевых действий, позволяло провести политзанятие так, как это положено - собрать всех бойцов и командиров и поговорить с ними обстоятельно, серьёзно. А то все последние дни разговоры получались на бегу, урывками, в коротких перерывах между подготовкой к очередным боям. Какая уж тут пропаганда и агитация.
   Зато теперь Роман получил возможность отвести душу: Сейчас его слушала вся рота, за исключением экипажа лейтенанта Сухарева, но тут уж ничего не поделаешь: у тех обстоятельства были самые чрезвычайные.
   - И вот на этом примере, товарищи, мы видим, что главная сила наших, советских танковых войск, всё-таки не в машинах, а в людях. Подбитый в бою танк, товарищи, это случается, мы с вами это в последние дни много раз видели, а кое-кому и посидеть в них пришлось. А, товарищ Кожевников?
   Лейтенант Алексей Кожевников из второго взвода смущённо улыбнулся. В первый же день наступления снарядом из противотанковой пушки его танку снесло ведущее колесо и порвало гусеницу. К счастью, попавшим под атаку с ходу японцам было не до расстрела неподвижной машины, но экипажу лейтенанта пришлось отсиживаться в ней до самого конца боя. Наверное, тогда танкисты чувствовали себя не самым лучшим образом.
   - Вот, - наставительно произнёс Афанасьев с видом бывалого ветерана, объясняющего несмышлёным салажатам трудную ратную науку. - Только танки нашей роты останавливались во время наступления и стояли, можно так сказать, среди своих, а танк товарища Копцова оказался посреди врагов. Да ещё и в яме. Критическая, как вы понимаете, ситуация. Чрезвычайная. И выходить из неё тоже пришлось методами чрезвычайными.
   Младший политрук перевёл дух и продолжал.
   - Японцы сначала ждали, что экипаж увидит, что ситуация безнадёжна и сдастся в плен. Но не на тех напали. Советские танкисты в плен не сдаются. Пока японцы ждали, они приготовились к обороне. И когда самураи собрались захватить танк силой, то их встретили пулемётные очереди и граниты. Враг не ожидал такого отпора и отступил. Потом снова пошел в атаку и снова был отброшен. Потом ещё раз. Когда кончились патроны у пулемёта, танкисты стали отстреливаться из пистолетов.
   Чем дальше Афанасьев рассказывал историю, тем меньше Ганину в неё верилось. Пулемётной очередью толпу пехотинцев остановить можно, а вот из пистолета - уже никак. Тем более, что у японцев в руках тоже не палки. Но останавливать комиссара он, конечно же, не решился, а тот продолжал живописать подвиги чудо-богатырей.
   - А в перерывах между атаками врага танкисты чинили свою машину. И к тому моменту, когда стемнело, починили её полностью. Вот только выбраться из противотанковой ямы они не могли: для того и делают в этих ямах крутые стены, чтобы танк не вылезал. Словом - ловушка.
   Роман обвёл слушателей победным взглядом, словно именно он вытащил БТ-7 из японской западни.
   - И вот представьте себе, товарищи, такую картину: стемнело уже, экипаж сидит в танке, готовый отразить новую атаку, а тут подъезжает тягач.
   - Наш, - не вытерпел кто-то из бойцов.
   - Нет, товарищи, тягач-то был японский. Видимо, захотелось какому-то самурайскому начальнику трофеем своего командира поразить. Дескать, такие мы великие бойцы, что целый советский танк в плен взяли. Да не тут-то было. Товарищ Копцев не растерялся, проявил военную смекалку. Он позволил японцам закрепить трос и вытащить танк из ямы. А когда они это сделали, механик-водитель товарищ Калинин врубил двигатель на полную мощность и уже не японцы потащили танк к себе в тыл, а наш танк поволок тягач к нашим позициям.
   В обрисованную Романом картину было поверить трудно, но, в отличие от рассказа про отражение японской атаки пистолетным огнем, тут факт оставался фактом: танк командира первого батальона капитана Копцев накануне вечером действительно был повреждён во время атаки и возвратился в расположение части уже в темноте и с тринадцатитонным японским тягачом "Хофу" на буксире. Сегодня с утра трофейный тягач Василий видел собственными глазами. Целёхонький. Шустрые ремонтники уже на него лапу наложили.
   Если бы всегда всё так хорошо кончалось... Днём капитан Ганин узнал такую новость, что до сих пор не мог избавиться от произведенного ею впечатления. Во втором батальоне усиленный танковый взвод получил приказ: провести разведку боем, прорваться по южному берегу Хайластын-Гола до позиций шестьсот второго полка. Приказ был выполнен, только вот пехотинцев почему-то никто не предупредил об этой операции. И хотя время было около полудня, в шестьсот втором приняли танки за японские и решили, что враги перешли при поддержке бронетехники в контратаку. Прежде чем разобрались в чём дело, батарея ПТО расстреляла все семь машин. Как раз на неё ребята вышли, "сорокопятки" били по своим в упор, с дистанции в двести метров...
   Как можно было не заметить с такого расстояния красные звёзды на башнях танков? Как можно было спутать БТ-7 с японскими машинами?..
   Это случилось ещё двадцать третьего августа, но командирам рот третьего батальона рассказали только сегодня. При этом комиссар предупредил о необходимости хранить тайну и обязанности пресекать слухи и нездоровые разговоры. Где-то в глубине палатки маячили рыбьи глаза капитана госбезопасности Паэта...
   - А вот, товарищи красноармейцы, ещё одна поучительная история, - начал, было, Афанасьев, но, как назло, именно в этот момент из-за ближайшей сопки показался сначала Б-20М, а за ним - легковой "Форд". Машины явно направлялись к танкистам.
   Бронеавтомобиль Василий узнал сразу, в нём ездил комбат, майор Клементьев. А вот на "Фордах" - только самое большое начальство. Неужели - полковник Потапов?
   - Рота, становись! - подал команду Василий.
   Танкисты спешно вскочили на ноги, встали в строй. Машины осановились напротив. Из броневика действительно вышел Клементьев, а из легковушки, к огромному удивлению Василия - дивизионный комиссар Никишев.
   - Смир-на! - рявкнул Ганин, строевым шагом подошел к Никишеву, отдал честь и отрапортовал.
   - Товарищ дивизионный комиссар! Вторая рота третьего батальона шестой танковой бригады проводит занятия по политической подготовке. Докладывал командир роты капитан Ганин.
   - Здравствуйте товарищи красноармейцы! - повернулся к строю Никишев.
   - Здравь желам товащ дивизон комиссар! - дружно ответила рота.
   - Вольно!
   - Вольно! - продублировал команду Василий.
   Михаил Сергеевич прошел несколько шагов вдоль строя, Клементьев и Ганин шли следом. Оказавшись перед Афанасьевым, Никишев остановился и спросил:
   - Так что, товарищ младший политрук, по-прежнему учите бойцов "в общем"?
   - Никак нет, товарищ дивизионный комиссар, - бойко ответил Роман. - Привожу конкретные примеры. Только что рассказал о вчерашнем подвиге товарища Копцева.
   - Ну, подвиг - это вы, пожалуй, слишком сильно сказали, но пример привели действительно хороший, товарищ Афанасьев. У товарища Копцева есть чему поучиться. Только учиться нужно быстро, потому что война не ждёт.
   Никишев обернулся к Ганину:
   - Ну что, товарищ капитан, сколько танков у вас сейчас в строю? Как в прошлый раз - все?
   Василий поразился памяти политработника: с момента его визита в роту прошло больше двух недель, да ещё каких недель. Капитан знал, что дивизионный комиссар с начала наступления не вылезал с передовой, был пару раз и в 6-й танковой бригаде, правда, до их роты не доехал. Но и не забыл...
   - Никак нет, товарищ дивизионный комиссар. Танк лейтенанта Сухарева вышел из строя, проводим ремонт силами экипажа. Остальные машины к бою готовы.
   - Понятно. Ну, что я вам скажу, товарищи красноармейцы? Только одно: нужно снова идти в бой. Сами видите, сражение мы почти выиграли. Японские агрессоры разгромлены и окружены. Большинство уже сдалось в плен, немногие фанатики, укрепившись на господствующих высотах, ещё оказывают сопротивление, но если не сегодня, то завтра с ними будет покончено. О том, как попытки прорваться на помощь к окруженным мы сорвали, я вам рассказывать не стану: вы сами в этих боях участвовали и знаете всё не хуже меня. А сейчас к нам подходит ещё подкрепление: пехотная и кавалерийская дивизия, так что песенка самураев спета.
   Комиссар выдержал короткую паузу.
   - Но, хоть песенка и спета, попортить крови нам враги ещё могут, и вы это тоже сами знаете. Небо наши соколы от врага очистили, а вот артиллерию мы пока подавить не смогли. Вот эту задачу перед вами командование и ставит. Только помните, на вас ложиться особая ответственность. Мы - не захватчики. Манчжурия эта нам не нужна. Наша воля, так мы бы границы не пересекали. Но и позволить врагу безнаказанно обстреливать нас из-за этой границы мы тоже не можем. Правильно я говорю?
   - Правильно, товарищ дивизионный комиссар... Ясное дело - правильно... - недружно ответила шеренга.
   - Так что ваша задача будет - незаметно подойти, ударить больно... Чувствительно так ударить, чтобы самураи поняли... Без всякого перевода...
   По строю прошелестел короткий смешок.
   - И обязательно вернуться без потерь. Без единой потери. Понятно?
   - Так точно! Понимаем... - теперь голоса звучали громче, увереннее и дружнее.
   - Что ж, товарищи танкисты, я не сомневался, что вы всё правильно поймёте. Ну, а конкретную боевую задачу вам поставит ваш командир.
   Никишев повернулся к Клементьеву.
   - Задача, товарищи, будет простая. По машинам - и походной колонной следом за моим бронеавтомобилем. А экипаж лейтенанта Сухарева остаётся здесь и ждёт тягач. Отбуксируем вашу машину на ГЭП, там живо починят.
   - Товарищ майор, там всего лишь стартёр полетел, работы на четверть часа осталось, - попытался возразить лейтенант, но командир батальона был непреклонен.
   - Приказано - на ГЭП, значит - на ГЭП. Не обсуждать! Всё!
   - По машинам! - громко скомандовал Ганин и сам тоже поспешил к своему танку. Вроде бы, Никишев в спину пожелал ему удачи. А может, это всего лишь показалось. Проверить было уже невозможно: автомобиль дивизионного комиссара поехал в тыл, а броневик Клементьева повёл за собой колонну танков в сторону границы.
   Через четверть часа они прибыли в расположение разведбата бригады, где, как положено, произошла краткая заминка. Минут десять командиры что-то выясняли между собой, потом подозвали к себе Ганина и Кашина, командира танковой роты разведчиков, объяснили им план операции. Ещё пять минут ушло на постановку задачи взводным и столько же на то, чтобы взводные объяснили её командирам экипажей. Наконец, две танковых роты под командованием капитана Борисенко двинулись вперёд.
   Разведчики проделали свою работу на "отлично". Хотя танкам пришлось довольно долго блуждать между невысокими сопками, зато на пути ни разу не попалось японских дозоров. И появление советских машин в тылу артиллерийской батареи застало врагов врасплох. Четыре 70-мм пушки-гаубицы, столько же лёгких тягачей и три крытых грузовика представляли собой почти учебную мишень. Прежде чем самураи поняли, что происходит, танки заняли идеальную позицию атаки и открыли ураганный огонь из пушек и пулемётов.
   Батарею моментально заволокло клубами дыма, но обстрел не прекращался: каждый наводчик помнил, где стояла его цель и пытался поразить её вслепую. В какой-то момент под гусеницами ощутимо дрогнула земля, а над чёрной завесой взлетела, словно игрушечная, оторванная кабина грузовика. Не иначе как взорвались лежавшие в кузове боеприпасы.
   - Восемь! - крикнул после очередного выстрела заряжающий. Сам Василий насчитал столько же выстрелов, и именно эту цифру заранее выбрал в качестве предела.
   - Отставить огонь!
   Мгновения, пока медленно развеивался дым, тянулись целую вечность. Но вот пелена осела, и из неё проступили остатки японской батареи: изуродованные орудия, горящие грузовики и тягачи, скорченные трупы артиллеристов. После безжалостного расстрела не уцелел никто и ничего.
   - Я - "Клён", - раздался в наушниках голос Борисенко. - Отходим. Мы своё дело сделали. За мной в колонну - марш!
  

Рим. 26 августа 1939 года. Суббота.

Stadio dei Cipressi

   До краёв заполненный стадион бушевал. И вовсе не потому, что в ложе сидел дуче, это-то как раз сейчас никого не интересовало. Всё внимание привлекали двадцать три человека на изумрудно-зелёном газоне: десять молодых парней в небесно-голубых футболках "Лацио", столько же в красно-чёрном - гости из Милана, два вратаря в тёмных свитерах и кепках с козырьком и судья - тоже в чёрном. Плюс ещё два боковых судьи, но их замечали только когда они начинали размахивать небольшими флажками, сигнализируя главному о нарушении правил. И, самое главное, летающий по полю мяч.
   Всё. Кроме этого несколько десятков тысяч человек, собравшихся на стадионе, в эти минуты ничто не интересовало. Они пришли поболеть за любимую команду и отдавались этому всей душой, забыв обо всём на свете.
   Муссолини вспомнились слова Черчилля: "Странные люди эти итальянцы. На войну они идут, словно на футбол, а на футбол собираются так, будто идут на войну". Британец был абсолютно прав, такой уж народ жил на Аппенинском полуострове. Популярность главного тренера национальной сборной Витторио Поццо, приведшего скуадру адзурру к первому месту чемпионатов мира тридцать четвёртого и тридцать восьмого годов была совершенно фантастической. Счастье, что до политики ему не было никакого дела, всё время и силы отбирал футбол.
   Свою команду в Италии боготворили, а чужие - исступлённо ненавидели. Казалось бы, Бенито Муссолини, с ранней юности обосновавшийся в стане левых и навсегда остававшийся верен социалистическим идеалам ( пусть и неразрывно связанным с национальными интересами ), должен был стать болельщиком "Ромы" - "народной команды". Но он всю жизнь был фанатичным "лациале" - поклонником бело-голубого "Лацио", римских аристократов, и никто его за это не осуждал. А вот если бы он сменил симпатию и начал поддерживать "Рому" или, хуже того, неизменного чемпиона конца тридцатых - туринский "Ювентус", то "тиффози" его бы не поняли. А это, помимо прочего, означало конец политической карьеры, ведь подавляющее большинство мужского населения страны были завзятыми болельщиками.
   Невозможно быть национальным лидером, если девять из десяти мужчин страны, от стариков до малолетних мальчишек, тебя не уважает. И невозможно уважать человека, отрекшегося от клуба, в любви к которому однажды публично признался. Это жену ещё можно поменять, если уж совсем плохо дело, а падре даст благословение. Но грех измены родной команде не отпустит и сам Папа Римский.
   Фламини метров с тридцати пробил в девятку, вратарь гостей запоздало метнулся в броске, но уже ничем не мочь помочь своей команде. На его счастье мяч буквально на какой-то волосок с внешней стороны разминулся со штангой. Стадион на мгновение затих так, что можно было услышать жужжание мухи, а потом заревел с удвоенной силой, подбадривая своих любимцев. Муссолини вскочил на ноги, вместе со всеми переживая острый момент, но почти тут же опустился в мягкое кресло.
   Телом дуче присутствовал на стадионе, но душой, наверное впервые в своей жизни, находился за его пределами. Слишком уж угнетали его тяжелые предчувствия. И хотя внешне казалось, что самый опасный момент уже миновал, и войны удалось избежать, но Муссолини не спешил радоваться.
   Политика - это искусство всё забывать и всё помнить одновременно. Несколько лет назад дуче в сердцах припечатал Гитлера хлёсткой фразой: "Этот человек ничего не понимает в фашизме". Сегодня повторить её в Италии или Германии никто бы не рискнул: неприятностей не оберёшься. Разумеется, лидеры стране вели себя так, будто этой фразы никогда не было. Но... Она была. И была сказана по делу.
   Фашизм Муссолини был не просто политическим течением, но философским учением с богатой, тщательно разработанной теоретической базой. Национал-социализм Гитлера - не более чем фантомом, именем которого фюрер проводил ту политику, которую считал правильной в данный момент времени. Политика эта металась из стороны в сторону, словно стрелка метронома в режиме allegro, но всякий раз подавалась народу как последовательное воплощение в жизнь идей этого самого национал-социализма.
   До известного момента устремления Гитлера в целом совпадали с интересами Италии, что привело к альянсу Берлина и Рима. Но непредсказуемость фюрера сейчас не только грозила гибелью созданному им Рейху, но и могла утянуть с собой в небытие его союзников.
   И снова Фламини. После корнера он, находясь в окружении двух игроков соперника, выпрыгнул выше всех и мягко подрезал мяч в дальний угол. Вратарь в отчаянном прыжке вытянулся в струнку и сумел-таки дотянуться кончиками пальцев до мяча. Этого хватило, чтобы преградить ему путь в сетку и перевести на новый угловой, который небесно-голубые разыграли на редкость бездарно. Мяч вернулся в середину поля, а мысли Муссолини - к политической ситуации в Европе.
   Нет, вождь итальянских фашистов был не против войны с Англией и Францией, наоборот, он понимал, что линия на самостоятельную внешнюю политику делает такую войну неизбежной. Но всему своё время. При подписании Стального пакта речь шла о сорок втором годе, и это был разумный срок. За это время вооруженные силы стран-союзников должны были превратиться в реальную мощь, способную сокрушить врагов. Но начинать войну сейчас, в тридцать девятом, в разгар перевооружения, казалось дуче откровенным безумием.
   Албанская война наглядно показала уровень боеготовности итальянских войск. Внешне всё выглядело достаточно благопристойно.
   6 апреля 1939 года с военно-морских баз в Таранто, Бари и Бриндизи вышли 50 десантных судов с частями экспедиционного корпуса генерала Гуццони, численность которого втрое превышала албанскую армию. В море десант прикрывала 1-я эскадра вице-адмира Рикарди в составе двух линкоров, четырёх тяжелых и трёх лёгких крейсеров, шестнадцати эсминцев и вспомогательных судов, а с воздуха - воздушная эскадра А генерала Приколо в составе 324 самолётов.
   Первые столкновения произошли в Дураццо. В половине четвёртого ночи на рейд порта вошла большая часть экспедиционной эскадры и после короткой артподготовки эсминец "Лупо" высадил на мол первых десантников, которые должны были захватить порт и обеспечить высадку основной части экспедиционного корпуса. Должны были - но не сумели.
   Десант был встречен и заблокирован на молу довольно плотным огнём солдат городского гарнизона и примкнувших к ним жандармов и военных моряков, а албанская артиллерия ( пусть малочисленная и малокалиберная, но - всё-таки артиллерия ) обстреляла эсминец и подошедший слишком близко к берегу транспортный корабль "Барлетта", на котором находился генерал Мессе.
   Столкнувшись с неожиданным сопротивлением, итальянцы обрушили на врага всю имеющуюся огневую мощь. Город и порт были подвергнуты жестокой бомбардировке, после этого с линкора "Джулио Чезаре" и тяжелых крейсеров начался обстрел вражеских позиций главным калибром, под прикрытием которого в порту началась высадка пехоты и бресальеров. Несмотря на столь мощную огневую поддержку десанта, албанским артиллеристам всё же удалось повредить четыре транспортных корабля, но к десяти утра порт полностью контролировали итальянцы. О контратаке не приходилось и думать: гарнизон города составлял всего тысячу человек, между тем как противник уже смог переправить на берег бронеавтомобили и 20-милиметровые автоматические пушки. Генерал Мессе приказал начать высадку главного эшелона десанта.
   Тем временем в половине шестого утра небольшой десант при поддержке лёгкого крейсера "Дука дегли Абруцци" и четырёх эсминцев был высажен в Санта-Кваранати на юге Албании. После короткого боя город был взят под контроль.
   В шесть часов началась десантная операция в Валоне. Здесь поддержку наземным войскам обеспечивал линкор "Конте ди Кавур", два лёгких крейсера и четыре эсминца. Албанцы и тут оказали отчаянное сопротивление, пришлось вызывать поддержку авиации, после удара которой итальянцы овладели городом.
   К полудню частям генерала Мессе удалось установить полный контроль над Дураццо, но не уничтожить противника: албанцы отошли от города на восток и закрепились на берегу реки Эрзен, преградив захватчикам путь к столице. Мелкие успехи второй половины дня вроде вступления в брошенные Бутринто, Алесио, Фиер и даже Скутари-Шкодер никак не дотягивали до ожиданий дуче. Он хотел продемонстрировать всесокрушающую мощь своей армии, но, несмотря на подавляющее превосходство в живой силе и технике, Италия втянулась в непонятно на сколько длительную войну.
   Муссолини требовал от Мессе решительных действий, на которые генерал, к большому счастью оказался всё-таки способен. Утром 8 апреля его группировка смогла разбить заслон на Эрзене и вскоре после полудня итальянские войска вошли в Тирану. Не останавливая наступления, Мессе повернул на юг и к вечеру его авангард занял Эльбасан. Тем временем южная группировка, сосредоточенная в Санта-Кваранати перешла в наступление вдоль албано-греческой границы и заняла важный в тактическом плане городок Мусина.
   В разрезанной горными хребтами на несколько долин Албании любой армии крайне трудно добиться координации действий между находящимися в разных районах частями, в данной обстановке это больнее ударило по слабейшим. И король Зогу Первый не выдержал, девятого апреля он бежал вместе с семьёй в Грецию. На следующий день в Корче был высажен воздушный десант, а полк Бернарди, наступавший из Валоны, занял Берат.
   Впрочем, к войне это уже не имело отношения: после побега короля никто не оказывал итальянцам вооруженного сопротивления. Двенадцатого апреля спешно созванное в Тиране Национальное собрание одобрило личную унию Италии и Албании, а правительство Верлаччи вручило корону Виктору Эммануилу Третьему. Четырнадцатого в Риме было торжественно провозглашено вхождение королевства Албании в Итальянскю империю. Дуче принимал поздравления от союзников, а армия тем временем завершала оккупацию, точку в которой поставили воздушные десанты в Кукес и Невойну пятнадцатого апреля.
   Война завершилась, на первый взгляд - убедительной победой. Но Муссолини-то знал её истинную цену.
   Стадион в едином порыве охнул, дуче вздрогнул, вырвался из плена воспоминаний. Мяч медленно катился за воротами гостей, игроки "Лацио" понуро брели к центру поля. Опять - мимо. Нет, никак не шла сегодня игра у небесно-голубых, не шла - и всё тут. Почти так же, как никак не получалось сформировать в Италии современную боеспособную армию.
   Уже при подготовке албанской операции выяснилось, что во всей армии невозможно найти две полностью укомплектованные штатным вооружением пехотные дивизии. Пришлось спешно доукомплектовывать десант, отбирая оружие у других соединений. Понятное дело, нашлось всё необходимое, но вопрос: а сколько дивизий по-настоящему боеспособно у дуче не мог не возникнуть.
   Следующей неприятностью оказалась крайне низкая боеспособность чернорубашечников. Дело в том, что итальянские дивизии традиционно формировались бинарными, то есть состоящими из двух пехотных полков, в то время как у вероятных противников, прежде всего, у Франции - из трёх. Понятно, что в таких условиях простое сравнение количества противостоящих дивизий способно только ввести в заблуждение.
   Чтобы как-то компенсировать эту слабость, дуче распорядился включить в состав каждой пехотной дивизии "легион фашистской милиции" - два батальона, носившие гордые названия "когорт", и "центурию", то есть роту тяжелого оружия. Предполагалось, что верные высоким идеям фашизма они станут армейской элитой, но получилось с точностью до наоборот: чернорубашечники не слишком утруждали себя изучением военной науки и в настоящем бою оказались скорее обузой, чем подмогой. Да на маршах по гористой Албании с её отвратительными дорогами именно они начинали первыми отставать и теряться, выдвигаясь совсем не туда, куда должны были согласно полученным приказам.
   Дуче остро переживал неудачи милиционеров, ведь они были лицом фашизма, его надеждой, но в то же время прекрасно понимал, что одними призывами ситуацию не исправить. Легионеров нужно обучать, превращать в настоящих солдат, а для этого нужно время, чтобы они могли усвоить и закрепить военные навыки. Хотя бы пару лет - и тогда у Италии появятся действительно боеспособные дивизии.
   За это же время можно и нужно решить вопрос с оружием. Если во время войны в Эфиопии проблемы казались несущественными, то уже албанская экспедиция оказала - армию необходимо перевооружить. Выступать против серьёзной европейской армии при нынешнем оснащении - самоубийство.
   Взять самое распространенное оружие - винтовку. Штатным оружием итальянского солдата является винтовка Паравиччини-Каркано калибром шесть с половиной миллиметров образца 1891 года. Плохо не то, что старая, в Рейхе тоже никуда без винтовок Маузера 1898 года, но слишком уж мала убойная сила пули. Поэтому в прошлом году было принято решение - переделать винтовку под новый патрон 7.35 миллиметра. Конструкцию разработали быстро, а вот наладить массовый выпуск пока не удалось. В Албании новых винтовок хватило на три полка. Ещё в одном использовали привычные малокалиберные.
   Крики и свист снова вырвали дуче из плена размышлений. "Лацио" снова атаковал. Наконец-то проявил активность апатичный до этого Пиола. Защитник, было, оттеснил его на фланг, к угловому флажку, но тот "раскачал" опекуна, показал движение корпуса влево, сам ушел вправо и навесил на дальний угол штрафной площадки. Виани пробил головой - точно под перекладину, но слишком слабо. Вратарь легко овладел мячом.
   И всё же это было уже кое-что, это означало, что в атаке у небесно-голубых не всё плохо.
   Не всё плохо было и с вооружением итальянской армии. Например, пистолет-пулемёт "Беретта". На вооружение его поставили только в прошлом году, но уже сейчас было понятно - модель оказалась исключительно удачной. Ничем не хуже немецких "Шмайсеров", "Бергманов" и "Эрм", включая самый новый МР-38. Это резко повысило боеспособность десантных войск, поэтому-то в Албании их так активно и использовали. К сожалению, для обычной пехоты пистолеты-пулемёты не могут быть основным оружием - из-за слишком маленькой прицельной дальности. Поэтому, проблемы с заменой старых винтовок они, к сожалению, не решат. А значит, если не брать специализированные войска, боеспособность итальянской армии эти высококачественные пистолеты-пулемёты повысили, к большому сожалению, не слишком сильно.
   В большей степени это делали ручные пулемёты "Бреда" образца 1930 года. Машина получилась не слишком удобной для переноски, зато надежной, если не считать двадцатипатронные магазины - их заклинивало довольно часто. Этими пулемётами пехотные дивизии удалось наполнить почти по штатным нормам - по 108 штук на полк. В Рейхе, между прочим, пехотному полку полагалось всего 85. А вот тяжелых пулеметов "Бреда 37" не хватало катастрофически, сплошь и рядом приходилось держать на вооружении слегка модифицированные "Фиаты", оставшиеся со времён Великой войны. Да и потом тяжелым пулемётом "Бреда" была, прежде всего, в плане веса - почти 20 килограмм, но никак не по калибру - всего-то 8 миллиметров. 13,2-милиметровым "Гочкисам" его никак не противопоставишь. Кстати, в "Фиате" практически одновременно с "Бредой" тоже сконструировали новую модель тяжелого пулемёта, но она оказалась ещё хуже.
   Примерно та же картина была и с миномётами: лёгкими 45-милиметровыми армия была более-менее насыщена, а тяжелых, калибром 81 миллиметр на дивизию полагалось всего тридцать штук, но в действительности везде их было ещё меньше.
   Над ухом кто-то громко охнул, Муссолини вздрогнул. Оказывается, на этот раз он прозевал опаснейшую атаку "Милана". К счастью, голкипер проявил расторопность, вовремя вышел из ворот и забрал мяч в ногах у форварда соперников. Поднявшись с газона, он жестом успокоил партнеров, дескать, всё в порядке, я всегда начеку, и выбил мяч с ноги к середине поля. Кошта оказался самым расчетливым, технично принял и обработал мяч, но пас, хоть и короткий, в его исполнении получился неудачным: миланцы его перехватили, завязалась упорная борьба в центре поля.
   Несколько минут дуче честно пытался наблюдать за игрой, отрешившись от посторонних мыслей, но, как назло, ничего интересного на поле не происходило. Команды, как в таких случаях говорят знатоки, "играли без ворот". Атаки срывались на дальних подступах к штрафной, а несколько дальних ударов были слишком неточны и несли никакой реальной опасности.
   Такой футбол знатоков не радует. Всё вроде на месте, но при этом чего-то не хватает. Муссолини раздраженно хмыкнул. Вот так и итальянская армия: поглядишь - вроде всё в порядке, а выходит - ерунда. С фашистской милицией, с винтовками, с пулемётами и миномётами, с орудиями...
   Да, и с орудиями - тоже. Пушек в армии как бы и много, но подавляющее большинство - старьё времён Великой войны. В основном - полученное по репарациям с приказавшей долго жить Австро-Венгерской Империи. Не надо быть крупным военным специалистом, чтобы понять, кто выиграет затяжную артиллерийскую дуэль - этот музей военной истории или современная европейская армия. Развернуть своё производство артиллерии в масштабах, которые бы удовлетворили потребности вооруженных сил - нет ни денег, ни кадров, ни ресурсов. Закупать - тоже не на что.
   А с танками? На первый взгляд всё обстояло благополучно: на вооружении армии состояли отечественные танки "Фиат 3000" и танкетки CV3 нескольких модификаций. Последние пользовались изрядным спросом не только в Южной Америке и Азии, но и в Европе: до аншлюса партию танкеток закупила Австрия, во время гражданской войны - Испания, тридцать штук ушло в УНР, а сто пятьдесят в обстановке глубокой секретности продали в Венгрию. Трианонский договор запрещали этой стране иметь бронетанковые войска, однако ещё в тридцать первом году Будапешт тайно получил от Рима пятерку "Фиатов", а уж потом пришло время танкеток.
   Казалось бы, можно было радоваться, но на самом деле ничего радостного не было. Танки "Фиат" были ничем иным, как незначительной переработкой французского "Рено" FT17. Производство его прекратилось ещё в тридцатом - модель безнадежно устарела. Во Франции его давно уже заменили более современные машины, а в Италии он до сих пор являлся главной ударной силой бронетанковых формирований.
   И CV3 тоже не своя разработка - в тридцать третьем концерн "Фиат-Ансальдо" приобрел лицензию на производство британской танкетки "Карден-Лойд" Mk.VI. Опять-таки - оружие вероятного противника. И опять же - далеко не новое оружие.
   Воевать с Англией и Францией, используя их старую бронетехнику было просто смешно. Армию необходимо перевооружить, оснастить современными танками, но где их взять? Опять же, на покупку денег не хватало, да и продавать новые машины никто не хотел, даже чехи - все были озабочены тем, чтобы укомплектовать свои армии.
   Правда, в строжайшем секрете на заводах "Фиата" проводились свои разработки. Разработка и испытания лёгкого танка L6 практически завершились, а первые экземпляры среднего M11 в самом конце прошлого года начали поступать в войска. Его удалось обкатать во время албанской компании, и там танк проявил себя с самой наилучшей стороны. Ни одна машина не была потеряна.
   Но ведь надо понимать, что французы - не албанцы, не имеющие ни своей бронетехники, ни даже приличной противотанковой артиллерии.
   А матч катился к своему концу и к нулевой ничьей. Уставшие, истомленные изнуряющей августовской жарой, игроки медленно передвигались по полю, экономя силы и избегая резких рывков. Обе команды как молчаливо соглашались, что ничейный исход лучше поражения в концовке и не желали рисковать.
   Дуче неожиданно пришло в голову интересное сравнение: как тренер футбольной команды говорит про необходимость усиления всех линий команды - вратарской, оборонительной, средней и атакующей, так и он, Главнокомандующий, пытается улучшить, модернизировать вооружение всех родов войск итальянской армии: пехоты, артиллерии, танков, авиации. Да, авиацию тоже надо перевооружать. Война в Испании убедительно доказала её слабость. Покровители мадридского режима щедро снабжали его военной техникой, поэтому итальянские самолеты сталкивались в бою и с английскими, и с французскими, и с советскими машинами. Сталкивались - и проигрывали. К счастью, из тех поражений были извлечены правильные выводы. Сначала, правда, не совсем правильные: попытались создать новое поколение истребителей-бипланов. "Капрони-165" и особенно "Фиат" CR.42, ласково названный "Соколом", показали великолепные полетные качества, но только - для бипланов, чьё время уже безвозвратно ушло. Но в конце прошлого, 1938 года министерство авиации провело конкурс на лучший проект истребителя-моноплана, которому предстояло заменить заслуженного, но отработавшего своё, "Сверчка" - "Фиат" CR.32. Было представлено пять моделей, победителями стали "Стрела" и "Молния": "Фиат" G.50, и "Маччи" М.С.200. Но и побежденные не остались без своего профита. Например, "Реджиане", представившая модель Re.2000, в общем-то неплохую, но с неудачным расположением топливных баков, буквально на днях получила заказ на двести машин. Необходимое количество новых истребителей было настолько велико, что существовали серьёзные сомнения в способности победителей произвести их в нужные сроки, даже с учетом разрешения на привлечение субподрядчиков. Да и фиатовские "Соколы" тоже пошли в серию: развернуть их производство было намного легче, чем производимых по непривычной технологии монопланов.
   А без победы в воздухе войны не выиграть...
   Словно прочитав мысли дуче, Пиола мягко набросил мяч в штрафную противника. Фламини высоко выпрыгнул, взмыв сразу над двумя защитниками красно-чёрных, и коротким нацеленным кивком пробил в дальний угол. Вратарь вытянулся в струнку, но ему не хватило какой-то пары сантиметров, чтобы достать мяч. Чиркнув о штангу, мяч влетел в ворота.
   Огромный стадион потряс рёв восторга. Болельщики бесновались кто во что горазд: кричали, свистели, аплодировали, кидали в воздух кепки и шляпы. Муссолини, вскочив на ноги, бешено хлопал в ладоши и вместе с окружающими его болельщиками скандировал: "Фла-ми-ни! Фла-ми-ни! Фла-ми-ни!" Мысли о перевооружении армии и тому подобной ерунде вылетели из головы во мгновение ока. Разве способен настоящий итальянец размышлять о какой-то там войне, пусть даже и всеевропейской, когда его любимая команда забивает на последней минуте гол в ворота "Милана" и завоевывает победу? Дурацкий вопрос! Война может и подождать.
  

Высота Зелёная. 27 августа 1939 года. Воскресенье.

КНП Центральной группы

  
   По пути бронеавтомобиль обогнал колонну кавалеристов: два эскадрона походным строем - по трое в ряд, неспешной рысью двигались туда же, куда и броневик - в сторону высоты Зелёной. Поравнявшись с первыми рядами, Потапов открыл дверцу и, высунувшись из машины, поинтересовался:
   - Какой части, бойцы?
   - Сорок девятый кавалерийский полк, товарищ полковник, - весело улыбнувшись, ответил ехавший впереди молоденький младший лейтенант в остроконечной буденовке. - Прибыли для участия в ликвидации японских банд.
   - Ну и как настроение?
   - Боевое, товарищ полковник. Готовы хоть сразу в атаку.
   - Молодцы, так держать! - одобрил Потапов и забрался обратно в бронеавтомобиль. Про себя полковник подумал, что до кавалерийских атак дело, скорее всего не дойдёт. Конница ведь хороша в чистом поле, там, где врагу от её клинков ни укрыться, ни спрятаться. Но кидать кавалеристов на крутые склоны, изрытые траншеями, обмотанные колючей проволокой, ощетинившиеся пулемётными гнездами... Это просто вредительство какое-то будет. Тем более что и без помощи конницы есть кому воевать с японцами.
   Впрочем, командующему Центральной группой комбригу Петрову виднее, как использовать кавалерийский полк. Хотя Потапов, являясь заместителем Жукова, формально мог требовать отчета с комбрига, но заниматься этим не собирался: хватало своих забот по командованию Южной группой. К Петрову он ехал совсем с другой целью: договориться о координации действий по захвату последнего опорного пункта японцев к югу от Хайластын-Гола - сопки Песчаная.
   Бронеавтомобиль довез полковника до подножия высоты. Дальше можно было только идти пешком: слишком крутой начинался склон, броневику с ним не справиться. Потапова встретил и сопровождал старший лейтенант. Огибая воронки от взрывов снарядов и бомб, остатки проволочных заграждений, перепрыгивая через траншеи, полковник неожиданно четко себе представил, какие жестокие бои шли здесь совсем недавно. До сих пор он воспринимал происходящее лишь по докладам подчиненных и оперативным сводкам. Хотя КП Южной группы находился на правом берегу, непосредственно на передовую Потапов не выбирался. Полковник очень ответственно отнесся к новому назначению и не мог себе позволить отлучиться из штаба хотя бы на пару часов. Сегодня он впервые его покинул - впервые за восемь дней, прошедшие с начала операции. На КП вместо себя он оставил полковника Терёхина: мобильные соединения группы свою задачу в этой операции с честью выполнили и их командующий оказался как бы ни у дел.
   Шедший впереди старший лейтенант спрыгнул в траншею, Потапов последовал за ним. В конце траншеи темнел вход в блиндаж, где и располагался полевой штаб Центральной группы. Пятилинейные керосиновые лампы хорошо освещали помещение, но все равно полковник невольно замялся на пороге.
   - Здравия желаю, товарищ заместитель командира армейской группы, - произнес, поднимаясь из-за стола, немолодой командир с красными ромбами в петлицах - по одному на каждую. Его гимнастерку украшали орденом Боевого Красного Знамени и медаль ХХ лет РККА.
   - Здравия желаю, товарищ комбриг, - ответил Потапов.
   Отношение у командира 36-й моторизованной стрелковой дивизии с командованием группы как-то сразу не сложились. И остались подчеркнуто-официальными, строго уставными.
   - Есть приказ, товарищ комбриг. Объединенными усилиями наших групп сегодня завершить ликвидацию окруженной вражеской группировки на южном берегу Хайластын-Гола и водрузить красное знамя над сопкой Песчаная.
   - Есть такой приказ, - кивнул Петров. - Я докладывал командующему: к выполнению поставленной задачи группа готова. Шестьсот второй и шестьсот третий стрелковые полки заняли исходные рубежи для атаки. На полдень назначена артиллерийская и авиационная подготовка. В половине первого начинаем атаку. В этот момент будет проведена штурмовка японский позиций с воздуха. С Гусевым все согласовано, бомбардировщики и истребители выделены. Шестьсот второй полк будет наступать по западному склону, шестьсот третий - по южному. Артполк восемьдесят второй дивизии простреливает долину Хайластын-Гола из района высоты Дунгур-Обо и не позволит японцам отступить к высоте Ремизова.
   На столе у Петрова была расстелена крупномасштабная карта местности, и комбриг резкими движениями показывал на ней Потапову обстановку.
   - Кроме того, здесь же у Дунгур-Обо я приказал сформировать конно-механизированную группу. Ночью сюда была переброшена рота плавающих танков Т-37А из состава восемьдесят второй дивизии, а сейчас туда выдвигается сорок девятый кавалерийский полк из резерва армейской группы.
   - Выдвигается, - подтвердил Потапов. - Встретил их по дороге.
   - Таким образом, ни одного самурая за реку не пропустим! - подвел итог Петров. Потапов задумчиво потёр подбородок.
   Два десятка трёхдюймовок и шестнадцать 122-миллиметровых гаубиц беглым огнем способны превратить долину реки в настоящую преисподнюю. С другой стороны, кавалеристы там будут как раз на своем месте. Если конная лава прокатится вдоль русла реки, то сметет на своём пути все. Да еще если поддержать её танками. Правда, маленькие Т-37А в предыдущих боях себе лавров не снискали. Ни в наступлении, ни в обороне. Их и танками-то назвать можно было с натяжкой. Скорее уж - танкетки. Бронирование у них слабенькое, всего 8-10 миллиметров, из крупнокалиберного пулемёта можно пробить и не бронебойной пулей. Вооружение - как у лёгкого бронеавтомобиля: один лишь пулемёт ДТ. Но зато проходимость не в пример лучше, а главное, способны плавать, значит, маневрировать в долине им ничто не помешает.
   Словом, получалось, что оптимизм комбрига вполне обоснован, если только... Если только японцы не пойдут на прорыв организовано, и их не будет очень много.
   - Какими силами враги укрепились на Песчаной? - поинтересовался полковник.
   - Остатки семьдесят первого и двадцать восьмого пехотных полков. По словам пленных в общей сложности осталось около двух батальонов, - не задумываясь, ответил Петров.
   - Артиллерия?
   - Имеется. По показаниям пленным - где-то около сорока стволов. Две стопятимиллиметровых гаубицы, тип девяносто один по их классификации, остальное - семидесятипятимиллиметровое полевые пушки и тридцатисемимиллиметровые противотанковые. Примерно столько же минометов. Но снарядов и мин у них почти не осталось. Контрбатарейной борьбы они вести даже не пытаются.
   - Хм... - Потапов снова потер подбородок. - Значит, берегут снаряды для отражения штурма. А артполк вы к Дунгур-Обо перебросили. В артподготовке он, получается, участвовать не будет, чтобы не раскрыть своё местоположение?
   - Не будет, - подтвердил комбриг. - Артподготовку проведем силами крупнокалиберной артиллерии с того берега Халхин-Гола.
   - Понятно.
   Основная часть тяжелой артиллерии подчинялась командующему Центральной группой, поэтому решение Петрова выглядело вполне логично.
   - Так что, товарищ заместитель командующего, можете быть спокойными: с севера, юга и запада японцам ничего не светит. А вот с востока...
   - А с востока, товарищ комбриг, по врагу нанесет удар двести девяносто третий стрелковый полк при поддержке дивизиона самоходных артиллерийских установок.
   Этот дивизион из состава 11-й танковой бригады стал для Потапова чем-то вроде сказочной палочки-выручалочки. Входили в него самоходки СУ-1-12, выпускавшиеся на Кировском заводе Ленинграда в 1934 и 35 годах. На кузове грузовика ГАЗ-ААА монтировалась полковая трёхдюймовая пушка с легким бронированным щитом, способным защитить расчёт от пуль и осколков. Мобильность таких орудий была исключительно высокой, потому и передавали их в артдивизионы механизированных бригад.
   В ходе августовского наступления командующий Южной группой использовал самоходки как оперативный резерв, направляя их на наиболее ответственные участки фронта. Сейчас, когда вдоль границы была развернута мощная и надёжная оборона, именно САУ было проще всего отвлечь для выполнения новой боевой задачи.
   - А восточнее, в долине Хайластын-Гола, будет развёрнута восьмая мотобронированная бригада. На тот случай, если прорываться они попытаются не к высоте Ремизова, а к границе.
   Петров с сомнением покачал головой.
   - Это вряд ли. До границы больше пятнадцати километров. Да по сопкам или по заболоченному руслу. Нет никаких шансов.
   - У них вообще нет никаких шансов...
   Комбриг пожал плечами.
   - Вчера я высылал к ним парламентеров, предлагал сдаться в плен. Командует там какой-то полковник по фамилии... Язык сломаешь... В общем, объяснили ему, что вся территория до границы полностью под нашим контролем и на выручку ему никто не придет. Он послушал, покивал, но капитулировать отказался. Ночью к нам перебежало шестеро солдат. И всё.
   - Всё так всё, - жестко отрубил Потапов. - Как писал товарищ Горький: "Если враг не сдаётся, то его уничтожают". Будем уничтожать. План у вас, товарищ комбриг, хорошо подготовленный. Только очень уж всё гладко получается. Где подвох-то?
   - А нет подвоха, - спокойно ответил командующий Центральной группой.
   К разговорам о "мгновенном озарении" Потапов всегда относился с недоверием. Но сейчас случилось именно то, во что он не верил. Словно чья-то сильная рука сорвала тёмный занавес, и он отчетливо понял: подвоха действительно нет. Да, японское вторжение в Монголию было тщательно продуманным и спланированным. Да, враг был силен, оснащен современной техникой и фанатично настроен на борьбу. Да, его недооценка могла обернуться большими потерями и сокрушительным поражением, но сейчас недооценки не было и в помине.
   Несмотря на возведенные линии обороны, на всю свою технику и фанатизм японцы были полностью разбиты, разгромлены, смяты и сейчас оставалось лишь добить последние очаги сопротивления, обреченные на уничтожение. То, что совсем недавно было призывом политруков как-то незаметно и буднично стало реальностью. И планировать наступление теперь можно было без волнения, без страха что-то не учесть, ошибиться, получить кинжальный контрудар, который опрокинет все замыслы.
   К полковнику Потапову вернулось основательно забытое со времен Гражданской войны щемящее и сладостное ощущение победы...
  

Кунцево. 27 августа 1939 года. Воскресенье.

Дача И.В.Сталина

  
   Пред тем, как лечь спать, в четыре часа утра, он ещё раз приказал дежурным охранникам: если будет срочное сообщение - разбудить. Не разбудили. Проснувшись, первым делом поинтересовался новостями из Германии. Новостей не было.
   Новости были только с востока, из Монголии, где, собственно, и так всё уже было ясно. Жуков хладнокровно и безжалостно добивал обреченных японцев. Похоже, на востоке неожиданно взошла звезда нового красного командира, выдвиженца нового поколения, ничем особо героическим не отметившегося в Гражданскую, но зато молодого, открытого современным веяниям в военном искусстве и наверняка питающего честолюбивые замыслы. Это обязательно нужно было обдумать, но вопрос был не срочный, он мог потерпеть и неделю и даже месяц, поэтому Сталин его сразу же отбросил.
   Сейчас он не мог думать ни о чем, кроме не начавшейся войны. В сотый раз он задавал себе вопрос: что же произошло? Почему Гитлер так и не решился двинуть войска на Польшу? И не мог найти удовлетворительного ответа. Все приходящие в голову объяснения выглядели недостаточно убедительно, и он выбрасывал их прочь, потому что знал, как опасно строить политику на основании зыбких умозрительных умозаключений, способных в любой момент оказаться иллюзиями. Чтобы не блуждать в потемках, требовался твердый ориентир, прочный фундамент, но взять его было неоткуда, и приходилось раз за разом возвращаться к началу, заново искать ответ и снова от него отказываться.
   Он старался скрыть раздражение, но оно всё равно прорывалось наружу. И даже прогулка по окружающему дачу лесу не смогла его потушить. Лес честно старался отвлечь человека от назойливых мыслей, успокоить, настроить на что-нибудь нейтральное. То шелестом ветра в кронах деревьев, то изящными пируэтами первых сброшенных листов, поторопившихся засвидетельствовать приближение осени, то далекой дробью труженика-дятла. Но переключить внимание не удавалось, он настойчиво возвращался к одной и той же мысли: почему же Гитлер отступился?
   И только когда он вернулся к даче и увидел на стоянке черную "Эмку", на которой привозили сюда специально приглашенных гостей, почувствовал, что проклятый вопрос отступает. Отходит в сторону, чтобы отдать свое место другому, пусть пока что менее актуальному, но в перспективе, возможно, эти двое поменяются ролями.
   - Товарищ Сталин, прибыл товарищ Мерецков, - доложил стоявший у дверей охранник. - Товарищ Петров пошел вам доложить...
   - Наверное, мы разминулись с товарищем Петровым, - усмехнулся в усы Сталин. Разминуться возле дачи было нетрудно: располагалась она в середине густого леса, лежащего между Минским шоссе и Киевской железной дорогой. В пятидесяти метрах человека не увидишь. Охрана бдительно стерегла внешнюю границу дачного участка, но внутри было достаточно места, чтобы надолго затеряться среди деревьев.
   - Пригласите товарища Мерецкова выйти ко мне, - попросил Сталин.
   Охранник молча козырнул, четко развернулся и прошел в дом. И почти сейчас же на крыльцо вышел плотный, круглолицый, начинающий полнеть мужчина среднего возраста в мундире высшего командного состава РККА. Косым рядом на левой стороне выстроились четыре награды: орден Ленина, два ордена Боевого Красного Знамени и Красная Звезда. В петлицах сверкали четыре звезды командарма второго ранга. Левой рукой командир прижимал к боку застегнутую на молнию кожаную папку.
   При виде вождя он вытянулся и резким рубленым движением козырнул:
   - Здравия желаю, товарищ Сталин.
   - Здравствуйте, товарищ Мерецков, - вождь не двинулся с места, но сделал легкое приглашающее движение. Командарм сразу понял, спустился с крыльца и пожал протянутую руку. - Не хотите прогуляться со мной по лесу?
   - Прогуляться? - озадачено переспросил Мерецков.
   - Прогуляться, - почти весело подтвердил Сталин и двинулся к лесу. Командарм последовал за ним. - Вы, товарищ Мерецков, ещё молодой человек. Вам ведь всего сорок два года недавно исполнилось, правильно?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   К тому, что вождь знает и помнит всё или почти всё, Мерецков уже привык и воспринимал это как само собою разумеющееся.
   - А товарищ Сталин старше вас почти на двадцать лет. Это уже не шутка. И врачи уже постоянно напоминают, что здоровье нужно беречь.
   - Товарищ Сталин... Я, как и все товарищи... все советские люди... желаем вам доброго здоровья. Чтобы под вашим мудрым руководством идти к построению светлого коммунистического будущего.
   - Спасибо, товарищ Мерецков, - кивнул вождь. - Но, достаточно о моем здоровье. А вот о будущем нам надо серьёзно поговорить. Вы, конечно, получили замечания к плану контрудара в случае финской агрессии?
   - Так точно, товарищ Сталин.
   - Вы понимаете, в чем заключается основная претензия?
   - Так точно.
   - Ваш план слишком оборонительный, - вождь словно пропустил мимо ушей ответ командующего округом. - Слишком оборонительный, товарищ Мерецков. Рабоче-Крестьянская Красная Армия не может и не должна отсиживаться в обороне. Она должна как можно быстрее перенести боевые действия на территорию врага, разбить его, и заставить отказаться от своих агрессивных замыслов. Вы это понимаете?
   - Так точно, понимаю, товарищ Сталин.
   - Вы помните, что произошло у озера Хасан. Из-за предательской нерешительности Блюхера мы позволили японцам укрепиться на сопках. Потом эти укрепленные сопки пришлось штурмовать и выбивать японцев с большими потерями. Мы их, конечно, выбили. Но увидели ли японцы нашу силу? Нет, они увидели нашу слабость. И повторили свои провокации, теперь уже в районе Номонгана. А товарищ Фекленко проявил нерешительность, да еще и политическую близорукость. В его штабе разоблачена целая сеть японских агентов.
   Вождь замолчал, молчал и Мерецков. Разговор о предателях заставлял его сильно нервничать. Еще только не хватало того, чтобы сеть иностранных шпионов разоблачили при штабе Ленинградского военного округа. Не японских, конечно, немецких или английских, но хрен редьки не слаще. В любом случае вопрос встанет, куда командующий смотрел. Ох, не сладко сейчас живется комдиву Фекленко. Пусть он ни в чем не виноват, но если шпионы попытаются утащить его за собой? Мерецков прошел через этот ужас в тридцать седьмом, когда вернулся из Испании. Чуть больше двух лет назад, первого июня тысяча девятьсот тридцать седьмого года на котором он ехал из Парижа в Москву пересек советско-польскую границу. Он возвращался на Родину героем-интернационалистом, удостоенным награждения орденом Боевого Красного Знамени за оборону Мадрида и Орденом Ленина - за Гвадалахару. А приехав, узнал, что арестованный Уборевич дал показания о том, что Мерецков - участник военного фашистского заговора.
   Сейчас он плохо помнил те дни, проведенные в состоянии между отчаянием и безумной надеждой, да и не хотел об этом вспоминать. Главное, Ворошилов и Сталин поверили ему, а не изобличенному фашистскому предателю. Он просил отправить его обратно в Испанию рядовым бойцом, в окопы, чтобы он мог доказать свою преданность делу революции. Если надо - кровью и даже смертью. Но его назначили заместителем начальника Генерального Штаба РККА, потом направили командовать Приволжским военным округом. На восемнадцатом съезде партии избрали кандидатом в члены Центрального Комитета. А вскоре из Поволжья перевели в Ленинградский. В случае вражеской агрессии ему предстояло возглавить оборону города Ленина, колыбели Великой Октябрьской социалистической революции - это было показателем величайшего доверия.
   И все же нет-нет, но приходила предательская мыслишка: а если всё-таки не поверили? Если все эти высокие назначения - не более, чем отсрочка давно подписанного и утвержденного приговора. Маршал Блюхер был в числе судей Тухачевского и Уборевича, а прошло совсем немного времени - и сам попал под суд. Да разве один только Блюхер?
   А сам Мерецков поверил бы человеку, который дважды оказался в самой гуще вражеских заговоров, и оба раза утверждал бы, что не имел о них ни малейшего представления? Нет, такое чудо было уже за пределами возможного. Он бы не поверил, а значит - не поверят и ему. Не поверят, хотя он ни в чем не виноват... Но неужели в штабе его округа действительно окопались враги?!
   - Мы доверяем вам, товарищ Мерецков, и очень на вас рассчитываем, - после короткой паузы продолжил Сталин. - Вы - прекрасный командир, это вы доказали в Испании. Вы - опытный штабист, мы помним вашу работу в Московском и Белорусском военных округах и на Дальнем Востоке. Поэтому мы надеемся, что вы не повторите ошибок ваших предшественников.
   - Я приложу все силы, чтобы оправдать высокое доверие... Партии и лично ваше, товарищ Сталин, - прерывающимся голосом ответил Мерецков.
   От слов вождя командарма продолжало бросать то в жар, то в холод. Сталин вроде бы и хвалил его способности, но такими словами, что невольно душа в пятки уходила. Ведь на всех перечисленных местах Мерецков служил в плотном окружении тех, кто сегодня не упоминается без обязательного указания клейма: "заговорщик", "вражеский наймит", "враг народа". И по лицу вождя было совершенно непонятно, хочет ли он похвалить командарма, пригрозить ему, или просто вспоминает о прошлом без всякой задней мысли.
   - Скажите, товарищ Мерецков, провокации на границе финны устраивают?
   - Устраивают, товарищ Сталин?
   - Часто?
   - Не часто, но... постоянно.
   - Органы НКВД это фиксируют?
   - Как положено, товарищ Сталин.
   Строго говоря, за действия органов Народного Комиссариата Внутренних Дел командующий военным округом не отвечал. Но по всем вопросам, связанным с охраной государственной границы его информировали в обязательном порядке, и Сталин не простил бы его, окажись, что Мерецков не владеет ситуацией.
   - Почему финны нас провоцируют? Потому что они чувствуют свою безнаказанность и нашу слабость. Какой мы из этого должны сделать вывод? Мы должны преподать им такой урок, чтобы они раз и навсегда поняли: безнаказанными их действия не останутся, у Советского Союза, у Красной Армии всегда найдутся силы на то, чтобы поставить на место зарвавшегося агрессора. Вы меня понимаете, товарищ Мерецков?
   - Понимаю, товарищ Сталин.
   - Мы не связываем вас буржуазными предрассудками про "адекватный ответ". Что вообще это значит - "адекватный ответ"? Если границу переходит один только нарушитель, в ружье поднимается вся застава. Если надо - несколько застав. Одного шпиона ищут десятки людей. Может быть, кому-то хотелось бы, чтобы мы проявляли "адекватность", и посылали на его поиски только одного преследователя. Мы можем честно сказать таким "доброжелателям": мы "адекватными" не будем. На поиски каждого шпиона будет брошено столько сил, чтобы поймать его и уничтожить. И на отражение внешней угрозы мы тоже выделим столько сил, чтобы полностью ее нейтрализовать. Поэтому не нужно ограничивать планы наступления только приграничной полосой. Если, конечно, у вас нет твердой уверенности в том, что этого будет достаточно для обеспечения безопасности наших границ.
   - К сожалению, товарищ Сталин, этого будет недостаточно, - Мерецков постепенно успокаивался. Ему казалось, что он понимает, куда движется разговор и это направление командарму опасности не сулило. Во всяком случае, к подобному разговору командарм считал себя подготовленным. - Финская военщина полагается на поддержку ведущих капиталистических держав и на пресловутую "линию Маннергейма". Поэтому для обеспечения безопасности наших границ необходимо прорвать эту линию и поставить белофинов перед фактом полного поражения. И планы контрудара, разработанные в штабе округа, предполагают именно такое развитие событий.
   - Мы вас не ограничиваем, товарищ Мерецков, - повторил Сталин. - Мы возлагаем на вас ответственность за конечный результат. Если нужно прорвать "линию Маннергейма" - прорвите. Нужно взять Выборг - возьмите Выборг. Нужно выйти к шведской границе - выходите к ней. Нужно будет взять Хельсингфорс - возьмите и его. Во всяком случае, это должно быть предусмотрено планом операции. Если обстановка потребует от нас остановить выполнение плана, это будет не сложно. А вот если план чего-то не предусмотрит, возникнут гораздо более сложные проблемы. Не так ли?
   - Так точно, товарищ Сталин. Штаб округа прекрасно понимает всю серьезность поставленной перед ним задачи и осуществляет все необходимые мероприятия по повышению боеготовности. На этой неделе мы с начальником отдела укрепрайонов штаба округа полковником Хреновым намерены проинспектировать новое шоссе от Кандалакши до государственной границы, которое позволит нам существенно облегчить обеспечения наступающих войск.
   Последнее предложение было чистой воды импровизацией. То есть шоссе действительно было стратегически очень важным, а его прокладка только что завершена, но до последней секунды у Мерецкова и в мыслях не было отправляться на его инспекцию. Хренов отлично справился бы и сам. Но упустить возможность продемонстрировать Сталину кипучую работу и свой личный вклад командарм никак не мог.
   Вождь, правда, оказался не слишком впечатлен:
   - Это, товарищ Мерецков, уже детали. Или ваш план полностью завершен и вы готовы представить его со всеми подробностями?
   - Никак нет, товарищ Сталин. Со всеми подробностями не готов.
   - Мы тоже так думаем, товарищ Мерецков. Мы дали вам время чтобы исправить недостатки, которые были выявлены при обсуждении предыдущего варианта. Работайте, товарищ Мерецков. Мы вам доверяем и не намерены контролировать каждый ваш шаг. Мы лишь хотим убедиться, что вы сделали правильные выводы из высказанных вашему плану замечаний и движетесь в правильном направлении.
   План отражения возможной финской агрессии с последующим контрударом Мерецков докладывал Сталину и Ворошилову приблизительно месяц назад. Недовольство вызвали в основном заложенные сроки операции. По мнению Ворошилова, пехотным, а особенно - кавалерийским и танковым соединениям, был задан неоправданно низкий темп продвижения по вражеской территории. Руководство СССР хотело не только полного разгрома финских вооруженных сил, но и осуществления этого разгрома в самые кратчайшие сроки.
   - Товарищ Сталин, есть ещё один важный момент, - Мерецков опять почувствовал себя неуверенно, а потому брякнул первое, что пришло в голову. - Значительная часть сил округа в настоящий момент выделена для усиления прикрытия на советско-эстонской границе. Два стрелковых корпуса и танковая бригада - такое уменьшение боевого потенциала игнорировать невозможно. Должны ли мы при составлении плана операции исходить из того, что эти силы будет невозможно задействовать.
   По тому, как вождь недовольно нахмурил брови, командарм понял, что напрасно поднял эту тему.
   - Вот вы говорите, что всё помните, товарищ Мерецков, - негромко, с явно выраженным упреком произнес Сталин. - А между тем как раз на рассмотрении вашего первого плана мы обсуждали этот вопрос. Разве мы недостаточно ясно объяснили вам, что при планировании операции вам следует исходить из возможностей Рабоче-Крестьянской Красной Армии, а не одного только Ленинградского военного округа.
   - Виноват, товарищ Сталин. Но при обсуждении доклада ситуация выделения части войск округа для возможных действий против Эстонии не рассматривалась, и я решил, что это, возможно меняет ситуацию...
   - Это ничего не меняет, - прервал Сталин. Несколько томительно долгих секунд они молча шагали по асфальтовой дорожке, затем вождь прервал паузу: - Это ничего не меняет, товарищ Мерецков. Вы получите в свое распоряжение необходимые силы. Если нам придется держать на эстонской границе те части, о которых вы говорите, значит, мы найдем другие части, которые смогут их заменить.
   - Я всё понял, товарищ Сталин. Но я обязан был спросить.
   Командарм интуитивно почувствовал, что только таким образом сможет приглушить недовольство Сталина, и почувствовал верно. Уже совсем другим, спокойным тоном, вождь поинтересовался:
   - Ещё вопросы у вас есть?
   - Никак нет, товарищ Сталин. Больше вопросов не имею.
   - К товарищу Сталину, значит, у вас вопросов нет, хитро прищурился вождь. - А к товарищу Кууинену они есть? Вы с ним сотрудничаете?
   Обращаться к Куусинену Сталин посоветовал Мерецкову ещё в конце июня, когда впервые поставил перед командармом задачу разработки плана контрудара в ответ на финское нападение. Тогда это было еще не более чем решение на перспективу, на всякий случай, про запас, решение, место которого в мозаике внешней политики СССР было неопределенно и непонятно. Но задавая даже и такую, возможно совсем не нужную, работу Сталин стремился к тому, чтобы она была осуществлена наилучшим образом, поэтому сразу же познакомил командарма с видным работником Коминтерна, знающим ситуацию в Финляндии от и до. Сейчас, когда планы в отношении Финляндии приобретали определённость и завершенность, это желание добросовестно выполнить работу обернулось ещё одним примером гениальной сталинской прозорливости.
   - Так точно, товарищ Сталин. Я неоднократно консультировался у товарища Куусинена.
   - А с флотами контакты поддерживаете надежно? Не получится так, что в решающий момент наши сухопутные силы и флоты будут действовать сами по себе, без координации?
   - Не получится, товарищ Сталин, - заверил Мерецков. - Взаимодействию с флотами в разрабатываемом плане уделено особое внимание. Со штабами КБФ и Северного флота штаб округа поддерживает тесную связь.
   Вождь одобрительно кивнул. И вдруг совершенно нелогично спросил:
   - Вы не голодны, товарищ Мерецков? Не хотите пообедать?
   - С удовольствием приму ваше приглашение, - откликнулся командарм. Обед на даче у Сталина при подобных визитах был обычным явлением, Мерецкову уже не раз приходилось принимать в них участие, правда, раньше это всегда происходило в более расширенном составе.
   - Тогда идемте в дом, - решил вождь.
   Дальше они шли молча. Сталин ни о чем не спрашивал, а Мерецков не решался заговорить первым. И только когда стены дома стали уже видны среди деревьев, вождь вдруг остановился, повернулся к визитеру и спросил:
   - Скажите, товарищ Мерецков. Если бы вы находились на месте Маннергейма и имели возможность выбирать время операции против СССР, когда бы вы ее начали?
   Сталин не добавил дополнительных условий, но командующий округом ввел их сам:
   - Сейчас финны войну не начнут: вот-вот начнутся дожди, распутица, никакое серьезное маневрирование войсками станет невозможным. Думаю, в этом году опасность подставляет конец ноября. Реки и болота подмерзнут, местность станет хорошо проходимой. Потом на реки и озера ляжет крепкий лед, вот вам дороги и аэродромы. До наступления холодов у финнов будут три-четыре недели, чтобы атаковать и закрепиться на достигнутых рубежах. Но мы им этого не позволим, товарищ Сталин.
   Три недели - именно такой срок проведения операции по разгрому финской армии предложил заложить Сталин на последнем совещании.
   - Значит, конец ноября, - медленно произнес вождь. Помолчал и добавил: - Будем думать, товарищ Мерецков. Будем думать...
  

Монголия. 27 августа 1939 года. Воскресенье.

Полевой аэродром Тамцаг-Булак

   Брезент просторной шатровой палатки надежно защищал от жаркого монгольского солнца. Комкор Яков Васильевич Смушкевич, пребывая в отличном настроении, сидел за складным походным столиком и писал отчёт.
   Вообще чернильная работа его не вдохновляла. Смушкевич не был "паркетным" командиром, наоборот, всю свою карьеру он проделал "на переднем краю".
   Он родился в 1902 году в маленьком литовском местечке Рокишки, в то время и в тех местах, где веками бережно сохраняемый традиционный уклад еврейской жизни взорвался и разлетелся вдребезги, разбрасывая во все стороны свои осколки: молодых, энергичных людей, готовых биться за свою счастливую долю и место под солнцем. И куда их только не заносило. Якова занесло сначала в эвакуацию, затем - в революцию, а потом - в авиацию.
   Эвакуация вытолкнула подростка из привычной местечковой среды, окунула его в большую жизнь. Чтобы как-то прокормиться, ему пришлось браться за тяжелую работу: сначала он был подсобным работником в пекарне, потом стал грузчиком в Вологодском речном порту. Там-то он потерял идеи о мессианском превосходстве иудейской веры, зато проникся идеями о мессианской роли мирового пролетариата.
   В 1918 году, шестнадцати лет отроду, он вступил во Всероссийскую Коммунистическую партию (большевиков) и Рабоче-Крестьянскую Красную Армию. О том, как воевал, можно было написать книгу, ничуть не хуже, чем "Так закалялась сталь" товарища Островского или "Обыкновенная биография" товарища Гайдара. Если бы, как правильно заметил товарищ Гайдар, не была эта биография самой обыкновенной.
   Воевал в пехоте. Из рядового красноармейца стал политруком роты, а потом - комиссаром батальона. Был дважды ранен: сначала пулей в руку, потом, под Барановичами - саблей в бедро. Попал в плен к белополякам. Еврей и комиссар, он был практически обречен на гибель, но выжил. Тринадцать месяцев просидел в Вильненской тюрьме, но в итоге смог оттуда убежать и пробраться в СССР.
   Чего уж там, обыкновенная биография. Время было необыкновенным.
   Впрочем, почему "было"? С окончанием Гражданской войны оно необыкновенность не утратило, и судьба Смушкевича продолжала выписывать крутые повороты. В смутном 1921 он был комиссаром и военкомом 35-го стрелкового полка 4-й Смоленской стрелковой дивизии. Боролся с наводнявшими Белоруссию бандами. Лично командовал операцией по захвату атамана Берёзы, скрывавшегося под личиной советского активиста, уездного военрука Конопадского.
   А в сентябре 1922 партия направила его в авиацию: Смушкевич был назначен отогром, то есть ответственным организатором партийной работы в 4-ю отдельную истребительную эскадрилью, базировавшуюся под Минском.
   Яков Смушкевич был из тех комиссаров, что поднимал людей призывом "Делай как я!", а не прятались за чужие спины с указанием: "Делай, как я говорю". Он не просто пропагандировал, не только участвовал в агитационных полетах, но и самым внимательным образом изучал летное дело. Решив, что обладает достаточными знаниями, уговорил летчиков позволить ему самостоятельный полет, который прошел успешно. Так эскадрилья получила летающего оторга.
   Не осталось это незамеченным и у начальства. В феврале 1926 года его перевели на должность военкома в Отдельный корпусной авиаотряд, который дислоцировался в Бобруйске. И почти тут же направили в Смоленск, в только что сформированную авиационную бригаду, так же военкомом.
   Лётчик-самоучка с партбилетом в нагрудном кармане гимнастёрки, он одним из первых освоил сначала разведчик Р-5, а затем и новейший истребитель И-3. А при сдаче итоговых нормативов за 1930 год уже в должности начальника политотдела и комиссара бригады Смушкевич уверенно победил в стрельбе из пулемёта и точности бомбометания.
   Не прошло и года, как последовало очередное новое назначение с повышением. Партия и правительство направили его в Витебск, командиром и одновременно комиссаром 201-й легкобомбардировочной авиационной бригады имени Совнаркома Белоруссии, под его начало поступили четыре эскадрильи. А в 1932 году, используя свой отпуск, он отправился в Сталинград, где за тридцать девять дней прошел ускоренный курс летной подготовки и получил, наконец, формальное пилотское свидетельство. Кому могло прийти в голову, что до этого авиабригадой командовал человек, не имеющий права пилотировать самолёт?
   А он командовал, всё так же, как привык раньше, сам шел по жизни к новым успехам и вел за собой тех, кого доверила ему партия. В тридцать третьем его бригада была признана лучшим соединением ВВС Белорусского Военного Округа. 28 ноября 1935 года Приказом Наркома Обороны Якову Вульфовичу Смушкевичу было присвоено персональное воинское звание комбрига.
   И вдруг мир взорвало известие о фашистском мятеже в Испании. Начавшийся как Гражданская война, конфликт быстро перерос границы Испании. Формально европейские страны держали нейтралитет, но фалангистам, не особенно скрываясь, оказывали помощь Рим и Берлин. Деньгами, стратегически важными материалами, оружием, и, в конце концов, "военными советниками". На помощь мятежникам стекались отряды наемников и "идейное" антикоммунистическое отребье из многих стран Европы.
   В ответ на Пиренеи хлынул мощный поток добровольцев-антифашистов. Законному правительству помогали, пусть тайно и недостаточно полно, но все же помогали, прогрессивные силы всего мира. Разумеется, не могло остаться в стороне от происходящего и Советское правительство.
   Первые советские лётчики-инструкторы появились в Испании уже в середине сентября тридцать шестого. А первого ноября в Картахену вместе с группой пилотов-истребителей под командованием старшего лейтенанта Рычагова ( того самого, который сейчас, уже в звании комдива, возглавляет ВВС 1-й Отдельной Краснознаменной Армии совсем рядом, в Приморье ) прибыл некий генерал Дуглас, который сразу был назначен старшим советником при командующем ВВС Испанской Республики Игнасио Идальго де Сиснеросе. Под этим псевдонимом скрывался комбриг Яков Вульфович Смушкевич.
   В Испании он остался верен себе: убеждал и вдохновлял подчиненных личным примером. Первым вылетел на штурмовку позиций мятежников на незнакомом бомбардировщике "Бреге-19", не дожидаясь, пока в Испанию прибудет советская техника. А когда она пришла - вылетал на боевые задания и на бомбардировщиках СБ и на истребителях И-15, а потом и на И-16.
   В марте 1937 года через Гвадалахару на Мадрид начал наступление итальянский экспедиционный корпус. Сил для отражения его удара у республиканцев оказалось недостаточно. Столица казалась обреченной, но генералу Дугласу пришла в голову дерзкая идея: подвергнуть врага массированным бомбардировкам. Подобные идеи широко обсуждались среди военных теоретиков многих стран мира, но практический опыт был ничтожен. Смушкевич сам спланировал операцию, сам её организовал, сам принимал в ней участие как действующий летчик. Собрав в одном месте всё, что только было можно, сосредоточив свыше сотни машин, он начал атаку с воздуха на вражескую пехоту и бронетехнику. Начал её в крайне неблагоприятных погодных условиях, когда фашистские лётчики вместе со своими итальянскими и немецкими коллегами отсиживались по аэродромам, в полной уверенности, что противник делает то же самое. Но республиканская авиация под командованием Смушкевича поднялась в воздух и нанесла удар по неприкрытым и неготовым к такому повороту событий итальянцам. Пленные потом недоумевали, откуда у республиканцев вдруг оказалось столько авиации: умелое распределение сил, организованное Смушкевичем привело к тому, что удары с неба следовали один за другим, не давая итальянцам времени, чтобы прийти в себя.
   Не помогли и спешно поднятая авиация фалангистов: "генерал Дуглас" тщательно проработал систему прикрытия атакующих бомбардировщиков. Не выдержав натиска, фашисты остановили наступление. Тогда Мадрид был спасен. Враги корчились в бессильной злобе. "Фюрер немецкой авиации" Герман Геринг обещал выплатить миллион рейхсмарок пилоту, который собьёт "генерала Дугласа". Награда так и осталась невостребованной, и вовсе не потому, что Смушкевич перестал выполнять боевые вылеты. Но и об организационной деятельности он не забывал. Его изобретениями стали исключительно эффективные "аэродромы засад" и казавшейся невозможной тактика "звёздного взлета", когда сразу несколько "чатос" взмывали в воздух в разных направлениях. Его талант командира позволял в кратчайшее время обучать самым сложным приемам подчиненных ему лётчиков.
   Партия и Родина высоко оценили его службу. Двадцатого июня тридцать седьмого года ему было присвоено внеочередное звание комкора, а спустя месяц присвоено звание Героя Советского Союза. Тогда же в августе он был отозван из Испании.
   На Родину он вернулся овеянный славой и с измененным отчеством: газеты пестрели статьями о герое-лётчике Якове Васильевиче Смушкевиче. Причину объяснил ему лично товарищ Ворошилов: страна нуждалась в героях из народа, в простых парнях "из нашего двора". А с отчеством "Вульфович", хочешь не хочешь, пойдут пересуды и сомнения: кто, да откуда взялся, да кто был его отец.
   Смушкевич был страшно огорчен. Не то, чтобы он очень уж любил своего отца, но и отрекаться от родни считал делом постыдным. Соображения Ворошилова были ему непонятны и казались нелепыми. Боевое братство военных лётчиков равнодушно относилось к национальности человека, но придирчиво проверяло, в первую очередь, его личные качества. Но уж если ты мужик надежный и летать умеешь, то какая разница, как тебя зовут, Пумпур или Джибели? Но против воли партии он не пошел и согласился принять новое отчество.
   В свою бригаду он уже не вернулся, получив назначение заместителем начальника управления ВВС. Ему поручили возглавить разработку новых лётно-тактических уставов, отразить в них опыт испанской войны. Он с головой ушел в работу, но при этом продолжал совершенствовать свои навыки - и летать.
   Весной тридцать восьмого он выполнял облеты новейшего разведчика Р-10, на котором должен был участвовать в Первомайском параде. И буквально накануне, тридцатого октября, произошла авария: во время выполнения самой обычной горки заклинило мотор. Посадить самолет не удалось, машина рухнула в рощу возле аэродрома. Смушкевич выжил чудом, но получил тяжелейшие травмы. Сотрясение мозга, ожоги, но главное - множественные переломы обеих ног. Стоял вопрос об ампутации, но врачи сотворили чудо, сохранив комкору ноги. Первое, о чем спросил Смушкевич, придя в себя после наркоза - сможет ли он летать? Врачи были настроены скептически: с такими травмами хорошо, если получится научиться ходить, какие уж тут полеты.
   Но он не мыслил себе жизни без неба. Изнурительные медицинские процедуры, массаж, но главное - каждодневные упорные тренировки. До боли, до кровавой пелены в глазах. Зато какое счастье он испытал, когда смог отбросить костыли и передвигаться, всего лишь опираясь на палочку.
   Но это было только первым шагом. Дальше было легче только в том смысле, что он видел, что старается не зря, мало по малу возвращаясь к прежней жизни. Смушкевич начал тренироваться с автомобилем: часами сидел в кабине, нажимая педали и переключая скорости. Выбирался из кабины бледный и обессиленный, выжатый, как лимон, но на следующий день забирался туда снова. И в конце концов добился своего: он снова мог управлять автомобилем и ходить без палки.
   Оставался последний шаг. Комкор понимал, что этот шаг будет самым трудным и настраивался на длительную борьбу. А все случилось как-то неожиданно буднично. Врачи разрешили ему побывать на аэродроме, посмотреть на полеты. А он, увидев самолеты, вдруг не смог совладать с собой и, подхваченный душевным порывом, вдруг сел в самолет и... взлетел. Совсем как Испании, бросив "курносого" поперек взлетной полосы, а потом, заложив глубокий крен, виражом ушел вверх, в небо...
   Бога, конечно, раввины придумали, но всё-таки, есть в этом мире какая-то высшая справедливость...
   Спустя несколько дней его вызвал к себе нарком Ворошилов. Начал он с легкой выволочки за самовольный полет. По шутливому тону Климента Ефремовича комкор почувствовал, что начальство всерьез не возражает после его полетов и в этот момент понял: он окончательно победил недуг. Ведь если не против, значит, в него верят, значит, видят в нем не инвалида, а боевого летчика.
   Дальнейший разговор подтвердил: верят, и ещё как верят. Ворошилов перешел к рассказу об обстановке в Монголии и тон его сразу стал намного более серьёзным. На границе с Манчжурией произошли серьезные столкновения, вход пошли бронетехника и авиация. И дела у 100-й смешанной авиабригады, осуществлявшей поддержку 57-го особого корпуса, и спешно переброшенной ей в помощь 23-й авиабригады складывались не блестяще. Собственно, уже сам факт, что пришлось спешно увеличивать численность авиации чуть ли не вдвое, говорил о серьёзности положения. Но даже и это не помогало. Раз за разом воздушные бои над приграничным районом проходили по одному и тому же сценарию: японцы сбивали советские самолеты и в индивидуальных схватках и в групповых боях, не неся при этом потерь. Совершенно. За несколько дней враг не потерял ни одной машины, что было особенно удивительно на фоне того, что советские лётчики-инструктора в небе Китая самурайских стервятников сбивали регулярно.
   Требовалось предпринять самые решительные меры, чтобы срочно исправить положение. Поэтому было решено направить в Монголию большую группу опытнейших лётчиков. 48 человек, имеющих боевой опыт, прошедших школу Испании или Китая, в том числе одиннадцать Героев Советского Союза.
   - Товарищ Локтионов предлагает поручить командование этой группы вам, товарищ Смушкевич, - подытожил Ворошилов. - Что скажете на это?
   - Готов выполнить любой приказ командования, - только и ответил комкор.
   29 мая на трех транспортных "Дугласах" DC-3 группа вылетела к месту назначения. 2 июня они благополучно прибыли в Баян-Тумен.
   Пары дней комкору хватило, чтобы понять причину столь неудачных действий красной авиации. Сводилась он к одному слову: "неподготовленность".
   В 100-й авиабригаде состояние практически всех самолетов была предаварийной или близкой к тому. Около трети истребителей просто не могли подниматься в воздух без серьезного ремонта. Навыки пилотов были ниже всякой критики. Тактикой группового боя не владел ни один человек. Многие не умели даже вести прицельный огонь.
   В 23-й бригаде дела обстояли несколько лучше, но ненамного. Достаточно сказать, что при перелёте входившего в её состав 22-го истребительного авиаполка с аэродрома постоянного базирования в район боевых действий пропал один из истребителей. Нет, понятно, что в полёте случиться может всякое, кому, как не Смушкевичу было это знать. Но самолет не просто потерпел аварию, он пропал, да так, что никто этого не заметил. Не в бою, когда всё внимание поглощено противником, над своей территорией, вдруг исчезает из боевого порядка самолёт, а остальные машины эскадрильи как ни в чем ни бывало летят себе дальше. И замечают потерю только тогда, когда искать её уже поздно.
   Определившись с проблемой, Смушкевич взялся за её решение. Первым делом основательно пропесочил командование авиабригад, после чего разбил прилетевших с ним летчиков на группы, прикрепив каждую к определенному полку. И началась учеба от рассвета до заката: асы-инструкторы проводили с личным составом теоретические занятия, которые потом тут же закреплялись на практике. Благо обстановка позволяла: почти на три недели установилось затишье.
   Оно прервалось 22 июня, когда сто пять советских истребителей столкнулись над Халхин-Голом с немного большим количеством японских. Масштабное сражение разбилось на несколько боевых эпизодов, продолжавшихся в общей сложности два с половиной часа. И теперь, впервые с начала конфликта потери несли уже обе стороны.
   Нет, это не было блестящей безоговорочной победой, разгромом врага, но это было успехом. Советские лётчики поверили в свои силы, воочию убедились, что самураи совсем не являются неуязвимыми, что их можно бить и побеждать. И хоть за успех пришлось платить дорогой ценой, было сбито семнадцать советских истребителей ( тринадцать из которых были бипланы И-15бис), а среди погибших в бою оказался и командир 22-го истребительного авиаполка майор Глазыкин, но сбитых японцев было больше. А главное - именно самураи первыми вышли из боя, тем самым признав свое поражение.
   В битве за небо наметился перелом. Смушкевич прекрасно понимал, что это осознают и за линией фронта и не сомневался, что просто так японцы инициативу не отдадут. На следующий день обе стороны копили силы для новой схватки. А двадцать четвертого грянул второй раунд, который сталинские соколы выиграли с еще большим перевесом.
   Утренние бои завершились с общим счетом потерь семь-два в пользу СССР. Мало того, один из самурайских лётчиков, вынужденный спасаться с парашютом, приземлился по эту сторону линии фронта и был взят в плен. Вечерняя сводка и вовсе походила на разгром: по словам пилотов было сбито два десятка японских машин, и без единой потери. Комкор не сомневался, что здесь не обошлось без преувеличения, но, по крайней мере, факт, что на позиции советских пехотинцев спустился ещё один парашютист. Этот, правда, в плен не сдался, как истинный самурай предпочел смерть: успел достать пистолет и выстрелил себе в висок.
   В довершение всего отличились и бомбардировщики. 23 СБ 150-го бомбардировочного полка выполнив бомбометание по позициям противников, без истребительного прикрытия возвращались на аэродром, когда их атаковали японские истребители. Встав в оборонительный круг, бомбардировщики сумели отбить атаку, не потеряв ни одного самолета. Некоторые, конечно, получили повреждения, а один стрелок-радист был ранен, но, по словам товарищей, именно он сбил атакующий японский самолет.
   Ещё через день состоялся очередной, третий раунд. Враг пошел на хитрость. При встрече с истребителями 70-го иапа японцы имитировали испуганное отступление. Советские лётчики во главе с командиром полка, майором Забалуевым, бросились их преследовать, но вскоре оказались вынуждены принять бой с сильно превосходящим по численности противником. Ситуация была критической. К счастью, непосредственно командовавший боем с передового КП на горе Хамара-Дамба, полковник Гусев вовремя почувствовал неладное. Сказался боевой опыт, ведь Гусев тоже прошел Испанию и заслужил звание Героя Советского Союза. Правда вместе им там повоевать не довелось, Гусев прибыл туда в августе 1937-го, как раз когда Смушкевич возвращался в СССР.
   В общем, заподозрив опасность, Гусев приказал взлетать самолётам 22-го иапа, которых повел в бой новый командир полка - ещё один ветеран испанской войны, Григорий Кравченко. Помощь подоспела вовремя: у забалуевцев уже заканчивались и горючее, и патроны. С подлетом подмоги бой разгорелся с новой силой. В итоге советские истребители потеряли пять самолетов, отрапортовав об уничтожении вдвое большего числа истребителей противника. Проверить эти сведения никакой возможности не было: бой происходил над вражеской территорией.
   Именно во время этого боя комэск Сергей Грицевец, еще один лётчик из группы Смушкевича, совершил невероятный по дерзости поступок: заметив, что один из краснозвездных истребителей пошел на вынужденную посадку, он приземлился рядом, чтобы забрать попавшего в беду товарища в свою кабину. Расскажи эту историю Смушкевичу кто-нибудь в спокойной обстановке, комкор бы однозначно принял за фронтовую байку: в кабине И-16 и одному-то не слишком просторно, а уж для двоих места просто нет. Но факт остается фактом: когда самолет Грицевца приземлился на аэродроме, то из кабины выбрался сначала сам Сергей Грицевец, а потом - комполка майор Забалуев ( сбитым лётчиком оказался именно он ).
   Впрочем, чудес на тот день судьба отмерила щедро. Другой истребитель, пилотируемый старшим лейтенантом Александровым из того же 70-го иапа, тоже получил повреждения и ушел на вынужденную посадку. Только произошло это довольно далеко от поля боя, поэтому пилот не сомневался, что находится на своей территории и остался возле самолёта, ожидая подмоги. К сожалению, он жестоко ошибался: самолет сел в самурайском тылу. Но подмога пришла: на беспомощную машину первой наткнулась группа монгольских кавалеристов, совершавшая разведывательный рейд по тылам врага. Она-то и доставила старшего лейтенанта к своим. Но этим дело не ограничилось: ночью монгольские конники сделали еще один рейд в японский тыл и выволокли на буксире поврежденный самолёт.
   Но главное все-таки было в другом: хитрость японцев не удалась. Ловушка не сработала. Красная авиация все увереннее наносила удары врагу и все жестче отражала его удары. И, словно понимая, что в открытом бою им уже не победить, самураи попытались вернуть себе преимущество в воздухе за счет удара по аэродромам.
   Разумеется, Смушкевич держал в уме возможность такой попытки. И не только держал в уме, но и предпринимал необходимые меры для того, чтобы отразить вражескую атаку. Но полностью компенсировать эффект неожиданности не удалось. Правда, на аэродромах у Баян-Тумена и Тамцаг-Булака достижения у японцев получились весьма скромные. Получившие своевременное оповещение от постов ВНОС, истребители прикрытия лишь самую немного опоздали подняться в воздух и встретить врага на подходе к аэродрому. К счастью, японским истребителям не хватило опыта и умения, чтобы бить "ястребков" на взлёте, они практически беспрепятственно позволили краснозвездным машинам набрать высоту. А там уже завязавшийся бой не позволил японцам осуществить прицельное бомбометание. В результате ни один самолет на земле не был уничтожен, а в обоих воздушных боях потери составили четыре истребителя И-15бис. Да ещё комполка Кравченко увлекся преследованием, загнал своего самурая чёрти куда в пустыню, всё-таки сбил, но на обратном пути у его И-16 заглох мотор.
   Но был ещё и аэродром возле озера Баир-Бурду-Нур, на котором базировался 70-й иап. Вот его-то самураям удалось застать врасплох. Роковыми стали те самые "дыры" в линии фронта, через которые накануне переправили из японского тыла лётчика Александрова и его самолёт. Теперь же они сработали против советских войск: заранее засланные вражеские диверсионные группы перерезали провода и прервали связь с передовыми постами наблюдения. Тревога поднялась лишь когда с неба на аэродром посыпались бомбы. Вражеские лётчики имели возможность спокойно прицелиться и это не могло не принести результата: два истребителя накрыло бомбами. Остальные под огнем противника начали взлёт, но, как назло именно здесь бомбардировщиков прикрывали наиболее опытные японские истребители. "Накадзимы" начали штурмовку аэродрома, сбивая беззащитных ещё "ишачков" у самой земли, а то и просто расстреливая их на разбеге. В итоге было уничтожено четырнадцать самолётов, погибло семеро лётчиков, включая комиссара полка Мишина.
   Но этот успех самураев стал последним. Поражение не надломило красных лётчиков, а наоборот, только усилило их решимость достичь полной и окончательной победы. Точно такой же решимостью были исполнены и наземные войска. Старательного, но робкого и безынициативного Фекленко ещё в середине июня сменил комдив Георгий Жуков, которого Смушкевич неплохо помнил по Белорусскому военному округу. В то время он особо не выделялся из массы командиров-кавалеристов, но решимости и твёрдости ему уже тогда было не занимать. Здесь, в Монголии это оказалось очень ценным. В начале июля японцы предприняли мощное наступление по всему фронту. Сложилась критическая ситуация, армейской группе угрожал полный разгром. Жуков не дрогнул, провел перегруппировку и энергичными действиями заставил самураев сначала перейти к обороне, а затем и отступить.
   У лётчиков в те дни были свои задачи. Масштабное наступление японцы планировали поддержать массированными бомбардировками, но эти планы советская авиация не только сорвала на корню, но и внесла свой вклад в отражение вражеского удара, в свою очередь нанеся бомбовые удары по вражеской пехоте и артиллерии. Тем более, что перед этими боями истребительные авиаполки получили существенное усиление матчасти: новый тип И-16, в крыльях которого, вместо пулемётов были установлены две 20-миллиметровых синхронных пушки ШВАК, а так же экспериментальный истребитель "Чайка", он же И-153. Настолько секретный, что, выполняя распоряжение из Москвы, Смушкевич издал приказ, предписывающий пилотам "Чайки" вести бой над своей территорией и запрещающий при каких бы то ни было обстоятельствах перелетать через линию фронта. Командование над эскадрильей экспериментальных машин по приказу комкора принял майор Сергей Грицевец, тот самый, что сумел вывезти из вражеского тыла майора Забалуева.
   Не остались без подмоги и бомбардировщики, правда, оно пришло несколько позже, уже в середине июля, и носило несколько иной характер: в Монголию началась переброска четырёхмоторных ТБ-3 из состава 4-го тяжелого бомбардировочного полка. Ввиду большой уязвимости этих машин как для вражеских истребителей, так и для зенитного огня, Смушкевич отдал приказ применять их только для ночных бомбардировок по площадям. Кое у кого возникли сомнения в эффективности таких налетов, но очень скоро их развеяли сами самураи. Эффект от ночных ударов оказался настолько сильным, что каждое появление ТБ-3 над вражескими позициями сопровождалось ураганной пальбой в воздух из всех возможных зенитных средств.
   Новая техника стала ещё одним шагом к закреплению полного господства в воздухе советской авиации. В боях первой половины июня выяснилось превосходство новейших машин над противником в манёвренности. Особенно сильный эффект давало совместное применение И-16П и И-153: "ишачки" превосходили самураев на вертикалях, а "чайки" - на горизонталях.
   К тому же первое время самураи часто принимали И-153 за хорошо известные им И-15, которые для "Накадзим" являлись в общем-то легкой добычей. Грицевец, быстро оценив выгоды от такого заблуждения, моментально разработал тактический прием: при встрече с противником "чайки" сначала имитировали паническое бегство, а затем, когда увлеченные погоней японцы теряли бдительность, неожиданно разворачивались для атаки. Всякий раз бой заканчивался с большим уроном для врага, пока самураи, наученные горьким опытом, не перестали бросаться на "беззащитные" советские машины.
   К концу июля стало ясно, что ситуация стабилизировалась. Воздушные бои, как правило, советские лётчики выигрывали, но с минимальным преимуществом, а японцы, подтягивая к району боёв всё новые и новые соединения, успешно компенсировали потери в живой силе и материальной части.
   В свою очередь, пополнялись и советские соединения. В состав 22-го и 70-го иапов вливались новые эскадрильи и отдельные лётчики, откомандированные с разных концов необъятного Советского Союза. Появились даже сводная эскадрилья морских истребителей, в состав которой вошли лучшие лётчики Тихоокеанского и Балтийского Флотов. Командовал эскадрильей майор Новиков с Балтики. А двадцать первого августа на Халхин-Гол прибыл ещё один полный истребительный полк - 56-й иап под командованием майора Данилова.
   Смушкевич понимал, что дальнейшее продвижение к победе требует серьезных изменений в тактике и принялся за разработку новой операции. Формально он уже не командовал: ещё 15 июля 57-й Особый корпус был реорганизован в 1-ю армейскую группу под командованием Жукова, успевшего уже получить звание комкора. Командиром авиации группы был назначен полковник Гусев, начальником его штаба - майор Лакеев. Смушкевич снова, как в Испании, оказался на положении советника, впрочем, ни один серьезный вопрос без его участия не решался.
   В итоге, именно с подачи комкора было принято решение об атаке японских аэродромов. Утром 29 июля двумя волнами был атакован аэродром, расположенный к северу от озера Узур-Нур. Сначала истребители 22-гополка атаковали стоящие на земле самолёты противника во время их подготовки к вылету, а вернувшись через два часа для повторной атаки смогли напасть на вражеские самолёты в момент их захода на посадку. В результате были полностью уничтожены или сильно повреждены двенадцать самолётов противника, с советской стороны потерь не было.
   Но это было ещё далеко не все. Днем разгорелся жесточайший воздушный бой, в котором с обеих сторон участвовала практически вся наличная авиация. Вылетал даже сам Смушкевич, вопреки строжайшему запрету из Москвы. Не смог остаться в стороне. Расстрелял весь боекомплект, но не сбил ни одного врага. Искалеченные ноги несмотря на длительные упорные тренировки, все ещё не успевали выполнять приказы мозга с нужной скоростью и он всякий раз терял доли секунд. Те драгоценные доли, которые отделяют ничью от победы, а аса от просто хорошего летчика.
   Конечно, это огорчило, но Смушкевич не собирался сдаваться, был уверен что рано или поздно, но он вернет себе былое мастерство в полном объёме. К тому же, личные успехи и неудачи отступили на второй план перед радостью об общей победе. Той, которая одна на всех, и ради которой за ценой не стоят.
   А началось всё с того, что хитрец Кравченко предусмотрел, что разъяренные японцы бросятся мстить за налет на аэродром, и не только встретил их в полной боеготовности, но и использовал возможность для давно запланированной попытки захватить в плен вражеского "короля воздуха". Из донесений разведки и показаний пленных следовало, что во все крупные сражения японские истребители ведет некий полковник Такео, имеющий репутацию "непобедимого". На его счету к концу июня числилось более двадцати советских самолетов. Разумеется, уничтожение такого противника было чрезвычайно важной задачей и Смушкевич поручил Кравченко разобраться с "непобедимым королем". Тот разработал целую операцию, оставалось только найти подходящий момент для ее реализации. И вот двадцать девятого такое время пришло.
   Зная, что Такео, должен находиться в головной машине, лётчики двадцать второго полка в первую же минуту столкновения начали отсекать её от остальных, связывать их боем, чтобы никто не мог прийти на помощь своему командиру. А непосредственно для сражения с "непобедимым королём воздуха" Кравченко выделил звено Виктора Рахова, так же одного из членов прилетевшей со Смушкевичем группы асов.
   На первый взгляд старший лейтенант Рахов был в группе человеком случайным: без опыта боевых действий и не отмечен званием Героя. Но Смушкевич-то знал, кого берет с собой в Монголию. Виктор был прирожденным пилотом, управлял самолётом с потрясающей, ювелирной точностью. Входил в "краснокрылую пятерку" Толи Серова, демонстрировавшую фигуры высшего пилотажа во время парадов на Красной площади и на аэродроме в подмосковном Тушино. Именно Рахов вместе с Борисом Смирновым придумали пролететь всей пятеркой над аэродромом, связав самолёты бечевкой. Серов согласил на такое только после того, как провел эксперимент: полет на связанных самолетах совершили сами инициаторы. Они благополучно взлетели, сделали несколько кругов и приземлились, не порвав веревки. После этого трюк повторили все пятеро асов, и снова все веревки остались целыми.
   А Кравченко знал Рахова еще лучше и дольше, ещё с тридцать второго года: именно он был инструктором у молодого курсанта, направленного в сталинградскую военную авиашколу после окончания Саратовской лётной школы Осавиахима. И не сомневался, что Виктор справится с поставленной задачей.
   Бой асов затянулся надолго. Такео "королем воздуха" называли не зря. Рахов раз за разом заходил на атаку и раз за разом полковник успевал увести машину в сторону от смертоносных очередей, в свою очередь пытаясь зайти на "ишачка" со спины. В какой-то момент Виктор позволил ему это сделать, сымитировав ошибку. Он пошел на смертельный риск, рассчитывая заманить Такео поглубже на свою территорию, чтобы не просто уничтожить врага, но взять его в плен. Рахов знал манеру ведения боя самурая: "король воздуха" атаковал с предельно близких дистанций, чтобы бить наверняка. Используя преимущество И-16 в скорости, красный лётчик удерживал противника на расстоянии и даже потихоньку увеличивал отрыв. Стремясь "достать" "жертву" Такео на какое-то время утратил бдительность, затянул погоню, а когда "ястребок" вдруг резким разворотом вышел на лобовую атаку было уже поздно. Мастерство позволило полковнику избежать поражения, уведя машину резко вверх, но теперь Рахов висел у него на хвосте, а путь к линии фронта "королю" отрезала действовавшая все по тому же плану Кравченко эскадрилья старшего лейтенанта Скобарихина. И всё-таки Такео был настоящим лётчиком и самураем: в безнадежной ситуации он не стал сажать самолёт на территории противника, а пошел на прорыв. Рахов был вынужден сбивать врага. Полковник выбросился с парашютом и был взят в плен.
   Позже, во время допроса он просил показать ему лётчика, который сумел победить его в воздухе. Смушкевич приказал вызвать Рахова. Такео сначала по самурайскому обычаю низко поклонился победителю, отдавая должное его мастерству, но через несколько минут, когда лётчик уже ушел, устроил скандал: кричал, что его обманули, не могло быть такого, чтобы его сбил какой-то мальчишка ( Виктор и впрямь выглядел моложе своих двадцати пяти лет ).
   Пленник, кстати, отрицал, что он тот самый "король воздуха", назвался майором Фумио. Проверить это не удалось: ночью из-за халатности часовых Такео-Фумио вместе с ещё одним пленным сумели освободиться, захватить оружие и были убиты при попытке к бегству. Но судя по тому, что полковник Такео нашим лётчикам больше не досаждал, старший лейтенант Рахов своё задание выполнил.
   Всего же в дневном бою японцы потеряли больше десяти машин, а советские лётчики - только три. Наступил коренной перелом.
   2 августа советские лётчики вновь штурмовали японский аэродром, на этот раз Джинджин-Сумэ. И снова удачно: не потеряв ни одной машины, забалуевцы сожгли не меньше десятка вражеских самолетов и вдвое больше повредили. Позднее разведчики получили информацию, что в сбитом на взлёте Ки-36 нашел свою смерть ещё один самурайский полковник - командир 15-го сентая Кацуми Абэ.
   А на следующий день "группа Смушкевича" понесла свою первую потерю: погиб капитан Виктор Кустов. Прошедший Испанию опытный и хладнокровный истребитель в Монголии он командовал сначала звеном в 22-м иапе, а потом эскадрильей в 56-м. Сбивал немного: в Испании на его счету был один "Мессер", здесь - одна "Накадзима", но зато как никто умел выходить из трудных положений: свой единственный "Мессершмидт" в Испании он уничтожил в бою с шестью вражескими машинами. А затем сумел вырваться, спикировав в ущелье и уйдя между скал на бреющем полёте. Безумцев, готовых там его преследовать, среди немцев не нашлось.
   Третьего августа группа японских бомбардировщиков попыталась нанести удар по развернутому на горе Хамар-Дамба командному пункту 1-й армейской группы. Их встретила эскадрилья Кустова. В жарком бою комэск расстрелял весь боекомплект и после этого заметил, как вражеский самолет обходным путем рвется к цели. Остановить его можно было только тараном. Кустов успел догнать самурая и направить свой "ястребок" в двухкилевой хвост... От удара И-16 развалился в воздухе. Воспользоваться парашютом оглушенный лётчик не сумел.
   Ещё через два дня случился ещё один таран, теперь уже огненный: комиссар 150-го скоростного бомбардировочного полка направил свой падающий СБ, сбитый огнем японских зениток, на вражеский склад боеприпасов.
   К десятому августа бои ослабли: армейская группа копила силы к решительному наступлению, и авиация не составляла исключения: прибывали новые самолёты взамен сбитых и вышедших из строя, создавались запасы горючего и боеприпасов. К тому же установилась нелётная погода.
   Небо очистилось, словно по заказу, только девятнадцатого, накануне наступления. 22-й иап отштурмовал по очередному японскому аэродрому, уничтожив два самолёта, а бомбардировщики, потеряв одну машину, разбомбили станцию Халун-Аршан, через которую шел основной поток грузов для 6-й японской армии.
   Но это было легкой разминкой. Настоящее испытание для красных лётчиков началось в пять часов сорок пять минут 20-го августа, когда полторы сотни бомбардировщиков под эскортом ста сорока четырёх истребителей нанесли мощный удар по вражеским укреплениям на восточном берегу реки Халхин-Гол. После того, как бомбы были сброшены и СБ легли на обратный курс, специально организованные группы пушечных И-16 провели штурмовку заранее обозначенных целей.
   Ни один японский самолёт в воздухе так и не появился. Самураи были ошеломлены неожиданным нападением. Они пришли в себя позже, лишь когда после артиллерийской подготовки, уже в девять часов утра на японские позиции обрушилась вторая волна бомбардировщиков и истребителей. Однако разрозненные атаки мелких групп вражеских истребителей прикрытие пресекало на корню. Фактически, весь день бомбардировщики работали в режиме чистого неба, так что Смушкевич с Гусевым рискнули применить днем медлительные ТБ-3 и не прогадали: не потеряли ни одной машины. Да чего там ТБ, в этот день не было сбито вообще ни одного советского самолёта.
   Лишь на второй день операции японцы попытались нанести ответный удар - по советским аэродромам. Но на календаре давно было уже не двадцать седьмое июня. Посты ВНОС своевременно предупредили о приближении врага. Встречать его поднялись в воздух сто двадцать три И-16, пятьдесят одна "чайка" и тридцать старичков И-15бис. Одиннадцать вражеских истребителей прикрытия и два бомбардировщика было сбито. Большинство остальных машин повернуло назад. И только небольшая группа бомбардировщиков, укрывшись за облаками, всё-таки прорвалась к аэродрому и спешно сбросила бомбы, приплюсовав к подбитым в бою шести краснозвёздным истребителям ещё один СБ. Только один СБ.
   Вторую и третью группы удалось перехватить прямо над Халхин-Голом, к аэродромам не прорвался никто. В свою очередь вылетавшие на штурмовку советские самолёты столкнулись с попытками перехвата. Воздушных боёв было много, но счет по подбитым машинам к вечеру оказался на редкость скромным: два один в пользу ВВС РККА.
   На следующий день самураи попытались сменить тактику, перенацелив бомбардировщики на атаку наступающих наземных частей, но и это им успеха не принесло. Истребители прикрытия, взлетавшие с подготовленных в непосредственной близости от фронта аэродромов, действия которых координировались с передового командного пункта на горе Хамар-Дамба, успевали прикрыть пехоту, танки и бронеавтомобили от налетов. К тому же боевой дух самураев дал трещину. При появлении "ястребков" вражески бомбардировщики не продолжали, как раньше, упорно рваться к цели, но спешно сбрасывали бомбы куда придется, разворачивались и улетали. Только этим можно было объяснить их скромные потери - всего четыре самолёта. У советских лётчиков потерь не было.
   Два следующих дня над районом боевых действий безраздельно господствовала краснозвёздная авиация. Японцы избегали подниматься в воздух. Единственный самолет в эти дни был потерян от огня вражеской зенитной артиллерии. Но позавчера, двадцать пятого августа, успехи наземных частей первой армейского группы вынудили самураев снова вступить в схватку, результаты которой оказались для советских лётчиков без преувеличения триумфальными: в нескольких боях в течение дня было сбито сорок восемь вражеских машин и не потеряно ни одной ( самолёт майора Бурмистрова рухнул, когда в небе поблизости не было ни одного японского истребителя ). Получившие хорошую трёпку японцы вчера лезть в бой не пытались. Похоже, враг признал своё полное поражение в воздушной войне.
   Поэтому комкор Смушкевич мог со спокойной душой писать отчёты и представления к наградам. В них не было ни грамма очковтирательства. Он и его группа выполнили все задания партии и правительства, пославших их к далекой реке Халхин-Гол, оправдали доверие товарища Сталина. Был не только сломаны крылья японской военщины, но и удалось существенно поднять уровень боевого мастерства в задействованных в конфликте соединениях. Бригада Калинычева начинала боевые действия не освоив толком СБ, на 5-й модификации И-16, зачастую доведенных до такого состояния, что сопрела перкалевая обшивка, не имея самых необходимых навыков реального боя. А сегодня Нога, Скобарихин, Ворожейкин, Трубаченко, Красноюрченко, Найденко и еще несколько лётчиков имели авторитет не меньший, чем прилетевшие со Смушкевичем асы. И поделом: у каждого из них на счету было не меньше пяти побед.
   Комкор уже размышлял над тем, как нужно перестраивать систему подготовки авиационных соединений по всей стране и готовился принять в нем деятельное участие. Командировка в Монголию окончательно доказала Смушкевичу, что он ещё способен послужить революции и в воздухе и на руководящем посту.
   Правда, сначала ещё нужно было добить фашистского зверя в его логове. Это было делом нескольких дней, но делом, которое нельзя было бросать незавершенным. Сегодня с утра в небе над высотой Ремизова были замечены вражеские самолёты, и снова на бой с ними поднялись "ястребки". Победа была как никогда близкой, но война ещё продолжалась.
   В палатку вбежал запыхавшийся лейтенант-связист, вскинул руку к пилотке:
   - Товарищ комкор, разрешите доложить!
   - Докладывайте, что у вас там, - Смушкевич недовольно покосился на торопыгу. Наверняка ведь прибежал с какой-то мелочью, но с таким видом, будто сейчас сообщит, что к аэродрому прорвались японские танки.
   - Полковник Лакеев доложил с передового командного пункта. Над высотой Ремизова сбит старший лейтенант Рахов...
   - Что? - комкор пружинисто вскочил с низенькой табуретки, движение отозвалось дикой болью в искалеченных ногах, но он не обратил на это внимания. - Что с Раховым? Он жив? Говорите же...
   - Был сбит из зенитного пулемёта, товарищ комкор. Ранен в живот. Сумел посадить машину около Хамар-Дамбы. Оказана первая помощь, в настоящее время военно-транспортным самолётом отправлен в Читу.
   - Уф...
   Смушкевич тяжело опустился на табурет, рукавом гимнастёрки утер потный лоб. К счастью не все так страшно. Если сумел посадить, значит, выкарабкается Витька Рахов. Выкарабкается и ещё взлетит. Взлетит в небо навстречу новым победам и назло всем смертям...
  

Рига. 28 августа 1939 года. Понедельник

Здание МИД Латвии, улица Кр.Валдемара 3

   - И каково по этому поводу ваше мнение?
   Мунтерс положил на стол лист бумаги, на котором был отпечатан текст телеграммы, отправленной в адрес МИДа послом в Японии, и задумчиво посмотрел на своего патрона.
   Министру иностранных дел Латвии Алексею Викентьевичу Индовицкому шел сорок четвёртый год. Уроженец Тамбовской губернии, своим обликом он, как ни странно, сильно напоминал классического латыша: был худощав, светловолос и голубоглаз. В народе поговаривали, что у него балтийские корни, Мунтерс точно знал, что это если и так, то корни эти очень глубоки: родословное древо потомственного русского дворянина было известно на много поколений вглубь. И самое ближайшее упоминание о Балтии заключалось в том, что один из предков министра перебрался в Московию из Великого Княжества Литовского во времена Ягайло.
   Сам же Алексей Викентьевич с семьей оказался в здешних краях после семнадцатого года, но осел не в Литве, а в соседней Латвии. Окончил Рижский университет. Долгое время служил в МИДе мелким чиновником, без особых перспектив: ну что за карьера светила русскому в стране захмелевших от внезапно обрушившейся независимости латышей? Опять же, Мунтерс мог судить об этом вернее многих, ведь он сам хоть и родился в Риге, но в семье остзейских немцев, да ещё и выходцев из Эстляндии, а потому его постоянно приводили в пример дипломата пронемецкой ориентации, а порой и припоминали службу в рядах эстонской армии в 1918-1920 годах.
   Однако реформа Вевериса дала Индовицкому шанс, которым он блестяще воспользовался. Бурный взлет завершился в 1936-м году в кресле министра иностранных дел, которое после кратковременного пребывания освободил Людвиг Экис. Выбить русского оттуда пытались неоднократно, но всякий раз он сохранял его за собой. В первую очередь, конечно, благодаря неизменной поддержке Президента Вевериса, всячески опекавшего своих выдвиженцев. Однако, помимо этого, большую роль играла и его популярность среди чиновников министерства.
   Сам Мунтерс, ещё в 1933-м дослужившийся до должности генерального секретаря МИДа в 36-м тоже претендовал на кресло министра и искренне считал себя несправедливо обойденным. Обида не улеглась и по сей день, но генеральный секретарь признавал блестящие дипломатические способности своего патрона. Именно это его заставило недавно в ответ на очередные сетования Ульманиса о том, что "неужели во всей Латвии не найдется ни одного латыша, способного стать приличным министром иностранных дел" ответить в том смысле, что "приличных министров среди латышей наберется достаточно, а вот таких способных, как Индовицкий - ни одного".
   К тому же, надо отдать должное, министр активно консультировался со своим генеральным секретарем, и Мунтерс без излишней скромности считал себя очень важной и влиятельной фигурой в определении внешней политики страны, да так оно в самом деле и было. Вот и сейчас Индовицкий не смог обойтись без его мнения по весьма второстепенному вопросу.
   - Отставка кабинета Хиранумы вполне логична. Это правительство войны, а положение на фронте для японцев крайне неблагоприятно. В таких случаях правительства уходят...
   - А те, кто приходит им на смену, начинают переговоры о мире, - закончил Индовицкий.
   - Да, это развитие событий напрашивается. Особенно если учесть усилия, которые Германия прикладывает для того, чтобы помирить своих союзников. Учитывая, что фон Папен только что успешно съездил в Москву, там прислушаются к советам из Берлина. Так что, у обеих сторон есть все основания для того, чтобы сесть за стол переговоров.
   - Совершенно с Вами согласен, Вильгельм. Остается только один вопрос: как это повлияет на Литву?
   Мунтерс усмехнулся.
   - Алексей, Вы слышали анекдот про эстонца и слона?
   Индовицкий озадаченно моргнул.
   - Не припоминаю.
   - Эстонец пришел в зоопарк и увидел там слона. Встал возле клетки и начал размышлять: "А что думает этот большой слон об Эстонии и эстонцах".
   Министр коротко усмехнулся.
   - Полагаете, я сейчас уподобляюсь герою анекдота?
   - До определенной степени. Наш слон, конечно, имеет свои виды на Латвию, но не стоит каждый его шаг объяснять этими видами. Кроме того, слон на то и слон, чтобы его размеры имели значение. На планы СССР в отношении Латвии вряд ли может как-то повлиять маленький военный конфликт в Монголии.
   - Логично, - кивнул Индовицкий. - Я бы полностью согласился с Вами, Вильгельм, если бы не один нюанс: Европа накануне больших потрясений. Огромных. Боюсь, что Версальской системе осталось жить совсем недолго.
   - Я бы не был столь категоричен, - парировал Мунтерс. - Лондонский договор остудил накал страстей в Берлине. Политика умиротворения подвергнута серьёзной корректировке. Уступок больше не будет.
   - Сказать легко, но выполнить сложнее. Это все равно, что повернуть на полном ходу тяжело груженный автомобиль. Гитлер зашел слишком далеко, ему очень трудно отступить, не теряя лица. А, выбирая между потерей лица и войной, Рейхсканцлер способен выбрать войну.
   - Германии не устоять против Англии и Франции. Гитлер не может этого не понимать.
   - Победа над Рейхом обойдется союзникам очень дорого. Захотят ли они платить такую цену? Неизвестно. И не получится ли так, что за неё придется платить уступками другим странам? Соединенным Штатам... и Советской России, то есть СССР.
   - Вы полагаете, что Латвия может стать такой уступкой?
   - Я не исключаю такой возможности. Но уступки не подают просто так. Их придется выбивать. Силой. Чтобы получить что-то на Балтике СССР обязан иметь здесь исходно сильные позиции, причем не на уровне, достаточном для давления на Латвию, а такие, которые способны выдержать давление любой заинтересованной державы - и Рейха, и Великобритании.
   - С этим трудно спорить... - кивнул генеральный секретарь.
   - А теперь давайте зайдем с другой стороны. В Лондоне циркулируют слухи о секретных протоколах, подписанных в Москве между СССР и Германией...
   - ...столь же достоверные, как и слухи о Протоколах Сионских Мудрецов.
   Индовицкий поморщился. Мунтерс выразился слишком уж грубо и прямолинейно, словно старый капрал, а не кадровый дипломат.
   - Возможно. А если - нет? Если Германия и СССР действительно разделили сферы влияния на Балтике? Нам необходимо знать об этом как можно больше и как можно точнее.
   - Если это действительно произошло, то не думаю, что Москва поспешит нас информировать. Да и Берлин тоже, - констатировал Мунтерс.
   - Да, сейчас и тем, и другим выгодно хранить информацию в тайне. Но есть возможность подобраться к этой тайне поближе.
   - И каким же образом? - заинтересовался генеральный секретарь.
   - Ну, раз наш слон слишком велик, чтобы все время думать о Латвии, посмотрим на то, о чем он вообще думает. Если мои соображения верны, то СССР очень заинтересован в заключении мира на востоке для того, чтобы развязать себе руки на западе. А, развязав руки, он начнет действовать. Посмотрим, в каком направлении.
   - Иными словами, некоторое время нам придется посидеть на вулкане.
   - Что поделать. Маленькой страной хорошо быть в мирные и спокойные годы, а не в эпоху бурных потрясений. В таких ситуациях неизбежно начинаешь ощущать ограниченность собственных возможностей.
   - И всё-таки трудно смириться с тем, что мы вынуждены молча ожидать своей участи, не будучи в силах даже хоть что-то о ней разузнать, - сокрушенно заметил Мунтерс. - Понимаю, что ни Москва, ни Берлин нам ничего не сообщат, пока не посчитают это нужным, но всё-таки... Очень бы хотелось попробовать внести хоть какую-то ясность.
   Индовицкий неожиданно хитро прищурился.
   - А мы с вами, Вильгельм, эту ясность внести попробуем. Если исходить из того, что СССР с Рейхом действительно согласовывали свои планы относительно Балтии, то какой вопрос был для них наиболее сложен?
   - Литовский? - встрепенулся генеральный секретарь, уловивший ход мыслей министра.
   - Без сомнений. Именно там позиции Рейха наиболее сильны. Именно там находится особая зона интересов Германии: Мемель-Клайпеда. И вот какое совпадение: перед визитом фон Папена в Москву в Рейх приезжал Президент Сметона.
   - Очевидно, Гитлер согласовывал с ним некоторые пункты своей позиции.
   - Согласовывал, это слишком сильно сказано. Но вот ознакомить Литву с частью своих планов - это как раз в стиле Гитлера. Разумеется, всей информацией Сметона не владеет, но кое-что ему практически наверняка сообщили, а ещё кое о чем он догадывается. Урбшис должен быть в курсе дел, а у Вас, Вильгельм, с ним сложились доверительные отношения. Так что, имеет смысл организовать Ваш визит в Каунас и как можно быстрее.
  

Гора Хамар-Даба. Монголия. 28 августа 1939 года. Понедельник.

Штаб 1-й армейской группы РККА.

  
   С раннего утра главным на командно-наблюдательном пункте был начальник штаба армейской группы комбриг Богданов. Командующий ещё затемно уехал на передовую. Накануне вечером Потапов и Петров доложили, что захвачена сопка Песчаная - последний оплот японцев на южном берегу Хайластын-Гола. Таким образом южную часть окруженной группировки можно было считать полностью уничтоженной. И Жуков впервые с начала наступательной операции покинул КНП, чтобы увидеть всё своими глазами.
   Начштаба наконец-то мог вздохнуть более менее спокойно. Ещё отправляясь на Халхин-Гол, он ожидал, что его новый командир окажется человеком жестким и требовательным ( кого же ещё кинут в разгар битвы спасать положение ), но реальность оказалась намного сложнее предположений. Нет, безусловно, Жуков был резок, груб и способен устроить выволочку кому угодно. Удары его гнева разили и проштрафившегося лейтенанта, и не сумевшего надлежаще выполнить приказ майора, и офицеров из штаба армейской группы и даже высокое начальство. Чего стоило одно только столкновение с Куликом.
   Совсем недавно назначенный командовать 57-м корпусом, Жуков отменил приказ командарма первого ранга, представителя Генерального Штаба и заместителя наркома обороны СССР. Да ещё в тот момент, когда всё висело буквально на волоске, Баин-Цаганское сражение могло окончиться как победой, так и страшнейшим разгромом. В этом случае оставленная на правом берегу Халхин-Гола тяжелая артиллерия практически неизбежно попадала в руки японцев, после чего участь командующего, допустившего такую потерю была предрешена. Правда, она была бы предрешена и просто в случае отступления: потери у спешно брошенной в бой 11-й танковой бригады были столь велики, что оправдать их могла только полная победа. Жуков требовал решительного наступления пока самураи не успели закрепиться на захваченном плацдарме, не считаясь с потерями. И добился своего он добился: к вечеру японцы были вытеснены обратно на восточный берег Халхин-Гола. В Москве Шапошников, Ворошилов и даже сам товарищ Сталин недвусмысленно встали на сторону командующего, сначала просто выразив ему полное доверие, а вскоре и присвоив за Баин-Цаган очередное звание - комкора.
   Кулик вынужден был стерпеть обиду, а Жуков словно взял собственное поведение во время сражения за образец для дальнейших случаев. Все так же упорно гнул свою линию, так же твердо требовал выполнения своих приказов, не принимая во внимания никаких оправданий, так же не считался с потерями, если полагал, что они оправданы.
   Но одной только жесткостью дело не ограничивалось. Жуков оказался чрезвычайно деятельным командующим. Богданову, равно как и остальным командирам штаба, приходилось работать чуть ли не по двадцать четыре часа в сутки и по самым разным направлениям. Прежде всего, речь шла о повышении боеспособности соединений армейской группы. Бои высветили все недостатки подготовки мирного времени, о которых Богданов знал не понаслышке: до направления в 57-й Особый корпус он командовал 37-й стрелковой дивизией. Гораздо легче обучить красноармейцев строевому шагу и заставить вызубрить Уставы, чем подготовить их к стойкой обороне своих позиций под градом вражеских пуль и снарядов или к ведению атаки на хорошо подготовленные к возможному штурму вражеские рубежи. Так и получалось, что далеко не все соединения грозной на бумаге армейской группы были реально боеспособны. Особенно сильно подвела в этом плане 82-я стрелковая дивизия, подразделения которой в первых боях растерялись, не знали что им делать, а несколько раз и обращались в паническое бегство. Жуков жесткими мерами навел порядок, а сразу после того как фронт стабилизировался, заставил её командира, полковника Пося, проводить с личным составом интенсивные занятия по отработке действий в атаке и обороне. И не только его: подобные занятия проводились во всех стрелковых частях и соединениях группы.
   Кроме того, при подготовке к наступлению Жуков уделял большую роль отработке взаимодействия между различными родами войск, категорически запрещая неподготовленные атаки укрепленных позиций противника без предварительной разведки и подавления артиллерией или авиацией вражеских огневых точек. Особенно строгое запрещение относилось к танковым и бронемеханизированным соединениям: тут, конечно, сыграли свою роль огромные потери, понесенные под Баин-Цаганом 11-й танковой бригадой.
   Параллельно с контролем за подготовкой к наступлению стала детальная разработка плана наступления. Жуков не ограничился общими замыслом, реализовать который командирам соединений предлагалась бы действуя по обстановке, хотя именно такой подход был овеян славой победоносной Гражданской войны. Вместо этого была продумана роль каждой части и каждого соединения, а на возможные методы противодействия японцев был заранее приготовлен целый набор эффективных контрмер. Жуков взял под жесткий контроль формирование ударных группировок и обеспечение их необходимыми ресурсами и требовал от штаба и его начальника всё время быть в курсе этих процессов.
   Кропотливая работа в этих двух направлениях дала результаты и во многом предопределила успех августовского наступления. Плюс, Жукову продолжала благоволить удача. В итоге замысел Жукова удался практически на сто процентов. Мощные фланговые удары взломали японскую оборону, основные силы врага оказались окружены на береговых сопках и планомерно уничтожались, а слабые попытки деблокировать их ударами с территории Манчжурии натыкались на мощную оборону внешнего кольца обороны.
   Хотя был ещё один фактор: невероятная интуиция комкора. Несколько раз он принимал крайне рискованные решения, на которые сам Богданов никогда бы не решился. Жуков, однако, шел на риск без колебаний, казалось, он точно знал, что предпримет в ответ генерал Рипо, и чего он предпринять не сможет. И всегда в конечном итоге оказывался прав.
   Вот всё это вместе и привело к победе. Пришло время пожинать плоды. Жуков смог выехать на передовую, убедиться в полной победе на южном участке фронта и своими глазами осмотреть ситуацию на границе, вдоль которой заняли оборону части Южной группы. Двадцать четвёртого и двадцать шестого августа были отражены две попытки самураев прорваться на помощь окруженной группировке, и хотя теперь она была уничтожена, но все равно не следовало полностью исключать опасность нового наступления.
   Ну а Богданов... У него тоже был шанс отличиться. На северном участке фронта продолжались бои, 36-я мотострелковая дивизия штурмовала остатки 64-го и 72-го самурайских пехотных полков, занявших оборону вокруг высоты Ремизова. Комбриг ждал доклада о захвате высоты и капитуляции окруженной группировки. Эту новость нужно будет немедленно сообщить командованию Фронтовой группы и в Москву, а старшим по званию и должности на командном пункте на текущий момент является он, комбриг Михаил Андреевич Богданов. Ему и докладывать, ему и подписывать документы, а значит - обратить на себя внимание командования. Лишь бы только бойцы не подвели.
  
   Обратить на себя внимание командования майору Богданову было не суждено. Японцы отчаянно обороняли свои позиции. Только глубокой ночью частям 24-го мотострелкового полка при поддержке огнеметных танков удалось занять высоту Ремизова. Младший сержант Владимир Кирин и разведчик красноармеец Виктор Смирнов подняли над сопкой красный флаг. Исполняющий обязанности командира полка майор Беляков немедленно доложил о выполнении задачи на КНП армейской группы, но к тому времени туда уже успел возвратиться её командующий, комкор Георгий Константинович Жуков.
  

Старший лейтенант госбезопасности Андрей Бобров

  
   Про то, что Ленинград - город европейский, а не традиционно русский, Андрей знал не понаслышке: помотавшись по Европе, на тамошние города он насмотрелся вволю. А до этого прошел всю Россию-матушку, закончив поход, в полном соответствии со словами песни, на Тихом океане. На берегу залива Золотой Рог, если уж быть точным.
   Но сравнивать закусочную на Литейном проспекте, например, с пражскими кофейнями явно не следовало. Начать с того, что здесь даже некуда было присесть: круглые столы на длинных ножках были специально рассчитаны на то, чтобы за ними угощались стоя. Пиво горчило, да к тому же явно было разбавлено водой, горчица заслуживала скорее названия "кислица", а ржаной хлеб, похоже, нарезали вчера вечером для того, чтобы заготовить сухари, но почему-то вдруг пустили в продажу в ином качестве.
   И все равно, сейчас, после долгого отсутствия дома, Андрей был рад и этому разбавленному пиву, и черствому хлебу, и тонким сосискам, из которых на разрезе проступал прозрачный мясной сок. А каждого встречного человека он был готов обнять в приступе легко объяснимой симпатии: ведь после долго скитание среди чужих, он наконец-то оказался среди своих, советских людей. Восторг охватил Боброва сразу после Наровы, ещё до эстоно-советской границы, и не отпускал до их пор, хотя в Ленинград он прибыл ещё накануне вечером. Испортить праздничного настроения не мог ни нудный моросящий дождь, которым встретил его родной город, ни полноценный рабочий день, проведенный исключительно за письменным столом. Андрею было мало встречи с семьей и коллегами, ему хотелось побыть в самой гущи своих родных, советских людей, поэтому ноги сами привели его в небольшую закусочную в цокольном этаже бывшего доходного дома. Здесь, погруженный в общепитовскую атмосферу из позвякиваний столовых приборов и обрывков застольных разговоров, он не спеша смаковал двойную порцию сосисок, запивая их пивом из полулитровой стеклянной кружки.
   - Не люблю детей, - донесся из-за спины резкий и немного скрипучий голос. Андрей сразу напрягся. Слишком уж сильно ударила по настроению эта фраза. Как это так: советский человек и не любит детей? Нелепица какая-то. Дети - это самое дорогое, что есть у Страны Советов, ведь именно им предстоит стать новым поколением строителей коммунизма и, может быть, даже увидеть его воочию. Почему бы нет? Сам Андрей в годы наступившей вслед за Гражданской войной разрухи и мечтать не смел, что доживет до настоящего социализма. Но трудовой порыв свободных людей совершил чудо: недавно товарищ Сталин во всеуслышание сообщил, что социализм в СССР в основном построен. Вот так-то, это не на помещиков и капиталистов спину гнуть.
   - Да брось, Даня, не шути, - примирительно заворковал позади басок. - Меня не проведешь, я-то знаю, как ты их любишь на самом деле. И они тебя тоже любят.
   - Не-ет, - как-то намеренно противно растягивая гласную, пропел первый голос. - Я люблю только пышнотелых женщин. Да-да, обязательно чтобы пышнотелых.
   Всё. Настроение у Андрея было испорчено окончательно. Разговор напомнил ему то, что хотелось больше всего забыть: таллинский публичный дом. Чем дальше уходила в прошлое та сцена, тем больше смятение и непонимание уступали место стыду. Сейчас Бобров уже не сомневался, что поступил отвратительно и гнусно, но прошлое переиграть не возможно, а потому, раз уж ничего не исправишь, то хотелось всё забыть, как дурной сон.
   Забудешь тут... Андрей чуть не захлебнулся пивом, закашлялся. Согнулся над столиком. А за спиной между тем продолжался неторопливый разговор.
   - Ну, женщин-то все мы любим. А все же стихи твои детские как разлетаются. Ну, не поверю я, чтобы можно было так писать о том, что не любишь. Не поверю и всё тут.
   - Ты не путай, Сева. Стихи это одно дело, а дети другое. Стихи я люблю, понятное дело. А дети... Я всегда ухожу оттудова, где есть дети. Всегда.
   - Ну-ну... - недоверчиво пробурчал бас. - Ты ещё про яму в центре города расскажи, как в прошлый раз. А потом добавь, что это ты серьезно.
   - Да нет, тогда я, конечно, палку перегнул. Травить детей - это нельзя, это жестоко. Но что-то делать ведь с ними надо.
   Бобров, наконец, прокашлялся и повернулся назад. Соседи оказались теми ещё типами. Любитель пышнотелых женщин оказался крайне субтильным субъектом, худым словно щепка и длинным как оглобля, в нелепо топорщившемся на плечах кургузом пиджачишке, омерзительной шляпе-"котелке" на голове и с моноклем в правом глазу. В общем, нэпман недорезанный, откуда он только тут взялся в тридцать девятом-то году.
   А басовитый собутыльник смахивал на попа-расстригу: невысокий плотный крепыш в бобочке, но с длинной и широкой, как говорится "окладистой", бородой.
   Каким ветром их надуло в закусочную оставалось только гадать. Вот уж верно подмечено народом "свинья грязи найдет". Уж сколько, казалось бы, чистили красный Питер от вражеского элемента после убийства Сергея Мироновича Кирова, а поди ж ты, гниль вот она, руку протяни - и вляпаешься. Вот бы посмотреть на эту парочку тем доверчивым европейским обывателям, что верят ренегатам-оппортунистам и прочим социал-предателям о "кровавых сталинских репрессиях", "термидоре" и тому подобному бреду. Хорош террор, если такие вот экземпляры среди бела дня по Ленинграду ползают.
   Впрочем, кому, как не старшему лейтенанту госбезопасности Андрею Боброву из Управления внешней разведки НКВД СССР было знать, что большинству европейских обывателей до истерик изменников делу Революции нет ни малейшего интереса. Как и вообще к далёкой России, о которой они имеют крайне смутное представление. На то они и обыватели. Правильно товарищ Маяковский подметил: клопы они и есть.
   А что до этих двух клопов... не морду же им бить в самом деле. Обидно конечно, что поганят такие экземпляры родной Ленинград, но раз уж те, кому положено, решили, что им можно здесь... обитать, то значит так надо. Зря что ли старший майор Синёв на каждом политзанятии напоминает о необходимости строжайшего соблюдения социалистической законности.
   Андрей торопливо проглотил остаток сосиски, зажевал хлебом и потянулся к кружке, чтобы допить пиво. Домой отсюда и поскорее. Лучше погулять вечером с Мишаткой и Дуняшкой, то-то радости им будет. И вообще, права Нина, нечего по пивным шататься, он же не деклассированный какой элемент. Но уйти спокойно не удалось.
   - Вчера заходил в гости Петров, - скрипел за спиной "нэпман", - опять плакался, что у него дурное предчувствие: будет война. Финны нападут на СССР, начнут обстреливать Ленинград дальнобойными орудиями откуда-нибудь из-под Териоки, снаряд обязательно попадет в его дом и он погибнет. Он буквально бредит тем, что будет убит на войне.
   - Я не верю в предчувствия, - пророкотал басом "поп".
   - Я тоже не верю, - в скрипе прозвучала явная досада. - Евгений - неврастеник, это всем известно. Но в чем-то я его понимаю. Умереть на войне - что может быть страшнее и нелепее? Какое дело ему или мне до всех этих споров между государствами? Почему мы должны проливать свою кровь непонятно за что? Нет уж, пусть воюют другие. Если государство уподобить организму, то во время войны я предпочитаю быть в пятке.
   Бородатый Сева тут же зашелся ехидным смехом.
   Бобров почувствовал, как его захлёстывает холодная ненависть. Здесь, в колыбели революции, в городе носящем имя великого вождя мирового пролетариата среди бела дня какая-то гнида смеет глумливо похваляться своей трусостью. Перед глазами Андрея за какое-то мгновение пронеслись годы Гражданской войны. Сколько ребят погибло в этих боях. Сколько раз в разверстые могилы под звуки "Интернационала" опускались покрытые красными флагами гробы. А ещё больше похоронили без знамен, музыки, речей и даже без гробов. И какие это были люди... Герои, бойцы, готовые отдать всё, что у них было ради торжества освобождения трудящегося человека и без раздумий отдавшие самое дорогое, что у них было - жизнь. Они лежат в земле, а этот... этот...
   Не в силах сдерживаться, Андрей резко развернулся и надвинулся на "буржуя".
   - В чем дело? - а эту короткую фразу уместилась резкая смена настроения желающего провести войну в пятке государства: от пренебрежительно-высокомерного до испуганного. В том же направлении изменилось и выражение его глаз: в первый миг в них читалось брезгливое презрение, почти моментально перешедшая в изумленный ужас.
   "Нэпман" инстинктивно подался назад.
   - Что вы себе...
   Фраза осталась недоконченной. Андрей молча ударил болтуна в скулу. Тот даже не попытался защититься. Беспомощно мотнулась голована тонкой шее. Словно набитый тряпьем манекен, "буржуй" полетел к стене, по дороге случайно смахнув левой рукой с одного из столов полупустую пивную кружку - прямо на пиджак пожилому мужику.
   За спиной у Боброва завизжала продавщица. Визжала она громко и истошно, как может визжать только женщина, увидевшая мышь или настоящую мужскую драку. Но отвлекаться на визг было некогда: "попик" оказался неробкого десятка, вступился за своего собутыльника. Удар кружкой был направлен прямо в челюсть. Андрей едва успел уклониться, так что он пришелся в левое плечо. Пиво выплеснулось вверх длинным языком, словно пламя у немецкой "зажигалки".
   От внезапно нахлынувшей боли потемнело в глазах. По руке от плеча к локтю побежали противные мурашки, в сам локоть словно кто-то воткнул нагретый гвоздь-сотку. Рука обвисла беспомощной плетью. В ответ Бобров почти не глядя ткнул правой расстриге в лицо. Кровь из разбитой губы забрызгало бороду.
   - Милиция! Милиция!!! - истошно надрывалась продавщица.
   Бородач взревел, кулак него левой руки ударил Боброва поддых, но удар получился слабоватый, не пробил тренированных мышц. Андрей с силой пнул противника в колено, а когда тот согнулся, добавил сверху по шее, свалив его на пол. Бросил быстрый взгляд на буржуя, тот скорчился у стенки и жалобно скулил.
   Андрей повернулся и поспешил к выходу из закусочной, но не успел: в дверях столкнулся с милицейским нарядом.
  

Капитан Василий Ганин

   За эти два неполных месяца, проведенных в Монголии, Василий с удивлением узнал, что война бывает разная, очень разная. То затопляет все и вся томительным ожиданием грядущих сражений, когда, как не пытайся отвлечься, всё время подспудно бьется мысль о том, что скоро в бой, в огонь, в атаку, а что там будет - неизвестно. И не радуют тишина и спокойствие, хочется хоть какой-то, пусть даже самой жестокой, но определенности, а то все нервы уже издерганы и измочалены. Но приходится терпеть, потому что когда наступит это "скоро" решает высшее командование, а ты - держись сам и подавай пример подчиненным, которые тоже живые люди и у которых тоже внутри все выгорает...
   То она взрывается пламенем сражения, когда некогда даже ни о чем подумать, словно превращаешься в деталь танкового механизма. Есть только прицел, орудие, и механик-водитель где-то внизу, до которого ещё нужно докричаться. А ещё есть враги, у которых одна только цель, исполнению которой они отдают все свои силы: уничтожить тебя вместе с танком. Так что, кто кого... И в этот огненный вихрь то и дело молнией врывается мысль о том, что ты непросто командир этого танка, но у тебя же еще есть рота, которой тоже нужно командовать... А потом, когда вдруг все кончается, с удивлением замечаешь, что в несколько мгновений этого боя уместилось несколько часов настоящего времени, понимаешь, что устал до дрожи в руках и всем теле, словно разгрузил за это время в одиночку пару вагонов, ощущаешь, как болят синяки и шишки, набитые о броню, когда танк вместе с экипажем кидало в разные стороны...
   Теперь же, после окончательной ликвидации окруженной группировки самураев на левом берегу Хайластын-Гола, война обернулась к Василию ещё одной своей стороной: расслаблено-благодушным наслаждением одержанной победой. Конечно, война ещё продолжалась и впереди, наверное, было ещё немало боев, но сейчас Южная группа получила передышку: в тылу врагов уже не осталось, а с фронта никто не атаковал: пару раз попытавшись прорвать развернутую вдоль границы линию обороны и понеся большие потери, самураи, похоже, крепко усвоили полученный урок. Тем не менее, пехотинцы продолжали сидеть в окопах, готовые в любую секунду отразить новое нападение. А вот моторизованным частям повезло больше. Шестую танковую и восьмую мотоброниованную бригады по приказу командования отвели в тыл, на границу Дальних Песков. Там-то они и отдыхали.
   Обстановка в расположении бригады царила самая мирная. Все понимали, конечно, что в любой момент мог быть отдан новый приказ, и снова нужно будет идти в бой, но ничто этого боя не предвещало, а потому он и казался чем-то отдаленным, не имеющим отношения к сиюминутной реальности, словно фиолетовые грозовые тучи у самой линии горизонта или далекая, как крах мировой капиталистической системы, демобилизация. Поэтому и вызов к комбату Василия не слишком обеспокоил, тем более что вместе с ним майор вызвал и старшего лейтенанта Колотова.
   Но разговор и вправду получился неожиданным: Клементьев приказал Ганину сдать роту капитану Колпакову из штаба батальона и к восемнадцати часам обоим командирам прибыть в штаб бригады. Что стояло за этим вызовом, майор не знал, но намекнул, что инициатива исходит не от полковника Павелкина, а свыше. Василию не мог не вспомниться разговор с Никишевым, но дивизионный комиссар обещал поспособствовать возвращению только самого Ганина, с Колотовым он не разговаривал, да и повода для скорейшей демобилизации у старлея не было.
   Так он и мучался догадками до шести вечера, а дальше все получилось еще страннее. Таких как Ганин и Колотов в бригаде набралось шесть человек - по два командира с батальона. Пообщавшись между собой, одни придумали несколько возможных объяснений происходящему, но ни одно из них не выглядело достаточно убедительно.
   Полковник Павелкин пригласил их в свою штабную палатку ровно в восемнадцать часов, сразу всех вместе.
   - Рассаживайтесь, товарищи командиры, - кивнул он на стоящие напротив стола табуреты. - Надолго я вас не задержу, но в ногах все равно правды нет.
   Когда танкисты заняли свои места, командир бригады продолжил:
   - Есть приказ из Москвы, товарищи: откомандировать проявивших себя в боях командиров в распоряжение командования Белорусского Особого Военного Округа. В нашей бригаде выбор пал на вас. Так что, вы сегодня же отбываете к новому месту прохождения службы. Командировочные предписания на вас уже подготовлены.
   Павелкин кивнул на стопку бумаг на углу стола.
   - Через полчаса подойдет автомобиль и отвезет вас в Тамцаг-Булак. Там предъявите предписания военному коменданту станции, он подскажет дальнейшие действия. Здесь ещё продовольственные аттестаты, до отъезда получите суточный сухой паек, а в Тамцаг-Булаке вас поставят на довольствие. Собственно, это всё. Есть вопросы?
   - Товарищ полковник, можем ли мы узнать цель командировки? - спросил капитан Петрушко из первого батальона.
   - По прибытии на место обязательно узнаете, товарищ капитан, - заверил Павелкин. - А сейчас я вам ничего сказать не могу: мне эта цель не известна. У меня есть только приказ полковника Потапова - откомандировать шестерых командиров. И утвержденный им список, в котором указаны ваши фамилии. Это все, товарищи. Ещё вопросы будут?
   Василий молчал. Молчали и остальные танкисты.
   Полковник вздохнул. Ганину казалось, что с лица командира бригады никогда не сходит печать грусти и озабоченности, но сегодня Павелкин, пожалуй, выглядел особенно уныло.
   - Честно скажу, товарищи командиры, расставаться мне с вами не хочется. Самураям мы, конечно, хвост крепко прищемили, но кто их там, узкоглазых, знает, могут ведь и еще раз в атаку кинуться. В такой ситуации каждый человек на счету, а особенно - опытный человек. Но приказ есть приказ. Так что, спасибо вам за все и удачи на новом месте службы.
   Он встал из-за стола, давая понять, что разговор закончен. Поднялись и танкисты. На прощание Павелкин каждому пожал руку.
   За сухпаем отправились Петрушко вместе с сослуживцем по батальону, остальные остались возле возле штабной палатки, ожидая грузовика. Неожиданно подъехала легковая машина, в которой рядом с шофером сидел Никишев. При виде высокого начальства танкисты вытянулись по стойке "смирно".
   - Здравствуйте, товарищи, - обратился к ним Никишев, выйдя из автомобиля.
   - Здравия желаем, товарищ дивизионный комиссар! - прозвучало в ответ уставное приветствие.
   - Вольно... Хорошо, что я успел вас застать, товарищ Ганин. Специально крюк пришлось делать.
   - Меня? - удивился Василий. Мысль о том, что комиссар армейской группы специально ради него приедет в расположение бригады, казалась капитану невероятной, но Никишев подтвердил:
   - Именно вас. Давайте-ка мы с вами отойдем и побеседуем, пока еще ваш транспорт не появился.
   - Вот такие дела, товарищ Ганин, - продолжил комиссар, когда они отошли чуть в сторону от штабной палатки. - Посулил я вам возвращение домой, но... Время нынче не то.
   - Товарищ дивизионный комиссар, - напрягся Василий. - Я своей долг перед Родиной выполнял, выполняю и выполнять буду, тут и разговора никакого нет.
   - Знаю, товарищ Ганин, - прервал его Никишев. - Я в вас и не сомневался. Но есть тут один очень важный момент. Вот скажите, вы со своими танкистами по душам беседуете? Как живут и чем дышат, знаете? Или только приказы отдаете?
   Василий слегка улыбнулся.
   - Нельзя, товарищ комиссар, одни только приказы отдавать. Мы ведь вместе в бой идем, а там, сами понимаете, все возможно. И командир должен знать, что ожидать от своих подчиненных в трудной обстановке. Кто горяч не в меру, а кто, наоборот, излишне безынициативен. Сами понимаете...
   - Понимаю, - кивнул Никишиев. - Ну, а вот на вашей прежней службе, в ОРУДе, как дело обстояло?
   "Надо же, и про ОРУД не забыл", - удивился капитан, но виду не показал. Хотя, удивляться было вроде нечему: и при прошлой встрече политработник продемонстрировал отменную память, но привыкнуть к такому
   - Да точно так же и обстояло. Регулировка движения это ведь не шутки. Таких дров можно наломать, что ой-ой-ой. Так что и там начальник должен знать все о своих подчиненных.
   - И помогать им, если они оказались в затруднительном положении, - полувопросительно-полуутвердительно закончил комиссар.
   - И это тоже. Откуда возьмется авторитет у начальника, если ему безразличны люди, с которыми он работает.
   - Это верно, товарищ Ганин. Так вот, мы, большевики, в какой-то степени тоже начальники для беспартийных, потому что ведем их за собой к коммунизму. И авторитет наш прямо зависит от нашего поведения. Да-да-да. О долге, между прочим, говорить может кто угодно. Вы-то в империалистическую ребенком были, а я хорошо помню, как призывали воевать за бога, царя и отечество. Ну, бог и царь большинству мужиков, понятное дело, были до лампады. А вот отечество - это совсем другое дело. За отечество-то Россия в четырнадцатом и поднялась. Только глядь - а господа енералы тут же две армии положили в Восточной Пруссии почем зря. Что им отечество, им деньги французские русской кровью оплатить нужно было. Вот потому-то солдаты в генералов да офицеров верить и перестали. А уж во всех этих спасителей свободы из Государственной Думы и подавно.
   Никишев немного помедлил.
   - Наша главная сила, товарищ Ганин, это люди. Как учит нас товарищ Сталин: "Кадры решают всё". Но люди, это не только сила, они ещё и самая главная наша ценность. Ценность, которая была завоевана в тяжелейшей борьбе. Доверие людей к нам не с неба упало, нет, за него пришлось сражаться. Наши старшие товарищи заплатили за него своей свободой, а часто и жизнью. Нерушимый блок коммунистов и беспартийных - наше самое большое завоевание, а сберечь это единство - наша главная задача. И наши враги это отлично понимают, а потому всячески стараются его разрушить. Они используют любой повод, чтобы очернить партию в глазах народа. Значит, наша задача не давать им таких поводов. А для этого любой начальник любого ранга не должен отрываться от руководимого им коллектива, не должен превращаться в бюрократа. Бюрократ - это ведь не только Бывалов с большим портфелем.
   Здесь Василий не смог сдержать улыбки: сразу вспомнился фильм "Волга-Волга", они с Машей смотрели его в заводском клубе целых три раза. Товарищ Ильинский в роли бюрократа Бывалова был хорош, даже не просто хорош - великолепен. Пропесочил всю эту бюрократическую шушеру, как говориться, так, что только брызги по сторонам летели. В зале почти не смолкал смех.
   - Любой начальник, которому нет дела до того, как живут и что чувствуют его подчиненные - бюрократ. И таким своим руководством он вредит Советской власти. Да-да именно так, и не как иначе. Не обязательно он враг народа, бывает и обыкновенный карьерист, а ещё чаще - просто человек не дозрел до руководящей должности. Но вреда-то от этого меньше не становится. Потому что он - клин между народом и народной властью. И если мы привыкнем к тому, что повсюду будут торчать такие вот клинья, смиримся с их существованием, позволим себе поверить в то, что власть существует для чего-то еще, кроме как для того, чтобы служить людям, то это будет то самое перерождение Советской Власти, об опасности которого предостерегал товарищ Ленин и постоянно напоминает наш вождь и учитель товарищ Сталин. И такое перерождение наши враги непременно используют, чтобы уничтожить нашу страну, и, если мы это допустим, то они будут иметь большие шансы на успех. Очень большие шансы. Понимаете?
   - Понимаю, товарищ дивизионный комиссар...
   - Только не понимаете, почему вдруг я заговорил об этом? - хитро сощурился Никишев.
   - Честно говоря...
   - Все дело в том, товарищ Ганин, что я заметил Ваше удивление. Вы не ожидали, что я найду время с Вами поговорить, верно?
   - Не ожидал, товарищ дивизионный комиссар.
   - Вот в том то и дело. Ещё небось и подумали, что мне заняться больше нечем. Так вот, товарищ Ганин, дел у меня, как Вы понимаете, много, очень много. И очень важных. Но и Ваше дело - тоже важное. И переговорить с Вами я должен был обязательно, потому что брал на себя обязательства и должен за это ответить. Только так это нужно воспринимать: как мой долг, а не как одолжение Вам. Запомните это, товарищ Ганин. Вы командир и большевик. Не знаю, как дальше Ваша судьба сложится, но я надеюсь, что внимание к подчиненным и ответственность перед ними всегда будут Вашим правилом.
   - Буду стараться, товарищ дивизионный комиссар.
   - Очень хорошо. А теперь я скажу то, ради чего, собственно сюда и приехал. Вопрос о Вашей демобилизации рассматривался. И в принципе был решен положительно, но возникли новые обстоятельства.
   Никишев тяжело вздохнул.
   - Мы ведь тут, на Халхин-Голе, прежде всего, озабочены тем, что происходит здесь. Это правильно: пока идет война, нельзя отвлекаться и слишком много думать о том, что творится где-то там. Но страна наша, товарищ Ганин, живет другой жизнью, и в её масштабах наша война - событие незначительное. Между тем международная обстановка сейчас очень сложная и в последнее время она осложняется все больше и больше. На политзанятиях сейчас этот вопрос мы не подчеркиваем, но вам об этом обязательно нужно знать. В последние дни резко обострилось германо-польское противостояние за Данциг.
   - Это... война? - после короткой паузы прямо спросил Василий.
   Комиссар покачал головой:
   - Войны к счастью, пока нет. Но обстановка очень сложная. Война может начаться в любой момент, и никто не поручится, что это не произойдет сегодня или завтра. А что такое война у наших границ, полагаю, Вы понимаете, товарищ Ганин.
   - Понимаю, товарищ Никишев, - машинально ответил капитан и насторожено смолк: такое обращение было нарушением субординации и довольно грубым. Но дивизионный комиссар то ли искусно сделал вид, что ничего не заметил, то ли и вправду не обратил внимания.
   - Вот почему наша страна и наша армия должны быть готовы к любым неожиданностям и любым провокациям. Обстоятельства складываются так, что сейчас дорог каждый человек, имеющий опыт боевых действий. Здесь ведь тоже ещё ничего не закончено. Враг разбит, но не сломлен, не капитулировал. Если мы сейчас отведем войска с границы, то потерям все, что достигли ценой упорных боев и тяжелых потерь.
   Никишев одарил Василия испытующим взглядом.
   - Так точно, товарищ дивизионный комиссар, - поспешно ответил Ганин. Он был полностью согласен: отвести сейчас от границы войска - глупость несусветная. По приказу комкора Жукова здесь велись работы над построением мощного рубежа обороны: две линии окопов полного профиля, блиндажи, орудийные позиции. Бросить все это и уйти неизвестно куда. Чтобы японцы без помех опять дошли до Халхин-Гола, а может быть и дальше? Если это не предательство, тогда как это назвать?
   - Но и помочь товарищам в Белорусском Округе мы тоже должны. Вот почему мы сейчас направляем туда хорошо проявивших себя командиров. Не подразделения, не экипажи даже, а только нескольких командиров. Это все, что мы сейчас можем оторвать от нашей армейской группы. Понимаете, какая ответственность ложится на вас, товарищ Ганин?
   - Понимаю, товарищ дивизионный комиссар. Приложу все силы, чтобы оправдать доверие.
   - Не сомневаюсь, товарищ Ганин. Со своей стороны могу сказать: бумаги на вашу досрочную демобилизацию мы отправляем в штаб Белорусского Военного Округа. Думаю, что как только позволит обстановка, Вы отправитесь домой. Ребенок не родился ещё?
   - Пока - нет известий, - развел руками Василий.
   - Ну, ничего. Скоро будет. Если письмо придет на нашу полевую почту, то перенаправим в Минск. Так что, надеюсь, что у вас все хорошо сложится. Удачи вам.
   На прощанье они обменялись крепкими рукопожатиями.
  

Лейтенант Станислав Фетисов

  
   Станислав осторожно тронул воду рукой и оценил её как холодную. То есть для конца августа, она была, пожалуй, даже тёплая, а вообще - холодная. Потому, повернувшись к братьям, уверенно заявил, что в такой воде купаться могут только явные психи.
   Юрка ответил укоризненным взглядом, а потом с сожалением произнёс:
   - Ну, прямо не офицер, а старый дед.
   Шурка вообще не стал ничего говорить, демонстративно скинул тенниску и начал возился с ремешком своих скаутских бриджей. Глядя на худой, но крепкий и загорелый братишкин торс, Станислав почувствовал лёгкую зависть. Похоже, в летних лагерях мальчишки не только получили навыки будущей армейской жизни, но и неплохо отдохнули. А вот сам лейтенант провёл все три летних месяца наполовину в танке, наполовину под танком, с небольшими перерывами на сон, еду, утренние кроссы и теоретические занятия. Какой уж там отдых.
   Хотя планы вместе с братьями на лето тридцать девятого года изначально строились самые грандиозные. Всё-таки, впервые за два года, прошедших после маминой смерти, они были должны снова стать одной семьёй. Потому что курсант, понятное дело, присматривать за мелкотой не способен, а вот господин лейтенант такую возможность имеет. К тому же после выпуска Станиславу полагался месячный отпуск, в который братишки намеревались впихнуть всю свою вакационную норму приключений и шалостей.
   Но за два часа до выпускного построения Фетисова, вместе с ещё семью курсантами, вызвали в кабинет начальника училища, где мы получили приказ: сразу после парада - полчаса на сборы и с вещами на КПП. Оттуда автобус отвёз нас на незнакомый полевой аэродром, куда скоро подвезли ещё офицеров-танкистов. Уже не свежевыпускников, но в основном - молодёжь, лейтенанты обыкновенные и старшие, разбавленные для солидности парой капитанов.
   Естественно, все гадали, что бы это значило. Одни говорили, что полетят в Чехословакию, другие - что в Новороссию. А оказалось - в Третий Рейх. И все летние планы пошли прахом.
   Только сорванцы с этим, не смирились. Станислав почувствовал, что впадает в лёгкую панику, не зная теперь предпринять? Запретами их точно не остановишь.
   - Парни, вы хотите меня без денег оставить? Если схлопочите воспаление лёгких, мне ж в долги придётся влезть, чтобы с докторами расплатиться.
   Кажется, удалось сказать с надлежащей интонацией. Потому что Шурка, уже изготовившийся к прыжку в воду, развернулся и с обидой в голосе спросил:
   - Слав, ты серьёзно, что ли?
   - Серьёзнее некуда.
   - Ну и глупо. Мы же почти каждый день купаемся. Скажи, Юр?
   - Ага, - охотно подтвердил младшенький и скорчил потрясающе шкодливую гримасу. Такими они были, младшие Фетисовы: погодки, жуткие озорники и любопытны сверх всякой меры, а ещё друзья - водой не разольёшь. Потому Станислав часто обращался к ним в единственном числе: Шурка-Юрка.
   - Видишь, до сих пор не заболели. Почему же сегодня мы должны простудится? - продолжал наступать Шурка.
   - И до каких пор вы намереваетесь этим заниматься? Пока на Немане лёд не встанет?
   Шурка лукаво улыбнулся:
   - Не. Вот сегодня искупаемся - и больше не будем до следующего года. Честно.
   А потом, с силой оттолкнувшись ногами, рыбкой нырнул в пруд. Следом за братом в воду с визгом ринулся Юрка.
   С досадой вздохнув, Станислав принялся стаскивать рубаху. А что ему оставалось делать? Не смотреть же мне с берега, как мелкие шкодники резвятся, словно полоумные щурята. Разделся - и нырнул к ним, предварительно бросив короткий тоскливый взгляд в сторону мельницы: отчетливо представлялось, что думал о братьях Фетисовых пан Кшиштоф, если только видел это безобразие.
   Минут пять все трое плескались и брызгались, потом выбрались на берег. Продрогший Юрка вихрем кинулся к полотенцу, растираться. А Шурка, хоть и был весь покрыт пупырышками, а губы посинели и подрагивали, но старался держать степенно, всем видом демонстрируя, что он уже большой. Как же, целых одиннадцать.
   Видя такое дело, Станислав заставил дрожащего Юрку бежать до опушки и обратно. Шурка тем временем разжег заранее приготовленный костерок и присел у огня на корточки, растопырив острые, покрытые мелкими корочками засохшей крови поверх содранной кожи коленки. Вытянул поближе к огню руки и спросил:
   - Слав, а ты можешь нас на танке как-нибудь прокатить?
   - Могу, - серьёзно ответил лейтенант. - Только потом меня отправят под трибунал.
   - Не, а чтобы тебе ничего не было?
   - А чтобы мне ничего не было, я не могу вас даже близко к полигону подпустить. Военная тайна.
   Шурка скорчил умоляющую рожицу, которая могла бы, наверное, разжалобить любого инспектора в самой строгой гимназии. Но только не офицера.
   - Нельзя, Шурка. Нельзя - и всё тут.
   - Но почему? - в вопросе было столько неподдельного огорчения, что Станислав не мог не пуститься в объяснения. Правда, лейтенанта не покидала мысль, что объяснения у него получаются какие-то совсем простенькие и наивные, как бы братец не начал обижаться, что с ним говорят как с маленьким. А как с ним ещё говорить прикажете?
   - Сказано же - военная тайна. Это только глупые люди думают, что если у Польши армия большая, а у Литвы маленькая, то прятать нечего и не за чем. А на самом деле, какой бы маленькой армия не была, свои секреты у неё всегда есть. Все знают, что у нас танков мало. Но мало - это и десять и тридцать. А для врага это очень большая разница. Кроме того, не так важно, сколько танков на бумаге, сколько по-настоящему в боевой готовности.
   - А разве не все?
   - Танк, Шурка, это машина. А любая машина иногда ломается.
   Судя по озадаченному виду братишки, такая мысль ему раньше в голову не приходила.
   - Разумеется, мы их чиним, но тоже важно, сколько танков мы можем бросить в бой: двадцать или двадцать пять. А еще важнее, какие это танки. Про старье наше полякам, конечно известно, всё. Но ведь сейчас мы, как раз новые машины закупаем. Смекаешь?
   - Самые лучшие? - сразу загорелся братец.
   - Во всяком случае, лучше прежних. Представляешь, враг заранее знает возможности наших танков: где они пройти, а где не могут, с какого расстояния ведут эффективный огонь. Исходя из этого, он строит свои планы. А мы их накрываем в неожиданном месте. А почему?
   Станислав подмигнул брату. Тот с готовностью ответил:
   - Потому что у нас техника новая, лучшая.
   - Точно! Лучше преодолевает препятствие, стреляет дальше, быстрее и лучше. А если его ещё и умело замаскировать... у... Знаешь, сколько я одним танком могу из засады врагов настрелять?
   - Роту?
   - Эээээ...
   Всё-таки энтузиазм Шурки не лез ни в какие границы.
   - Нет, роту мне не потянуть. Я не Евпатий Коловрат. Но взвод перещелкать смогу точно, прежде чем они поймут, что к чему. А если ещё и идут походной колонной да по узенькой дороженьке...
   Лейтенант мечтательно зажмурися. Самое интересное, что такой подарок в случае войны судьба ему предоставить могла. Маловероятно, но могла. Верное очередное звание и орден. На Родине Станиславу, наверное, дали бы Георгия...
   Или Георгия давали только тем, кто пролил кровь в бою? Но ведь глупо же выезжать на глаза врагу, подбить один его танк, получить вражеский снаряд и ранение, повредить свою машину и отступить, оставив поле боя супостату, чем без риска для себя уничтожить взвод вражеских танков. Неужели воинское мастерство стоит меньше, чем нерасчетливая отвага?
   - Взвод, всё-таки мало, - упрямо тряхнул головой братец. Волосы постепенно просохли и приняли обычное, то есть лохматое, состояние. Тут как раз прибежал разогревшийся и обсохший Юрка и принялся сразу одеваться, одновременно кося на братьев левым ухом: о чем это таком интересном они без него разговаривают.
   - А рота, Шурка, остановится сама. Во-первых, потому что путь все равно закрыт: пять горящих танков с узкой дороги попробуй, убери. А бить я их буду там, где не объехать, не пройти. Во-вторых, дураков лезть под убойный огонь среди танкистов нет.
   В последнем Станислав не был уверен. Есть и отчаянные смельчаки, которых не так просто отличить от дураков, есть и командиры в штабах, способные отдать приказ: "атаковать здесь и все тут". Но в педагогических целях немного подправил картину.
   - Значит можно всё-таки одним танком... роту...
   - Можно. Но должны сложиться много обстоятельств: местность, разведывательные данные, ошибки врага, выучка экипажа... Много чего. Война, Шурка, это не просто мужики с винтовками бегают...
   - А я так и не думаю, - сразу ощетинился братишка. - Но всё равно и не понятно, почему нам-то на полигон нельзя.
   - Вот потому и нельзя. Вдруг там сейчас этот самый новый танк стоит, и вы его увидите? А потом ляпните где-нибудь, и...
   - Мы что маленькие? Мы что, не понимаем? Да мы вообще никому ни словечка, - единогласно запротестовали Шурка-Юрка.
   - Специально - конечно никому, в этом я уверен. Таких патриотов Литвы, как вы, еще поискать нужно, - польстил братьям Станислав. - А вот случайно - запросто. Шурка, у тебя ж язык как картечница Гартлинга. Сколько раз с тобой было - сболтнул, а потом подумал. Ну, вспомни. И с тобой, Юрка, это тоже случается, и не реже чем с ним.
   Братья пристыжено молчали: упрек был справедлив, крыть было нечем.
   - Вот поэтому я вас на полигон и не возьму, - подытожил лейтенант и примирительно добавил: - Не торопитесь. Подрастёте, и, если захотите, то выучишься на танкистов. Тогда уж и насмотритеся на танки, и накатаетеся так, что даже опротивеет.
   Самому Станиславу в это лето танки опротивели чуть ли не до головной боли. В училище с ним такого никогда не бывало, но дрессура обер-лейтенанта Вольфа отличалась от училища как казарма от пансиона для мальчиков.
   Шурка хитро глянул из-под непросохшей чёлки, улыбнулся и мечтательно сказал:
   - Не, тогда я пойду в военные моряки.
   - А я буду лётчиком! - уверенно заявил Юрка. - И вообще, пора уже картоху печь.
   - Ну, вольным - воля, - усмехнулся лейтенант. - А картоху печь ещё совсем не пора, углей мало.
   - Э-эх... - досадливо вздохнул Юрка и сунул в огонь еже одну ветку.
   Неожиданно до отдыхающих долетел шум мотора. Сначала слабый, он становился с каждой секундой все сильнее и сильнее. Из леса к реке по проселочной дроге выехал мотоциклет, свернул вдоль берега к мельнице, а затем явно взял курс на костерок. Станислав понял, что это по его душу: самокатчик был в военной форме, а кто ещё здесь мог понадобиться военному? Не мельник же, в самом деле.
   Шурка-Юрка бросили на брата удивлённо-испуганные взгляды, тому оставалось только вздохнуть и пожать плечами. Служба - значит служба. Хотя в глубине души лейтенант испытывал робкую надежду, что у самокатчика какая-то другая надобность, и он просто едет мимо.
   Увы, не повезло. Водитель остановил машину метрах в пяти от нашего костра, заглушил мотор, слез с мотоциклета, поднял на шлем ветрозащиные очки, опустил на горло прикрывавший лицо шарф и спросил:
   - Господин лейтенант Фетисов?
   Станислав поднялся с земли.
   - Я лейтенант Фетисов. В чём дело?
   Про себя он подумал, насколько это нелепо выглядит: одетый по всей форме пожилой капрал-посыльный, а напротив него - двадцатидвухлетний лейтенантик в одних сатиновых трусах. Какая уж тут субординация. Кто угодно смутится, кроме настоящего литовца. А капрал оказался из настоящих. Как ни в чём не бывало отдал честь и доложил:
   - Приказом командира полка Вам предписано немедленно прибыть в штаб. Мне приказано взять вас с собой.
   Вот так и кончилось короткое лето лейтенанта Станислава Фетисова. Натягивая одежду, он подмигнул растерянным Шурке-Юрке и скомандовал:
   - Костёр потушить, пану Кшиштофу доложить, картошку отнести домой. В воду без меня не лезть.
   - Будет выполнено, - дурашливо козырнул Шурка.
   А старший брат уселся на мотоциклет позади вестового, и они поехали в расположение танкового полка, где так мечтали оказаться младшие братья. Поехали навстречу неизвестности и осени.
  
   А через четверть часа Станислав, уже одетый по полной форме, вошел в кабинет командира полка.
   - Господин полковник! Лейтенант Фетисов по вашему приказанию прибыл!
   И сразу понял, что дело серьёзно: кроме командира в кабинете был ещё начальник штаба полка, полковник Курочкин. Когда начальство собирается вместе - спокойной жизни ждать не приходится. Кроме того, существовал один нюанс: командир пока, полковник Драулис всю прежнюю жизнь служил в артиллерии. И на своей новой должности самостоятельно принимал административные, хозяйственные, дисциплинарные и прочие решения, но когда дело доходило до собственно танков, обязательно советовался с начальником штаба, который ещё у генерала Юденича бронеотрядом командовал.
   - Проходите, господин лейтенант, - благожелательно кивнул Драулис. - В вашем личном деле написано, что Вы владеете английским языком. Это соответствует действительности?
   В голове у Станислава вихрем пронеслось мысли о том, как прав был отец, отвечая сначала на вопросы, а потом и на протесты мальчика: "В жизни пригодится!" Вот и пригодился казалось бы совсем не нужный язык. Только уже два с лишним года, со времени смерти отца, Станислав ни о каком английском не вспоминал.
   Сомнения не успели повлиять на ответ, который был дан с военной быстротой и четкостью:
   - Так точно, соответствует, господин полковник.
   Стоявший у окна Курочкин, напротив, окинул офицера любопытным взглядом, и на английском языке потребовал:
   - Расскажите матчасть бронеавтомобиля "Ландсверк-182".
   С самой материальной частью проблем у Станислава не было, всё-таки бронеавтомобиль являлся штатной машиной литовской армии, а потому его устройству в училище уделялось немало внимания. На самом деле - "Ландсверк" как "Ландсверк", только вместо обычной пушки шведы специально по заказу литовских военных установили 20-милиметровые швейцарские "Эрликоны". Такая модификация объяснялось попыткой унификации вооружения: именно эти орудия были штатными противотанковыми пушками литовской армии. Первые чешские танки тридцать восьмой модели Литва тоже заказала и получила оснащенными всё теми же "Эрликонами". И только решительные протесты генерала Попелючки позволили получить остальные танки в нормальной комплектации.
   А вот со специальной терминологией дело обстояло гораздо хуже. Если общую английскую лексику Станислав изучал с самого раннего детства, то за специализированную взялся только после поступления в училище. Опять же - по настоянию отца. Жуть как не хотелось, но расстраивать родителя, тем более уже серьёзно больного, он не решился.
   Фетисов начал говорить, сначала медленно и осторожно, но нужные термины один за другим сами собой всплывали из глубин памяти. С каждым предложением Станислав чувствовал себя все увереннее, и заканчивал рассказ уже совершенно непринужденно.
   - Очень неплохо, - похвалил на английском Курочкин, и продолжал: - А теперь, пожалуйста, коротко расскажите о Каунасе. Все что хотите.
   Это было совсем уж просто. Специальной лексики тут не требовалось, и Станислав принялся смело описывать городские достопримечательности. По окончании рассказа Курочкин одобрительно кивнул.
   - Господин лейтенант, - взял слово Драулис, - слушайте приказ.
   Станислав подобрался и прищелкнул каблуками.
   - На ближайшие три дня вы назначаетесь офицером связи в Особую танковую бригаду нашего полка. Вы должны немедленно выехать в Каунас. В городскую комендатуру не заезжайте, сразу направляйтесь во второй форт, к командиру. Он оформит все необходимые формальности. Вам ясно?
   - Так точно!
   - Выполняйте!
   - Разрешите доложить, господин полковник?
   Драулис недовольно нахмурился, но кивнул:
   - Слушаю вас, лейтенант.
   - Господин полковник, со мной живут младшие братья, совсем мальчишки. Распорядитесь, чтобы разыскали моего ординарца, чтобы он присмотрел за детьми, пока я выполняю приказ.
   - Не волнуйтесь, Станислав Николаевич, о ваших братьях мы позаботимся, - пообещал Курочкин. Он произнес эту фраз по-русски и с какой-то особенной теплотой.
   Станиславу оставалось только спросить:
   - Разрешите выполнять приказание?
   И, получив разрешение, он отдал честь, развернулся, и отправился сначала на квартиру за плащом, а потом в гараж за самокатом.
  
   Недолгую дорогу до Каунаса Станислав ломал себе голову, что может представлять из себя Особая танковая бригада. До сегодняшнего дня все было ясно и просто: полк состоял из трех танковых батальонов. Первый, на вооружении которого состояли старенькие Reno FT-17, дислоцировался в Радзивилишкисе, два остальных, укомплектованных чешскими тридцативосьмерками, под Каунасом. Плюс батальон моторизованной пехоты на мотоциклетах или, говоря по-русски, самокатах ( на самом деле мотоциклетов хватило только на одну роту, двум другим до наступления лучших времен выдали велосипеды ). Плюс ремонтники, регулировщики, саперы, медики и прочие вспомогательные службы. Все ясно и понятно, как должно быть. И вдруг - ещё бригада? Почему бригада, а не батальон?
   Логичного объяснения так и не нарисовалось.
   У ворот форта часовой, посмотрев на предписание, отправил Станислава к коменданту. Тот оказался весьма колоритной фигурой: бритый наголо, с оттопыренными ушами боксера и большими очками в тонкой круглой оправе как у потомственного интеллигента.
   - Наконец-то, - обрадовался он, едва бросив взгляд в бумаги. - Я заждался. Вам объяснили вашу задачу, лейтенант?
   - Никак нет, господин полковник-лейтенант.
   - Ну да, секретность, - подполковник криво улыбнулся. - В общем, здесь, в этом форте сейчас находится ирландский бронеотряд. Тот самый, что воевал в Испании. Два десятка экипажей и их танки. Если поляки полезут - будут воевать вместе с нами.
   У Станислава от удивления что называется глаза на лоб полезли. К счастью, подполковник то ли не заметил, то ли не посчитал нужным отчитывать лейтенанта за неподобающие гримасы.
   - А что, господин полковник-лейтенант, есть опасность, что поляки... начнут?
   - Я знаю не больше вашего лейтенант. Мое дело - форт, а стену у нас толстые и вести снаружи приходят не скоро. В общем, надо ввести ирландцев в курс дела, разъяснить, как действуют в бою литовские танкисты... Чтобы если что, избежать неприятных сюрпризов. А я, извините, в ваших бронированных тазах, совершенно не разбираюсь. Ну, лейтенант, хватит стоять как соляной столб. Идемте знакомиться с вашими подопечными.
   Подполковник подтолкнул Станислава к дверям и вышел следом.
   - На английском говорите? - поинтересовался он уже на ходу.
   - Так точно, говорю.
   - Надеюсь, что хорошо говорите. Из всего гарнизона форта английским владею только я, а у меня есть более важные дела, чем ваши объяснения растолковывать.
  
   Через пять минут комендант форта представлял Фетисова ирландским офицерам, собравшимся в библиотеке. Ирландцы выразили буйный восторг и в свою очередь начали представляться новому сослуживцу. Станислав улыбался и жал руки, но никак не мог запомнить, кто есть кто. С первого раза запомнился лишь командир, седоусый майор Каскарино и лейтенант Энди МакКоуч, ровесник Станислава, длинный и худой, словно щепка. При виде на него Стасу почудился Шурка, вымахавший в росте до взрослого мужчины, но так и не нарастивший мяса. Сходство дополняли очень длинные и не слишком причесанные волосы.
   Но самый большой сюрприз ожидал Станислава под конец. Капитан О'Лири после рукопожатия не отошел в сторону, а произнес на ломанном русском языке:
   - Фетисов - вы есть русский?
   Станислав совершенно не ожидал, что его родной язык известен кому-то в Ирландии, от изумления его хватило только на то, чтобы слегка нервно кивнуть и подтвердить:
   - Да, я русский.
   О'Лири улыбнулся и пояснил:
   - Это хорошо. Я есть воевать... нет, я воевал с русскими... нет, не так. Я воевал вместе с русскими.
  

Ретроспектива. Ноябрь 1936

Испания.

  
   Их отряды встретились возле небольшой испанской деревушки Навалькарнеро. Как в старые добрые времена Реконкисты встречались порой в ничем не примечательных местах две спешащих по своим делам рыцарских дружины, так же и теперь случайно пересеклись дороги двух колонн бронетехники.
   Ирландцы вошли в деревню первыми. Шел четвертый день марша к Мадриду, но вместо столичных улиц, по которым, неся огромные потери, рвались к центру города героические отряды ударной группы генерала Варелы, по-прежнему тянулись горы, холмы, виноградники и деревеньки.
   Командир отдельного бронеотряда Ирландской бригады капитан Каскарино нервничал. За эти четыре дня он уже потерял три танка ( поломки в ходовой части ), оставил на дороге практически всю ремонтную бригаду ( танки - не спичечные коробки, ими не разбрасываются ) и почти всех, кто в отряде владел испанским языком ( кто-то же должен привести отремонтированные танки и ремонтников к месту назначения ). А окончания пути так и не просматривалось. Вот почему, когда колонна втянулась в деревню, капитан приказал остановиться и, в сопровождении двух последних владевших испанским офицеров направился в здание, напоминающее местную мэрию. Во всяком случае, над входом в этот старинный трехэтажный дом, расположенный на центральной площади, развевался государственный флаг.
   Остальные офицеры и солдаты получили свободное время, которое использовали по своему усмотрению. Кто-то благочестиво отправился в церковь, расположенную здесь же на центральной площади, где получили возможность благоговейно помолиться перед статуей святого Патрика, почитаемого в Испании лишь немногим менее, чем на Изумрудном Острове. Кто-то предусмотрительно заглянул в открытые тут же на площади таверны, благодаря чему до того как был объявлен общий сбор, успели насладиться не только поэльей, но и практически настоящим косидо мадрильено. Из-за тягот военного времени в нем оказалось лишь три сорта мяса и птицы вместо классических семи, зато в остальном все было выполнено строго как положено по рецептуре. Сначала мясо вместе с горохом, картошкой и капустой отваривалось в бульоне, а после готовности мясо и овощи были выложены на отдельные тарелки, а бульон заправлен вермишелью. Подавалось это замечательное произведение местного кулинарного искусства в три приема: сначала бульон, потом овощи и в конце мясо. Можно сказать - целый обед из одного блюда.
   Ну а кто-то просто остался возле танков, ведь надо же было гонять вездесущих мальчишек, которыми, как только сообразили, что эти танки вошли в деревню не для того, чтобы стрелять, немедленно завладело горячее желание познакомиться с техникой как можно ближе.
   Лейтенанту Робби О'Лири повезло меньше всех: Каскарино назначил его в боевое охранение. Пришлось проехать на своем танке вперед до деревенской околицы и наблюдать, что происходит на убегающих вдаль дорогах, которых насчитывалось целых три. На той, что вела с севера, он вскоре заметил облако пыли. Посмотрев в бинокль, Робби выяснил, что в сторону деревни движется небольшая колонна бронетехники, позади которой шли два грузовика с пехотой и несколько тягачей тянули длинноствольные пушки. На врагов это не было совсем не похоже: большинство танков составляли те же что и у ирландцев чехословацкие LT-35, а перед тягачами лейтенант рассмотрел Pz.II с характерным темным камуфляжем, за который немецкие машины получили прозвище negrillos - "негры", точно такой же, как тот, которым командовал сам. Правда, в ирландском отряде имелась ещё тройка итальянских "Фиат" 3000В, два из которых уже записались в список маршевых потерь, но последний стойко держался на ходу, а у встречных в колонне "итальянцев" не наблюдалось, но О'Лири прекрасно понимал, что многообразие моделей - не от хорошей жизни. Наоборот, чем больше порядка в армии, тем меньше пестроты в используемом вооружении, а вот там где порядка нет, там и матчасть собранная из чего попало.
   Единственным, что не давало лейтенанту признать встречных фалангистами, был флаг, развевавшийся над головной машиной - явно не испанский. Ни желтого, ни красного цвета там не было и в помине.
   - Шон, сбегай к капитану, сообщи, что приближается колонна бронетехники. Одиннадцать танков, два грузовика пехоты, шесть тягачей с орудиями. Вроде свои, не красные. Но точно сказать невозможно.
   Точно сказать стало возможно, когда колонна подошла поближе: флаг Испании растянули на одном из грузовиков. Почти одновременно с этим подъехал танк капитана Каскарино. Короткого доклада О'Лири и быстрого взгляда в бинокль командиру было достаточно чтобы принять решение: собранных, было, по машинам танкистов снова распустили на отдых. Сам же капитан остался ожидать, пока колонна подойдет к деревне, чтобы побеседовать с её командиром.
   О'Лири слышал их разговор, который велся на английском языке. На подходе к деревне встречная колонна остановилась, её командир вылез из своего танка и подошел к стоящему чуть впереди капитану.
   - Командир бронеотряда отдельной ирландской бригады капитан Каскарино! - первым отдал честь и представился ирландец. - Следуем маршем на Мадрид, в распоряжение генерала Варелы.
   - Штабс-капитан Орехов, добровольческая бригада Вооруженных Сил Новороссии, - козырнул в ответ незнакомец. - Капитан, какими силами вы располагаете?
   - Семь чехословацких LT-35, четыре немецких Pz.I и два Pz.II, один итальянский "Фиат" 3000В. Но какое это имеет значение?
   Каскарино подозрительно покосился на русского офицера. Уж не вообразил ли он, что сможет командовать ирландцами? В таком случае этого Орехова ожидает жестокое разочарование: капитан не собирался подчиняться никому, кроме генерала Варелы или его начальства.
   - Позвольте объяснить вам обстановку, капитан. Сегодня утром красные начали наступление южнее Мадрида и прорвали нашу оборону между Пинто и Вальдеморо. Есть сведения, что несколько вражеских танков, поддержанных пехотой, вошли в прорыв. Предполагается, что целью наступления красных является перерезать дорогу в районе Калипо, нарушив таким образом коммуникации ударной группы, а затем рейдировать танками в направлении города Талавейра-де-ла-Рейна. Хотя и не исключено, что они повернут на юг, на Толедо.
   По мере рассказа русского Каскарино хмурился все больше и больше.
   - В Талавейре имеется довольно сильный гарнизон, но от неё до тылов группы генерала Варелы в Алькорконе практически полная пустота. Поэтому генерал Мола принял решение попытаться задержать красных либо на рубеже реки Гвадеррамы, либо у деревни Эль-Аламо, чтобы не позволить им перерезать коммуникации. Для этой цели и выделен мой отряд.
   - Но какие силы вошли в прорыв вы точно не знаете?
   - К сожалению, нет.
   - И может оказаться, что превосходство как по людям, так и по танкам окажется на стороне врага? - продолжал уточнять Каскарино.
   - Может оказаться и так, - подтвердил русский.
   - В таком случае полагаю, что нам следует присоединиться к вашему отряду, - задумчиво произнес ирландец. - Я думаю, генерал Варела поймет, что заставило меня изменить маршрут.
   - Можете в этом не сомневаться, капитан. Генерал Варела участвовал в совещании и был готов выделить на усиление моего отряда столько танков, сколько потребуется. К сожалению, в его распоряжении только итальянские пулеметные L3. В этом бою от них не будет толку: "республиканцы" получили из Советского Союза пушечные "красные Виккерсы".
   - Сделанные в России по лицензии "Виккерс шесть тонн"? - уточнил Каскарино.
   - Совдепия - не Россия, капитан, - лицо русского офицера моментально затвердело, на скулах вздулись желваки. - Вы должны понимать...
   - Я понимаю, - торопливо произнес ирландец. - Извините...
   Он действительно чувствовал себя очень неловко. У офицера из Новороссии отношение к Советской России было точно таким же, как у ирландца к оставшейся под британской властью части Острова.
   - Поверьте, я не хотел задеть ваши чувства, меня занимал только тип этого танка.
   - Да, это именно немного модифицированные "Виккерс шесть тонн", - подтвердил Орехов. - В СССР их называют Т-26.
   - Да, пулеметами с ними не навоюешь, - согласился ирландец. - Но, у вас же есть противотанковая батарея, а для того, чтобы отсечь пехоту пулеметные танки отлично подойдут. Впрочем, это все планы, а принимать решение все равно придется по ситуации на месте. Если вы не намерены здесь задерживаться, то я отдаю приказ о выступлении.
   - Не намерен. Нужно как можно быстрее достичь Эль-Аламо.
  
   - Опоздали, - констатировал штабс-капитан Орехов, опуская бинокль.
   - Да, теперь уже поздно, - со вздохом согласился Каскарино.
   С вершины холма отлично просматривалась и лежащая впереди Эль-Аламо и её окрестности. На юго-востоке - до самой Гвадеррамы и за неё.
   Вот у этой-то самой реки вовсю кипела жизнь. По сооруженному наплавному мосту на западный берег спешно переправлялась пехота. Три больших тяжелых танка уже перебрались на эту сторону, еще два ожидали своей очереди.
   А по холмистой долине, ведущей от реки на запад, быстро перемещался рой небольших танков - тех самых "красных Виккерсов", о которых совсем недавно шла речь, на броне которых сидели пехотинцы. Они уже почти достигли Эль-Аламо и явно успевали занять деревню раньше, чем объединенная колонна русских и ирландцев.
   - А вот там можно было бы развернуть батарею... - задумчиво произнес Орехов, указывая на холмы к западу от деревни.
   - И этого не успеем, - покачал головой ирландец. - Нормальной дороги туда нет, танки окажутся там раньше, чем тягачи.
   - Да, но если отвлечь эти танки...
   - Только вот чем отвлечь?
   - Танковой атакой. Немедленно.
   Каскарино медленно повернул голову.
   - Отличная идея. А ведь и впрямь, если сейчас ударить им во фланг, то красным придется драться. А за это время тягачи и пехота могут успеть... Вы как, участвуете?
   Орехов удивленно уставился на собеседника и после заметной паузы произнес, особо выделив голосом слово "моя":
   - Простите, капитан, это была моя идея.
   - Эээ... простите. Просто дело в том, что мы, ирландцы, никогда не пропускаем возможность принять участие в хорошей драке, а эта драка будет, несомненно, хорошей. Но многие не разделяют такого подхода.
   - Ну, мы, русские можем драку и пропустить, если она завязалась из-за безделицы. Но если дело того стоит... А сейчас оно того стоит.
   - Понятно. Значит, атакуем вместе.
  
   Тот бой Робби запомнился плохо, отдельными отрывками. Слишком уж все протекало сумбурно: встреча отрядов, решение атаковать красных и навязать им сражение, наконец, само столкновение. После развертывания в боевой порядок его танк оказался на левом фланге, благодаря чему по нему практически совсем не стреляли: сбившиеся в кучу "красные Виккерсы" сосредоточили огонь по центру. К счастью, в первые минуты боя он оказался исключительно неточным, поскольку "республиканцы" стреляли прямо с ходу.
   Пользуясь тем, что на него не обращают внимания, О'Лири завел свой танк во фланг врагам. Один из "Виккерсов" неосторожно подставился под него бортом, терять такой момент было преступно. Однако в первый раз попавший в бой лейтенант растерялся, и почему-то открыл огонь не по борту вражеского танка, а по его башне. Робби показалось, что полуавтоматическая пушка отстреляла обойму практически мгновенно. Первый снаряд прошел мимо, но следующие три вонзились точно в цилиндрическую башню, прошивая его броню, словно фанеру. Потом он, кажется, снова промазал, но это было уже неважно: "Виккерс" пополз назад, явно намереваясь покинуть поле боя. Лейтенант понял, что тяжело ранил или убил одного, а может и двоих членов вражеского экипажа, но на этом бой для него тоже закончился: танк тряхнуло от сильного удара в правую переднюю часть корпуса, после чего он застыл на месте. Оставаться в неподвижной мишени означало бессмысленную гибель, и О'Лири приказал экипажу покинуть машину. Прячась в складках местности, танкисты поспешили покинуть поле боя. Робби напоследок успел заметить, что вражеский снаряд снес танку правый опорный каток и разворотил моторное отделение. Танк можно было бы починить, но для этого требовалась эвакуация и длительный ремонт. Речь об этом могла бы идти, если бы поле боя осталось за сторонниками хунты. На деле же оно осталось ничейным: понеся серьезные потери, обе стороны отступили на исходные позиции - республиканцы к Эль-Аламо, добровольцы - к холмам, за которыми находилось Нальваканеро. А потом и вовсе отступили на север, выполнив свою главную миссию: на отражение фланговой атаки враг потратил драгоценное время. Пехота и противотанковая артиллерия успели занять позиции на вершинах холмов, прикрывающих Калипо, и поредевший отряд "красных Виккерсов" не рискнул их атаковать до подхода подкреплений. Когда же подтянулась пехота и тяжелые танки, то после долгого и жестокого боя красные сумели прорваться дальше на запад, но у Калипо и Навакальнеро их уже ожидали: из состава группировки генерала Варелы было спешно выделено несколько батальонов пехоты, усиленных артиллерией и итальянскими пулеметными танкам для отражения опасного контрудара. Возле Калипо красные устроили, было, разведку боем, но уяснив, что имеют дело с продуманной обороной и крупным соединением, штурмовать деревню так и не решились. На следующий день республиканцы отступили на исходные позиции.
   До О'Лири потом доходили слухи, что красные танки доходили аж до предместьев Талавейры-де-ла-Рейны, где их атаку успешно отразили части местного гарнизона, но правда ли это было, или же это всего лишь героическая история, какие в изобилии порождает любая война, он так и не узнал. А ирландские и русские добровольцы уже спустя несколько дней приняли участие в новом сражении - наступление группы генерала на Умеру.
  
   И позже два отряда часто оказывались рядом. Настолько, что постепенно многих танкистов связала крепкая фронтовая дружба, включавшая в себя, чего уж невинность изображать, и совместные выпивки, иногда весьма обильные, если в распоряжении танкистов оказывалось что-нибудь покрепче местного вина. Народную ирландскую мудрость "Когда Господь создал ирландцев, дьявол придумал виски" здесь, в Испании пришлось дополнить второй частью: "Когда Господь создал русских, дьявол придумал водку".
   Робби особенно близко сошелся с лейтенантом ( по русской системе званий - поручиком ) Гвоздухиным, лейтенантом Ивановым ( к сожалению, погибшим в одном из сражений осени тридцать седьмого ) и, как ни странно, командиром русского отряда Ником, то есть Николаем, Ореховым. Вот во время одного из застолий друзья каким-то образом добились от него обещания выучить русский язык. Протрезвев наутро, он понял, в какую авантюру ввязался, но отступить лейтенанту О'Лири не позволяла ирландская гордость. Пришлось учиться, благо возможность для разговорной практики почти всегда была под рукой, а вскоре друзья одарили его учебником, а потом и несколькими русскими книгами. Постепенно Робби втянулся, ему самому начало нравиться, что он понимает иностранную речь, и когда в конце тридцать седьмого сменился состав русской бригады и Ник с Алексом уехали в свою Новороссию, занятия русским языком он не прекратил. Вскоре у него появился новый друг, поручик Серж, то есть Сергей, Рогожин. А когда, ещё через пол года, война закончилась, ирландские танкисты перебрались в Германию, и говорить по-русски стало совсем не с кем, он все равно продолжал читать книги и писать боевым друзьям в Новороссию письма на русском языке.
   Нет на свете людей упрямее ирландцев...
  

Каунас. 30 август 1939 года. Среда.

  
   В большие стеклянные окна гимнастического зала Польской Каунасской гимназии били яркие солнечные лучи: дневное светило явно задумалось о скором наступлении осени и спешило напоследок отдать людям тот свет и тепло, которое не додало в течение лета.
   Мужчина на вид немногим старше тридцати лет, статный темноволосый атлет, судя по всему - преподаватель гимнастики, сидел на корточках и неспешно прокрашивал малярной кистью отдельные места на досчатом полу. Пол был заблаговременно прокрашен к началу нового учебного года и успел полностью высохнуть, но остались мелкие огрехи, которые мужчина планомерно уничтожал. Он так увлекся работой, что не расслышал шагов, казавшихся довольно громкими в пустом коридоре. Лишь когда от двери донеслось на польском:
   - Пшепрашем, могу ли я видеть пана Рокоссовского?
   Работник резко вскинул голову и повернулся к дверям. В проеме стоял невысокий человек чуть постарше преподавателя, возраст пришедшего, наверное, приближался к сорока годам. Невысокий и худощавый, он, тем не менее, казался крепким и жилистым. Не спортсмен, конечно, просто человек, которого ещё не начали покидать силы. А вот волосы уже покинули окончательно, либо же визитер предпочитал стрижку наголо.
   "Под Котовского", - некстати вспомнилось хозяину спортзала.
   - Я - Рокоссовский.
   - Константин Константинович? - уточнил пришедший.
   - Да, именно так. А Вы кто? - ответил преподаватель, поднимаясь на ноги и переходя на русский язык. Поляк к поляку обращаться по имени-отчеству никогда не станет.
   Первой мыслью Рокоссовского было, что передним "ликвидатор" из НКВД. Иллюзий бывший комкор не питал: если захотят, то найдут, а поводов захотеть было предостаточно. Но, похоже, визитер, даже если и имел отношение к Народному Комиссариату Внутренних Дел, то "ликвидатором" точно не был: при нем не видно было оружия. Летняя рубашка с коротким рукавом, и легкие парусиновые брюки - пистолет спрятать просто некуда. Револьвер в карман сунуть можно, только тогда этот оттопыренный карман будет бросаться в глаза, вызывая вопрос у каждого второго встречного. К тому же правой рукой лысый небрежно придерживал дверную створку, а левая спокойно свисала вдоль туловища.
   - Шавров, Вадим Борисович, - представился визитер.
   - Тот самый? - не смог сдержать недоуменного вопроса Рокоссовский.
   - В каком, извините, смысле?
   - Ходят, знаете ли, слухи об инженере Шаврове, который собрал самолет прямо в своей городской квартире в Риге, - пояснил преподаватель.
   - А, это... Было такое дело. Давно. Тогда я работал в ремонтных мастерских, а в Латвии, как впрочем и в Литве было совсем не до авиации.
   - Можно было в Америку, как Сикорский, - предложил Рокоссовский.
   - Нельзя было в Америку. Во-первых, денег не было. А во-вторых, кто был такой Сикорский, когда туда уезжал, и кто был тогда я? Небо и земля. Известный конструктор и обычный инженер. Таких в Америке и своих хватает.
   - Выходит, не таких.
   - Может быть и не таких, - согласился Шавров. - Но тогда ещё никто не знал, как все сложится.
   Он усмехнулся.
   - А вообще смешно получается. Прихожу к самому Рокоссовскому, а он меня встречает "тот самый Шавров".
   - Что ж тут смешного? - серьезно ответил преподаватель. - Вы на весь мир известны своими самолетами.
   - Не я один, есть люди и поизвестнее. Мне кажется, сконструировать самолёт намного проще, чем из лагеря сбежать. Не говоря уж о том, чтобы сбежать удачно.
   - Не я один, - в манере гостя ответил Рокоссовский. - Есть люди поизвестнее.
   - На Ивана Лукьяновича намекаете?
   - Намекаю. Скажите честно, ведь это он вас послал?
   - Ну, послал - это слишком сильно сказано. Правильнее будет - попросил зайти. А так Вы правы. Скрывать мне нечего. Мы с ним хорошие знакомые, для меня он не столько Верховный Правитель, сколько Иван Лукьянович... даже просто Иван. Тем более что поданным Новороссии я не являюсь, так что никакого ущерба авторитету власти не наношу.
   Последние слова Шавров произнес с откровенной усмешкой, но не саркастической, а доброжелательной.
   - И зачем же он попросил Вас зайти?
   - Мне прямо так в дверях и рассказывать? - поинтересовался авиаконструктор.
   - Извините, - смешался преподаватель. - Я растерялся немного. Проходите за мной.
   Положив кисточку на банку с краской, он провел визитера в примыкавшую к спортзалу небольшую комнату-закуток. Итак тесная, она в придачу была ещё и щедро забита самым разнообразным гимнастическим и прочим спортивным инвентарем, но тем не менее в ней нашлось место для небольшого стола и пары стульев, весьма старых и непрезентабельных, но достаточно крепких, чтобы ещё послужить по своему прямому назначению.
   - Присаживайтесь, пожалуйста, - предложил Рокоссовский, опускаясь на один из стульев. Шавров сел на другой и без предисловий перешел к делу.
   - Иван Лукьянович надеется, что Вы не забыли разговор, который у Вас состоялся с ним в Хельсинки. Он просил передать, что все его предложения остаются в силе. Ничего не изменилось.
   - Я надеюсь, что он тоже этот разговор не забыл. Надеюсь, он помнит и мой ответ. Ничего не изменилось.
   Конструктор некоторое время молчал, потом снова усмехнулся, но теперь уже явно иронически.
   - Н-да, хорошо поговорили. Коротко и ясно.
   - А Вы чего хотели? - не скрывая раздражения спросил Рокоссовский. - Как я понимаю, Вы в курсе, о чем идет речь, или должны передать мне только вот эти слова?
   Шавров сразу подобрался и стал серьезным.
   - Я знаю, о чем идет речь. Иван предлагал Вам перебраться в Новороссию и поступить на военную службу. Он гарантировал Вам сразу генеральское звание. Тогда Вы отказались...
   - И сейчас отказываюсь, - перебил Рокоссовский. - Я сделал свой выбор ещё в восемнадцатом. Я имел возможность пойти в польскую армию вслед за генералом Довбур-Мусьницким, но я никогда стану служить той Польше, которая считает своим врагом Россию. Я имел возможность примкнуть к белогвардейцам, но никогда не думал об этом. Моя Россия - это Советская Россия. Моя Армия - это Рабоче-Крестьянская Красная Армия. Там все мои друзья и боевые товарищи. А в Новороссии меня ждут лишь враги. Поэтому делать там мне нечего. Так и передайте господину Солоневичу.
   - Так и передам, - кивнул авиаконструктор. - Что ж не получилось у нас разговора.
   - Не получилось и не могло получится, - уверенно подтвердил бывший комкор РККА.
   - Да не скажите, - Шавров пока что не сделал попытки подняться со стула. - Я вас понимаю, где-то сам примерно так же думал.
   - Вот даже как? - в голосе Рокоссовского явно прозвучало недоверие, но собеседник так же демонстративно предпочел его не заметить.
   - Именно так. Вот мы с вами про Америку говорили. Всё правда: и денег у меня не было, и имени. А ещё не хотел Россию покидать. Да чего там не хотел, не мог и всё тут. Знаете, ведь не так мало людей отсюда, из Балтии, потом эмигрировало в Штаты или Европу. Это в Гражданскую одна мысль была: "куда угодно, лишь бы подальше от большевиков". А когда война закончилась, огляделись да вдруг поняли: а ведь и здесь тоже не сахар. Ну и отправились искать лучшей доли в другом месте. А я остался. Потому что хоть какая, а всё-таки бывшая Российская Империя. И потом, Рига местами так на Питер похожа... Кажется иногда, будто в прошлое вернулся... Да...
   Инженер замолчал, молчал и Рокоссовский, ожидая пока тот продолжит рассказ.
   - Только в прошлое вернуться нельзя, - после долгой паузы продолжил Шавров. - Моего Санкт-Петербурга больше нет, есть Ленинград, город Ленина, как у вас говорят. А Рига... Что Рига? Эрзац-Питер, самообман... Вот и Вашей, Константин Константинович, Советской России тоже нет. Для Вас нет, я имею ввиду. Сталин Вас никогда не простит, и Вы это знаете. Он бы мог простить Вас, останься Вы в заточении, я слышал, такие случаи бывали. Но беглеца - не простит никогда. Так что, та страна и та Армия - это всё в прошлом, в которое возврата нет.
   - Пусть так, - было видно, что спорить Рокоссовский не хотел. Хотел он только одного: быстрее закончить разговор. Но и выпроваживать незваного гостя тоже не желал: чисто по-человечески Шавров ему импонировал. Пусть эмигрант, беляк, не скрывающий своего отношения к Советской власти, но вот импонировал и всё тут. А может, потому и импонировал, что отношения не скрывал. - Пусть нет возврата. Но это не значит, что я должен предать то, чему служил всю жизнь. Это не значит, что я пойду на службу к врагам моей страны. Мне почти сорок два года, из них половину я отдал Красной Армии. Думаю, эти годы я прожил не зря. Хотелось бы, конечно, сделать больше, но раз всё так обернулось... Значит - судьба. А в бога я не верю.
   - А если завтра - война? - глядя в глаза собеседнику, вдруг спросил Шавров. - Если снова, как в семнадцатом, станет вопрос: быть или не быть России? Красной, белой, не важно какой. России вообще. Что тогда? Останетесь в стороне? Броситесь к Сталину, в надежде, что он примет Вас обратно? Рядовым пойдете, хотя знаете, что от единственного толкового генерала толку в тысячи раз больше, чем от ещё одного хорошего солдата? Или что ещё придумаете?
   Рокоссовский не отвел взгляда.
   - Вот если этот вопрос станет, то я буду на него отвечать. Тогда, когда он встанет и не днем раньше. Я не спирит и не гадаю на кофейной гуще. А пока обстоятельства не изменились, я буду преподавать здесь гимнастику, и ничем другим заниматься не собираюсь.
   - Я понял, - кивнул Шавров. - Ивану Лукьяновичу я передам Ваш ответ. А если обстоятельства изменятся, и Вам захочется встретиться со мной, то вот пожалуйста моя визитная карточка.
   Из нагрудного кармана рубашки он извлек маленький картонный прямоугольник и протянул его собеседнику.
   - Здесь мой рижский адрес и телефон. Правда, по делам я часто бываю в Швеции, но обычно провожу там не больше трёх-четырёх дней. А если приезжаю в Каунас, то всегда останавливаюсь в гостинице "Париж". Так что найти меня будет не сложно, было бы желание...
   Похоже, конструктор ожидал ответа, но Рокоссовский лишь молча убрал визитку в свой бумажник. Визитеру оставалось лишь встать со стула и слегка поклониться.
   - До свидания, Константин Константинович. Надеюсь, что именно до свидания, а прощайте!
  

Старший лейтенант госбезопасности Андрей Боров

   У дверей кабинета Синёва Андрей лишний раз оправил гимнастёрку, тяжело вздохнул и ( перед смертью не надышишься ), постучался.
   - Разрешите войти, товарищ старший майор?
   - Входи, Бобров. Входи, входи, дебошир.
   Как и следовало ожидать, милицейский рапорт дополз до начальственного стола. И замять дело старший майор госбезопасности Андрей Михайлович Синёв явно не собирался. Как минимум, Андрея сейчас ожидала головомойка, а как начальник умеет устраивать головомойки, Боброву было отлично известно. Знаменитый "умывальников начальник и мочалок командир" со страшным именем Мойдодыр мог бы у майора Синёва кое-чему поучиться. Да, пожалуй, не кое-чему, а многому.
   - Входи, говорю, не стой в дверях, как незваный гость.
   Замешкавшийся Андрей прошел в кабинет и прикрыл за собой дверь.
   - Значит, нашел себе развлечение? В пивных теперь советским гражданам морду бьёшь?
   Синёв слега пристукнул по лежащей перед ним бумаге.
   - Советским? - Андрей собирался молча принять удар начальственного гнева, но столь явная ложь не могла не изгнать прочь все его напускное равнодушие. - Да какие они советские? Контра недобитая, сволочи. Вы бы слышали, товарищ старший майор, что они говорили.
   - И что же именно они говорили? - полюбопытствовал старший майор.
   В ответ Бобров кратко пересказал диалог, услышанный в пивной.
   - И что же, товарищ старший лейтенант госбезопасности, по-вашему это повод морды бить? - строго спросил Синёв. Брови начальника были сурово насуплены, а карие глаза смотрелись парой игольно-острых буравчиков, направленных, казалось, в самую глубину души подчиненного.
   - А разве нет? - не сдержался Андрей. - Это же сволочи, контра. Что мне, им цветы дарить, что-ли? Или какао с пирожными угощать? Морды... Пусть спасибо скажут. В восемнадцатом за такие слова их бы в ближайшей подворотне шлёпнули бы. И закопали бы как собак... Гниды!
   - Календарь! - отрывисто и громко скомандовал начальник.
   Бобров дернулся, словно пораженный разрядом электрического тока, вскинул голову, недоуменно глядя на Синёва. Тот указал рукой на стену.
   - Календарь видишь?
   - Так точно, товарищ старший майор госбезопасности.
   - Какое сегодня число?
   - Тридцатое августа.
   - Год какой?
   - Тысяча девятьсот тридцать девятый...
   - Не слышу! - взгляд начальника, казалось, прожигал Андрея насквозь. - Громче! Какой сейчас год?
   - Тысяча девятьсот тридцать девятый год, товарищ старший майор! - как на учениях отрапортовал Бобров.
   - Так что ж ты мне про восемнадцатый год лепишь? Восемнадцатый год давно прошел.
   - А то, за что мы сражались - тоже прошло? - запальчиво выкрикнул Андрей и похолодел. Такими словами бросаться было нельзя, потому что, смертельно опасно. Обвинение в уклоне почти неизбежно приводило к аресту - либо обвинителя, либо обвиняемого, а иногда и того и другого вместе. И органы НКВД в этом плане ничем от рядового завода или колхоза не отличались. Если только в худшую сторону: простой враг народа мог рассчитывать на возвращение к родным после того, как искупит свою вину честным трудом в исправительно-трудовых лагерях ( и такие случаи Андрею были известны ), а вот враг, пробравшийся в органы подлежал уничтожению в обязательном порядке.
   Только ведь Бобров совсем не хотел сказать, что его начальник враг, он же имел ввиду совсем другое. Но вот вырвалась двусмысленная фраза. А слово - не воробей, вылетит, и уже не поймаешь...
   - Та-а-ак. - зловеще протянул старший майор. - Смотрю, ты, Бобров, по заграницам шатаясь, политграмоту подзапустил. Садись!
   Он указал на стоявший у стены стул. Андрей сел, а сам Синёв, наоборот, поднялся на ноги.
   - Так вот, товарищ старший лейтенант госбезопасности, напоминаю Вам, что в восемнадцатом году сражались мы за дело мирового пролетариата, за построение коммунизма и первой его ступени, социалистического общества. И ещё напоминаю, что великий наш вождь и учитель товарищ Сталин в прошлом году объявил, что социализм в СССР в основном построен. Это понятно?
   - Так точно, товарищ старший майор госбезопасности! - Бобров вскочил со стула, точно подброшенный невидимой пружиной.
   - Сиди! - повелительно приказал Синёв, а Андрей снова опустился на стул. А старший майор продолжал:
   - А социализм, товарищ Бобров, включает себя социалистическую законность. Больше того, наша советская Конституция, разработанная под мудрым руководством товарища Сталина и горячо одобренная всем советским народом, эту самую социалистическую законность гарантирует и защищает от любых посягательств. Понятно это, товарищ Бобров? Каждый советский гражданин не может быть наказан иначе, кроме как в соответствии с законом. Будь он хоть последней сволочью и врагом народа.
   - Не понятно, товарищ старший майор, - упрямо выдавил Андрей. - Не понятно. Они же враги. Настоящие враги, непримиримые. Им волю дай, горло перегрызут. Они нас никогда не щадили и щадить не станут. А мы, вместо того, чтобы шлёпнуть гадов, с ними нянчимся, суды устраиваем, адвокатов им даем... Для чего всего это?
   - Суды устраивают не "для того чтобы", а "потому что". Потому что этого требует закон. А закон либо есть, либо его нет. Если закон для кого-то неписан, то, значит, его вообще нет. Так вот, товарищ старший лейтенант госбезопасности, информирую Вас, что в СССР закон есть. Понятно? Зиновьева судили, Тухачевского судили, Бухарина судили. Уж верно враги народа не этим двоим из пивной чета. Но судили, доказали их вину, приговорили по заслугам и привели приговор в исполнение. Вот так, товарищ старший лейтенант госбезопасности, действует социалистическая законность. И Вы, между прочим, как сотрудник органов внутренних дел, должны всё это понимать без моих подсказок.
   - Так что же, я молча должен был всё это слушать?
   Синёв опустился в кресло.
   - Нет, молча слушать такую мерзость, ты, конечно, не был должен. Но и морду этому скоту бить не следовало. Надо было громко возмутиться, мобилизовать общественность...
   - В пивной...
   Шестым чувством Андрей почувствовал, что напряжение в разговоре спало и позволил себе маленькую толику ехидства.
   - А что тебя смущает? Это же наша советская пивная, а не какой-нибудь мюнхенский подвал, в котором чёрти кто обитает. Рядом с тобой - наши советские люди, которые после работы решили выпить по кружке пива. И ничего постыдного в этом нет. Как там у товарища Маяковского было?

Ну а класс, он что же, заливает квасом?

Класс - он тоже выпить не дурак.

   Кружка пива после смены - никому не в укор. Разве не так?
   - Так, товарищ старший майор... - смиренно согласился Бобров.
   - Милицию нужно было вызвать в конце концов. Документы бы проверили у этих субчиков. Ты вот хоть знаешь, с кем ты там дрался?
   - Никак нет, - сокрушенно вздохнул Андрей. - В милиции они фамилии называли, но я забыл. Тот, что с бородой вроде Степанов, или Сергеев. А второго такая чвакающаяя такая фамилия.
   - Что значит - чвакающаяя? - не понял незнакомого слова старший майор. - Чавкающая?
   - Нет, именно чвакающая. Звучит она так. И на "-чев" заканчивается, точно помню. Вроде Кумачев, только не так. Куклачев, что ли? Нет, совсем не то... Так ведь в протоколе посмотреть можно, товарищ старший майор. Там она наверняка осталась.
   - Конечно осталась, - кивнул головой Синёв. - Я, разумеется, посмотрел. Так вот, товарищ Бобров, двинул ты в рыло некоему Даниилу Ивановичу Ювачеву, тысяча девятьсот пятого года рождения, более известному как Даниил Хармс. Писателю и поэту, члену Союза Советских Писателей, сотруднику детских журналов "Чиж" и "Октябрёнок". Понятно?
   - Как - Хармсу? - изумился Андрей. - Тому самому, который про профессора Трубочкина?.. И про умную Машу?
   "Чрезвычайно интересный журнал" или, коротко, "Чиж" был любимым чтивом семилетнего Мишатки Боброва. Пятилетняя Дуняшка тоже была его читательницей, точнее, смотрительницей: картинки с приключениями умной Маши девочка рассматривала сама, а сопутствующие фразы ей читали или брат, или мама, а иногда и сам Андрей.
   И сейчас в голове просто не укладывалось услышанное, не получалось совместить образы доброго и мудрого сказочника, придумывающего для детей интересные истории ( воображение рисовало почему-то образ пожилого, но ещё полного жизни мужчины, с веселой усмешкой в окруженных сетью морщин глазах ), и трусливого, похожего на гусеницу мерзавца из пивной. Не могло быть такого, чтобы речь шла об одном и том же человеке.
   - Тот самый, тот самый, - пригвоздил метущиеся мысли Андрея голос Синёва. - И "Иван Иваныч Самовар" он написал. И "Ивана Топорышкина". И много чего ещё. Такие вот дела, Бобров. Заслуженный можно сказать, человек. А ты ему - в морду. Стыдно?
   На мгновение Бобров задумался, потом решительно тряхнул головой и ответил:
   - Нет, товарищ старший майор госбезопасности, не стыдно. Гнида он, этот Хармс. Гнида и предатель.
   - А должно быть стыдно, - взгляд Синёва снова затвердел. - И я добьюсь, чтобы тебе стало стыдно, понятно тебе, Бобров. И в следующий раз, если вдруг услышишь такие разговорчики, как услышал в пивной, ты не руками махать будешь, а действовать по закону. Милиция, протокол... Служебная записка, наконец. Если этот Хармс, как ты говоришь, замаскированный враг народа, значит, мы, НКВД, должны с ним работать. Это наш долг - Родину и революцию защищать от замаскированных врагов.
   - Значит, плохо работаем, если он по пивным расхаживает, да антисоветские речи ведет, - съязвил Бобров. - Под самым носом, выходит, у нас враг орудует, а мы ничего не знаем.
   - Не мы, а ты, Бобров ничего не знаешь. Потому как служба твоя совсем с другими делами связана и знать это тебе не положено, да и не к чему лишние знания. Но раз уж ты в историю влип по самые уши, то сообщаю тебе, что в конце тысяча девятьсот тридцать первого года означенный Хармс за контрреволюционную деятельность, выразившуюся в создании так называемого ОБЭРИУ или Объединения Реального Искусства, пропагандировавшие чуждый пролетарскому искусству реакционный буржуазный формализм, был выслан из Ленинграда в город Курск. Спустя год по ходатайству ряда заслуженных деятелей советской культуры и отца... между прочим, заслуженного человека, борца с самодержавием, больше десяти лет каторги отмотал, и крепости четыре года...
   - А сын у него сволочь, - не сдержался Андрей.
   - Бывает. Это только говорят, что яблочко от яблони недалеко падает. Падает-то оно может и недалеко, да только потом порой так закатывается... Н-да... Значит, по многочисленным ходатайствам гражданин Ювачев амнистирован. Но наблюдения с него, естественно, никто не снимал, и досье на гражданина Ювачева-Хармса своевременно пополняется.
   - И что, большое досье накопилось? - на всякий случай поинтересовался Бобров.
   - Обширнейшее, - с неожиданным энтузиазмом откликнулся Синёв. - Прямо фолиант. Если ударить по голове, то получится не слабее, чем кирпичом. Так что, вся контрреволюционная антисоветская деятельность гражданина Ювачева у нас задокументирована. Придет время - и он у нас за всё ответит. Но, товарищ Бобров, ответит он по закону. По нашему советскому закону. А самосуд вершить мы никому не позволен, это время, как ты правильно подметил, прошло, и прошло оно безвозвратно. Такова на данный момент генеральная линия партии, определенная нашим вождем и учителем, товарищем Сталиным. Теперь понял?
   - Не совсем, товарищ старший майор...
   - Чего ты не понял?
   - Если мы знаем, что он такой гад и контра, то почему он на свободе до сих пор ходит? Осудить его по закону и...
   - Шлёпнуть, - подсказал Синёв. - Осудить-то не трудно, а уж шлёпнуть-то тем более. Только есть тут, Бобров, одна заковырка.
   По тому, как перед фамилией начальник опустил слово "товарищ", Андрей понял, что головомойка завершилась. И тихонько с облегчением вздохнул. Пропесочил Синёв его изрядно, даже гимнастерка взмокла. Хотя вроде бы и ничего такого страшного не сказал. Видал Бобров разносы и намного покруче... вот только чувствовал себя на них и после не так паршиво.
   - Есть такое понятие "буржуазные спецы", - продолжал пояснять Синёв. - Наверняка слышать приходилось?
   - Сталкивался. Да кто ж с ними не сталкивался.
   - Вот и отлично, что сталкивался. Плохо, что не подумал: кто эти люди? А ведь они для Советской власти самые настоящие враги. Власть трудового народа им поперек горла стоит. Спят и видят, как бы обратно всё вернуть. Нового Николашку на трон, Керенского в президенты, Солоневича в диктаторы или просто поделить Россию между Антантой, САСШ и Японией, не суть важно. Но!
   Старший майор с важным видом махнул направленным в потолок указательным пальцем правой руки.
   - Если эти люди честно трудятся на благо трудового народа, если они помогают строить коммунизм, то Советская Власть, товарищ Бобров, не возражает против подобных сновидений. И даже если случайно разок у них с языка сорвется что-то контрреволюционное, то арестовывать их за это мы не станем. Кровавыми мясниками, готовыми за одно слово человека расстрелять нас только буржуазная пресса изображает.
   - Это понятно, товарищ старший майор. Но ведь Хармс этот, он же не в первый раз, верно?..
   - Верно. И вот тут уже надо подходить по-другому. Да, мы не мясники. Но и не блаженьненькие. И если перед нами действительно враг, то добренькими к нему мы не будем. Но, опять же, прежде чем уничтожить врага, стоит подумать: а нельзя ли его сначала использовать для дела. Так вот, Андрей, Хармса этого сейчас как раз для дела и используют.
   - Для какого дела? - не унимался Бобров.
   - Да для такого дела... - впервые за всё время разговора начал горячиться Синёв. - Сам знаешь, для какого. Стихи он пишет для детей. Хорошие стихи пишет. Для наших детей пишет. Здесь, у нас, пишет. В Ленинграде, а не в Екатеринодаре или в Париже...
   Старший майор госбезопасности перевел дыхание, а потом уже обычным голосом продолжил:
   - Нужна нам сейчас эта интеллигенция, которая хоть и гнилая, а творческая. Нужна, понимаешь? Стране нужна. А раз она нужна стране, значит, чувства свои засунь подальше и терпи. Как люди на вредном производстве вкалывают, в какой-нибудь химической промышленности. Там, наверное, ещё сильнее воняет, а они всё равно работают. Потому что есть такое слово: "надо". Теперь понял?
   - Понял, товарищ старший майор, - нехотя признался Бобров.
   - Вижу, что не понял. Ну, чего ещё тебе не хватает? Говори, пока я добрый, - усмехнулся Синёв.
   - Да просто подумалось, товарищ старший майор, мы вот считаем, что они на нас работают, а они работают против. Мы думаем, что они неопасные, что мы их под контролем держим, а они вот вырвутся, и... И что тогда? Опять война гражданская?
   - Умный ты парень, Бобров, - откинулся на спинку стула начальник. - Дурной правда, но парень умный. Вот что я тебе на это скажу. Во-первых, как я уже приказал, подтяни политграмоту. Выучи, что говорит товарищ Сталин насчет обострения классовой борьбы по мере упрочения социалистического общества. Своя голова это хорошо, но на то у нас и партия руководящая и направляющая сила в обществе, чтобы в таких вот сложных вопросах людям объяснять и разъяснять. А во-вторых... Во-вторых, побеждает всегда тот, за кем идет народ. Если народ верит партии, верит товарищу Сталину, если каждый готов жизнь отдать за дело революции, то что могут наделать такие вот хамы... то есть Хармсы? Ну, пусть вырвется, почирикает немного... Только хорошо смеется тот, кто стреляет последним, а стрелять последними в этом случае всё равно будем мы. А вот если народ сомневаться начнет, тогда совсем другое дело. Тогда и впрямь недалеко до Гражданской войны по второму разу. Потому что с народом, мы, органы госбезопасности, ничего поделать не сможем. А теперь посмотрим, куда народ пойдет. Моё поколение за капитализм или монархию агитировать бестолку: пожили мы при них, знаем, каков он, капиталистический рай. Твоих ровесников - тоже. Хоть пацанами вы тогда были, но что к чему, усвоили крепко.
   - На всю жизнь запомнили, товарищ старший майор, - подтвердил Бобров.
   - Вот. Так что лапшу о том, как плохо при социализме, да как хорошо при буржуях, могут они развешивать только на уши тому, кто буржуев этих видел только на картинках. И тут уж спрос с нашего поколения, с нас с тобой, как с отцов: кого мы воспитаем? Советских людей, которые на это гнилое капиталистическое счастье не клюнут, или гнильё паскудное, готовое за буржуйское счастье Советскую Родину продать. Что скажешь, товарищ Бобров? Какие они, наши дети?
   - Советские у нас дети, товарищ старший майор, - уверенно ответил Андрей. - Я ж Вашего старшего немного знаю, правильный он парень. Младший вырастет, по его стопам пойдет. Да и мои, когда подрастут, хуже не будут. Так что придет нам с Вами достойная смена. А если надо будет крови своей и жизни для защиты Социалистического Отечества и Советской Власти они не пожалеют.
   Синев отер ладонью вспотевшую макушку. Андрей помнил своего начальника ещё обладателем довольно густой шевелюры, но пару лет назад тогда ещё просто майор госбезопасности вдруг принялся стремительно лысеть, и, не желая сдавать голову наступающей плеши, стал бриться наголо, как это называлось полу в шутку - полу всерьез "под Котовского".
   - Ну, вот видишь, товарищ лейтенант, переживать не надо. Вырвутся - скрутим гадиков и разберемся. По справедливости и закону. Больше вопросов не осталось?
   - Никак нет, товарищ старший майор! - отчеканил Андрей.
   - Тогда будем считать, что разъяснительную беседу я с тобой провел. Иди, работай. Да, насчет политграмоты - отнесись серьезнее.
   - Так точно, товарищ старший майор, - ответил Бобров, поднимаясь со стула. - Есть отнестись к политграмоте серьезнее.
   - То-то, - лицо Синёва осветила лукавая усмешка, он сокрушенно покачал головой. - Ох, молодежь вы, молодежь... Да, вот ещё что я у тебя хотел спросить.
   - Слушаю, товарищ старший майор, - Андрею пришлось остановиться у самых дверей кабинета, когда он уже видел себя подальше от начальства. Что за напасть такая?
   Синёв вышел из-за стола и подошел к Боброву.
   - Паренёк у нас в футбольной команде мастеров один появился. Совсем молодой, но талантище... Вырастет - всех заткнет за пояс! И Старостина, и Михея Якушина, и Пайчадзе, и Лаврова, точно тебе говорю.
   Синёв был страстным поклонником футбола и истово переживал или как было принято говорить среди таких как он, "болел" за ленинградское "Динамо", физкультурный коллектив, представлявший в красном спорте родное НКВД. Андрей же к футболу был совершенно равнодушен. Начальству об этом было прекрасно известно, поэтому Бобров не понимал, к чему затеялся этот разговор. К счастью, Синёв сразу всё объяснил:
   - Однофамилец твой, между прочим. Бобров. Вот я и интересуюсь, может, родственник.
   - Вряд ли родственник, скорее однофамилец, - предположил Андрей. - Мало ли в России Бобровых. Хотя, может и родственник. Как зовут не знаете?
   - Севкой его зовут, то есть Всеволодом. А играл он раньше за коллектив завода имени товарища Воскова, в Сестрорецке.
   - Ну надо же... - изумился Андрей и по лицу Синёва расплылась довольная улыбка:
   - Ага, значит всё-таки родня.
   - Дальняя очень, товарищ старший майор. Как говорят в таких случаях в народе "седьмая вода на киселе". Мой прадед и прадед Михаила, отца Севкиного, то ли двоюродными братьями были, то ли троюродными. Он вообще на Тамбовщине жил, Михаил-то. В Моршанске, кажется. И Севка у него там родился. А потом уже перебрался в Сестрорецк, тогда Коля, брат мой троюродный, меня с ним и познакомил. Ну, как познакомил... Я пару раз с женой у них в гостях был, они у меня пару раз. Севку видел, да, взрослый уже парень, ему сейчас уже сколько...
   Андрей непроизвольно поднял взгляд к потолку, высчитывая в уме возраст Всеволода Боброва.
   - В том году ему шестнадцать исполнилось, значит сейчас семнадцать... А, нет, шестнадцать ещё, он же декабрьский. Точно, первого декабря у него день рождения, в первый день зимы... Так что вот такие дела, товарищ старший майор.
   - Хорошие дела, Бобров. Хороший у тебя родственник, тем более и дальний. Глядишь, прославит он ещё Страну Советов на весь мир своей игрой.
   - Скажете тоже, - сконфузился Андрей. - Баловство это, а не слава.
   Синёв тяжело вздохнул:
   - Ох, и дурной ты всё-таки парень, Бобров. Дурной, хотя и умный. Футбол - это не баловство, а государственное дело. Было бы иначе, стала бы страна валюту тратить на командировки игрокам по Софиям да Парижам. Мы не миллионеры буржуйские, чтобы народные деньги выкидывать на баловство. Футбол, Бобров, помогает сломать ту стену недоверия, которую буржуазные правительства строят между своими странами и нашей страной. Ты ж поездил по Европе, сам знаешь, как тамошний обыватель к СССР настроен. А настроен он так потому, что напуган. А напуган потому, что буржуазная пресса и прочее там радио каждый день на мозги капает, какие звери эти русские большевики - с утра выпивают бутылку водки, а потом идут гулять по улицам в обнимку с медведями. А если увидят кого в костюме и при галстуке так сразу волокут то ли на расстрел, то ли медведю на растерзание. Разве не так?
   - Примерно так, товарищ старший майор.
   Заграничные газеты и вправду порой писали про СССР совершенно бредовые истории. Что самое странное, обыватели принимали такой бред за чистую монету, Андрей видел это своими глазами. Хотя, если разобраться, то ничего странного в этом не было, обыватель - он и есть обыватель. Ни богу свечка, ни черту кочерга.
   - И переубедить их непросто, - продолжал Синёв. - Коммунистическую газету обыватель не откроет, пока ему жареный петух в зад не клюнет. От общества друзей с СССР он бегает, как поп от воинствующих безбожников. Зато спорт обыватель любит. И когда видит, как приезжают из Советского Союза нормальные парни, а не страшные дикие большевики, он начинает удивляться. А когда узнает, что вот эти самые простые улыбчивые парни и есть те самые большевики, он начинает сомневаться в том, чем его пичкали раньше. Вот так то. Ну а если наши парни побеждают хваленых ихних профессионалов, да потом ещё и поясняют, что произошло это потому, что в нашей стране для всех советских людей, а не только для богачей, созданы прекрасные условия для занятия физкультурой и спортом... Это очень дорого стоит. Есть объективные данные о результатах турне наших спортсменов в Болгарию и Францию. Резкий подъем симпатии к СССР среди самых широких слоев населения. Да и испанцев мы не зря принимали, нынешнее правительство в Бильбао хоть и оппортунисты, Лондону и Парижу в рот смотрят, а краем глаза на Москву косят. Конечно, в первую очередь из-за той помощи, что мы оказывали им в Гражданской войне. Но и из-за футбола тоже. Так что, разговорчики насчет баловства ты брось. И насчет политграмоты напоминаю, займись сегодня же... Всё, иди отсюда, Бобров, а то ещё какую-нибудь ерунду сморозишь...
  

Париж. 30 августа 1939 года. Среда.

   Приходить заблаговременно на все условленные встречи Этьен считал неотъемлемой частью работы журналиста и никогда не позволял себе опаздывать. Вот и в кофейню на Севастопольском бульваре он пришел за десять минут до назначенного времени. Как водится в таких случаях, он подошел к стойке и сообщил бартендеру, что у него назначена встреча с генералом Сикорски, и попросил, чтобы, когда мсье генерал придет, его бы проводили за нужный столик.
   Про себя Дюпон ещё раз усмехнулся: символично встречаться с генералом на бульваре, названном в честь одной из блестящих побед Франции. Пусть даже этот генерал польский, а Польша к той войне не имела никакого отношения.
   Бартендер в ответ легонько улыбнулся.
   - Генерал Сикорски только, что просил меня указать журналисту, с которым у него назначена встреча, за его столик. Вот там, на улице, справа от входа.
   - Он что-то заказал?
   - Чашку капучино.
   - В таком случае, принесите и мне то же самое.
   - Как вам будет угодно, мсье.
   Этьен вышел из кофейни. Вдоль ее витрины, прямо на тротуаре были расставлены небольшие круглые столики и маленькие плетеные стульчики с ажурной спинкой из изогнутых металлических прутиков. За одним из столов сидел пожилой мужчина в сером костюме. Не смотря на сугубо гражданскую одежду, что-то неброско, но ясно выдавало в нем кадрового военного. Может быть, выправка, хотя у сидящего человека это в глаза не бросается. Может быть, угадывающая в нем энергия и крепость тела, что гражданские люди к такому возрасту обычно уже безнадежно теряют. Может, сосредоточенный и властный взгляд темных глаз.
   А в остальном - просто немолодой человек, явно уже за пятьдесят. Уже начала обвисать складками кожа на щеках и подбородке, тем не менее, безупречно выбритых и оттого особенно морщинистых. Под глазами набрякли синеватые мешки. Залысины обнажили голову почти до макушки, а аккуратно подстриженные усы были совершенно седыми.
   - Мсье, Вы - генерал Сикорски? - уточнил Дюпон подходя к столу. - Это я договаривался об интервью.
   - Садитесь, - сдержано кивнул пожилой. - Генерал Сикорский - это я.
   Репортер присел напротив, отметив про себя, что поляк говорит на французском языке совершенно свободно, без малейшего акцента. Это существенно облегчало работу: брать интервью у человека, с трудом изъясняющего по-французски - сущее мучение. Особенно если не выручало то, что Этьен владел еще несколькими языками. Так ведь не всеми же. По-польски, например, он ни слова не понимал.
   - Я в вашем распоряжении, мсье журналист.
   - Этьен Дюпон, корреспондент "Ля трибьюн де Пари".
   - Я в вашем распоряжении, мсье Этьен.
   Дюпон достал блокнот и карандаш. Потом посмотрел в глаза генералу. Немного виновато улыбнулся и слегка развел руками ( это было тщательно продуманное начало интервью ).
   - Мсье генерал, я должен сразу перед Вами извинится. Но мне, как и большинству наших читателей, практически неизвестен генерал Сикорски. Мы помним Вас как политика, премьер-министра польского правительства в начале прошлого десятилетия. Помним, главным образом, благодаря напряженным переговорам, во время которых определялись восточные границы Польши. Но поскольку сегодня у нас пойдет разговор о венных вопросах, не могли бы вы начать с рассказа о своей военной карьере?
   - Что ж, охотно вам расскажу. Вообще-то, я не собирался становиться военным. Я окончил факультет дорог и мостов в Львовском Политехническом институте, так что по первоначальному образованию я дипломированный инженер. Но моя Родина тогда была несвободна, поделена между тремя чужими государствами. Я, как и многие тысячи польских патриотов, не мог спокойно смотреть на это и сидеть, сложа руки. Ещё будучи студентом, я вступил в нелегальную польскую организацию, ставившей своей целью восстановление независимой Польши, в том числе и военными средствами. Приходилось много заниматься организационной работой, это были мои первые военные опыты.
   Официант принес на блестящем подносе два блюдца с чашками, в которых плескался ароматный горячий кофе и на отдельных блюдечках - кусковой сахар. Выложил перед собеседниками блестящие десертные ложечки. И ушел обратно в кофейню.
   Генерал легонько подвинул к себе блюдечко с одной из чашек и продолжал рассказ.
   - Когда началась Великая война, мы, поляки, увидели свой шанс на возрождение нашей Родины. В Австро-Венгрии был создан польский Верховный Национальный комитет, и мне было доверено возглавить его военный департамент. Были нелегкие переговоры с правительством, в результате которых нам было разрешено сформировать польские легионы. Их задачей было освобождение польских территорий из-под власти Российской Империи.
   - Которая в тот момент была союзницей Франции, - заметил Дюпон. - В то время как Австро-Венгрия была её врагом.
   Сикорский достал из кармана коробку папирос и зажигалку, молча прикурил, глубоко затянулся и только после этого ответил.
   - Польский и французский народы издавна связывают дружественные отношения и взаимные симпатии. Генрих Третий, прежде чем занять французский престол, побывал королем польским. А польский магнат Станислав Лещинский был герцогом Лотарингский, и я имел возможность своими глазами убедиться, как жители Нанси по прошествии многих десятилетий чтут его память. Огромным уважением в Польше пользуется Наполеон, ведь он даровал нам независимость, пусть она и просуществовала совсем недолго. А вспомните о союзе Пьера Кюри и Марии Склодовской. На их решение назвать новый химический элемент "полонием" откликнулось благодарностью сердце каждого поляка. А судьба композитора Фредерика Шопена, в которой Польша и Франция сплелись неразрывно?
   - Вы очень широко образованный человек, пан генерал, - не удержался от комплимента Этьен.
   Поляк улыбнулся и снова глубоко затянулся папиросой.
   - Вы считаете, что генерал не должен знать ничего, кроме строевых команд и устройства пулемета Максима.
   - Нет, но... Впрочем, я упустил из виду, что Вы были не только военным, но и политиком, - парировал журналист.
   - Политика меня никогда не привлекала, - решительно отрезал собеседник. - Мне часто приходилось ею заниматься, это правда, но я всегда смотрел на это, как на обременительную необходимость.
   Дюпону пришлось приложить усилия, чтобы на его лице не отразилось недоверие, с которым он воспринял эти слова. Это репортеру отлично удалось: не в первый раз приходилось проделывать подобный трюк.
   - Давайте вернемся к вашей военной карьере, - предложил он генералу.
   - Так вот я как раз хотел сказать, что мы, поляки, проживавшие на территории Австро-Венгрии, как и наши братья из Германии, в отличие от правительств этих стран не воспринимали Францию и французов как врагов, наоборот, только как друзей. И нам было нелегко пережить тот факт, что наши друзья оказались вдруг союзниками наших угнетателей. Но мы отдавали себе отчет, что это оказалось необходимым для интересов Франции. Мы не имели никакого морального права требовать, чтобы Франция жертвовала своей безопасностью ради восстановления Польши, и никогда не думали ни о чем подобным. Но и отказаться от борьбы мы не могли. Со своей стороны Верховный Национальный комитет и я, как руководитель его военного департамента, всегда стояли на том, что польские легионы будут использоваться только на русском фронте и только на том его участке, который проходит по польским территориям. Это была принципиальная позиция, с которой мы не отступали ни на шаг.
   - Однако, насколько я слышал, в армии генерала Галлера было немало бывших военных германской и австро-венгерской армий польской национальности.
   - Это были не легионисты, а те, кто воевал в обычных частях. Поймите, мы не могли взять под свой контроль судьба каждого поляка, которого призывали в армию. Так что кто-то из них был вынужден воевать и против французов. Но сам факт их поступления в армию Галлера, которая формировалась из добровольцев, лучше всего говорит об их истинных устремлениях.
   - Пожалуй, Вы правы, - в этом Дюпон был отнюдь не убежден, но предпочел не спорить: к основной теме будущей статьи это отношения не имело.
   - Что же касается именно польских частей, то хочу особенно обратить Ваше внимание, что именно принципиальная позиция нашего комитета привела к отказу легионистов принять присягу на боевое братство с немецкими войсками, после чего, наш лидер, полковник Юзеф Пилсудский, был лишен немцами свободы и заключен под стражу в Магдебургской крепости.
   - Это произошло... - Этьен всем видом изобразил ожидание.
   - В июне семнадцатого, если я не ошибаюсь... да, совершенно точно, именно в июне.
   - А вы тогда были на фронте, в рядах этих легионов?
   - Нет, на фронте я не был. Как я уже говорил, я занимался организационной деятельностью. Правда, при этом я считался офицером австро-венгерской армии.
   - И какое же у вас тогда было звание?
   - В шестнадцатом году мне было присвоено звание полковника.
   Этьен торопливо стенографировал слова поляка в блокноте, но настроение у него было кислым: боевой генерал, каким он представлял Сикорски перед встречей, на глазах превратился в тыловую крысу.
   Между тем генерал докурил папиросу, бросил окурок в стоявшую на столе маленькую гипсовую пепельницу и приступил к кофе: аккуратно положил в него сахар и принялся размешивать его ложечкой. Белую молочную пену в чашке украсил коричневый узор.
   - Пожалуйста, продолжайте, - попросил Дюпон.
   - В ноябре восемнадцатого была провозглашена независимая Польша, признанная ведущими державами мира, прежде всего, Францией, Британией и Американскими Соединенными Штатами. Естественно, я перешел служить в польскую армию и был назначен начальником штаба войсковой группы "Восток", объединявшей в своем составе польские войска в Галиции.
   Ложечка негромко звякнула о край чашки.
   - Это было тяжелое время. Украинские националисты подняли в Галиции мятеж и провозгласили свою республику. Наших войск на этих территориях было очень мало, к тому же они были сильно разбросаны. На счету был каждый солдат и каждый офицер. Вместо работы начальника штаба мне фактически сразу пришлось принять командование над отрядами, находящимися в районе Перемышля.
   - И вам удалось добиться успеха?
   - Мы смогли удержать город, отразив все атаки превосходящих сил врага. Наша помощь нужна была в осажденном мятежниками Львове, но у нас было слишком мало сил. Но когда из Кракова подошли подкрепления, я спланировал операцию по прорыву к городу, которая увенчалась полным успехом. Двадцать первого ноября, я точно помню эту дату, мы подошли к городу, а на следующий день очистили его от русских мятежников.
   Журналист вскинул голову.
   - Русских?
   - Извините, я оговорился, конечно же, украинских.
   Выражение лица у генерала было чрезвычайно кислым.
   - Я правильно понял, что на основе моего рассказа вы будете писать статью, а не станете публиковать это как интервью. В противном случае, мне бы не хотелось видеть в газете такого рода оговорки.
   - Нет-нет, это будет именно очерк, - Этьен недоумевал, с чего вдруг генерал так разволновался. Русские, украинцы - велика ли разница? Для самого Дюпона и поляки-то от русских не особо отличались: все они там азиаты, хотя и стараются выглядеть европейцами. Но, настоящая Европа, увы, заканчивается на восточной границе Германии. - Не волнуйтесь, все лишнее я уберу. Кроме того, у Вас будет возможность посмотреть текст статьи и высказать свои замечания, если они у Вас будут.
   - Приятно это слышать. Если бы так работали все ваши коллеги.
   Журналист пожал плечами.
   - Есть пресса и есть желтая пресса. К сожалению, любители дешевых сенсаций в ближайшее время не переведутся. Но давайте вернемся к нашей беседе. Итак, польские войска под Вашим командованием вступили в Львов. Что было дальше?
   - После освобождения Львова фронт в Галиции стабилизировался до мая девятнадцатого года, когда армия генерала Юзефа Галлера, о которой мы с Вами совсем недавн вспомнили, начала наступление на Тарнополь. Правда, в этом победоносном походе я уже не участвовал.
   - Почему же?
   - Приняв от Регентского Совета всю полноту власти, Пилсудский приступил к формированию регулярной польской армии. Только она могла защитить независимость нашей страны от русско-большевиских орд. За успешное руководство операцией по освобождению Перемышля и деблокаде Львова мне было поручено сформировать и возглавить девятую пехотную дивизию, что я и сделал. К марту девятнадцатого года моя дивизия вошла в состав Литовско-Белорусского фронта, которым командовал генерал Щептицкий. Так что, в войне с большевиками я участвовал от начала и до конца. Командовал сначала дивизией, потом оперативной группой и армией. Закончил войну в звании генерала дивизии и в должности начальника Генерального Штаба Войска Польского.
   - И после этого вы ушли в политику?
   - Не совсем так. Я вообще не собирался заниматься политикой, но надо понимать, что происходило в Польше в конце тысяча девятьсот двадцать второго года. Единственный человек, которому доверяло почти все население страны, был Пилсудский, но он категорически отказался баллотироваться в Президенты. А партия Пилсудского пользовалась совсем не такой поддержкой как он сам. Да и другие партии тоже. В тот момент никто не понимал всей опасности положения, а ведь страна стояла на грани развала.
   - Пожалуй, об этом во Франции мало кому известно, - осторожно заметил Этьен.
   - И, тем не менее, это так. Поймите, у нас, поляков, в тот момент не было ни малейшего опыта государственного строительства и вообще, просто опыта жизни в демократическом государстве. Ведь демократия это не только соблюдение прав меньшинства, но и уважение к любой не противоречащей закону позиции. К этому мы оказались не готовыми. Общество разбилось на враждебные группы, уверенные в том, что противники могут использовать против них любые методы, и сами готовые к тому же. Вчерашние братья по оружию объявлялись предателями. Мы были на пороге гражданской войны, способной погубить Польшу, сбросить её в небытие, из которого она только что возвратилась.
   - И поэтому вы приняли решение...
   - Нет, - прервал генерал, не дослушав конца фразы. - Все было гораздо трагичнее. В декабре двадцать второго прошли президентские выборы, которые выиграл Габриэль Нарутович, хотя правительство страны хотело видеть Президентом графа Замойского. Это обострило ситуацию, в Варшаве дело дошло до уличных столкновений. А через пять дней после присяги Президент был убит. Руководство страной в этих условиях временно принял на себя Маршал Сейма, то есть по-вашему Председатель Парламента пан Мачей Ратай. Он-то и предложил мне взять на себя обязанности премьер-министра, а так же министра внутренних дел. Польше необходим был человек, с одной стороны обладающий авторитетом, а с другой - нейтральный по отношению к политическим партиям. В той ситуации я не мог отказаться от подобного назначения, но ни на минуту не рассматривал его, как начало политической карьеры. Я честно исполнял обязанности премьера и довольно успешно, если до сих пор во Франции помнят, что именно моему кабинету удалось договориться с великими державами о признании границ Польши. Но как только обстановка в стране нормализовалась, я сложил с себя премьерские полномочия. Это было в мае двадцать третьего, во главе страны я не пробыл и полугода.
   Генерал снова потянулся к чашке.
   - Давайте на этом моменте сделаем небольшую паузу, - предложил Этьен, - иначе наш кофе совсем остынет.
   Поляк согласно кивнул.
   Когда напиток был выпит, Дюпон снова потянулся к блокноту.
   - Значит, после отставки с должности премьер-министра Вы снова вернулись на военную службу? На прежнюю должность?
   - Нет, она была занята, причем самим маршалом Пилсудским. И потом, снимать человека с должности начальника Генштаба только потому, что вернулся её прежний обладатель - совершенно неприемлемое для Армии решение. Я был назначен инспектором пехоты и занимал эту должность примерно в течение года. В двадцать четвертом году, формируя свое правительство, премьер-министр Владислав Грабский предложил мне должность военного министра, и я ответил согласием.
   - Значит, снова политика?
   - В мирное время военный министр не политическая фигура. По крайней мере, не должен ей быть, и я старался следовать этому правилу. Я пробыл на этом посту около года, затем последовал очередной правительственный кризис, и я снова вернулся в Армию. На этот раз я был направлен во Львов командующим военным округом.
   Совершенно неожиданно Сикорский замолчал. Дюпон сначала бросил на собеседника вопросительный взгляд, но это не помогло. Тогда репортер осторожно спросил:
   - И что же было дальше?
   - Дальше был майский переворот, - будто нехотя ответил генерал. - Мой преемник на посту военного министра, генерал Желиговский, всецело поддержал Пилсудского. Что же касается меня...
   Он снова замолчал, на сей раз Этьен уже не торопил с ответом.
   - Это был, наверное, самый тяжелый выбор в моей жизни. Не стану преувеличивать, я никогда не был безоговорочным сторонником Пилсудского, напротив, часто занимал противоположную позицию. И до Великой войны и после неё. Но я никогда не сомневался в том, что все помыслы Коменданта были устремлены только на благо Польши.
   - Простите?
   - Комендант - было прозвище Пилсудского. Это уже потом, после двадцатого года он стал Маршалом. Кстати, вы знаете, кто был вторым человеком, удостоенным звания Маршал Польши?
   - Полагаю, её нынешний лидер мсье Смиглы.
   - Нет, он стал третьим и последним на сегодняшний день. Вторым это звание получил в тысяча девятьсот двадцать третьем году Фердинанд Фош.
   - О! - Этьен не мог скрыть изумления. Хотя, чему особенно изумляться-то? Дюпону было отлично известно, что образовавшиеся после Великой войны милостью победителей государства спешили вознаградить своих патронов самыми высокими наградами, какие только успели сочинить - в счет дальнейшей поддержки, без которой существовать им было бы несколько затруднительно. Но вот поди ж ты, третье маршальское звание великого Фоша ( вторым было хорошо известное звание британского фельдмаршала, которое он получил в девятнадцатом году ) оказалось для журналиста неожиданностью.
   - Да-да, я же говорил, что связь между нашими странами и народами можно найти на каждом шагу. Но я отвлекся, извините. Пилсудский не был обычным человеком, для которого главным является собственное благополучие. Он отдавал Польше себя всего, без остатка. Во время войны с большевиками мне стало понятно, что великий человек, из тех, которые рождаются реже раза в столетие и остаются в народной памяти на века. Больше того, я прекрасно видел и понимал, что не овладевшая наукой парламентской демократии Польша скатывается все глубже и глубже в хаос и беспорядки. К двадцать пятому году, в том числе и благодаря помощи Франции, нам не угрожала иностранная агрессия, но никакие союзники не могли вместо правительства обеспечить нормальной жизни в стране. А правительство сделать этого тоже не могло. С этим необходимо было что-то делать, и Пилсудский нашел в себе силы положить конец вакханалии безответственности. Да, это было военным переворотом, и как командующий округом я должен был двинуть вверенные мне войска против мятежников, даже если к мятежу и примкнул мой непосредственный начальник, военный министр. Но я не мог приказать солдатам идти и стрелять в своих братьев-поляков, которых вел сам Пилсудский. Стрелять, чтобы защищать давно утратившую всякую дееспособность власть от власти, которая не только хотела принести благо Польши, но и имела силы это сделать.
   Сикорский тяжело вздохнул.
   - В то же время я не поддержал майский переворот. Не смог заставить себя пойти против тех идеалов, в которые верил. Пилсудский шел на Варшаву, чтобы установить диктатуру и свергнуть демократию. Он намеревался беспощадно искоренять любое несогласие. Я говорил вам, что для поляка, как и для француза, ощущение несвободы является тяжелым испытанием. И вот своими руками способствовать установлению режима, который ограничит те самые права, о которых поляки мечтали более ста лет, права, за которые мы боролись и умирали пять лет назад, права, без которых невозможно чувствовать себя полноценным человеком... Не говоря уже о том, что если сегодня ограничение прав служит благу страны и народа, то завтра оно может обернуться диктатурой враждебного народу тирана. Так обычно и случается.
   - Я с Вами полностью согласен. Тогда что же вы сделали?
   - Занял выжидательную позицию. Тем более, что Львов довольно далеко от Варшавы, а все закончилось очень быстро. Придя к власти, маршал никак не выразил своего недовольства, но два года спустя он снял меня с должности командующего округом и не предоставил нового назначения. В стране к тому времени установилась жесткая власть, политика "санации" привела к тому, что всякие оппозиционные настроения были подавлены, добиться чего-нибудь можно было, только демонстрируя лояльность вождю. Для меня это было слишком. Арест мне не грозил, но я не видел для себя будущего в такой Польше. Поэтому я уехал во Францию.
   - То есть, эмигрировали?
   - Не совсем. Формально я числилось в резерве польских вооруженных сил. Здесь во Франции я обучался в Высшей военной школе, именно как представитель польской армии. Но в целом, конечно, это очень близко к эмиграции.
   - А после смерти Пилсудского вернуться в Польшу Вы не могли?
   - После смерти Пилсудского случилось самое худшее из того, что только могло случиться: его диктатуру унаследовали люди, не обладающие и десятой долей его государственной мудрости, зато чрезвычайно озабоченные тем, чтобы сохранить в своих руках власть. Они клянутся в верности делу Пилсудского, не понимая сути этого дела. Они повторяют слова Пилсудского, но неспособны понять, что слова эти сказаны вчера, и подумать, как бы Пилсудский поступил сегодня.
   - А что конкретно Вы имеете ввиду?
   - Пилсудский всегда ставил целью включить в состав Польши Тешинскую Силезию. Но на союз с мадьярами, как это сделали в прошлом году Смиглы и Бек, он бы ни за что не пошел. Этот альянс здорово испортил репутацию Польши во Франции, не так ли, мсье журналист?
   - Вы абсолютно правы, - искренне согласился Дюпон. Парижские газеты отреагировали на блок Варшавы и Будапешта крайне едко, и сам Этьен откликнулся на это событие несколькими статейками, в которых Польше крепко досталось.
   - Потом это баранье упорство, помешавшее Франции и Великобритании заключить договор с Советами. Безусловно, Москве мы доверять не можем. Но разве есть какие-то сомнения, что в Париже и Лондоне не питают иллюзии относительно политики Сталина? Если мы верим, что наши союзники помогут Польше в случае агрессии Гитлера, то почему мы должны подозревать их, что они бросят Польшу на растерзание Сталину? То, что для Пилсудского было принципом, для нынешних правителей стало догмой. Маршал не раз корректировал свои принципы, если его к этому вынуждали обстоятельства. Между принципами и благом Польши он выбирал Польшу. Став виновниками срыва переговоров, Смиглы и его окружение предпочли мертвую догму интересам страны. Если бы пакт трех держав был подписан, то Польша могла бы чувствовать себя сегодня намного безопаснее, чем она чувствует сейчас.
   - Раз уж Вы об это заговорили, то позвольте мне перейти ко второй части нашей беседы. Речь пойдет о нынешних польско-немецких отношениях. Многие считают, что Рейх и Польша стоят на пороге войны, в то время как другие убеждены, что кризис остался позади после подписания Лондонского договора. Хотелось бы знать Ваше мнение по этому поводу.
   - Мы много не знаем. Дипломатия невозможна без тайных переговоров. На основании же того, что предано огласке, я считаю, делать выводы о том, что кризис миновал, ещё пока рано. Об этом можно будет говорить определенно, если вновь соберется сорванная Гитлером Мюнхенская конференция, или начнутся прямые польско-германские переговоры. Пока что нет ни того, ни другого.
   - Это убедительно, - согласился журналист. - А если война всё-таки начнется, то как она, по-вашему, станет развиваться?
   - Здесь ещё труднее делать прогнозы, - поляк сделал паузу и Этьен воспользовался этим, чтобы вставить свою фразу:
   - Но вы же опытный военный.
   Сикорский усмехнулся.
   - Вот именно поэтому я и воздерживаюсь от необоснованных суждений. Любой офицер планируя операцию, будь это штурм холма или стратегическое наступление, в первую очередь определяет свои силы и, на основании данных разведки, силы противника. Мне же не известно современное состояние польской армии, я слишком давно фактически покинул её ряды. Тем более, что в тридцать шестом году была начата масштабная программа реорганизации армии, но абсолютно не известно, до какой стадии она на сегодня доведена.
   - Видимо, это является военной тайной Польши? - предположил Дюпон.
   - Разумеется. Точно так же мы можем лишь приблизительно судить о силе вермахта. Парады, демонстративные показы новой техники, всё это не дает представления о реальном положении дел. Отправка отдельных формирований в Испанию тоже. Прошлогодний кризис в Чехословакии, как известно, завершился мирным путем. Так что боеспособность германских вооруженных сил сегодня остается загадкой. С уверенностью можно утверждать лишь то, что на борьбу с оберландерами это похоже не будет.
   - Простите?
   - Немецкие войска, попытавшиеся вторгнуться в Верхнюю Силезию. Строго говоря, это была не армия, а военизированная организация добровольцев, хотя и имевшая поддержку немецких властей. Разумеется, против регулярной армии у них не было никаких шансов.
   - Понятно, - Этьену было даже немного стыдно за свою малообразованность: сколько всего он не знал.
   - Сегодняшняя Германия - не Веймайрская республика с её карликовыми вооруженными силами и признающими свое место властями. Если Гитлер решится начать войну, то его армия будет отчаянно сражаться, поскольку прекрасно понимает, на что будет обречена Германия в случае поражения. Девятнадцатый год покажется немцам недостижимой мечтой.
   - Либо Рейх ждет государственный переворот и капитуляция.
   - Это уже политика, но я скажу, мсье журналист: на это рассчитывать не стоит. Время упущено. Да, в тридцать четвертом, вполне возможно, чтобы опрокинуть Гитлера хватило бы одного решительного французского капитана и его роты. Но сейчас уже сами немцы настроены решительно. Все эти годы Гитлер их вел от победы к победе, большинство не сомневается, что и в новом конфликте он выйдет победителем. Так что, если вам нужно мое мнение как эксперта, то запишите: если война начнется, то это будет тяжелая война, подобная Великой. Наверное, не такая продолжительная, но не менее кровавая.
   - И все же, мсье Сикорски: Польша или Германия?
   В глазах у генерала что-то промелькнуло, но Дюпон не смог понять, что именно. Какое-то мимолетное выражение, пропавшее прежде чем Этьен успел его рассмотреть.
   - Тот, кто захватит инициативу. И у Польши, и у Германии имеются очевидные стратегические слабости. Для Германии это Восточная Пруссия, отрезанная от основной территории Рейха. Снабжать войска в ней можно только по морю или по воздуху, а перебрасывать подкрепления - только морским путем. Но польский флот, располагающий современными подводными лодками, способен если не полностью перерезать эту коммуникацию, то как минимум нанести на ней врагу серьезный урон. Каждый потопленный транспорт - это не меньше чем уничтоженный полк.
   - А что является стратегической слабостью Польши? - немедленно спросил Этьен.
   - Коридор. Удачное наступление под его основание, на Быдгощ и Торунь способно не только соединить Восточную Пруссию с основной территорией Германии, но и отрезать польские войска на побережье. Под угрозой захвата с суши окажутся базы Польского флота: Хель, Гдыня, Оркнейские острова. А без баз флот существовать не может.
   - Значит, преимущества получит тот, кто начнет первым? - заключил репортер. И добавил: - То есть, Германия.
   Но генерал отрицательно покачал головой.
   - Не все так просто. Инициатива не обязательно остается за тем, кто атакует первым. Если противник хорошо подготовлен к отражению атаки, то он не только сдерживает удар, но и перехватывает инициативу и сам переходит в наступление. При этом начавший первым может оказаться даже в худшем положении, чем если бы он просто ожидал вражеской атаки на исходных рубежах.
   После короткой паузы Сикорский добавил:
   - Война непредсказуема. Лет через тридцать-пятьдесят, когда будут написано множество мемуаров, вскрыты секретные архивы и опубликованы дневники главных участников, историки, обложившись всем этим добром, смогут объяснить почему все случилось так, как случилось. И, поверьте, на каждом шагу найдутся многочисленные мелкие факты, которые, если их повернут чуть в сторону, сделают исход того или иного сражения иным. А перемена в исходе сражения может привести к изменению оперативной обстановки настолько, что иным будет весь дальнейший исход войны, а может быть и ее исход. Поэтому нет смысла гадать, как могут развиваться события. Важно одно: это будет не просто германо-польский конфликт, это будет война, которая затронет многие страны Европы, и может быть, даже станет новой всеевропейской войной.
  

Гора Хамар-Даба. Монголия. 31 августа 1939 года. Четверг.

Штаб 1-й армейской группы РККА.

  
   Очень трудно ждать то, что должно случиться, но почему-то никак не случается. Казалось бы, предусмотрены все мелочи, распланированы все действия, учтены все возможные неожиданности, и события могут идти только по одной колее и никак иначе, а они вдруг почему-то не идут. Умом понимаешь. Что нужно проявить терпение и всё получится как надо. И вот ждёшь, ждёшь, ждёшь, а результата всё нет, нет и нет.
   И закрадывается коварным червем крамольная мысль, и начинает она точить сознание: а вдруг что-то упущено, а вдруг произошла случайность, которую не предусмотрели и теперь все пойдет наперекосяк, в сторону, а то и вовсе совсем в обратном направлении. И попробуй, изгони от себя этого червя сомнений. Влезет в самую глубину, вцепится словно клещ, чтобы улучить момент и снова и снова тиранить душу.
   А если ещё на карту поставлено непросто много, а очень много... Вся карьера, а может даже и свобода, а то ещё и жизнь. Тут уж вместо нервов нужно иметь даже не канаты, а железные тросы.
   И надо же было такому случиться, чтобы в подобной ситуации оказался именно он, комкор Георгий Константинович Жуков. Когда вечером двадцать девятого августа красный флаг был поднят на высоте Ремизова, победа казалась на расстоянии вытянутой руки. Потеряв последний стратегический опорный пункт, окруженная группировка врага лишилась последнего шанса на сколько-нибудь успешную оборону. Зажатые на нескольких маленьких сопочках, японцы были плотно обложены со всех сторон и не имели никакой возможности ни удержать позиции, ни вырваться из окружения, а помощи им ждать было неоткуда. Для них существовало только два выхода: плен или смерть. Фанатики-самураи предпочли второй вариант, и на их ликвидацию пришлось бросить седьмую мотобронированную бригаду полковника Лесового, дополнительно усиленную пехотой и артиллерией.
   Жуков ожидал, что ликвидация не затянется надолго. Понятно, что ночью выбивать японцев из укрытий было нецелесообразно, но он рассчитывал, что к обеду получит донесение о капитуляции. Но час проходил за часом, а желаемого сообщения всё не поступало. Несколько раз он вызывал на связь командование Центральной группы, но всякий раз слышал: идут бои, враг не сдается и оказывает ожесточенное сопротивление. Жуков крепко распекал Петрова, грозился отстранить от командования, хотя знал, что делать не станет: любому новому командиру дольше вникать в ситуацию, чем Петрову завершить разгром.
   И тем не менее, закончился день тридцатого августа, а победа так и не приходила. Потом прошла и ночь, а бои все продолжались. И только поздним утром, почти днем, когда обстановка в штабе Первой армейской группы накалилась до предела и была готова вот-вот разразиться грозой, пришло долгожданное сообщение: бои завершены, последние оставшиеся в живых капитулировали.
   Жуков выслушал доклад Петрова спокойно, на его лице не дрогнул ни один мускул. Когда комбриг смолк, ответил:
   - Поздравляю с победой, Михаил Иванович, молодец! Сейчас организуй войскам отдых и жди дальнейших распоряжений.
   Потом обвел взглядом присутствовавших в землянке командиров. Все смотрели на Жукова, по ходу разговора поняв, что наконец-то пришла долгожданная весть, и ожидая подтверждения своей догадки.
   Он коротко кивнул и произнёс:
   - Да, товарищи, победа. Ликвидация окруженной группировки завершена.
   По командному пункту пробежала лёгкая волна. Командиры переглядывались, на лицах появились счастливые улыбки, но бурной радости никто проявить не решался, всех останавливала сухая безэмоциональная реакция командующего.
   А Жуков и сам не мог объяснить, почему получив долгожданное известие, он вдруг, вместо того, чтобы отдаться радости победы, словно закаменел. Словно свыше откуда-то пришло ощущение, что происходящее здесь в Монголии вовсе не его звездный час, как казалось ранее, а только первая ступенька на длинной лестнице, ведущей... Куда ведёт лестница комкор совершенно не представлял. Но ощущение было таким явственным, что он даже слегка мотнул головой, отгоняя навязчивое видение.
   В следующую минуту Жуков слегка улыбнулся:
   - Что так робко радуемся? Есть ведь, что отметить. Достойному врагу по зубам дали.
   Жуков не кривил душой, он искренне считал, что сражались японцы достойно. В России как-то само-собой сложилось пренебрежительное отношение к азиатским армиям. Вот в Европе, да, враги как на подбор: немцы, французы... Хотя, например, тех же австрияков за серьезных противников не держали, разве что мадьярские части. А румын не считали за приличных союзников. На что уж глуп был Николашка, но даже он метко отреагировал на вступление Румынии в империалистическую войну: "Если Румыния поддержит Германию, то нам понадобится тридцать дивизий, чтобы её завоевать. А если поддержит Антанту, то тридцать дивизий, чтобы её защищать. Пусть уж лучше остаются нейтральными". Смех смехом, а лучше не скажешь.
   Но вот войну на Дальнем Востоке в начале века проиграли японцам вдрызг. Да, воевали далеко не лучшие части царской армии, которые возглавляли далеко не лучшие генералы. Да, вокруг войны обделывали свое черные делишки роившиеся возле трона гешефтмахеры разных мастей во главе с Витте-Полусахалинским. Но всё равно это было поражение России, царапнувшее душу маленького Ёрки Жукова и надолго оставившее там саднящую рану.
   Исцелить её он смог только здесь, в иссохшейся монгольской пустыни, на берегу мутного Халхин-Гола. Исцелить победой над мощной, хорошо обученной и оснащенной, в достатке вооруженной самым современным оружием, ведомой опытным командованием вражеской группировкой. Группировкой, состоявшей из умелых и фанатично настроенных на борьбу японских солдат.
   Но советская техника превзошла японскую по всем статьям, как на земле, так и в небесах. Советские командиры переиграли японских в стратегии и тактике, а бойцы Красной Армии в конечном итоге превозмогли вражеское сопротивление своим боевым мастерством, стойкостью и героизмом.
   На Жукова произвел неизгладимое впечатление пленный японский солдат, доставленный для допроса на командный пункт армейской группы. Лицо самурая представляло из себя кровавую маску: всю ночь солдат провел в камышах на берегу Халхин-Гола. Его командир не озаботился снабдить отправленного в дозор солдата накомарником, и тому пришлось терпеть бесконечные атаки кровососов. Можно было только поражаться стойкости японца, целую ночь просидевшего в камышах так тихо, что его не сумели обнаружить красноармейские патрули. Однако, с рассветом бойцы обнаружили соглядатая и он без боя сдался в плен. Когда во время допроса Жуков намекнул ему, что японское командование требует от солдат сражаться при любых обстоятельствах и умирать с криком "банзай" на устах, то пленник ответил:
   - Отец наказал мне вернуться живым, а не мертвым.
   И в этот момент комкору вспомнился майор Кравченко, командир 22-го иапа. Во время японского налета двадцать седьмого июня он, горя желанием отомстить за предательский удар, увлекся погоней за вражескими бомбардировщиками. В итоге один бомбардировщик он всё-таки догнал и сбил, залетев при этом далеко на территорию Манчжурии. На обратном пути у его истребителя заглох мотор. Кравченко пришлось идти на вынужденную посадку в глубоком тылу у противника, а потом пешком добираться до своих, при этом переходить линию фронта. Его подобрали через пять дней, еле живого, оголодавшего, с таким же распухшим от комариных укусов лицом, как и у того японского солдата. Разница была только в одном: майор Кравченко ни на мгновение не допускал мысли о сдаче в плен. Все это время у него наготове был пистолет: шесть пуль врагам, последнюю - себе.
   В этой истории как в капле воды отразилось превосходство силы духа советского воина над японским. И вообще в решающем наступлении Красная Армия превосходила врага во всем. И в качестве техники и вооружений, и в согласованности действий родов войск, и в воинских качествах бойцов и младших командиров, и, наконец, в квалификации командования: как не крути, но генерал Рипо не сумел избежать окружения и полного разгрома.
   Но это превосходство не пришло само, не было вручено Жукову вместе с приказом о назначении на новую должность. Его пришлось создавать прямо на месте, в монгольской пустыне. Выбивая у Москвы современные пушки, бронеавтомобили, танки и самолёты. "Обстреливая" солдат и младший командный состав, обучая их умению вести бой, не ломаться в тяжелых ситуациях. Заодно отсеивая бездельников, дураков и паникеров, которых, увы, хватало, особенно в составе 82-й "территориальной" стрелковой дивизии Пося. Пришлось ломать и самого себя, превратиться из командира поля боя, способного по принципу "что вижу, то и командую" выиграть сражение, превратиться в стратега, по карте управляющего целой армейской группой ( говоря по-честному - полноценной армией ). Это был уже какой-то другой, неизвестный самому себе Жуков, на которого Жуков прежний смотрел со смесью недоумения, любопытства и восхищения.
   Так что пришедшая победа была поводом для законной гордости и, конечно, её следовало отметить. Но сначала довести до конца дело.
   - Значит так, товарищи командиры, победу надо отметить. Дежурный по штабу!
   - Я! - выдвинулся вперед майор Лунин.
   - Приступайте к организации мероприятия. Времени у вас... Пока мы с товарищами доложим в Москву. Михаил Андреевич, идёмте. И ты, Михаил Сергеевич давай тоже с нами.
   Начальника штаба на такой доклад Жуков был взять обязан. Да и если бы и не был обязан, то всё равно бы взял. Пусть взаимопонимание с Богдановым и оставляло желать лучшего, но со своими обязанностями он справлялся и честно заслужил свою долю поощрения за успех. А вот комиссара как раз можно было бы и не приглашать, но Никишев уже давно стал для Жукова верным помощником, не разделить с которым успех было бы просто свинством. Георгий Константинович никогда не был сторонником бездумной уравниловки, когда успех делится поровну и на тех кто пахал и на тех, кто штаны по лавкам просиживал, а в случае неудачи ответственного не найти днём с фонарем. Но и никогда не старался приписать весь успех одному себе, честно вспоминая о вкладе в общее дело тех, кто помогал и был рядом. Он бы сейчас и Потапова на доклад пригласил, если бы тот был в штабе армейской группы. Но полковник находился где-то на том берегу Халхин-Гола: Жуков поручил ему командование войсками, развернутыми вдоль государственной границы, и он, надо полагать, сейчас мотался между частями, проверяя их готовность к отражению возможного наступления японцев и их маньчжурских прихвостней.
   Впрочем, воспоминание о Потапове навело Жукова ещё на одну мысль. Он остановился на пути к выходу из блиндажа, свернул к связистам.
   - Дайте штаб Гусева. Комбрига Смушкевича к аппарату.
   - Есть!
   Жуков взял протянутую связистом телефонную трубку.
   - Товарищ Смушкевич? Жуков говорит. Всё, свилась японская веревочка.
   - Капитулировали? - в голосе Смушкевича слышалась неподдельная радость, которую не могла исказить даже паршивое качество телефонной связи.
   - Так точно, капитулировали. Давай, Михаил Вольфович, подходи на пункт связи. Будем докладывать в Москву.
   Доверив комдиву Жукову командование 57-м Отдельным стрелковым корпусом, нарком обороны и начальник Генерального Штаба приставили к нему целую бригаду советников, отношения с которыми и у Георгия Константиновича складывались по-разному.
   С Куликом они просто враждовали, сперва скрыто, а затем уже и открыто, никого не стесняясь. Командарм хотел командовать сам, глядя на Жукова как исполнителя и передатчика своей воли. В свою очередь Жуков ни с кем не собирался делить ни власти, ни ответственности. Дело до шло до отдачи Кликом приказов через голову Жукова и, соответственно, отмены их номинальным командующим. Да еще не в спокойной обстановке, а в самый разгар боя, когда такие противоречия неизбежно порождают неразбериху, которая может стоить очень и очень дорого. К счастью, обошлось. Заминка оказалась небольшой и общему успеху не помешала, а из Москвы Кулика сначала резко одернули, а потом и вовсе убрали от греха подальше.
   Воронов, напротив, держался подчеркнуто отстраненно. Даже не как буржуазный спец, а словно иностранный инженер, по контракту отрабатывающий наладку и запуск закупленного за границей завода. Советы давал только когда его просили и ни на шаг не заходил дальше поставленных перед ним вопросов. Жукову было с ним легко работать, но товарищеским отношениям такой подход, конечно, не способствовал.
   Павлов пробыл очень недолго, но дал немало дельных советов по использованию бронетанковых соединений, которые очень пригодились Жукову при составлении плана наступления.
   Но самых больших трудностей новый командующий корпусом ожидал от своего советника по авиации. Тут дело было уже не только в статусе и звании, а ещё и в репутации. Смушкевич был не только героем Гражданской войны, на той войне и у самого Жукова заслуг хватало. Не только интернационалистом, сражавшимся против мирового фашизма в далекой Испании ( в конце концов, хунта добилось своего, оставив от революционной Испании лишь маленький клочок Басконии, да и там у власти в итоге оказались не коммунисты и даже не анархисты, а соглашатели-либералы ). Главное, он был человеком-легендой, вернувшимся в авиацию после тяжелой аварии. Говорили, что у него ампутированы ноги, и он не только ходит, но и летает в самолёте на протезах. Правда ли это Жуков точно не знал, но при ходьбе Смушкевич заметно прихрамывал, и, несмотря на строжайшие запреты из Москвы, несколько раз поднимался в воздух и участвовал в воздушных боях с самураями.
   Жуков привык не склоняться ни перед какими авторитетами, но противостоять такому человеку ему ещё не доводилось. И не довелось. Со Смушкевичем общий язык они нашли удивительно быстро и прочно. Жукова подкупило сочетание отсутствия заносчивости, предельной требовательности и готовности ради дела не щадить ни себя ни других. Авиация группы была отдана фактически в полное распоряжение советника, и ни разу Жуков об этом не пожалел, поскольку наземным войскам поддержка с воздуха обеспечивалась в максимально возможном объёме, а "порулить" чем-то кроме авиации советник ни разу не попытался.
   В общем, не удивительно, что отношения из служебных перешли в товарищеские, а там и в дружеские. И не было ничего странного в том, что для доклада в Москву о победе над самураями Жуков пригласил и советника. В конце концов, именно Москва их ему и присылала.
   Землянка, где был оборудован пункт связи с Улан-Батором и Москвой, располагалась на обратном склоне Баин-Цагана, примерно в полукилометре от КНП армейской группы. Там, разумеется, ещё никто не знал о завершении разгрома окруженных японцев. Появление большого начальства в неурочный час оказалось громом среди ясного неба. Лица у связистов были даже не сонные, а явно заспанные, но командующего и его свиту они встретили на ногах.
   Жуков хмуро оглядел это безобразие и потребовал:
   - Связь с Москвой!
   - Слушаюсь, товарищ комкор! - дежурный лейтенант буквально плюхнулся за аппарат и почти сразу доложил: - Есть связь с Москвой.
   - Передавайте: "У аппарата Жуков, Богданов, Никишев, Смушкевич".
   Лейтенант поспешно заработал ключом, словно стараясь доказать, что он и спросонья ничего не напутает. Почти тотчас же из аппарата поползла испещренная значками бумажная лента, содержавшая непонятный для непосвященного, но легко распознаваемый связистом ответ.
   - Здравствуйте, товарищ Жуков, товарищ Богданов, товарищ Никишев, товарищ Смушкевич. У аппарата дежурный по Генеральному Штабу полковник Василевский.
   Жуков усмехнулся. Естественно, в Москве сейчас ещё глубокая ночь, в Генштабе никого, кроме дежурных. И этому неизвестному полковнику суждено на ближайший день оказаться в центре внимания - ведь именно через него разнесется по столице весть о победе на Дальнем Востоке.
   Жуков зачем-то снял фуражку, слегка склонил лобастую голову и начал диктовать.
   - Доложите народному комиссару обороны и начальнику Генерального Штаба, что сегодня, тридцать первого августа завершена ликвидация окруженной японской группировки. Все вражеские соединения, отрезанные на территории Монгольской Народной Республики, капитулировали или уничтожены. Правый берег реки Халхин-Гол до государственной границы включительно полностью находится под нашим контролем. Части и соединения первой армейской группы развернутые вдоль границы, готовы отразить любую возможную атаку японских и манчжурских захватчиков и не допустить их вторжения на территорию дружественной Монголии.
  

Ораниенбург. Германия. 31 августа 1939 года. Четверг.

Опытная станция высотных полётов

   Очень странные фокусы порой выкидывает судьба. Сформированная в январе 1939 года разведывательная авиагруппа при Главнокомандующем Люфтваффе была одним из самых секретных проектов военно-воздушных сил Третьего Рейха. В немалом аппарате ОКЛ лишь единицам были известны подробности о её деятельности. Аэродром под Ораниенбургом, на котором базировались разведчики, ещё и до августа, когда была официально создана Опытная станция высотных полётов, охранялся с такой тщательностью, которая и не снилась многим весьма важным военным объектам Германии. Как, впрочем и другой аэродром, использовавшийся группой и расположенный в девяти километрах к западу от Постсдама. Но при этом почти половину личного состава группы составляли гражданские лица.
   Такова была специфика немецкой разведывательной авиации. Практически с самого начала её деятельности активно использовались транспортные самолёты "Люфтганзы", разумеется, снабженные специальной "начинкой". Да и не только самолёты. Пассажирский дирижабль "Граф Цеппелин II", совершавший регулярные рейсы между Рейхом и Великобританией, принес немало интересных данных о состоянии дел с радиопеленгацией у вероятного противника. Размещенная в секретных отсеках пассажирской гондолы приемная радиоаппаратура улавливала и записывала сигналы облучавших дирижабль английских радаров. Без тесного контакта с экипажем дирижабля провести такое исследование, понятно, было бы невозможно. А где тесные контакты, там и постепенное перемещение кадров. Тем более что почти всемогущий Герман Геринг дал санкцию на привлечение к работе любого нужно специалиста. Таким образом в авиагруппе к августу тридцать девятого собрались чуть ли не все лучшие штурманы Третьего Рейха, к которым имелся полный комплект высококлассных лётчиков, специально подготовленных именно для разведывательных полётов.
   Летчик ведь тоже лётчику рознь. Вот, например, Вернер Мёльдерс, сбивший в Испании полтора десятка вражеских самолётов. Ас, пилот самого высочайшего уровня, но в разведовательной авиации ему делать нечего. Он прирожденный истребитель, живущий боем, а самолёт-разведчик самый беззащитный из всех военных самолётов. Даже у бомбардировщика, зачастую машины той же самой модели, больше шансов уцелеть в воздушном бою, потому что бомбардировщики как правило вылетают на задание группой и могут встать в оборонительный круг, отбиться от истребителей. Разведчик же всегда одиночка и хвост ему никто не прикроет. Успех приносит неожиданность появления, быстрое выполнение задания и столь же быстрое отступление. Плюс ещё умение как можно раньше заметить приближение вражеских истребителей и, используя благоприятные погодные условия, уйти от погони.
   На первый взгляд в таких условиях, особенно с появлением у ведущих мировых держав скоростных истребителей, миссия воздушного разведчика казалась невыполнимой, но пилоты и наблюдатели из состава разведывательной авиагруппы своими делами опровергали подобные соображения. Не далее как позавчера, 29 августа, экипаж под командованием Зигфрида Кнемейера выполнил полет над Южной Англией, сфотографировав с большой высоты окрестности Бристоля, Кадиффа, Барри и Портленда.
   Собственно сейчас пилоты и штурманы группы как раз и занимались изучением этих снимков, в большом "учебном классе" на втором этаже двухэтажного служебного здания, стоявшего на краю аэродрома. Стены класса были увешены крупномасштабными картами Польши, Франции, Англии и их отдельных регионов, а на столах были разложены альбомы с фотографиями или просто отдельные крупные фотоснимки.
   Работа велась по-немецки старательно и вдумчиво, но в то же время разведчики позволяли себе порой отвлечься и переключить внимание на какой-нибудь посторонний предмет.
   - Ого, парни, смотрите, происходит что-то интересное, - сообщил остановившийся возле окна лейтенант Рунке, пилот того самого экипажа Кнемейера. Для слуха пилотов бомбардировочной авиации, равно как и гражданских лётчиков такое определение звучало дико, у них давно устоялась логичная система, при которой командиром экипажа является пилот. Но в германской воздушной разведке ещё с Великой войны повелось, старшим экипажа считать штурмана.
   В случае данного конкретного экипажа ситуация многократно усугублялась ещё тем, Кнемейер был гражданским и при этом - официальным заместителем командира групы, а Рунке офицером. Впрочем, сами они не испытывали никаких неудобств, а просто делали своё дело.
   - И что у тебя там? - недовольно пробурчал лейтенант Кречмер, откладывая в сторону альбом с "видами" графства Кентербери.
   - Экселенц гуляет вдоль взлетки, - поделился информацией Рунке. - Вместе с моим командиром, кстати. Не иначе как встречают кого-то.
   - Ну-ка...
   - Любопытно.
   Разведчики один за другим подтянулись к окнам.
   Вдоль края взлетно-посадочной полосы и вправду не спеша прогуливались двое мужчин: один в мундире, другой в длинном габардиновом макинтоше (погода стояла пасмурная, временами начинал накрапывать мелкий дождик, который быстро стихал, чтобы вскоре закапать вновь) и шляпе-пирожке.
   Военным был создатель и командир авиагруппы, сорокапятилетний подполковник авиации Теодор Ровель. Прежде чем занять этот пост, он успел обзавестись весьма бурной биографией. Начало ей положила Великая война, с началом которой юный Теодор был призван в Военно-Морской Флот и сочтен подходящей кандидатурой, чтобы стать офицером Кайзера. Офицером Ровель стал, послужил на нескольких кораблях, а в начале шестнадцатого был переведен в морскую авиацию. После кратких курсов вчерашний корабельный дальномерщик превратился в лётчика-наблюдателя самолёта-торпедоносца. В этом качестве он поучаствовал в нескольких ( в том числе и в успешных ) атаках на британские конвои и операции "Альбион" по захвату островов Моонзундзского архипелага. В ходе последней его самолёт потерпел аварию, сам Ровель был тяжело ранен, но после излечения вернулся к военной службе и накануне капитуляции Германской Империи занимал должность инструктора школы лётчиков-наблюдателей в Путциге.
   С наступлением мира Империя превратилась в Веймайерскую Республику, Путциг отошел к созданной заново Польше и превратился в Путц, а лейтенант Ровель вышел в отставку и начал переживать тяжелые годы позора, надеясь, что когда-нибудь Германия найдет в себе силы рассчитается за все причиненные ей обиды и унижения, а он сможет этому поспособствовать.
   Прежде чем надежды начали сбываться, прошла целая вечность - двенадцать лет. Но вот в тридцатом году на стол тогдашнего руководителя немецкой разведки полковника фон Бредова легли фотографии польских укреплений в районе Позена, выполненные с высоты птичьего полёта флюг-капитаном частной авиакомпании "Ганза-Люфтбильд" Теодором Ровелем.
   Фон Бредов моментально всё понял, и Ровель, оставаясь формально пилотом "Ганзы-Люфбильд", стал штатным сотрудником "Абвера". Он сообщал, по какому маршруту предстоит полет, ему подсказывали где именно нужно "потерять ориентировку и сбиться с пути". Самолет за казенный счет оснастили новейшей фототехникой и хитроумной механикой.
   Постепенно в подобную работу стали втягиваться и другие лётчики компании. А в тридцать третьем Ровель вернулся на военную службу, получив должность в штабе 6-го воздушного округа. Формально числясь начальником фотоотдела и подчиняясь напрямую рейхсминистерству авиации, Ровель продолжал свои полеты под эгидой "Абвера", который к тому времени вместо фон Бредова возглавлял уже капитан цур зее Конрад Патциг. Летать приходилось и над Польшей, и над Францией, как раз над активно строившейся в то время "линией Мажино" и даже над СССР.
   А потом грянул большой скандал: оказалось, что военный министр Вернер фон Бломберг не был поставлен в известность об этих полетах. Правда, гроза бушевала, по большей части, в высших сферах: Патциг лишился должности, на его место был назначен другой моряк, тоже капитан цур зее Вильгельм Канарис. Ровель же отделался легким испугом и отстранением от полётов. Как оказалось, на очень короткий срок: отставка Патцига произошла в январе, а уже первого марта того же тридцать пятого года Геринг помпезно объявил о возрождение Люфтваффе - германских военно-воздушных сил.
   С присущими ему прямотой и тактом Боров объявил свой принцип комплектования и управления: "Всё что летает - моё!" Канарис даже не пытался сопротивляться, сразу согласился с формальным главенством Геринга, взамен получив право ставить разведчикам свои задачи ( руководство ОКЛ в свою очередь имело возможность вмешаться в их выполнения вплоть до приостановки ) и доступ к результатам ( по факту квалифицированные специалисты по расшифровке фотоснимков всё равно имелись только в "Абвере" ).
   Одним словом, Ровель не просто вернулся к прежней работе, но ещё и был произведен в капитаны и получил приказ сформировать и возглавить эскадрилью специального назначения для ведения воздушной разведки над территориями иностранных государств в мирное время. На мнение фон Бломберга теперь можно было не отвлекаться, "наци номер два" ему всяко был не по зубам. Не говоря уж о том, что генерал явно утрачивал доверие фюрера: прошедшая война вбила в фон Бломберга панический ужас перед возможным новым конфликтом с державами-победительницами, в то время как Гитлеру модернизированный рейхсвер был нужен именно для того, чтобы вернуть Германии достойное место на мировой арене силой, если не получается это сделать методами дипломатии.
   Задания, как и договорились между собой высокие начальники, поступали как из 5-го отдела штаба ОКЛ, отвечавшего за разведку, так из подотдела авиаразведки "Абвера". Работы было много, результаты высокие. Ровеля произвели сначала в майоры, затем в подполковники, а его эскадрилья разрослась в группу. При этом он не гнушался лично вылетать на задания, воспитывая подчиненных не только словом, но и примером.
   Что же касается Зигфрида Кнемейера, то о нем можно было сказать одной фразой: один из лучших штурманов Третьего Рейха. Можно было рассказать и чуть больше: в двадцать четыре года он работал инструктором в школе слепых полётов в Цолле. Когда Ровель стал формировать свою эскадрилью, то сразу перетащил в неё Унемейера и сделал своим заместителем. С тех пор они и работали вместе.
   Тем временем летчики продолжали гадать, что бы означала неурочная прогулка начальства.
   - Может, какая-нибудь инспекция из Берлина? - предположил один.
   - Не похоже, - возразил другой. - Перед инспекцией всегда проводятся массовые мероприятия по наведению должного порядка. А у нас что? Да ничего не проводится.
   - Это пускай в боевых частях мероприятия проводят, - не согласился третий. - У них там сейчас мандраж, да гадание на кофейной гуще... Будет война, не будет войны... А мы тут на войне каждый день.
   Ещё несколько минут разведчики обменивались предположениями, потом их энтузиазм начал истощаться: ничего нового за окном не происходило. Один за другим летчики потянулись обратно к столам. Минут через пять у окон остались только самые стойкие бойцы, не потерявшие надежду разгадать тайну поведения командира.
   И они были вознаграждены за своё терпение: из нависавших над аэродромом низких туч вывалился сперва один, а потом и второй самолёт.
   - "Кондоры", - быстро определил лейтенант Эмиль Гротте. - Парни, это что же, сам фюрер?..
   У жителя Германии, не связанного с авиацией, словосочетание "самолёт" и "Кондор" практически неизбежно вызвало бы ассоциацию с "Легионом Кондор", авиационным соединением, воевавшим на стороне генерала Саканелли в Испании. Но в данном случае "Кондор" имелся ввиду совсем иной. Речь шла о четырёхмоторном транспортном самолёте "Фокке Вульф" 200, имевшем среди авиаторов именно такое прозвище. Один из аппаратов этой модели был личным самолётом Адольфа Гитлера.
   - Тогда во втором наверняка Геринг, причем за штурвалом, - иронически предположил Кречмер.
   - Если бы это был фюрер, то мы бы давно стояли рядом с командиром, в две шеренги, - занудным голосом сообщил обер-лейтенант Хесслер.
   - Да, это ты прав...
   - Ладно, они на посадку заходят. Сейчас мы всё узнаем.
   Кречмер был прав: спустя пару минут первая машина коснулась колесами шасси бетона взлетно-посадочной полосы. Летчик подрулил прямо к стоящим у кромки ВПП Ровелю и Кнемейеру, возле которых и остановил машину.
   Смолк гул моторов. Пропеллеры все ещё продолжали вращаться, словно огромные вентиляторы, но постепенно замедляли свой бег. Открылась ведущая в салон дверь, кто-то выдвинул изнутри лесенку, по которой спустился лётчик в кожаном шлеме и бежевом брезентовом комбинезоне. Нашивка на правом рукаве: крылышки над горизонтальной полосой, свидетельствовала о его воинском звании - лейтенант Люфтваффе. О правое бедро билась повешенная через плечо кожаная полевая сумка.
   Немного не доходя до Ровеля, он перешел на строевой шаг, а оказавшись перед подполковниками прищелкнул каблуками и вскинул руку.
   - Хайль Гитлер! Герр оберст-лейтенант, согласно приказу самолеты "Фоке Вульф" 200 на аэродром Ораниенбург переброшены. Докладывал лейтенант Фриц Шульц.
   - Вольно, лейтенант, - разрешил Ровель. - А почему только два самолёта? Где третий?
   Лейтенант недоуменно моргнул.
   - "Гессен" остался в Рехлине, герр оберст-лейтенант.
   - Почему? Неполадки?
   - Никак нет, машина исправна. Но...
   - Что "но"? - Ровель начал сердится. - Говорите яснее, лейтенант. Что вы мямлите, как депутат британского парламента?
   Шульц снова моргнул:
   - "Гессен" проходит дооборудование. Насколько я знаю, на него дополнительно устанавливают оборонительные пулеметы. Но я не должен это обсуждать... Я думал, Вам все известно и всё согласовано...
   Лётчик окончательно сконфузился и смолк. Ровель ободряюще ему кивнул:
   - Вы всё сделали правильно, лейтенант Шультц. Вашей задачей было перегнать самолёты на этот аэродром, и вы её выполнили. Остальное вас не касается, это уже мои заботы.
   Лейтенант облегченно выдохнул.
   - Так точно, герр оберст-лейтенант.
   Тем временем приземлился и второй "Фокке-Вульф".
   - Кто старший группы? Вы? - спросил Ровель у Шульца. После утвердительного ответа поинтересовался: - Документы у вас?
   - Так точно, герр оберст-лейтенант, с собой.
   - Понятно... Вот что, Зигфрид, пожалуйста организуйте и возьмите под контроль работу техников по приемке самолётов. А вы, лейтенант, идемте со мной.
   Развернувшись, Ровель направился к зданию, в котором размещался штаб авиагруппы. Предстояла неинтересная, но необходимая бумажная работа...
  

Берлин. 31 августа 1939 года. Четверг.

Рейхсканцелярия

   Берлин. 31.08.1939
   Верховное командование вооруженных сил
   OKW/WFA Nr.170/39 g.K. Chafs L1
   Строго секретно
  

ДИРЕКТИВА N1

О ПРОВЕДЕНИИ ВОЙНЫ

   1. Истощив все политические средства в попытках исправить невыносимое положение на восточной границе Германии мирным путём, я принял решение встать на силовой путь.
   2. Наступление на Польшу следует осуществлять в соответствии с "Белым планом", с поправкой на тот факт, что армия практически закончила перегруппировку.
   3. Распределение задач и оперативных целей остаётся неизменным.
   4. День наступления - 1 сентября 1939 года.
   5. Время наступления - 04.45.
   6. Это же время распространяется и на начало операций по направлениям Гдинген - Данцигская бухта и мост Диршау.
   7. На западе задача состоит в том, чтобы возложить ответственность за начало боевых действий на Англию и Францию. Любые незначительные нарушения наших границ пресекать в настоящее время только локальными контрмерами.
   Мы гарантируем нейтралитет Нидерландов, Бельгии, Люксембургу и Швейцарии и должны строго следить за нарушением этого нейтралитета.
   Западную границу Германии не пересекать ни в коем случае без моего дополнительного одобрения.
   То же самое касается и всех боевых действий на море, а так же действий, которые могут быть восприняты как боевые.
   Оборонительные мероприятия военно-воздушных сил ограничить на данный момент отражением атак противника в пределах границ Германии; по возможности не нарушать при этом воздушного пространства нейтральных государств при отражении атак одиночных самолётов или небольших эскадрилий противника. Вторгаться в воздушное пространство нейтральных государств разрешается только в случае обнаружения крупных соединений английской или французской авиации, летящих к границам Германии над территорией нейтральных государств.
   Особенно важно срочно информировать Верховное главнокомандование о любом шаге наших западных противников по нарушению нейтралитета какой-либо из стран.
   Если Англия и Франция откроют боевые действия против Германии, задача частей вооруженных сил, базирующихся на западе, - минимальными средствами обеспечить нам условия для победоносного продолжения компании против Польши. В рамках выполнения этой задачи следует нанести как можно больше ущерба войскам и экономике неприятеля. Во всех случаях я оставляю за собой право решать, когда следует начать наступательные операции.
   Армии - удерживать Западный вал и принять необходимые меры для предотвращения обхода его с флангов путём вторжения на территорию Бельгии или Дании со стороны стран Запада. Если французские войска вторгнутся в Люксембург, армии - взорвать мосты.
   Военно-морскому флоту - начать боевые действия против торгового судоходства, в первую очередь английского. Для повышения эффективности этих боевых действий - объявить определённые зоны зонами повышенной опасности. Главному командованию военно-морского флота (ОКМ) - доложить, какие морские области следует объявить зонами повышенной опасности и на какой срок. Текст таких объявлений подготовить совместно с министерством иностранных дел и подать мне на одобрение через Верховное главнокомандование.
   Балтийское море следует обезопасить от вторжения. ОКМ - решить, целесообразно ли для этого перекрыть входы в море минными полями.
   Первоочередная задача для военно-воздушных сил - предотвращать любые операции военно-воздушных сил Франции или Англии против армии или территории Германии.
   В связи с войной против Англии военно-воздушным силам - приготовиться к разрушению морской системы снабжения англичан, военной промышленности и системы переброски войск во Францию. Использовать все благоприятные возможности для атак на английский флот, в первую очередь - на боевые корабли и авианосцы. Право решения, когда начать налёты на Лондон, я оставляю за собой.
  
   Фюрер вздохнул и решительно вывел внизу листа: "А.Гитлер".
   Это было началом войны...
  

Перспектива. 22 июня 1941

Крепость Осовец. Белорусская Советская Социалистическая Республика

   С четырех утра крепость бомбили практически непрерывно. Сначала над укреплением прошлась эскадрилья горизонтальных бомбардировщиков, вывалив тяжелые тысячекилограммовые бомбы, враз изуродовавшие форт до такой степени, словно он пережил минимум трехдневную осаду. Следом за ней налетели пикировщики, высыпавшие на крепость и находившийся рядом с ней лагерь 200-го стрелкового полка тучи маленьких осколочных бомб, а после этого обильно поливших укрепление смертоносным свинцовым дождем из крыльевых пулемётов. После этого наступила короткая пауза, во время которой заместитель командира дивизии полковник Дюков, замещавший командира на время отпуска, сумел навести порядок и, выполняя полученный приказ, вывел дивизию из крепости на рубежи обороны.
   А вскоре снова в небе над крепостью появились пикировщики. Теперь они налетали парами, зато и кружились над укреплениями подолгу, тщательно выискивая цель, в которую укладывали бомбы с почти ювелирной точностью, а потом в дело опять шли крыльевые пулемёты. И только расстреляв все боеприпасы, самолёты с чёрными крестами на фюзеляжах улетали на запад, но их место занимала заблаговременно прилетевшая другая пара, и всё повторялось сначала. Снова с завыванием крылатые машины бросались в стремительные пике и, сбросив бомбы, круто устремлялись вверх. Снова бил по ушам грохот взрывов, пронзительный вой установленных на самолётах сирен-ревунов, визг пуль и осколков. С гулом и хрустом рушились стены и перекрытия, чёрным дым поднимался к небу от вспыхнувших тут и там пожаров, в ноздри забивался противный до тошноты запах гари, а на зубах скрипела висящая тонким облаком над крепостью бетонная и кирпичная крошка.
   94-й отдельный зенитный артдивизион встретил врага плотным огнем пулемётов, но он оказался неэффективным. Пикировщики продолжали бомбить и стрелять, выбивая одну за другой огневые точки защитников крепости. И, наконец, случилось то, что должно было случиться: уцелевшие зенитчики бросили позиции и попрятались в подвалах форта, куда давно уже забились бойцы и командиры оставленного в крепости 70-го отдельного противотанкового дивизиона.
   Здесь люди были в относительной безопасности: маленьким бомбам, которые сбрасывали пикировщики, было не под силу пробить толстые перекрытия, а прорытая ещё во времена царской России разветвленная система подземных галерей и множество выходов позволяли не опасаться, что завалившие дверь обломки превратят убежище в склеп.
   Но и сюда, в подвалы, проникали звуки взрывов, молотом колотившие по барабанным перепонкам. Медленно, но неумолимо заползал снаружи вязкий воздух, напитанный пылью и гарью. Рискнувшие выглянуть наружу смельчаки рассказывали, что немецкие самолёты разбомбили склады горюче-смазочных материалов и боеприпасов, что горят казармы и столовая...
   Нервы у запертых в подземелья людей натянулись, словно струны, и, не выдерживая такого напряжения, начинали рваться. Истерика случилась с одним бойцом, его удалось успокоить. Через несколько минут с безумными глазами и стоном "ыыыыыы" к выходу бросился второй, его едва успели схватить.
   Старший по званию, капитан Одиноков, чувствовал, что ещё немного и ситуация выйдет из под контроля, красноармейцы превратятся в беснующуюся толпу, которую он не сумеет сдержать. Вскочит какой-нибудь ошалелый от взрывов боец на ящик, рванет на груди гимнастерку, завопит истошно: "Братцы, погибнем мы здесь! Сгорим заживо!", и вся эта масса ломанется к дверям, давя и сбивая друг друга, чтобы вырваться во двор, где их поджидала верная смерть. А он, Одиноков, ничего уже не сможет сделать. Даже если встать на пути с пистолетом и стрелять в паникеров, всё равно, собьют, затопчут, но не одумаются.
   - Разрешите обратиться, товарищ капитан, - вдруг прозвучало над ухом.
   - Что? - Одиноков дернулся всем телом, словно его ударило электрическим током.
   - Младший воентехник Грайзель. Разрешите обратиться, - повторил подошедший.
   - Обращайтесь, что у вас?
   - Товарищ капитан. Разрешите провести вылазку во двор? Вроде, бомбить меньше стали. Разведаю, что и как. Ну и заодно... Столовая ведь рядом. Может, принесу чего поесть... и воды. Мы-то мужики здоровые, а они...
   Грайзель кивнул в сторону угла. Где на ящиках примостились семьи командного состава: перепуганные, но тщательно скрывающие свой страх женщины, механически гладили по головам жавшихся к ним детей.
   Сам младший воентехник, молодой скуластый парень с большими черными глазами на закопченном лице впечатления здорового мужика не производил, но Одиноков ухватился за его идею.
   - Действуйте, товарищ младший воентехник. Один пойдете, или возьмете кого-то с собой?
   - Один, товарищ капитан. Если что найду, то тогда для доставки можно будет группу организовать. А если... - Грайзель замялся. - Если что, так лучше одному...
   - Никаких "если что", товарищ младший воентехник! - повысил голос Одиноков. - Никаких "если что"! Всё выяснить, вернуться и доложить! Вам ясно?
   - Так точно, товарищ капитан! - бойко козырнул доброволец, небольшая накачка явно оказалась к месту, добавив ему бодрости. - Разрешите выполнять?
   - Сабитов! - словно не расслышав вопроса, капитан позвал давно уже забившегося в угол младшего командира. Тот не отреагировал. - Старший сержант Сабитов!
   Во второй раз Одиноков рявкнул чуть ли не на весь подвал, так что многие даже вздрогнули. Сабитов медленно выбрался из угла и подошел к командиру:
   - Товарищ капитан... старший сержант Сабитов... по вашему приказанию... явился...
   Он тоже был весь в копоти, запекшиеся губы едва шевелились.
   - Являются черти по ночам! - жестко поправил Одиноков. - А боец Красной Армии прибывает!
   - Прибыл, - механически повторил Сабитов.
   - Возьмите себя в руки, товарищ старший сержант! - капитан понизил голос, но взгляд его глаз, буквально впилися в лицо стоявшего перед ним человека. - Вы - младший командир! Вы пример подавать должны, а вы что делаете? Перед ними не стыдно?
   Одиноков мотнул головой на угол, где были женщины и дети.
   В до этого пустых глазах Сабитова промелькнул отблеск мысли.
   - Возьмите двух бойцов, откроете дверь каземата, выпустите младшего воентехника Грайзеля. И дежурить у двери до его возвращения из разведки! Понятен приказ?
   - Так точно, - теперь у Сабитова был другой голос. Голос человека, возвращающегося к жизни после тяжелой болезни.
   - Действуйте!
   Капитан Одиноков отвернулся, давая понять, что разговор окончен и отошел к стенке подвала. Он чувствовал, как по его спине шарят взгляды множества людей. Людей, которым он только что подарил надежду. И неожиданно осознал, что с того момента, когда к нему подошел младший воентехник, до подвала не донеслось звуков ни единого взрыва.
   - ...Удачи, товарищ младший воентехник! - негромко пожелал Сабитов, и Грайзель протиснулся в приоткрытую дверь подвала. Солнечный свет ударил по глазам, заставив сощурится. На несколько мгновений разведчик замер возле входа, потом осторожно поднялся по ведущей к подвальной двери неширокой бетонной лесенке.
   Глаза быстро адаптировались к дневному свету, тем более что небо застилал густой черный дым, поднимавшийся от многочисленных пожаров. Михаил внимательно огляделся. Повсюду лежали трупы в окровавленных гимнастерках. Ни единой живой души, ни единого раненого. И тишина. Мертвая тишина, нарушаемая лишь только гудением и потрескиванием огня.
   Столовая горела. За выбитыми окнами бушевало пламя. Было понятно, что ничего оттуда добыть невозможно, но Михаил все равно направился в её сторону: ему не хотелось возвращаться назад в подвал уже на второй минуте. А вот стоявшую рядом со столовой казарму огонь обошел стороной, и он решил на всякий случай заглянуть внутрь, вдруг обнаружится что-то важное или нужное.
   Он уже пошел до казармы, когда с неба послышался нарастающий вой: на крепость заходил немецкий пикировщик. Дальнейшие действия воентехника объяснялись не чувствами, а вбитыми во время занятий рефлексами. Он не упал на землю, не бросился внутрь казармы, а вскочил в кузов стоявшей здесь же, на углу, полуторки со спущенными шинами, на которой была смонтирована счетверенная зенитная установка, и развернул её навстречу приближающемуся самолёту.
   Это было его, можно сказать, "родное" оружие, возможности которого Михаил отлично знал и на учебных стрельбах почти всегда получал оценку "отлично". К тому готовое к бою: во все четыре пулемета были заправлены едва початые ленты емкостью на тысячу патронов каждая.
   ...Пройдут года, потом десятилетия. Придет новое столетие, а вместе с ним и тысячелетие в истории человечества. Ветерана войны Михаила Наумовича Грайзеля настигнет старость, с ней придет и неизбежное ослабление памяти. Но эти четыре пулемётных ленты он не забудет до конца своих дней. Время от времени он будет видеть их во сне, так же ясно, как видел наяву, вплоть до желтых маркировочных колец на гильзах, означавших, что ленты набиты патронами с тяжелой пулей.
   И летящий прямо на него вражеский самолёт...
   Он ясно видел приближающегося фашистского стервятника: чуть выгнутые вверх крылья, свисающие из-под брюха шасси с прикрытыми сверху обтекателями колесами, прозрачный круг пропеллера. Видел его в рамке прицела, хладнокровно ловя в самый центр кольцевого прицела: самолёт шел прямо на грузовик, поправки не требовалось. Михаил понимал, что в любую секунду может погибнуть, но страха не было. Не было вообще никаких чувств. Были только дымное небо, прицел и самолёт.
   И легкое сотрясение установки, когда он нажал на гашетку. Все четыре ствола выплюнули навстречу врагу смертоносные очереди, Михаилу казалось, что он видит, как по самолету хлестнули четыре свинцовых плети.
   И ничего. Немец не вспыхнул огнём, не задымился, даже не свернул с курса. Он словно просто не заметил, что по нему ведется обстрел. Это казалось невероятным, но было именно так.
   Грайзель не знал и не мог знать, что в атаку на его огневую позицию шла "Дора" - самая новейшая модификация D пикирующего бомбардировщика Ju-87. В отличие от предыдущих версий, в её конструкции большое внимание было уделено безопасности экипажа и защите наиболее важных узлов и систем самолёта. Нижнюю часть фюзеляжа покрывали четырехмиллиметровые бронеплиты. Против них тяжелая пуля была бессильна. Пробить такую защиту могли бы бронебойные пули, вот только их в крепости не было. Совсем не было.
   Зато он твердо знал, что спасения нет и уже не будет. Знал, но продолжал жать на гашетку, ни во что не веря, но не желая признавать своё поражение. Даже когда увидел, как на крыльях пикировщика расцвели маленькие огоньки, выплеснувшиеся из дул установленных в них пулемётов.
   Пули взрыли фонтаны земли рядом с машиной. Грайзеля спасло то, что для сидевшего за штурвалом "Штуки" лейтенанта Бернарда Штанге это был только второй боевой вылет, а первый состоялся несколько часов назад, на рассвете двадцать второго июня тысяча девятьсот сорок первого года. Будь на его месте кто-нибудь из ветеранов эскадрильи, старых бойцов, повоевавших в небе над Польшей или Норвегией, Францией или Бельгией, они бы уверенно подавили зенитную установку. Но если ты в первый раз в жизни оказался под обстрелом, не так-то легко справиться с волнением, пусть даже ты знаешь, что зенитный пулемет не должен представлять опасность. Не так-то легко не обратить внимания на удары пуль по стеклу кабины, даже если ты знаешь, что между тобой и летящей навстречу смертью - пять сантиметров бронестекла. Бернард на несколько мгновений утратил концентрацию, и этого оказалось достаточным для того, чтобы промахнуться. А дальше уже цель ушла из зоны обстрела, самолёт с ревом пронесся над грузовиком и должен был теперь развернуться, чтобы зайти на цель для повторной атаки.
   Единственное, что смог сделать Бернард, это свернуть вправо, чтобы стрелку было удобнее стрелять по врагу из своей задней спарки. Но Михаил, опять же повинуясь инстинкту, вдруг прекратил огонь и в тот момент, когда самолет пролетал над ним, выпрыгнул из кузова и бросился в проулок между казармой и горящей столовой. Пулеметные очереди ударили туда, где он был какие-то секунды назад, но было уже поздно.
   Пробежав проулок, Михаил выскочил на задний двор, огляделся и почувствовал, как его затрясло от ужаса. На земле, сжимая в кулаке свой кнутик, лежал мертвый Василёк, девятилетний местный мальчишка-пастушок, любимец всего гарнизона. Осколок бомбы снес мальчику верхнюю часть черепа. Выбравшаяся из полуразрушенного хлева жирная хавронья, забравшись рылом внутрь раны, с чавканьем выедала из расколотой головы мозги. Чувствуя, как к горлу подкатывает тошнота, Грайзель попятился назад, пока не уперся лопатками в стену казармы. Пальцы правой руки беспорядочно зашарили по поясу в попытке расстегнуть кобуру.
   Свинья, словно почувствовав недоброе, оставила мальчика и повернула перепачканное рыло в сторону Михаила. Красные от налитой крови маленькие глаза смотрели на человека с неприкрытой ненавистью. Грайзель чувствовал, что ещё немного, и он не вынесет этого ужаса, потеряет сознание или даже сойдет с ума. Но тут ему удалось, наконец, открыть кобуру и трясущейся рукой достать из неё пистолет.
   Свинья утробно хрюкнула. Михаил выстрелил. Раздался пронзительный визг. Он выстрелил ещё раз, потом ещё и ещё. Так и продолжал нажимать на спусковой крючок, пока пистолет три раза подряд вместо выстрела не откликнулся глухим щелчком. Только тогда Михаил понял, что расстрелял все патроны.
   Свинья неподвижно лежала рядом с Васильком, её кровь смешалась с кровью мальчика. Остекленевший красный глаз неподвижно уставился в небо. На рыле засыхала бурая пена. Раскрытая пасть оскалилась желтоватыми зубами.
   Это было страшно.
   Это была война.
  

1.10.2006-31.08.2007

Москва-Рига-Варшава-

Ченстохова-Нисса-Прага-

Краков-Москва.

  
   Примечание. В тексте используются альтернативные топонимические названия.
   Данциг (нем.) - Гданьск
   Грауденц(нем.) - Грудзендз
   Диршау(нем.) - Тчев
Оценка: 8.40*8  Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"