Был святочный вечер, и шел снег, и сверкали звезды на ясном, чистом небе.
Мишке казалось, что там, в вышине, прошлись небесные дворники - и расчистили даже самые махонькие клочки туч. Он закидывал голову, чтобы пересчитать звезды и, как обычно, сбиться на третьем десятке - и мелкие, как мука, снежинки падали ему в раскрытый рот. Мишка глотал их, представляя, что это и есть мука и что она наполняет его живот, смешивается с выпитой водой - и превращается в тесто, сытное, плотное тесто, которое набьет ему желудок и утолит голод. Но голова его кружилась, а ноги подгибались - и кишки сворачивались в тугой болезненный комок. Не было даже сил попрошайничать - кидаться в ноги важным господам в богатых шубах и тянуть жалостливое "Подааааайте".
Мишка кутался в лохмотья, оборачивая дважды вокруг худого тельца пальто Грихи Рябого, умершего третьего дня от чахотки, ноги зябли в калошах на босу ногу - и тоже слишком больших, чужих, Марка-скрипача, помершего от пьянства в прошлом месяце.
- Подаааайте, - прохрипел он в небо. Звезды, конечно же, молчали.
- Что тебе подать? - раздался над ухом вкрадчивый голос.
Мишка вздрогнул и отшатнулся.
Двое господ - словно одного лица: молодые, с щегольскими бородками клинышком и в золоченых пенсне - стояли и улыбались.
- Копееечку, - сипло сказал Мишка, осторожно пятясь. Рассказывал, рассказывал старый Марк-скрипач о таких молодых господах, что уводили с улиц нищих детей и творили с ними непотребное! И ведь не разбирали, кто перед ними: девчонки - али мальчишки, тьфу! - Копеечку на хлебушек. Ради праздника. Подайте...
- Ты голодный, что ли? - прищурился правый господин. Левый усмехнулся, обнажив крупные, как у лошади, белые зубы.
- Голодный, барин, - признался Мишка, судорожно размышляя - разговаривать ли с этими странными господами или бежать прочь, пока есть силы? - Со вчерашнего дня крошки во рту не было!
- Ну что же, Иван Викентьевич, - повернулся правый господин к левому. - Голодный мальчик. Все, как вы заказывали!
- Однако, однако, Владимир Христофорович, - закачал головой левый господин. - Истинно, в праздник все наши желания исполняются.
- Ну так что, Иван Викентьевич, готовы исполнить сказанное?
- Я от своих слов, Владимир Христофорович, не отказываюсь!
Мишка сделал еще шаг назад, вспоминая - там, за спиной, есть арка, в которую он может нырнуть - и потом бежать, бежать, бежать не оглядываясь, от этих странных и жутких господ с бородками клинышком и в золоченых пенсне. Но стоптанная, не по размеру калоша скользит, выворачивается - и Мишка падает навзничь, глухо ударяясь затылком.
Как две тусклые луны над ним появляются лица молодых господ.
- Очень голодный мальчик, - замечает правый господин.
Мишка смотрит в ясное, заботливо вычищенное небесными дворниками небо, в невероятно белые звезды, которые, наверное, эти же дворники начистили мелом - чтобы ярче сверкали - и молчит.
- Мальчик, ты хочешь вкусно поесть? - спрашивает правый господин.
"Господи Исусе Христе, - думает Мишка. - Пусть они ничего дурного со мной не сотворят".
- Бесплатно, - уточняет левый господин. - И еще полтинник получишь.
"Господи Исусе Христе, помилуй мя грешного, в такой-то святой праздник - такое искушение".
- Хочу! - говорит Мишка и резко садится. От боли в затылке начинает мутить, перед глазами пляшут разноцветные мушки - но он хочет этот рубль, хочет есть, хочет!
- Вот и прекрасно, - хором смеются молодые господа и поднимают Мишку подмышки.
********
В трактире тепло и Мишка тотчас же соловеет. Он медленно скользит взглядом по висячим лампам, по деревянным столикам, по картинкам на стене - как они называются, оле... оли... олигра...? - и чувствует, как его веки наливаются свинцовой тяжестью. Он пытается не клевать носом - и вслушивается в то, что ему объясняют молодые господа.
- Мы, брат, поспорили, - постукивает пальцами по столешнице правый. - Ты ничего такого не подумай, спор серьезный и даже я бы сказал, научный.
Мишка кивает, облизывая пересохшие губы. Снег в галошах растаял и ему кажется, что его ноги опущены в холодные лужи.
- Так вот, - продолжает правый, тыкая левому в меню на какую-то строчку. - Остендские, думаю. Ты, как мы понимаем, человек в разносолах не искушенный, корку хлеба за деликатес почитаешь, так?
Мишка опять кивает, не сильно заботясь, о чем идет речь. Его обещали покормить и за это дать рубль - больше его ничего не интересует.
- Вот мы и поспорили, сможет ли человек неопытный оценить незнакомое лакомство - и съесть его тем же с удовольствием и столько же, сколько человек знающий.
Мишка снова кивает. Еда и рубль, рубль и еда - вот и все, что ему надо.
- И ежели такое произойдет, то будет означать, что человек благородный и человек самого низкого происхождения в кулинарных науках суть одно и то же.
Кивок, кивок, кивок.
- Но рубль! - уточняет правый. - Только в том случае, если съешь все. Так как это исключительно моей волей тебе вознаграждение. А полтинник - от Ивана Викентьевича, если сдашься. Усвоил?
Кивок, кивок, кивок. Рубль, конечно же, лучше полтинника. Мишка сделает все, чтобы получить рубль.
- Чудесно, - левый машет рукой, подзывая полового. - Тогда и начнем, пожалуй.
********
Мишка пытается прижать к нёбу упругий комок - но тот никак не поддается, словно специально ускользая от языка. Тогда он зажмуривается - и судорожно дергая челюстью, пытается проглотить. Это получается лишь с третьей попытки - комок на мгновение застревает у Мишки в горле, заставляя хрипло застонать - а потом проскальзывает в живот.
Во рту стоит вкус тины, глины - и почему-то мокрых тряпок. Мишку чуть не выворачивает наизнанку - но перед глазами заманчиво маячит рубль и поэтому он лишь сцепляет зубы и остервенело шмыгает носом. Господи Исусе Христе, помоги. Это был только первый комок - а во льду лежит еще дюжина без одного: словно загустевшие на морозе чахоточные харчки Грихи Рябого.
Мишку снова передергивает.
- Да, брат, - ухмыляется правый господин. - Это тебе не кислые щи.
- Запить бы... - сипит Мишка.
- Запить - хорошее дело, - соглашается господин. - Как там дорогой моему сердцу Антоша говорил? "От водки пожжет, подерет тебе в горле, а как проглотишь устрицу, в горле чувствуешь сладострастие"?
- Именно! - кивает левый.
- Да, Иван Викентьевич, сла-до-страс-ти-е!
- Однако же, Владимир Христофорович, ежели мне память не изменяет, на питье мы не договаривались! И так поиздержались изрядно!
- Ай, шалун, Иван Викентьевич, - грозит правый пальцем левому. - Чуете, что проигрываете! Ничего, не разорит вас этот маленький спор. Но так и быть, уговор есть уговор - про питье речи не было. Мальчик, кушай так. Вот, из раковинки отпей, живее пойдет.
Мишка запрокидывает голову и вливает из пузатой раковины, в которой когда-то лежал злополучный комок, в рот тягучую прозрачную, отдающую плесенью, жидкость. Становится только хуже. Горло обволакивает болотистой жижей, запах тины начинает щекотать ноздри изнутри. Он зажмуривается, стараясь не думать, что же он ест - такое скользкое, омерзительное, странно трепещущее, когда касается языка.
И продолжает вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать в рот, дергать челюстью и глотать. Вкладывать, дергать - и глотать.
Наконец, он доедает - если это можно вообще назвать едой - последнее.
Правый господин заразительно смеется, левый кривится. Мишке суют в руку рубль - и выпроваживают из-за стола.
********
- Что я ел? - Мишка хватает шустрого полового за рукав. Тот оборачивается. Это мальчишка чуть постарше Мишки, черноглазый, востроносый, с обильно напомаженными курчавыми волосами.
- Дык вустрицы ж! - хихикает, глядя на Мишку. - Не признал, что ли?
Мишка мотает головой, прислушиваясь к своему брюху.
- Ну брат! - половой откровенно смеется над глупым оборванцем, который и сам не понял, что сожрал. - Вустрицы, брат, это такое блюдо, которое не всем дается!
- Так что это? - тихо спрашивает Мишка, чувствуя, как по спине начинают скрести коготки страха. - Постное али скоромное? Мясо, рыба, фрукт какой?
- Ой, брат! - половой всплескивает руками и оглядывается - не требуется ли он сейчас кому - а потом гордо возвещает: - Вустрица - это не мясо, не рыба и не фрукт!
- Хуже, - хихикает половой. - Это гад такой морской. И едят его... - смуглое лицо с вострым носиком приближается вплотную к Мишкиной веснушчатой роже. - ... живьем!
- Что? - Мишка отшатывается и хватается руками за брюхо. Теперь он понимает, что же такое билось и дрожало у него во рту! Безбожное дело - есть кого-то живьем!
Половой мстительно усмехается: этот уличный оборванец налопался дорогущих деликатесов, на которые сам половой может только облизываться - ну ничего, теперь эти вустрицы оборвышу горлом встанут!
- А еще... - половой понижает голос до шепота. - Они пищат, когда их ешь! Богу своему вустричному молятся, чтобы тот когда-нибудь покарал тех, кто его деток малых живьем лопает. Таких, как ты!
Мишка кричит в ужасе и, зажимая уши руками, бежит прочь. Половой заливисто хохочет ему вслед - пока не получает подзатыльник от хозяина. И никто не замечает, что за их разговором наблюдает еще один - третий - молодой человек с бородкой - пусть и не настолько щегольской - и в пенсне - пусть и не позолоченном.
********
Мишка плетется по заснеженной улице. Рубль, зажатый в кулаке, жжет как уголек из костра.
Он готов прямо сейчас, тут, посреди улицы, пасть на колени и начать молиться - но он не знает такой молитвы, которая пришлась бы по вкусу вустричному богу. И нет, нет, как он вообще посмел сейчас заговорить о вкусе - он, который только что сожрал деток малых, деток невинных, деток пищащих!
Мишке кажется, что все было именно так - и трепетали вустрицы у него на языке, и пищали, и даже кричали что-то человеческим голосом - а он, одурманенный мечтой о рубле, под сверканием золоченых пенсне, не слышал этих воплей, глух был и ушами и сердцем.
- Господи Исусе Христе, - бормочет Мишка. - Помоги. Помоги чаду своему глупому, неразумному. Ты же знаешь, наверное, вустричного бога. Ты же всех знаешь. Скажи ему, что не специально я. Не хотел я. Не желал. Уговорили меня. Совратили. Искусили, как истинные демоны.
Но Иисус Христос не слышит его - Мишка ощущает это всем сердцем. Сейчас, здесь, царствует вустричный бог - и он придет. И покарает.
Мишка судорожно оглядывается. Ему кажется - или небо больше не такое ясное и чистое? И звезды потускнели - словно их затянула сизая плесень?
Верно то проделки вустричного бога! Он идет за ним! Он идет карать - и не миловать!
Мишка съеживается. Вода в галошах снова начинает леденеть - и он уже почти не чувствует ног. Но все равно, оступаясь и поскальзываясь, бежит в подворотню, где скукоживается в три погибели и сует пальцы в рот.
Он же не жевал их! Не жевал! Он глотал их живьем - и может быть, сейчас сможет выблевать все! Живыми, как есть! А потом соберет их - и вернет вустричному богу!
Мишкино тельце содрогается в спазмах - и выходит первая вустрица. Она лежит на снежке, жалкая и сморщенная, как кусок языка мертвеца.
Еще один мучительный спазм - и выходит вторая. Потом третья и четвертая.
За Мишкиной спиной что-то начинает шевелиться и ворочаться. В нос ударяет тиной и болотной жижей, по спине скользит мокрое и липкое. Мишка тихо ахает - но продолжает извергать из себя вустриц, остервенело тыча пальцами в горло. Под ногтями у него кровь, кровь на языке и губах - но выходят уже пятая и шестая.
Седьмая и восьмая идут тяжело, с желчью, грудь раздирает кашель, брюхо крутит в агонии. Вустричный бог ползает за Мишкиной спиной, тяжело и зловеще вздыхая. Он ждет, ждет, ждет, когда Мишка вернет ему его детей - всех, до единого - и тогда, может быть, и простит глупого, неразумного мальчишку!
Девятая и десятая. Мишка содрогается в приступах безудержной пустой рвоты слизью и слюнями, цепляется за стену в попытках не упасть. Вустричный бог замирает за спиной - ему не нравится, что возврат так затягивается.
Мишке кажется, что он уже весь вывернулся наизнанку, как старая рваная рукавица - но двенадцатой нет! Она пропала. Мишкино брюхо, голодное и жадное, успело пожрать ее!
- Нет... - тихо шепчет Мишка, упираясь горячим лбом в холодную стену. Он боится оглянуться. Боится сказать в лицо отцу миллионов, миллиардов вустриц, что одно его дитя все-таки сожрано.
Вустричный бог все понимает - и ярится. Он хлещет по стенам, шипит и плюется Мишке в затылок холодной и едкой слюной, выкручивает ему суставы жестокой ломотой, вытягивает нервы через давным-давно онемевшие пятки.
"Господи вустричный бог, - бормочет Мишка, цепляясь за стену из последних сил, так и не решаясь оглянуться. - Помилуй мя, грешного. Ибо не ведал я, что творил. Ибо..."
А потом Мишка поскальзывается и падает - на этот раз ударяясь затылком неожиданно громко и хрустко.
И звезд не видно - над головой лишь каменный свод подворотни, слепой и безучастный.
- Однако, Владимир Христофорович, - вдруг пробивается в угасающее Мишкино сознание. - Кажется, этот тот мальчик, который только что участвовал в нашем споре.
- Да, вы правы, Иван Викентьевич.
- Кажется он совсем плох, верно? Ох, и метель же началась, даже сюда заносит! Мокрая, жуть!
- Если совсем не умер. Странно, свежайшие же были.
- А что это означает?
- Что?
- Что кажется, я выиграл!
- Отчего ж, Иван Викентьевич?
- Ну так впрок мальчику не пошло - значит, выигрыш за мной.
- В ваших словах есть логика, конечно, Иван Викеньевич, но давайте ее обсудим за стопочкой смирновки.
- Во льду?
- Естественно!
- Ах, умеете вы, Владимир Христофорович, настоять на своем. Идем же!
И опускается тяжелая, плотная, твердая темнота - словно вустричный бог закрывает створки всего и вся.
Из письма А.П. Чехова Н.Н. Оболонскому
5 ноября 1892 г. Петербург.
...Ваше Высокопревосходительство, милостивый государь Николай Николаевич! Я хожу в Милютин ряд и ем там устриц. Мне положительно нечего делать, и я думаю только о том, что бы мне съесть и что выпить, и жалею, что нет такой устрицы, которая меня бы съела в наказание за грехи...