Шевелева Александра Юрьевна : другие произведения.

Кантига о Марии Бланке, нашедшей себя в посмертии (книга опубликована в издательстве Strelbooks)

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Два мира, средневековый и современный, сталкиваются в душе и теле маленькой девочки-солдадейры Бланки. Одному из этих миров суждено умереть, чтобы оба пошли новыми путями. Слияние арабского, иудейского и христианского начал, монастыри и кастильский двор, интриги папского престола в Витербо, поэзия и живопись, инквизиция и мистические ордена - испанский XIII век во всем своем парадоксальном великолепии. Человеческая жизнь, вынесенная за скобки декораций, любовь, прошедшая через тысячелетие. Маленький толчок истории, которого не было - и который мог бы подарить нам другое, лучшее бытие... ПЕРВОЕ МЕСТО В КОНКУРСЕ ИЗДАТЕЛЬСТВА СТРЕЛЬБИЦКОГО 2017 - WWW.STRELBOOKS.COM
  Данная книга является переводом одной из самых странных букинистических находок начала XXI века. Несмотря на десятки научных статей, посвященных этому необычному документу, до сих пор мы не можем с точностью утверждать, является ли он одним из величайших открытий в истории или гениальной подделкой.
  Как известно, это удивительное издание, написанное на существовавшем до XIV-XV в. и исчезнувшем ныне галисийско-португальском языке, в прекрасном состоянии, отпечатанное высокой печатью и с раскрашенными вручную иллюстрациями, было завещано коллекционером Фернандо Идальго де ла Серда Национальной библиотеке Испании незадолго до его смерти. Его предыдущее нахождение неизвестно; на форзаце книги указано, что она отпечатана "por orden del Gran Sennor el Rey Alfonso XI en el año 1340 de la Era" - иными словами, в 1302 году, более чем за сотню лет до появления первого печатного станка Гуттенберга, и при короле, тогда не существовавшем (по общепринятым историческим данным в этот момент Кастилией правит Фернандо IV, сын Санчо IV Храброго). Считать ли это опечаткой, свидетельством огромного провала в наших исторических знаниях или сознательной мистификацией?
  Книга отпечатана на бумаге - и это как раз не удивительно, так как бумажные фабрики появляются в христианской Испании уже в 1150 году, а на арабских территориях и того ранее; радиоуглеродный метод позволил датировать органический материал (бумагу и чернила) самым концом XIII - началом XIV-го века, что является аргументом в пользу ее подлинности.
  Еще более странные результаты дал анализ пыльцы. Палинологическое исследование страниц и переплета книги позволило однозначно выделить пыльцевую зону, характерную для севера Иберийского полуострова в XIII-XIV веках (что косвенно, опять же, говорит о ее аутентичности), но пыльца более поздних периодов (вплоть до самого конца XX века) отсутствует, словно книга лежала все это время в герметичном хранилище или была перенесена из четырнадцатого века прямиком в конец двадцатого.
  Но самой большой загадкой из всех является, пожалуй, содержание этого фолианта. В нем с документальной точностью рассказывается о событиях, которых просто не могло быть; в рамках этих событий появление противоречивой надписи на форзаце кажется не только логичным, но, пожалуй, наименьшим из удивительных несовпадений с той историей, которую мы знаем.
  Надеюсь, данный перевод даст возможность составить собственное мнение об этом странном документе русскоязычному читателю.
  Европейское Средневековье - эпоха, до сих пор полная загадок для исследователей. От этого времени нас отделяет относительно небольшой промежуток - по сравнению, скажем, с древним Египтом или Римом. Изучены десятки тысяч документов, материальных памятников, устных преданий - и тем не менее, мы так же далеки от понимания многих фактов, как и раньше. Вероятно, ошибка современного исследователя зачастую в том, что он пытается подходить к тому времени с точки зрения нынешнего мировосприятия и мышления; но было другим не только время - люди и мир вокруг них жил тогда по иным законам, в чем-то столь же недостижимых для нас, как современный смартфон для обывателя XIII века. И вполне возможно, Гомункулусы, знающие ответы на все вопросы, всемогущие ведьмы, философский камень и явления Богоматери - это такая же реальность, как компьютеры и высокоскоростные поезда...
  
  Часть первая. Солдадейра.
  Знаю твои дела; ты ни холоден, ни горяч; о, если бы ты был холоден, или горяч! Но, как ты тепл, а не горяч и не холоден, то извергну тебя из уст Моих. (Откр.3:15-16).
  I.
  Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа.
  Я, Божией волею насельница монастыря Лас Уэльгас, прозванная в миру Мария Бланка Ла Гальега, пишу эти строки, отражающие смятения грешной души моей, в назидание иным читателям и в поддержку тем, кто, как и я, оказался во власти странного морока, который философы и агиографы грядущих веков, прозванные "писателями", назовут "путешествием во времени".
  Не знаю, является ли пережитое мною истиной или грешным наваждением, но благословение его Святейшества Иоанна XXI на написание этой книги дает мне смелость изложить все, что осталось в памяти моей, и оставить читателям судить о том, было ли это безумством или истиной.
  Я родилась в стране, описать которую мне слишком трудно, ибо здесь, в обычной жизни, нет ни слов, ни идей для всего того, что наполняло существование в ней. Это была страна, полная чудес и дьявольских соблазнов, яркая, удобная и привлекательная, как медовый леденец на ярмарке. Беспечный мир без той боли, что мы встречаем тут, без многих известных нам болезней, войн - но и без цели, без стези, без радости преодоления, без подвига и без величия. Иными словами, край пустой жизни, лишенной счастья и горя, подобный Лимбу, в который уходят души некрещеных младенцев.
  Надо сказать, что в той стране знают, как живем мы, и считают, что мы - это прошлое, а они - будущее; они, глупцы, верят, что живут в XXI веке Эры (точнее, от Рождества Христова, ибо ведут они отсчет от него, а не от Pax Romana). Но по здравому размышлению (а я многие годы здесь думала об этом и спрашивала мнения ученых мужей) я пришла к выводу, что так называемое "будущее" - это всего лишь место, которое Бог еще не закончил созидать. Не жизнь и не смерть, не ад и не рай - набросок, в котором души, не готовые к рождению, грезят о том, что живут.
  Я прожила в той стране долгий срок - сорок лет, прелюбодействовала (увы, мне казалось, что любила!) и вступала в брак, пыталась выучиться чему-то, что казалось в том краю важным, единственный раз стала матерью и родила дочь. Но ничего из того, чем можно гордиться, не сделала, и не нашла своего места; и по законам морока, владеющего тем краем, казалась себе еще молодой, и судьба моя, как думалось тогда, была еще вся впереди.
  Но потом я заболела страшной болезнью - одной из немногих, которую там не умели лечить и которая приносила страдания и смерть. На смертном одре, в окружении лекарей, ко мне пришло что-то вроде прозрения; оглядываясь назад, я лишь молилась о том, чтобы жизнь моя не оказалась бессмысленной и мне было позволено великим чудом и милостью Божией как-то исправить пустоту своего бытия. И было мне послано такое чудо. Ангел Божий на смертном одре принял душу мою и перенес в настоящую жизнь; но не сразу я поняла это, и не сразу смогла жить здесь.
  
  В книге этой я попробую изложить произошедшее со мной без утайки. В некоторых обстоятельствах, рассказанных мне позднее другими людьми или выяснившихся по-другому, я не могу быть до конца уверена, но тогда скажу "так говорили мне" или "мне казалось". Иногда я не знаю, говорить о себе "я" или "она", и где в этом мире "я" и где "она", ибо душа каждого из нас - это одновременно лицо и зеркало; мы понимаем, что живем, только пока видим собственное отражение, и отражение порождает нас так же, как мы - его. Мне посчастливилось узнать свое отражение в другой душе, заключенной в одном теле со мною, и в этом было, пожалуй, мое самое большое счастье и самая большая беда.
  
  Придя в этот мир, волей или неволей я изменила его, и значит, того "будущего", которое грезилось мне до появления здесь, уже не существует. Новые пути и новые возможности ждут нас. Мы - карлики, стоящие на плечах гигантов, как писал досточтимый Бернардо де Шартрез, но, быть может, когда-нибудь гиганты и святые вновь придут на эту землю. И хочется верить, что жизнь моя здесь тоже способствовала этому приходу.
  II.
  
  ... Я очнулась от страшного холода. Ноги и руки уже почти не ощущались, тело ломило болью, трясло и одновременно хотелось свернуться клубочком и спать. Уснуть - это я понимала - означало умереть. Где-то, в глубине сознания я помнила, что, вполне возможно, и так уже мертва, что на самом деле лежу в больнице, в комнате с отоплением и одеялом и (увы) с четвертой стадией рака, и что все происходящее вокруг - просто сон или предсмертный бред. Но холод продирал до костей, мучил, не давал прийти в себя. Поэтому я с трудом поднялась на ничего не чувствующие ноги, начала тереть их запястьями, так как кисти уже совсем не ощущались. Ноги были словно не мои - грязные, маленькие и очень худые, как в детстве. Это тоже было частью бреда.
  Я сделала шаг. Еще. Еще. Мутное сознание удивилось пейзажу - полное отсутствие шоссе, столбов и других признаков человеческого мира, низкие оливы, полупустыня, холмы на горизонте, разбитая грунтовая дорога, слегка припорошенная чахлым снегом, замерзшая грязь. На мне были какие-то лохмотья, ноги обуты во что-то странное, грязное и явно не по погоде.
  Дорога - жизнь, подумалось мне. Дойти бы до дороги, там кто-нибудь проедет, кто-нибудь должен помочь. Подумалось еще, что если удастся дойти до дороги и если я еще жива - мое тело там, в больнице, может быть, тоже победит болезнь.
  Шаг. Еще шаг. Насыпь, разбитая колея. Только не останавливаться. Я побрела вдоль колеи, вглядываясь в быстро сгущающиеся сумерки; только бы обнаружили до темноты. Тело уже не болело, не чувствовалось, я шла на каком-то животном инстинкте, заставлявшем бороться до последнего. Если бы я в этот момент была окружена врачами, в сознании, то давно бы расслабилась, скользнула бы в небытие, но тут не было никаких посредников между мною и смертью, и пришлось принимать бой, не высчитывая шансов и выигрышей.
  Где-то вдалеке на дороге послышался то ли колокольчик, то ли перестук копыт. Черная движущаяся точка была неразличима на фоне таких же черных олив и серого неба, но означала маленький шанс на спасение, и я закричала изо всех сил. Из груди вырвался сдавленный хрип - голосовые связки застужены. Не услышит! Серые мушки полетели перед глазами и послышался гул в ушах, как в палате реанимации за несколько часов до этого. И эту битву я, похоже, проиграла. Собственное тело оказалось где-то внизу, чужое, словно сквозь пелену, ужасно маленькое и худое, не тело даже, тельце - я не узнавала его... и перед тем, как окончательно провалиться в черную трубу, я успела увидеть, как это тельце рухнуло на дорогу, а где-то вдалеке старик, словно почувствовавший что-то, напряженно повернул голову в мою сторону и стал понукать своего осла.
  
  III.
  
  - Пей, дуреха! Пей, кому говорю!
  
  Словно во сне, я видела странную комнату; люди разного пола, одетые в основном в грязные отрепья, лежали на полу, подстелив под себя плащи и подложив под голову заплечные мешки. Кто-то ел нехитрую снедь, кто-то молился. Закопченные балки, вытертый множеством ног деревянный пол, огонь в очаге, сквозняк и запахи - дыма, давно немытого тела, горячих бобов, лошадей - все это сбивало с толку, оно было слишком материальным для наваждения. И в то же время все происходящее принималось, как во сне, с каким-то странным спокойствием; так мы не удивляемся, когда в наших грезах видим давно умерших людей или обнаруживаем, что умеем летать...
  
  Я видела все как будто сверху, но одновременно чувствовала и то, что нахожусь в этом чужом странном тельце незнакомой девочки. Девочка уже пришла в себя, и тело ее, которое до этого, на дороге, казалось полностью моим, теперь воспринималось отчужденно; я чувствовала, что доминировало в нем ее, а не мое сознание, что я была незваным гостем, а не хозяином. В отличие от большинства, она лежала на тюфяке в углу, обтянутом грубым небеленым холстом, шуршащим и пахнущим чесноком (уже потом, разобравшись в реалиях этого времени, я оценила и возблагодарила щедрость ее - или нашего - спасителя). Старик, виденный мною издалека на дороге, пытался влить ей в горло горячее молоко, но она, похоже, еще не пришла в себя. Наконец она открыла глаза, сглотнула, и он забормотал что-то радостное на латыни и принялся растирать ей ладошки.
  
  Девочка была очень хрупкой и бледной. Ножки, похожие на сухие прутики, и непропорционально раздутый живот наводили на мысль о рахите; одежда была серой от грязи, явно недостаточной для этого времени года и сильно изношенной. На запястьях и скулах красовались огромные синяки и кровоподтеки разных цветов - от свежего багрового до выцветшего зеленоватого.
  
  С первой же секунды я ощутила острую жалость к этой малышке. Она все больше оживала, ее синие глазки уже были открыты, она очень горячо и старательно благодарила спасшего ее старика, а он успокаивал ее. Их речь была странной, я с трудом понимала ее; девочка говорила с акцентом, напоминающим, скорее, сефардийский ладино, чем испанский, и постоянно вставляла в речь непонятные для меня слова ; старик же, как мне показалось сначала, говорил по-португальски, но затем я расслышала в его речи галисийские и кастильские словечки; это был непонятный диалект, которому трудно было подобрать название. Наконец, он укрыл ее своим плащом, и она сразу же задремала.
  
  У меня появилось время для раздумий.
  
  Бесплотной зрительницей, привязанной, подобно призраку, к этой маленькой девочке, я оказалась в новом для меня мире; сознание подсказывало мне ассоциации со Средневековьем, но в то же время знания мои о том времени были так малы, что с тем же успехом это могла быть и иная Вселенная.
  
  Что знаем мы о нашем прошлом? Подобно маленьким постоялым дворам, рассеянным на старой римской дороге, сознание наше выхватывает короткие стоянки, между которыми лежит мрак и неизведанность; мы знаем, что в таком-то году такой-то король выиграл битву, но лязг мечей, запах крови, взрытая копытами земля, крики, эмоции, мысли, смысл, суть, настоящее значение содеянного - все это ускользает с плоских страниц учебников и исторических книг. Мы предполагаем - осознавая это или нет - что восемьсот или тысячу лет назад жили такие же люди, их беспокоили те же проблемы и их отношения были сходны с нашими; но никогда, никогда не объять нам разумом ту пропасть, которая разделяет нас, живущих в безумном третьем тысячелетии, и наших далеких предков.
  
  В мире, где между человеком и его реальной потребностью стоит стена из миллионов искусственных посредников, где возможно умереть от беспокойства и скуки, но не от голода, где накопленные знания так велики, что ни один разум не способен их охватить, невозможно представить себе жизнь людей восемьсот лет назад. Наших предков, для кого физический мир был граничен, время - циклично, голод был действительно голодом, тревога означала угрозу смерти, а любая абстракция была лишь только абстракцией - украшением и избытком, но не смыслом. Поэтому та реальность, которая окружала меня, не давала мне возможности сказать "я знаю, где я".
  
  Я просто находилась в этом странном сне, и сон окружал меня, и он шел, как должно, своим чередом; это я, чужестранка, была в нем избыточна и нежеланна. Поначалу, замерзая на дороге, я приняла этот сон, как свой, но теперь ощущение полной инакости, невозможности совмещения меня-реальной и мира, который я видела вокруг, хранило меня, и я стала просто зрителем на просмотре исторического фильма.
  
  От размышлений меня оторвал тоненький голосок где-то внутри меня. Так я впервые услышала ее - свою Бланку, свою судьбу, свою проводницу и дочь. Она обращалась ко мне мысленно, и от напряжения ее губы тоже шевелились; но разговор наш не был словесным, это было, скорее, еще то состояние, которое святой Исидор называл "источником слова": мысль, не облеченная в речь, но могущая стать речью в своем развитии.
  
  Бланка спросила меня одну-единственную вещь: "Ты - Мария?"
  
  "Да", - ответила я, удивившись, что она знает мое имя. О, как я ошибалась! Потому что в следующий миг ребенок вскочил со своего тюфяка и, упав на колени, стал отчаянно, вслух, благодарить меня за свое чудесное спасение, славя Богоматерь и мешая литургическую латынь со своим забавным испанским, да так, что люди вокруг стали оборачиваться с усмешкой. Напрасно я пыталась сказать ей, что я - просто Мария, не святая и уж тем более не Приснодева: в глазах этой средневековой девочки голос, звучащий в голове, мог быть либо от диавола, либо от Бога, но поскольку я спасла ей жизнь - я могла быть только божественной сущностью, в этом она была уверена. Она обещала мне, что будет достойна этого чуда, что будет жить по моим заветам, что будет очень-очень стараться, а я сгорала в потоке чужого стыда .
  
  Я всегда была из тех, про кого говорят "верит, но не делает". Меня крестили в детстве, но со времени конфирмации я бывала в церкви лишь на свадьбах да похоронах, как многие жители моего мира. А теперь передо мною (или во мне, кто знает) молилась глупышка, принявшая меня за Святую Деву!
  
  От абсурда и неловкости меня, можно сказать, спас старик. До этой минуты он грелся у огня, не спеша зачерпывая ложкой из щербатой деревянной миски какую-то похлебку. Увидев, что девочка уже двигается и полностью пришла в сознание, он быстро подошел к ней, и я наконец смогла разглядеть его.
  
  Он был не так уж и стар - просто солнце и лишения пути нанесли на лицо густую сетку морщин гораздо раньше отведенного срока. Спина его была еще прямой, а взгляд - ясным и цепким. Он был одет ярче и лучше, чем большинство находящихся в зале; поношенная туника была отделана шелковой тесьмой, на ногах красовались плотные чулки - браги, а на голове - когда-то яркий, но давно уже выцветший тюрбан.
  
  Пристально глядя на девочку, он заговорил с ней, и на этот раз тон был совсем другим - собранным и серьезным. Было забавно наблюдать, как они не вполне понимали друг друга, иногда переспрашивая и запинаясь. В разговоре выяснилось, что старика зовут Шуан; глядя на тюрбан и лютню в мешке, с которой старик не расставался ни на секунду, Бланка спросила, не странствующий музыкант ли он, и, получив утвердительный ответ, чуть не взвизгнула от радости. Но собеседник ее внезапно посуровел и спросил ее, кто и откуда она сама.
  
  Страх и смятение девочки от этого невинного вопроса были такими, что обожгли меня даже через защиту моей чужеродности и ощущение сновидения; девочка была в панике.
  
  - Я... сирота, мой отец был... горшечник, но сейчас родители умерли и я теперь скитаюсь без крова и дома, - наконец выдавила она. Обманывать она не умела, моя бедная Бланка, ее глаза забегали и личико покраснело даже сквозь нездоровую бледность от недоедания и холода.
  - Значит, ты из семьи свободных людей, не сервов? А кем была твоя мать? Почему родственники не взяли тебя?
  - У меня нет родственников...
  - А кто разукрасил тебя такими живописными синяками?
  Девочка совсем стушевалась.
  - Ох, малышка, я ж почему спрашиваю, - старик задумчиво поставил свою миску рядом с тюфяком и стал машинально теребить завязки кошеля на поясе. - Если бы ты была не свободной, а скажем, сервой, и узнай кто, что я спас тебя и не сказал никому, за твое укрытие я должен был бы заплатить десять альморади. Ты представляешь себе, какая это куча денег? А если я верну тебя сеньору, он, возможно, вознаградит меня - на альморади я не очень надеюсь, но хоть несколько новенов мне бы пригодились...
  
  Мир вокруг стал расплываться, и я поняла, что глаза Бланки начинают наполняться слезами.
  
  Шуан молчал и ждал ответа.
  
  И тут я не выдержала. Я ничего не знала о том, куда я попала, но правило "отпирайся до последнего" в безнадежной ситуации действует везде. И, как тогда на дороге, я на секунду завладела сознанием Бланки и прошептала - почти продиктовала - слова, которые она повторила твердо и почти уверенно, если не считать дрожащего голоса:
  
  - А если бы я была не свободной, а, скажем, сервой, и никогда не сказала бы вам об этом? Вы не знаете ни о чем и вам не за что платить десять альморади. Я еще мала, я быстро расту и через несколько месяцев никто не сможет узнать меня. Если вы возьмете меня с собой, я буду помогать вам, и со мной вы сможете заработать больше, чем несколько новенов...
  
  - А ты умна не по годам, - хмыкнул Шуан. - Слушай, свободная сеньорита, которая никак не может быть сервой, а что ты собиралась делать, сбежав неизвестно куда в такое время года в одной драной камизе и плащике, который даже для укутывания теста уже не годится?
  
  - Я хочу стать солдадейрой! - выпалила Бланка. Танцевать и петь перед знатными сеньорами, носить красивую одежду, играть на лютне, чтобы меня приглашали на праздники и давали за это монеты!
  
  В первую секунду мне показалось, что Шуан все-таки поперхнулся своей недоеденной похлебкой. Глаза его выпучились, он замер, а потом разразился таким смехом, что согнулся пополам.
  
  - Солдадейра! Она мечтает стать солдадейрой! Господи, ну что же мне делать с тобой, горе ты мое!
  
  IV.
  Так началось наше путешествие: Шуан, его ослик, Бланка (именно в таком порядке они вышагивали по разбитой римской дороге) и я, невидимая, смотрящая на мир ее глазами и безмолвно говорящая с ней. Ее беспутный ангел-хранитель, потерявшийся в безвременье собственной смерти.
  
  По мере удаления от Альбасете, где старик нашел девочку, призрак десяти альморади, висевший над ребенком, становился все менее страшным; никто не искал ее, никто не узнавал. Постепенно сухая полупустыня сменилась рощицами и холмами, синяки на теле Бланки перестали выделяться багровыми пятнами, ножки, первые дни едва поспевавшие за старым жонглером, постепенно начинали крепнуть.
  
  В первом же городке Шуан раздобыл для Бланки новые ботинки-абарки из твердой кожи, яркий пояс, тунику и пеструю сайю, прикрывшую нездоровую худобу; глупышка казалась себе почти королевой в этом наряде, и принялась тщательно умывать мордашку и расчесывать волосы, чтобы выглядеть, как настоящая солдадейра. По моим меркам, питание в дороге было невыносимым - они ели один, редко два раза в день, в основном хлеб, и изредка в рацион добавлялся кусочек вяленого мяса, соленой трески или тарелка бобовой похлебки. Тем не менее даже эта скудная еда, похоже, была лучше, чем то, что видела девочка в своей предыдущей жизни сервы-сироты. Улыбка все чаще появлялась на ее личике, щеки округлились, ей уже явно хотелось шалить и радоваться жизни.
  
  Когда они приходили в деревни и поселки, старик находил себе место на центральной площади, доставал лютню и начинал напевать баллады на кастильском и галисийско-португальском; Бланка, пока не очень освоившая мелодию и текст, слегка ударяла в бубен, пытаясь попасть в ритм, а потом обходила с этим бубном собравшихся слушателей. Стояла поздняя осень, крестьяне как раз забили скот на зиму и вернулись с ярмарок, поэтому слушателей было много и подавали им неплохо. Кошель на поясе Шуана быстро наполнялся монетами.
  
  Меня поражало, что в каждом городке путники обязательно заходили в церковь. Религия была так же неотъемлема от их жизни, как дыхание; маленькая Бланка, не видевшая в мире ничего, кроме побоев и голода, знала наизусть множество молитв, и каждый раз отстаивала всю службу с удивительной внутренней радостью и недетской серьезностью.
  
  Боюсь, причиной этого было и мое невольное присутствие в ее жизни. Как я ни убеждала ее, что не имею отношения к Деве Марии, ребенок воспринимал это лишь как испытание ее веры и стремление убедить ее в том, чтобы она хранила тайну голоса в своей голове; и она действительно хранила, не обмолвившись об этом даже Шуану. И тем не менее каждый вечер перед сном и каждый раз перед едой она обращалась именно ко мне; мне же рассказывала она обо всех своих приключениях и мыслях (как будто я и так их не видела и даже не участвовала в них незримо!). Иногда ей становилось грустно и одиноко, и тогда она делилась со мной историями из своего прошлого, воспоминаниями о матери - христианке-мосарабке, освобожденной во время Реконкисты и тут же оказавшейся безземельной сервой-служанкой в Чинчильском замке дона Мануэля, сеньора Вильенского; отца своего Бланка не знала, а мать умерла где-то год назад.
  
  Не знала Бланка и своего точного возраста (на глаз ей было лет семь-восемь, но, возможно, и больше - уж слишком худенькой и щуплой она была). Когда я поняла, что мы даже не можем определиться с текущим годом и датой, я подтолкнула ее задать вопрос о том, какой год стоит на дворе, Шуану - и он сказал "тысяча триста третий", но в голосе его были некоторые сомнения. Кроме того, из других разговоров и глядя на надписи на монетах я поняла, что в этот момент Кастилией правил Альфонсо X - а мои смутные воспоминания об истории Средневековья все-таки относили Альфонса Мудрого к тринадцатому, а никак не к четырнадцатому веку. Словом, информация ничем не помогла и оставила меня в таких же сомнениях, как и раньше.
  
  Да и какое, собственно, это имело значение? Я присутствовала в этом мире бесплотным посмертным призраком. То, что в той, казавшейся мне настоящей, Вселенной я умерла, уже не вызывало у меня сомнения; поэтому все происходящее вокруг я просто принимала, как оно есть, без мыслей о будущем, без желания как-то изменить свое положение и влиять на события.
  
  Меня словно не касались все черты этого мира, которые, попади я в него в своем теле и полном сознании, повергли бы меня в шок. Вместе с Бланкой я спокойно ночевала на дымных и грязных постоялых дворах, где место и корм для нашего осла стоили больше, чем изголовье на полу, предоставлявшееся для ночлега путешественникам; меня не шокировали деревянные ботинки и отсутствие нижнего белья, вши, сомнительная гигиена и запахи. Мозг девочки воспринимал это как нечто привычное, а мне, по большому счету, было все равно. Это был мой персональный посмертный уголок, место, лишенное эмоций и избавляющее от воспоминаний о той, прошлой жизни. Я лишь по возможности опекала малышку, к душе которой оказалась привязана волей судьбы. И как показали дальнейшие события, последнюю задачу я тоже выполняла из рук вон плохо.
  
  Не буду подробно пересказывать все наши приключения во время путешествия; мы ходили из селения в селение, из города в город, без особой цели и плана - просто подгадывая под проводимые близко ярмарки или стараясь заглянуть в те поселки, которые, по слухам, казались нам побогаче.
  
  Бланка постепенно училась петь. У нее оказался очень приятный, хоть и несильный, голосок и абсолютный слух. Шуан учил ее своим песням и балладам, а я иногда подсказывала ей свои, принесенные из далекого и чужого мира, адаптируя текст и мелодию к речи, которую мы слышали вокруг. И смешно и анахронично звучали поп-хиты и детские песенки про курицу-турулеку и пчелку Майю здесь, в мире, в котором до их появления оставалось еще почти восемьсот лет.
  
  Шуан с каждым днем все больше ценил ее. Улыбчивой и открытой Бланке отсыпали гораздо больше монет, чем одинокому старику, а продиктованные мною песни нравились местной ребятне. "Ох, да ты не солдадейра, ты настоящая трубадурочка!" - смеялся он, и Бланка смешно раздувалась от гордости.
  
  Как напоминала она мне дочку, оставленную в том, казавшемся все более призрачном теперь, мире! Моя девочка, моя Алисия - не тот угловатый, грубый, колючий подросток последних лет, с которым я, увы, потеряла контакт и который с явной неохотой приходил ко мне в больницу, а маленькая, чудесная, светлая, такой, какой она была в этом возрасте. Девочка моя, гордо несущая первую похвалу учителя в дневнике; визжащая от восторга на сумасшедших горках Порт Авентура; потерявшая первый выпавший молочный зуб и плачущая, потому что теперь не сможет отдать его мышонку Пересу ; плещущаяся в теплом, как детский бассейн, море в Мурсии... родная моя, потерянная, оставленная... Бланка отчасти заменила мне ее, и всю эту нежность, тоску и горечь утраты своего мира я выливала на ее белокурую головку.
  
  Вместе с ней я учила язык. Шуан настаивал, чтобы Бланка выучила галисийско-португальский - на нем говорил кастильский двор и слагались баллады, а испанский был, скорее, языком плебса. Вдобавок южный диалект Бланки, с проглоченными окончаниями и огромным количеством сефардийских и арабских словечек, в северной Кастилии вызывал иногда веселую, а иногда и полупрезрительную улыбку; умничка моя прислушивалась к говору священников, проезжих сеньоров, монахинь и старалась имитировать их. Вместе с нею училась и я.
  
  Иногда, во время длинных привалов, Шуан начинал делиться воспоминаниями. Он рассказывал о своей жизни как бы вникуда, повернув лицо к небу и перебирая уже стирающиеся в памяти факты и лица, а мы с Бланкой слушали его, пытаясь представить все это наяву.
  
  В молодые годы, судя по рассказам, Шуан был красив и успешен; не музыкантом-жонглером, а трубадуром и менестрелем приходил он во дворцы знатных сеньоров, и не маленькие деревушки Гуадалахары и Сеговии, а королевский двор в Толедо и Вилья Реаль были открыты для него. Рассказывая все это, он приосанивался, и сквозь плотную сетку морщин вдруг начинало просвечивать другое лицо - вдохновенное, юношеское, полное амбиций и мечтаний; это заставляло поверить ему даже меня, вполне приобретшую известную долю скептицизма за сорок лет моей прошлой жизни, а наивная девочка моя слушала его, открыв рот.
  
  Почему этот период его жизни сменился чередой странствий, он умалчивал, но часто в воспоминаниях мелькало одно имя - Мария. С неожиданной страстью описывал он эту женщину - а потом хватал свою лютню и напевал, импровизировал, творил, и о чем бы он не пел тогда, ко всему добавлялся к месту и не к месту припев: "Ай, моя солдадейра, Мария Бальтейра!"
  
  Один раз Бланка рассмеялась и спросила, какое отношение имеет эта солдадейра к только что рассказанным деталям битвы с маврами, имевшей место триста лет назад, и Шуан неожиданно пришел в бешенство. "Что ты понимаешь!", - кричал он. "Да, они высмеивали ее, как и ты высмеиваешь сейчас. Они считали ее шлюхой - а она просто была свободной, как ветер! Они обвиняли ее в шулерстве только потому, что никто не мог сравниться с ней в любой азартной игре - она играла, как любила, отдаваясь вся, без остатка! Они завидовали ей, потому что она, безродная, фактически стала первой дамой Кастилии, потому что была одинаково прекрасна в политике, в битве и в страсти... И я один понимал ее. Да, девочка, она тоже была солдадейра - единственная достойная солдадейра из всех, которых я знал, моя прекрасная дама, моя судьба и боль моя... а ты смеешься над ней, маленькая идиотка!". И в тот день он надолго замолк, и только с великим трудом и через несколько часов Бланке удалось рассеять его мрачное настроение.
  
  Впрочем, гораздо чаще Шуан относился к девочке с грустной и мягкой нежностью, опекая ее, укрывая плащом, когда она спала, и покупая ей цветные ленты и леденцы на ярмарках, если удавалось заработать чуть больше, чем обычно. В ответ девочка все чаще называла его "отец" - другого, увы, она все равно не знала.
  
  Беспечная, живая, она быстро росла, и в какой-то момент сквозь детские черты я все чаще стала замечать изгибы и жесты еще робкой, но уже пробуждающейся женственности; в этом мире рано становились взрослыми, и совсем скоро Бланке моей предстояло перешагнуть порог детства. Знала бы я, какой болью для нее обернется этот момент, сделала бы все, чтобы спасти ее, но увы - я тоже расслабилась и созерцала свое удивительное посмертие (или истинную жизнь, кто знает) с беспечностью старухи, деяния которой уже давно позади.
  
  
   V.
  
  Гроза разразилась, когда Бланке было уже лет двенадцать. В то лето Шуан повел наш маленький караван к Монфорте-де-Лемос. "Сердце моей Галисии!", - восклицал он, вновь настроившись на поэтический лад. - "Ты должна увидеть этот город!". И действительно, он поражал - мощная, красивая крепость, возведенная над рекой Кабе, одновременно величественная и грозная. Монолит - и в то же время великолепный средневековый полис, живущий своей жизнью, наполненный суетой и блеском, торговлей на площадях и запахом апельсиновых деревьев.
  
  Бланка была в том замечательном возрасте, когда любое новое впечатление наполняет душу восторгом; она пела и танцевала, как никогда, и вокруг них собралась огромная толпа. Она даже не обратила поначалу внимания, как, заставляя расступаться испуганных простолюдинов, к месту их выступления подъехал немолодой, роскошно одетый сеньор с красным апоплексичным лицом, окруженный свитой. Сеньор этот долго смотрел на нее (ох, как она старалась, и еще более гибко двигалась в танце, и еще звонче был ее голосок!), а затем кинул в протянутый Шуаном бубен пару монет. Одному из величайших представителей галисийской знати - Эстебану Фернандесу де Кастро, графу де Лемос понравились выступление, и он приказал повторить его в трапезной замка.
  
  Дурашка Бланка необычайно обрадовалась - ей еще не приходилось выступать перед знатными сеньорами. Перед своим концертом она долго умывала лицо, расчесывала волосы, чистила пятна на юбке, нервничала, как перед экзаменом, выбирала лучшие песни... Когда они вошли в еще не достроенную, но уже поражавшую своим величием Башню Оммажа, робость почти парализовала ее - такие массивные своды и огромные залы она видела лишь в соборах. Но она очень старалась, моя бедная романтичная солдадейра, и под конец выступления дон Эстебан отозвал Шуана и о чем-то долго говорил с ним. Шуан хмурился, но соглашался, после чего отвел Бланку в предоставленную им комнату для слуг в нижней части башни. Настало время для серьезного разговора.
  
  - Девочка моя, настало нам время... осесть. И тебе придется приложить усилия для этого.
  - Что ты имеешь в виду, отец?
  - Ты понравилась сеньору, и мы можем остаться в его замке. Менестрелями, а не бродячими скоморохами, развлекающими толпу! Но для этого ты должна... будь ласкова с ним, Бланка. Дай ему то, что он хочет.
  
  С цинизмом своего века и своих лет я сама давно поняла, с чем связаны масляные взгляды дона Эстебана, и - каюсь - если бы речь шла обо мне самой, а не моей девочке, я бы, как и Шуан, думала, что это может быть и к лучшему. Слишком опасны были приключения нашей маленькой компании; я не раз за время нашего путешествия видела на дорогах трупы и следы крови, слышала о разбойниках, нападавших на одиноких путников, и иначе как особым покровительством Девы Марии (конечно, настоящей, а не блудной грешной души из далекого небытия) невозможно было объяснить то, что до сих пор Бланке и Шуану везло. Также мне было ясно, что рано или поздно девочка, входящая в пору, вызовет вожделение у какого-нибудь негодяя, и дай Бог, чтобы это был сеньор, готовый оказать покровительство, а не беглый солдат, способный лишь покалечить и наградить дурной болезнью. Но для этой полудевушки-полуребенка сказанное оказалось страшнейшим ударом, глаза ее тут же наполнились слезами.
  
  - Как ты можешь говорить такое! Это грех, смертный грех! Он стар, и противен, и женат, и... не отдавай меня ему!
  - Послушай, девочка моя, ты хотела быть солдадейрой. Что ты думаешь, им платят только за то, что они хорошо поют и танцуют? Они сопровождают солдат и оказывают им услуги... самого разного рода, нравится им это или нет. Иногда они заходят в мужские монастыри, ибо не все аббаты так уж строги. Если очень повезет, они могут попасть к знатному сеньору, быть подругами и менестрелями при его дворе. Тогда многие годы они выступают только для него и согревают его ложе, не зная бед и забот, их дети бывают выучены и накормлены и при известной толике удачи могут стать пажами его законных сыновей. Потом такая солдадейра может уйти на покой - подарков и золотых монет хватит ей до конца жизни, даже купить индульгенции за грех прелюбодеяния и остаться чистой перед Богом и перед людьми, и именно об этом мечтает каждая. Тебе же повезло сразу, у тебя есть шанс остаться в этом замке... И ты отказываешься от этого?
  
  У Бланки, подавленной и растерянной, не получалось даже толком спорить. Выстроенный в ее воображении романтично-волшебный мир был разрушен в одночасье, и ничто не могло восстановить его. Мне было бесконечно жаль ребенка, я пыталась найти выход, но... что я могла поделать, запертая в ее теле, в чужом для меня мире?
  
  Было уговорено, что Шуан приведёт Бланку в господскую часть замка после вечерней трапезы. Тянулись часы. Им принесли еду, но девочка моя не притронулась к ней; разговор не клеился, старик, видимо, тоже чувствовал себя неловко. В какой-то момент он вышел - что толку было охранять девочку, все равно без ведома сеньора она бы не смогла оставить замок - и бедный ребенок тут же разревелся и стал просить меня оказать ей покровительство.
  
  - Сделай меня страшной-страшной, чтобы этот старый сеньор расхотел меня! Или научи меня летать, чтобы я перелетела через стены... или еще что-нибудь, только спаси, а то я умру, я не могу так!
  
  Что мне оставалось? Выходило, что ответственность за любое решение все равно лежит на мне. Я шепнула девочке, чтобы она вышла во двор замка и размяла ноги, а сама стала лихорадочно думать, что можно сделать. Бежать? Даже если это удастся - сколько протянет целой и невредимой одинокая девчушка на дороге, без сопровождения даже такой сомнительной дуэньи, как старый Шуан? Да ее изнасилуют, а возможно и убьют раньше, чем она покинет город. Убеждать и уговаривать Шуана изменить решение и как-то упросить сеньора де Лемос отпустить их - когда речь идет о повидавшем всю изнанку мира бродячем жонглере, еще более прожженном цинике, чем я? Бесполезно, он считает, что поступает так ради самой же Бланки...
  
  Размышления мои были прерваны воплем Бланки "Спасибо тебе за подсказку, Святая Дева!" Ребенок, как бешеный заяц перед телегой, понесся через двор, где две монахини грузили поклажу на крупного упитанного мула, и, прежде чем я успела как-то отреагировать, бухнулся им в ноги.
  
  - Пожалуйста, пожалуйста, возьмите меня с собой! Я хочу быть послушницей, я буду монашкой в вашем монастыре, я очень сильная и ловкая, я все умею, дайте мне самую тяжелую работу, только возьмите!
  
  Одна из монахинь, пожилая дама, на которой был только белый подрясник и скапулярий из подозрительно тонкой и тщательно выделанной ткани, надетый с некоторым кокетством, словно и не монашеским было одеяние, а великосветским, усмехнулась.
  
  - Впервые вижу такое религиозное рвение! То ли эта девочка только что что-то натворила, то ли мир перевернулся и ангелы спустились на землю!
  - Смилуйтесь, досточтимая сестра, я ничего не натворила, просто... просто... Я не хочу быть солдадейрой, - Бланка совсем растерялась и расплакалась.
  - Не хочешь быть солдадейрой?, - даму уже откровенно развлекал этот разговор. - Интересно, а чем тебе так не нравится это древнейшее из занятий?
  
  Бланка испуганно замолкла. Я попробовала, как всегда в трудные для нее моменты, подсказать ей ответ, но меня опередила вторая монахиня - в полном монашеском облачении из гораздо более суровой ткани.
  
  - Сестра Менсия, мы все равно не можем брать стольких простолюдинок. Для работы в полях у нас есть достаточно рук, а для работы настоящей в монастыре не остается мест.
  
  И тут меня осенило.
  
  "Я могу работать не только в полях. Я прекрасно умею читать и писать." подсказала я Бланке.
  
  - Я.... наверно, я могу читать... и писать... - выдавила она, рдея и сомневаясь. Для нее это было чудом.
  - Ха! Может, ты можешь переписывать книги и иллюстрировать их? - еще раз усмехнулась пожилая дама в шелковом скапулярии. Ее явно развлекала ситуация, а я давила в себе желание на секунду взять контроль над телом Бланки и со всей силы стукнуть вредную старуху по голове.
  
  "Да, я хорошо рисую." - продиктовала ей я вместо этого.
  
  - Я хорошо рисую! - уже увереннее сказала Бланка. Ситуация становилась для нее простой и ясной: Святая Мария, ее покровительница, советовала ей говорить так - значит, она научится всему чудесным образом или ей не придется демонстрировать знания.
  
  - Ну что же, прочти-ка мне вот это..., - дама достала из уже притороченного к мулу мешка небольшую книжицу и сунула Бланке под нос.
  
  Надо сказать, до сих пор мне не приходилось видеть книги этого мира вблизи. Старый Шуан порой записывал что-то в маленькой бумажной тетради, но его почерк был абсолютно неразборчив, а доступа к другим книгам у нас не было. Моя вялая попытка обучить Бланку грамоте ограничилась в свое время несколькими буквами, начерченными на песке - к сожалению, в прошлой бродячей жизни нашей я не видела в этом особой нужды, а Бланка, по правде говоря, отнеслась к чтению, скорее, с опаской, нежели с интересом.
  
   Когда глазами Бланки я увидела ряды почти неразличимых, склеенных между собой слов, перемежающихся богато украшенными буквицами, я и сама окончательно убедилась, что "уметь читать" здесь - это отдельный навык, и у меня самой он, к сожалению, практически отсутствовал. И тем не менее, собравшись, я произнесла нараспев, стараясь читать с выражением:
  
  
  O que foi passar a serra
  E non quis fuir a terra,
  E ora en tranta guerra
  Que faraneja...
  
  Ликование Бланки, для которой ее воображаемая Дева Мария явила новое чудо, смешалось в моей душе с неловкостью - скорость, с которой я читала, в моем мире была недостаточна даже для первоклашки. И тем не менее, похоже, она вполне удовлетворила монахинь.
  
  - Ты говоришь со странным акцентом. Откуда ты родом?
  - Из Чинчильи...
  - Ах, да ты мосарабка! И что, мавритане в Чинчилье учат христианских простолюдинок читать, писать и рисовать?
  - Я... я выучилась в дороге, досточтимая сестра. Я осталась сиротой, а потом сопровождала одного бродячего жонглера...
  - Может, ты и латынь в дороге выучила? - Старая дама никак не успокаивалась и не могла умерить свое ехидство.
  - Оставь ее, - остановила вторая. - Во всяком случае, основа есть, она неглупа и ее можно многому научить, а сестре Пилар нужна помощница. Если она и правда умеет хоть немного писать и рисовать... Дочь моя, а ты ничего не натворила такого, от чего пытаешься убежать?
  - Я... досточтимые сестры, его сиятельство граф де Лемос возжелал, чтобы я... танцевала и пела только для него, и..., - глупышка покраснела.
  Произнести вслух главную свою проблему она была не в силах.
  - И в чем же дело?
  Повисла тяжелая пауза.
  - Ох, мать Беренгария, - по-прежнему ехидным тоном сказала дама, которую называли сестра Менсия. - я вижу, тут мы имеем дело с особым случаем. Его сиятельство хотел и... какие-то другие услуги?
  - Да, - выдавила девочка.
  - А ты, солдадейра, выросла уже ростом с меня и до сих пор их не оказывала? Берег же тебя твой жонглер! - Дама сделала многозначительную театральную паузу. - Похоже, мир перевернулся и, вместе с людьми с песьими головами и василисками породил ненароком девственницу-солдадейру, которая не хочет графского покровительства! Мать Беренгария, придется спасать эту дуру...
  
  Мать Беренгария метнула на нее взгляд, полный сомнения.
  
  - А его сиятельство...
  - Да что его сиятельство! Эстебана, этого старого жеребца, давно пора унять, я сама с ним поговорю в память о былых днях, а твоей несравненной Пилар и правда нужна ученица. Этой умалишенной место только в монастыре...
  
  Краем глаза я видела, как сзади к нам неслышно подошел Шуан и с горечью смотрел на разворачивающуся сцену. Не отрываясь, он долго сверлил взглядом ехидную сестру Менсию, а потом судорожно вздохнул, махнул рукой и, как-то разом постарев и сгорбившись, пошел в противоположный конец двора. Мне было жалко старика: с его точки зрения он сделал все возможное, чтобы его девочка была устроена, и не его вина, что невинная и принципиальная Бланка видела все это по-другому.
  
  По нравам этого мира, ее поведение и правда было странным. Жизнь здесь была короткой и опасной, каждый старался взять от нее все удовольствие, какое мог; идея ценности и неприкосновенности собственного тела была невозможной в той скученности и лишениях, в которых жили люди, и время жесткой морали и запретов на интимные отношения еще не наступило. А при вольности нравов, царившей везде, от королевских замков до бенедектинских монастырей, проповедуемые церковью Заветы были не более чем поводом для последующей покупки индульгенций, и женское тело нередко становилось возможностью заработать себе на кусок хлеба.
  
  Видимо, бедная девочка моя, считая себя находящейся под особым покровительством Девы Марии, пыталась оправдывать его и особым целомудрием. Так или иначе, перспектива попасть в цистерианский монастырь (а монахини были одеты именно по цистерианскому обычаю) наполняла ее радостью, словно речь шла о летнем лагере.
  
  После разговора с монахинями (Сестра Менсия, закончив беседу, сразу же пошла в замок, и удивительно было видеть, как перед ней расступились стражники и как легко ее пропустили к сеньору) Бланка побежала к своему старому жонглеру. Слезы душили ее и ей было неловко перед ним, но над всем доминировало облегчение.
  
  Сгорбившись, Шуан сидел в углу людской.
  
  - Прости меня, отец мой!
  - Да иди ты, горе ты мое..., - махнул рукой Шуан, не повернув головы. - Похоже, такова моя судьба. Монастыри забирают у меня всех, кого я когда-нибудь любил. - Как он ни отворачивался, было видно, что глаза его предательски заморгали, стараясь скрыть набегающие слезы. - Уходи лучше скорее, а то они уедут без тебя!
  Бланка подбежала к нему и крепко обняла его. Он промешкал секунду, но потом погладил ее по голове и сразу же слегка оттолкнул.
  - Иди, иди. Вот и разошлись наши дороги, маленькая солдадейра. Но это были неплохие годы, правда?
  Так, грубым столкновением детских фантазий и реальности и прощанием с человеком, который заменил девочке моей отца, и закончилась первая страница ее (а может, нашей) жизни.
  
  VI.
  Через пару дней неспешного путешествия (во время которого Бланке поручили вести груженого мула, а досточтимые сестры шли позади, развлекая себя неторопливой беседой) началась жизнь девочки моей в цистерианском монастыре Божественного Спасителя и Святой Марии де ла Ферейра.
  
  Монастырь этот отличался от многих тем, что именно сюда галисийская знать отправляла своих засидевшихся в старых девах или оставшихся без приданого дочерей, сопроводив новую послушницу некоторым денежным содержанием. Возможно, поэтому монастырь был богат, а нравы в нем отличались некоторой вольностью; здесь иногда разговаривали вслух, почти не объясняясь жестами во время работы, да и работа большинства заключалась в вышивании или копировании манускриптов; одежда многих монахинь удивляла мягкостью тканей, а несущим послушание в скриптории разрешалось оставаться на рабочем месте во время малых служб - в час первый, третий, шестой и девятый после ударов колокола работа лишь ненадолго прерывалась молитвой.
  
  Сердцем скриптория была сестра Пилар - полуослепшая, беззубая и высохшая, похожая на книжную моль. Я не смогла определить, сколько ей лет - в этом мире ей могло быть с одинаковой легкостью и семьдесят, и едва за тридцать. Вокруг нее трудилось несколько девочек - тоненькие пальчики и бледные изящные лица их выдавали не только благородное происхождение, но и долгое нахождение в монастыре, и неуместно живой и плотской казалась в этом мире пергаментных лиц и фолиантов моя Бланка.
  
  Сначала ей поручили простую работу - зачистку разориумом старых пергаментов и разлиновку листов свинцовым карандашом для последующего нанесения текста, смешивание и измельчение материалов для красок. Бланке явно нравилось смотреть, как в ее руках глина, орехи, плоды и древесный сок, смешиваясь со смолой или белком, давали разные оттенки цвета и консистенцию краски. Но достаточно быстро сестра Пилар стала поручать ей и большее.
  
  На время работы поначалу мне приходилось брать на себя контроль за руками моей девочки, но она быстро училась. От природы ловкая и аккуратная, наделенная точным глазомером, она сама уже, ловко прижав пальчиками линейку, проводила ровные и едва заметные линии свинцовым карандашом, и иногда даже умудрялась очень тихо напевать что-то себе под нос; здесь, среди цистерианок, песня была почти кощунством, и ей, конечно же, тут же делали замечание, но невозможно было не заметить, что лица окружающих девочек на минуту светлели.
  
  В скрипториуме не было иллюстратора, лишь сама Пилар намечала буквицы и осмеливалась украшать орнаментом книжные поля; далее переписанная книга с оставленными пустыми местами перевозилась в другой, мужской монастырь, где опытный художник-миниатюрист заполнял оставленные пространства рисунками.
  
  Послушание, казавшееся с первого взгляда приятным и творческим, на самом деле было очень тяжелым. Хотя массивные романские окна скриптория и выходили на юг, при тусклом свете, пробивающемся сквозь них, за день каждая из насельниц едва успевала скопировать несколько страниц текста, а на переписывание целой книги уходили месяцы. Многие из девочек уже низко склонялись и близоруко щурились над своими листами, и было видно, что слепота здесь - привычный и обыденный, хоть и нежеланный, спутник.
  
  Бланка воспринимала все происходящее вокруг не только как должное, но и как повод для радости; ей казалось, что так она выполняет волю Святой Марии, что благодаря ей (то есть мне, грешной, и прости меня Господи за невольное кощунство!) она попала в этот монастырь и теперь должна отнестись к своей религиозной стезе со всей возможной серьезностью. Каждую службу она отстаивала с почти фанатичным вниманием и рвением и в конце обязательно благодарила Деву Марию за оказанное чудо.
  
  На удивление мне казалось теперь, что она просто создана для монастырской жизни: вся ее природная живость, все яркое, радостное, что было в ней, она как-то очень естественно и просто отдавала Богу, и я, пропитанная лаическим агностицизмом своего века, в глубине души даже слегка завидовала ей. Я чувствовала, что, на самом деле, уже меньше нужна ей, оставалось лишь научить ее читать и рисовать - и она бы смогла жить самостоятельно здесь, на своем месте и в собственном русле.
  
  Поэтому, когда через несколько недель сестра Пилар решила испытать Бланку и дала ей клочок пергамента, чтобы она нарисовала что-нибудь, я обрадовалась не только тому, что девочке моей будет возможность заниматься интересным делом, но и за себя, остро ощущавшую последнее время свою потерянность и бессмысленность в этом мире.
  
  Когда-то, в оставленной далекой эпохе моей, я неплохо умела рисовать, в юности училась этому и мечтала быть художником. Не настолько, чтобы это стало моей профессией - увы, там, в меркантильном и оторванном от любого ручного труда обществе, это считалось непрактичным и, когда я выросла, мне показалось более правильным выучиться ловко обращаться с деньгами, чтобы обманывать простолюдинов, менял и торговцев (в университете тех времен эта специальность называлась "банковское управление"). Но я умела вполне достаточно, чтобы иметь хотя бы приблизительное представление о построении человеческой фигуры, штриховке, композиции и перспективе. И кроме того - за мной, неумелым учеником, стояло восемьсот дополнительных лет изобразительного искусства, в моей памяти жили Да Винчи и Рафаэль, здесь еще не родившиеся; словно плохой зодчий, строящий храм на великолепном старинном фундаменте, я могла ошибиться в своих построениях - но фундамент уже был, и значит, храм мой, пусть не отличающийся красотой, не покосится и не рухнет.
  
  Словом, я взялась за дело с радостью и оптимизмом, который быстро угасал по мере того, как пергамент покрывался кляксами, неверными штрихами и расплывшимися контурами. Увы, это был совсем другой материал и другие краски, чем я привыкла; и тем не менее, после битого часа усилий и кучи пятен, украсивших не только рясу, но даже нос и волосы Бланки, посередине листа красовалась достаточно узнаваемая (увы, фантазия всегда была моим слабым местом, и пришлось утешать себя тем, что Дюрер еще не родился!) фигура Святого Иеронима, окруженного его бестиариумом.
  
  Сестра Пилар долго и с выражением крайнего недоумения на лице рассматривала мое творение и наконец произнесла:
  
  - Во имя всех святых, как тот великий художник, который учил тебя рисовать, забыл объяснить тебе, как обращаться с кистью?
  
  Так началось мое - и наше - ученичество.
  
  Очень, очень многие вещи мне пришлось осваивать с нуля, и Бланка, с ее более живым от природы умом, училась им куда быстрее: она ловко растирала и смешивала краски, аккуратно и точно обводила намеченные мною контуры, зачищала разориумом малейшие заусенцы линий. Восторгу ее не было предела: она чувствовала себя на месте, божественная сила доверила ей свой Дар, из-под ее рук выходили изящные и тонкие работы. Надо сказать, я тоже чувствовала себя гораздо лучше и уместнее, чем скитаясь по дорогам Галисии с бродячим жонглером.
  
  Достаточно скоро нам стали доверять буквицы и орнаменты, а чуть позже - и полноценные иллюстрации. Появились и маленькие вольности - Бланке разрешалось смотреть и читать книги монастырской библиотеки для того, чтобы перенимать чужое мастерство. Мы обе делали это с огромным увлечением; потрясающе красивые древние тома, каждый из них - великолепное произведение искусства, открывались перед нами.
  
  Именно там, в скриптории, с меня окончательно слетело высокомерие двадцать первого века. Я видела эти сотни книг, написанные вручную, полные мудрости и свежих, еще не изжеванных тысячами умов и не набивших оскомину, мыслей; в каждом из бережно хранимых фолиантов была душа, был свет, и слишком разительно отличались они от пустых офсетных страниц, которые мне доводилось проглатывать в моей прошлой жизни, не задерживая внимание и не ощущая никакого движения духа. Как хотелось нам обеим создавать такую же красоту! Как хотелось, чтобы эти сокровища могли выйти за стены монастыря! И удивительным и прекрасным казалось то, что каждая копия, которую тщательно и с великим благоговением делала наша маленькая артель, расплачиваясь слепотой и болью в спине и руках, позволяла пролить этот свет еще где-нибудь, в отделенном от нас глухими романскими стенами внешнем мире.
  
  Несмотря на все послабления, которые делались для знатных дам, монастырь был цистерианским, и распорядок дня в нем был невыносимо тяжел. Заутреня начиналась глубокой ночью, в темноте, когда сон полностью владел телом и все двигались, как в бреду. Потом послушниц ненадолго отправляли досыпать, но рассвет, хвалитны и час первый заставали всех уже в скриптории; далее нам приносили скудный завтрак, и до самой обеденной мессы мы работали без перерыва, стараясь максимально использовать слабые солнечные лучи, пробивавшиеся сквозь витражи в свинцовых рамах. Только после дневной службы и обеда у нас было подобие отдыха - наступало время сиесты.
  
  Девочки-подростки (самой старшей из нас не было и семнадцати) выходили во двор клуастра, щурясь на яркий солнечный свет, и робко, стараясь, чтобы их не заметили остальные монахини, разминали затекшие и окоченевшие в скриптории руки и ноги.
  
  В один из таких часов детство взяло свое, и Бланка с двумя другими девочками затеяли глупую игру. Они нашли три ореховые скорлупки и круглый камушек, и Бланка показала остальным старый, как мир, фокус с шариком и наперстками, который она много раз видела на ярмарках во время своего путешествия с Шуаном. В отличие от ярмарочных зазывал, девчушки играли честно, не делая ставки деньгами (откуда им взяться в монастыре!) и сменяя по очереди друг друга в качестве отгадывающих. Они так увлеклись этим делом, что не заметили, как к ним вплотную подошла сестра Менсия.
  
  - Может быть, кто-то из вас объяснит, чем вы занимаетесь?
  
  Девочки растерялись. Было понятно, что наказание и епитимия были неминуемы.
  
  Усмехнувшись, сестра Менсия приподняла скорлупки и задумчиво покатала пальцем камушек, после чего странная искра появилась у нее в глазах.
  
  - Давайте так: вы по очереди будете угадывать, под какой скорлупкой камушек, и за тех из вас, кто угадает, я сама замолвлю слово перед матерью Беренгарией.
  
  Девочкам ничего не оставалось, кроме как согласиться. Сестра Менсия ловко перемешала скорлупки, и первая из них, совсем близорукая сестра Эльвира, робко ткнула пальцем в крайнюю. Конечно же, камня под ней не было. Вторая девочка старалась гораздо больше, даже попыталась произнести беззвучную молитву, отчего губы ее сосредоточенно зашевелились, долго выбирала скорлупку и наконец уверенно ткнула в ту, что в центре... но у нее также ничего не вышло. Настала очередь Бланки.
  
  Из своего полунебытия я чувствовала волны азарта, охватившие ее. Ей действительно хотелось выиграть, перехитрить эту старую ведьму, развлекавшуюся за их счет! Но эти волны не давали ей увидеть то, что видела я ее глазами - а именно потрясающую ловкость рук сестры Менсии, выдававшую неуместный для монахини профессионализм. Я заметила также, как камушек, прижатый узкой сухой ладонью к брусчатке клуатра, быстро скользнул в рукав подрясника.
  
  Меня давно раздражала эта дама, и сейчас я не выдержала. На секунду завладев телом Бланки, я быстро перехватила запястье женщины и вытряхнула камень обратно.
  
  Обе они - сестра Менсия и Бланка - потеряли дар речи и смотрели друг на друга со странной смесью стыда и ощущения непонятного сообщничества. Наконец сестра Менсия овладела собой и усмехнулась такой знакомой уже усмешкой.
  
  - А ты ловка!
  
  И тут Бланка моя окончательно удивила меня - она судорожно вздохнула, набираясь храбрости, и неожиданно произнесла нараспев:
  
  - Ай, моя солдадейра, Мария Бальтейра!
  
  Мы обе, моя девочка и я, смотрели на эту даму, не отрывая взгляда, и сейчас мне казалось уже странным, как я сама не сообразила это. Слишком вольное поведение, слишком тонкие ткани одежд, бунтарские, порой почти вульгарные, манеры, так непохожие на робость благовоспитанных аристократичных дочерей... Это могла быть только она - удалившаяся на покой, но не побежденная, великая грешница, нашедшая в преклонные годы приют в этом монастыре, больше напоминавшем пансион...
  
  ...Усмешка сползла с лица старой монахини.
  
  - Не только ловка, но и наблюдательна не по годам. Слишком наблюдательна. - Мария Бальтейра задумалась на секунду. - Скажи мне, а того старика-жонглера, с которым ты путешествовала, случайно звали не Шуан?
  
  Бланка кивнула.
  
  - Вот, значит, как... поэтому-то ты и сообразила... и именно он умудрился вырастить тебя до такого возраста в полной незамутненной невинности... дуреха! Два умалишенных, два наивных слепца, ведущие друг друга по грешным землям этого безумного мира - вот уж была картинка!
  
  Вдруг сестра Менсия резко поднялась и удалилась к себе в келью.
  
  После этого, как ни странно, никто не вспомнил об их игре со скорлупками, никто не наказал их. Однако через несколько дней после вечерни сестра Менсия вызвала Бланку в локуторий и долго расспрашивала ее о Шуане. Она даже попросила напеть несколько куплетов баллад, с которыми он выступал, и потом, прикрыв глаза, сказала больше для себя, чем для Бланки:
  
  - Их было много при дворе, молодых, амбициозных и глупых. И все они считали себя гениями, эти вдохновенные юноши, большая часть которых давно уже тлеет в могилах, и все они были неосторожны. Один мальчик когда-то сочинил пару обидных куплетов про глупую безродную девочку, которая тоже танцевала перед королем, как и все они. А другой, возомнивший себя ее защитником, убил его и страшно поплатился за это. - И вдруг, словно очнувшись от этой избыточной откровенности, добавила: - ты правильно сделала, что сбежала от той жизни в монастырь, девочка. Ничего хорошего в судьбе солдадейры нет - ты стараешься делать добро, но демон, перевирающий твои намерения и поступки, всегда сидит на твоем плече...
  
  Бланка, невинная душа, просто сочувственно хлопала ресницами, а мне, спрятанной в глубинах ее существа, стало почему-то тяжело и горько от этих слов.
  VII.
  Времена года сменяли друг друга, вслед за Рождеством приходила Пасха, а потом летний жар, заметный даже в скриптории, выжигал до бурого цвета монастырские поля. Простолюдинки-конверзы возвращались с работ, почерневшие от зноя, и погреба наполнялись припасами на зиму.
  
  Бланка моя совсем выросла. Высокая, с тонкими чертами лица, она так и осталась белокурой, а не потемнела, как большинство уроженок южных провинций; и по внешности, и по акценту речи теперь она была больше похожа на галисийку, нежели на мосарабку, и трудно было признать в ней ту маленькую серву, которая много лет назад сбежала от своего сеньора.
  
  По книгам и текстам скриптория Бланка вместе со мною учила латынь; рисовали мы тоже вместе, поочередно водя ее рукой - у меня лучше выходила общая композиция, у нее - мелкие детали. Не-жизнь моя запечатлевалась в этих иллюстрациях, я вкладывала в них всю душу и память, и часто среди ангелов или святых вычерчивала другое юное девичье личико - с черными, широко поставленными глазами, которое не видела со дня своей смерти. Моя Алисия, мой муж, мои родители и младший брат, которого я обожала, дерево под окном нашего дома, даже силуэты летящих в небе самолетов вплетались в средневековые буквицы и орнаменты, и лишь одна я знала, что они означают для меня.
  
  Слава о нашей работе стала выходить за пределы монастыря, и теперь уже к нам самим стали приносить из дальних мест книги с оставленными белыми полями вместо иллюстраций, чтобы мы заполнили их своими рисунками. Бланка, хоть была пока послушницей, заняла в некоторой степени привилегированное положение: часто сестра Менсия или мать Беренгария вызывали ее для бесед, и видно было, что им обеим - каждой по-своему - нравится разговаривать с моей рассудительной и умненькой девочкой.
  
  Однажды мать Беренгария дала Бланке особое задание: это была сравнительно небольшая книжица на латыни, выцветшая и потрепанная, и Бланке предстояло не только воспроизвести иллюстрации, но и переписать ее целиком. Она объясняла это тем, что странные буквы, которыми она была написана, больше походили на орнамент или рисунок, а никак не на романский текст, привычный для рук монастырских послушниц-каллиграфов, но, как мне сейчас мнится, суть была в другом - в нежелании нашей настоятельницы отдавать эту книгу для слишком многих любопытных глаз.
  
  Так нам в руки попалась редчайшая и полузапретная рукопись - Lingua Ignota преподобной Хильдегарды Бингенской, дописанная какой-то из ее безымянных последовательниц . С самого начала нас обеих заворожила эта полуигра, искусственный язык, похожий на выдуманные эльфийские руны моего времени; мы складывали слова, играли заимствованной из вульгарной латыни грамматикой, расшифровывали текст за текстом; я с удовольствием, не только читая, но и вспоминая то, что помнила из школьной биологии моего времени, рисовала контуры органов женского тела, лекарственные травы, волшебные миры, возникавшие в фантазии этой матери церкви.
  
  Далее, во втором разделе, написанном иной рукой, шло уже совсем интересное. Вторая книга была посвящена женщине и ее божественной сути. Здесь не было традиционного деления на порочную и новую Еву, на изначальную греховность и последующее очищение. В частности, в шифрованных строчках своего языка анонимная последовательница Хильдегарды осмеливалась и на откровенную ересь: в книге говорилось о том, что Дух Христов - от отца, а Тело Христово - от Матери Его Пресвятой Девы, и что не Отец и Святой Дух, а Отец и Мать - единственно возможное плодотворное начало, созидающее мир. Бланка читала это, как откровение - для нее любое написанное слово превращалось в истину; у меня же звенело в голове чувство опасности - я понимала, что мысль эта, по-своему мне близкая, в этом времени и в этом окружении может привести к отлучению и заточению в темницу. Еще оставалось возблагодарить Господа за то, что костров с еретиками мне пока не встречалось!
  
  Тем не менее, мы обе старались. Я понимала, насколько необычный документ у меня в руках, и исследовательское любопытство пересиливало осторожность. Пытаясь предупреждать свою девочку, чтобы она не следовала сразу любой привлекательной концепции, а думала своей головой и - уж тем более - молчала о том, что думала, я сама, тем не менее, с интересом разбиралась в хитросплетении мыслей умной и смелой женщины, пытавшейся поднять голос за равенство в эпоху, когда это понятие еще не существовало. Сознание порождало интересные ассоциации; я вспоминала Лисистрату и Клеопатру, Царицу Савскую, Сарру и Рахиль; на одной из страниц еретическое настроение, явно овладевшее мною, подтолкнуло меня на совсем уж откровенную шалость - и я нарисовала кастильский двор с Марией Бальтейрой, танцующей перед королем. В рамках перспективы я изобразила ее на переднем плане крупнее и выше Альфонса Мудрого, с озаренным вдохновением лицом и солнцем, сияющим над ее головой подобно нимбу; ее платье я раскрасила пурпурными и синими тонами императорских одежд. Не блудница Вавилонская, а женское начало, бунтарское, танцующее, созидающее. Рождающая суть, перед которой должны склониться короли - вот была моя задумка, и мне кажется, нам с Бланкой удалось воплотить ее.
  
  Когда книга была готова, мать Беренгария пришла в восторг. Сестра Менсия только хмыкнула что-то себе под нос - дождаться ее похвалы было столь же сложным делом, как поймать единорога или добыть философский камень - но тем не менее, тон хмыканья подозрительно походил на смущенное одобрение; я так и не поняла, узнала ли она себя в моем рисунке.
  
  С Бланкой их стало трое, соприкоснувшихся с этой тайной монастыря, и теперь девочку мою - а вместе с нею и бесплотную меня - все чаще звали в покои аббатисы. Бланку угощали сушеными фруктами и, постепенно утрачивая осторожность, обсуждали при ней Гильерму Богемскую, возомнившую себя божеством, или преподобную мать Урраку (не нынешнюю, а прошлую) из Королевского монастыря Святой Марии де лас Уэльгас, отлученную от церкви за то, что она сама хотела служить мессу .
  
  Они были сильны, умны и прекрасно образованы, эти гордые женщины-аббатисы, каждая из которых правила своим миром, хранила и передавала знания и делала не менее, чем мужчины, для того, чтобы пронести искры культуры через окружающую тьму. Они переписывались, общались, порой бунтовали, иногда впадали в ереси и сполна испивали чашу гонений, порой полностью погружались в исследования и философские труды, временами достигали невероятного величия, посвящали в рыцари и короновали в своих монастырях будущих монархов... И Бланка постепенно становилась частью этого удивительного женского мира.
  
  Когда мы заканчивали иллюстрировать следующую книгу, она, гордая, сама вывела на форзаце: "Blanca de Gallicia, depintrix et Die aiutrix" - "Бланка из Галисии, художница и помощница Божья". Эта гордость молодой женщины, новое - и заслуженное - осознание себя не беспомощной девочкой, подобранной на дороге, а художником и мастером, очень нравилось мне. Это было именно то, что так не хватало и мне в моей прошлой жизни, полной забот, но не труда, развлечений, но не радости, целей и задач, но не смысла.
  
  И как жаль, что слишком мало времени было отпущено девочке моей для настоящего бытия!
  
  VIII.
  В год четвертый в монастырь пришла чума. В то время она не была частым гостем в опустошенной Реконкистой и крестовыми походами Иберии, но иногда заглядывала в деревни и обители, словно напоминая о быстротечности жизни и бренности земного счастья - и так весьма мимолетного в наше сложное время.
  
  Сначала умерла одна из женщин-конверзов, выходивших в деревню на работу; потом слегла слабая здоровьем сестра Эльвира - подруга Бланки по немногим шалостям и редким разговорам. Бланка сама, несмотря на мои возражения, вызвалась ухаживать за ней, и я ее глазами видела немыслимые в эпоху моей прошлой жизни, но оставшиеся на уровне смертного ужаса в генетической памяти волдыри-бубоны, обезобразившие шею девочки; вскоре от Эльвиры стал исходить отвратительный запах, рвота уже не прекращалась, ее пальцы и стопы почернели и, в конце концов, бедная близорукая послушница, не видевшая в жизни ничего, кроме монастырских стен, отошла к Господу. Напрасно я уговаривала Бланку поберечься и хотя бы сейчас, когда присутствие чумы стало очевидным, постараться не контактировать с больными. Она словно не слышала меня; это было странно, как будто какая-то тень впервые легла между нами - Бланка, которая раньше часто пугала меня избыточной покорностью, продолжала делать то, что считала должным, не обращая внимания на мой страх за нее.
  
   К этому времени в ознобе и бреду лежали еще несколько сестер, в том числе сестра Менсия; немногие оставались на ногах, и среди них девочка моя каким-то чудом держалась в дыму чумных костров и гуле бесконечных ударов колокола, призванного разгонять чумную скверну. По местным поверьям, от чумы защищал запах лаванды и розмарина, и Бланка, с огромными кругами под глазами от бессонных ночей и слез над умершими подругами, словно плыла в этом ароматическом облаке сквозь вонь от больных и трупов. Я пыталась отговорить ее приближаться к больным, но где там: она была послушницей, она должна была помогать, в этом была ее жизнь и ее смысл перед Богом. И страх перед смертью - которая для нее была лишь переходом к лучшему бытию - казался ей постыдным.
  
  Сестра Менсия уходила тяжело. Лихорадочное возбуждение, ужас и бред оставили ее только перед самым концом, словно Господь в последние часы смилостивился над ней и облегчил ей переход. Бланка сидела рядом с ней, беспомощная, подавая питье да убирая рвоту и испражнения - вот и все немногое, в чем можно помочь умирающим от чумы в наше время. Когда старуха после соборования наконец перестала метаться на кровати, девочка моя обрадовалась, думая, что она пойдет на поправку. Но увы, я слишком хорошо знала это явление еще по тому миру - небольшое улучшение перед самой смертью, когда организм перестает бороться.
  
  - А-а-а, это ты, маленькая глупая солдадейра! - придя в себя, усмехнулась своей обычной усмешкой сестра Менсия. Не убежала от миазмов черной смерти и по-прежнему ведешь себя так, будто твердо собралась на небо?
  
  Старуха говорила с трудом, едва ворочая распухшим языком, но взгляд ее был ясным и твердым. Бланка молчала. Сквозь ее глаза я смотрела на старую жонглерку с пониманием и горечью - мне тоже было страшно за Бланку.
  
  - Тебе рано еще на небо, девочка. Но в тебе есть словно две части - иногда я вижу юную девушку, у которой вся жизнь впереди, а иногда в твоих глазах живет словно женщина моих лет, - задумчиво сказала сестра Менсия. - Так вот, последний мой тебе совет - не дай этой старухе взять над тобой верх! Ты жива, пока в тебе есть молодость и бунт, пока ты понимаешь, зачем наступает завтра, пока ты чувствуешь биение своего сердца, а не думаешь, как поступить, чтобы было правильно! - Сестра Менсия поперхнулась, новый спазм скрутил ее.
  
  Отдышавшись, она продолжила:
  
  - Маленькая глупая солдадейра, если ты действительно хочешь сделать в жизни что-то хорошее, беги из монастыря. Постриг не для тебя, здесь твой демон победит тебя. Теперь ты умеешь рисовать и найдешь возможность заработать на кусок хлеба не только своими пухлыми грудками и миловидной мордашкой. - Бланка попыталась что-то возразить, но цистерианский знак молчания, поданный слабой рукой, остановил ее. У умирающей оставалось слишком мало сил на споры, и Бланка молчала, хотя было видно, что не запрет, а, скорее, жалость останавливают ее. В ее глазах плескались несогласие и упрямство.
  
  Наконец, сестра Менсия собралась с силами и, уже совсем слабым шепотом, выдала сокровенное:
  
  - И знаешь... если ты действительно послушаешь моего совета и уйдешь из монастыря... и в твоих странствиях тебе встретится этот безмозглый осел Шуан... Отдай ему это. - И старуха стянула со своего пальца перстень, явно старинный, византийской или античной работы. На темно-бордовом камне изгибала изящно вырезанный стан фигурка вакханки-танцовщицы.
  
  - И скажи ему, что он был самым чудесным, самым прекрасным и самым привлекательным идиотом из всех, мною виденных, а видела я их немало! - сестра Менсия рассмеялась своим ехидным и злым смехом, который - как мы обе с Бланкой уже давно поняли - служил лишь тому, чтобы защищать хрупкую и мятежную душу ее от страха и боли.
  
  Через несколько минут после этого последний приступ кровавой рвоты выгнул дугой ее измученное тело, и наконец великая солдадейра и беспутная монахиня отошла к Господу.
  
  А еще через сутки заболела и сама Бланка.
  
  
  (здесь выложен отрывок произведения. Остальной текст можно прочитать, купив книгу на https://www.litres.ru/aleksandra-sheveleva/kantiga-o-marii-blanke-nashedshey-sebya-v-posmertii/ или www.andronum.com )
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"