Это была странная осень, на фронте было довольно спокойно - и совершенно иная страна была за нашими спинами. Газеты приходили, завернутыми в слухи - и слухи эти были смутными, непонятными, но не предвещающими ничего хорошего. На политику все плюнули уже давно - сам чорт ногу сломает во всех этих эс-эрах, кадэтах и прочих анархистах с марксистами. Мне, чуть более года назад выпустившемуся из Александровского военного училища в Ростовский гренадерский полк - было совершенно не до того. Да, прошлым летом голова была забита дурацкими мечтаниями о подвигах, моем портрете в "Ниве" - но, упаси Бог, не в черной рамочке!.. А потом были реалии, проливные промозглые дожди Западного фронта, частые перестрелки, редкие вылазки, совершенно случайное ранение в плечо и Георгиевское оружие, врученное в одно утро под серым шинельного цвета небом, походя, уставшим Великим Князем. И портрет в "Ниве". Маленький, еле заметный среди других - на страничке "Герои войны".
- Александр, спать изволите?
Кажется, я действительно уснул над своим дневником. Милейший полковник Дуборинский вежливо тряс меня за плечо. Он был дежурным офицером по полку уже третьи сутки кряду и совершенно потерял привычный вид фронтового щеголя.
- Поручик Высокогорский, "папа" срочно требует Вас в штаб полка.
Поручик Александр Высокогорский - это, если Вы еще не поняли - я. С началом Великой войны мой отец, Царствие ему небесное, генерал-лейтенант Людвиг фон Хальтенберг, в патриотическом порыве подал прошение на имя Государя - и семейство наше в одночасье стало Высокогорскими. Ну а "Папой" мы в общении между собой за глаза именовали грозного Николая Михайловича Вецкого, всю жизнь прослужившего в ростовцах и поднявшегося от простого субалтерна до командира полка. После Рождества прошел шепоток, что вот-вот "папа" станет "беспросветным" - но то ли его неуживчивый и прямой характер был тому причиной, то ли февральские беспорядки и последующая неразбериха - но он так и остался на полку.
- Садитесь, поручик.
В штабном блиндаже было натоплено так, что было тяжело дышать - воздух был горячий и влажный, с привкусом болота и гниющего дерева. Вецкой сидел на сундучке, спиною к двери и подкидывал дрова в буржуйку. Я снял фуражку и рукавом шинели вытер мгновенно выступивший пот.
- Да снимите Вы шинель, Саша. Так и заболеть недолго. Мне-то греться нужно - ревматизм, знаете ли. - "Папа" приподнялся и поплотнее запахнул офицерское пальто. Помолчали.
- Саша... - Вецкой обернулся и стало понятно, что он тяжело болен - лицо осунувшееся, землистое, с совершенно приклеенными усами и неестественно яркими, живыми глазами. - Саша, война закончена...
- Николай Михайлович, что вы говорите такое! Война идет, вон, в Румынии бои идут вовсю... Вам с ревматизмом надо в госпиталь... - неловко закончил я.
Вецкой вздохнул, отвернулся, ссутулился и стал похож на серый суконный валун у буржуйки. Еле видно было, что этот валун дышит.
- Саша, это не горячечный бред. То, что сейчас происходит в России... Ничем хорошим не кончится. У нас, слава Богу - полковник перекрестился на висящий в углу образ - с полковым комитетом проблем нет, чужих людей не пускают. Украинцы у нас крепкие - только позавидовать можно. А вот в соседних полках - знаешь, что творится? В спину стреляют. По ночам режут. Не думаю, что наша идиллия продлится еще хотя бы месяц... - Вецкой подбросил дрова в печку, от нее пахнуло новым жаром, смоляное полено щелкнуло и уголек приземлился на полу моей шинели.
- Вы же недавно из училища, Саша... Покуда цело знамя - полк не погиб. Мы... Ты должен спасти полк. - От этих слов в груди у меня защемило и стало трудно дышать. Опять перед глазами замельтешили дурацкие мальчишеско-героические образы в обрамлении гирлянд из пряничных Георгиевских крестов. Опять лубочные картинки собственной героической смерти - почему-то то на штыках японцев, то под ятаганами турок...
- Вот... - Полковник тяжело поднялся с сундука, поднял крышку и вытащил оттуда большой конверт. "Папа" стоял спиной к печке, и казалось, что по нему бегают игривые огоньки. Лица Вецкого не было видно совершенно - и я ощутил себя доном Гуаном, протягивающим руку Командору. Конверт, легший в мою руку, был большой, официальный, из плотной коричневой бумаги - тяжелый, мягкий, и перевязанный шпагатом. Я не стал спрашивать полковника - ЧТО в конверте. Я это ЗНАЛ. Я лишь вопросительно посмотрел на "папу".
Вецкой вытянулся и официальным, столь привычным по смотрам голосом, павлонски картавя, сказал: - По"гучик Высокого"ский! - Я вскочил неловко, запутавшись в своей шинели и чуть не упав. - По"гучаю Вам доставить пакет в безопасное место. Учитывая текущий момент, полагаю ве"гным п"гедоставить оп"геделение безопасности места Вам. В случае возникновения опасности Вы должны любою ценой уничтожить пакет. Да поможет тебе Бог, Саша... - закончил он, обессилено опускаясь на свое прежнее место у буржуйки.
- Николай Михайлович, а... потом? Что мне потом делать? - я поймал себя на том, что в столь героический момент чуть не плачу и в голосе прорываются какие-то высокие, тонкие нотки.
- Ждать.
...чем дальше я уезжал от фронта, тем больше я понимал, насколько мы оказались оторваны от той реальности, в которой жила Россия. "Демобилизовавшиеся", а скорее всего - дезертировавшие ополченцы и "бороды" четвертой очереди, непонятные "матросы" с бегающими блестящими глазами, прапорщики из студентов и прочая тыловая шушера вылезла на улицы городов, шумела, раскачивалась, росла, жадно говорила и жадно сама же себя слушала, распухая и наливаясь. Мне, подхватившему в поезде лихорадку, в горячечном бреду вся эта мерзость чудилась каким-то темным свинцово-сиреневым нарывом, колышущимся и растекающимся по улицам, назревающим и готовым прорваться кровавым гноем. Мне довольно быстро удалось добраться до Смоленска, но потом болезнь усилилась и меня в полуобморочном состоянии ссадили в Вязьме. Начальник станции выделил мне повозку, на которой я и добрался до местной больницы, где молодой врач, нервный морфинист, быстро поставил меня на ноги.
- У вас, батенька, кризис - сказал он, заставил выпить какие-то мерзкие на вкус порошки и уложил спать. - Ежели к завтрашнему утру не помрете - будете жить. Вы везунчик, знаете ли. Тут народ от испанки помирает, а у вас же обычный тиф. Вши-с.
Он оказался прав - на следующий день я чувствовал себя, хоть и совершенно измотанным, но уже не больным, а еще через пару - способным поблагодарить своего спасителя и добраться до вокзала.
Таким образом, через полторы недели, осунувшийся, но здоровый и обритый налысо, я наконец стоял на перроне Брестского вокзала. В Москве, моей родной, любимой Москве, стояла чудная, теплая, золотая осень. Казалось, что не было никакой войны, не было революции. Казалось, что все по-прежнему. Но тяжелый конверт, зашитый за подкладку шинели, жег мне спину сургучными печатями. Дома, от остававшегося старого вестового моего отца, я узнал, что мама, поддавшись на уговоры родни, все-таки уехала в Швецию - и вздохнул спокойно. Живые о себе позаботились - а мертвецы меня в этот момент уже не волновали. Впрочем, я успел заехать на Ваганьково и попрощаться с отцом. Что-то подсказывало мне, что Москву я больше не увижу. Во всяком случае, "безопасным местом" ее назвать было уже нельзя.
...поезда ходили уже совсем худо, когда я добрался до Саратова. Новости, догонявшие наш еле двигавшийся эшелон, были одна другой хуже. В столицах явно затевалось что-то очень неприятное - и тот нарыв, который я видел в бреду - уже стал реальностью. Губернский Саратов оказался безумно похожим на наше фронтовое житье - только с противоположным знаком. Люди были совершенно оторваны от той политики, которой занимались в Петрограде и Москве, по-прежнему работал университет, выходили газеты и булошники по-прежнему по утрам торговали хлебом - похуже, чем раньше, но таким же горячим и свежим. Обо всем этом я узнал от своего однокашника по училищу Жоржа Раткевича, к которому совершенно без спросу и без предупреждения явился в середине октября. Жорж критически оглядел меня с ног до головы, кивнул и молча пошел вглубь квартиры. Я расценил это как приглашение. Честно говоря, я ожидал встретить его родителей, но никак не его самого. Сидя в гостиной и допивая коньяк из прошлой жизни, Жорж рассказал мне о своих приключениях. Выпустившись одновременно со мной, он умудрился не только посидеть в окопах, но и попасть в плен, и - более того - бежать из него. Недолгая война из весельчака и души компании сделала человека мрачноватого и желчного. Добравшись до России в июне, Жорж явился в "свой" Карсский полк, получил дожидавшийся его белый крест и, кратко переговорив с командованием, отбыл в бессрочный отпуск домой. Отличаясь всегда холодным и разумным взглядом на жизнь, Раткевич осознал происходящее существенно раньше меня.
- И что же вы, студент фон Хальтенберг, дальше собираетесь делать? - спросил он, с ехидцей осматривая мою старую тужурку. Еще в Москве я понял, что офицерские погоны - не лучший способ обеспечить себе долгую и счастливую жизнь, спрятал свои погоны и мундир отца, выкинул клинок наградного оружия в Москву-реку, и лишь взял с собой эфес с эмалевым крестиком...
- Пока не знаю, Жорж. Надеюсь, все обойдется. У меня еще есть важные дела.
Раткевич только хмыкнул.
А через неделю в дверь постучали. Неприятно постучали. Прикладами. Вошедшие в квартиру принесли с собой запахи мокрой псины и отхожего места. Их было много, как мне показалось - человек десять, наверное. Этот серый, неприятный, с цыганскими повадками революционный табор тараканами расползся по квартире и начал шуршать, звенеть и хлопать - ища, ища, ища что-то им одним ведомое. В гостиной остались лишь двое - седоватый солдат (унтер, скорее всего - из бегунских дивизий - подумалось) и студентик - затянутый в шведскую куртку, запакованный в полную приказную портупею, с саблей и кортиком одновременно и двумя наганами, перевязанный красными бантами, как подарок на Рождество. "Унтер" молчал, только нехорошо поглядывал в сторону Жоржа, "студент" же, похоже, увидел во мне своего собрата - и нервно взмахивая руками, сбиваясь на фальцет, сумбурно вещал то о мировой революции и большевиках, то почему-то об учебе в университете и гениальности местного профессора.
- Во, глянь! Это ж враг натуральный! Ахвицер! - В руках ворвавшегося в гостиную солдатика болтался парадный мундир Жоржа - шитье, эполеты, сияющие пуговицы...
- Чье? - коротко спросил седой.
Раткевич только начал вставать с кресла, как рухнул, остановленный выстрелом из револьвера.
- Тааак ему... - мстительно процедил седой. - Всееех их туда... А вы... - казалось, он с трудом удержался, чтобы не сказать "барин" - ...товарищ, живите себе спокойно. Мы скубентов не трогаем.
Бедняга Жорж... Я помню, каких трудов ему стоило заказать парадный комплект к выпуску, с каким непониманием на него смотрел мастер в ателье - ведь война! А Жорж тогда лишь махнул - долго ли войне еще... Кто же знал, что так все повернется.
- А вот еще!.. Ну точно, я ж говорил, шо враг! - тот же деловитый солдатик снова вбежал в гостиную, неся чуть не в зубах... О Боже! Он нес МОЙ конверт - тот самый, коричневый, плотный, с сургучными печатями... В Москве я достал его из-за подкладки и переложил в чемодан с прочими необходимыми мне бумагами. - Эта... Тут точно планы вражьи... - сказал солдатик, чуть не захлебываясь и преданно глядя в глаза старшему.
- Ща поглядиииим... - протянул "унтер", ломая сургуч и разрывая плотную бумагу. У меня замерло сердце и я невольно зажмурился. На мгновение показалось, что я вернулся в прошлое, в детство, когда случайно уронил хрустальный, с гравировкой кубок - подарок отцу от сослуживцев и, увидев, как он падает - крепко зажмурился, со святой уверенностью в том, что сейчас я открою глаза - и кубок будет стоять на своем месте, что ничего не случится. Тонкий звон прошлого стал треском и шорохом настоящего.
- От ить буржууууи... - "Унтер" развернул и держал теперь в руках кусок дерюги и кусок шелка. - В бумаааге, да с сургучооом... Плааааны. - он долго, неприятно посмотрел на принесшего пакет солдатика и тягуче плюнул ему на ботинки. - Пошли отседа.
У меня тряслись ноги, страшно хотелось рухнуть в кресло, закрыть глаза и избавиться от этого морока - но в гостиной висел тяжелый, чуть ли не ощущаемый руками запах крови, смешанный с мерзкой вонью ушедшего табора. Пахло то ли фронтовой мертвецкой, то ли скотобойней. Боком, не глядя на кресло, в котором лежал Жорж я выбрался в коридор и метнулся в свою спальню. Почему в конверте не было знамени - а были какие-то тряпки? - эта мысль упорно крутилась в голове вместе с другой - куда как более важной в данный момент - срочно надо собирать вещи и уезжать из Саратова. Путь мой лежал в Крым, где, по слухам, до меня дошедшим, формировался Отряд для охраны Лиц Императорской Фамилии - осколок старой армии.
...и лишь в последний момент, когда я уже закрыл белым полотном тело моего несчастного однокашника, когда я уже стоял с чемоданами в прихожей, искрой проскочило воспоминание. Мелкое, мимолетное, увиденное краем глаза. Сочтенное незначительным в торжественный момент и потому практически забытое. Когда "папа" Вецкой доставал из сундука конверт - там, в сундуке, при мерцающем свете из буржуйки - я видел другие, такие же конверты...
***
"Славный, славный мальчик". Высокогорский уже полчаса как ушел, а его восторженно-нескладная фигурка все маячила перед глазами. Или это мухи? Да помилуйте, какие мухи - середина сентября. "Надо бы в госпиталь, Саша был прав. Да на кого полк-то оставить..." Вецкого мутило, очень хотелось спать, поясницу ломило - а самое простое лекарство находилось совсем рядом. Полковник приподнял отяжелевшие веки, покрутил в руках наган и положил его обратно в кобуру. Нечестно. Дверь скрипнула и в блиндаж, махая перчаткой, ввалился полковник Дуборинский.
- Николай Михалыч, голубчик, вы себя тут уморите. Подите на улицу, там воздух свеж, прозрачен и чист. А здесь у вас форменная баня на болоте - дышать нечем. У-мо-ри-те себя - протяжно, в разбивку повторил щеголеватый полковник.
- Василь Сергеич, дела еще. Де-ла - Вецкой явно пытался передразнивать Дуборинского, но вышло это как-то натужно и жалко. - Новости есть?
- Никак нет, господин полковник. У ударников все нормально, украинцы настроены воевать. К бою готовы шесть рот...
- ...из двенадцати. - закончил Вецкой. - Негусто, да. Ну да и немцы особо не беспокоят. Василь Сергеич, будьте любезны вызвать ко мне прапорщика Михайлова из первой, штабс-капитана Симанского, подполковника Амилахвари и подполковника Попова. А, впрочем... - Вецкой достал часы - давайте-ка я променад сделаю на полчасика. Правы вы, Василь Сергеич - воздухом мне надо подышать.
Дуборинский вытер пот со лба, нахолобучил фуражку, козырнул, развернулся и исчез.
"Он же, пакостник, Таубе побежал искать" - тягучая, как карпатская грязь, мысль вползла в голову Вецкого. "Вот бы ему на глаза не попасться".
Генрих Карлович фон Таубе - желчный сухонький старичок - еще в мирное время был полковым доктором и реноме имел такое, что в военно-санитарном управлении диву давались, глядя на рапорта из Ростовского полка. Нижних чинов и молодых офицеров он по умолчанию считал симулянтами, прописывая настолько омерзительные порошки собственного изобретения, что в госпитале занедужившие и двух дней не могли оставаться. Старших офицеров и командира полка он, напротив, считал людьми совершенно больными - "Помилуйте, кто ж в добром здравии пойдет командовать полком! Серьезные проблемы с душевным здоровьем, несомненно..." - и с пугающей регулярностью требовал отправляться на воды и брать отпуска.
Вецкой вышел из блиндажа, зажмурился - низкое осеннее солнце било в глаза - и неторопливо пошел по ходу сообщения к позициям ударников. В воздухе пахло прелой листвой, трупами и осенью. Это был запах войны, уставшей от самой себя. Задумавшийся было Вецкой увидал впереди приближающиеся фигурки, в которых узнал неугомонного Дуборинского и... "О Господи, он действительно нашел Таубе". Старичок, припадая на одну ногу, спешил к командиру полка, корча страшные гримасы и грозя сухим узловатым пальцем. Пожилой командир полка повел себя, как кадет, которого дежурный офицер застал в туалете за разглядыванием непристойных картинок - крутанулся на месте, увидел, что скрыться негде - и двинулся было назад, в спасительную духоту командирского блиндажа. Но тут, закладывая уши, загудело, приближаясь, тяжелым шмелем, вздохнуло, ухнуло и подбросило.
- Ну-с, батенька, вам теперь понятно, что прогулки на свежем воздухе полезны для здоровья?
- Тьфу на вас, Генрих Карлыч - вы что, не видите, он еще в себя не пришел?.. Николай Михалыч, вы нас слышите?
Вецкой попытался было приподнять голову и помотать ею - абсолютно инстинктивно, как отряхивается собака, вылезшая из воды - но крепкие руки Дуборинского его удержали от неразумного поступка.
- Нинини, даже не думайте. Вас контузило слегка - и мотать головой совершенно излишне.
Полковника аккуратно подняли и усадили, прислонив к стенке хода. Вецкой, стараясь не делать лишних движений, посмотрел в сторону своего блиндажа. "Того, что раньше было известно, как блиндаж" - поправил он себя мысленно. "Боже мой, сундук! Знамя!"
- Василь Сергеич, срочно бегите к блиндажу и посмотрите, осталось ли там хоть что-нибудь. Это очень важно. - Вецкой старался даже не думать о том, что могло случиться непоправимое. А ведь еще в апреле месяце ему удалось, по сути, спасти полковую святыню: когда пришло распоряжение об отправке знамени в Технический Комитет для снятия вензелей и корон, полковник отправил телеграмму в штаб армии, что знамя уже переделано в полку и отправлять его никуда не надо. Приехавшему "для инспекции" в мае месяце армейскому комиссару было предъявлено красное революционное знамя - "Вот-с, собственно, целиком и зашили" - после чего вопросов о судьбе полотнища не возникало. А на тот момент оно уже лежало на дне командирского сундука, аккуратно, вместе с юбилейными лентами снятое с древка еще в апреле. Вместо него к древку прибили наскоро сшитую красную тряпку с кривой надписью "2 гренадерский Ростовский полк. Свобода и братство!"
От воспоминаний Вецкого отвлек Дуборинский.
- Вам, Николай Михалыч, сказочно повезло. На месте Вашей буржуйки такая яма - впору "насест" делать.
- А сундук мой?
- Помилуйте, Николай Михалыч, он же у Вас рядом с печкой стоял. Нету Вашего сундука - одни конверты по блиндажу валяются... - При этих словах еще толком не пришедший в себя Вецкой с силой схватил Дуборинского за отворот шинели, выпучил глаза и шумно зашептал: - Ни-ко-му! Ни-ко-му! Немедленно соберите конверты и унесите... куда-нибудь... к себе, наверное. - Эмоциональный взрыв не прошел даром, и Вецкой оплыл по стенке траншеи. Дуборинский козырнул, развернулся и пошел назад, собирать остатки полковничьего скарба. "Вот дались ему эти конверты, прости Господи. Фронт рухнет вот-вот, а он про канцелярию...." И лишь взяв в руки первый конверт, полковник понял, что что-то не так. В коричневой плотной бумаге, перевязанной шпагатом и запечатанной сургучом, явно были не бумаги... Что-то тяжелое и мягкое. "О Господи. Он же знамя спрятал" - Дуборинский был кадровым офицером и потому не стал о своей догадке никому говорить - а просто отнес ворох коричневых пакетов в свой блиндаж, исполнявший еще и роль штаба полка и убрал в свой личный сундук.
Выйдя из блиндажа, он не успел сделать и десяти шагов, как наткнулся на Вецкого, почти висящего на сухоньком фон Таубе. У побагровевшего от тяжести и злости Генриха Карловича, казалось, вот-вот из ноздрей повалит дым.
- Вы, Николай Михайлович, немедленно отправитесь в дивизионный госпиталь. На обследование. Я полагаю, что Ваш так называемый ревматизм - это даааалеко не все. - Фон Таубе остановился, чтобы погрозить Вецкому пальцем и оттого чуть не уронил командира полка. - Мне еще не хватает здесь полковника с ту-бер-ку-ле-зом. Завтра же в тыл - а там, даст Бог, мы вас переправим в Московский госпиталь. Вылечат. На ноги поставят.
Вецкой взвыл. - Генрих Карлович, родной мой, вы что - не видите, что творится? Какой госпиталь? Какая Москва? На кого я полк оставлю?
Фон Таубе налился дурным цветом, приподнялся на мысках и возопил: - Пааааалковник Вецкой! Я, как старший по званию - приказываю Вам в течение завтрашнего дня покинуть расположение полка и отправиться в дивизионный госпиталь для обследования, после чего будет принято решение о Вашем дальнейшем лечении. Вам ясен приказ? - фон Таубе выдохнул и отер в ярости забрызганную слюной бородку.
- Генрих Карлович, Вы же сам и дивизионный врач - и по моей отправке в Москву Вы же решение и примете - что я, не понимаю? - Вецкой закатил глаза. - Ну что Вы - прикажете меня арестовать?
Доктор пакостно улыбнулся. - Вы же сами мне дали отобрать людей в команду носильщиков.
Это была святая правда. Вернувшийся с началом войны из отставки статский советник Генрих Карлович фон Таубе, как поговаривали, своими рапортами довел двух командиров полка до перевода в другие части. С настойчивостью командира запасников, выпрашивающего пачку очередных медалей "За усердие", он писал рапорта о необходимости пополнения команды носильщиков физически выносливыми людьми. Ставший в конце 1915-го командиром полка, Вецкой подписал рапорт фон Таубе, практически не читая - и будучи искренне уверенным в том, что это запрос на медикаменты для полкового лазарета. Каково же было его удивление, когда на следующем смотру он увидел на левом фланге полка, аккурат после характерно носатой музыкантской команды высоченных широкоплечих лбов с повязками Красного Креста. Это была та самая команда носильщиков, о которой мечтал фон Таубе. Широкоплечие гиганты заняли место жидкобородых ополченцев - и, ругавший себя сначала Вецкой не пожалел об этом. Во время июльского наступления один из "санитаров" зараз вытащил с поля двух раненых, при этом умудрившись подобрать еще и их винтовки - за что немедля получил четвертую степень солдатского Георгия.
Вецкой всплеснул руками, плюнул, махнул: - Аааа, да что хотите уже делайте... Только давайте завтра все-таки, а, Генрих Карлыч? Мне тут еще кое-какие дела надо передать. Фон Таубе поморщился и махнул рукой в ответ: - Хотите себя в могилу вогнать - оставайтесь. Но завтра - в гос-пи-таль! Развернулся и быстрым шагом пошел на позиции ударников. "Он же мне всех боеспособных своими порошками распугает. Одна санитарная команда останется. Тьфу!" - Вецкой взял Дуборинского за рукав шинели.
- Ну-с, Василь Сергеич, пойдемте в Ваш скит.
Дуборинский посмотрел по сторонам, наклонился к Вецкому и тихо, почти беззвучно сказал: - Знамя? Вецкой лишь кивнул в ответ.
В штабном блиндаже командир полка занял привычное для себя место у буржуйки.
- Василь Сергеич, сколько конвертов вам удалось найти?
- Шесть.
Вецкой резко встал, пошатнулся и размашисто перекрестился на висевшую в углу полковую икону Святой Троицы.
- А теперь, Василь Сергеич, голубчик, зовите. Времени мало, потому к чорту чины. Кого найдете первым, того и направляйте ко мне. Но, будьте любезны - чтобы ни одна душа...
- Я все понимаю, Николай Михалыч. По одному, чтобы друг друга не видели.
- Именно. Сами зайдете ко мне последним. Кого звать - помните?
- Так точно.
- Ступайте.
Дуборинский щелкнул каблуками, козырнул и вновь исчез в паутине ходов сообщения.
Щелк! Шальная пуля боднула парапет и резво отскочила в сторону стоявшего на крыше человека. Он, как будто получив удар в челюсть, резко запрокинул назад голову, выронил бинокль - а после медленно стал падать на колени, одновременно заваливаясь на бок. По крыше уже бежали, суетились, звали врача - но это уже было совершенно незачем, меж бровей упавшего алело пятно с гривенник размером, а тулья чудом удержавшейся на его голове фуражки уже наливалась черным цветом.
- Ваше превосходительство! Капитан Симанский убит!
Генерал-майор с чернильными звездами на защитных погонах подошел, присел, закрыл покойнику глаза.
- Вот вы, батенька, и посмотрели на купол Исаакия.
Он поднял голову и посмотрел на еле стоявшего на ногах бледного, совершенно несчастного пухленького штафирку в шляпе, на щеке которого отчетливо виднелся отпечаток ладони.
- Что, Александр Иванович, получили от александрона? То-то ж. А теперь будьте любезны пойти прочь. И в газетке чтоб написали некролог. Я прослежу.
Бледный пухлячок взмемекнул и побежал к чердачному окну, откуда все лезли и лезли на крышу офицеры.
Генерал поднялся, отряхнул полы шинели. - Поручик, будьте так добры, посмотрите - нет ли у капитана каких-либо документов или писем при себе? Сергей Сергеича безусловно жаль, но нам надо продолжать наступление - и выделить людей для отправки тела в первую бригаду я не могу. Так что похоронить придется сегодня же. - Он снял фуражку, перекрестился. - Даст Бог, Петроград возьмем - вернемся.
- Борис Сергеевич! - молодой поручик с белым аксельбантом, стоя на коленях, обыскивал труп. - У него что-то в подкладке шинели!
Генерал повернулся, коротким взмахом руки подозвал стоявших поодаль офицеров бригады. - Господа, помогите поручику Выготскому. - Развернулся, и пошел прочь.
...лишь через пару дней генерал вспомнил об эпизоде на крыше Гатчинского дворца и вызвал Выготского.
Через пару минут генерал поднял глаза от растерзанного конверта.
- Поручик, я схожу с ума - или Вы видите то же самое?
На столе, среди обрывков коричневой бумаги и обрезков шпагата лежали куски шелка и дерюги...
***
Дуборинский затушил окурок папироски о стенку окопа и щелчком отправил его в сторону германских позиций. Симанский еще не вернулся из штабного блиндажа, поговорить было не с кем - полковник вздохнул, снял шинель и накинул ее на плечи. Несмотря на уже вступившую в права осень, было довольно тепло. Он потянулся, запрокинул голову, поглядел на начинавшее лиловеть вечернее небо, вдохнул теплый сыроватый воздух - и полез в карман за портсигаром. "Слава Богу, Таубе травит ударников. А то ведь душу б мне тут сейчас вынимал на предмет вреда никотина". За спиной тонко засвистели пули, зачавкала земля, глотая случайные кусочки свинца. Дуборинский закашлялся и пригнулся. "Ну и кого там чорт дернул высунуться?" По спине вежливо, но крепко стукнула ладонь.
- Папэрхнулса, Васа?
Дуборинский кашлянул в последний раз и обернулся. Ну так и есть. Князь Амилахвари собственной персоной.
- Сагамо мшвидобиса, Давид!
- Э, как харашо говоришь! Вот кончится война, паэдэм в Тифлис, будем на плоту пировать, цоликаури пить, цоцхали кушать! - Амилахвари широко улыбнулся, развел руки, сладко дыхнул коньяком и стал совершенно похож на хозяина какой-нибудь хинкальной.
Невысокий, круглый, с круглым же вечно небритым лицом и печально висящим носом, князь Давид Ираклиевич Амилахвари был личностью совершенно уникальной и, в некотором роде, легендарной. Выпущенный в 1903 году подпоручиком в 13-й лейб-гренадерский Эриванский полк, уже через год он вызвался ехать добровольцем на Русско-Японскую войну. Рапорт был удовлетворен, молодой подпоручик уехал на Восток, а уже в начале июня был ранен в руку под Вафангоу и попал в плен. Хоть и условия содержания в японском плену были весьма приличные, отдыхать Давид Ираклиевич не стал - и через полторы недели после пленения бежал с этапа. Пробираясь к своим, он из хунхузов и случайных русских солдат - отставших от своих, раненых или бежавших из плена -сколотил отряд охотников, с которым прошелся по японским тылам, в августе безуспешно пытался прорваться в Порт-Артур, а в середине сентября наконец вернулся в действующую армию. Разумеется, за подобный подвиг он был немедленно награжден белым крестом в петлицу, а после сражения на Шахе - золотым оружием и третьей звездой на погоны.
С войной князю Амилахвари не везло - практически сразу после переброски Эриванцев на Северо-Западный фронт в сентябре 1914 он - уже капитан - вновь был ранен - и после выздоровления под Рождество оформил перевод в Ростовский гренадерский полк. Маленький, нескладный и громогласный, радушный хозяин - он стал не только душой офицерского собрания, но и любимцем нижних чинов. Запасы вина и коньяка в его блиндаже были грандиозны, готовил он превосходно и, кроме того, умел рассказывать самые пошлые анекдотцы так, что хохотали даже самые отъявленные ревнители праведности. В последнем конкуренцию ему мог составить, пожалуй, лишь полковой священник, отец Михаил.
Мартовскую перемену власти князь вроде как и не заметил - единственный из всего полка не снял Шефские вензеля с погон и практически не интересовался происходящим в столицах. Кстати, что касаемо обмундирования - князь упорно носил цветную фуражку и галунные погоны, а на Троицу вогнал всех офицеров в глубокую задумчивость, явившись на построение в полной парадной форме. Если быть более точным, офицеров полка, включая Вецкого, потрясло не то, что Амилахвари щеголял с желтым лацканом и голубым воротником - а то, что весь его батальон выглядел точно так же. Вызванный вечером к Вецкому фельдфебель пятой роты долго мялся, пока взбешенный Вецкой не схватил его за грудки.
- Так что, Ваш высокбродь, его светлость нам сказали... Ну, что светлый праздник... И что негоже нам, как оборванцам. Ну и вот...
- Что "вооооот"? - орал в душном блиндаже Вецкой. - Что? Откуда это все?? - Палец полковника тыкал то в лацкан, то в воротник, то в обшлага, нашитые на гимнастерку.
- Его светлость... Это... Сказали, что выправит нам форму. Давид Ираклиевич, они ж как что задумают - так и всенепременно сделают...
Вецкой сел и устало махнул рукой, отпуская фельдфебеля. Тот помялся для приличия, но потом, уловив взгляд Дуборинского, страшно вращавшего глазами, козырнул и, попятившись, вышел из блиндажа. Путем долгих расспросов удалось выяснить, что князь Амилахвари в одно из воскресений, отпросившись у командира полка, нагрянул в ближайшее местечко, собрал тамошнее население - живое, малочисленное и перепуганное - и произнес зажигательную речь о братстве русского оружия и еврейского народа, подкрепив ее внушительной пачкой банкнот. Население закатило глаза, долго шевелило губами, считая возможную прибыль - и заломило в конце концов цену совершенно непристойную, по какой и китайский шелк не сыщешь. Но тут-то и сработали кавказские привычки подполковника - пачка банкнот исчезла, как по мановению волшебной палочки, Давид Ираклиевич заломил руки и начал торговаться. Через полчаса стороны разошлись, вполне довольные друг другом - а через неделю, аккурат перед Троицей, к расположению полка подъехала подвода, тщательно укрытая брезентом. Наутро весь второй батальон щеголял в новеньких желтых лацканах, воротниках и обшлагах с клапанами.
Не успел Вецкой отойти от потрясения, с которого начался июнь, как Амилахвари явился к нему с проектом формирования грузинской роты. Князь грустно шмыгал повисшим носом, Вецкой метался по блиндажу и причитал: - Давид Ираклиевич, дорогой мой! Я с удовольствием дам Вам сформировать грузинскую роту! Да только откуда вы достанете столько грузин?
- Никалай Михалыч, ви же разрэшили фармирават украинские роти, да? Их целих тры! Я жэ прашю адну роту, адну мааалэнкую роту, а?
- О Господи! Давид Ираклиевич, ну у нас же полно украинцев в полку! А грузины - грузины-то откуда? Вы ж у нас один-единственный - Вецкой просяще улыбнулся и приобнял князя за плечи.
- Никалай Михалыч, ну что вам стоит? - продолжал занудствовать Амилахвари. Командир пока неслышно выругался и подмахнул рапорт. - Извольте, формируйте роту. Но! - тут он погрозил пальцем - Если вы мне на смотру роту не покажете - да хоть взвод - я приказ отменю. Князь широко улыбнулся, развел руки: - Никалай Михалыч, всо будит очэн харашо.
На смотру Вецкой узрел чудовищную картину. Офицеры полка стояли в строю своих рот и батальонов, пытаясь не смеяться. На правом фланге, сразу за ударниками стояла "грузинская рота" во главе с самим князем, грустным до невозможности. Вецкой сначала не понял, в чем причина столь странной грусти подполковника и не менее странного веселья остальных офицеров - а, подойдя к строю роты, схватился за сердце. В Ростовском полку действительно не было грузин - и даже с родственниками-грузинами было туго, поэтому Амилахвари записал к себе всех, кто служил в грузинских заведениях - ресторанах, шашлычных и хинкальных. Таковых набралось чуть более десяти человек, после чего князь приуныл. Из подобного состояния его вывел унтер-офицер музыкантской команды Семен Гольдфарб, осторожно спросивший задумчиво курившего Амилахвари касательно внешних признаков грузина. Амилахвари машинально потрогал свой внушительный нос, Гольдфарб дернул свой выдающийся шнобель, взгляды их встретились - и оба расплылись в улыбке. Фельдфебелю роты (бывшему приказчику в чайной "У Вахтанга") было приказано записывать носатых и повеселевший Амилахвари, напевая, понес Вецкому проект парадной формы роты, который полковник злорадно перечеркнул.
- Давид Ираклиевич, ну какая красная черкеска?
- Ну ми жэ пэрвая грэнадэрская дивизиа!
- А голубой бешмет - потому что второй полк?
Амилахвари радостно кивнул.
- Но мы же во... - полковник запнулся, вспомнив Троицу. - Впрочем, я не утверждаю Ваш проект, ступайте.
Наутро счастливого князя ожидало форменное горе - носатость роты была что надо - но, как на грех, их числа записавшихся в полном составе музыкантской команды и команды связи не было ни одного с фамилией на -дзе или -швили, а, напротив, в изобилии были представлены -ович, -сон и прочие фамилии богоизбранного народа. Собственно, именно это и узрел на смотру полковник Вецкой, мгновенно подписавший приказ о расформировании грузинской роты.
Вспомнивший все эти забавности Дуборинский совершенно не слушал князя, который представлялся ему неким толстым носатым шмелем, гудевшим на границе сознания. Из состояния блаженной задумчивости его вывел Симанский.
- Господин подполковник, наяву грезите?
- Да так, задумался...
- А вы, господа - Симанский достал сигару - часом не слышали новостей о Боре Анненкове? А то он, как партизанить начал - так и пропал совсем. Никаких вестей.
- А что, вы с ним знакомы?
- Ну да, мы же вместе заканчивали Александровское.
- Э, партизанит харашо - дэнги ест, началства нэт - Амилахвари скорчил уморительно-разбойничью рожу, и вся троица покатилась со смеху.
- Просто обидно очень, он очень интересный собеседник. Дай Бог. Все эти дрязги и война закончатся - и надо будет его навестить... Что ж, господа, я к себе пойду, пожалуй - честь имею! - Симанский отрывисто козырнул и задымил сигарой по окопу дальше.
- Давид Ираклиевич, "папа" Вас к себе требует, - сказал Дуборинский, когда дымок сигары штабс-капитана скрылся за поворотом хода сообщения. - Он у меня в блиндаже.
Князь кивнул и покатился ко входу в блиндаж.
Через пару дней князь простился и уехал домой, в Тифлис. Кто мог знать, что его авантюрная натура не позволит подполковнику долго сидеть без дела. Уже в феврале 18-го он приедет в Ростов и вступит в формировавшийся Сводно-офицерский полк. Три года без передышки князь сражался с большевиками - сначала в составе Марковского полка, а потом, когда возродились гренадеры - среди родных желтых погон. И все это время он держал при себе плотный коричневый конверт, перевязанный шпагатом и запечатанный красным сургучом - пошел против приказа командира, не стал оставлять "в надежном месте" - потому что еще по пути домой понял - нет теперь "надежных мест".
Смута оказалась щедрой на звезды - и в марте 20-го уже генерал-майор князь Амилахвари был отправлен в отпуск в Крым для поправки здоровья. Да, Ялта практически не изменилась - чуть больше суеты и нервозности - но все те же кафе на набережной, те же барышни с томными взглядами... Эххх. Князь подкрутил ус и подмигнул милой девушке в платье сестры милосердия, сопровождавшей начинающую стареть бледную даму с чуть восточными чертами лица. Девушка улыбнулась в ответ - и Амилахвари воспринял это, как приглашение к знакомству.
- Пазволте пабэспакоить, милые дамы - гэнэрал-маор кназь Амилахвари, прыбыл в Ялту на излэчэние.
- Баронесса Татьяна Николаевна Штакельберг. Мария Константиновна Кексгольмская.
Услышав последнее, Давид Ираклиевич потерял дар речи, замахал руками и начал совершенно театральным образом пучить глаза.
- Ви же... Ви же... Марыя Канстантыновна! Ви же живая лэгенда! Пазволтэ мне засвдитэтэлствоват глубачайшее уважениэ и всячески... - князь завертел-закрутил вокруг дам пряно-сладкий вихрь комплиментов, мгновенно приложился - скорее носом, нежели губами к прохладной кисти пожилой дамы, вклинился между ними - и вновь возникшая троица как ни в чем не бывало пошла дальше по набережной Ялты - по направлению к Царской тропе и ныне пустующему Императорскому дворцу. Юная баронесса слушала шумного князя, чуть дыша, в то время как бледная дама лишь машинально кивала, время от времени бросая невольные взгляды на сестру милосердия - и в такие моменты ее лицо перечеркивала тонкая, мимолетная, понимающая улыбка. Через пару месяцев князь и баронесса обвенчаются в маленькой тихой церкви Николая Чудотворца, прилепившейся к массандровским скалам - но бледная дама не придет их поздравить; прогрессирующий туберкулез сведет ее в могилу на Светлой Седмице и немногие оказавшиеся в Крыму офицеры Кексгольмского полка встанут у гроба, отдавая последние почести.
- Танэчка, спакойна, всо будэт харашо. - Амилахвари пытался успокоить донельзя перепуганную молодую жену. Весь город, казалось, бежит, падает, подбирает чемоданы и снова бежит, катится вниз, под гору - к порту. Извощик с трудом продирался сквозь толпу, зло, сквозь зубы матерился и сплевывал на истеричную толпу. То здесь, то там взвизгивали женщины, у кого-то с треском лопались набитые саквояжи, у кого-то из рук падали шляпные картонки. Это был Исход. Время от времени, разрезая толпу, землистыми эсминцами проходили роты - грязные, усталые, еле стоящие на ногах солдаты и офицеры с потухшими глазами. Это был конец старой жизни, которая последние полтора года, зажмурившись и заткнув уши, веселилась в Большой Ялте, пила массандровские вина, читала стихи и завтракала в кафе на набережной. Старой жизни больно ударили по рукам, свистнули пулями в уши и раскрыли штыками глаза. Испуганная, истеричная старая жизнь кинулась прочь от увиденных ужасов, на корабли, через море, к золотому куполу Айя-Софии и дальше, дальше - к растопыренной четырехногой клетке Эйфеля, за океан, к шприцам американских тучерезов.
У стены одного из домов группкой оловянных солдатиков застыли с десяток офицеров. Увидев чернеющие серебром погоны с желтыми просветами, Амилахвари хлопнул извощика по спине. - Стой! - Князь спрыгнул на мостовую и подбежал к стоявшим.
- Гаспада грэнадеры, чэм магу памоч?
Старший из застывших вяло козырнул: - Ваше превосходительство! Кадр 16-го гренадерского Мингрельского полка. Ищем дорогу в порт. - И, уже тихо, наклонившись к князю. - У нас знамя полка. Амилахвари вздрогнул и на мгновение вернулся в тот день трехлетней давности, когда полковник Вецкой вручал ему конверт. - Тут знамя полка, Давид Ираклиевич. Берегите его.
Князь мотнул головой, отгоняя совершенно никчемные сейчас воспоминания.
- Адну минутачку! - и так же бегом вернулся к экипажу.
- Танэчка, милая, мнэ надо памоч гаспадам. В порту ми встрэтимса. Если нада будэт что-та бросит - брасай. Толька сбереги мой саквояж. - Амилахвари бережно похлопал по боку видавший виды рыжий с проплешинами чемодан, неловко подскочил на подножке, чуть не упав, чмокнул супругу в щеку и хлопнул извощика по спине - Пошел!
Кто бы мог предположить, что, спасая Мингрельцев, князь чуть не потеряет все - и молодую жену, и доверенный ему конверт с честью полка. Когда гренадеры добрались до Ялтинского порта - кружной дорогой, решив не продираться сквозь обезумевшую толпу, через Массандровские виноградники - стало ясно, что найти княгиню Амилахвари не представляется возможным совершенно. Порт бурлил, потел, визжал и трещал по швам. Давид Ираклиевич долго крутил головой, приподнимаясь на мысках сапог, пытался звать жену - но все это было без толку.
- Ваше превосходительство, полагаю, Ваша супруга уже на корабле. Садитесь в лодку - а то нам всем придется худо.
Амилахвари обреченно махнул рукой и скатился в ялик, который мингрельцы защищали от потерявших человеческий облик гражданских. Лишь полтора года спустя - после Галлиполийского сидения и смутных надежд, после поиска через знакомых и переписки, он встретит свою княгиню в Белграде - осунувшуюся, бледную и... с крохой-князем Георгием Давидовичем на руках. А в бедной, полупустой белградской квартире его ждал вывезенный из России саквояж, не знавший еще, что ему предстоит пережить, прежде чем упокоиться на помойке в Аддис-Абебе...
- Что эта такоэ? - Амилахвари тряс телеграфной лентой перед носом командира полка. - Я вас спрашиваю, что эта такоэ?
Пожилой полковник со штабс-капитанскими погонами сел, прикрыл глаза и начал массировать виски.
- Давид Ираклиевич, дорогой мой - ну это ж не моя идея и даже не Бориса Александровича. - полковник приоткрыл один глаз и выразительно ткнул пальцем в потолок.
- Нэт, Петр Сэргеевич! Я нэ буду служит нэмцам, я нэ сабыраюс читать это - Амилахвари вновь затряс телеграфной лентой перед лицом полковника. - Пэрэд строем полка! Это жэ пазор! - Князь забегал по комнате. - Сэгодня ми пэрэходим в состав вэрмахта, завтра нам запрэтят носит русские кокарды и погоны, послэзавтра заставят присягат Гитлэру! Я, Петр Сэргеевич, не для того вступал в корпус! У мэня партизани жэну убили и сина убили. Я воюю с ними, а нэ с Россией!
Полковник молча наблюдал за клокочущей яростью князя - пытаться переубедить или хотя бы остановить его представлялось не только бессмысленным, но и опасным.
- Всо, я еду в Бэлград и скажу Штейфону всо, что я думаю об этом! - князь вылетел из комнаты, на ходу отдавая распоряжения, надевая шинель и каску с широколистым белым крестом.
Полковник забеспокоился, когда князь не вернулся через сутки и никак не подал о себе знать. Звонок в Белград лишь усугубил подозрения - в штаб корпуса Амилахвари не приехал. Отправленная на поиск начштаба полка рота в тридцати километрах по белградской дороге обнаружила сгоревшее дотла авто, небрежно присыпанные снегом трупы на обочине и - чуть поодаль, на поляне, окоченевшее тело в исподнем, висящее на суку. Это был князь Амилахвари.
...князь рычал, плевался, и ругался по-русски и по-грузински, пока партизаны снимали с него форму и обыскивали авто. Немолодой уже командир с красными нашивками на рукаве достал с заднего сиденья небольшой кожаный портфель, поднес его к князю, которого держала пара бугаев и вопросительно наклонил голову набок. Князь прищурился и смачно плюнул партизану в лицо. Резкое, недовольное движение рукой, пара минут суеты - и безжизненное тело князя задергалось в петле. Тем временем из портфеля была извлечена тетрадка - отправить переводчику, проверить, есть ли какая-нибудь важная информация, фотографии миловидной женщины с ребенком - выбросить, небольшая пачка документов, перевязанных лентой - оставить, плотный тяжелый конверт. Через минуту все кончилось. Конверт с распоротым брюхом лежал на слабом ноябрьском снегу, а партизанский командир недоуменно крутил в руках куски шелка и дерюги...
***
Так-так-так. Пальцы командира полка барабанили по столешнице. Приглушенная дверью блиндажа, звучала вечерняя зоря. Не считая отпусков, это была, пожалуй, единственная зоря, на которой отсутствовал Вецкой за все годы службы - Таубе пригрозил приставить санитаров к штабному блиндажу, ежели господин полковник хотя бы подумает пойти на построение. Все конверты были розданы офицерам и напряжение, постоянный какой-то дискомфорт, тонкими коготками проходившийся по сердцу - куда-то пропал. Полковник не был уверен, что знамя осталось у него - взрыв, суета, отбытие в госпиталь - все это закрутило конверты в жутковатой лотерее - и теперь уж точно никто не знал, кто хранитель чести полка. "Спрячут, сберегут... Да и сами... Ох, поганое время..." - в тепле блиндажа Вецкого разморило и он начал задремывать. Так-так-так. Так-так. Так. Пальцы барабанили все медленнее, пока не остановились вовсе, распластавшись по столу дохлым пауком.
Дуборинский зашел в блиндаж, расстегивая портупею, но, заметив дремлющего полковника, совершенно по-детски поднялся на мыски и попытался тихо повернуться, чтобы закрыть дверь, зацепился шашкой за небольшую поленницу...
- Василь Сергеич, вы? - Вецкой, еще толком не проснувшись, откинулся на табурете, повел и передернул плечами, приоткрыл один глаз и внезапно широко зевнул, машинально перекрестив рот.
- Тьфу ты, напасть. Я Вас, Николай Михалыч, будить не хотел - а вышло как всегда. - сконфуженный Дуборинский подошел к столу, на ходу выпутываясь из кожаной сбруи. - На завтра какие приказы будут?
- После зори соберите всех офицеров. Попрощаюсь и Вам командование передам. Да, а в полдень общее построение. Кого удастся, разумеется. - Вецкой вздохнул и закашлялся. - Мне б еще Таубе не попасться под горячую руку. А то ведь не пустит на смотр. Или, того хуже, в авто заставит принимать. Это ж анекдот форменный, Василь Сергеич - смотр принимать в авто. - полковник всплеснул руками и вновь закашлялся.
- Хорошо, Николай Михалыч, я распоряжусь. К Вам ударников приставить на всякий случай?
- Все шутите, Василь Сергеич? Ну-ну. Пожалуй, пойду-ка я подремлю. Покойной ночи. - И покашливающий командир полка удалился в соседнюю комнату, прикрыв за собой дверь.
Утром музыканты нестройно, но громко отыграли зорю - и к штабному блиндажу стали подтягиваться офицеры полка. Подошли, поскрипывая лаковыми голенищами, ударники в пижонских трофейных касках. Шумно что-то обсуждая, шел десяток офицеров украинского куреня с желто-голубыми ленточками на околышах фуражек. Дуборинский замыкал шествие, горячо обсуждая что-то с князем Амилахвари. В блиндаже сразу стало тесно и душно.
- Господа офицеры! - гудение голосов притихло, казалось, что Вецкой вот-вот сорвется на тяжелый грудной кашель. - Ввиду моего плохого самочувствия и, - он кивнул в сторону фон Таубе - по настоянию нашего врача я оставляю полк и уезжаю на лечение. Мой рапорт и рапорт господина статского советника - еще один кивок в сторону Таубе - вчера вечером телеграфированы в штаб дивизии. Командующим полком назначен Генерального штаба полковник Дуборинский. Прошу любить и жаловать, господа.
Вецкой сделал шаг назад и вбок, одновременно приглашающее указав на свое место Дуборинскому. Шаг этот, казалось, пробил стену, за которой скрывался до поры шум разговоров.
- Да как же так, Николай Михалыч!
- Фронт же на волоске держится!
- Надо ставить вопрос о кадрировании полка!
- Именно, капитан - у нас боеспособных людей дай Бог на полтора батальона наберется!
- Тииихо! - Дуборинскому пришлось даже слегка стукнуть стэком по столешнице. Офицеры примолкли вновь. - Господа! В текущей ситуации, полагаю, каждый должен решать сам - оставаться или... - Дуборинский оперся о стол и многозначительно обвел присутствующих взглядом. - Или отправиться в отпуск. Полагаю, что в ближайшее время будет хуже - и для подобных заключений есть все основания, поверьте. Предлагаю в ближайшую неделю каждому из присутствующих принять решение.
- Поверьте, никакого позора здесь нет - продолжил он после некоторой паузы, сразу заполнившейся негодующим гудением. - Спасая вас, мы спасем кадр Российской армии. Благодарю, господа офицеры, все свободны.
Недовольное, растерянное, злое гудение ушло из штабного блиндажа вместе со всеми этими хмурыми людьми в стальных и землистых пальто и шинелях, со звездной россыпью на плечах. Блиндаж вновь наполнился тягостной болотной тишиной, нарушаемой лишь потрескивавшими в буржуйке дровами.
В полдень в полуверсте от позиций "покоем" построились остатки Ростовского полка - все, кто одобрил решение полкового комитета о прощании с командиром. На правом фланге красовались старой выправкой ударники, дальше переливались золотом и лазурью две из трех рот украинского куреня, "перекладина" покоя светилась на солнце желтыми лацканами - "Вот же чорт, я ж ему приказывал отставить парадную форму - ан нет..." - трех рот второго батальона. Оставшаяся "нога" выглядела несколько удручающе - землисто-зеленая, никак не могущая создать единую прямую линию, перед которой бегал и бессильно ругался подполковник Попов - кадровых офицеров, кроме него, в батальоне уже не было - а прапорщики военного производства порядок навести не умели, да и не хотели.
- Здорово, ростовцы!
- Здажлагдинлковник! - прогудел "покой"
- Сегодня я прощаюсь со славным Ростовским полком, с которым я прошел весь свой путь российского офицера! Спасибо вам, братцы! Оставляю вас на полковника Дуборинского! Благослови вас Бог! - Вецкой хотел сказать большую, прочувствованную речь, какие произносили приезжавшие из тыла армейские комиссары - но как-то перехватило горло, мысли спутались и защипало в глазах.
- Урррррррррааааааааа! Рррррраааа! Ррррааааа! - волнами прокатилось по "покою", как в старые довоенные дни.
На пригнанном из штаба дивизии роскошном "Форде-Т" из числа реквизированных во время войны, Вецкой в сопровождении Таубе ехал в дивизионный лазарет. Мотор кряхтел и тащил благородный рыдван по разношенной осенью дороге.
- Все, Николай Михалыч, перестаньте на меня дуться. Для Вас война закончена. Для меня, впрочем, тоже.
На последних словах Вецкой очнулся от полудремоты и резко повернулся к доктору.
- Да, да. Катастрофа неизбежна. А я уже не мальчик, Николай Михалыч, чтобы героически умирать в окопе. Мы с Вами сейчас доедем до госпиталя, я отдам распоряжения - и на поезд. - фон Таубе щелкнул крышкой часов. - Да-с, мы успеем. При благоприятных обстоятельствах послезавтра будем в Москве.
В дивизионном госпитале, расположившемся неподалеку от железнодорожной станции, им пришлось задержаться на пару дней. Фон Таубе оказался нужен всем - а уезжать, бросая свое беспокойное хозяйство на произвол судьбы было не в его правилах. Вецкой был устроен в отдельную палату и обеспечен уходом - насколько это было возможно в условиях осеннего хаоса 17-го года. Основным вопросом, который надлежало решить немедленно - была полная эвакуация госпиталя в тыл с оставлением на месте лишь полевого лазарета. Вышедший тайком покурить Вецкой, застал на редкость гротескную картину - между госпиталем и станцией, плюясь и размахивая руками, подпрыгивали два сухоньких старичка - статский советник фон Таубе, дивизионный врач 1-й гренадерской дивизии и еще один статский советник, фамилию которого Вецкой никак не мог запомнить - начальник санитарного поезда. Обсуждаемая проблема, собственно, заключалась в том, что в текущем своем составе поезд никак не мог увезти в тыл весь госпиталь - а Таубе настаивал именно на этом. В конце концов разъяренный Таубе убежал искать начальника станции - вероятно, чтобы стребовать с того все имеющиеся вагоны под санитарные нужды. Маленький смешной доктор обладал совершенно чудовищной, неукротимой энергией - ему удалось не только разогнать скопившиеся на станции эшелоны с демобилизовавшимися - но и отобрать паровоз с пятью теплушками у какого-то второочередного железнодорожного батальона. Генеральские погоны в сочетании с клокочущей яростью Генриха Карловича творили форменные чудеса, и через три дня после отъезда из полка Вецкой с комфортом расположился в вагоне первого класса, в компании пары офицеров из других полков и еле успевшего к отправлению прапорщика Михайлова с наскоро перебинтованной головой.
Поздно вечером, через полтора суток после отправления, поезд прибыл на Брестский вокзал. Наверное, днем напряженность города не так чувствовалась - но вечер показывал все, как есть - хмурых фронтовых беглецов, мутных неприятных людей, отирающихся на вокзальной площади, ощущение надвигающихся проблем - все это вместе давило и заставляло себя чувствовать балансирующим на обрыве - внутри все противно холодело и сжималось. Офицеры на поданных к поезду авто были переправлены в Лефортово - и, проезжая через родной город, Вецкой не узнавал его. Казалось, по Москве прошлась война - исчез купеческий золотой лоск, горячая пышность и немного дурацкая яркость. Город был болен, он побледнел и осунулся, смотря на мир голодно и зло. Город навсегда стал другим.
- Барышня! Ба-рыш-ня! Будьте любезны, один - девяносто два - семнадцать. - Хрррр. Шрррр. Стреляющий в ухо щелчок поднимаемой трубки. - Добрый день, Ирину Сергеевну попросите к аппарату... Ирочка, родная, я приехал, я в Москве. ... не беспокойся, все хорошо. ...я сейчас в госпитале, в Лефортово, меня туда Генрих Карлыч наш неутомимый упек. ...нет-нет, ничего страшного. ...нет, приезжать не стоит, я скоро буду дома - пара деньков - и я отсюда сбегу, даю слово. ...Ирочка, береги себя, скоро свидимся, поцелуй от меня Соню. - Щелчок и хрипы повесившейся трубки. Родной, любимый голос, который не слышал три с лишним года - в семи верстах. Бросить все, удрать по-кадетски, связав простыни - в ночь, через темную Москву. Нет. Нельзя. Ждать. Ждать. Ждать. Как же это тяжко.
Прошла пара дней, а потом и пара недель - а Вецкого из госпиталя совершенно не собирались выпускать. Главный врач оказался однокашником фон Таубе и обладал практически настолько же скверным характером - хоть порошками и не травил. Все просьбы полковника о выписке, перемежаемые клятвенными обещаниями соблюдать постельный режим, наталкивались на стену молчания. Впрочем, главный врач был достаточно любезен, чтобы позволять Николаю Михайловичу раз в день пользоваться телефонным аппаратом - при этом дипломатично уходя из кабинета. В один из дней Вецкого поразила внезапная суета в обычно тихих коридорах госпиталя. Бегали санитары, врачи, сестры милосердия, масса офицеров, юнкеров и кадет в шинелях - которых почем-то никто не гонял, как обычно. Подошедший скорым шагом штабс-капитан с вензелем Цесаревича дергано откозырял: - Полковник Вецкой? - Так точно. - Соблаговолите пройти со мной.
Тем же скорым шагом они дошли до директорского кабинета с непривычно распахнутыми настежь дверьми, через которые беспрестанно входили и выходили вооруженные люди в шинелях.
- Господин полковник! Извините, что столь... эээ... внезапно вас выдернули из привычного течения жизни. - Полноватый генерал-майор в небольших очечках переминался с ноги на ногу и мял в руках платок. - В городе назревают беспорядки. Мы не знаем, когда сможем получить подкрепления... Эээ... В общем, мы даже не можем выдвинуться за Яузу.
Вецкой непонимающе обвел взглядом присутствующих и только сейчас он понял смысл всей суеты вокруг - госпиталь превращали в форт.
- Простите, Ваше превосходительство - но здесь же раненые! А Вы, как я понимаю, собираетесь здесь принимать бой?
- Эээ... нет. Просто мы хотим укрепить госпиталь... на всякий случай. Так вот-с, собственно, Николай Михалыч, для чего я Вас побеспокоил. Нам нужны кадровые офицеры. Эээ... держать фронт по Яузе в районе кадетских корпусов.
У Вецкого закружилась голова. Москва - привычная, родная Москва - и вдруг оборона, фронт. Война.
- Прежде чем давать согласие - я бы хотел понять. Кто противник, во-первых и какие силы Вы полагаете передать под мое командование - во-вторых.
- Эээ... Противник наш - рабочие дружины и красногвардейские отряды. В основном. Под Ваше командование я, скорее всего, хотел бы передать добровольческую дружину из офицеров и унтер-офицеров, пополнив ее выздоравливающими Генерального госпиталя.
- Ваше превосходительство, я полагаю это совершенным безумием. Если то, о чем Вы говорите - не мятеж в Москве - то Вы рискуете жизнями людей. Не имея подкреплений, Вам не продержаться больше двух-трех дней. - Где-то вдалеке загудело и ухнуло, отчего в окнах противно задребезжали стекла. Генерал побледнел, снял фуражку, мелко, по-старушечьи, перекрестился: - Началось...
Вецкой как в воду глядел - Лефортово продержалось два дня, а на третий сухие залпы и щелчки затворов ставили свинцовые точки во многих, зачастую очень коротких биографиях. Хоть и знал он, что оборона обречена, но, кашляя и задыхаясь, все-таки согласился - и странное ощущение смещенного времени и места не покидало его до сих пор. Да, окопы, враг, война. Да, Москва. Но все в одном месте - нет, разум решительно отказывался это принимать. Кхххх, кхххх, кххххооо. Вецкой пошатнулся от приступа кашля, прислонился к стене дома и прикрыл рот рукавом пальто, чтобы не привлекать лишнего внимания. Полпути до дома было пройдено, извощики с улиц пропали, трамвай не ходил - да и идти напрямую через центр города полковник опасался, несмотря на то, что и оружие, и форма остались в госпитале. Переодеваться пришлось в то, что оказалось под рукой - и потому одежда с чужого плеча сидела мешковато. Впрочем, для на осунувшемся, кашляющем Вецком она смотрелась естественно. Награды выбросить он не решился и, несмотря на страшный риск, затолкал их через прореху в кармане в подкладку пальто. С конвертом было сложнее - его пришлось заворачивать в грязное белье, найденное в госпитале и перекладывать газетами. Николай Михайлович полагал, что с случае необходимости сможет выдать себя за умалишенного чиновника. Полковник огляделся. Он стоял на еле освещенной фонарями Серпуховской площади. "Пожалуй, стоит пойти через Замоскворечье. Авось, спокойнее доберусь".
Ноябрь и декабрь прошли для Вецких под знаком постоянного напряжения и ожидания непрошенных гостей. Как ни странно, в квартиру на Кудринской никто, кроме старых знакомых, не заходил - и новые власти не беспокоили бывшего полковника. Спокойно прошло Рождество, наступила весна и совершенно подкошенный туберкулезом Вецкой вдруг стал оживать. Время от времени он выходил из дому, прогуливался до Новинского бульвара или в Зоосад, кормил голубей, читал газеты и неспешно шел домой. Казалось, самое тяжкое и страшное было позади. На Пасху, когда переполненный ощущением праздника, полковник уже собирался с семейством идти из Девятинской церкви домой, его внезапно потянули за рукав - несильно, но настойчиво. Высокий, сутуловатый человек в светлом габардиновом плаще отходил в темноту церковного двора, время от времени чуть поворачивая голову и слегка кивая Вецкому.
- Николай Михалыч? Прошу прощения за конан-дойлавщину, но нынче это необходимость.
В потянувшем его за рукав полковник с удивлением узнал пожилого генерал-лейтенанта Санецкого.
- Алексей Вениаминович, какими судьбами?
- Тише, тише. У нас. Видите ли, конспирация. - Генерал хитро подмигнул. - Будьте любезны сегодня же ко мне, разговеться - да и о делах...