Поэт сидит, а сзади Белый Дом,
русскоязычный, наш, можно сказать, поэт,
а Белый Дом не наш, американский,
и вот поэт сидит, в руке его стакан,
(как ни крути, а сразу видно, "наш" поэт),
стакан, конечно же, чужой,
скорей всего с ирландскою бурдой,
да и завёрнутый в какие-то бумажки.

Какое небо здесь - ух, ты - какая синева,
какие-то цветочки скромно маются на клумбе.
В таких местах ты понимаешь, что жива
механика небес, 
которую ни с чем не перепутать.

Поэт сидит, а Белый Дом стоит,
красуется и, как ему положено, белеет,
на то он, между нами говоря, и Белый Дом.
Какой же всё-таки неоднозначный вид
и как-то даже странно, согласитесь:
весталок рядом нет и нет кариатид,
Борей из-за угла кирпичного не дует,
но где-то Муза платьем шебуршит
и над душой поэта ворожит
и над его душой, незримая, колдует.

Поэт сидит и нимб над головой его
не обнаружит ни один локатор,
поскольку он, поэт, ещё живой
и смерть поэтова ещё не стала фактом.

Поэт сидит, над головой его небесна синь -
тиха погода в канцелярском Вашингтоне.
В небесной канцелярии сегодня выходной
и облако торчит на мраморном уколе.

Поэт сидит, за ним империя стоит,
другая, не российская, но разница не очень
заметна. Империи все на одно лицо,
поэтому глядеть желательно им в спину;
не отличить империю по мышцам ягодиц,
тем паче если ты одну из них покинул -
империю, её, само собой, не ягодицу.

Поэт сидит, 
молчит, 
переживает апогей,
империя за ним (что вероятнее всего), наверно, тоже,
он щурится от блеска собственных лучей,
вылазит тесный купол лба его из кожи.

Империя за ним, вокруг него, по сторонам
и в прошлом времени и далеко в грядущем,
он выкормиш империй, видевший их срам,
он их наперсник,
жаворонок их,
наушник.

Поэт сидит, над ним синеет дивный Бог,
Бог синевы, нас уверяют - это Иегова.
И Белый Дом стоит в конце земных дорог
и все пути земли из Белого выходят Дома.


Сиди земной поэт, хлебай свою бурду,
кощунственно рисуйся на казённом фоне,
года везде и всюду одинаково бегут,
что в Петербурге греческом,
что в римском Вашингтоне.