Я решительно не нравлюсь себе. Есть люди, которые решительно себе нравятся. Вот, например, З. Н. Увидишь в ней что-то, что воспримешь как отрицательное. Так-то она исключительно умный человек, и, как говорит Николай Михалыч, единственный человек в нашем отделе. Поэтому я не имею ввиду, чтобы я к ней как-то не той стороной поворачивался. Совсем напротив, из-за того, что она умнейшая баба и, что самое главное, человек, а не обычная скотина, я в неё влюблен по уши и только о ней и могу говорить, и все мои мысли только о ней. Потому что у меня так, что  если кто-то умный и человек, да к тому же еще и женщина, то если мне нравятся ум и человечность, то я влюбляюсь и в сам объект, а если объект этот женщина, то я влюбляюсь уже не просто так, а и  всей своей натурой,  всем своим нижним этажом. Так что не надо думать так, чтобы я хотел как-то её подколоть или что-то там еще. Хотя, с другой стороны, если подумать, может быть, я таким образом хотел защитить себя от её излишнего влияния на меня. Но  вот поди ж ты, она, вместо того, чтобы осознать факт отрицательности и, как говорится, отворотиться от него и покаяться, относится к нему с полной любовью, как будто это не отрицательность, а самая что ни на есть положительность, так что на неё можно только любоваться и радоваться. ей. Ну, я. А что я. Только и дела, что раскрываю рот: крыть-то нечем.
    Тут, правда, и в свою очередь, кое-каких выражений от меня она терпеть не может. Выскажусь я этак, что я - "существо глупое и ничтожное", а она возмущается, принимает сказанное  всерьёз: мол, зачем ты так к себе относишься, это нехорошо, так унижать себя. И без нас найдется, кому нас унизить. Сама-то З.Н. с гонором: не дай бог что-то в чьих-то словах ей не понравится. Мстить, может быть, и не будет, тоже из гордости и высокомерия. Но - пожизненно не простит, зло будет помнить. 
    А я, может быть, тоже  от гордости так говорю,  чтобы сократить себя, не возноситься, потому что если вознесусь, то вот тут-то дураком и окажусь. Во всяком случае, такое у меня ощущение. От того, что я сам знаю себе цену и ни в чьей оценке не нуждаюсь, так что чужая оценка, неважно, хорошая или плохая - тьфу на тебя,  как я себя ни назову, моё высказывание - это только слова, фу фу, и говорится, конечно, для особенных целей. Потому что скажешь про себя - дурак, а с дурака какой может быть спрос? А ведь "дурака" говоришь не просто так, а чтобы ляпнуть нечто неприемлемое. Ну, и слова твои воспринимают как шутку. Мол, недомыслит товарищ. Так что я этим пользуюсь.
    Вот и на этот раз я говорю, что я себе не нравлюсь. Потому что, с одной стороны, мне нравятся женщины. Там всякие у них... Ну, вы сами понимаете. А, с другой стороны, совесть и порядочность. То есть как бы от соблазна не удержишься. И только что не удержался,  у тебя начинается приступ порядочности: совершенно не могу сказать человеку: "Мы странно встретились и странно разойдемся" или "Любовь растаяла в тумане дымкою". Так нет, начинает меня терзать порядочность: "Мол, теперь ты обязан как честный человек". И всё. То есть тебя еще не взнуздали, а ты уже сам на себя узду надел. Вот ведь какая глупость. А всё от ума. Потому что ум говорит: "Иначе ты будешь бесчестный человек". А ум бесчестья допустить не может, потому что это будет уже не ум. То есть здесь уже не только порядочность, а высший принцип замешивается. Вот так и оказываешься вечно дураком и в дураках со всем своим самомнением.
    Нет, ладно бы, когда ты всё это сам, с открытыми глазами, это еще, пожалуй что, и ладно, как говорится, "за что боролся, на то и напоролся". А то ведь война идет не только с моей стороны. И действуют они тихой сапой, так что ничего не замечаешь, а потом хлоп - и видишь, что уже опутан по рукам и ногам и деваться некуда. И тут бы как бы и хотел выпрыгнуть, а деваться некуда. Уже и сам хотел бы, и порядочность придавлена, но уже не ты говоришь, а тебе говорят: "А куда ты смотрел?" или "Раньше было думать надо".
    Я вот только в последнее время начал соображать и остерегаться. Да и то спасибо Томе, а то так бы и продолжал существовать в полной темноте и бесправии.
    Вы понимаете, как всё происходит: на другой стороне все уже решено и подписано, уже цели и стратегии, но всё это от тебя скрывается, все это организовывается, ждет случая, чтобы капкан за тобой захлопнуть. А ты об этом ничего не знаешь: появилось какое-то лицо, ты его не замечаешь, не придаешь ему никакого значения, когда вдруг оказывается, что ты как-то с ним связан и оно имеет значение. Нет, спасибо Томе.
    А произошло вот что: состоялась межвузовская конференция. Но не строго научная, а как бы с отдыхом. А если сказать попросту, организовалась такая огромная туристическая  группа, которая на фоне солнца, кавказского благолепия и  теплого моря на посошок якобы занималась  обсуждением научных вопросов. Конечно, были и наивные, которые прибыли, "чтобы свою ученость показать", но мы на всей этой учености зубы съели и знаем ей цену. Так что наивным - "науку", а нам отдых. Сдали мы свои рефераты докладов, накропали  доклады, получили благословение от начальства на отдых и отправились. И вот мы в гостинице, вокруг горы, воздух, мед, орехи, вино и целебный воздух. И вот когда группы съехались,  завелись делать общую фотографию.  А народу-то набралось - человек триста. Ну, триста-не триста, но порядочно. Я, вообще-то, не люблю этого сидения на месте, занялся предварительным знакомством с местностью, возвращаюсь - а все уже выстроились в конференц-зале, кто на стульях сидит, кто так стоит.  Словом, чуть не опоздал. Татьяна Евгеньевна кричит: "Николай Петрович, давай сюда скорей". Я через шипящее недовольство окружающих пробрался к Татьяне, только устроился, смотрю, а в роли фотографа,  кто бы вы думали - Режабек. И я вижу, что он аж в лице изменился.  Это, значит, когда Татьяна меня звала, он меня засек. Ну, и моё присутствие на этом "празднике жизни" ему не понравилось. История наших отношений давнишняя. Он  из ранних профессоров. У него лисья физиономия и до того покатый череп, что меня всегда поражало: а где находятся у него мозги, во всяком случае, их лобные части. Но, как видно, развитые лобные части мозга  для получения профессорского знания не обязательны. Ходил он во времена нашего тесного знакомства павлином, то, что называется, "высоко нёс звание профессора". Всё началось почти случайно. То есть на меня и раньше произвел впечатление его череп, но мыслей еще никаких особенных не было. А всё произошло в автобусе, в котором мы  оба случайно оказались. Я передал деньги на билет, а он, возвращая мне переданный билет, восокомерно-покровительственно сказал: "Держи, Коля", -и я понял, что он снисходит до меня со своего пьедестала. И тут же этот поворот головы, и этот покатый лоб, под которым, казалось, не могло быть мозгов. И эти его дружелюбно-барски сказанные слова "Держи, Коля", и этот поворот покатого черепа, в котором, казалось, не было никаких мозгов,  вызвали во мне реакцию скорее физиологическую, чем психологическую, реакцию ощущений животного, затесавшегося среди людей. И после этого я начал его давить. Тут были и кое-какие мои слова, сказанные, например,  в виде замечания его на то, что он не понимает: "Что же, я ничем не могу вам помочь" и, главное, взгляды и все моё поведение, выражающее отношение к нему как к животному, а не к человеку, что, конечно, не могла не травмировать существо, рассматривающее себя в качестве сверхчеловека. Наши пути уже давно разошлись, но, разумеется, присутствие на конференции человека, "потрепавшего ему, - как он однажды выразился,- столько нерв" - его не обрадовало. Что касается меня, то он не интересовал меня уже ни с какой стороны. "Режабек аж вздрогнул, когда увидел меня"-сказал я Татьяне. Впрочем, Татьяна ничего не знала о наших отношениях с Режабеком. 
    Наконец, снимок был сделан. Перед заседанием участники разбрелись по холлу. И тут кто-то коснулся меня. Я оглянулся - передо мной стояла  Тома. Господи, сколько лет прошло с тех пор. Мы вместе учились в последних классах школы. Я сидел на последней парте с приятелем Васей Долгополовым. Он был из деревни и говорил "чаво", а перед нами сидели Тома с Валей. Валя была некрасивая девочка с глазами княжны Марьи. Впрочем, это было единственное, что роднило её с княжной.   Княжеского в ней ничего не было. Но вот Тома!...  Сколько парней школы сохло по ней, писало объяснения в любви. У неё была громадная черная вьющаяся шевелюра,  из-за которой Юра Демченко,  инстинктивный националист, говорил: "У..., жидовка", тонкая талия, высокая грудь, казалось, стремящаяся выпрыгнуть из блузы платья, а когда она шла, создавалось впечатление, что она не идет, а летит по воздуху. Мои отношения к Томе были сложными. С одной стороны, я не остался в стороне от её чар, с другой стороны, "её жизненные принципы были мне чужды". Но это было в инстинкте, а не в сознании, потому что я и сейчас не могу сказать, в чем они заключались, разве что в том, что она говорила, но это было уже гораздо позже,  когда она училась в пединституте: "Из города я не уеду". Эта её установка противоречила моему коммунистическому идеализму. И так в отношении Томы я пребывал в двух противоположных состояниях: то я её любил и мечтал о ней. Но чем больше я её любил и мечтал о ней, тем больше на передний план выступал мой социальный инстинкт, который говорил мне, что её социальная сущность не соответствует моей, и тогда моя любовь к ней  тормозилась. И это меня мучило. Наконец, мои мучения  достигали степени, когда их дальше невозможно было выдерживать, и я снова проваливался в любовь к Томе. И так я переходил от одного состояния к другому, не в силах остановиться ни на одном из них. 
    После школы я загремел в армию, и всё то время, что был в армии, её лицо сопровождало меня, и я упивался им и отдавался сладостным  ощущениям от него: ведь в армии действие социального инстинкта  бессмысленно:  ему не от чего было меня оберегать. 
    Первый человек, которого я встретил после армии, был Юра Демченко. "Бокалиха крутится вокруг своего музыканта"- сказал он о Томе. Мы встретились с Томой и я начал то, что называется, за ней ухаживать. Как-то я сидел у неё, и случилось так, что пришел её музыкант. Мы познакомились. Я стал прощаться. Мы вышли в коридор. "Как он тебе?"-спросила Тома. "Он умен, но дурак"- сказал я. Мне он казался страшно старым для Томы, хотя был старше её всего на несколько лет. И тут случилось, может быть, то, что положило конец всему. Тома была в обтянутом трико. Мои глаза опустились на её узкие бедра, на ноги, в которых не было ничего, я имею ввиду, не было сексуальности. И это словно зачеркнуло всё. Тома тоже опустила глаза  на свой нижний этаж и по моей реакции поняла то, что подумал я.
    Последствия знакомства с музыкантом не заставили себя долго ждать.  Как-то я пришел к Томе. Открыла её мать. Лицо её выразило недовольство: "Я думала, вы друзья. А вы ухаживаете. Нам не нужно, чтобы к Томе приходили двое". На вопрос, где Тома, ответила: "Она пошла в баню". Выбор матери понятен: на одной стороне парень с профессией, а на другой стороне - никто: ни специальности, ничего, да ведь еще и пойдет учиться. О каком браке с ним может идти речь. И выбор Томы понятен: это вариант для неё остаться в городе. И, надо понимать, что после того, как я ушел,  между  Томой и её музыкантом состоялся разговор.
    Я стоял на улице и поджидал Тому. Накрапывал мелкий дождь. Наконец, она  появилась: "Мы с Володей расписались"-сказал она. Я раскрыл глаза. "Это ничего. Это "так""-сказала Тома, и по моему виду поняла, о чем я думал, и сказала: "Не мешай нам". Я постоял, подумал  и кивнул. И вычеркнул Тому из числа знакомых, потому что я не знаю промежуточных состояний. 
    Наступила определенность. Наверное, вся моя послеармейская история с Томой была реакцией на мои видения её в армии, дороже которых для меня ничего не было.
    Как-то я зашел в продуктовый магазин, они стояли в конце очереди. Я стал за ними. Мы были незнакомы.
    Позже я увидел Тому с мужем с лялькой на руках.
    Как-то Света Саплинова сказала: "Тома жалуется, что муж пьет". "Вот, не захотела за меня выходить замуж"- нечаянно вырвалось у меня. "А я думала, вы просто дружили"- протянула Света.
    И вот Тома передо мной. Наверное, мы действительно дружили, потому что я испытал те же чувства, которые у меня были к Томе. Просто в старое время и у меня, и у неё, давление гармонов накладывалось на отношения, для которых социальный инстинкт не имеет значения. Есть просто какая-то общность, какая-то привязанность друг к другу без всяких  сопутствующих  обстоятельств.
    Но тут произошло нечто совершенно неожиданное: меня решительно схватила за руку женщина, весь вид которой говорил: это мой парень. Мы, конечно, воспринимаем то, что с нами происходит во внешней среде, и реагируем на это. Гораздо реже мы при этом воспринимаем также и самих себя относительно существующей ситуации.
    Если на нас падает внешнее раздражение, мы на него отвечаем. Но в целом мы способны находиться только в двух состояниях - состоянии восприятия либо действия. И действие характеризуется тем, что оно не осознается, не воспринимается, точно также, как восприятие отрицает действие. И поэтому у нас существуют провалы в памяти. Мы-то думаем, что наше сознание непрерывно. Джемс говорит о потоке сознания. Однако на деле это - поток, который представляет собой как бы склеенную последовательность дискрет. И вот когда я неожиданно почувствовал на своей руке чужую руку, которая все предыдущее время была вне моего сознания, и эта рука, очевидно, стала препятствием импульсу, направленному к Томе, тут у меня сработало некое представление о моем положении. И это мое положение начало открываться мне по моей реакции на схватившую меня руку, которая заключалась в словах: "Ну, что ты, что ты". Рядом со мной стояла женщина совершенно не в моем вкусе, этакое жесткое, сухое мясо. Но эта женщина, судя по её поведению, и судя по моему поведению по отношению к ней, имела на меня какие-то права. Тома, увидев перед собой ощеренное лицо женщины, вздрогнула и отошла. Между тем я увидел себя, что объясняющего человеку схватившей меня руки: "Мы учились вместе. Извини, я должен с ней поговорить" И где-то на втором уровне я начал соображать, что, значит, с этой женщиной меня связывают, оказываются, какие-то особенные отношения, которые существовали объективно, но о которых я ничего не знал. Напрягая память, я мог припомнить даже какие-то встречи, какие-то разговоры, но всё это проходило вне моего сознания, не имело для меня значения, и поэтому о них я ничего не знал. Значит, я опять оказался в ситуации, в которую позволил себя вовлечь, в ситуации, когда меня, оказывается, уже взнуздали, я уже имею перед кем-то некие обязательства. И это ощущение, что я имею перед кем-то некие обязательства, эти ощущения существуют уже во мне, и я им непроизвольно подчиняюсь. Как обычно, проблема для меня заключалась не в том, что кто-то имеет на меня какие-то виды, а в том, что кто-то в праве требовать от меня какого-то особенного поведения по отношению к нему. И мне нужно было делать что-то с самим собой, потому что я держу отчёт только перед самим собой. И вот я иду к Томе и не столько мысли, сколько ощущения и чувства крутятся словно сами по себе, независимо от меня, словно на втором уровне,  в связи с неожиданным открытием. Я подошел к Томе: "Присмотрим местечко?"- сказал-спросил я. Она кивнула. Мы нашли свободные кресла. И смотрели друг на друга, прощупывая друг друга: что осталось от нас, прежних. Внешне Тома, конечно, изменилась. Но по жизни, при всех внешних изменениях, внутренне человек мало меняется. Он что-то теряет, что-то приобретает, но существует в нем некая постоянная точка, на основании которой мы говорим, что да, это - тот же самый человек. Я искал эту точку прежней Томы в её глазах и нашел. Её лицо, и всегда выражавшее то, что она думает: она умела говорить лицом - выразило последовательность эмоциональных выражений, означавших: "Однако..." по поводу только что произошедшего. В другое время я, наверное, почувствовал бы себя уязвленным в связи с тем, что  сыграл  роль подстилки в чужих руках. Но не сейчас. Сейчас я знал, что это ко мне не относится. Просто передо мной стояла задача, которую я должен был решить и которую, я чувствовал, могу решить, хотя пока что еще не знаю, как именно я это сделаю. И это было главное. Это было моё дело, оно никого не касалось, и я не собирался его ни с кем обсуждать, и меньше всего с Томой. Я сделал отметающее движение рукой, и мы начали рассказывать друг другу о том, что с нами произошло с последней нашей встречи до сегодняшнего дня. Так как эта сторона дела не относится к теме рассказа, эту часть разговора я опускаю. Неожиданно раздался голос Татьяны: "Коля, а от чего лицо Режабека изменилось, когда он увидел тебя?" Ну, Татьяна! Видит же, что я разговариваю с человеком, нет, нужно влезть. Чох-мох она не понимает. Уже по опыту знаю, что если её не остановить, она с разговорами не отстанет. Оборачиваюсь. Позади нас пристроились Татьяна и Режабек. "Танечка, я тебе потом отвечу. А ты пока поговори с Евгением Ярославовичем, угум?" - "О чем я должна с ним говорить?"-удивилась прямая и бесхитростная Татьяна. "О его  аспирантках. Он тебе расскажет много интересного"- сказал я и подмигнул Режабеку. Лиса Режабек только внутренне заскрипел зубами: внешне он, воспитанный в интеллигентских кругах, обуревавшим его чувствам воли не давал. Режабек поднялся: "Разомнусь немного". Но не тут-то было: Татьяна увязалась за ним: "Евгений Ярославович, а что имел ввиду Николай Петрович?" Что ответил ей Режабек, я уже не слышал.
    Между тем, я видел маячившую поодаль женщину, которая решила, что я буду её вещью. Я чувствовал, как мной овладевает ненависть к ней. Наконец, раздражение от того, что за мной следят, достигло своей критической массы: мне было неудобно и перед Томой, в том числе и из-за того, что она может подумать обо мне то, что  для меня неприемлемо. Когда я выхожу из себя, я становлюсь сама любезность: "Нужно идти, хозяйка беспокоится!"- сказал я, входя в роль. Лицо Томы выразило недоумение. Я продолжал кривляться: развел руками, мол, что поделаешь. Тома провожала меня недоуменным взглядом.
    Я подошел к женщине, сладко улыбаясь: "А вот и я" Её глаза буравили меня. "Ах ты, сука, ах ты, тварь" - ярился во мне зверь. "Не пойти ли нам в буфет, что-то я проголодался." Отправились в буфет. "Заказывай"- сказал я.  Женщина старательно выбирала себе деликатесы. Когда она закончила выбирать, я сказал: "А мне курицу. Целиком." - "Куда тебе столько?" - обеспокоенно сказала женщина, и губы её сморщились в сухую сливу. Где-то в моем подсознании прошло: это уже происходило  неоднократно, только я не обращал на это внимание. Мы стояли, ели, и я видел, с каким сухим раздражением её глаза следят за каждым поглощаемым мной куском.  Наконец, она не выдержала: "Дай мне эту ножку. Ты ешь с таким аппетитом, что мне тоже захотелось" - "Да, дорогая, конечно"- сказал я и отломил ножку. Курицу есть она не хотела. Стояла, давилась ею, лицо её кривилось. Наконец, она не выдержала: "Не понимаю, как можно есть такую гадость" - и лицо её выступили неудовлетворенные  жадность и скупость. "Это она сейчас считает чужие деньги, потраченные не на неё. А что будет, когда эти чужие деньги станут её деньгами?"-такая мысль могла бы придти в мою голову.  Но я об этом не подумал. А если бы и подумал, то это не имело бы никаких последствий: мои  мысли о чем-то  на меня не действуют.  Всегда мне кажется, что мои мысли - это "так", это то, что кажется. Я - существо бессознательное. Моё бессознательное воспринимает сказанное буквально. И поэтому я попадаюсь на слова.  Мои мысли по поводу слов мной не воспринимаются.  Но я верю своим ощущениям, и они являются для меня критерием истины. И поэтому мне нужны ощущения и их критическая масса для того, чтобы изменить свои реакции. Но, опять таки, я верю им тогда, когда обращаю на них внимание, потому что в противном случае и они тоже рассматриваются как то, что мне только кажется, а не то, что есть на самом деле.
    Ситуация, в которой я оказался, была ситуацией, на которую я обратил внимание. Обратил я на ситуацию внимание благодаря  реакции женщины на Тому. Иначе всё так бы и продолжало течь и  неизвестно чем закончилось бы, возможно, очередной катастрофой для меня. Потому что  всё то, что воздействовало на меня, вызывало во мне  по сути своей бессознательные реакции, и именно потому, что я не обращал на них внимания, а следствием этого было возникновение новой для меня ситуации, о которой я ничего не знал. А не обращал я на происходящее внимания потому, что действия как раз и были рассчитаны на то, чтобы я на них не обращал внимания. Но теперь, когда я обратил внимание на женщину, обойти меня было невозможно, потому что точно также, как прежде все отрицательное определялось мной как то, что мне только кажется, теперь любой промах её записывался ей в строку.
    Вечером мы всей компанией отправились в ресторан. То, что было замечено мной в буфете, продолжалось, причем, настолько, что даже Тома это заметила. "О чем ты думаешь?"- сказала она. На этот раз я кривляться не стал: "О том же, что и ты". "Так в чем же дело? Я тебя что-то не узнаю. Раньше ты таким не был". Внутренне я с Томой согласился.
    Среди какого-то разговора я, без всякой связи с тем, что говорилось, сказал женщине: "Больше мы с тобой разговаривать не будем. " Она не поняла. Она не понимала, что произошло.  Она сказала: "Можно спросить, почему?" - "Нет"- сказал я. И так как я - существо бессознательное,  и так как я сказал то, что сказал,  эта женщина действительно перестала для меня существовать. Потому  что  бессознательное воспринимает слова. буквально.

    14.08.10 г.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"