Подхожу к работе. Впереди идет Томилина. Она обладает редким свойством: при взгляде на неё сзади открывается поразительная и поражающая картина: исключительно женские формы с каким-то совершенно необыкновенным сиянием женственности, пройти мимо которого совершенно невозможно, так что. хочешь - не хочешь, а независимо от своей воли забегаешь вперед с очевидным намерением познакомиться, но впереди грубое лицо, подобное столбу, к которому прибита  табличка "Не влезай, убъёт". В этом смысле Томилина - редкое явление природы, во всяком случае, подобное в своей жизни я встретил еще только раз. Точно также сзади была женское сияние божественности. Разгоряченный, забежал вперед - и меня встретило какое-то совсем уж необычно тупо-грубое выражение лица, мгновенно отбившее всякое желание знакомиться. Тут я подумал: а ведь у Масокиной было именно глупое выражение лица. То есть у неё не всегда было глупое выражение лица, в обычное время у неё было самое обыкновенное, ничем примечательное  лицо, разве что губами-пампушками и мясистым носом. Но по какой-то неизвестной мне закономерности, периодически лицо у неё принимало откровенно глупое выражение, настолько глупое, что в нём кроме глупости больше ничего ни видно было. Словом, не лицо, а диагноз, как бы свидетельствующий о глупости человека. 
     Все же всякие крайности вместе с идеями, которые стоят за ними, настораживают и отпугивают. 
    Существует и еще одно явление, которое как-то бросилось мне в глаза. Вот женщина и её женская природа. И её женскую природу ты воспринимаешь как какое-то необыкновенное природное богатство, и ты, ощущая в ней эту её глубочайшую сущность, как бы желаешь соприкоснуться с ней, что-то высокое познать, что ли, и этим обогатиться. Но оказывается, что это невозможно, потому что то, что ты видишь, воспринимаешь - это её тело, которое о чем-то говорит своим немым языком. Но общение с женщиной "как с человеком" показывает, что вся божественность её тела - это как ларец за семью печатями, тогда как то, с чем ты встречаешься,  это какая-то одна извилина, зацикленная на личном интересе.
    Нет, я сейчас не говорю об умных женщинах, потому что умная женщина - это уже совершенно другая история. Но умная женщина никогда не сравнится с женщиной глупой, то есть с в полном смысле женщиной, потому что вся  женственность умной женщины растворяется в её уме. А это уже совсем иная вещь, это уже коктейль, в котором тело - не сущность, а приложение к уму.
    К таким женщинам относится начальница нашего отдела Ирина Ивановна Петлицкая. По жизни она находится в одном из двух состояний. Большую часть времени она находится в состоянии ума и в это время пребывает в ненависти ко всему подлому мужскому роду. Благодаря состоянию ума она добилась всего, чего достигла, поскольку,  пребывая в этом состоянии,  приходит к неординарным и полезным решениям в работе, а также  даёт дрозда подчиненным, чтобы они мух ловили вместо того, чтобы спать на работе. Однако периодически она является на работу в расслабленном, млеющем состоянии. И тогда она ничего не делает, а только предается ощущениям томления, связанным с воспоминаниями о проведенной ночи. И тогда она уже ни на что, что творится в отделе, не обращает внимания.
    Ирина Ивановна - женщина видная и темпераментная, то, что называют, "любительница быстрой езды". Вообще она - женщина крайностей, и поэтому любовники у неё долго не задерживаются: пока они дарят ей цветы, что является для Ирины Ивановны признаком любви, но, я полагаю, в действительности признаком, что они будут ретивы в постели, она их терпит, хотя при этом привычно и возмущается: "почему нельзя жить честно" - адресуя эту фразу, разумеется, мужчинам, поскольку эти самые её мужчины по большей части женаты. Но кончаются цветы - и любовнику дается от ворот поворот с внутренними проклятиями в его и во весь мужской род адрес за преходящий характер мужской любви.
    Я привычно, обгоняя, поздоровался с Томилиной и поднялся в отдел. Встречи с Томилиной неизменно настраивают меня на рассуждения о жизни, однако наличие в отделе всевидящего ока Ирины Ивановны мешает мне сосредоточиться на них, что обычно вызывает во мне раздражение и чувство неприязни к ней. Исключение составляют дни её томления. И сегодня, уже заранее раздраженный тем, что я должен буду сводить   дебет с кредитом, и остатки соотносить с убытками, которые фирма понесла из-за нереализованных остатков, уже заранее портило мне настроение. Однако, увидев утомленно-удовлетворенные глаза Ирины Ивановны, я понял, что сегодня - мой день, и я могу отдохнуть.
    И вот я сажусь за стол, привычно надеваю нарукавники, чем, кстати говоря,  обычно вывожу Ирину Ивановну из себя, поскольку уже один их вид говорит ей, что я - не мужчина, а бухгалтерская крыса. Её раздражение сначала меня расстраивало, а позже превратилось в мстительное средство для её доставания: тебе не нравится, так вот я назло тебе буду это делать, чтобы ты знала, что у мужчины есть своя воля, и плевать мне на то, как ты как женщина ко мне относишься".
    Как-то на одной из вечеринок,  не помню уж по какому поводу, она ни с того ни с сего, подвыпив и расслабившись, сказала мне: "Ты в бога не веруешь". Так как я сам не знаю, верую я в бога или нет, но если мне говорят, что я не верую в бога, то, значит, я действительно не верую в него. Так что я принял её слова за  факт."В бога надо верить,- продолжила Ирина Ивановна,- потому что бог - это единственный на свете настоящий мужчина. Всё, чего я в жизни достигла, всё благодаря ему, благодаря вере в него. Поэтому нужно, необходимо верить в бога, ибо что у нас останется от нашей жизни без веры в него?" -"Так это вы от имени бога нас дерете?"- спросил я, будучи также не очень трезв. "У...у, дурак!"-протянула Ирина Ивановна. Наверное, ей хотелось услышать что-нибудь приятное от своего подчиненного, которого она не то чтобы не любила, но внутренне, в качестве женщины, презирала.
    Натянув нарукавники, я разложил перед собой бумаги, взял в руки ручку и, т.о., приобрел вид работающего человек. И, наконец, можно было отдаться приходящим в голову мыслям.
    Первая моя мысль была о Наташе в связи со сделанным мной на днях открытии. Наташа - это соседка, которая живет  подо мной. Она живет с матерью и сыном лет восьми. Как-то у них возникла какая-то проблема, и я по-соседски помог её решить. Всё началось, наверно, с моей глупости. Хотя, с другой стороны, попробуй разбери, глупость ты совершил или нечто совсем наоборот. Это уже потом проясняется. Помню, что-то у них там с балконом было. Её мать всё вокруг меня суетилась. Я сделал и говорю: "А где же Наташа?"- и Наташин голос из другой комнаты: "Я не одета". - "Так это даже лучше"- говорю я. Через некоторое время появляется Наташа, и тут мать её, видно, что-то сообразила, в смысле: "Какая хорошая пара из вас может получиться".  Но у меня и в мыслях ничего подобного не было, потому что я, как правило,  имею ввиду, в смысле, попользоваться насчет клубнички, но чтобы заходить так далеко, как пригрезилось её матери, этого у меня в мыслях не было. Я попробовал было отговориться, мол, Наташе нужно что-нибудь получше, но, что называется, было уже поздно.  И вот после этого стала Наташа ко мне обращаться по всевозможным поводам: то то ей нужно, то другое, и в глазах у неё этакое как бы личное отношение. И у меня возникает в уме мысль о каком-то особенном душевном её расположении ко мне, отличающем от её расположения к другим. В том-то и дело, что её расположения к другим я не видел, а если бы увидел, то увидел бы, разумеется, что она ко всем так, и вот вам уже повод для ревности, которая привязывает вас к её объекту, в чем и  заключаются и глупость, и хитрость природы.
    Но, наконец, мне её бесконечные просьбы о помощи по хозяйству начали  надоедать, так что явилась даже мысль: "Хоть бы раз поинтересовалась, а нужна ли мне в чем-нибудь помощь". То есть я обвинил её про себя в потребительском ко мне отношении, и начал её сокращать: она обращается ко мне с какой - то просьбой, а у меня нет или я не могу. Так что в конце концов вообще перестал её удовлетворять. Однако, несмотря на это, улыбочки, какое-то особенное отношение ко мне продолжились. А рефлекс - он же и в Африке рефлекс, и рефлекс сформировал во мне мысль, что у неё существует ко мне внутренняя симпатия, внутреннее позитивное душевное отношение как к человеку. И вот всё это тянулось не знаю сколько времени, когда вдруг всё оборвалось сразу. Она как-то и с виду вся изменилась, так что я даже сначала и не узнал её вовсе, а все эти её улыбочки мне особенные - всё исчезло, как будто их никогда не было, а остались только вполне официальные "здравствуйте" и "прощайте".  А оказалось, ларчик куда как просто открывался: то ли она замуж вышла, то ли так, словом, завелся в её хозяйстве мужчина.  И вот я думаю теперь, что означали эти её улыбочки, которые я принимал за душевное отношение ко мне: они означали всего лишь зуд между ног, который отражался на её лице т.о.. И даже когда я перестал ей помогать, зуд между ног остался, и он и выражался в этих её улыбочках. А как появился в её хозяйстве мужчина, то зуд исчез, а с ним  исчезли  и улыбочки. Так что то, что я принимал за личное душевное ко мне расположение как к человеку было на самом деле отражением зуда между ног и больше ничего. Слава Хорошилов, "любитель женщин с юных лет" об этом знал в 16 лет, когда говорил, что женщине от мужчины нужны деньги и член как средство удовлетворения того, что находится внизу  живота, то есть в её отношениях с мужчиной женщина удовлетворяет свои собственные потребности, что мужчина является для неё средством, способом  удовлетворения существования и больше ничего. А там всякие чувства и прочее - это может быть, но этим всего лишь прикрывается сущность.
    Нет, разумеется, я не хочу сказать, что мужчина относится к женщине как-то иначе, потому что я же могу судить по себе, а я отношусь к женщине точно также, как женщина относится к мужчине. А там любовь и всё такое - это просто явление вот этой сущности. Человек может говорить о любви, принимать её за какую-то высшую сущность, а вся эта сущность в действительности сводится к зуду между ног. 
    Словом, я сделал такое обобщение на основании опыта отношений с Наташей, и это было для меня открытием, хотя для менее наивного человека это никакое не открытие, а просто жизнь. Да он,  человек то есть, пожалуй, и не задумывается надо всем  этим, а просто живет, как есть. 
    И, в какой-то малой связи с этим открытием, мне на память пришла другая история, и вместе с ней - второе, на этот раз, в каком-то смысле даже потрясшее меня открытие, которое можно выразить словами даже не "как страшно жить", а "как скушно жить" человеку, склонному к идеализму и этого самого идеализма лишающегося.
    Эта вторая история началась довольно давно, но выползла наружу на днях, когда я сказал одному человеку: "Ты-говно" Человек возразил: "Я не говно". "Нет, говно. Река течет, и по нему плывет говно. И оно плывет так, как несет его течение реки"
    Валере Легостаеву я симпатизировал. Может быть, потому, что во мне не было того, что было в нём. А в нём было чувство собственной исключительности и самоуважения. И вот он на основе этих чувств вечно ввязывался в какие-то истории, разыгрывая из себя героя. И это разыгрывание им из себя героя мне нравилось. И вот как-то к нам с Виталькой в комнату заявился подвыпивший Валера с ватагой ребят в таком же состоянии. И вот мы сидим за столом, а Валера разглагольствует. А так как я - человек, который доискивается во всём смысла, а в разглагольствованиях пьяненького Валеры смысл уловить было сложно, я, в качестве "ну, очень уж прямого человека", перебил его разглагольствования вопросом: "А в чем смысл?", на что Валера ответил: "А ты - говно". Я человек горячий, но моя горячность - солома. Солома сгорела, и остается холод, то есть размышление. А размышление получилось такое: "Во всём должна быть взаимность. Если я для тебя говно, то и ты для меня также." Словом, на этом закончилась моя симпатия к Валере, и, соответственно, какие бы то ни было отношения с ним. И вот сейчас, припоминая прошлое, я подумал: независимо от того, чем руководствовался Валера, высказывая свою мысль, объективно говоря, я - действительно говно, во всяком случае, был им. Нет, я не был каким-то отвратительным, вонючим говном. Напротив, я был вполне порядочным, вполне честным говном. Но это не меняет дела. Я плыл по течению и принимал формы течения. До одного случая. И этот случай имел имя: Масокина.
    Фрейд не случайно сексуальность связывал с бессознательностью. Что такое бессознательность? - это то, что не привлекает внимания. Если доминирует бессознательность, то наши действия сознанием не запоминаются. Мы действуем на основе бессознательного, но наши действия не запоминаются. Более того, они тут же вытесняются из нашей памяти, если что-то из них в неё нечаянно записалось, так что позже все наши усилия припомнить оказываются безрезультатными: мы и чувствуем, что что-то происходило, но воспроизвести не можем. И только гораздо позже к нам приходит сознание, и то только потому, что мы обнаруживаем себя в совершенно новой ситуации, так что сознанию уже волей-неволей, а приходится ею заняться.
    Так и оказалось, что однажды моё сознание обнаружило меня встречающимся с Масокиной. Как, почему, с чего всё началось - всё это  решительно осталось вне моего сознания. И это была как раз та фаза моего существования, когда я был говном в определенном выше смысле. И так как Масокина говорила о том, что нет ничего выше любви, и, в свою очередь, в моём идеальном понятии точно также ничего не было выше любви, то мы вполне на этой точке сошлись, хотя при этом и не знали еще, что слово "любовь" мы понимаем в совершенно противоположных смыслах. Словом вот так я оказался с связи с замужней женщиной с сосредоточением на одной точке любви как чем-то высшем. При этом говорить о какой-то любви "в её высшем смысле"  с моей стороны говорить не приходилось, а работали два пункта: с одной стороны, работало моё сознание, руководствующееся понятием "ничего нет выше любви", и это понятие явилось своего рода крышей, способствующей удовлетворению  зуда у меня  между ног. Но совершенно то же самое, хотя и с точностью до наоборот, имело место у Масокиной, так что не случайно говорят, что противоположности сходятся. То, что у меня было вещью вполне идеальной, у Масокиной было вещью вполне практической.
    Замуж она вышла  рано, чуть ли не в 16 лет, за мужчину лет на десять, если не больше,  старше её, то, что называется, "смертельно в неё влюбленном", так что его любовь все препятствия со стороны родных с обеих сторон преодолела.  Детей у них долго не было,   она забеременела лет через шесть после заключения брака,  и разрешилась мальчиком. И после рождения мальчика она вполне изменилась. Я хочу сказать, что она и прежде была такой же, и, однако, она была девочкой. После же рождения ребенка она почувствовала себя вполне женщиной, и у неё в это время и стали являться мысли о том, что нет ничего выше любви, что на свете помимо мужа существует еще масса мужчин. И что же, вся эта мужская неизвестность должна пройти мимо неё, и она  навсегда будет привязана к одному мужчине? Словом, у неё начались поиски, начались встречи, и одна встреча закончилась тем, "чего она никак не ожидала", "что произошло совершенно случайно, нечаянно", причем, она была настолько удивлена  произошедшим, настолько чувствовала себя вполне невинной в произошедшем, что рассказала об этом "казусе" мужу, который, как она стала оскорбляться, после этого случая стал называть её потаскушкой. Замечу, что когда я встретил её, вид у неё был действительно потасканный, впрочем, для человека, который во главу жизни ставит любовь в её непосредственно чувственных формах проявления, и сложно иметь какой-то другой  вид.
    Почему её выбор пал на меня, довольно трудно сказать. Скорее всего, потому, что то, что было на её стороне, этого не было у меня, то есть вполне жреческого отношения к любви, но и, с другой стороны, у неё не было того, что было у меня, а именно, идеального отношения к любви. И так как мы сомкнулись на тождественном, хотя и противоположном отношении к любви, то на пути разрешения этого противоречия ничего не стояло, так что здесь, скорее всего работали одни рефлексы: у каждой из сторон были свои развитые и неразвитые стороны, и их взаимное развитие должно было дать целостность для обеих сторон. Но это же самое отношение должно было также либо разрушить одну из сторон, либо обе. И вот по какой причине.
   Вот она ведет меня к подружке. Подружка уходит, и Масокиной становится плохо. Когда женщине плохо, ей нужно помочь. Но помогать ей я бросился не в том смысле, в котором следовало. Вот она ведет меня к себе домой, и заводит к себе в спальню. И снова эффект прямо противоположен тому, на который был рассчитан: я представляю, как она трахается на этой постели с мужем, и испытываю отвращение. Во всем её поведении присутствует то, что неприемлемо для моего идеального представления о любви. И всё это отталкивает меня от неё. Секс - да, но как только происходит переход к идеальным отношениям - все не то. И, однако, я чувствую себя уже связанным, связанным тем, что встречаюсь с ней и поэтому  теперь несу ответственность за неё.
    Неожиданно она объявляет, что разводится с мужем "из-за его матери", которая живет с ними "и не так относится к ней". Я всё это перешифровываю т.о., что она делает это из-за меня, хотя на самом деле её привлекала идея быть свободной и иметь дело с теми мужчинами, которых она хочет. И я уже решительно чувствую, как капкан захлопывается за мной, что я теперь просто обязан на ней жениться "в качестве "вполне порядочного говна"
    Однажды меня посещает небывалая мысль: а если бы я был непорядочным, подлецом, как бы я себя повел? Конечно, это невозможно, чтобы я повел себя непорядочно, но вот если взять другого совершенно человека, подлеца, эгоиста, как бы он повел себя в подобных  обстоятельствах? Нет это невозможно, - говорил я себе, - предать человека!" А навстречу шла другая мысль: "Хорошо, невозможно предать другого человека. Но разве, не предавая другого человека, не предаешь ты тем самым самого себя? Ведь она "не то", и если я не приемлю её теперь, то что же будет потом, когда вы женитесь" Но во мне сидело: поздно, все - поздно, ты уже ничего не можешь сделать. Как я сказал бы сегодня: ведь ты - всего лишь говно, и всё то, что ты делаешь, это делаешь не ты, это делает течение воды, которое подхватывает тебя и несет тебя, куда ему нужно.
    Но вот и развод прошел, и жизнь течет дальше. И однажды она узнает, что у Масокина сегодня свадьба. Она вся напряжена. Под предлогом, что ей нужно взять из её комнаты оставшиеся в ней вещи, она со мной заявляется на свадебное застолье. Естественно, все заканчивается тем, что мы с Масокиным обмениваемся ударами, мужчины-гости выступают на подмогу Диме, и перед превосходящими силами противника нам приходится ретироваться.
    Между тем, она вся на нервах: как я понимаю, она никак не ожидала, что Дима так быстро найдет ей замену. Уже поздно вечером она снова тащит меня к Диме. Мы заходим в её пустую комнату. Она что-то собирает в сумку, поднимает глаза к потолку, видит горящую  лампочку и обращается ко мне: "Выкрути". Мол, чтобы и лампочки им не досталось. Я поднимаюсь на табурет. В дверях стоят Дима, его мать и новая жена. Дима говорит: "Серега, лампочку то оставь". Я поворачиваюсь на табурете и неожиданно для себя говорю: "Друзья, давайте выпьем?" Всеобщее женское непонимание, переходящее в плохо сдерживаемое шипение. Дима, однако, понял меня вполне адекватно. Быстро сообразили столик. Ненавистные, настороженные взгляды женщин. Начали с нейтральных тостов "за всеобщее благополучие" и "за мир во всем мире". Выпитое начало разогревать, нервы - отпускать. Женщины постепенно начали уходить  стороны, как в тумане, и что-то со мной     начало происходить,  какая-то давешняя, но забытая мысль,  ах, да, это мысль о подлеце. Ну, да, о подлеце и подлости. Кто я, сидящий здесь, как не подлец. Конечно, подлец, а если я - подлец, то и должен быть подлецом до конца. Зашел разговор о Масокиной. Неожиданно Дима сказал: "Я любил её",  но это звучало как "я люблю её". "А раз любишь - забирай её. А ты, ты-то чего стоишь? О ребенке подумала? Ребенку нужен родной отец." Я поднялся и пошел к выходу. Следом шел Дима, наливая в стакан: "Серега, выпей. На посошок".  Я хлопнул стакан и вышел на улицу. Ну, всё. Я сделал всё, что мог.
    И неожиданно почувствовал охватывающее меня чувство облегчения: свободен. Я - свободен. И это было - невыразимое чувство счастья освобождения из тюрьмы.

   Я почувствовал на себе взгляд, и, разумеется, взгляд этот был подозрительный  и принадлежал Ирине Ивановне. Черт, очнулась. Я ответил ей "невинным, нежным" взглядом младенца: отключайся, отключайся. Взгляд некоторое время еще побуровил меня, и ушел в сторону. Кажется, отключилась.

    Разумеется, после моего наглого предательства поднялась буря эмоций, но, к моему удивлению, эта буря имела две стороны. Одна её часть, со стороны Масокиной, вопила о моей подлости, о неблагодарности человека, для которого Масокина "столько" сделала. С её слов говорилось, что она "сделала из меня человека, и вот чем я ей отплатил". Словом, здесь всё было страшно, аж жуть. А я сейчас подумал: прав Варлам Шаламов: существует опыт, который лучше не переживать, я имею ввиду подобного рода добро. Противоположная сторона говорила: ну, никак от тебя не ожидали, что ты с ней свяжешься. Ведь вы - как небо и земля. А что я мог ответить?- соблазнился. Да, соблазнился. Вернее, соблазнил меня мой нижний этаж. А за всякий соблазн нужно платить. Всякий соблазн имеет свою цену. Подлость же моя заключалась в том, что платить за соблазн я не захотел и, как вор, сбежал с места преступления. Так ведь тем самым голову свою спас. Вы не находите? Нет, не находите? Мол, соблазнился, так плати, а как же иначе? Де чувство долга и чувство чести. Обязан. Это как рыба: схватила червяка на крючке - так будь добра на сковородку в виде расплаты за соблазн. К счастью, существует  состояние, когда человеку всё равно: долг, не долг - а я не хочу и не буду, и будь что будет. Т.ск., лучше смерть. Вот это-то бессознательное чувство в какой-то момент, когда всё собралось в одной точке, и прорвалось. В сознании этого еще не было, но в подсознании нарыв был, и он-то и прорвался. Так что не надо мне говорить о порядочности, это всё слова. Я чувствую, что мне было плохо, и стало хорошо, и, значит, то, что я сделал, для меня хорошо, а раз для меня хорошо, значит, правильно.  Я хочу сказать, что единственной точкой отсчета человека является он сам: чтобы ему было хорошо. А то тебя, из-за твоей слабости, тянут на веревке,  как быка на бойню, а ты не смей сопротивляться. Да пошли вы все. 
    Тут подходит ко мне моя совесть и говорит: А Масокина-то! Ты о ней подумал? В какое положение ты её поставил своим поступком! Знаешь что я тебе скажу, моя дорогая. Не я завлекал Масокину, а она меня. Во всем том, что происходило, я представлял собой пассивную часть. А в таком случае какие могут быть ко мне претензии? Предъявляй свои претензии к руководству, то есть к Масокиной. А если она в чем-то просчиталась, то это уже её проблемы. А я сказал, что не хочу. И, значит, не буду. 

    В отделе началось шевеление.. Ого, уже перерыв, а я и не заметил, как время прошло.

    Спускаюсь в столовую.  Хорошо успел: людей еще мало. Иду с подносом в руках, высматриваю столик. И, не успев подумать, стоит ли это делать, делаю неожиданное: подхожу к столику, за которым приступила к обеду Томилина: "Можно?" Взгляд: чтобы тебя черт взял: "Не мой столик" - "Спасибо". Подсаживаюсь. Исподтишка разглядываю её грубое лицо. Какая-то странная, непонятная женщина. Что-то в её жизни было, что сделало её такой. Но ведь до этого никому дела нет. Что было, то было, и этого не изменишь. Другое дело, что человек сам с этим сделал. А то, что она сделала - это вот это грубое лицо. Любопытно. "Вы сзади на себя смотрели?" Томилина перестает есть, и я чувствую, как шерсть на её загривке поднялась. "Ведь это чудо,  это что-то необъяснимое, что-то совершенно высшее и божественное" Понравилось, явно понравилось. Тем более, что это - правда. Продолжаю: "Когда я вижу вас сзади, мне хочется пасть перед этим чудом ниц". Томилина поднимает на меня глаза, а они у неё синие-синие, и что-то жалостное, как ножом, прошло у меня по сердцу. И я слышу её грубый голос: "Черт, даже поесть спокойно не дадут"- её ложка летит в тарелку с супом, и брызги летят мне в лицо. Она резко поднимается и уходит. "Не беспокойтесь, я унесу тарелки" - говорю я. Она оборачивается, но я на неё уже не смотрю. Меня окружают ухмылочки: ну что, достукался. 

    Поднимаясь к себе в отдел, думаю: а ведь ей понравилось. И еще как понравилось. Кавалерийской атакой здесь, конечно, не возьмёшь. Уж очень она зачерствела, её размягчить надо, как сухарь в воде, приучить  к самой себе, к тому, что она для себя - благо, а не горе..    

  30.08.11 г.

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"