0268.463  Личный враг

     Ты не помнишь себя. Ты что-то делаешь, и не помнишь, не знаешь, что ты делаешь. Ты летишь. Потом вдруг, на какое-то мгновение, словно очнешься, и увидишь происходящее  со стороны, словно фотографию, и себя в  виде частицы происходящего, но тут же снова забудешься. Это мгновение и случилось со мной. Я вдруг увидел вокруг себя лица друзей, отчаянно орущих, и даже не "ура" - слышалось только не прекращающееся оглушающее "а...а...а"  Уже гораздо позже, когда пришло время  размышления, я думал, что означали все эти лица, запыленные, огрубевшие, эти руки, сжимающие оружие, эти выстрелы в воздух. Что это было - восторг, оглушающая радость? Радость победы? И подумал, да, конечно, это радость победы. Но что выражали  все эти лица еще, что, самое важное?  И решил, что основным чувством, которое двигало всеми нами, было чувство освобождения, освобождения от той роли, которую мы обстоятельствами принуждены были играть. Приказ об окончании военных действий означал для нас, людей сугубо гражданских,  возвращение к жизни, к нашей обычной, обыденной жизни, которую мы не всегда ценим, которую поругиваем, но которую, так или иначе, мы сами, по своей воле,  выбрали или создали и которая стала для нас нашей второй натурой.
    Когда начались военные действия, у нас, запасников, возникло напряжение, и, думаю, очень многие из нас после работы шли домой, отгоняя от себя предчувствие, что дома нас встретит повестка в военкомат. И многих из нас наше предчувствие нас не обмануло. "Ну, вот, наконец"- сказал я, состроив удовлетворенную физиономию. В ответ я  получил "придурка" и "ненормального" и "тебя же там первого убьют". Моя шутка явно не была оценена. Хотя, с другой стороны, в каждой шутке есть доля правды, потому что теперь, наконец, всё разъяснилось, и не нужно больше переживать и ожидать: принесут повестку или не принесут. 
    Я, конечно, старался не подавать виду относительно своего состояния, однако подавай, не подавай, а всё оказывается написано на посеревшем, омертвевшем лице, потому что я был убит до того, как меня убьют. Я умер, всё было кончено, но в моей смерти, в моём стрессе было двойное дно. Одно было страх смерти, мысль, что всё кончено, что меня уже больше не будет, и вся жизнь моя - это та жизнь, которую я прожил. Но было в этом стрессе и еще одно, и я подозреваю, что это второе обстоятельство отягощало меня едва ли не больше первого, и это обстоятельство заключалось в том, что отныне я буду отчужден от себя, как был отчужден от себя, когда служил  на срочной. Какие-то, казалось бы, совершенно не значащие мелочи вырастали, закрывая собой весь горизонт и заслоняя собой мысль о смерти. Передо мной возникал образ старшины, заставляющего мыть окна в казарме, и во мне поднималась тошнота от того, что снова начинается то же самое, снова я должен буду превратиться в куклу, марионетку, которую дергают за ниточки. Хотя, с другой стороны, опыт быть марионеткой у меня уже был выработан, и с этим чувством отчуждения от себя, чувством, что я - это не я, а машина, которая должна функционировать по определенным законам, и меня окружают машины, или куклы, все неправдашние, ненастоящие, выдающие себя за жизнь, но жизнью не являющиеся - словом,  я превратил  жизнь в сцену, в ненастоящесть - и с этой установкой  переступил порог военкомата, и с нею же оказался в части.
   Командиром батальона был майор Финько. Это был среднего роста, круглый, как бочка, человек.   Это была кукла , живущая по кукольным законам, однако всё это принимающая  за настоящую жизнь. Впрочем, это была старательная и относительно честная кукла По сути своей это был  войсковой чиновник, старательно, хотя и сравнительно честными способами, продвигающийся по войсковой служебной лестнице. К себе он относился с уважением,  и это его уважение  к себе определялось отношением к нему начальства.  Солдаты чувствовали его искусственность, и его не принимали, что Финько искренне огорчало и обескураживало. Эпизод  с раненым Бутько в медсанбате его искренне обидел. Бутько из-за формального приказа Финько попал под раздачу. Финько явился в медсанбат с нимбом небожителя вокруг головы, чтобы высказать сочувствие "солдатикам".  "Я ему говорю, как вы себя чувствуете. А он поворачивается и с такой ненавистью смотрит на меня. За что, спрашивается. Меня все уважают. Меня уважает командир полка, я.." - и майор начинает перечислять свои регалии.  
    Впрочем,  мы мало с ним соприкасались, может быть, потому, что Финько как-то удавалось оставаться в стороне от собственно боевых действий.
    Ротный,  капитан Подхалюзин,  выстроил пополнение, шел вдоль ряда и недовольно-безнадежно разглядывал каждого. Было в нём что-то по-настоящему солдатское, настоящее, не передаваемое словами. Это был другой мир. Заметив скованность Андрея, он с непередаваемой насмешкой заметил: вот к нам и пожаловала красная девица. Лицо Андрея пошло красными пятнами.
    Пару недель нас натаскивали командиры отделений. Командиры взводов проводили с нами теоретические занятия, и, наконец, "перешли к практике". Где-то внутри меня сидел ограждающий инстинкт: ничего не видеть и не слышать и не знать. Не быть самим собой. Я - машина, всё - ненастоящее, все - игра, и кровь, и оторванные ноги и руки, - всё это ненастоящее, бутафорское. Я в игре, и в этой игре моя задача сводится к её правилам: выиграть. В этой партии выигрыш тот, что ты остаешься жить, проигрыш - увечье или смерть. И при этом и жизнь, и смерть - бутафорские, и различие между жизнью и смертью состоит в том, что если ты выигрываешь, то продолжаешь игру, если проигрываешь, из игры выходишь. Твоей фигуры больше не существует. И поэтому я стрелял, чтобы выиграть, убивал, чтобы выиграть, и избегал того, чтобы выстрелили в меня раньше моего выстрела, и того, чтобы оказаться в безнадежно проигрышном положении. Я заметил, что превратился в своего рода нечувствующую рассчитывающую машину. Где-то в глубине себя я знал, что стоит мне забыться, стать самим собой, перестать быть машиной, и я уже никогда не вернусь домой. И получилось так, что командирам со мной проблем не было, потому что мои проблемы решал я сам. Я ощущал на себе  принимающий меня взгляд Подхалюзина. Чем-то я был ему симпатичен. В свою очередь, я принимал его за его солдатскую настоящесть и прокопченность. Для меня это был, пожалуй, единственный настоящий человек, при всей его невыдержанности, насмешливости  и грубости.  Впрочем, по отношению ко мне эти его черты характера никак не проявляли себя.
    Когда через какое-то время я более или менее втянулся в солдатскую жизнь, я стал приглядываться к тому, как, собственно, сугубо гражданские люди приспосабливаются к войне. Толчком к этому явился скандал после первого же боестолкновения. Правда, в то время скандал произвел на меня впечатление, однако раздумывать  о его сути  я не мог, потому что не до того мне было, нужно было самого себя воспитывать.  Однако по мере формирования привычки появилось в голове свободное место, когда я мог заняться уже посторонними, меня лично не касающимися вещами. И вот тогда и возникла во мне мысль: я приспосабливаюсь к войне так. А как другие это делают? Ведь обязательно они это делают. И на то, что они делают это в соответствии со своей натурой, как раз и натолкнул скандал с Масуренко.  Масуренко - парень изможденного вида, худущий, со зверским аппетитом, впрочем, никак не отражающимся на его худобе.  И вот в первом же боестолкновении он не стал стрелять. Начались разборки. "Ты кто такой, секстант, что ли, какой-нибудь?"- выходит из себя сержант Сенешев. - "Нет, - отвечает Масуренко, - я не сектант" - "Вообще, какая у тебя религия?" - "Не знаю. Я как все." - отвечает Масуренко. "Так какого же, в бога душу мать - не сдерживается Сенешев, - ты не стрелял" - " Я не мог" -"Как так, почему ты не мог. От страха, что ли, обделался" "Ничего не от обделался, ничего не от страха. Как же я буду стрелять в человека. Ведь это человек." Сержант опешил. "Нет, точно сектант. Дать бы тебе в рожу". Масуренко побледнел как стена и передернул затвор автомата. "Ну, ну, ладно, успокойся"- дал задний ход сержант и задумался. " Масуренко, ты даешь - удивился Дмитриев. - Значит, в человека, который в тебя стреляет, тебе стрелять нельзя?" -"Нельзя, - отвечает Масуренко. "Так ведь он тебя убьёт" - "Это его проблемы" В ответ  раздался неудержимый хохот  отделения. Масуренко недоуменно и бессмысленно разглядывал хохочущих. Логика Дмитриева была неумолимой: "А в сержанта, значит, можешь стрельнуть. "  Масуренко снова побледнел как стена: "Он враг" - непроизвольно вырвалось у него. Пытаясь всё перевести в шутку, Овсеев хотел  пошутить, но нечаянно сказал правду: "И, что примечательно, личный враг" Никто не засмеялся.  "Оставьте его" - сказал Сенешев. "До него просто всё медленно доходит - сказал Булатецкий. - Получит пулю в лоб, туда ему и дорога."  Масуренко бессмысленно, внутренне оскалив зубы, крутил вокруг себя головой, словно пытался отбиться от нападавших. Однако после слов Булатецкого в его глазах как будто явилась какая-то мысль. Отходили ко сну в мрачном настроении: заведется такой ненормальный  в отделении, не знаешь, чего от него ожидать. Уложит своих же, и будет говорить, что стрелять в человека нельзя.
      Впрочем, стрелять Масуренко начал уже во время  следующей операции.
    И вот  когда у меня появилось свободное от меня самого время для размышлений, я обнаружил, что меня не покидает любопытство, как объясняет себе самому Масуренко то, что он начал стрелять в человека. И как-то с этим вопросом я к нему и подкатился. В ответ Масуренко покрылся краской стыда. "Это не я"- сказал он. Я ухмыльнулся: "Ну, да, стреляешь ты, но это не ты." - "То есть, конечно, это я стреляю. Но это само происходит. И это неправильно. Это всё Булатецкий. Ненавижу его за это" - Я раскрыл глаза: "Ты уже сюда и Булатецкого приплел. Он-то чем виноват в том, что ты стреляешь, но это не ты стреляешь?" - "Он, он во всём виноват, я знаю".  Я вспомнил: "Это за то ты его ненавидишь, что он тогда сказал, что ты схлопочешь пулю, и так тебе и надо?" - "Он не должен был так говорить. Если бы он так не сказал, ничего бы и не было" - "Ну, ты и дубина. Да ведь, если так, то он тебе, считай, жизнь спас, и ты ему должен быть за это по гроб жизни благодарен!" - "Но это неправильно! И это неправильно, что человек стреляет в человека. Вот они стреляют в нас, а мы - в них. Но и мы, и они - люди. И у нас есть своя правда, и у них есть своя правда. И никто другого не лучше, потому что у всех правда, и все правы." Я разозлился. Говорить с ним не было возможности. "Что ты всё бормочешь. А когда затвор сдернул, ведь ты готов был убить сержанта". Масуренко широко раскрыл глаза, полные недоумения: "Это ты еще о чем? Какой затвор, о чем ты говоришь, что за сержант?" - "И ты не говорил, что он - враг!" Масуренко тупо смотрел на меня, наконец, сказал: "Ладно идиотничать. Несет, сам не знает что, чухлома" -"Ну, ладно, я чухлома, - согласился я. -Пусть всё так, как ты говоришь, но вот скажи только, когда ты целишься, когда стреляешь, что ты при этом думаешь? Думаешь: вот человек, и я в него стреляю, хотя это не я в него стреляю, а это само по себе стреляется?"- в моём голосе звучали издевательские нотки, однако, к моему удивлению, он на них не среагировал, как будто бы согласился с моими словами. И вдруг я услышал его ответ: "Я думаю: это мой личный враг". Я посмотрел на Масуренко. Глаза его были где-то бесконечно далеко от меня. Я пару раз толкнул его. Он не реагировал. Поговори с таким вот, сам сдвинешься. И я ретировался.  
   Ладно, по крайней мере, от Масуренко я всё же в конце концов получил ответ: "Мой личный враг". Пытаясь как-то связать концы с концами, я стал объяснять себе ситуацию с Масуренко таким образом, что пока он смотрит на противника через разрез прицела, он видит в нём человека, и он не может в него выстрелить. И для того, чтобы отключить сознание, он говорит себе: "Это мой личный враг", и тогда сознание его отключается, потому что  включается что-то другое, может быть, какой-то случай в его жизни, который, наплывая на него, закрывает весь горизонт его сознания, и вместо него возникает наплывающее на него ощущение врага, стремящегося уничтожить его, Масуренко, и тогда он стреляет. И тогда я подумал, что, пожалуй, сами слова Масуренко о том, что нельзя стрелять в человека, являются защитной реакцией от враждебного мира, который якобы стремится его уничтожить. И тогда дело совсем не в том, что Масуренко считает, что нельзя убивать человека, а именно в том, что позволь ему - и он начнет убивать всех подряд. И перед моими глазами возникло побелевшее лицо Масуренко и я услышал щелчок взводимого затвора.

    Я подумал, что что-то от Масуренко есть у Мищенко. Впервые, когда я увидел Мищенко, меня поразило его постоянно искривленное гримасой недовольства лицо, словно всё в мире не так, всё доставляет ему если не страдания, то, во всяком случае, обижает его. Я, впрочем, обратил внимание на это обстоятельство гораздо позже, когда он сказал, что останется в армии после окончания кампании. Я не мог понять этого его желания, и объяснить его мог разве что тем, что в армии бытие расписано, и как бы не нужно особенно ни о чем заботиться. Эту мою мысль как будто бы подтверждал и сам Мищенко, который высказывал мечтание дослужится до старшины, стать куском, и это, кажется,  и было  всё. Но было здесь еще что-то, чего я никак не мог уловить. И вдруг меня словно озарило одно сравнение. Я помнил, каким впервые увидел его: обиженный жизнью человек. И вдруг во мне возник его образ в бою. Он стрелял, промахивался, и всё лицо его выражало досаду. Но вот он попал, и выражение очевидно сексуального удовлетворения разливалось на его лице. Он торопливо наводил мушку на следующую цель, попадал, и снова его лицо заливала краска удовольствия. Когда ему случалось сталкиваться с пленными, нужно было видеть, с каким хозяйским высокомерием он на них смотрел. И я представил себе, как всё это происходит в его душе. Стреляя, он мстит за свои обиды, реальные или надуманные. И с каждым попавшим в цель выстрелом он как бы говорит незримому обидчику: вот тебе! вот тебе! И вот тебе еще! Но каждое его попадание, каждый очередной миг его торжества делает его ощущение обиды более тонким, сильнее ранящим, и поэтому чем больше он убивает, тем большей становится его жажда в убийстве для того,  чтобы затормозить  всегда  возвращающееся к нему чувство обиды и униженности.  И тогда я понимаю, что, действительно, только армия и может дать ему удовлетворение в никогда ненасыщаемой страсти мести за пережитые обиды, которое невозможно на гражданке.
    Во время чистки оружия окружаем Доценко. У него хороший голос, и он, как водится, поёт о любимой. Мы слушаем и вспоминаем дом. Я думаю: "А как он начинал стрелять?" Во время перерыва между песнями подсаживаюсь к нему, спрашиваю, как для него всё началось. Он ласково смотрит на меня, и в глазах его нет ни ответа, ни вопроса, одна только  ласковость. И я думаю: "У тебя ничего не начиналось и ничего не кончалось. Перед твоими глазами дом, любимая девушка, по которой ты тоскуешь, а службу ты принял так же естественно, как примешь и любое другое изменение в твоей жизни. И душа твоя не здесь, а дома, и всё то настоящее, что у тебя есть, это твой дом, твоя девушка, а здесь - твоя служба, и она к тебе отношения не имеет, потому что сам ты остался там, дома. И всё то, что ты делаешь здесь - это тоже к тебе отношения не имеет.

    И вот мы стоим, и вопим, и за нашим воплем стоит ощущение, которое нельзя передать словами, ощущение, кричащее о возвращении к самим себе, к свободе, к родным и близким. И все мы, всё наше товарищество, через несколько дней распадется на атомы, каждый из которых пойдет своей дорогой. И в этот момент возвращения к свободе  мы даже забыли о тех, кто уже никогда не вернется домой, кто здесь превратился в землю, траву, деревья.
    Краем глаз я заметил Мищенко, стоящего в стороне с отсутствующим видом. Я понял его состояние. Для него его торжество, во всяком случае, на время, похоже, окончилось. Хотя - какое мне до него дело?! Сегодня - наш день!

    23.08.12 г.