Когда наш старый учитель математики Яков Ефимович ушел на пенсию, у нас
появился Максим Петрович. По всему было видно, что школу он рассматривает как
временную работу. С нами он не входил ни в какие близкие отношения и вообще,
насколько я могу судить, относился к нам как к необходимому злу, с которым
приходится смириться, и это необходимое зло, он, в качестве математика,
старался всячески минимизировать. В класс он заявлялся с объёмистым портфелем,
набитом бумагами, наскоро делал опрос, наскоро объяснял новый материал, задавал
какую-нибудь задачу, после чего из портфеля доставал бумаги, углублялся в них и
до конца урока уже не обращал на нас внимания, чему мы были рады и, испытывая
приятное ощущение свободны, соблюдали гробовую тишину с тем, чтобы он не дай бог
от своих бумаг не оторвался. Мы догадывались, что Максим Петрович пишет
диссертацию. Позже мы считали, что наша догадка оказалась верной, поскольку
Максим Петрович пробыл у нас всего несколько месяцев, после чего исчез. По тому
же, что лицо у него было умное, мы решили, что он защитился и ушел преподавать в
вуз.
И вот где-то в конце его преподавания у нас он и вовсе начал сокращаться, так что однажды вошел, задал нам задачу из нового материала и занялся своими делами. Мы тихонько сидели, и каждый, подобно преподавателю, занимался своими неотложными делами, хотя, разумеется, были и такие, кто честно пытался решить задачу, и среди них был и ваш покорный слуга. Задачу я решил довольно быстро, и тут мне пришла, может быть, отчасти дикая, фантазия подменить
собой учителя. Внутренний голос говорил мне, что существует определенный порядок, и если ты решил дать объяснение решения задачи, ты должен спросить на это разрешения у преподавателя. Однако другой другой голос говорил мне, что учитель занят, и будет ошибкой отвлекать его от его занятий. Словом, хотя со стороны сознания я и ощущал некоторую ущемленность относительно непорядка в моих действиях, который при желании можно
было рассматривать как наглость с моей стороны, я вышел к доске и начал писать на ней решение, попутно объясняя каждый шаг. Максим Петрович никак не реагировал на мою выходку, может быть, даже и не видел и не слышал меня. Так продолжалось некоторое время, когда произошло неожиданное.
К доске вылетел
длинный Грущенко с лицом донельзя искаженным нервными тиками с листочками,
очевидно, тоже решением задачи. Из его рта вылетали нечленораздельные звуки,
свидетельствующие, очевидно, что он "в своём праве". Потом уже
я сообразил, что, видимо, решив задачу, он хотел "прославиться" и "прослыть", но
до мысли сделать нечто подобное тому, что сделал я, не то, что не дошел, а
не посмел дойти. Когда же я прошел самую опасную часть пути, тут он
почувствовал, что "его отодвинули", и это показалось ему несправедливым, и он,
не помня себя, "бросился грудью на амбразуру", а так как был сильно трусоват при
чересчур развитом славолюбии, то сделать это он мог, только приведя себя в
неуправляемое, истерическое состояние. Я попытался его усмирить. Я попытался
сделать это тихо и культурно. Я хочу сказать, что перехватил его руку и начал
выворачивать ему пальцы. Гущенко кривился, и на его лице было написано, что чем
ему больнее, тем большее отвращение я у него вызываю. Так как шум, поднятый
Грущенко, сложно было не услышать, повисшая напряженная тишина в классе
показала, что назревает скандал. Я выпустил руку Грущенко и обернулся:
взгляд Максима Петровича был устремлен на нас и был
совершенно неподвижен. Грущенко, почувствовав освобожденную руку,
замахнулся на меня, но попервой ударить по своей трусости не посмел. Я стоял неподвижно,
и Грущенко, не ощущая сопротивления, замахнулся вторично, с истерическим
выражением отвращения и решимостью ударить в лице, но его
остановил холодный и безразличный голос Максима Петровича: "Пошел вон из класса", Грущенко задохнулся,
ему не хватило воздуха. И выбежал из класса. Максим Петрович, ни слова ни
говоря, снова обратился к своим бумагам, а я продолжил объяснение.
Когда я возвратился на своё место, Максим Петрович заметил: "Обратите внимание,
он не употребляет бессмысленных выражений."
На следующий день в конце перемены в класс вошла классная руководительница с родителями Грущенко, подошла ко мне и сказала: "Чтобы завтра же пришел в школу с родителями".
Я сначала не понял, в чем дело. Позже мне передали слухи, что родители приходили
потому, что я издевался над Грущенко. Я соврал: "Родители в командировке". После этого классная руководительница с родителями Грущенко ушла.
На следующей перемене пацаны сказали: "Мы устроим Грущенко темную". - "Не надо"- сказал я.
Тем дело и кончилось.