Она разлюбила людей. Нельзя сказать, что она уж очень когда-то их любила и привечала, но все же, все же иногда у нее, вдруг, случались приступы необъяснимой душевной теплоты и неосознанные проявления сердечной доброты по отношению к не-которым согражданам, то в очереди за дефицитной и дешевой солью какую-нибудь ба-булю вперед себя пропустит (не усмехайтесь, дорогой читатель, насчет соли, ведь это происходило в очередной кризис конца девяностых годов), то монетку юродивому в церкви подаст, а то бывало просто, ни с того, ни с сего, приспичит ей внезапно всех подряд обнимать и целовать от прилива горячих любвеобильных чувств, раздать нуж-дающимся все свое ценное из дома, вплоть до последней ночной рубашки, аж плакать захочется от радости за свою щедрость и широту души, от любви буквально ко всему человечеству. Редко, конечно, и все же случалось такое с ней.
Но после того, как ей утром в один из особенно смурных понедельников оттопта-ли все ноги в переполненном автобусе по пути на работу, она окончательно озлобилась, переругавшись со всеми виновными и не виновными, смачно плюнула вслед уходящему автобусу и, прихрамывая, побрела не на работу, а в осенний "Летний сад", посидеть на скамеечке, подышать холодным уже воздухом и успокоиться. Но не тут-то было. Только она присела возле "Амура и Психеи", как на велосипедах мимо проехали тинэйджеры и обрызгали ее грязной водой из лужи.
- Сволочи! Подонки! Гады несчастные! - закричала Любовь Петровна, так ее зва-ли, и слезы сами брызнули из ее сорокапятилетних глаз. - Хоть бы извинились, куда там! - ей стало жалко саму себя. Она уделила этому чувству некоторое время, потом достала платочек из сумочки, громко высморкалась, ведь никого рядом не было, утерла слезы и постаралась взять себя в руки, чтоб придумать, что ей делать дальше, как отом-стить всем сразу, всему человеческому сообществу. Так обрыдло ей все, вся эта мерзкая, глупая жизнь. Глубоко задумавшись, она и не заметила, что пошел дождь, и что она си-дит одна на всей аллее, вся мокрая, грязная, без зонтика, несчастная-разнесчастная, все-ми забытая, одна-одинешенька на всей Земле.
- Ладно! Пусть так! Но им меня не добить! Это я их всех победю! Или побежду? Не хай Гитлер! Побежу я по дождю и в кафе я посижу, вся обсохну, подожду и к чему-нибудь приду, обязательно найду, как их всех я победю! - с этими словами она встала со скамейки, улыбнулась самой себе, подзадоривая себя на подвиги, и побежала вон из са-да, к ближайшему кафе, чтоб согреться, выпить кофе и все обстоятельно обдумать. Что-то такое ей уже стало вырисовываться в ее будущем плане мщения, но что, она пока не смогла бы выразить это словами.
Забежав в новое кафе на набережной Фонтанки, прямо напротив цирка, огляде-лась, нашла туалетную комнату и сначала нырнула туда, чтоб хоть как-то привести себя в порядок, через десять минут вышла оттуда, преобразившаяся в лучшую, конечно, сто-рону, и гордой походкой проследовала в зал, где выбрала себе место за столиком в са-мом углу и, расположившись и закурив, подозвала официанта.
- Крепкого, двойного, нет, тройного кофе, очень горячего, зернового, разумеется, а не растворимого, по-турецки, одно "Буше" и одно "Шу", две "Белочки", и пока все! - она сделала заказ и снова переключилась на свои мысли.
Прошло полчаса. Отогревшись и расслабившись в уютной обстановке немного-людного, дорогого кафе, она, вдруг, вскочила, впопыхах бросила пятидолларовую ку-пюру на столик и кинулась к выходу.
- Придумала! Придумала! - рвалась изнутри наружу свежая мысль, как это быва-ет, совершенно неожиданно посетившая ее, и настолько удовлетворившая все ее ожида-ния, что медлить она уж никак не могла. Выбежав к проезжей части и поймав такси, она помчалась на Кондратьевский рынок, об экономии не могло быть и речи, так она зато-ропилась осуществить свою идею, что ни о каком троллейбусе-автобусе и не подумала, помня, очевидно подсознательно, утреннее происшествие, так как сидя на заднем сиде-нии такси, глядела не в окно, а на свои туфли, и тут, очнувшись от радостных дум о предстоящей новой жизни, достала платочек и, поплевывая на него, стала оттирать с туфель грязь, сказав шоферу, чтоб поторопился, и чтоб подвез к самому рынку, и подо-ждал ее. Доехав до места, она расплатилась по счетчику и дала немного сверху, пообе-щав отблагодарить, если он ее подождет минут двадцать-тридцать и отвезет потом до-мой.
Как вы помните, был понедельник и народу на рынке в этот час было немного, хотя продавцов там всегда хватало с избытком, то есть толчеи не было и Любовь Пет-ровна спокойно стала прогуливаться по рядам, ища глазами то, что ей было надо. А надо было ей, не буду долго испытывать вашего терпения, дорогой читатель, найти молодого котика, еще лучше котенка, но красивого, резвого и желательно благородных кровей. И она нашла то, что искала у огромных размеров мужчины, видимо, калеки, так как рядом с ним стояли костыли. В руках он держал широкополую шляпу, а в ней спал пушистый черный котенок. Люба подошла к продавцу и без вступлений, сразу стала расспраши-вать его о котенке: кто родители, какой возраст, есть ли у него уже имя у той фамилии, что оказалась в родословной не последней в кошачьем мире. Когда она выяснила, что папа - перс, а мама - ангора, она испросила разрешения разбудить котенка и, получив согласие продавца, протянула руку и пальцем притронулась к носику животного, тот сразу проснулся и схватил ее за палец, она от неожиданности и от боли резко и громко вскрикнула, а котенок окончательно проснувшись, запищал и попытался выбраться из шляпы. Хозяин сунул его обратно и назвал цену, Люба, не торгуясь, отдала ему нужную сумму, всего-то пятьдесят рублей, и, поблагодарив мужчину, взяла котенка на руки и, засунув его под куртку, поспешила на выход, к машине. Шофер дожидался ее, как обе-щал, и она поехала домой, назвав адрес. По пути Люба достала котенка из-за пазухи и, положив его на колени, стала внимательно осматривать, чтоб что-то подсказало бы ей имя для него. На груди у него была белая чайка, на животике - белая восьмерка и вся шуба его была как бы с проседью, мех был густой и шелковистый, а чернота перелива-лась бордовым при солнечном свете.
- "Осенний маковый пучок", - почему-то сейчас Люба вспомнила строки этого стихотворения своего давнего друга, поэта Шварцмэйкера, и только решила назвать ко-тенка Макком, внимательно разглядывая его гениталии, как вдруг ей показалось, что это не кот, а кошка. Еще раз приглядевшись, она уверилась в своем открытии, но не обло-малась, ей, в общем, было все равно, кошечка даже лучше, подружка будет.
- Маккой будешь, Макаккой, Мариванна Шерстяная, Макакка Ивановна Шубей-ская-Восьмеркина, Чайка ты моя Ливингстона, - по паспорту она была от голландских производителей по фамилии Ван Дер Грааф, - стало быть, полное имя твое будет такое - Макка Ван Дер Грааф, Джэнерэйшен, - добавила Любовь Петровна, и рассмеялась от тихого счастья, посетившего ее, наконец, в этот день. - Буду любить тебя одну, как саму себя, и никто нам не нужен, ни одна рожа человечья, пошли они все к такой-то матери, могу сказать тебе одной, моя крошечка-кошечка, по секрету, на ушко, к какой: к Едрёне-Матрёне, вот к какой! - стала разговаривать Любовь Петровна со своим чудным суще-ством на коленях, гладя его нежно и ласково, от чего Макка пригрелась и снова уснула.
- Приехали! - сказал водитель. - Будем заезжать во двор?
- Нет, не нужно, не обязательно, хотя давайте, - ответила Люба, вспомнив, что теперь она не одна и думать нужно за двоих, а не только о себе.
Щедро расплатившись с таксистом, она выбралась осторожно из машины, чтоб не разбудить свою дочу, как она теперь решила ее называть, и , зайдя в парадную и под-нявшись на третий этаж, тихо вошла в свою норку, свою однокомнатную квартирку в центре города, в доме старого фонда на Итальянской.
Она заботилась о своей кошечке и лелеяла ее, как дитя малое, и общалась с ней, как с совершенно разумным существом, на равных, впрочем, так оно и было. Любовь чувствовала, что Макка во все врубанто, и даже иногда отвечает ей так, что Люба все понимала и радостно обалдевала от этого чувства.
- Ни у кого нет такой человеко-кошки, а у меня есть! Никому не скажу, какая ты у меня умница-разумница, Макакка Ивановна Ливингстон-Джэнерэйшен! - разговаривала вслух Любовь Петровна со своей воспитанницей, и была счастлива вполне, что Макка превзошла все ее ожидания и заменила ей всех на свете людей.
Вот ведь, как бывает - полюбила женщина кошку больше, чем кого бы то ни бы-ло, сильнее и искренней, чем кого-то из людей любила в своей жизни, и врубилась, что ее Макакка не просто кошка, а человеко-кошка, по крайней мере реально сознавала, что в прошлой жизни та была женщиной, но за какие-то грехи, а может и заслуги, воплоти-лась в этом кошачьем теле в новой жизни на этой Земле.
Минуло три года. Люба по-прежнему отдавала все свободное время, всю себя своей любимице, выводила ее гулять регулярно, и всегда везде брала с собой, даже в дальние поездки, не только потому, что ее не с кем было оставить, соседям она не дове-ряла, а родственников у Любы не было в этом городе, но и потому, что так ей было ве-селей и спокойней, да и Макке тоже, Люба это чувствовала и, уезжая в другие города, всегда собирала Макакку, как самою себя, складывая ее вещи, сшитый собственноручно комбинезончик для ненастной погоды, трусики, маечки и тапочки, в отдельный мешо-чек, туда же упаковывала и запас пищи на первое время. Макка побывала с ней и в Мо-скве, и в Таллинне, и в Зеленогорске, и даже в Сибири, куда Люба ездила в командиров-ку, в далекий город Омск, короче, попутешествовали они вместе не мало, и обе с удо-вольствием вспоминали потом о разных приключениях, непременно случавшихся в ка-ждой поездке. И Макакка Ивановна не обламывалась сама и Любовь Петровну не обла-мывала в этих поездках, а, наоборот, привыкла к дальним переездам и вела себя абсо-лютно спокойно и естественно, любила знакомиться с интересными на ее взгляд пасса-жирами, будь то кошки или собаки, хомячки или птички, мужчины или женщины, де-вочки или мальчики. Некоторые собаки аж дрейфили от такого наглого, вроде бы, пове-дения Макки, когда та, ничего не боясь, прямиком бежала знакомиться поближе с соба-кой, гуляющей на поводке со своим хозяином или хозяйкой. Макакка тоже почти всегда гуляла на поводке, что было необычным для многих людей, но только не для Макки. А иногда Люба отпускала Макакку с поводка, молодую травку там пощипать, какую-то особенную, о полезных свойствах которой знала только сама Макка, или просто побе-гать, попрыгать, по деревьям полазать, покувыркаться на свободе и посмешить свою хо-зяйку гуттаперчевыми кульбитами, или когда поводок уж особенно надоедал Макке, она забиралась отдыхающей Любе на колени и просила снять его, начиная тереться об руку и мурлыкать.
Однажды в воскресенье, когда Люба проснулась поздно и то от того, что Макакка устала ждать пробуждения хозяйки и, забравшись под одеяло, стала ползать вдоль го-лых Любиных ног, щекотать ее волосками своей шубы и лизать пятки, чем окончатель-но разбудила Любу и, поиграв немного, попросилась на улицу, показывая глазами за ок-но, в солнечный выходной день. Любовь встала, быстро оделась, помогла Макке надеть поводок и, решив, что позавтракают они после прогулки, выскочили за дверь. Они шли по травяному газону поля за домом и Макка рвалась с поводка, как бешеная, увлекая Любу за собой, словно она была не кошкой, а по меньшей мере пантерой.
Вдруг дорогу им перебежала маленькая мышка, наступив Макакке на переднюю лапку. От такого нахальства Макка опешила и сначала остановилась, но когда, увидев это, Люба отпустила поводок, опомнилась и помчалась ловить убегающую мышку, включив, очевидно, свой охотничий инстинкт. И Люба не стала мешать этому, а, наобо-рот, с интересом наблюдала развитие событий. В другое время она наверняка бы не до-пустила кровавой охоты, но сейчас, после всего, что с ней произошло и перевернуло ее мировоззрение ровно на 180, после того, как она уверилась в своей правоте, что Макка лучше любого из людей для нее, Люба разрешила ей все, и Макакка, почувствовав это, ловко поймала мышку, схватила ее за шкирку и, оглянувшись на хозяйку и получив бес-словесное добро, отпустила раненую мышь, немного поиграла еще с ней, и съела. Лю-бовь Петровна была на вершине блаженства, она упивалась Маккиной победой, как сво-ей собственной, в ней она увидела свое отмщение всему человечеству сразу.
- Так-то, молодец, моя Макаккачка, спасибо тебе, родная, ты все правильно сде-лала, мы не кровожадные, просто мы не позавтракали, хи-хи! Так ведь, Маккаккулечка моя красатулечка? - спросила Люба у кошки.
- Мур-мур-мур! - ответила Макка, что означало: я мстю и мстя моя сильна!
Вот такой вот конец игры в кошки-мышки, разлюбезный мой читатель, а что сде-лали бы вы сами на месте Любовь Петровны? Расплакались бы при виде первой крови на голове мышки от когтей своей любимой воспитанницы и не дали бы той завершить кровавой охоты, или, быть может, упали бы в обморок, а потом, придя в себя, все же бы дали свершиться тому, что должно свершиться, когда срабатывает древний охотничий инстинкт, заложенный Всевышним в каждого из нас, теплокровного, плотоядного жи-вотного, существа ужасного в своей плотоядности и от этого еще более прекрасного?