Елена Сидоренко

Wo sind die Kinder?

     Пульс зашкаливал, отдаваясь эхом то ли в ушах, то ли у самого горла — Лари поднес руки к лицу и, закрыв глаза, попытался отдышаться, но это совершенно не помогло.
     Они все-таки вытащили его на этот конкурс. Словно в издевку, Рики и Эван вписали его имя в заявку одним из первых, сделав главным в группе. Мужчина ругался, очень долго отпирался и уже было собирался отозвать заявку, но Джессика сказала, что хотела бы увидеть его на сцене. И это стало решающим аргументом в пользу "выступить": он не смог отказать девушке, которая едва не запрыгала на кровати, не обращая внимания на сломанную ногу.
     Лари боялся сцены. Одно дело горланить пьяным голосом известные песни, которые у всех на слуху, и смеяться, заглушая поющего, точно зная, что его никто и не слушает. А другое — выступать перед целым залом, когда все смотрят только на тебя. Но Рики уже несколько лет пытался ему втолковать, что его место на сцене, а Лари считал его мечтательным идиотом и не больше. Он уже час сидел за кулисами и наблюдал всех конкурсантов — своих соперников. Один парень застыл, совершенно ни на что не обращая внимания, и спокойно читал какую-то заумную книгу. Лари усмехнулся чуть нервно: этот громила с тату на лице нацепил очки и теперь выглядел довольно нелепо. Но, смотря на него, мужчина почувствовал тяжёлое, почти равнодушное спокойствие. Ровно до тех пор, пока другой конкурсант не упал в обморок прямо перед его носом. Щуплого парнишку колотило, у него срывался голос, когда он пытался распеться. Лари удивил его тембр: такой же низкий и хриплый, как у него самого, хотя парнишка выглядел совсем ещё юным. Он распевался, распевался, вот уже и голос перестал срываться, но стоило прозвучать его имени, как парень, побледнев, тихо осел на пол, закатив глаза. Не выдержал, бедняга. Лари поморщился, почти жалобно глядя на Эвана, но тот только поджал губы и положил тяжёлую ладонь на плечо, пригвождая к стулу.
     — Терпи, старик. Ты обещал. Без тебя мы никак.
     — Но у Рики вокал лучше.
     — Рики за клавишами, а нам нужен фронтмен. Ты сможешь, по тебе плачет сцена. Будем жечь как немцы.
     — И ты туда же... — Лари фыркнул и тут же вспомнил, во что вылилось последнее "будем жечь как немцы". У Рики до сих пор не восстановился волосяной покров на руках, отчего мужчина даже в самый жаркий день вынужден был сидеть в душном офисе в рубашке с длинным рукавом. Сам виноват: идея с бензином с самого начала была, мягко говоря, не очень разумной.
     — К тому же я болею, так что петь тебе, старик, — клавишник шмыгнул носом, и Эван усмехнулся, вновь оборачиваясь к сцене, к которой Лари намеренно сидел спиной.
     У них есть клавишник, басист и фронтмен-вокалист. Группа такого состава обречена на провал, ведь остальные участники, музыканты местного клуба, а заодно помощники в конкурсе, едва знали партии. Лари вообще ещё ни разу не видел третьего гитариста, ему только сегодня предстояла эта встреча. Сумеют ли они сработаться? Смогут ли сделать что-то стоящее? Конечно же, нет.
     — Народ, мы в дерьме, — мужчина опустил голову и рассмеялся, а друзья только закатили глаза: он снова ноет.
     Никого не волновало, что Лари уже давно похоронил мечту петь. В свои двадцать восемь он был убеждён, что жизнь "для себя" закончилась. А Рики утверждал, что друг создан для сцены, и всячески пытался это доказать, но тот был до абсурда упрям. Наверное, не подключи Рики Джессику, которая, как оказалось, была того же мнения, ему не удалось бы сегодня вытащить друга из дома. А тут он смог даже дотащить его до сцены. По крайней мере, до кулис.
     И Лари, глядя на неугомонного Рики, всё больше убеждался в том, что он ещё пожалеет. Зря согласился. Он уже предвкушал, как наутро будет глушить кофе и плестись на "любимую" работу в банк после бессонной ночи.
     До ушей донеслись знакомые имена, и, когда Лари услышал среди них своё, понял, что теперь либо вперёд, либо Джессика на пару с Рики его съедят. Эван, до этого почти все время молчавший, улыбнулся и зашагал на сцену, что-то говоря — из-за шума его не было слышно. Вот кто-кто, а этот парень вообще, казалось, ничего не боялся. Спокойно взяв в руки гитару, вышел на сцену так, словно это он фронтмен, а не плетущийся за ним вокалист со скорбным лицом.
     — Всем привет... — Лари поднял руку, но его встретила только гробовая тишина. Этот конкурс больше был похож на какой-то подвальный концерт: душно, мало места, много народу, пахнет пивом и вообще всё просто отвратительно. Только жюри, сидевшие перед самой сценой и смотрящие на всех серьёзно и без капли фанатизма, напомнили Лари, что он пришёл сюда не просто погорланить, а именно спеть. Для Джессики. Лари очень волновался, и кровь стучала в висках. Ему казалось, что этот стук слышно по всему залу без усилителей.
     Но стоило только взглянуть на лицо одного из жюри, увидеть в центре зала поднятую камеру — это снимал его выступление Джастин, чтобы потом показать Джессике — и Лари охватило давно позабытое спокойствие, словно он вернулся в годы юношества. Сердце перестало колотиться, пульс резко выровнялся. Только руки немного подрагивали, но мужчина крепче сжал микрофон и, пожав плечами, усмехнулся. Смешок эхом разлетелся по душному залу.
     — Что ж, начнём? — он махнул рукой Рики, давая сигнал, и тот, сглотнув, опустил пальцы на клавиши, а Эван кивнул кому-то. Мелодия клавиш начала словно вибрировать, расходиться по залу волнами, толкая Лари в спину. Он почувствовал, как в животе что-то скручивает, немного сжимает. Пора.
     Ему было сложно держать такую высоту и при этом петь тихо, голос немного дрожал, создавая ощущение глухого радио, но вот пара строк, и музыка крепнет, становится ниже, громче, уверенней, в ней проступает небольшое рычание. Всё-таки с немецким у него было не очень. Последний слог, и колебания мелодии, какой-то транс разрушила череда жёстких ударов барабанов. Эван, резко подняв голову, почти разорвал струны одновременно с другим гитаристом. Они казались одним целым, хотя на самом деле встретились лишь второй раз в жизни. Но оба знали, что от них требуется. Лари на секунду испугался, что не видит третьего, но тут же успокоил себя мыслью, что он обязательно появится, когда начнётся его партия.
     По залу вместе с гитарной партией и жёстким ритмом пронёсся хор детских голосов. Все уже узнали эту песню, люди, сначала принявшие Лари за неудачника, теперь смотрели на него едва ли не с благоговением: мужчина обладал потрясающим голосом, почти неотличимым от голоса того, кого на такой маленькой сцене никогда уже не увидеть.
     Звук гитар и хора разрывал Лари изнутри, выталкивая душу. Непривычно громкий, глубокий и какой-то слишком густой, он не давал дышать, но в то же время придавал сил. Как подзарядка, как поток чистой энергии сквозь тело. Лари запел снова. Теперь уже низко, но так же тихо, на грани срыва голоса, тонко балансируя между "прорычал" и "прошептал". Он смотрел прямо в глаза жюри, смотрел исподлобья: так, казалось, было легче. И вот уже двумя руками сжимал микрофон, хотелось наклониться, согнуться пополам, опуститься ниже и ниже вместе с мелодией. Чуть громче, немного недовольно — мужчина повернул голову вбок, словно сдерживая злость, которая уже сочилась из его горла, передаваясь всему залу через кучу усилителей.
     Снова дробь, и Лари, уже позабыв о страхе совсем, перестал сдерживать голос, отпустил грань срыва, позволив себе петь полной грудью, всей душой, петь так будто он зовёт кого-то. И действительно, он смотрел прямо в камеру Джастина. А на заднем фоне снова послышался детский хор, и Лари почувствовал, как резонирует его голос с их голосами. Незаметно исчезла опора под ногами: он больше не контролировал себя, тело стало невесомым. Ему было больно, страшно, он задавал главный вопрос песни с настоящим отчаянием. Смотрел вверх, надеясь найти ответ там, за потолком, в небе, но не находил и с ненавистью признавал, что никто этого не знает. Никто не знает, что здесь было. И никто ничего не видел.
     Лари скручивало пополам, что-то внутри разжималось, как пружина, выталкивая его из собственного тела, что-то рвалось внутри, требовало выхода наружу. Горло немного болело, но он не мог замолчать даже на минуту. Рычал, почти шептал, снова звал кого-то, спрашивая в пустоту, и собственный голос, низкий и почти жестокий, сводил с ума. Он сам был голосом, он весь был всего лишь криком, который разносится по миру. Но никто не знает ответа.
     Никто из всего зала не знает ответа. И Лари хотелось плакать.
     Эван, стараясь не отвлекаться от партии, в ошеломлении смотрел на друга, который всего две-три минуты назад ныл, что не хочет выступать, что определённо провалится. А теперь этот самый друг заражал весь зал своим водоворотом злобы, отчаяния и какой-то болезненной надежды. Эван и представить себе не мог, что Лари может так сильно выплёскивать эмоции: он всегда казался довольно скудным на чувства. Но сейчас был готов упасть на колени, разорвать к чёрту рубашку и, сжав кулаки, кричать, задавая главный вопрос песни. Не зря они всё-таки выбрали эту композицию.
     А зал вместо незнакомого мужчины в образе сбежавшего в обеденный перерыв офисного служащего видел совсем другого человека. И даже жюри на мгновение показалось, что за спиной конкурсанта стальные крылья, что вот-вот сцена зажжётся огнём, а вокалист вспыхнет живым факелом, сгорая за чужую судьбу.
     Мгновенная тишина, всего на секунду, и зал задохнулся, затаил дыхание, потому что воздух стал густым, вязким. Горьким. Лари на мгновение показалось, что он застыл где-то под потолком, а потом вновь начал балансировать на грани, вновь ему нужно было выдержать непривычную высоту и не сорваться на шёпот, который вот-вот был готов перерасти в плач. Голос опускался вместе с его головой, а душу выталкивали волны мелодии клавиш. Зал немного дрожал: люди качали головами, и пламя зажигалок качалось вместе с ними. А потом вместе с волной музыки по головам прошёл удивлённый шёпот. Лари обернулся, когда до ушей донеслась третья партия гитары. Посередине сцены стоял мальчишка лет десяти, с трудом удерживая огромный для него инструмент, и играл, закусив губу. Он хмурился, словно ему было тяжело, словно ему до жути обидно и больно, но выводил мелодию всё выше и выше, дёргая струны всё пронзительней и пронзительней. И Лари почти забыл, что он на сцене, что он должен петь сейчас, пока не встретился взглядом с этим мальчиком. Ребёнок. Вот же он, он отозвался...
     Они вместе тяжело опустились на сцену, их тела вмиг стали неподъёмными, словно только сейчас обрели вес. Лари наклонялся, пытаясь выдержать это, и звал кого-то, спрашивал в пустоту снова, но теперь уже вместе с этим мальчиком. А ребёнок пел надрывно, живо, он вкладывал в голос все эмоции, на которые был способен. Ему тоже было больно не знать, не получать ответа. Он тоже испытывал отчаяние, когда спрашивал в пустоту: где же остальные дети?
     Лари уже жил этой композицией. Здесь и сейчас он звал кого-то до судороги в районе диафрагмы, до хрипа и срыва голоса. Ему было тесно, невообразимо тесно в собственном теле, руки, казалось, приросли к микрофону, который стал продолжением ладоней. Его голос разносился за пределы зала, и голос мальчика будто усиливал его. И весь мир слышал их вопрос, ответ на который им был нужен, как воздух.
     Но никто не знал ответа.
     Эван вывел конец мелодии, барабанщик почти навалился на установку вместе с последними ударами, словно это были последние удары его сердца. Рики дрожащими руками вдавливал клавиши, сжав зубы. Это оказалось сильнее, чем он рассчитывал. Ему было сложно со всем справиться.
     Зал молчал. Лари, которому казалось, что он только вернулся из ада, только что пережил что-то страшное, сглотнул, обводя лица людей ничего не понимающим взглядом. Вот кто-то начал протяжно петь слова, которые только что едва не кричал мужчина, и люди подхватили мелодию, и по залу зажглись десятки огоньков. А Рики уже тащил остолбеневшего Лари прочь со сцены. И жюри, едва отойдя от шока, едва в их головах немного утих главный вопрос, позвали следующих участников.
     Лари грузно рухнул на стул, всё ещё отчётливо разбирая голоса из зала: люди его услышали. Люди были похожи на тот детский хор, который звучал в его песне. Его вопрос услышали...
     — Эй, старик, очнись! Очнись. Это была песня, слышишь? Тебе там что, вообще крышу снесло? — Эван обеспокоенно смотрел на друга, всё ещё находящегося в прострации. А того не отпускала песня. У него всё ещё дрожали руки, которым не хватало микрофона, он всё ещё хотел узнать: где же дети. Гитарист, игравший едва ли несколько секунд и певший лишь последний припев, внезапно оказался напротив Лари, и мужчина подавился воздухом. Это был вовсе не ребёнок. Это был взрослый парень едва ли его младше. Не мальчик... Рики окликнул гитариста, и тот, удобнее перехватив ставшую вдруг маленькой гитару, исчез в толпе, ведомый клавишником, а Лари пытался прийти в себя, пытался разглядеть за широкой спиной щуплого мальчишку, которого видел на сцене. Ему показалось? Почудилось?
     — Давай, приходи уже в себя, — Эван встряхнул мужчину, смотря на следующих выступающих, которые рвали голоса и струны гитар, но не были столь убедительными, чтобы завоевать сердца зрителей. Лари перевёл взгляд на солиста, который стоял на коленях, выгнувшись дугой, и кричал в потолок, и его вдруг осенило.
     Он что-то оставил на этой чёртовой сцене, которую боялся до дрожи в коленях. То, что он пережил там, не шло ни в какое сравнение с тем, что он обычно вытворяет во дворе дома или на тусовках. Он не горланил песню, лишь бы перекричать Рики, он пел её. Жил ей. Даже на репетициях его так не пробирало, как сегодня, потому что не было сотен глаз, не было тех, кто реально его слушал. Конечно, вопрос песни не имеет никакого для него, Лари, значения, это всего лишь слова, всего лишь текст, который он... прожил. Имеет. Он оставил на сцене ответ. И ему хотелось, ужасно хотелось вернуться туда, вновь увидеть лица людей, жюри, вновь услышать нестройный хор голосов: где же дети? И тонкий мальчишечий голос, перекрывающий звук соло-гитары.
     Лари едва не умер на сцене. И теперь, сидя за кулисами, где его тряс за плечо уже порядком злой Эван, мужчина понимал, обязательно вернётся туда, чтобы найти ответ на свой вопрос. Ещё раз. Только сейчас мужчина понял, как был прав друг, вписав его имя на этот конкурс.
     Когда Лари всё-таки оказался дома и повалился на кровать, лишившись сил, он почувствовал ужасное опустошение. Мужчина, лёжа на широкой постели, смотря в потолок, видел огоньки зажигалок. Больное горло ужасно болело, когда он тихо, на грани между "прорычал" и "прошептал", снова начал петь. И ему вновь казалось, что он парит где-то высоко-высоко, пролетая над рекой, которую никогда в своей жизни не видел. Закрыв глаза, мужчина пел и чувствовал ветер на лице.
     Телефон зазвонил пронзительно, разрывая фантазии, и мужчина со вздохом вновь оказался в своём теле на своей мятой кровати со своим больным горлом, про которое он, казалось, вот-вот забыл. Но проигнорировать звонок он просто не мог.
     — Джессика?.. Ты ещё не спишь?
     — Уснёшь тут, — голос девушки был глухим и немного хриплым. Лари сразу понял: она плакала.
     — Ты уже видела, да? Как тебе?
     — Теперь и я не могу избавиться от этого вопроса. Где же дети? — она спросила на немецком, спросила с жутким акцентом. И Лари, усмехнувшись, вновь упал на кровать, прижимая трубку к уху. И вновь на потолке огоньки зажигалок — звезды на небе над незнакомой ему рекой. И мужчина, вновь паря в воздухе, пел в трубку то тихо, на грани срыва, то зовя кого-то, едва сдерживаясь, чтобы не закричать отчаянно-надрывно. И было плевать, что в конкурсе они проиграли из-за неполного состава и песни не на английском. Своё они получили. Лари получил даже больше, хоть и потерял что-то. Кажется, покой.
     Он пел вместе с Джессикой, слышал её приглушённый голос. И вспоминал десятилетнего мальчишку с непропорционально огромной для него гитарой
     Где же дети?.. Никто не знает, что здесь было. И никто ничего не видел.