Запах мятных сигарет навязчиво витал в воздухе. Казалось, дым был по всюду. Скользил невидимыми пальцами по грязным оконным стёклам и кирпичным стенам. Он заполнял лёгкие, щипал нос и гортань, но я всё равно упорно вдыхал его, закрывая глаза от удовольствия. Когда куришь сам, а не вдыхаешь чужой дым, вырвавшегося из чьих-то лёгких, получаешь уже не такое удовольствие. Я любил этот запах. Запах, который уже позабыл.
За окном шёл снег. Белые маленькие льдинки оседали на шапках прохожих, на мостовой, на крышах. Зима словно пыталась отчистить этот мир от грязи, прикрывая помои иллюзией белоснежной скатерти.
Белый цвет всегда останется для меня цветом смерти и страданий. Нет ничего ужаснее белого цвета. Такие мысли долго в голове не задерживаются, тут же исчезают, а им на смену приходят новые, более меланхоличные и мрачные. Так часто бывает зимой, когда в воздухе пахнет инеем, а ветки деревьев покрывает ледяная корка. Так бывает только перед чей-то смертью.
Любые истории, рассказанные или услышанные мною, начинались или заканчивались смертью. Смерть была моей спутницей на протяжении многих лет. Она как навязчивая любовница, пахнущая сладкими духами разложения и тлена.
Я смотрел то на алый горизонт, то в льдисто-голубые глаза моей собеседницы. Она стояла перед могильным крестом и курила вот уже третью мятную сигарету. Сжимая в сморщенной руке ободранные белые гвоздики, завёрнутые в обычную городскую газету, она выглядела императрицей на королевском балу. Зрелые женщины умели так делать, сами не подозревая о своём таланте. Её невероятно длинные чёрные волосы лёгкими движениями касались поясницы, а белые хлопья падали на смоляную макушку, и долго-долго таяли... я смотрел, как прозрачные капли талой воды стекали с волос и падали на землю.
Рядом с ногой приземлился окурок, с алой помадой на фильтре.
-Почему ты лежишь здесь, мальчик? - противный скрипучий голос разодрал тишину, как грубая наждачная бумага - шёлк.
Алая лужа тёплой крови топила снег и всё сильнее растекалась подо мной. Я молчал. На низкие ветви плакучей берёзы села ворона. Маленькие злобные глазки недобро обвели кладбище, и громко каркнув, она снова вспорхнула в небо.
-Ты что-то искал на этом кладбище? -она умела смотреть на тебя так, что ты невольно начинал сомневаться в собственном существовании.
-Еду.
-Воруешь?
-Я ворую только у мёртвых. Разве им нужна еда больше, чем живым?
-Как падальщик,- усмехнулась старуха, не слушая меня. -Но почему-то я нашла тебя именно у могилы своего мужа. Видно, это судьба. Я не навещала его двадцать лет.
Тогда, не чувствуя замёрзших, окоченевших ног, в лужи собственной крови, я думал, что это действительно судьба. Тогда, когда из ослабевших пальцев выскальзывал, казавшийся тяжёлым меч, я плакал без слёз. Беззвучно и без эмоционально, как научился за прожитые года. Я клянусь, что никогда и никто не прикасался ко мне с такой теплотой, как эти ледяные, сморщенные ладони незнакомой старухи, с глазами острыми, как осколок стекла...
...А дым всё настойчивее прикасался к стенам и потолку, скользил тонкими змейками по полу, запутывался и исчезал в складках светлых штор, сгорал в пламени свечи и возрождался из тлеющего окурка.
И снова перед моими глазами её льдисто-голубые осколки, мешающие течь мыслям в привычном для них ритме.
-Правильно говорила мне одна проститутка, что не стоит сдирать с людей маски. Они могут оказаться намордниками,- она так часто повторяла эту фразу, что не трудно было догадаться чья она. Как не иронично, но я впервые встретил падшую женщину с лицом не искажённым... чем?
Я видел разных людей в разные времена. Я видел слабых, что несли крест вины на душе, и сильнейших храбрецов, что рыдали взахлёб, но я не никогда не встречал таких, как она...
Старуха, с противным скрипучим голосом, что подобрала меня на кладбище, оказалась владелицей недорого бара, где по вечерам любили оседать моряки и работяги, пропускавшие один-два стаканчика пива с креветками. Очень часто сюда захаживали и проститутки со своими клиентами, или совсем наоборот, заходили, чтобы этого клиента найти.
Сидя за пустой стойкой, молча потягивал стаканчик некрепкого горячего эля. Вкус был как у дерьма.
Вскоре за мной пришли. За мной всегда кто-то идёт, наступая на ноги, не давая отдохнуть или выдохнуть. Двери с хлопком распахнулись, впуская в тёплое помещение троих, пахнущих железом и мочой. Я не видел их лиц. В такие моменты, я предпочитаю ничего не видеть, кроме...
Ах... Если бы я только мог передать всё свое безграничное отчаяние перед неизбежным. Но прежде чем какие-либо чувства затронули мой рассудок, лёгкий двуручный меч выскользнул из ножен, вспоров окружающее пространство, изрезав измерение на сотни клочков. И стены из красного кирпича окрасились в тот день алым-алым цветом, напоминая маковое поле из моего далёкого прошлого.
Я люблю красный. Цвет жизни, энергии, любви и страсти. Цвет крови, что так часто проливается по моей вине. По вине судьбы. Проклятой, как и весь этот чёртов мир.
Убийц не любят, но мир нуждается в них. Мир нуждается во мне. Людям необходимо убивать подобных себе. Они очень загадочные существа, со своими моральными устоями, которые рушат все представления о морали. И я не знаю, покарает меня Бог за это или нет.
Я люблю его. Я люблю Бога. Ведь это пока единственная черта, которой я могу походить на людей - любить того, кто бросил человечество на вымирание, того, кто за молитву прощает любые грехи; я полюбил, как и вы, что-то нарисованное на обрывке бумаги. Думаю, если Бог хочет стать предметом всеобщей необъятной любви, ему следовало бы для начала отречься от должности судьи, вершащего правосудие: судья, и даже милосердный судья, не может быть никем любим.
Но пусть не тревожится. Всю его грязную работу правосудия свершу я - жалкое существо, не имеющее право носить имя и облик. Никогда не познающее любовь и доброту, жалость и сострадание.
И пусть на меня смотрят с ненавистью и гневом. Для этого меня и создали - стать предметом общей ненависти, чтобы отбелить лицо Господа. Можете кидать в меня камни и копья, бить, пинать, унижать и принуждать. Умирать всегда было тяжело, во все времена.
Я лишь хочу напомнить вам истинную ценность жизни. Но этому нет предела. Одно убийство повлечёт другое, пока сами небеса не окрасятся в пленительный оттенок венозной крови, пока сами облака не начнут плакать кровавыми слезами. Пока земля не завопит - я буду убивать.
Я буду это делать, чтобы Бог казался милосерднее, чем я, порождение его грехов и эго.