Я учился в пятом классе, когда наш историк Николай Иванович торжественно объявил: "Запомните, дети, коммунизм неизбежен. И вам, через два десятилетия, в нем быть". Он взял мел и написал на доске: "1980 - коммунизм". Лицо при этом у него было счастливое, глаза светились. Николай Иванович был культурным учителем. Он носил галстук, ходил в шляпе и всегда брил лицо. Мы ему верили, что нам в коммунизме быть. В пионерской комнате висели фото всех членов политбюро коммунистической партии. Они тоже были в галстуках и в шляпах.
"Вырасту, куплю шляпу и буду в ней ходить по коммунизму. Ещё куплю велосипед". Эта мечта с детства засела во мне накрепко.
С тех пор прошло очень много лет. Гораздо больше, чем определил историк. Я отслужил в армии. Закончил ВУЗ. Женился, и у нас женой Ириной родилось двое детей. И вот, как-то раз, я с семьёй приехал к закадычному другу Вите в Кострому. Они с женой Валюшей трудились на почве культуры. Витя, то есть Виктор Сергеевич - в Филармонии оркестром дирижировал, а Валюша учила артистов Драмтеатра танцевать. Иногда у артистов получалось. Но это к делу не относится. Главное, Вите-дирижёру и Валюше удалось прикупить в деревне Космынино ветхий домишко, который на лето становился дачей.
Деревенька была заброшенная, в ней совсем мало кто жил. Лишь в трех домах шевелилась какая-то жизнь. В остальных - полный покой и безлюдность.
Рядом с деревенькой виднелся сильно порубленный лесок. Сельские жители, а за ними и дачники, приспособили его для заборов и разного подсобного хоэяйства. Было и озерцо, небольшое, но чистое. В нём подолгу плескались наши дети. Они радовались солнцу и прохладной воде. Был июль, была жара, и очень хотелось пива. Но пиво было в большом дефиците, посему пили сильно отдовавший соломой грузинский чай. Был еще чай индийский, но его раз в месяц давали только ветеранам войны и заслуженным артистам. Но это к делу тоже не относится.
Вот сидим мы в тени ветхого домишки с дирижером Витей, пьём "соломенный" чай и по очереди выражаем мнение о процессах, протекающих в культуре и в других областях нашей жизни.
- Представляешь,- говорит дирижер, немножко горячась, - они нам, филармонии, план спустили: девяносто концертов на селе! Девяносто!!! Я им объясняю: у меня один оркестр - тридцать семь человек. А еще солисты, чтецы.... Где я их посажу, в сельском клубе? Там даже сцены нет! А мне объясняют... Они - мне!!! "Бери столько музыкантов, сколько усядутся". Абсурд! Чистый абсурд!
Потом он говорил про скрипачку, ушедшую так некстати в декретный отпуск, и том, как начальники по культуре предложили заменить её баянистом. Про флейтиста, который страдал запоями и срывал концерты...
- Я им объясняю: Бетховен для балалайки и двух баянов симфоний не писал! А они: " Возьми другого автора". Абсурд чистый обсурд!
Я терпеливо ждал, пока он выговорится, чтоб рассказать ему про свой абсурд. Но неожиданно наш разговор прервали жёны. Они затеяли готовить обед и обнаружили, что нет подсолнечного масла и хлеба. Друг пошел разводить огонь, а меня отправили в сельмаг за продуктами.
- Это недалеко. Километра три, - сказала балетмейстер Валюша и дала мне клеёнчатую сумку. - Вон видишь, блестит головка. Это силосная башня совхоза "Вымпел". А рядом магазин, - добавила она.
Почти на линии горизонта, я приметил блестящий бугорок силосной башни.
-Да.... Как не три. Все пять будет! - выдохнул я и без всякого интереса отправился в путь за продуктами.
Солнце вышло из зенита. Жара окончательно набрала силу. Мухи от перегрева перестали летать. Выпитый соломенный чай выходил потом. Очень хотелось пить. Я шагал по колено в пыли по дороге, разбитой сельхозтехникой и тосковал о пиве. Эх, дороги, пыль и туман... Впрочем, тумана не было. Была пыль. Нет, это была даже не дорога, а пересохшее русло какой-нибудь африканской реки. Вдоль "русла" тянулись поля. Местами на них что-то росло. Я сорвал несколько растений, желая определить название злака, понюхал, пожевал и не определил. "Приподнятая целина",- произнес я вслух, и сплюнул горьковатый злак. И неожиданно в голове заиграла гармошка и полилась восторженная песня про целину:
"Вьется дорога длинная.
Здравствуй, земля целинная!
Здравствуй, простор широкий!
Весну и молодость встречать иду!"
Ну, вот теперь до вечера не отвяжется. У меня и раньше так бывало: прицепиться какая-нибудь мелодия или песня и целый день крутится в голове. Один раз про "кочегаров и плотников" так достала, что пришлось выпить два стакана "Солнцедара". "Скоро ли я увижу свою любимую в чужом краю". Тьфу! Всё, теперь не отвяжется!.. " По долинам и взгорьям шла дивизия в перёд", - пропел я другую песню, желая перебить "целинную" гармошку, но нет, "песня удалая далеко летит" снова заиграла в голове
И вот под гармошку, перепрыгивая с кочки на кочку, сплевывая горечь во рту, я , наконец, добрался до горизонта, где стояла силосная башня.
Вступив на территорию совхоза "Красный вымпел", я не обнаружил в нем ни живых людей, ни птиц, ни других животных. "Здесь птицы не поют",- подумал я. Была абсолютная тишина и жаркое безмолвие. Видимо, по причине полуденного зноя колхозники сидели дома и пили чай.
Сельмаг я легко определил по груде пустых ящиков из-под вина, сваленных прямо у входа. Это было сооружение из красного кирпича, покрытого кусками шифера вперемежку с листами ржавого железа. Я толкнул дверь, обитую старой клеёнкой в цветочек, и вошёл вовнутрь.
"Тьма упала на Иершалаим и накрыла весь город". Минуты три я стоял в кромешной тьме. Ждал, когда глаза после яркого солнца проморгаются и привыкнут к тёмной обстановке. Вскоре из темноты стали являться товары народного потребления.
Прямо у дверей, на полу, стояли, как на параде, лопаты, чугуны всех размеров, оцинкованные баки, эмалированные кастрюли в горошек. За ними - вёдра из которых, как цветы, торчали веники. Рядом были свалены в кучу рукомойники с сосками и без, далее громоздились ящики с маргарином, банки с краской и какие-то запчасти в промасленной бумаге. У стены, зажатый эмалированными кастрюлями, стоял велосипед "Школьник". Стены тоже были увешаны товарами. На гвоздях висели: женское пальто красного цвета с каракулевым воротником, фуфайка большого размера, школьная форма для девочек, синий мужской костюм в полоску.
В глубине магазина горела лампочка. Осторожно протискиваясь через товары, я пошёл на свет. Под лампочкой за прилавком стояла кудрявая женщина-продавец с густо подкрашенными глазами. Так подкрашивают глаза балерины Большого театра в "Лебедином озере", чтоб их блеск и выразительность были видны из последнего ряда. Продавец стояла за прилавком, величественная как царевна-лебедь, в пышной причёске "вшивый домик" с золотыми серьгами в ушах, в белой капроновой кофточке, из-под которой рвались наружу её молодые груди.
Окончательно прозрев, я обнаружил, что и прилавок весь покрыт товарами! На нём, как на пьедестале, стояли: кирзовые сапоги разных размеров, утюги в коробках, детские горшочки с крышкой, плюшевый мишка с ценником на шее. Рядом с ним, скорчившись на блюде, лежала рыба неизвестной породы. За рыбой тянулись детские резиновые сапожки, бутылки подсолнечного масла, на лотках - буханки ржаного хлеба.
Я вежливо поздоровался с Лебедем, пожаловался на жару и выразил восхищение обилием товаров в магазине.
- У вас не магазин, а просто волшебная лавка чудес! - похвалил я, чтоб наладить дружеский контакт.
Синеглазка молча рассматривала меня.
- Встреча двух миров, - почему-то подумал я и еще раз поздоровался. А в ответ тишина.
Возникла тревожная пауза.
Тогда я достал из сумки список необходимых продуктов и зачитал его. От себя добавил: "И две бутылки водки. Желательно, тёплой - вновь пошутил я.
- Вы не местный? - очнулась Синеглазка.
- Нет, я приезжий. Но живу в России.
Она холодно посмотрела на меня своими лебедиными глазами и почти пропела:
- У вас есть та-ло-ооны?
- Какие талоны?
- Читать уме-етеее? - она ткнула наманикюренным ногтем в листок, обёрнутый полиэтиленовой плёнкой. На нём было от руки написано: "Согласно Постановлению местного поселкового совета и Обл.Совпрофа товары народного потребления и продукты питания отпускаются по талонам сотрудникам совхоза "Красный вымпел".
Я с крайним недоумением посмотрел на Лебедя. В синеве её глаз угадывалась веселость. Видимо, такие "пришельцы" как я её забавляли.
Посчитав до восьми, я вышел из нокдауна. Было тихо. Пахло свежим хлебом и кирзовыми сапогами.
- И хлеб тоже по талонам?
- И хлеб.
- А если хлеб не разберут до вечера, он же пропадет! Сейчас, видите, жара какая! Вдруг не съедят?Я почувствовал, как стало подниматься мое кровяное давление, но, сохраняя деликатность, продолжал: - В жару хлеба едят мало. Не съедят, пропадёт продукт...
- У нас съедят,- Лебедь скривила рот в усмешке. Видимо она хорошо знала односельчан.
- Значит, без талона хлеба не дадите?
- Без талона не дам. Вы прописаны гд-е-е?
Хотел я ответить где, но моя интеллигентность с трудом поборола это искушение.
- У нас в хлеб отпускают без талонов.
- Вот там и отоваривайтесь согласно прописке!
Во рту появилась сухость, и меня понесло.
- А как же дети? - сказал я зловеще, их чем кормить прикажете? Может, силосом?! Вы кормов достаточно заготовили? По два центнера силоса на каждую дойную корову? Да! Это хорошо! А что я детям скажу? Они увидят, что папа не принес хлеба, будут плакать. А я им буду объяснять, что мы здесь не прописаны, и совхоз "Вымпел" не может нам хлеба дать. Без талонов!
Синеглазка зачем-то взяла блюдо с рыбой и поставила его на ящик с мылом. Я понял: праведным гневом её не прошибёшь, она к нему привыкла. Тогда я включил всё своё мужское обаяние и артистизм. Не возвращаться же назад с пустой кошёлкой! Сначала я похвалил синеву её глаз и фасон кофточки, добавив при этом, что если б я был художником, то рисовал с неё мадонну. В заключение прочитал наизусть стихотворение "Я помню чудное мгновенье".
Я читал так вдохновенно, что у плюшевого мишки стеклянные глаза наполнились слезами, а рыба на блюде пошевелила хвостом. Закончив выступление, я ждал отклика.
Синеглазка смотрела на меня скорбяще. Так смотрят на неизлечимо больных. Потом повернулась ко мне спиной, дёрнула плечом, что означало "разговор закончен", и включила радио на всю громкость. В сельмаг вихрем ворвался Муслим Магомаев со своей "Свадьбой", которая "пела и плясала, и было этой свадьбе места мало. И неба было мало, и земли". Песня закончилась. Радио умолкло. Лебедь вновь повернулась ко мне. Я не сдавался.
- Ну, а если бы сюда, к примеру, зашел Муслим Магомаев и попросил батон. Дали бы ему без талона? - Синеглазка охально хмыкнула:
- Вы не Муслим!
- Но всё-таки! - Я наседал.
- Без талона не дала бы и Муслиму!
Нет, она была непоколебима как Вера Засулич!
- А мужу? - спросил я не без яда.
- Мужу, я даю без талона. - Её молодые груди затрепетали под капроновой кофточкой. - Ещё вопросы есть?
- Есть! А здесь продаётся что-нибудь без прописки и талона?
- Без талона продаётся шляпа, - ответила Синеглазка, и в глазах её снова мелькнула весёлость.
- Дайте померить!
- Вы се-рьёзнооо? пропела она.
- Вполнееее!- пропел я в ответ. - Покажите мне шляпу! Я хочу её примерить!
Синеглазка скривила рот. Потом достала коробку и извлекла из неё шляпу. Это была тёмно-синяя фетровая шляпа. Я взял шляпу и заглянул вовнутрь. "Сделано в Чехословакии", - прочел я вслух.
- И что, во всем совхозе не нашлось головы под размер шляпы? - подивился я и лихо нахлобучил чехословацкую продукцию.
Шляпа оказалась размера на три больше моей головы. Наверное, в совхозе действительно не нашлось головы под размер шляпы. Я взял с прилавка утюг и посмотрелся в него как в зеркало.
- Ну как, идет? - спросил я Лебедя и крутанул шляпу. Когда вращение шляпы прекратилось, я небрежно оборонил:
- Беру! Беру ваш залежалый чехословацкий товар. Сколько с меня?
Синеглазка от удивления выровняла рот.
- Четырнадцать рублей!
Я расплатился, галантно раскланялся и без сожаления покинул это сельское заведение.
На улице было по-прежнему жарко и безлюдно. Лишь в пыли у дороги копошились две курицы. Около них, одуревший от жары, с раскрытым клювом, ходил петух.
Я шел по разбитой дороге. С пустой кошёлкой. В шляпе не по размеру. И плакал. Я плакал и не стыдился слёз. А чего стыдиться-то, всё равно на дороге никого не было.
...А шляпу, по случаю, я подарил директору Костромского драмтеатра. У него голова оказалась подходящего размера. Но это к делу не относиться.