Лиза чинила пододеяльник. Сначала выкроила огромную заплатку из старой простыни, подрубила ее, приметала к пододеяльнику, на то место, где было множество маленьких дырочек и одна большая, потом подшила через край и обметала дырочки вместе с заплаткой. Вышло некрасиво. Лиза вздохнула, выкроила еще одну точно такую же заплатку и пришила ее на другую сторону. Получилось толстовато, но вполне пристойно. Пододеяльничек ветхий, но еще послужит. Гладить было лень. Пододеяльник отправился в шкаф, до следующего прилива трудовой энергии, которые у Лизы бывали нечасто. Зато уж, когда они случались, в доме все стояло вверх дном. Белье стиралось тоннами (Лиза прачечными брезговала) и гладилось километрами. Линолеумные полы мылись с порошком везде, до последнего уголка, паркетные натирались до блеска. Мебель, как именинница, сияла полиролью. К ночи Лиза умирала, однако продолжала мести, мыть, скрести, чистить и оттирать до тех пор, пока муж не отбирал у нее очередное орудие труда, развязывал тесемки фартука и подталкивал к кровати, на которую Лиза падала молча и тяжело.
Лизин супруг, Анатолий Михайлович Абламонов, таких порывов не понимал и терпел их с большим трудом, тихо страдая и неловко перешагивая через тазы с грязной водой и мокрые тряпки, нахально расползшиеся по всей квартире. Анатолий Михайлович шумно вздыхал, кашлял со значением, но слов никаких не произносил, опасаясь нарваться на вполне предвиденную реакцию. Даже невинное: "Когда ожидать, хотя бы примерно, окончания процесса?" - рождало бурный всплеск эмоций. "Я понимаю, - кричала Лиза, - что я не так часто, как тебе хотелось бы, привожу в порядок квартиру! Я знаю, что твоя прекрасная Оленька дня не может прожить, чтобы какой-нибудь шкафчик не вылизать! Ну, женился бы на ней, что же ты не женился, а?" При упоминании Оленьки, жены Игоря, младшего брата Лизы, Анатолий Михайлович вжимал голову в плечи и чуть ли не по-пластунски уползал с поля боя.
***
Дело в том, что он неровно задышал к Оленьке сразу, с первых минут, как только увидел ее перед свадьбой шурина, и, само собой разумеется, тщательно это скрывал, панически боясь, что когда-нибудь эта его маленькая тайна будет раскрыта. У Анатолия Михайловича никогда не хватило бы духу приударить за живой, кокетливой Оленькой, которая слегка флиртовала со всеми знакомыми и незнакомыми мужчинами, просто потому что изящный безобидный флирт был, по-видимому, в составе ее крови. Анатолий Михайлович издали любовался природной грацией этой рыжей белокожей хохотушки, и только в самых смелых мечтах и блаженных снах Оленька засыпала у него на плече, а локоны ее непременно рассыпались по подушке в жгучем беспорядке.
Когда же они с Лизой приглашались к Игорю на очередной кулинарный шедевр, Анатолий Михайлович так волновался, что один раз надел пиджак поверх майки и так и пошел, недосмотренный женой. А в другой раз совсем ничего не мог съесть за столом, ни кусочка, чем вызвал большое неудовольствие Лизы, которая не рассчитывала кормить мужа дома после гостевого застолья. Самое же главное, чего Анатолий Михайлович ждал с замиранием сердца, позвонив в дверь и услышав стук резвых каблучков, были неизменные слова, пропетые нежным и звонким голоском: "Ах, ну, наконец-то он пришел, мой самый замечательный мужчина!" Мужчина, как красна девица, покрывался нежным румянцем, и слегка пошатываясь от счастья, вваливался в царство чистоты, уюта, божественных запахов вкусной пищи и еще чего-то такого, чего не выразишь никакими словами, и что некоторые лишь приблизительно именуют "теплый домашний очаг". Оленька начинала хлопотать, звала Игоря устраивать пальто, сумки, сапоги и зонты: "Прошу тебя, Толя, не нагибайся... Игорь, поставь Толины ботинки вот сюда, Лизочка, как ты чудесно выглядишь, шубку на крючок ни-ни, Игорь, вешалку, а что, снег еще не кончился? Да что вы говорите, снег с дождем? Зонтики в ванну, скорее, Игорь, а то натечет на пол... Проходите, проходите, дорогие мои, Игорь, займись гостями, я на кухню, у меня сегодня кроличье жаркое, твое любимое, Толя, специально для тебя старалась, еще буквально несколько минут, - и будет готово!" И перед тем, как упорхнуть в кухню, Оленька непременно посылает маленький, почти незаметный воздушный поцелуй, предназначенный только ему, "замечательному мужчине". Видит ли это Лиза? Анатолий Михайлович быстро и опасливо оглядывается на супругу, но она, слава богу, в это время вместе с Игорем расправляет на вешалке свою норковую шубку.
***
Шубка была привезена Анатолием Михайловичем из Греции. За несколько лет она нисколько не потеряла вида и сидела на плотной фигуре жены идеально. Если бы Лиза знала, что ее супруг, с нетерпением дождавшись, когда она заснет, каждую ночь тихо выходит в прихожую и ласково гладит шубку, перебирая пальцами отдельные ворсинки теплого меха, целует воротник и шепчет глупые слова, которые он шептал Лизе по ночам в самом начале их совместной жизни...
Толя Абламонов, тогда стеснительный и немного мешковатый третьекурсник МВТУ, пришел на молодежный вечер в институтский клуб. Сказали, что будут девчонки из иняза, благо, институты находились совсем рядом. Так и оказалось, инязовки пришли. Они были активны, ухожены, ярко одеты, - не то, что заученные бауманские студилки. Общаясь друг с дружкой, девицы говорили исключительно по-английски, по-французски и по-испански, громко хохотали и смело приглашали технарей танцевать. Кроме того, они все поголовно курили, и не какую-нибудь "Яву", а непременно "Winston", картинно выпуская колечками дым в потолок. Толик в очередной раз засмотрелся на высокую, полногрудую Лену Рейдель, но от смущения не мог сделать ни шагу в ее направлении, намертво приклеившись к полу. Тут и подошла к нему приземистая тонкогубая девушка с короткой стрижкой, потянула его за руку и, прижавшись к нему всем телом, стала раскачиваться в такт медленному танго. Толику ничего не оставалось, как раскачиваться вместе с ней, и он нашел это весьма приятным.
Девушку звали Лиза Дерябинцева. Она была дочерью крупного чиновника МИДа, родилась в Лондоне и проводила детство между Римом, Стокгольмом, Женевой и Москвой. Мать Лизы, Вера Петровна, воспитывала дочь время от времени, поручая ее заботам подружек из посольства и в основном проводя время с "друзьями семьи", о которых мужу постоянно докладывали те же подружки. Брат Лизы, Игорек появился на свет, когда Вере Петровне уже было под сорок. В тот период ее отношения с мужем практически разрушились и выглядели пристойно только благодаря обоюдной выучке и выработанной привычке ходить на людях рука об руку. Дома Вера Петровна рыдала об ушедшей свежести, а значит, всей жизни, ее "друзья" становились, тем не менее, все моложе, и она уделяла им все больше внимания, поэтому Лиза сидела с Игорьком всё чаще и чаще, и, наконец, когда ей исполнилось шестнадцать, попросила у отца разрешения остаться с братом в Москве. На ее удивление отец согласился сразу. У матери как раз наклюнулся очередной "семейный друг", очень перспективный мальчик, которого она с помощью супруга устроила в первую заграничную командировку. Отец приставил к детям свою сослуживицу, которая должна была звонить им два раза в день и спрашивать, как дела, и отбыл с женой и "семейным другом" в Швецию. Очень скоро, буквально месяца через два после отъезда, Лиза получила телеграмму, в которой было написано всего три слова: "Несчастье вылетай немедленно". Как раз в этот день Игорек заболел сильнейшим гриппом, температура была под сорок. Сослуживица гриппа боялась и согласилась посидеть с мальчиком, "когда пройдет острый период". Поэтому Лиза полетела в Стокгольм только через три дня и уже не успела на похороны матери и ее друга, разбившихся на машине около какой-то маленькой шведской деревушки. Одна из посольских жен вся в слезах подошла к Лизе на поминках и, всхлипывая, сказала ей, что маму винить не за что, потому что Лизин отец - страшный человек, не знающий в жизни ничего, кроме работы и карьеры. Лиза молча отодвинула даму и пошла к себе - собираться обратно в Москву.
Про эту автокатастрофу в МИДе одно время ползали кое-какие слухи, но они очень скоро утихли, потому что Лизиного отца жалели, а его покойную жену все, как один, презирали и осуждали. Через полтора года отец женился на дочери университетского профессора, очень милой и скромной девице под тридцать. Мачеха Лизе и Игорьку не докучала, старалась им понравиться, была тихой, вежливой и целыми днями слушала классическую музыку, по многу часов не выходя из спальни. Ну, а Лиза, Лиза мачеху не то, чтобы терпела - она ее едва замечала, потому что вела свою, очень активную жизнь студентки столичного Института иностранных языков имени Мориса Тореза. Она была отличницей, изучала английский, а также редкий шведский, начинала учить датский, успешно работала в Комитете комсомола и обожала молодежные вечера, несмотря на то, что постоянного кавалера у нее все никак не заводилось. Свои, институтские мальчики ее не устраивали, так как все они знали, кто у нее папа, а приглашенные ребята из других ВУЗов прежде всего обращали внимание не на таких, как она.
Но именно в тот раз Лиза почему-то была уверена, что сегодня уйдет домой не одна. Ее сразу привлек простоватый паренек, который восхищенно смотрел на Ленку. Зал бы он, как эту толстогубую дурочку называют у них в группе, он бы плюнул в ее сторону! Лиза именно так и представила, как бы он плюнул. Но он не знал и мог пропасть ни за что, потому что Ленка таких, как он, "технариков", любила брать пачками, а потом, как она выражалась, "опускать и отпускать". Лиза решила "технарика" спасти. И сделала то, чего никогда не делала раньше. А именно, пригласила его танцевать. А потом усадила рядом с собой и, перекрикивая усилители, говорила с ним: долго-долго, обо всем - обо всем.
***
Толком не помня как, Толик оказался в большой, пустой квартире, потом он пил французское вино, присланное Лизиным папой, отбывавшим очередную командировку в Париже со своей молодой женой. Ну, а потом была родительская спальня, торопливый Лизин шепот, сброшенное на пол белье, бестолковые поцелуи и судорожные движения плоти.
Они начали встречаться после института почти каждый день. Толик привык делать в квартире дипломата курсовые проекты и обсуждать с однокурсниками задачи, часами занимая телефон. Очень быстро он окончательно освоился и все чаще стал замечать изучающий взгляд своей подружки. Мать Толика была против "этой девки", говорила, что в заграницах ничего хорошего не получишь, никакого воспитания, только избалуешься, вот и твоя такая, ни стыда, ни совести. Жгучей любви к Лизе Толик не испытывал, но ему нравилась ее солидность, перспективы и местожительство на улице Якиманка в центре Москвы. Однако с предложением он не спешил.
Лизе помогла стандартная ситуация, которая для мужчины случается всегда неожиданно. Через семь месяцев, несмотря на французские противозачаточные пилюли, она благополучно забеременела, о чем сразу и сообщила Толику. Толик, собственно, был внутренне готов к решительному шагу, но все равно чувствовал себя захваченным врасплох. Он быстро взял себя в руки и, вспомнив какой-то старый роман, встал на одно колено, поцеловал Лизе ее крупную руку со свежим маникюром и сказал дежурные слова. Они поженились, причем без ее папы, который не мог прервать командировку, и без его матери. Свекровь Лизу в качестве жены сына тем более не признала, а Толику объявила, что его, дурака, поймали за хвост. Но когда родился Андрюшка, мать неожиданно приехала, Лизу расцеловала, расплакалась, кинулась к кроватке и, рассмотрев внука, твердо сказала, что "он наш, весь в бабку", что невестка может "академку" не брать, ребенка она берет на себя.
***
Андрюшка рос, бабушка постепенно забрала его к себе, а Лиза с Толиком к сыну приезжали по выходным, успешно выйдя на финишную дипломную прямую. С отличием закончив институт, Лиза с помощью отца устроилась секретарем в посольство Швеции. Но вскоре отец скоропостижно умер в своей очередной командировке, история была темная, как та, давняя, с автокатастрофой. Лиза не сразу узнала, что это случилось в квартале "красных фонарей", о чем спустя полгода ей сообщил товарищ отца по работе, а еще через месяц ее из посольства уволили в связи с сокращением штатов. Жена посла очень сокрушалась, они сдружились, но поделать ничего было нельзя. В родной Иняз попасть не удалось, и пришлось пойти преподавать английский и факультативный шведский в архивный институт. Впрочем, Лиза не дала себе пропасть, а наоборот, стала партийным секретарем кафедры иностранных языков, имела многочасовую нагрузку и в придачу занималась репетиторством.
Толик же, распределившись в солидный "почтовый ящик", довольно скоро стал Анатолием Михайловичем, потому что ему доверили очень ответственный участок работы, непосредственно связанный с выпуском основной продукции. Он успешно защитил диссертацию, был назначен начальником сектора, стал получать хорошую зарплату и был вполне доволен жизнью, если не считать, что с сыном они были практически чужие люди, а жена сначала раздражала, а потом и вовсе стала безразлична. Впрочем, они часто советовались друг с другом по разным вопросам, вместе ездили на дачу и по магазинам, иногда ходили в театр, на выставки и в консерваторию. Вообщем, дружили.
***
Когда закончилась славная эпоха "почтовых ящиков", Анатолий Михайлович по настоянию Лизы бросил родное предприятие, где полторы тысячи высокопрофессиональных и уверенных, что уж их-то работа нужна вечно, и потому немного надменных сотрудников вдруг все в одночасье стали нищими. Из-за чего некоторые даже решили по этому поводу лечь в больницы с инфарктами и инсультами, причем трое из них до больниц не доехали. Анатолий Михайлович инфаркта избежал, хотя отчаянно переживал тотальную перемену своего статус-кво. Он держался полгода, и каждый день надеялся, что вот-вот дела поправятся.
Но дела не только не поправлялись, - их практически не стало вовсе. Молодые ребята, до сорока, пошли в риэлторы, бухгалтеры, брокеры и "челноки". А "старье", к коему по возрасту принадлежал пятидесятидвухлетний конструктор высшей категории, кандидат технических наук Абламонов, приходило на работу сначала, по привычке, каждый день и к пяти опухало от безделья. Очень скоро начали ходить через день, по очереди, а потом и вовсе два раза в месяц, и то - не за зарплатой "пятого и двадцатого", поскольку ее не было, а просто так, "посвистеть", по меткому выражению Бори Бронера, хорошего приятеля Анатолия Михайловича, большого умницы, доктора наук и автора многих изобретений. Боря очень скоро, как только "ящичным" дали разрешение выезжать, свалил в Израиль, а потом в Америку, он живет в Лос-Анджелесе, городе своей мечты и работает таксистом. Анатолию Михайловичу звонит регулярно, приглашает к себе и бодрым голосом рассказывает об успехах дочери Сони, у которой все прекрасно, они с Беллочкой так довольны. При этом его улыбка в тридцать два замечательных американских зуба, как улыбка Чеширского кота, сверкает в виртуальном пространстве через материки и океан.
Так вот, когда стало ясно, что к прошлому возврата не предвидится, Анатолий Михайлович по настоянию жены с работы уволился. Добытчицей стала супруга, которая кроме архивного института начала преподавать еще в двух скороспелых коммерческих ВУЗах, где неожиданно пригодился не только шведский, но и полузабытый датский, да еще и продолжала заниматься репетиторством. Анатолий Михайлович стал домохозяйкой. Он бегал, теперь уже в одиночку, по магазинам и рынкам, научился варить обед, убирать квартиру, гладить белье и ругаться с сотрудниками РЭУ, слесарями, электриками и прочими представителями коммунальных служб, о которых всю жизнь имел весьма приблизительное представление. Конечно, он стал хандрить, потом впал в депрессию, днями валяясь на диване, и даже один раз решил свести счеты с жизнью, но, испугавшись своего решения, больше об этом не думал.
Лиза видела, что муж не находит себе места, успокаивала его, как могла, потом начала пилить, как в один и тот же момент начали пилить своих половин большинство женщин на территории России в первой половине 90-х. Они терпели, уговаривали, просили, приводили в пример успешных знакомых, а потом сразу устали и стали требовать, чтобы муж, наконец, встал и пошел на поиски заработка. И одновременно тысячи мужей, умоляюще глядя в глаза забеганной постаревшей жене, произнесли одну и ту же фразу: "Ну, куда я пойду? Мне уже сорок!" (пятьдесят, шестьдесят, далее везде...) И вот тут, в этот исторический момент, замужние женщины России и республик СНГ разделились ровно на три части. Первые продолжали пилить, пока не съедали мужа морально и физически, доводя его, а иногда и себя в придачу до серьезных заболеваний и преждевременных уходов на тот свет. Вторые подавали на развод. Ну, а третьи - третьи, подумав о том, что им тоже уже не двадцать и шансов на новый виток в личной жизни практически не предвидится, оставили всё, как есть. Правда, принципиально изменилось их отношение к мужьям, - оно стало похоже на отношение к домашним животным, конечно, в самом лучшем смысле этого слова. Лиза, скорее всего, была из третьих. Правда, если бы ей об этом кто-нибудь сказал, она возмутилась бы до глубины души.
***
Впрочем, кроме первых, вторых и третьих были еще и четвертые. Эти жены как раньше любили мужей, так и продолжали любить, несмотря ни на какие трудности. Самое интересное, что мужья, если, конечно, не были распоследними паразитами, в конце концов, находили занятие, которое рано или поздно начинало приносить доход. Но четвертых было очень мало, - так мало, что они скорее становились редким исключением.
Таким счастливым исключением как раз оказалась Оленька, чего от нее, собственно, никто не ожидал. Уж больно легкомысленной и беспечной она казалась. Когда Игорь женился на ней, третьекурснице ГИТИСА, знакомые и родственники все, как один, стали предупреждать его. Одни говорили, что актриса не их круга, другие - что она никогда не будет хозяйкой. И все без исключения видели огонь, бродящий в Оленькиных желто-зеленых глазах, опушенных золотыми ресницами, ее лукавую улыбку, не сходящую с полноватых губ и волнующую грацию семейства кошачьих. "Такие женщины хорошими женами не бывают, и к чему приводят такие браки, нам слишком хорошо известно!" - таков был вердикт бывшей сослуживицы отца Игоря и Лизы, персональной пенсионерки МИДА, той самой, которая когда-то испугалась гриппа. И правда, магию Оленьки невозможно было не ощутить и не поддаться ей. Друг Игоря, его однокурсник по Первому меду и коллега, произнес на свадьбе тост, после которого возникла гнетущая пауза: "Господа! Мы принимаем в наше общество прелестное существо, которое, я надеюсь, изучит правила хорошего тона, и не будет давать уж очень смелых обещаний друзьям своего супруга. А не очень смелые обещания мы заметим. Главное, чтобы не заметил муж!" Все неловко замолчали, слышны были только позвякивания колечек на занавесках, колышащихся на легком ветерке да негромкие переговоры официантов о том, не пора ли подавать горячее. Тогда Оленька порывисто встала, встряхнула огненным водопадом волос и, взмахнув ручкой, прозвенела: "Музыку, пожалуйста, прошу вас!" Ресторанный ансамбль, повинуясь этому знаку, заиграл что-то нежное из ретро, кажется, "Прекрасный цветок" Беше. Оленька подошла к автору тоста, присела в изящном реверансе, опустив глаза, и, положив ручку ему на плечо, поплыла в медленном танго по залу. Они о чем-то говорили, вернее, говорила одна Оленька, а он слушал, склонив голову к ее губам. Ее бледно-зеленая туника, сколотая подаренной Лизой изумрудной фамильной брошью, развевалась на ласковом ветерке, ножки ловко переступали в такт мелодии, и все, кто был в зале, в том числе и официанты, забыли про не наш круг, про неумение хозяйствовать, про то, что такие женщины хорошими женами не бывают, про злополучный тост, - и даже про горячее... А состояние случилось одно на всех: "Ангел пролетел!"
***
Что уж там говорила Оленька другу своего жениха, никто, в том числе и Игорь, никогда не узнали, но с тех пор и тот друг, и все остальные друзья-приятели мужа стали самыми преданными ее покровителями и бросались ей на помощь в тот же момент, когда это было необходимо. Тот самый автор тоста вовремя успел отвезти Оленьку в больницу, когда ее беременность оказалась внематочной. После этого они с Игорем долго пытались завести ребенка, однако ничего из этого не выходило. Оля горевала, лечилась, тихонько плакала по ночам. И однажды муж сказал ей: "Знаешь, я понял, что мой ребенок - это ты. Будь со мной, и я буду с тобой. Мне больше никто не нужен". Оля поняла эти слова любимого буквально. Она перестала принимать предложения кинорежиссеров и ушла из театра. Теперь ее театром стала семья, интересы мужа, устройство дома. Игорь вначале боялся депрессий, уговаривал жену вернуться на сцену, но Оля была непоколебима. Она бережно ухаживала за вымотанным супругом, мыла и чистила ему ботинки и наглаживала рубашки, кормила легкой и вкусной пищей и раз в год обязательно вышивала по чудесному панно, которые раздаривала гостям.
Она, как героиня кинофильма "Служебный роман", извела всех своих подруг, но не потому что они пытались увести ее мужа, хотя такое тоже раз или два случалось, а потому что они на все лады пели ей: "Сумасшедшая! Состаришься, будешь ему не нужна, детей нет, найдет себе молодую, появится ребенок, он тебя выкинет, как ненужную декорацию, приходи в театр, еще не поздно, главный о тебе на днях спрашивал, что, мол, поделывает? А я ему говорю: болгарским крестиком картины вышивает. Он только вздохнул и сказал: Господи, кому надо на сцену, дома сидит, а кому надо дома сидеть и не высовываться, на сцену лезет. Как ты думаешь, он это про кого?" Оля сначала утешала подругу и говорила, что, конечно, это главный не про нее сказал, а про кого, она даже не представляет, ведь они все такие талантливые; что она очень признательна главному и обязательно позвонит ему и придет на его новый спектакль. А потом пришел такой момент, когда она твердо сказала всем сочувствующим, что в театр не вернется, потому что ей лучше жить так, как она решила. Хоть это и банально звучит, но любовь к мужу ей дороже всего, и она свой выбор сделала, а там будь что будет.
***
Итак, Оленька, неожиданно для всех оказавшаяся в четвертой, самой редкой, как одноименная группа крови, категории жен, жила за своим мужем-доктором относительно неплохо, никогда, впрочем, не жалуясь ни на ночные его визиты к больным, ни на медицинские разговоры за праздничным столом. После известных событий в жизни государства и его населения, о которых мы уже вели речь, Игорь, в отличие от своего родственника Анатолия Михайловича, все также населению был нужен, поскольку болеть люди не перестали. Но зарплата врача-терапевта его категорически не устраивала, хотя жена его, представьте себе, ни слова не говорила по этому поводу, а просто, вспомнив, что она неплохо когда-то шила, начала обшивать соседей по дому, а потом и тех, кого стали приводить соседи. Продолжалось это недолго, поскольку муж был категорически против, но у каждого из клиентов остались в гардеробе платьица, юбочки и брючки, скроенные Оленькиными ручками и оттого делающие любые бедра и грудь точеными и стройными.
Игорь, перейдя на полставки в государственной поликлинике, залез в жуткие долги, купил списанные кушетки, ширмы и инструменты и вместе с товарищем по курсу сначала открыл платный терапевтический кабинет в той же поликлинике, а затем арендовал полэтажа в бывшем КБ одного из столичных заводов. Ну, а потом наступил момент, когда оказалось возможно взять солидный кредит, уйти из поликлиники, приобрести самое современное оборудование и открыть уже не кабинет, а частную клинику. На работу привлекли молодых специалистов, вооруженных знаниями новейших методов лечения и новомодными наработками. Все эти годы Оленька и Игорь жили очень скромно, даже бедно, месяц за месяцем расплачиваясь с банками. Оля, ежедневно встречая мужа свежим обедом, сама часто недоедала, и Лиза, однажды заметив это,... позавидовала брату. Игорь вкалывал по двенадцать часов, днями не бывал дома, а его жена так же, как прежде, была весела, добра, участлива, немного кокетлива, моложава, и только тщательнее закрашивала хной стремительно появляющуюся седину.
Все эти годы, молча обожая и оберегая Оленьку, Анатолий Михайлович хранил тайну ее супруга. Дело в том, что Игорь изменил жене с весьма высокопоставленной дамой. Они целовались в машине, скрытой в листве Сокольников, на заросшей аллее, а Анатолий Михайлович как раз по этой аллее любил вечерком гулять и вот увидел. Увидев, страдал тяжело, Игоря чуть не убил, было жесткое объяснение, Игорь клялся, что это было необходимо для продвижения бизнеса, и умолял не говорить Лизе, ну а уж Оле - тем более. Анатолий Михайлович обещал, слово сдержал, к Оленьке стал относиться еще нежнее. А между тем, дела у Игоря окончательно наладились, доходы начали расти, Оленька стала одеваться в дорогих магазинах и готовить экзотические блюда из продуктов, доставленных служащими известных супермаркетов. Они купили квартиру недалеко от центра, небольшой загородный дом, приличные иномарки и стали ездить отдыхать в Европу, о чем Оленька мечтала всю жизнь.
***
Собственно, и в Грецию Анатолий Михайлович полетел вместе с Оленькой, потому что она категорически не хотела лететь одна или с подружкой, а желала только с кем-то из своих. Но Игорь как раз открывал новое отделение в своей клинике, а Лиза была занята с абитуриентами перед поступлением. Анатолия Михайловича она отпустила с условием, что он привезет ей шубку. Он в шубках ничего не понимал, но Оленька заверила, что всё будет в порядке. Через две недели, накупавшись в Эгейском море и накушавшись свежайших морепродуктов в прибрежных кафешках, Анатолий Михайлович прибыл домой загоревший, помолодевший и внутренне переродившийся.
Целых две недели с Оленькой бесповоротно перелистнули страницу его прошлой жизни. Было море, небо, древние афинские развалины, была Оленька в ладно сидящих купальниках на полноватой складной фигурке, с просоленными рыжими кудрями, которые золотились на палящем солнце. Но ничего такого, что могло бы хоть намекнуть на интимные отношения этой пары, не было. За столиком в гостиничном ресторане Оля представила его, как своего родственника, жили они по отдельности. Спать Оля уходила довольно рано, к концу дня уставая от купания и экскурсий. Обычно после ужина они сидели на балконе у нее в номере, пили чай, болтали, и он, внимая ей, с тоской ждал момента, когда она, прикрыв глаза, пропевала: "Толя, устала безу-у-мно!" Анатолий Михайлович, целовал Оленьке руку, послушно уходил к себе, и лежа на роскошной кровати пятизвездочного номера, тихонько и тоненько выл от бессилия.
Ну не мог он сломать опостылевшие родственные отношения! Панически боясь отказа, он видел в подробностях, как это произойдет. Она посмотрит на него ласково, как на ребенка, даже погладит его по голове и скажет: "Ну, Толик, Толенька, ты же самый замечательный мужчина, у тебя все прекрасно, такая Лизочка хорошая, а у меня же Игорь, понимаешь? Как же мы будем жить вместе с ними, если что-то между нами произойдет? Ты это представляешь? Я - нет". И он согласно закивает, и все будет испорчено навсегда, и ничего нельзя будет исправить. Нет, нет и нет, Анатолий Михайлович решил, что ни за что не отнимет у себя возможности до конца жизни пусть на расстоянии любоваться самым дорогим существом и любить изо всех сил.
С этими мыслями он засыпал, вытирая мокрые глаза, а утром Оленька снова тихонько стучала в дверь, они бежали на завтрак, потом на море или на очередную экскурсию, или отправлялись в поход по магазинчикам. Оленька смеялась, выбирала сувениры, мерила национальные вышитые блузки, закутывалась в вязаные шали, покупая самую изящную вещицу из всех. Она порхала по стране Греции, как по своей квартире, глаза ее сияли, кудри развевались на ветру, а Анатолий Михайлович смотрел на нее и смотрел, сравнивая с античной богиней и каждый день открывая в ней еще одну прелестную черточку.
Шубку для Лизы они купили в предпоследний день, во время посещения меховой фабрики. Оленька безошибочно выбрала из сотен экземпляров один самый подходящий, придирчиво рассматривая все шовчики, волоски меха и долго крутясь перед огромным зеркалом, примеряя то один, то другой фасон. "Во всех ты, душечка, нарядах хороша!", - не удержавшись, процитировал Анатолий Михайлович классика, и оказавшаяся рядом их соседка по столу посмотрела на него как-то по-особенному. А может быть, ему просто показалось.
Накаленный воздух в автобусе был наполнен душащим запахом мездры, объемные сумки и свертки забивали проход, шубку он держал на коленях, потому что так велела Оленька, ему было безумно жарко и хотелось пить. И вдруг он поймал ее взгляд. Она смотрела на него участливо и нежно, потом протянула руку, вытерла пот с его лба и тихо-тихо, одними губами произнесла: "Самый замечательный мужчина!...."
***
И долго еще, все бесцельно тянущиеся годы после смерти Оленьки от какой-то редкой и быстротекущей болезни слышались Анатолию Михайловичу те слова. Ей не смогли помочь десятки самых продвинутых специалистов в клинике Игоря и найденных по всей Москве, ее лечили за границей, - операция за операцией, одна мучительней другой, ее возили к бабкам, экстрасенсам и колдунам, а когда она уже жила на уколах в своем обезболенном мире, за бешеные деньги пригласили самого знаменитого. Знаменитость посмотрела на Оленьку ровно две минуты и, не глядя на отупевшего от горя мужа, произнесла: "Любви в ней было много, любви... А брали от нее намного больше, чем она могла дать без вреда для себя. Не рассчитал Господь. Отдых ей нужен, отпустите". И в этот момент, не поверите, Анатолий Михайлович, вместе с Лизой топтавшийся под дверью комнаты, где лежала больная, сказал жене тихо и твердо: "Я не хочу больше видеть в доме твоей шубки. Никогда". И Лиза, удивленно открыв рот, растерянно закивала и пробормотала: "Да-да, ее можно отнести в комиссионный, если хочешь, или отдать кому-нибудь" - что было крайне удивительно и непонятно и для самой Лизы, и для ее мужа.