С утра сыплет мелкий дождь со снежной манной. Под ногами прохожих она превращается в серый, хлюпающий кисель. Не празднично на улице седьмого марта сего года. Может быть завтра, на выходной, будет сухо.Только в отделении, чем ближе к концу рабочего дня, тем оживленнее лица медсестер и женщин врачей. Они сегодня с новыми прическами, в полном боевом макияже. Запахи лака, духов и еще чего-то, смешанного с резкими мимозными от букетов на столах, перебивают больничные "ароматы".
Сегодня плановых операций нет, профессор все отменил на радость оперблоку. "Это лучший подарок!" - шепчутся операционные сестры и анестезистки. Хирурги и мы, анестезиологи, уже несколько часов не знаем куда себя деть. Обход сделан. Сыграны десятки партий в нарды, выкурены все сигареты и куплены новые. Галстуки непривычны и натирают шеи. Санитарки в чистых передниках по случаю, - таскают блюда и вазы с салатами наверх, в актовый зал. Там ароматы цветов и духов уже смешались с запахами салата "Оливье" и винегрета в дурманной предпраздничной чехарде, похожей на новогоднюю. Вечером отделение отмечает женский день.
Женщин врачей у нас двое. Анестезиолог Елена Витальевна и хирург Алла Борисовна. Их, и сестер утром на пятиминутке поздравил профессор от лица, так сказать,.. - и следом букеты,.. и поцелуи,..и шампанское с грильяжем... Завхирургией в галстуке, длиннющий, с полуметровым крахмальным колпаком похож на останкинскую телебашню, только с бородой. Он читает стихи и дарит микроволновку в оперблок, а чайный сервиз на пост.
Нашу Леночку, Елену Витальевну, ждет в ординаторской огромный букет роз. Лена еще молода, работает всего три года. Я пришел в отделение недавно, и был сразу удивлен контрасту внешности и поведения, который она производила. Все в ней было удлиннено. Высокая, худощавая, почти стройная, с удлинненными пальцами, можно сказать, - с красивым лицом, и ровным греческим носом. У нее были каштановые волосы до плеч и миндалевидные добрые глаза, которые становились узкими щелками, когда она сердилась. Манера вести себя с коллегами мало отличалась от той, которая присуща большинству мужчин хирургов и анестезиологов. Я много раз был свидетелем таких скандалов и разборок с криками и угрозами в отделении и операционной с ее участием, что диву давался. Говоря спокойно она слегка картавила, а когда кричала, - это было незаметно. Мало того, что она превосходила многих мужиков в логике, простой практичности и доказательности, - так она еще и за словом в карман не лезла, могла и по-матушке. Любила нарды и хорошо играла в длинные, много курила, могла дернуть разведенного спирта. Дежурила сутками, как все. Но все это не огрубляло ее нисколько. Лена могла вносить и вносила в наш мужской коллектив что-то незаметное, успокаивающее, все-таки женственное. Потом я встречал все эти качества понемногу в разных женщинах анестезиологах и хирургах. Но в ней все они уживались в одной.
Вот она, сидит в кресле возле букета роз, удобно поджав под себя ноги, в одной руке бокал с красным вином, в другой вечная сигаретка в тонких пальцах. Волосы собраны сзади. Она улыбается всем счастливой улыбкой виновницы торжества. Но не знает она пока, бедная, что через полгода ожидает ее большая трагедия. Та августовская страшная трагедия, которая только может присниться анестезиологу в самом кошмарном сне...
Однажды посреди ночи я услышал настойчивый и громкий стук в двеь. Сон слетел: "Что же они в дверь-то?.. Звонка не видят, что-ли?"
"Тук, тук... Бух, бух, бух... Ага... Кто? Кто? Что?.. Ах, стучат... ах, черт, стучат... Где я? Что я? В чем дело? Да, у себя в постели... Почему же меня будят? Имеют право, потому, что я дежурный. Проснитесь, доктор Бомгард. Вон Марья зашлепала к двери открывать. Сколько времени? Половина первого... Ночь. Спал я, значит, только один час. Как мигрень? Налицо. Вот она!"
М.А.Булгаков "Морфий".
Это приехал за мной сын профессора, юный хирург. Он взволнован. Скороговоркой объясняет мне, что нужно немедленно собираться и ехать в больницу, додежурить до утра вместо Елены Витальевны, потому что у нее случилось осложнение на наркозе, - умерла молодая женщина. Он говорит:
- Там приехал ваш заведующий, они закрылись в ординаторской с Еленой Витальевной. А меня ответственный хирург послал за вами, у нас уже три аппендицита ожидают на очереди...
Скоро мы едем в разболтанном УАЗике по мертвенному пустому городу и молчим. Душная, глухая, августовская ночь. Дурная мысль застряла и не хочет убираться из тревожного мозга: "... вспомни о законе парности, жди новой "засады", и в ближайшее время..." Кто-то другой внутри успокаивает: "...ничего, прорвешься, просто сконцентрируйся, - тут до утра осталось всего пять часов. Проведешь аппендициты, всего и делов - то..." А из мозга вылезает скрипучее: "Ну-ну..."
Резанула черная печаль, когда подумал о Елене: "Бедная. Бедная. Бедная Ленка. С любым могло случиться, но зачем это сталось именно с ней?.. Больная погибла!!. А если еще детей осиротила?.. Хуже ничего и не бывает. Тяжело-то как... Есть ли ее вина?.. Что она должна сейчас переживать? Хорошо, что Рутберг приехал. Он сумеет успокоить. Он - мастер. Он - виртуоз. Скорее всего научит, как вести себя у следователя, подготовит, что сказать...Оформит правильно документацию. За-ва-ал! Следствие...
О чем они говорят сейчас в полутемной ординаторской, разделеннные большим столом и зеленой лампой? Скорее всего, пока ни очем. Лена не может. Она уже отрыдала, теперь только всхлипывает на диване, уткнувшись в подушку. Он сначала обнимал ее за плечи, пытаясь успокоить поток, возводимых на себя саму, проклятий. Теперь он сидит за столом и курит, читает что-то... Он ждет... Наконец она садится и уже может дышать. Сигарета в тонких пальцах долго не может попасть в огонек зажигалки. Он вглядывается в ее опавшее лицо с размазанной по щекам тушью, тихо говорит:
- Соберись. Расскажи все по порядку. До утра мы должны оформить историю болезни. - он старается говорить как можно мягче, глядя ей прямо в расширенные зрачки.
Лена, иногда всхлипывая, рассказывает, что это была женщина тридцати лет, которую взяли на срочную гинекологическую операцию. В анамнезе(истории жизни) все вроде спокойно, - тяжелых заболеваний раньше не было. Давление снижалось, но не сильно. До операции ставился диагноз - небольшое внутреннее кровотечение из разорвавшегося яичника. Подготовила, провела предварительно переливание растворов.
Вводный наркоз прошел гладко. Начала интубацию, вставила трубку, проверила, подключила аппарат. Хирурги попросили пододвинуть пациентку пониже. Как только подтянули, - заметила, что губы у женшины посинели и возросло сопротивление в аппарате. Послушала легкие и услышала много хрипов, - дыхание резко ослабело. Она решила, что трубка вышла из трахеи, когда двигали женщину. Извлекла трубку, выполнила вторую попытку, и вставила ее заново правильно. Дальше все полетело к чертям...
Аппарат не может "продышать" и начинает гудеть, из трубки слышны шумы, хрипы, - пошла пенистая мокрота. В легких клокочет... Губы синие, лицо серое... Отек легких?.. Очень быстро!... Неужели аспирация? Ну да, вот она... Наверное в трахею мимо трубки попало содержимое из желудка... Лена подробно рассказывает, какие лекарства вводились посекундно, что делалось,... То, как состояние неумолимо ухудшалось, пока не наступила остановка сердца... Реанимировали ее вместе с хирургами минут тридцать, один раз "запустили" сердце, но потом вновь остановка, - и больше не "запустили..."
"Я успел обломать конец ампулы и насосать в свой шприц желтое масло. Но вколол его уже машинально, протолкнул под кожу девичьей руки напрасно.
Нижняя челюсть девушки задергалась, она словно давилась, потом обвисла, тело напряглось под одеялом, как бы замерло, потом ослабело. И последняя нитка пропала у меня под пальцами.
- Умерла, - сказал я на ухо врачу." М.А.Булгаков "Вьюга".
Они до утра сосредоточенно заполняют карту анестезии, пишут посмертный эпикриз(резюме) и посмертный диагноз. - Знаете, у нее двое детей осталось... Как же?... Чтоб я сдохла, криворукая!... За что?... А - а - а -ах! Проклятый Мендельсон...". Ничего не исправить. Молодая женщина лежит мертвая на каталке, накрытая простыней. Операцию сделать не успели. Что это? Несчастный случай, грозное осложнение при интубации - синдром Мендельсона. Даже, если его вовремя распознать, своевременно и правильно лечить, - умирают семеро из десяти пациентов. Ошибка была, и она знает, какая.
Лена сидит на стуле в кафедральном коридоре и ждет прихода профессора. Рядом лежит история болезни с заполненной графой: "Дата перевода, выписки, смерти: -------. -----.". Голова на руках. За углом ее караулит приставленная "на всякий случай" санитарка. Сокрушенные, сочувственные взгляды коллег, бесполезные слова...
Подбежала и села рядом дымчато-серая, почти синяя, кошка Гипоксия. Прижилась на кафедре и получила кличку от анестезиологов за окраску. Она всматривается желтым взором в серое лицо врача с тенями вместо глаз. Опять текут слезы: "Что, Гипа, что, кошечка, хорошо тебе, детки скоро будут, - а у той женщины уже не будет деток... Нет ее... Гипоксия ее погубила... Я ее убила. Я виновата... Я- а - а!.."
И снова, теперь уже профессорское, - "...расскажи все по порядку..."
Об этом много говорили, спорили, обсуждали... Может ли для врача служить оправданием одной ошибки в жизни, за которой смерть, - сотни жизней спасенных пациентов?.. Я думал тогда, что нет, - не может, если у этого врача нет способов заглушить совесть. Потом поменял, и опять поменял свои суждения, когда это коснулось меня.
Лена больше не смогла ходить в операционную. Говорят, пыталась наесться таблеток, но муж спас... Следствие было, но сейчас не помню, чем закончилось. Знаю только, что она не сидела. Скорее всего, - условный срок... Потом уволилась и уехала в Киев. Там сбылась ее давняя мечта, - она родила наконец девочку. Роды были очень тяжелые и тамошний анестезиолог дал большую дозу препарата для лечебного сна-отдыха. Такое применяется при утомлении в родах. Во сне Лена прислонилась к радиатору отопления и получила сильный ожог руки. Больше о ней я ничего не слышал.
В начале моей практики однажды случился тяжелый синдром Мендельсона у пациента с ножевым ранением в живот. Тогда я малодушно пошел на поводу у хирургов. Они торопили быстрее начать операцию, - и я не опорожнил желудок у порезанного женой мужичка, хотя знал, что тот принимал пищу час назад. На всю жизнь запомнил картинку, как при повторной попытке интубации глотка пациента наполняется доверху содержимым желудка, как меня, испуганного, буквально отбрасывает от больного к стене, как я кричу: "Позовите кого-нибудь!.."
Помню, как я радовался, что это случилось днем, и заведующий успел прибежать, выхватить у меня ларингоскоп, заинтубировать, и спасти пациента.Фамилию его помню до сих пор - Конончук. Ему повезло - он попал в статистические тридцать "выживающих" процентов и вышел из больницы своими ногами. Хотя в первые дни после операции он был очень тяжелым. Тогда впервые я не спал пять ночей подряд. Жил, что называется, с ним в палате и выхаживал, как своего родственника. Больной до самой выписки не мог понять, - чем он, простой слесарь-сантехник заслужил такое внимание молодого доктора. Зато, я знал...
***
Женский день в отделении хирургии плавно перетекает в женский вечер с танцами под магнитофон. Остались уже только те, кому предстояло дежурить в эту ночь. Дежурство было не ургентным, то есть скорая сегодня везла аппендициты в другую больницу. Две молодые операционные медсестры, большие любительницы позажигать, - выплясывали под диско, разогретые шампанским. Пора было заканчивать, - завтра предстояла беготня за букетами и подарками по "кисельным" улицам. Мартовский дождь к ночи все больше усиливался.
Дверь в актовый зал резко открылась и вошли двое. Это были два пожилых доцента с кафедры хирургии. Они были в халатах и выражения их лиц не предвещали спокойствия в предстоящей ночи. Действительно, оказалось, что родственник одного из них, у которого профессор отложил плановую операцию на сегодня, - отяжелел. Его нужно было оперировать срочно. И они решили провести операцию сами.
Первой моется операционная сестра Ира, она накрывает стерильный стол. Я вхожу в комнату и вижу, что Ира моет руки, но ее слегка покачивает от шампанского и долгих танцулек. Спрашиваю: "Ты сможешь до конца отстоять?..." Весело взмахивает накрашенными ресницами и почти поет: "Ничего. Не волнуйтесь, доктор... Уже поехали за Валей, через час привезут, она на даче... Начнем..." Валя - самая опытная, "личная" операционная сестра профессора. Вот кому праздник испорчен, это точно...
В середине операции Ира начинает угасать в жаре халата и марлевой маски. Шампанское делает свое дело. Я с ужасом наблюдаю, как она разжимает пальцы, держащие инструмент еще до того, как один из доцентов, взял его в свои. Зажим падает со звоном на пол. Обычное дело, нужно просто учесть его при подсчете в финале. Но Ира делает такое, от чего у меня и доцента холодеет внутри. Она присаживается, поднимает инструмент стерильными руками с пола, и молча протягивает его хирургу... Тот машинально протягивает руку навстречу, но резко отдергивает, и даже прячет ее под мышкой. На ум приходит студенческая шутка: "быстро поднятая вещь не считается упавшей..." Но только не в операционной. Я с разбега хватаю Иру с зажимом в охапку и выволакиваю ее в предоперационную... Все, она нестерильная! Нужно перемываться, а это задержка минут на пятнадцать. Слава Богу, - привозят Валю. Она скоро готова, и операция продолжается. Доценты смотрят друг на друга, ушивая кишечник.
- Коллега, что это было? Вы видели?..
- Не обращайте внимания, Николай Павлович, они тут все пьяные, - женский день. Ну, простите их. Ничего страшного пока не случилось. Шейте уже!.. И заканчиваем.
Но основное приключение этой ночи было впереди. Когда они закончили с кишечником и приготовились ушивать брюшную полость, произошло вот что. Я сидел на круглом табурете у головы больного.
Утро серело косым дождем, веки мои тяжелели и в глазах щипало... Я отодвинулся от стола и потянулся, чтобы отогнать дремоту, поднял голову вверх. На потолке прямо над больным, точнее прямо над большой открытой операционной раной росло и расширялось на глазах огромное, метр на метр, пятно. Крыша протекала. Но протекала она очень подло. Трехметровой высоты лепной потолок старого здания начал провисать именно над незашитой брюшной полостью больного. На выдувшемся пузыре его уже видны были белые меловые капли...
"Посмотрите вверх!.." - закричал я, и попытался сдвинуть стол с больным в сторону. Но у меня ничего не получилось. Это был любимый стол профессора, на нем он делал операции на легких, и лет ему было немало. Скорее всего он был установлен еще до второй мировой. Тяжеленная станина фиксировалась неподвижно специальным винтом, который давно заржавел, и никогда на нашей памяти не крутился.
Хирурги оцепенели поначалу, потом, поняв, что мне не удается сдвинуть стол, - стали укрывать брюшную полость салфетками и своими спинами. Пузырь на потолке выдулся еще больше, капель стало много, пошли радиальные трещины. Сейчас он упадет прямо в живот больного!.. Мы не успеем даже переложить беднягу на каталку. Перитонит обеспечен...Тошнота подступила к горлу...
Внезапно Валя мигом оттолкнула в сторону свой столик с инструментами. Она схватила двумя руками тяжеленный неподвижный операционный стол с больным, с уцепившимися за него хирургами, с подключенным к больному наркозным аппаратом и, с криком: "Твою дивизи - и - ю - у - у!.." в три секунды перетащила все это на два метра в сторону. Через мгновение на место, где только что был живот больного обрушился водопад из грязной меловой воды и глины.
Когда через несколько дней дыра в потолке была заделана, и надо было ставить стол на место, мы попросили Валю повторить на бис. Она, конечно, не смогла. Пошутили насчет "женщин в русских селеньях", повосхищались. Но подвиги на бис не делаются. Пятеро не слабых хирургов-интернов, отдуваясь, в два приема, подвинули стол.
Кафедра походатайствовала, и администрация наградила Валю премией в сто рублей. Это было тогда чуть меньше ее месячной зарплаты.