Скрипов Владимир Александрович : другие произведения.

Встреча с незавершенкой

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Когда я работал на промышленном предприятии - еще в советские времена - был в деловом жаргоне термин "незавершенка"- экономия слов от понятия "объем незавершенного производства". Так сложилось, что в середине жизни я поменял профессию. Она оказалась счастливым случаем, когда профессия тебя сама нашла. Став журналистом, сильно обогатил свою жизнь динамизмом и информацией об окружающем мире. Но у этого занятия есть и серьезные дефекты, один из основных из них - текучка и поверхностность скольжения по явлением. Отсюда постоянное ощущение раздробленности картины и потребности сложить фрагменты в единую фреску. Осмыслить впечатления, поразмышлять о деле, которому посвятил вторую часть жизни и мире, о котором писал столько лет. Вобщем - завершить незавершенку. В конце концов, выброшенный из суеты сует, я и попытался это сделать.
  Встреча с незавершенкой
  
  Оглавление
  
  1 Введение -1-2
  2 Болото-2-4
  3 Перестройка -4-6
  4 Раз пером-два пером-7-8
  5 Атмосфера-8-11
  6 Отпущение иллюзий-11-14
  7 Индустриальный пейзаж-14-17
  8 Гласность-17-20
  9 Выбор-20-22
  10 Работа как работа-22-25
  11 Каждому - свое-25-28
  12 Двоевластие-28-31
  13 Приказано выжить-31-35
  14 Приватизация-35-38
  15 Смена героев-38-41
  16 Криминал-41-43
  17 Наркотик-43-44
  18 Халява-44-48
  19 Свобода и необходимость-49-50
  20 Был ли шок-50-53
  21 Всякое бывает-53-56
  22 Двухпартийность и третья сила-56-64
  23 Интернет всему голова-64-66
  23 Предварительные итоги-66-71
  24 Вместо заключения-72-74
  
  
  
  В жизни человека профессия играет важную, часто - определяющую роль. Если сравнить ее с коктейлем, то она - главный ингредиент. Особенно, если не ты ее выбираешь (тут возможны ошибки), а она тебя. Увы, счастливых людей, органически слившихся с делом, единицы из тысяч. Но сути это не меняет: отсутствие гармонии с ним становится причиной скверного, невкусного напитка. Тогда профессия отравляет жизнь, становится причиной горечи и во многих других ее компонентах. Впрочем, чрезмерная любовь к профессии тоже может отравлять жизнь другим, окружающим, а самого счастливчика обеднять в разнообразии вкусовых ощущений.
  
  Так сложилось, что меня моя профессия нашла уже во второй фазе судьбы. Мне еще повезло: обстоятельств и интуиции позволили и в начале жизненного пути не наделать совсем уж непоправимых ошибок и плавать в водах, по которым нетрудно было добраться до своего озерка. Это была случайность, больше похожая на закономерность. А само наличие первой фазы стало благодатной почвой для второй: она позволила плавать глубже и свободней, чем многие мои коллеги. И получить при этом больше ощущений, чем они.
  
  Важно и то, что вторая профессия возникла в возрасте, когда появляется склонность к
  
  1
  обобщениям и рефлексии. А она по своему содержанию именно то, что питает и требует
  их. Пусть не очень глубоких, но все же...Важно, что эта профессия позволяет и заставляет наблюдать жизнь в обилии срезов и ракурсов, что едва ли возможно при других раскладах. Но в этом и ее минус: информации и впечатлений слишком много, чтобы можно было б в нее серьезно погружаться, сплетать фрагменты в орнамент, частности в композиции. Мои прежние навыки помогали мне в этом, но одновременно и создавали ощущение вечной незавершенки с желанием отложить доработку на будущее. Реально речь шла, конечно, о выпадении из суеты сует в тишь пенсионного заката.
  
  Многие успешно минуют эту стадию, переключаясь на дачные грядки или возню с внучатами. Отложенная на склад незавершенка списывается, летописный зуд проходит. В данном случае такого не произошло, думаю, это осложнение от профессиональной болезни. Поэтому и появился текст, в котором условное начало и явно вымученная последняя точка. Сам не пойму толком, что из этого вышло. Твердо знал лишь одно - не хотелось, чтоб получился банальный мемуар или исторические воспоминания. Для этого моя биография слишком заурядная, а в событиях и людях для меня важней не точность и похожесть, а ощущения, которые сохранились. То есть, полный субъективизм, поток сознания. Хотел, чтоб, если для историка моя писанина и имела б хоть какую-то ценность, то исключительно как свободный бред одного профи, впитавшего в себя часть своей эпохи. Вроде черепка, по орнаменту и раскраске которого археолог пытается судить и о содержании конкретного ремесла, и о культуре в целом.
  
  Ну. а удалось ли эти рифы проплыть - судить тому, кто все же рискнет и осилит этот текст
  
  Болото
  
  Я - журналист. Причем - бумажный. Это вторая моя профессия, возникшая примерно в середины трудовой дистанции. Прежняя была вполне респектабельная и с перспективами карьерного роста. Во всяком случае, и мой первый редактор, и коллеги такой перемене дивились. Для них мой шаг выглядел в высшей степени странным. Как это, имея нормальную специальность, менять ее на занятие, которое и профессией то не назовешь? - недоумевали они. В их представлении собственная работа рисовалось живой, увлекательной, в чем-то даже привилегированной, но...несерьезной. Этакое порхание мотылька над полем с короткими посадками на цветочные бутоны. Вечная суета и эфемерность: написал и тут же забыл! И вообще газетная журналистика - занятие для молодых. Временный этап, предполагающий годам к сорока более солидное пристанище: уход в политику, на телевидение, на литературное поприще...на худой конец, на административно-редакторскую должность.
  
  Объяснить эту пертурбацию в категориях здравого смысла и впрямь непросто. Даже себе. Во всяком случае, в части выбора. В республиканскую газету я ведь действительно попал спонтанно. Случилось так, что со старого места я ушел, не имея гарантированной альтернативы. Были кое-какие наметки, но все - в подвешенном состоянии. Где-то надо было подождать, когда спровадят человека на пенсию, где-то - когда утвердят новую штатную единиц...Не было определенности и по времени ожидания: может несколько месяцев, может - с полгода...Просиживать штаны, имея семью, не хотелось. Вот и настроился на любую, более-менее подходящую временную работы. Адрес газеты возник просто потому, что в рядах приятелей водились журналисты. Да и кое-какие навыки
  
  2
  упражнений с пером на лоне научной публицистики уже имелись .Вот случайно под рюмашку кореша и надоумили.
  
  Что касается обстоятельств ухода, то на поверхности тут вообще никакой логики не просматривалась. На прежнем месте все было в шоколаде. Более того, я уволился как раз в тот момент, когда начальство развесило морковки карьерных перспектив, о которых, казалось бы, можно только бредить во сне. Однако парадокс состоял в том, что именно это и стала причиной отчаянного решения, вызревавшего давно. Но на которое все никак не отважился в годы служебного застоя.
  
  Мое начальство недоумевало. Хотя логика поступка была, в общем-то,объяснима. Просто та стезя, на которую меня подтолкнули, была заманчивая, да только не для меня. Это была административная работа. То есть - руководство, командование. Но оно требовало выхода из поля моих интересов, способностей и особенностей характера. Переплавки в другого человека, в сущности. Оставалось только задать вопрос: душа, примешь? И душа категорически отрыгнула - "нет!".
  
  Именно заточенная определенность ситуации вынудила на отчаянный шаг. Хотя бы для того, чтоб избежать необратимости. Ведь очень трудно выпасть из движущегося проезда или даже брички. Должность, зарплата, реакция семьи, наконец, собственный гонор по известной пословице "взялся за гуж, не говори, что не дюж" - все это требовало чистосердечности. И это помогло преодолеть осмотрительность и вялость, призвав на помощь "теорию опережающего шага". Смысл ее таков: если колеблешься, занеси одну ногу, сделай прыжок - и тогда вторая подтолкнет и непременно подтянется. Выбора у нее не будет!
  
  Растолковывать все это - занятие сомнительное. Поэтому придерживался версии о временной остановке. Я и редактору об этом честно заявил. И он это принял. Только поинтересовался, на сколько времени буду временным. Получив в ответ - на полгода, удовлетворился. И даже сразу предложил должность зав. отдела.
  
  Так началась вторая серия моей жизни. Причем сериала скорей вертикального, чем горизонтального. То есть когда каждая серия пишется с нового листа и с сюжетом, слабо связанным с предыдущим. Помню, во время "прописки" начал объяснять одному из новых коллег, что, мол, я тут временный - пока найду подходящее место. А он ухмыльнулся и пророчески заметил: "Не уверен, что ты его найдешь. Знаешь, журналистика- это такое болото, попасть в которое сравнительно легко. А вот выбраться удается редко кому. Оно засасывает.".
  
  О том, что это так, прочувствовал буквально через неделю. Отправили меня разбираться с жалобой в отдаленную деревеньку. Переночевал в уютной гостинице районного городка, а утром первым рейсом автобуса отправился к месту назначения. От остановки на пустынном шоссе до села надо было пешком пройти километра полтора. Путь по гравийке лежал через клеверное поле и мимо небольшого, живописного озерка. Было еще только часов семь. Стоял июнь - нежаркий, сочно пропитанный запахами лета! Спешить в такую рань нужды не было. И я подошел к озеру и прилег на берегу на густую мавританскую травку. Алчным взглядом рыбака стал наблюдать за кругами на глади воды и темными спинками окушков, меланхолично копошащихся в прибрежном песочке. Потом завалился, уперевшись грудью в неяркую еще голубизну чистого свода. И, балдея, как это могут
  
  3
  только городские придурки, с восторгом подумал: "Какая благодать! И это твоя работа! Многим такое доступно только в отпуск. А тебе теперь - хоть каждый день".
  
  И со своей ненасытной тягой к странствиям с головой окунулся в эту возможность, став чемпионом по командировочному километражу. А уже спустя месяц понял, что коллега был прав. Засосало! Да так, когда брыкаться, хвататься за спасительные коряги и не хочется. А хочется блаженно закрыть глаза и тонуть, уходить в приятную вязкую топь.
  
  Перестройка
  
  Мое погружение в "болото" проходило в то незабвенное время, когда на дворе уже вовсю мельтешилась "перестройка". Попавшие в ее воронку граждане дивились новой "линии партии", пытаясь понять, чего от них на сей раз хотят. Одни недоумевали, искали за трескучими лозунгами сокровенный секрет, скрытый до поры до времени. Другие веселились, как дети у новогодней елки, с опаской пробуя сорвать с нее яркие игрушки и радуясь тому, что не получили по рукам. Их экзотические названия - "демократия", "гласность", "ускорение", "рынок" - будоражили воображение и смущали. Кто же мог сразу поверить в государстве вечного феодализма, что все это не балаган, не провокация, а "всерьез и надолго"! Да и никто толком не знал, что скрывается за оболочками диковинных слов.
  
  Однако сверху повеяло такой вседозволенностью, подтверждающейся буйством СМИ, что граждане уверовали по меньшей мере в одно: языки отрезать не станут. И общество охватила эпидемия разговорчивости, которой не знало с эпохи "шестидесятников". Это означало, что едкий кухонный треп на уровне злых анекдотов выплеснулся на улицы и площади. А в этом качестве луженая глотка и энергичная жестикуляция обрели свойство товара, дававшая шансы пристроиться в политике. Сколько нахального, не страдающего комплексами дерма всплыло тогда в ней, качаясь на надувных кругах с надписью "демократ"! Помню, как в коридорах редакции постоянно ошивались заезжие типы, то из Москвы, то из Кишинева, то из Киева, которые хватали за пуговицу первого попавшего сотрудника и буквально требовали взять у них интервью, представляясь то лидером новой, еще не раскрученной партии, то активистом некоего общественного движения. А когда одного из них, особенно приставучего и шнурковатого на вид, я вежливо послал...в другую редакцию, тот назвал меня "держимордой" и пригрозил пожаловаться редактору.
  
  Но у шефа нюх на проходимцев был отменный, и шансов на участие у них было немного.
  
  Впрочем, "перестройку" я наблюдал из балтийских окон. А здесь новые поветрия воспринимались иначе, чем в России. И хотя и тут, и там они дули сверху, их запахи ощущались по-разному. На западных окраинах империи "свобода" была понята, прежде всего, как тяга к отпочкованию от прогнившей метрополии. Именно этот сквозняк стал главным и основным, потянув за собой все остальное.
  
  И это понятно: склевать и переварить зерна капитализма прибалтам особой проблемы не составляло. Хотя бы потому, что они еще не успели бесповоротно выродиться в особую породу социума - "советский человек". Не тот стаж, другая историческая закалка. Сорок лет пребывания в Совковии не успели вытравить у них вкус собственности и воспоминания о довольно разумной и сытой жизни в период довоенной государственности. Стать хуторскими фермерами, торговцами или мелкими предпринимателями им было намного легче, чем россиянам. Этот вектор преобразований
  
  4
  был не то, чтобы неважным: просто он не являл большой психодрамы, не требовал сильного напряга. Поэтому основная энергия здешней перестройки была направлена на то, чтобы использовать ее как шанс "перестроить" отношения с Москвой.
  
  Осознание этого шанса как искра по запальному шнуру стремительно ползло по умам. И когда Дирижер "перестройки", спохватившись, приехал, чтобы "поправить процесс" в нужное русло, выяснилось, что уже поздно. Оказалось, что зуд независимости всегда присутствовал в этих народах. И требовалось лишь в подходящий момент спичку поднести, чтобы полыхнуло. И полыхнуло тоже не по-русски: с топорами и звериным рыком. А красиво, как праздничный фейерверк. С улыбками и песнопениями, невиданными доселе церемониалами типа "балтийского кольца", когда несколько миллионов рук сцепились в символе единой воли. Эта непривычная манера натиска ставила в тупик - одних пленяла, других - обезоруживала. Выдвиженцы этого потока разумно оценили ситуацию и все рассчитали правильно. Осознавая, что против лома нет приема, они одновременно почувствовали, что на сценарии 1957 и 1968 годов Метрополия вряд ли уже решится. И если силе противопоставить розы и улыбки, то можно выскользнуть мягко, с небольшой - чисто ритуальной кровью. Так оно и вышло.
  
  Внешне российская "перестройка" была во многом схожей. Та же разговорчивость, та же потребность в массовках, кайф от иллюзии участия в исторической ломке устоев... В те годы я часто бывал в Москве и Питере, встречался с политиками из "Белого дома" и Мариинского дворца, толкался в тогдашнем "гайд-парке" на Пушкинской площади близ ресторана "Арагви". Люди собирались кучками и целыми днями чесали языками, упражняясь в красноречии. Особенно неистовствовали молодые, с жаром разъясняя старикам и теткам преимущества рынка и конкуренции, многопартийности и диктатуры права над диктатурой пролетариата. Лица были светлые, глаза блестели от адреналина и восторга, в воздухе витала готовность к братанию и подвигам. То было время детской наивности и несуразных, фантастических иллюзий. Тогда еще предприятия работали и пенсии выплачивались бесперебойно, то есть деньги были. Только вот отоварить их было нечем. Казалось, все дело за малым: вот введут рынок, и пустоту заполнит изобилие. Публика с веками рабства в генах простодушно поверила в очередную сказки о халяве. Только вместо коммунизма благоденствие "как у них" на сей раз даровать должен был капитализм.
  
  Однако хорошо помню ощущение восторга и предчувствия грядущих кошмаров одновременно. "Нет, что-то тут не так! Не может быть, чтоб ни с того, ни с сего народ цивилизации Московии, рожденной на руинах империи Чингисхана, позарился на т.н. "западные ценности". Чтобы народ-государственник, привыкший всегда иметь над собой шапку Мономаха и коллективное стойло, вдруг превратился в мелких хозяйчиков, способных отвечать за судьбу своей семьи. И вся эта хмельная эйфория, расползшаяся по площадям и по лицам - не есть ли всего лишь инстинктивный "одобрямс" на очередной эксперимент, затеянный партией. Вот наступит похмелье, очухается и ужаснется привычно: опять его кинули. И тогда начнется! ", - нашептывал изнутри зануда-скептик.
  
  Еще не пролилась кровь в Сумгаите, Баку, Тбилиси, Вильнюсе...Еще бандитский разбой не стал нормой повседневности. Еще чудовищная инфляция не ободрала до нитки возбужденных граждан. Еще не началась прихватизация ...До залоговых аукционов и семибоярщины еще оставалось около десяти лет, Но уже и тогда при взгляде на российское веселье мерещилось мрачный отходняк. И поэтому, когда он начался, когда потекли первые ручейки крови, то не было шока. Напротив, удивительно было то, что
  
  5
  ломка проходит сравнительно терпимо, что российский мир не сгорел и не развалился окончательно.
  
  Наверное, это было оттого, что слишком отравил душу экскурсиями в недавнее и давнее прошлое, организованное кампанией гласности. СМИ трещали от напора мрачного варева "правды о сталинщине" и "правды о развитом социализме". Чтиво это глоталось взахлеб огромными дозами: помнится, одних толстых журналов я выписывал тогда больше десятка. От него волосы шевелились на голове! Но еще больше поражало осознание того, что все это - не отзвуки далекой истории, а факты биографий твоих современников - мам, пап, дедушек. Тех, что живут по соседству и стоят в одних очередях за водкой. Палачи и жертвы - рядом. Сколько же живого воплощения унижений и обид, садизма и подлости, злобы и лицемерия, каторжного и халявного трудового опыта накоплено в "строительном материале", из которого объявлено было ваять "демократическое общество"!.
  
  При этом не было никаких веских оснований полагать, что "перестройка" была востребована обществом. Во всяком случае, у него о желании "перестраиваться" и не подумали спросить. Людям надоели пустые полки, всеобщий бардак, лихоимство и хамство торговцев и чиновников, да еще и издевательство с отъемом водки. Но не было никаких выраженных признаков, что народ созрел для смены строя, привычной среды обитания. Скорей, наоборот, в эпоху брежневского застоя с его вялым, формальным террором, люди приспособились к системе, научившись жить с максимальным комфортом, который она может дать. Они окончательно избавились от идеологической туфты, покрывшись защитной пленкой лицемерия. В ходу были две формулы адаптации: "как платят, так и работаем" и "где работаем, там и воруем". С учетом того, что система к этому добавляла такие дивиденды, как бесплатную медицину и образование и гарантировала от безработицы, то на круг выходило не так уж и плохо. А ведь не следует забывать, что при этом существовал и очень важный психологический компонент: равенство. Конечно, оно было относительным. Но в конструкции брежневского образца социальные неравенство в отличии от нынешнего отличалось, по меньшей мере, двумя важными пунктам.
  
  Во-первых, номенклатурная элита, хоть и не в такой уже степени, как в сталинщину, но еще придерживалась "приличий" - не сильно красовалась из-за зазеркалья. Во-вторых, к началу 80-х на базе всеобщего дефицита само понятие "номенклатурность" потекло, охватив миллионы людей. К тому времени "уважаемым человеком" становился любой, кто имел доступ хоть к каким-то материальным ценностям: каждый продавец, кладовщик, грузчик, повар, официант, вышибала в ресторане, раздатчица в столовой, даже уборщица в ней... Блат и воровство стали тотальными и повседневными явлениями, "демократизирующими" общество возможностями откусывать от общего пирога. В этом смысле понятие "общенародная собственность" было вполне осязаемым. При этих условиях люди научились "не замечать" кудрявую жизнь элиты, а жизнь основной массы не раздражала контрастами.
  
  Конечно, "проклятый капитализм" будоражил воображение, манил своей недоступной сладостью. Но мало ли звезд на небе, чтобы полюбоваться ими в лирический час и помечтать! Если бы им кто-то авторитетно и доступно объяснил, чего стоит создать собственный бизнес и жить безо всяких гарантий со стороны государства, то вряд ли ответом был восторг. Им же объяснили так, что в осадок выпала лишь вторая часть вопроса: "будем жить как они".
  
  6
  
  Раз пером, два пером...
  
  Мой приход в журналистику случился не в худший для нее период. То было время, когда идеологически цензурная удавка ослабевала с каждым днем. И в то же время, СМИ все еще находились на содержании государства. А это значит, что штаты редакций были раздуты по сравнению с нынешними на порядки. И в зарплате гарантированный оклад довлел с убедительным перевесом над переменной - гонорарной частью. Это позволяло работать без спешки, много где бывать, разъезжать по командировкам, не переживая, что теряешь в заработке.
  
  Да и вообще трудовые будни были с приятной ленцой - с кофейными посиделками в редакционной кафушке, трепом с коллегами и посетителями. При этом в редакции царил патриархально-бюрократический уклад с долгими разборками на редколлегиях, где тщательно обсасывались все материалы номера, пережевывалось политическое жаркое, разбирались склоки, расточались похвалы и обсуждались размер складчины по поводу очередного корпоративного мероприятия. Наш главред - человек высокого партийного ранга, был хоть и плоть от плоти системы, не принадлежал к разряду держиморд. Скорей это был "либерал", сочетающих крепкий здравый рассудок с уровнем общей культуры, выше среднего для партийца. Свою власть он предпочитал демонстрировать не глоткой, а с помощью аргументов и логики. И что еще очень важно - по характеру не был злопамятным человеком. Поэтому его уважали, а женщины - так некоторые и любили. Ведь он к тому же был высок и осанист, с румяным лицом, васильковыми глазами и густой шевелюрой. Когда он оказался на пенсионе, среди старожилов редакции долгие годы сохранялась традиция ежегодно собираться у него на даче, чтоб за обильными возлияниями посентиментальничать о былом.
  
  Благодаря этим своим качествам шеф умело регулировал заработки с тем, чтобы решать двуединую задачу: сохранять "здоровый климат в коллективе" и стимулировать "творческую конкуренцию". Это означало, что можно было за счет активности и качества подняться над средней. Но, во-первых - не очень. И, во-вторых - лишь иногда. По очереди. Потому что заметное, а, главное, персонифицированное неравенство в заработках провоцировало бы склоки в коллективе, рождало пересуды о "любимчиках" и угнетающее действовало на менее пробойных и способных. Поэтому главред "маяки" практиковал, но саму возможность ими стать перемещал от одного сотрудника к другому. Противостоять этому было невозможно, так как всякое упорство в попытке "приватизировать" статус передовика им умело пресекалось. Шеф терпеливо изводил тугодума придирками, возвратами на доработку, пока до того не доходила простая житейская проза: "Все хотят заработать побольше, но бюджет-то у меня ограниченный. Дал тебе в прошлом месяце натянуть на лишнюю десятку, в этом уступи товарищу".
  
  Такая вот милая советская уравниловка! Ну, а как было быть по-другому? Поощрять талантливых и предприимчивых и гноить бездарных и тихих, выживая их таким образом? Ну и что потом? Даже если напринимать одних гениев, то от этого больше зарабатывать при фиксированном бюджете они все равно не смогут. И тут либо полная уравниловка, либо возвращение к той же системе блуждающих преференций!
  
  Так что в сущности главред был мудр и применял метод, оптимальный для той системы, в которой мы жили до тех пор, пока приватизация не коснулась СМИ. В целом же в силу оптимальности в нашей газете, да и в журналистике в целом сохранялись и консервативные позитивы. А именно: ценилось слово, стилистика, большие формы.
  
  7
  Например, очерки и репортажи, почти исчезнувшие из сегодняшней журналистики. Не было еще погони за скандальными сенсациями, ставшими атрибутами и факторами выживания для частных изданий. Будучи на госхарчах, журналисты еще могли себе позволить контролировать и сохранять некие нормы культуры пера, искусству которого цензурные послабки только благоприятствовали. Это был период, когда из СМИ уходили казенные штампы передовиц и официальных, спускаемых по всесоюзным каналам информаций. Но при этом ради тиражей и экономии затрат еще не приходилось политически и стилистически опускаться и подстраиваться под вкусы массового, абы какого читателя. Как это наблюдается в русскоязычной журналистике Литвы сегодня, где ее жалкие остатки существуют исключительно за счет пенсионеров, так и не освоивших компьютеры, и в силу привычки и ностальгии продолжающих тратиться из своих убогих пенсий на бумажную прессу.
  
  С другой стороны, на смену штампам а ля "Правда" в язык газет не пришла еще новая форма засухи - т.н. "деловой стиль". Это порождение новых времен отражает появление читателей, которые воспринимают СМИ исключительно как источник информации, как колбасу - пищу полезную, но не духовную. В ней им важны только голые факты, и начхать на стиль, и даже на комментарии экспертов (тем более - самих журналистов). Заработав (или украв, отняв) хотя бы с полмиллиона, они зачисляют в эксперты себя самих. Всякие литературные изыски и большие формы причисляют к излишествам, отнимающим драгоценное время. Если чем и отмечена эстетика этого стиля, так это модой на английский сленг, аляповато наводнивший тексты ( все эти: шоппинги, твиттеры, банкинги, фрилансы и т.д.).
  
  Не случайной самыми востребованными стали информационные агентства, в которых тексты пишутся по жестким инструкциям, предусматривающим максимальную лаконичность и информационное обилие. Именно они бьют сегодня рекорды по тиражам и посещаемости, если говорить об интернете. Из собственного опыта знаю, что именно информационный жанр - самый примитивный из всех, имеет нынче наибольшую рыночную стоимость. И какие-нибудь "РИА Новости" или "Интерфакс" платят своим новостникам больше, чем журналы за сложнейшую аналитику. И платят они не за литературные достоинства, а исключительно за скорость и емкость информации.
  
  Осуждать такие перемены бессмысленно, ибо они объективны и неизбежны. Это все равно, что гневаться на погоду и смену сезонов. Поэтому, пардон, если не удалось спрятать эмоции. Ничего не поделаешь: слаб человек. Хоть и глупо - но он ведь и на погоду порой бранится.
  
  Атмосфера
  
  Память - штука ненадежная и изменчивая. Факты забываются, путаются и искажаются, оценки меняются под влиянием тебя нынешнего. Но есть компонент, который не требует проверки и не вызывает сомнения. Это - общее ощущение атмосферы того или иного фрагмента жизни. Если оно вообще сохранилось.
  
  Это ощущение тоже субъективно: оно зависит и от рода занятий, и от возраста, от состояния самочувствия, наконец. Но это та - прошлая, историческая для тебя сегодняшнего субъективность. И вместе с ними это воспоминание - важный факт, более значимый, чем отдельные эпизоды.
  
  8
  
  В моей памяти конец 80-х остался как один из самых ярких и веселых периодов жизни. Моветон "перестройки" отпечатался в ней как перманентное состояние изумления и смятения, глупой улыбки с открытым ртом и возбуждения, похожего на рождественские ожидания трехгодовалого ребенка
  
  Может оттого, что бытовые осложнения в балтийском интерьере были умеренными, их вполне перекрывали позитивные эмоции от новизны и увлекательности происходящего. Даже на стадии максимального экономического напряга в 1989-1990 годах в Литве магазинные полки сохраняли минимально необходимый продуктовый набор. Деликатесы, конечно, исчезли, но хлебное, молочное и мясное в элементарном ассортименте сохранилось. До талонов на еду, мыло, сигареты и прочие товары тоже не дошло. А это даже по меркам тогдашней Москвы выглядело как изобилие. Не менее важно и то, что и горбачевский эксперимент с сухим законом в здешнем исполнении хоть и создавал некоторые неудобства, но диких очередей за водкой не припоминаю. Да и с чего им было взяться, если бары и кабачки функционировали по-прежнему. Ну, разве что ассортимент спиртного в них оскудел немного. Например, в связи с закрытием линии на "Аникщю винай" пропали "литовские натуральные вина". Они так и не возродились потом. Только причина, думаю, в том, что на фоне хлынувшего рыночного изобилия их легендарная слава тут же лопнула.
  
  Этого было вполне достаточно, чтобы не зацикливаться на борьбе за содержание холодильника, и открывать чакры для новых поветрий. Вихрь перемен раскручивался в ускоряющемся темпе и не переставал удивлять количеством "льзя" на месте категорических "нельзя". Еще не было ни "Саюдиса", ни профессии политик, но в общественном теле начались смутные брожения, предчувствия больших событий.
  
  Внешней приметой тому стал рост потребности в общении. Жизнь выплеснулась на улицы, люди стали на них задерживаться. Из простых прохожих они превратились в публику. А она, в свою очередь, импровизировала, рождая разнообразие междусобойчиков: сходы, диспуты, митинги, шествия, пикеты, забастовки...
  
  Сразу же надо отметить, что перемены преломлялись в двух средах: национальной (литовской) и диаспорной (русской, польской и пр.). И преломлялись по-разному.
  
  Литовцы изначально уловили в хаосе перестроечной какофонии главную для себя ноту - шанс возрождения независимости. Поначалу это был смутный, едва уловимый звук, но он очень быстро стал различимым потому, что мембраны была настроена на него. Причем во всех слоях общества. Как ни пытались московские интерпретаторы прилепить к анализу ситуации классовый подход, т.н. "простые люди"- крестьяне и "пролетарии" были практически единодушно настроены в один унисон с интеллектуальной элитой. Все они лелеяли в своей памяти ностальгический образ предвоенной государственности. А Литовская республика и впрямь была неплохо устроена по европейским меркам своего времени. Горделивому национальному самосознанию способствовали и страницы древней истории, в которой имя этого маленького народа присутствовало в названии империи, раскинувшейся от моря и до моря. Память о Великом княжестве Литовском жила всегда, а на сквозняках форточки гласности обострилась до состояния сакральности.
  
  В отличие от России, в литовском обществе еще в застойные советские времена формировалась когорта политиков. Она сливалась из двух ручейков. Один - из тех, кто прошел "университеты" ГУЛАГа. Процесс возвращения ссыльных (тремтиню) начался в
  
  9
  середине 50-х и затянулся на десятилетия. И он подпитывал общество свежими рассказами о пережитом. Вполне естественно, что эти люди стали активом, создавшим "Саюдис". Наряду с этим в Литве всегда существовало диссидентское свободомыслие с националистическим акцентом в рядах студенчества, интеллигенции и богемы. Насколько серьезные формы оно обретало порой, свидетельствует, к примеру, возникновение в середине 70-х в Вильнюсе т.н. университета гуманитарной мысли и самообразования Антанаса Страздялиса, ставшего "кузницей кадров" для Социал-демократической партии. В частности, из него вышел известный политик Витянис Андрюкайтис.
  
  В сущности, Прибалтика никогда не смирялась со своей принудительной "витриной социализма", и здешняя тишь да благодать была насквозь фальшивой и аморфной. Уже к 1987 она созрела для плавной, ползучей "национально-освободительной революции".
  
  Поэтому внутреннее бурление шло и набирало силу строго по курсу.
  
  Совсем иная атмосфера царила в русскоязычной среде. Мизерная по массе (ее доля, исключая поляков, не превышала в 1989 году 9%), она изначально распалась на три составляющих: возбужденную, мечущуюся образованщину и "краснознаменный боевой отряд трудящихся". Ну и, конечно, массу наблюдателей, предпочитавших языки держать за зубами.
  
  По роду занятий мне приходилось бывать во всех этих средах. Но чаще, а главное - глубже, разумеется, в русской. Здесь мое плавание уже не ограничивалось наблюдениями.
  В те дни, идя по улице, можно было наткнуться на едва знакомое лицо, которое хватало тебя за пуговицу и заговорчески тащило туда, где "тебе, как журналисту, непременно надо быть". На загадочную сходку, тайную вечерю, в штаб боевиков-революционеров. В кафе, в какую-нибудь подсобку, в кабинет управдома... Образованщина одно время собиралась в Русском драмтеатре, где в темноте малого репетиционного зале вдохновенно ораторствовала друг перед другом на "злобы дня". В качестве вывески для себя она придумали "Русский культурный центр" (РКЦ).
  
  Вот запись из тетрадки, чудом сохранившейся с тех пор:
  
  "Обычно собирается человек 10-15. Одни уходят - другие приходят. Мелькают новые лица, но чаще всего один-два раза. И исчезают. На сцене тасуются одни и те же. Причем все актерствуют: кто-то профессионально (театр все-таки), кто-то - в подражание. В их жестах, в манерах, голосе - смакование романтики конспиративности. Словно перед тобой нечаевская банда бомбистов. Или эмигрантский кружок плехановских интеллектуалов, философствующих об обустройстве мироздания.
  
  Темы порхают как бабочки. Главная - "сохранение национальной идентичности". Ну и, соответственно, как относиться и реагировать к "литовскому возрождению" и краснознаменникам, ратующим за империю и идеалы коммунизма. Теоретические диспуты временами прерываются и оживляются, когда прибежит кто-нибудь с улицы, вращая глазами, и выдаст чрезвычайную новость из чужого стана. Тут же все оживятся, начнут лихорадочно обсуждать, как отреагировать. Заслать шпиона? Сочинить резолюцию, заявление? Написать листовку, статью в газету? Выдвинуть представителя?"...
  
  Пример, поданный РКЦ, оказался заразительным и породил настоящую эпидемию
  
  10
  "национальных культурных обществ"(НКЦ), учреждение которых стало вскоре делом чести для диаспор. И одновременно престижной формой занятости, создавшей головные боли для посольств, муниципальных властей и министерства культуры. Ведь каждый такой центр, клуб или общество требовал или выклянчивал помещение для офиса и финансовую помощь для своей деятельности. Причем, аппетиты росли. Лидировала русская диаспора, в которой, помимо РКЦ, расплодилось несколько десятков подобного рода образований. И каждое из них с претензией на право говорить от лица всей диаспоры. Наш главред посвятил несколько лет попыткам хоть как-то сплотить весь этот муравейник в структуру под единым представительством для внешнего мира. Много раз собирал он всех этих многочисленных "председателей" и "президентов", уговаривая прекратить перетягивания одеяла и делегировать нечто вроде общего президиума, да так ничего и не добился. Каждое такое собрание через пять минут превращалось в очередную склоку, свару, участники которой били себя в грудь, доказывания превосходство и хлопали дверями в качестве восклицательных знаков.
  
  Впрочем, как пример раздрая, русская община была отнюдь не эксклюзивом. Греков в Литве не более сотни, то это не помешало им создать два конкурирующих НКЦ, а местным немцам - даже три. Подобные структуры возникали порой чуть ли не на пустом месте. Один мой приятель, сын белоруса и итальянки, родившийся во Франции, нашел в Вильнюсе пяток старушек, говорящих по-французски, и этого было достаточно, чтобы учредить общество. Более того, во время визита Жака Ширака в Литву, он был представлен как "представитель островка французской культуры" и тут же пожалован медалью Почетного легиона.
  
  Приводя эти забавные курьезы, не сомневаюсь в полезности и продуктивности этой формы участия нацменьшинств в литовской перестройке. Культуртрегерская волна безусловно повлияла на то, что в Литве был принят самый либеральный - "нулевой" сценарий гражданства. Если же говорить о русской диаспоре, то в заслугу этой активности можно поставить и сохранение дома-музея Пушкина, и неприкосновенность православной и староверческой собственности, и выход множества серьезных работ по истории русских в Прибалтике и др.
  
  Совсем иначе выглядел другой фланг, назвавший себя "Единством". Снова беру из тетрадки, датированной осенью 1988 года:
  
   "Вчера побывал в штабс-квартире "Единства". Расквартировался он в помещении ЖЭКа. Там есть небольшой зал и комнатуха с красным знаменем и бюстом Ильича. В зале толстый ВИ со своим подручным митинговал с двумя десятками "представителей народа", среди которых преобладали пенсионеры. ВИ встретил меня тяжелым, подозрительным взглядом, но ничего не сказал. Видимо только потому, что привел меня Ш, подвизавшийся у него в роли типа комиссара. Обычно же, как мне рассказывали, до своего тела вождь допускает не каждого, предварительно грубо и пристрастно ведет дознание - за "красных" ты или за "белых". Если не понравился, тут же прогоняет. И еще обратил внимание на то, что ВИ был в кольце из двух-трех теток, крикливых и злобных, которые буквально сверлили взглядами всех присутствующих. Эту странную манеру окружать себя фанатично преданными кликушами я заметил не впервые, и это производит особенно отталкивающее впечатление"...
  
  "В "Единстве" нет единства. Это не удивительно, поскольку и массой своей, и его поводырями движет не четкое осознание цели, а позывы и инстинкты: страх, паника, честолюбие, потребность в общении и т.п. Непомерные амбиции ВИ выглядят просто карикатурно, давая возможность матерым политикам из "Саюдис" и журналюгам потешаться над ним, не опускаясь до серьезных дискуссий. Дилетантство, неповоротливость и бравада матросни отталкивают от него на версту всякого приличного человека. СВ рассказал, что даже на заводах люди советуют: "Гоните вы этого дурня, если хотите, чтобы с вами хоть кто-то остался!".
  
  Звездный час у ВИ наступит в январе 1991, когда он выведет под красными флагами на улицы довольно большую сводную колонну заводчан, которая в стилистике 1917 придет к зданию парламента брать свой Зимний. Взять, правда, не удастся, и порыв ограничится диким ором и битьем стекол. "Пролетарская партия", которую "Единство" сыграет для затравки свержения кабинета Казимиры Прунскене - первого правительства независимой Литвы, и последующей череды кровопролитий принесет ему лавры политической фигуры на период двоевластия ( до августа ). Затем последует суд и посадка в компании красных лидеров (Буткявичюс и ко), украсившая плотные плечи ВИ ореолом мученика. Все это он перенесет с завидной стойкостью, свойственной крайне честолюбивым натурам, жаждущих славы героя в любом амплуа. Такие люди никогда не унывают и пышут готовностью к новым подвигам. Вот и нынче, отсидев положенное, он надувает щеки в новой для себя роли интеллектуала, носит бабочку и посещает все встречи с приезжими из России лекторами, скромно представляя себя как "литератор". При этом, всем своим скромным манером показывая, что является достойнейшим представителем диаспоры.
  
  Для полноты картины следует упомянуть о поляках, которые использовали "брожение умов" для своих преференций. В качестве козыря они небезуспешно спекулировали на истории, напоминая о том, что Виленский край (восточная и юго-восточная Литва и часть Белоруссии) с 1922 до сентября 1939 -го входил в состав Польши и был "подарен" Литве Сталиным. Поскольку тема геополитической сделки Сталина с Гитлером (пакт Молотова-Риббентропа) в конце 80-х уже был у всех на слуху, при желании эту тему можно было раздуть в международно-правовой скандал. Для убедительности местные поляки начали даже шантажировать литовцев проектом региональной национальной автономии ("Шалчининкайская республика"). Будучи весьма сплоченной диаспорой с энергичными, бойкими на язык лидерами и ощущением мощной подпорки со стороны Варшавы, они умеют за себя постоять. Поляки тщательно отслеживают и оберегают свои интересы, непрерывно вступая в перепалку с властью, будь то вопросы финансирования национальных школ, возврат собственности, использовании польской транскрипции в написании имен в паспортах или двуязычия на витринах и на уличных указателях. Это большая, отдельная тема. Но с ней я мало пересекался, и потому развивать ее не стану.
  
  Отпущение иллюзий
  
  Получив сходу погоны зав. отдела, я тут же бросился в библиотеку хватать с полок все, что касается его тематики. Но очень скоро сделал для себя первое, пожалуй, самое фундаментальное открытие: профи в журналисте проявляется не в том, как много он знает. А в умении организовать добычу и доставку знаний до читателей. То есть найти соответствующего эксперта и разговорить его. Причем так, чтобы и тебе, и самому тупому читателю было понятно. И не просто понятно, но чтоб еще и было занимательно.
  
  Конечно, разбираться в предметах, о которых пишешь, совсем неплохо бы. Но это из категории общих пожеланий быть культурным или просто - хорошим человеком. Ведь нельзя же объять необъятное. Требовать диплом специалиста по профилю куда ни шло еще применительно к узкоспециализированному изданию типа журнала для пчеловодов
  
  11
  или "строительной газеты". Ясно, что есть издания, где требуются, помимо журналистских навыков, еще и особые дарования. Например, вряд ли человек, не обладающий соответствующим вкусом, сможет дельно писать о ресторанах для гурманов или об интерьерах для дизайнеров.
  
  Ну, а если речь идет о газетах-ежедневках или новостных агентствах, которые пишут обо всем - от политики до спорта, от культуры до криминала, от экономической аналитики до скандалов? Тем более, не о работе штатного сотрудника, который может локализоваться хотя бы в границах политики, социалки или спорта, а регионального собкора, обязанного отслеживать все сферы нашего бытия и сознания? Какой диплом и какой трудовой опыт способны обеспечить приличный уровень всей этой безграничной прорвы знаний? Поработав в самых разных изданиях, что-то не припоминаю, чтобы в них на строительную тематику искали человека с профи инженера-строителя, а на культуру - выпускника литературного института или консерватории. Совпадения, конечно, случаются, но они из разряда счастливых случайностей.
  
  Зато по опыту знаю, что, даже на специальных грядках типа журнал для рыболовов или автолюбителей, медиков или дальнобойщиков, успешно работают "писари", имеющие к предметам своего письма отношение весьма любительское. Чаще роли профессиональных "агрономов" на них ограничиваются на уровне владельца или редактора издания, остальных черпают из журналистской братии, натаскивая либо на коротких курсах, либо - в процессе работы.
  
  Потому что истинно профессиональным качеством журналиста является способность быстро находить и обрабатывать информацию, превращая ее в чтиво, соответствующее как минимум формату СМИ, в котором он работает. Добыть ее можно из двух основных источников: из общения с людьми или из интернета. В первом случае требуется хорошая коммуникабельность и, что говорится, нюх на людей. Во втором случае, технические и организационные навыки, позволяющие отслеживать новости и разыскивать нужные сведения, а если требуется - то и экспертные консультации по ним. Эти возможности кардинально расширились с появлением интернета, умение плавать в котором стали богатейшим подспорьем в работе. На собственном опыте убеждался не раз, что тому, кто легко ориентируется в его глубинах, в принципе по плечу аналитика на любую тему - будь то нефтегаз или железнодорожный транспорт, финансовые обзоры или металлообработка...Если, конечно, это уж вовсе не узкоцеховое производство типа "ученые записки" академии наук или вестник по технологиям морозостойких покрытий. Но в таких изданиях журналисты и не работают; их заменяют редактора, которые только стилистически правят тексты, написанные учеными или инженерами.
  
  Если же издание более-менее популярное, рассчитанное не только на специалистов, но и на любителей, и потому требующее живого языка и разжеванности смысла, то эмпирику можно собрать самому, а прокомментировать ее устами специалистов. Ну, а уж экономические и политологические тексты - просто семечки. Пообтершись, потусовавшись пару лет среди политиков, становишься таким знатоком зигзагов их мотивов и словесных штампов, когда от живой знаменитости, в сущности, требуется лишь имя - все остальное сам напишешь, причем - лучше его.
  
  Когда заступил в газету, там еще свежи были воспоминания о том, как готовили отклики трудящихся на заботу партии о...Люди моего поколения, должно быть, помнят, какое множество постановлений ЦК штамповалось в эпоху поздней брежневщины. Они
  
  12
  печатались в газетах чуть ли не ежедневно и по любому поводу. То на предмет увеличения производства спортивной обуви, то - об улучшении ассортимента детского питания, то о борьбе с курением и т.п. При этом полагалось в том же номере и на той же странице пристегивать комментарий какого-нибудь слесаря-ударника или передовой доярки, испытывающих в связи с этим "глубокое удовлетворение и благодарность". О том, как можно было взять интервью у труженика, который еще ни живьем, ни в пересказе текста партийного документа не видел - этим вопросом никто не задавался. Привычный к абсурдам народ и не на такие глупости давно внимания не обращал. Но каково было газетчикам?
  
  Однако, они приспособились. О выходе документа информацию до главных - областных и республиканских газет все же доводили загодя - хотя бы за день. Правда, чаще только его название с парой слов о содержании. В каждом отделе редакции был закреплен человек, всегда готовый в темпе настрочить отклик, отличавшийся от прочих разве что парочкой косметических нюансов, связанных с профессией труженика. Этот, допустим, станочник, этот - наладчик, а этот - комбайнер. Списочек их фамилий с подачи местных парткомов у каждого из ответственных имелся, и ему следовало лишь уведомить своего подопечного на счет очередного "одобрямс". А чтобы они не артачились, их время от времени поощряли небольшими гонорарами. Некоторые так привыкали к трешке на бутылку, что звонили и возмущались, если не получали.
  
  Этой милой приметы развитого социализма я уже не застал. Но нечто похожее практикуется и нынче. Колоссальные скорости, на которых работают ежедневные издания или новостные агентства, требуют организации труда, позволяющей печь тексты как оладьи. В частности, на ходу снабжать их гарнирами комментариев экспертов. Для этой цели журналист со временем обзаводится обширным списком политиков и специалистов разного профиля, к которым можно было бы запросто обратиться в любое время. В моей коллекции был пяток даже таких, которых тревожить вообще было необязательно. Ибо в процессе давнего знакомства и регулярного общения я уже настолько проникся их взглядами и манерой изложения, что мог по аналогии сам отреагировать за них. И они, целиком доверяя мне, это допускали.
  
  С опытом выработались и реалистические представления об эксклюзиве в журналистике. Слово это из ранга патетических побрякушек, весьма далеких от реальности. В действительности он весьма ограничен и в основном присутствует в крупных жанрах: статьях, очерках, репортажах, интервью. Зато на информационном поле его доля мизерна. Только наивный человек может предположить, что собкор, работающий в другом государстве, черпает новости с места событий или официальных источников. Такое - скорей исключение, чем правило. Львиную же долю сведений он берет из местных СМИ или из трепотни с коллегами за кружкой пива.
  
  То же самое - и во внутренних новостях. Многие СМИ практикуют перепечатку из крупного издания на основе официальной договоренности (платной или бесплатной). Однако некоторые предпочитают новости подавать в собственном изложении - своим языком, под определенным идейным соусом. Естественно, сами факты при этом частично или полностью заимствуются из СМИ. И тут - если не на практике, то хотя бы - в теории возникает вопрос моральной "чистоплотности". И вряд ли у него есть четкий и однозначный ответ.
  
  Представьте себе, что дело дошло до суда. Думаю, что у обвиняемого в "передере"
  
  13
  нашлось бы немало веских аргументов в свою защиту. Он резонно мог бы встать в позу, заявив: а вы докажите, что я взял новость не из СМИ, а из первоисточника! Что я читал текст нового закона не в изложении, а в подлиннике. А сообщение о запуске или вводе чего-либо - не из сайта соответствующего ведомства или предприятия. Что процитированное высказывание позаимствовал, а не услышал сам на пресс-конференции, которая транслировалось в режиме онлайн в интернете.
  
  Чаще всего юридически доказать такое невозможно. А морально? Но и тут автор "творческого передера" имеет сильную позицию, если, действительно, передирал творческий. А это значит, не только написал другим языком, но и изменил структуру текста: что-то переставил местами, что-то сократил, а что-то расширил либо за счет своего, либо - экспертного комментария. И в итоге получилось нечто похожее, но ведь - иное. Это как выпечка сдобы: тесто одно, а из-за дополнительных ингредиентов и мастерства изделия разные: у одного булка, у другого - пирожок, у третьего - кекс.
  
  В силу этих причин трения на сей счет в журналистском братстве возникают чрезвычайно редко. Неофициальный моральный кодекс ситуацию оценивает более- менее адекватно, в категориях "принято" и "допустимо", которые при всей своей неопределенности и расплывчатости на практике образуют некие границы, понятные без слов. Нарушения их случаются редко и воспринимаются как ЧП. Ну, это когда кто-то у кого-то слямзили факт или высказывание, добытые в уникальном интервью или в ходе рискового расследования. Да еще и, невзирая на предупреждение, что цитировать позволительно только с санкции. Но даже такие конфликты принято решать полюбовно и втихаря.
  
  Индустриальный пейзаж
  
  Как "человека с производства", в газете меня бросили на экономику. Я много и азартно колесил тогда по Литве, и хорошо представляю себе индустриальный пейзаж конца 80-х. То было время, когда все еще работало: зарплаты и пенсии регулярно выплачивались, а слово "безработица" оставалось в разряде экзотических. И, тем не менее, в монолите планово-распределительной системы уже появились трещины, грозившие скорым развалом. Ее производственную флотилию уже подхватил и нес поток на рифы, только капитаны судов еще об этом не подозревали.
  
  Первую червоточину дали кооперативы. Этот развратный ветерок приоткрытой форточки рынка в Прибалтике почувствовался быстро. Появились не только всевозможные мелкие лавочки, но и целые предприятия. Причем, процесс этот захватил и деревню - колхозы. Пожалуй, даже в большей мере, чем город. Кооперативные промыслы стали вескими дополнениями к основной сельхоздеятельности и формой дополнительной занятости. Это могли быть миниатюрные пивоварни с корчмами, пекарни и маслобойки, артели по изготовлению керамической и деревянной посуды, плетеных корзин, надгробий и изделий художественной ковки, этнографической мебели и т.д. и т.п. - во всем многообразии арсенала народных промыслов, продукты которых в Литве ежегодно по весне демонстрируются на знаменитом празднике-ярмарке Казюкас. Наряду с этим кое-где возникали и цехи, и целые заводики, на которых поточно выпускался несложный и дешевый, но модный, востребованный товар: пластмассовая бижутерия, плоды шелкографии, кожаные изделия... Председатель колхоза-миллионера из-под Паневежиса рассказывал, что их кооперативная фабричка на время посевной и уборочной резко сворачивает обороты и даже вовсе закрывается. Зато в остальные периоды служит основным источником занятости. Заработки на ней весьма приличные, поэтому
  
  14
  
  желающих всегда в избытке. Вот он и придумал стимул: хочешь получить на ней работу, отличись в поле.
  
  Но если в сельской местности кооперативы играли стабилизирующую роль, расширяя и разнообразя занятость, то в городе, наоборот, создавали все более усиливающуюся конкуренцию госпредпритиям. Во-первых, уже само появление возможности работать на себя выщипывало из них наиболее отчаянных и предприимчивых. Во-вторых, кооперативы как морские ракушки стали прилипать к бортам промышленных посудин, паразитируя на их телах. Создаваемые и руководимые, как правило, работниками тех же предприятий, и питаясь не только их заказами, но и ресурсами, они и психологически, и тактически подготавливали почву для будущей цепной реакции банкротств.
  
  А пока закон не позволял еще приватизировать сами предприятия, их красные директора пыжились, демонстрируя "новое мышление", которого требовали от них горкомы. Их лексикон наполнился новоязами типа "хозрасчет", "предприимчивость", "мотивация", Некоторые из них для пущей важности стали привлекать "науку" в лице всевозможных консультантов. Правда, проку от их советов было близко к нулю. Ведь для того, чтобы менять "мотивацию" и формировать "предприимчивость", требовался демонтаж системы. А страна еще была на перепутье. Да и самим советникам надлежало быть рыночниками-антисоветчиками. Но откуда им было взяться, если на советских кафедрах экономике капитализма не обучали. Поэтому в лучшем случае консультации эти ограничивались здравыми замечаниями косметического свойства. Да и то в тех случаях, когда среди советников попадался бывший управленец-практик.
  
  Опыт показал, что лучше всех к ломке системы подготовились мелкие суденышки индустрии местного подчинения. И, напротив, самыми ущербными оказались крейсера и фрегаты, считавшиеся флагманы промышленного флота. Как правило, это были заводы и объединения союзного подчинения, такие, как "Эльфа", "Вильма", "Банга", "Сигмы", "Нерис", "Топливная аппаратура" и пр. В традиции совкового пристрастия к закрытости и секретности, почти все они числились за оборонкой. А это означало, что их руководители больше всех были избалованы стабильностью, гарантированной госзаказами, централизованным снабжением и отсутствием серьезных ограничений по себестоимости продукции. Предприятия эти считались наукоемкими и технологически продвинутыми. Однако, как только они оказались один на один с рынком, выяснилось, что такое представление - всего лишь иллюзия, плод воображения в закрытом пространстве. А по мировым меркам - убогость и отстой. Причем, именно характер и габариты производства, требующие гигантских инвестиций и рынков, обратились в минусы для внешних инвесторов. Какой резон было какому-нибудь "Грюндинг" покупать "Вильму", чьи магнитофоны пылились на складах даже в режиме всеобщего дефицита? Зачем ему старые корпуса, забитые древней техникой, когда гораздо дешевле построить современный модуль где-нибудь в Бангладеш? Прибалтам - как белым людям - ведь и платить бы пришлось вдвое больше, чем тамошним туземцам.
  
  Поэтому судьба индустриальных монстров была особенно трагичной. Их административные коробочки еще худо-бедно заполонили разные фирмочки. А вот огромные цеха своими мрачными стенами и черными глазницами длинных окон кое-где и по сей день портят городские пейзажи. Эти руины радиоэлектроники, электротехники, приборо- и всякого прочего строения до сих пор служат пищей для обличительных спичей об утрате современной наукоемкой индустрии. Мол, была Прибалтика "витриной"
  
  15
  
  державы, и жилось в ней, как у Христа за пазухой. Так нет же ! Все разбазарили и вернулись в хуторское прошлое. К своим коровкам и прялкам!
  
  Спорить с такими фанатами прошлого совершенно бесполезно, потому что их дремучая некомпетентность замурована стенкой, против которой нет приема: "Не знаю - и ЗНАТЬ НЕ ХОЧУ!!!".На самом же деле шел процесс со своими фазами и развитием. Да, вначале 90-х эти отрасли понесли сокрушительный урон. Но это были неизбежные и временные потери, обусловленные тектонической ломкой системы. Вопрос о том, можно ли было эти предприятия спасти, звучит спекулятивно. Потому что спасать добро весьма сомнительной ценности даже при всем желании тогда государству было не по силам. А для того, чтобы возместить утерянное, требовалось время и условия. И когда они созрели, появились новые приобретения. Или перевоплощения, как это, к примеру, произошло с алитуским заводом холодильников "Снайге", с вильнюсским станкостроительным предприятием "Комунарас" - нынешним "Вингряй". Со временем пришли инвесторы, и сегодня индустриальный ландшафт республики еще более богат и разнообразен, чем в конце 80-х. Литва производит компьютеры, диски, лазеры, солнечные батареи, ферменты, тепловые котлы, суда, уникальные маневренные локомотивы и т.д. Причем, вся эта продукция экспортируется, выдерживая самые жесткие планки мировой конкуренции.
  
  И все это притом, что за нефтегазовую иглу она платит России по самым высоким европейским ставкам. И электричество с закрытием Игналинской АЭС давно уже недешевое.
  
  Попутно пару слов об оборонке. Совковая мания засекречивания всякого более-менее сложного производства было проявлением установки, которую я бы назвал "режимный фетишизм". Со стороны власти он выражался в стремлении и надежде на то, что приписка предприятия к военному ведомству с соответствующей атрибутикой секретности и армейской строгостью способствует позитивной мотивации у его работников. Что, якобы, прописка на номерном заводе -"почтовом ящике" с его тетками в мундирах на проходной и формами допуска к отдельным работам повышает их статус, дисциплину и ответственность. Командующие отраслями и предприятиями тоже были заинтересованы в номерных примочках, поскольку это намного облегчало их жизнь. Все гарантировал госзаказ и кооперация, регулируемая сверху. Кроме того, не болела голова по поводу экономии энергоресурсов, сырья и материалов: военный статус продукции давал им почти неограниченные допуски в нормах расходов. Ну, а в совокупности этих преференции позволяли рассчитывать на регулярность премий, которые при узкой и единообразной сетке окладов были важным приварком в оплате труда.
  
  Одним из мифов той эпохи является представление о том, что военный сектор экономики является кузницей ноу-хау. Что именно ему Советский Союз обязан прорывом в космос и многими научными открытиями и технологиями. И определенная истина в этом, безусловно, есть: военно-промышленный комплекс в любой стране мобилизует лучшие умы, и от их разработок кое-что перепадает и в сферы гражданского производства. Процесс этого заимствования именуется коннверсией. И многие должно быть помнят, что на нее радужные надежды возлагались в горбачевской перестроечной пропаганде.
  
  Однако, конверсия ничего общего не имела с той фальшивой, искусственная "милитаризацией" производства, которая при брежневском "развитом социализме" расползлась по всем отрасли и приняла уродливо-гипертрофированные масштабы. Ведь
  
  16
  конверсия - это когда на тех же мощностях вместо ракет выпускают трамваи или тепловые котлы. А не наоборот, когда магнитофоны - пусть даже они в обличии авиационных "черных ящиков" - выдают за боевое оружие. И когда под зонтик "секретности" прячут такую рухлядь, на которую не позарился бы даже шпион из Зимбабве.
  
  Минусов от такой мистификации куда больше, чем плюсов. Начнем с того, что "оборонка" консервировала централизацию управления, а с ней - неповоротливость производства в сторону потребительских интересов и качества товаров. Ведь если на обычном предприятии руководителям приходилось крутиться по поводу реализации, то "псевдорежимный" статус избавлял от этой заботы. И заказы, и снабжение, и сбыт - всем в "оборонке" командовали министерства. От директоров требовалась лишь солдафонская исполнительность. А вся их предприимчивость была направлена на то, чтобы план выклянчить поменьше, да себестоимость продукции раздуть побольше. Благо этому способствовали и снисходительность к затратам, и сам валовый метод планирования и учета. Да и сама режимность с ее суровыми вохровцами на проходной была насквозь фиктивной и совершенно не влияли на темп и качество работы. Дотошный контроль опозданий на работу ничего кроме раздражения не вызывал. Зато режим "оборонки" идеально способствовала раздуванию штатов, что, в свою очередь, располагало к сачкованию. Особенно оно процветало в среде управленцев, именуемых тогда инженерно-техническими работниками (ИТР). Живя в полусонной и такой стабильной атмосфере "псевдооборонки", они и не подозревали, что их "ящики" вскоре первыми "сыграют в ящики". И, оказавшись за воротами строгих проходных, с их привычками им будет трудно выживать в новой и жестокой среде.
  
  Гласность
  
  Гласность. Не было, пожалуй, в новоязее перестройки слова звонче и слаще этого! Дарованная сверху и свалившаяся как лето посреди зимы, она была первым и, пожалуй, самым сильным потрясением для гомо советикус.
  
  Будучи важным и необходимым компонентом демократии, гласность ценится по-разному. Ее восприятие зависит как минимум от двух факторов: человеческого и внешних обстоятельств. Понятно, что как явление она чужда тоталитарной власти. Однако в закрытой системе на нижних этажах недовольных ею еще больше. Потому и так затянулось долгожительство коммунизма, что он построил пирамиду, между вершиной и основанием которой по всему периметру расплодил тму человеческой мерзости - от стукачей до садистов самого разного ранга и профессии. Счет им - на миллионы. И гласность для них - синоним эпидемии чумы.
  
  Отношение к гласности зависит и от конъюнктуры общественного настроя. Наступают такие моменты, когда люди сами предрасположены ко лжи во имя текущих интересов или ради душевного комфорта. Гласность становится красной тряпкой, когда общество приведено в состояние агрессии, а страна - в военный лагерь. Тогда на смену ей приходит пропаганда и идеология. Ярчайший тому пример - состояние российских умов с началом войны в Украине. Рвущий на себе рубаху человек принимает только ту "правду", которая отсортировывается в пользу его союзников и направлена против мнимых врагов.
  
  Так что спрос на гласности переменчив. Но в период "перестройки" он был повышенным. Думаю, что этому способствовали несколько обстоятельств. Во-первых, уж больно всем
  
  17
  
  надоело притворяться дураками в угоду маразматическим старцам, дискредитировавшим власть сверх всякой меры. Никогда она еще не становилась посмешищем столь тотального масштаба, когда от нее внутренне кривились все, включая аппарат и охранку. Лицемерие в степени, где все друг друга понимают, что друг друга понимают...этот тот случай, когда потребность называть вещи своими именами превращается в чесотку, в зуд. И в то же время, одобренная сверху, она притупляла бдительность у своих потенциальных противников, надеявшихся, что есть рубежи, которые контролируются. Бывший вертухай еще не опасался всерьез, что о его подвигах в ГУЛАГе расскажет в местной газетке бывший зэк (партия не позволит!). Партийный чинуша тоже не верил, что дойдет до "посягательств на основы". Зато узрел возможность использовать СМИ в интригах против соперников. Ну, а основная масса граждан просто балдела от обилия острого, соленого, пикантного и жуткого - той гаммы ощущений, которую гласность внесла в постную жизнь Совковии.
  
  Чего уж тут говорить о журналистах, которым она не только повысила творческий аппетит, но еще и общественный статус. Они стали популярными фигурами, "вестниками перемен", "звонарями перестройки". Пожалуй, впервые звездность среди акул пера стала конкурировать с популярностью киноактеров и хоккеистов. Это было время, когда экономическая и политическая публицистика вытеснила даже футбольные хроники, советы домохозяйкам и гороскопы. Такие имена, как Анатолий Стреляный, Отто Лацис, Василий Селюнин, Юрий Черниченко и др.были известны на менее, чем Тихонов или Янковский. Их очерками зачитывалась страна. Журналистика превращалась в "четвертую власть". Пройдет немного времени, и эта профессия станет неплохой стартовой площадкой для политической карьеры.
  
  Забегая вперед, замечу, что в последующие четверть века гласность прошла "мертвую петлю", описав круг от "буйства свободы" до превращения в свою противоположность. Рыночная фаза ее развития в ельцинский период превратила слово в товар - со всей гаммой вытекающих следствий. Это означало, что впервые за долгую историю тиражи стала определять не власть, а капризы читателя - с соответствующими плюсами и минусами для тела журналистики. Можно без конца спорить по поводу ее качества. Но если отвлечься от вкусовых критериев, то определенным и, болееменее бесспорным новым свойством СМИ стало появление хаоса разнообразия. То есть - условий для выпускания разных потенций и паров.
  
  Существует мнение, что буйство вседозволенности убивает творчество. Как избыток кислорода или сахара. Что, не встречая сопротивления, художник расслабляется, и его энергетика падает. Что внимание расползается в мельтешении тем и объектов, а воображение блекнет оттого, что любое слово разрешено. Что не вырабатывается адреналин, который повышает работоспособность. И в этом наблюдении, безусловно, что-то есть от истины.
  
  Однако, если это так, то климат "перестройки" такой концепции не противоречил. Потому, что при горбачевской оттепели он был еще весьма неопределенным и непредсказуемым. Пейзаж был туманным. Области и степени дозволов - размытыми. А в тех высотах, где их определяли, был хаос в мозгах и желаниях. Оттепель сопровождалась сполохами вроде "открытого письма" Нины Андреевой ( март 1988-го), напоминавшими о лютой подковерной борьбе. Поэтому журналистика работала в режиме первопроходцев и
  
  18
  на опережение. Каждый шаг еще был пробным и сопровождался риском. А что может быть "адреналиновей" неопределенности!
  
  В общем "перестроечная" гласность была сбалансированным коктейлем из острых и приятных ощущений и психологически располагала к качественным продуктам. Авторов и редакторов раздирали противоречия созидательного свойства. Свобода не превратилась еще в буйство вседозволенности, еще действовали внутренние тормоза вкуса, приличия и элементарной осторожности. Это было переходное состояние, когда требование скандальной сенсационности еще не стало высшим "знаком качества", а сдерживающие факторы работали в пользу глубины, ответственности и уважения к читателю.
  
  Говоря о гласности, надо понимать, что термин этот применим лишь к характеристике общего состояния свободы самовыражения. Но сразу теряет смысл, когда речь заходит о конкретном СМИ. Ибо всякие попытки создать абсолютно свободные, независимые от пристрастий издания - затеи весьма сомнительные. Сколько бы Венедиктов и Познер не пытались содержать площадки, одинаково доступные для любых мнений, на практике в чистом виде достичь этого не удается. Все равно от "Эхо Москвы" или "Времена" смачно разит либерализмом. И ни сами маэстро, ни члены их команд, как ни стараются, не в состоянии скрыть своих симпатий и антипатий. А их прохановско-лимоновские антиподы выглядят карасями, брошенными на сковородку. И, в конце концов, сбегают, озверев от ехидных уколов ведущих .
  
  Не уверен я и в том, что "независимость" - необходимое и важнейшее качество журналиста. Проповедуемый Познером ценник более-менее работает разве что применительно к новостным СМИ. ВВС часто приводят как идеал, но и он распространяется только на информационную часть. Все остальное - аналитика, интервью вполне определенно пропитаны британским консерватизмом и эгоцентризмом. Да, "многоголосые площадки" существуют и должны быть. Но они равноценны партийно-вкусовым и профессионально-тематическим изданиям. Не универсальным является и требование "нейтральности" к журналисту. Почему мы должны принижать его, лишая возможности поливать факты и события соусом своих взглядов и предпочтений, если как аналитик и интеллектуал он достиг уровня, позволяющего стать авторитетом для читателей? Почему не допускается такой вариант интервью, как диалог, диспут журналиста и интервьюируемого? Ведь на поверку все одно скрыть личность талантливого ведущего не получается. Разве уж так бесстрастен Познер со своими собеседниками?
  
  Сама практика показывает, какие трактовки свободы и гласности существуют только в умах и какие - реально. Приватизация СМИ отнюдь не гарантия их индивидуальной свободы: частник вполне может оказаться деспотом покруче любой идеологической цензуры. Свободы здесь проявляется лишь применительно к СМИ в целом - в их разнообразии, в возможности поискать в нем место сообразно своим взглядам и вкусу. Да и то при условии, если ты способен делать это без суеты. Либо создать такое СМИ самому. Однако, сделав свой выбор, журналист тут же попадает в несвободу, ограниченную взглядами издателя и редактора. А те, в свою очередь, руководствуются кучей соображений - от культурных до мировоззренческих, от политических до коммерческих. Потребность в "нейтральности" на поверку часто диктуется сугубо прагматическим интересом - стремлением привлечь побольше читателей.
  
  19
  
  Отсюда и разнообразие подходов на практике. Есть ярко выраженные по установкам СМИ и персоны, есть смешанные, где комментарии предпочитаются чужие - экспертные, есть исповедующие нейтралитет и обезличивающие журналистов - вплоть до анонимности. Как в Библии: каждой твари по паре.
  
  Выбор
  
  "Перестройка", начавшись одинаково для всей империи, для ее окраин закончилась специфически. Она породила проблему выбора. Причем, в первую очередь и в основном - для т.н. лиц "нетитульных национальностей". В частности, для нас - русских.
  
  Речь, как вы догадываетесь, шла об отношении к выбору титульной нации в своем намерении нарушить "нерушимость союза". У нее-то как раз этой проблемы не было: "титульные" с шокирующей для Москвы скоростью пришли практически к единодушному мнению. А вот среди "нетитульных" такого завидного единомыслия не обнаружилось. Там царила обширная гамма чувств: любопытство, изумление, смятение, недоумение, растерянность, опасение и страх, наконец - вплоть до паники...Были, конечно, и те, кто окунулся в общий поток и поплыл вместе с основной массой. Но таких в русской диаспоре было немного. Во всяком случае - поначалу.
  
  То было вполне естественно, поскольку в этой партии основные призы предназначались для титульных. Для прочих же очевидные выигрыши не просматривались. А вот тревожные вопросы смущали. Даже если идейные или психологические мотивы диктовали выбор в пользу эмиграции, решиться на этот шаг было непросто из-за практических сложностей. Уехать, но куда? Как решить вопрос с жильем, с работой на новом месте? Сможешь ли адаптироваться в новом климате, бытовой культуре, бюрократии? Расстаться с уютными кабачками и чистыми озерами, с неповторимыми запахами балтийского взморья? Бросить друзей и завести новых? Наконец, риторический вопрос: кто будет присматривать за могилами родных?
  
  Но и у тех, кто сочувствовал маленькому народу в его стремлении вырваться из-под "советского ига", тоже возникали проблемы. И основная - языковая. Литовский язык внесистемный, с крупными ветвями не связанный, со сложной грамматикой - такой с кондачка не возьмешь. Чтобы свободно говорить, тем более - писать на нем, требуется, как минимум, курс школьного обучения. Плюс - сильная мотивация и среда обитания, где без него трудно обойтись. Почему сегодня выпускники школ почти поголовно бойко щебечут по-английски? Потому что он стал практически востребованным: интернет, зарубежные вояжи, возможность поработать, а то и поселиться за бугром...
  
  В условиях Совковии русская диаспора была сильно размыта непрерывными волнами приезжих специалистов, постоянно сокращающих долю аборигенов со стажем в поколения. Пришлые же в основном пополняли штаты предприятий и учреждений союзного подчинения, где профессионально местный язык не требовался: весь документооборот был на русском. В партийно-номенклатурной среде тоже принято было общаться на языке Москвы. В сущности, само по себе знание литовского в качестве условия профпригодности действовало в весьма ограниченном ареале и в большей степени зависело от географии. Чем гуще национальная среда обитания, тем больше дискомфорта испытываешь, будучи белой вороной. Вильнюсский русский, тем более, проживающий в районе Жирмунай или Новая Вильня, мог вообще забывать, что живет в Литве. А вот в Каунасе без знания литовского можно было нарваться на грубости.
  
  20
  Недаром говорили тогда: "Каунас -мусу, Вильнюс - русу" (Каунас -наш, Вильнюс - русский).
  
  Но даже и среди тех, кто уродились в Литве и окончили школу, общий уровень владения литовским среди русских был хуже, чем у литовцев - русским. Тут уже сказывался фактор мотивации. Ибо в пространстве империи ее окраины сами были в положении национальных меньшинств. И для них государственный язык играл важную роль в карьере: давал пропуска в престижные вузы, расширял выбор рабочих мест, свободу передвижения по стране, реальной альтернативе которому под "железным занавесом" тогда не было. Поэтому у них мотивация к изучению русского была значительно выше, чем у русских к литовскому. А вот местные русские без литовского вполне могли обходиться: для учебы и работы он не требовался, а для бытового общения хватало словаря Эллочки-Людоедочки.
  
  Это была "нормальная" ненормальность, не замечаемая с одной стороны и накапливающая обиды - с другой. И теперь маятник справедливости предъявил счет за апофигейство другой стороне. И надо отдать должное литовцам, проявивших мудрость и гибкость в отношении "нетитульных". В отличие от своих балтийских соседей, они всем дали нулевое гражданство, а с языком наседать, давить не стали. Хочешь, учи, хочешь - не учи! Твое дело. Только имей в виду, что от этого зависят возможности твоего, трудоустройства. Можешь вообще не знать ни слова. Сам себя накажешь: без языка ведь даже продавцом тебя не возьмут.
  
  Такой вот простой, естественный отбор. Жестоко? Но кто, не противореча элементарной логике и мировой практике, скажет, что это несправедливо?
  
  Однако, в абстракции все просто и логично. А на практике...Тогда - в 1988, 89, 90, 91-м и далее, когда началась ломка всего уклада с банкротствами предприятий и переводом под национальный козырек государственных учреждений, это требование стало подобно гвоздю в горле. Целая армия людей оказалась профнепригодными только из-за языковой беспомощности. А это ведь не цвет волос, которые можно перекрасить. И даже не диплом о высшем образовании, который можно купить. Попробуй - выучи, даже если прижало. Даже если горишь желанием и прилагаешь все усилия. Даже если память резиновая, и тебе не 40, не 50, а только 25 лет. Все равно нужны долгие месяцы, годы. А жить нужно сегодня и завтра.
  
  Так стоял вопрос. И знаю немало случаев, когда люди уезжали с большими сомнениями, с тоской только потому, что хотели сохранить свою профессию. Но не видели иного выхода, поскольку не верили в свою способность решить проблему языка. Это обстоятельство следует учитывать, чтобы реально оценить значение "идейных" мотивов эмиграции начала 90-х.
  
  Кстати, хоть она и выросла заметно, но ее масштабы не обрела картину демографического бедствия. За самые тревожные в своей неопределенности годы -1990-94 Литву покинули около 100 тыс. чел, то есть в среднем по 25 тыс в год. Но это вместе со всеми: русская же прослойка за всю десятилетку лихих 90-х сократилась с 9,4%(1989) до 6,3 (2001) - примерно на 70 тыс. Далеко не все уезжали тогда в Россию: в 1992-м, например, из 31 тыс. туда отбыли только чуть больше половины; еще 44% в Белоруссию и в Украину. Это
  заметно ниже по сравнению с нынешним уровнем миграции на Запад: только за один 2010
  зарегистрировано 83 тыс. эмигрантов.
  
  21
  В конфигурации такого рода обстоятельств, чтобы сделать выбор сравнительно легко, требовалось иметь, как минимум, три предпосылки. Во-первых, не маяться двухголовостью российского орла в своей культурно-географической ориентации и иметь четкую ориентацию внутреннего компаса на запад. Проще говоря, комфортно чувствовать себя в среде, где все вокруг прописано латинскими буквами, а нравы и характеры сформированы католицизмом или протестантством.
  
  Во-вторых, хотя бы немного интересоваться историей народа, с которым живешь, и, опираясь на эти знания, быть способным (или пытаться хотя бы) рефлексировать его глазами. Это необходимое требование для того, чтобы понимать и уважать его менталитет и стремления. Или, по крайней мере, быть избавленным от заблуждений и иллюзий.
  
  В-третьих, надо просто обладать вкусом на эстетику и стиль жизни, который условно можно обозначить "балтийским". Он складывается из элементов природного и архитектурного пейзажа, примет национального менталитета, манер общения, этнографического колорита, традиций и т.п., которые образуют атмосферу среды обитания, отношение к которой можно определить словом "комфортность".
  
  Замечу, что литовцы с уважением относятся к тем, кто сделали честный выбор и уехал, не приняв по тем или иным мотивам жизнь под красным щитом с лошадкой и витязем. Но опасаются тех, от кого веет холодком "пятой колонны". Зная диаспору изнутри, хорошо представляю, о ком идет речь. Это такая категория жителей, которых трудно назвать гражданами страны притом, что всеми правами они обеспечены. Живя в Литве долгие годы, некоторые - даже не в первом поколении, они позиционируют себя как нечто внешнее к ней. Как обитатели. Как квартиранты. Вот есть "мы" и есть "они". "Они" - это все литовское - от народа и культуры до государства с его законами и учреждениями. И все, что происходит "там у них", воспринимается в лучшем случае скептически и в целом - негативно.
  
  Тут важно подчеркнуть, что и в литовской среде нигилизма более, чем достаточно. А СМИ своей придирчивостью и въедливостью изумляют даже иностранцев. Но есть принципиальное отличие в этих негативах. Оно - в диспозиции: извне и изнутри. Это у Них плохо. И это у Нас плохо. Есть разница? Плюс нота злорадства, которое сочится даже по поводу тех минусов, от которых страдают все без исключения. Скажем, цен на российский газ или введение Москвой очередного экспортного эмбарго. Для таких "критиков" все местное политическое поле воспринимается абсолютно монохромным и враждебным: на нем не различаются ни "правые", ни "левые", ни отдельные персоны. Все мазано на нем одной ядовитой краской. При этом с такой же безоговорочной тотальностью и подобострастием с их стороны приветствуется каждое движение путинской брови. Вечно брюзжащие и недовольные, с кривыми усмешками и дифирамбами по поводу любого пука с этнической родины, эти люди если и вызывают сочувствие, то в виде риторического вопроса: так чего же вы маетесь? Поменять квартиру в Вильнюсе даже на московскую и питерскую - не проблема. А уж на какой-нибудь Челябинск или Воронеж и подавно. Еще с приварком. Так ведь нет!. Ответ известен. И он универсален и неотразим: кто же станет присматривать за могилами предков?
  
  Работа как работа
  
  Журналист - профессия публичная. Потому на ней места нет свободного от клейм всевозможных стереотипов. Причем, весьма категоричных в своих тональностях. Отмечу
  
  22
  лишь некоторые.
  
   Начну с приятного образа - романтико-героического. Это тот, в котором журналистика - не просто профессия, но - образ жизни. Единое творческое пространство, в котором нет границ между работой и досугом. И если это работа, то приятная, как досуг. А если досуг, то весь пропитанный работой. Хотя бы в том смысле, что всякая беседа, чтение, телепередача и даже сетования жены или соседа на магазинные цены или работу транспорта машинально просеиваются на предмет зерен, которые можно использовать с пользой для будущих текстов. Жизнь в этом образе богата и разнообразна, энергична и насыщена. Бесконечная новизна от перемены мест и обилия новых, неожиданных знакомств, совокупляющихся в приключения. Ведь даже собственный, казалось бы, давно истоптанный город благодаря этой любопытствующей профессии оказывается переполненным неисчерпаемыми тайнами и открытиями. Это возможность заглянуть в щели и за занавески, о которых в иной жизни тебе и в голову никогда бы не пришло. Встретить людей, до которых никогда бы не добрался или просто не заметил, прошел мимо. Это потребность и способность быть информированным больше, глубже, а главное - оперативней, чем окружающие тебя люди. Наконец, это занятие рискованное, порой требующее изобретательности, изворотливости, наконец, храбрости, если не сказать и вовсе пафосно - гражданского мужества.
  
  Примерно такую симпатичную картинку рисуют обычно себе абитуриенты факультетов журналистики и их девушки. Так завидуют порой журналистам технари, считающие, что обрекли себя на серую, скучную жизнь, послушав советов родителей или не доверившихся собственным гуманитарным позывам.
  
  В пику такому стереотипу существует модель стандарта, который условно означу, как рутинно-плебейский. В этом измерении журналистика - черная работа самого низкого разряда, если мерить его по планке, предназначенной для людей с вузовским образованием. Это образованщина самого низкого пошива и социального статуса. В отличие от любого специалиста у этой профессии нет корешков - одни вершки. Это не специальность, потому что работа в ней не углубляет знания и не способствует открытиям: напротив, если у вас они были когда-то, то происходит дисквалификация. Ваш взгляд ни на чем не успевает сосредоточиться серьезно, а мозг постепенно утрачивает то, что было систематизировано. Сам образ жизни способствует мимолетности и эфемерности человеческих привязанностей и отношений, вырабатывает поверхностный и потребительский интерес к людям. Пообщался часок, поулыбался дежурно и - забыл. Потому что спешишь заместить лицо новым портретом. Журналистов терпят, приглашают в приличные общества, но сквозь зубы - по необходимости. На самом же деле к ним относятся как к плебеям, презирая и прикармливая одновременно. Они - самая вульгарная часть банкетных тусовок, слетающаяся пожрать и полакать напитки на халяву. У них щенячьи манеры и готовность злобно укусить, если ситуация позволяет, чтобы притушить в себе комплекс неполноценности.
  
  В таких тонах разрисовал мне новую профессию в свое время один мой хороший знакомый - рафинированный, высокообразованный интеллигент с дипломатическим прошлым. Подобные "комплименты" часто приходилось слышать и от людей, серьезно занятых наукой или производством.
  
  Третий стереотип, пожалуй, самый примитивный и распространенный. Его проще всего сформулировать расхожей фразой о трех формах проституции - просто шлюхи, политики
  
  22
  и журналисты. Главными акцентами его является слова "цинизм" и "продажность". Главная ассоциация - с политиками. Журналист и политик - два сапога - пара. Не зря они так любят друг друга, просто жить один без другого не могут. Журналист циничен и беспринципен, потому что насмотрелся с близкого расстояния на власть, и лишен иллюзий. Он знает из практики, что скрывается за красивыми фразами и благородными позами. Он делает свои портреты и разоблачительные бомбы, вынужденный согласовывать их со сложной системой табу и пактов, наработанных его хозяевами для обеспечения процветания или хотя бы - выживания издания. Он ничего не может сделать самостоятельно, а потому легко позволяет себя купить, если есть интересант. Не обязательно (хотя и желательно) за деньги; на худой конец достаточно и услуги, протеже. Он живет в мире конкуренции - политической и деловой, и этим пользуется при нападении и защите, взимая плату с обеих сторон. Со своей совестью он разбирается без особых усилий, расценивая неучтенные гонорары как плату за риск.
  
  Такое реноме о себе чаще всего приходится слышать от дяди Васи или тети Клавы - т.н. простого, рассудительного человека, уверенного, что все журналисты куплены. И все другие жулики - политики и бизнесмены - только и думают, чтоб им заплатить.
  
  "Эх, мне бы такой спрос!"- так и тянет съязвить. Только что-то покупатели все обходят. Может, рылом не вышел. Может, каких-то магнитных присосок лишен?
  
  Ну, а если без иронии, то готов признать, что во всех трех характеристиках есть доля истины. Типажи не из пальца высосаны. Только в жизни не типажи существуют, а конкретика из коктейлей, в которых причудливым образом уживаются самые противоречивые свойства и качества. К примеру, знавал одного способного, продвинутого акулу пера, который непринужденно хвалился, что его график позволяет на брифингах и презентациях и позавтракать, и пообедать и поужинать. Да еще маму с собой таскал на богатые приемы. В этой среде редко встретишь человека, способного похвалить коллегу. Зато неединaжды сталкивался с теми, для которых чужой талант как красная тряпка для быка. В этом журналистское сообщество ничем не отличается от типичных творческих тусовок - театральных, киношных, литературных.
  
  Много резонов в том, что журналистика распыляет фундаментальные знания и заменяет их пылью поверхностных. Но и это - не абсолют. Иначе откуда берутся блистательные публицисты и серьезные аналитики в самых разных материях. Успех зависит от личности: ее памяти, мотивации, от типа мышления, в конце концов (логическое, то есть - от частного к общему, или "философское" - от общего к частному). Ну, и, конечно, от места в самой журналистике. Один вариант, когда ты работаешь новостником, местным собкором или в газете-ежедневке, и приходится щелкоперить на любые темы, переваривая тонны информации. И другой случай - специализированное издание для cадоводов или охотников. Даже хаотический информационный поток, круглосуточно просачивающийся через головушку новостника при способностях к обобщениям благодатен и плодотворен. Вот почему из журналистской среды нередко вырастают писатели и политики.
  
  Не хочу идеализировать наше поприще и на счет чистоплотности. Журналисты-газетчики в массе своей материально неизбалованны. По уровню доходов они созвучны "разночинцам"- учителям, медикам и т.п.работягами из госсектора. А общаться доводится с воротилами высоких рангов, нуждающимися по тем или прочим причинам в рекламе: с бизнесменами, банкирами, политиками. Поэтому соблазны возникают иногда. И всякое случается.
  
  23
  
  Однако, даже если исходить из посыла, будто все люди продажные, и вопрос только в цене, журналистский цех - отнюдь не идеальная площадка для коррупции. Во-первых, в отличие от чиновничества, монолитного в своем клановом интересе на кормление, он раздираем жесточайшей конкуренцией. Поэтому опасность "зазвенеть" угрожающе велика. Тем более, что обиженных и злых на "писак-щелкоперов" всегда более, чем достаточно. Во-вторых, большинство изданий нынче с трудом сводят концы, и их владельцы заинтересованы в легальной рекламе. Поэтому они тщательно следят, чтобы все деньги от заказных материалов поступало на официальные счета, и ни один цент не прилип к рукам сотрудников. В-третьих, потеря репутации для журналиста дорогого стоит. Если он влип с резонансом, то получает заячий билет, с которым уже невелики шансы на последующее трудоустройство. А ведь большинство из них никаким иным занятиям не научено.
  
  Немало перебора, конечно, и в сусальном облике этой профессии. Хотя здесь особенно все субъективно. Один мой бывший коллега искренне жаловался, что осатанело мотаться по миру - по пять-шесть командировок в месяц. Кто-то заподозрит, что кокетничает, кто -то скажет - зажрался. А ведь на самом деле это тот случай, когда маслом испорчена каша. Представьте себе жизнь в самолетах и дешевых отелях, причем в ритме постоянной беготни, когда повсюду нужно успеть: доехать, прорваться, настрочить, отправить... На осмотр архитектурных достоинств и гастрономию времени совсем не остается. Сплошное мельтешение в глазах, которое при таком насилии информации начинает сливаться в одну пеструю линию.
  
  Есть и другая крайность. Современная журналистика способна и приковать человека к своему рабочему месту у компьютера. Да еще как - на десять -двенадцать часов в день, включая выходные. Мне это на собственном опыте хорошо знакомо по работе в качестве собкора крупного международного агентства. Были периоды, когда не то, что в командировку - из дома выйти нет времени. Потому что ты постоянно должен быть у экрана, чтобы отслеживать информацию. Причем режим этот не связан с количеством работы над текстами: ты можешь вообще ничего не написать за весь день, но не дай Бог пропустить важную новость или подать ее с задержкой. Там, в главной редакции на стене висит панно с часами, сравнивающими, кто из конкурентов сообщил об актуальном событии первым. Работа новостника, сама по себе самая примитивная вроде бы, потому и высоко ценится, что она требует постоянного напряжения и не ограничена никаким "рабочим временем". Поэтому в серьезных агентствах она всегда оплачивается не сдельно, а фиксированным окладом.
  
  Да и вообще с появлением частных изданий загрузки возросли, как и сопутствующие им технологические возможности. Было время, когда в Сейм я ходил каждый день как на работу. И проводил там множество часов. Однако, после того как заседания его и даже пресс-конференции стали транслироваться в режиме онлайн в интернете, необходимость в этом отпала. Более того, из ящика следить за ходом дискуссий гораздо удобней, чем с галерки: и видимость лучше, и звук - громче. А свои вопросы на пресс-конференцию можно послать по электронной почте. И они всегда зачитываются. В свою очередь скайп избавил от потери времени на встречу живьем, чтоб взять интервью. Особенно, если с собеседником ты уже лично знаком, и с ним легко договориться. Конечно, все это обедняет мир общения и способствует геморрою, но обстоятельства диктуют этим жертвовать.
  
  24
  В общем, работа как работа. И самочувствие, и статус в ней - категории индивидуальные. Для одних флер быстро уходит, и она становится прозой, средством существования, занятием, доступным для большинства образованных людей. Если такой журналист и работает по десять часов в сутки, то не потому, что не ценит досуга, а из корысти и по необходимости. Иные же до седин себя в ней чувствуют поэтами и с трудом переносят неделю отпуска. Нырять в суету и нервотрепку журналистских будней им приятней, чем в теплое море, а потребность видеть свои строчки в газете равносильна дозе дури. Причем, характер мотивации не связан напрямую с дарованиями: хорошие и слабые профи есть в обеих формациях. Как и в любой профессии. Да и особых способностей, тем более - литературного таланта, от них в большинстве изданий и не требуется. Достаточно просто навыков, просто амбиций, просто расторопности и трудолюбия.
  
  Каждому свое
  
  Согласно классике "революционных путчей", захват власти начинается с телеграфа, роль которого в современном мире выполняют СМИ. Не случайно, поэтому, что т.н. "январские события 1991 года" в Литве начались с нападения на журналистов 11 числа. В Вильнюсе эта задача облегчалась тем, что практически вся основная печатная периодика разместилась в одном месте - высотке Дома печати
  
  События того дня вспоминаются как кадры кинохроники. Собственно, так оно и было. Я стучал на машинке на своем десятом этаже, когда внизу заскулила сирена. Выглянув в окно, я прилип к нему, как к экрану телевизора, и лишился ощущения времени. От сюрреализма происходящего состояние было прямо-таки сомнамбулическое - с полной отрешенностью. Вот со всех сторон возникли фигурки людей, которые поспешно стали стягиваться к подножью нашей многоэтажки, быстро накапливая две толпы - у главного и служебного входов. Вот неразборчиво забренчал голос мегафона, о чем-то инструктирующий публику. Вот с проспекта Свободы свернули и покатили на площадку вдоль пристройки типографии два или три(не помню точно) танка, которые заняли позиции позади людей. И люди, и танки напоминали насекомых, ползающих по столу.
  
  Не было ни страха, ни изумления, ни каких иных эмоций - тупой стопор чувств и временных ощущений. Из "задумчивости" вывел лишь толчок в дверь моей комнатухи, в которую ввалилось существо, похожее на водолаза в скафандре: столько на нем было навешано брони и амуниции. При этом хребет, на котором все это крепилось, был солдатиком низкого роста и с мелкими, восточными чертами лица. От его бушлата отчего то разило бензином. Солдатик ни сказал не слова и только глазами и дулом огромного автомата показал на вешалку, приказывая одеться.
  
  В длинном коридоре уже было тесно от "плененных" коллег, сопровождаемых таким же эскортом. Некоторые одевались на ходу. Всех нас собрали в холле близ редакторского кабинета. Помню, как негромко причитала пожилая полька из корректуры, приговаривая сквозь всхлипы: "Как в 39-м, как в 39-м..." Дама потом рассказала, что ей вспомнилось, как подобным образом советские солдаты последний раз врывались в ее дом во время "освободительного похода" Красной армии. Наше смятение и растерянность, впрочем, вскоре постарался развеять соколом возникший рослый и плечистый красавец-капитан, который, упражняясь в галантности, назвал нас "господами" и заверил, что причин для беспокойства нет. Просто нам всем необходимо организованно покинуть здание, спустившись вниз по запасной лестнице. Что касается личных вещей, то забрать их нам будет представлена возможность позже.
  
  25
  Затем нас построили в колонну по одному вперемежку с солдатами, и мы впервые прогрохотали по спиральной металлической лестницу аварийного спуска, расположенной в другом конце коридора. Весь пол в холле первого этажа был залит водой, в которой
  валялись шланги, и мощно пахло горючим. Согласно одной из будущих версий, дежурившим там хлопцы из Департамента охраны края якобы была дана команда в случае атаки поджечь здание. На самом деле они встретили непрошенных гостей из брандспойтов струями, смешанными с бензином.
  
  Нас выводили через живой, возмущенно-сочувственный коридор. Как потом выяснилось, захват здания прошел без особых эксцессов и кровопролития, если не считать холостого выстрела из танка над толпой, дырка от которого до сих пор красуется на стене над козырьком центрального входа, да нескольких помятых и побитых, которые попали под руки десантников, взбешенных столь унизительным душем. В числе подвернувшихся под "горячую руку" оказался и один наш фотограф, которого солдат припечатал к стене, когда тот попытался сделать "исторические снимки". Дул нервный ветер, и было зябко и неприкаянно. Мы долго терлись вместе с редеющей толпой в ожидании разгадки, что делать. Шеф тоже был в растерянности, непрерывно куда-то звонил, исчезал и возвращался. Наконец, он сообщил нам, что редакторы нескольких газет приглашают его на сходку по поводу выпуска общего номера, а нам приказал разойтись по домам в ожидании дальнейших указаний.
  
  Номер этот в несколько страниц под названием "Лайсва Летува" (Свободная Литвы), появился уже к вечеру. А у нас началась кочевье с тремя переселениями, закончившееся возвратом в Дом печати уже после августовского путча. Все это время в многоэтажке хозяйничали десантники, а также бывшие коллеги, выпускавшие теперь в пику нам "Литву Советскую".
  
  Ну, а предыстория этого события уходит в конец 1989 года, когда уже стало совершенно ясно, что литовская "перестройка" беременна "независимостью". Психологически тому тогда очень поспособствовали скандальные разоблачения по поводу секретного приложения к пакту Молотова-Риббентропа, обнародованные на Втором съезде народных депутатов СССР в марте 1989 комиссией во главе с Александром Яковлевым. Торгашеский цинизм, с которым два тирана рвали тело Польши, стер последние иллюзии относительно "добровольного" вливания Прибалтики в "дружную семью народов". И хотя по поводу подлинности протокола до сих пор вбрасываются и гуляют сомнения, в той атмосфере на них мало кто мог бы клюнуть. Общественное ухо было настроено тогда на сенсации, поэтому разговоры о пакте были у всех на слуху, и эмоциональный эффект от них был огромный.
  
  Поэтому уже осенью в русской диаспоре возник вопрос выбора - за "белых" ты или за "красных". В рядах "белых" было все просто и понятно: Саюдис, в пику партийной бюрократии заявивший о себе как о всенародном движении, сплотил всю нацию в русле святой идеи суверенитета. А вот у "красных" дело было швах: на выборах в Верховный Совет СССР в марте 1989 года они потерпели и фиаско, и унижение. Из 42 мест по разнарядке для Литвы коммунистам досталось только 6. Причем Саюдис сделал барственный жест: отказался от своих 36 мест в их пользу.
  
  Сохранить партию в таких условиях можно было только, влившись в основной поток. Поэтому в декабре того же года на очередной съезде ее лидер Альгирдас Бразаускас
  
  26
  объявляет о выходе ее из состава КПСС. Это означало раскол, поскольку часть коммунистов под водительством Миколаса Бурокявичюса и Юозаса Ермалавичюса -
  литовского Суслова и иже с ним, заявила о своей преданности империи под длинной вывеской "Компартия Литвы на платформе КПСС". Сокращенно их стали величать "платформенниками". Оставшись в меньшинстве, эта группировка отнюдь не напоминала подпольщиков и развернула чрезвычайно прыткую деятельность. Ведь они опирались на неограниченную моральную и материальную поддержку со стороны Москвы и лично М. Горбачева, расстроенного провалом попытки уговорить Литву "одуматься" во время своего визита в Вильнюс в январе 1990 го. Что касается безопасности, то она гарантировалась всей мощью военных гарнизонов, расквартированных в Прибалтике..
  
  Разумеется, в поле особого внимания оказалась и русскоязычная пресса. Эмиссары от "Платформы" пчелиным роем кружили над редакцией. При этом в основном применялась индивидуальная тактика: обрабатывали поодиночке, предлагая за "верность идеалам" вполне конкретные медовые условия. Мне, например, напомнили про ученую степень и несколько семинаров по прикладной социологии, когда-то проведенных в ВПШ, предлагая "вернуться в науку", где ждут "неограниченные возможности". Других переманивали сказочными окладами и "полной свободой творчества" в альтернативном издании, которое, действительно, вскоре появилось.
  
  О том, что главред уже в своем выборе определился, было очевидно. Руководителю крупной общественно-политической газетой такое скрыть невозможно: позиция в ней проявляется ежедневно, ежечасно и в том, о чем пишет, и в том, как пишет. Да и по характеру и вкусам он принадлежал не к сусловской, а к балтийской породе партократов, диалектично совмещавшей идейную дисциплину с внутренней иронией. И для которых бескрайние просторы Советской Родины воспринимались исключительно как экзотика редких командировок. В буднях же они предпочитали пейзаж с башнями костелов и красной черепицей за окном. Поэтому в компании литовцев типа Бразаускаса он был в доску своим, и колебался вместе с "линией" именно этой партии.
  
  Шеф не стал строить эмиссарам никаких препятствий, постановив - " вольному воля".Он лишь собрал редакционный междусобойчик и предложил всем честно определиться. Плохо помню подробности того собрания, но итогом его стало функционирование двух газет с перьями из одного пенала, названия которых различались лишь перестановкой двух слов. Наша, как и ее партийный орган, вскоре была вообще переименована, другая печаталась в Минске, а после захвата Дома печати - в тамошней типографии, где и обосновалась вместе с десантниками.
  
  Каково было мое отношение тогда к тем перебежчикам? Неоднородное. Просто потому, что люди ушли очень разные, среди них были мне и неприятные, и симпатичные, с мотивами не только шкурными, корыстными, но и идейными. Было бы даже странно, если в главной партийной газете ЦК не нашлось ни одного "пламенного коммуниста", для которого выход из КПСС не означал бы "предательства и отступничества". Но и среди тех, кто не страдал идеологическим мракобесием, не все были способны представить себя за пределами державы. Разве можно было их осуждать? Тем более, что по поводу столь резких перемен и сам испытывал определенное смятение и тревогу.
  
  Иным было отношение к тем, кто не верил в возможность Литвы выскользнуть из лап Москвы и увидел в ситуации свой шанс для карьерного рывка. К таковым, в частности, могу с полной уверенностью отнести редактора нового издания. В нашей газете он был на
  
  27
  второй роли. Будучи человеком, сравнительно молодым и этаким хитрованом с блуждающей улыбкой, он слыл скорей циничным прагматиком, чем идейным борцом. А
  вот в должности зама явно затосковал. И это при том, что в разборчивом далеке явно ничего не маячило: главред наш был еще в полной силе и на верхах - в фаворе. Поэтому предложение, поступившее персонально из уст первых лиц "Платформы", стало для его зама тем вожделенным шансом, который он уже отчаялся получить.
  
  Так случилось, что именно в тот день мы оба дежурили вечером в типографии "свежими головами" по номеру, и я стал невольным свидетелем его терзаний. Как информированный профи, он, конечно, неплохо ориентировался в обстановке и понимал всю сложность ситуации. Однако и у бурокявичюсов-ермалавичюсов в конце 1989, то есть - за квартал еще до объявления Литвой о суверенитете, аргументов убедить в том, что Кремль этого не допустит, тогда еще было достаточно. Поэтому, раздираемый сомнениями, он в тот вечер места себе не находил. Словно в трансе он ходил мимо меня по комнате и разговаривал сам собой: "Да, но ведь с одной стороны...А если все же...". Лишь в какой-то момент он, словно лунатик, вышедший на миг из сомнамбулы, задумчиво уставился на меня, и, словно ища понимания, произнес: "Вот какая незадача, понимаешь ли... ".
  
  Обычно истинные мотивы человека отражаются в его поведение. Если они низки и убоги, или декоративны, или ложны в своих посылках, то в сложной ситуации выливаются в мелкие и гадкие поступки. От солдат-оккупантов трудно ожидать гуманности и благородства. Один штрих: когда, спустя несколько недель, нас, в конце концов, в организованном порядке (по списку, по несколько человек) пропустили на свой этаж забрать личные вещи, мы обнаружили сюрреалистическую картину бессмысленного дикого погрома. Распахнутые дверцы шкафов и выдвинутые ящики. Содранные местами обои. Разбросанные по полу бумаги, фотографии, чашки...Моя машинка валялась на полу. Из нее торчал наполовину заполненный лист. Так мог крушить человек, вымещающий тупую, иррациональную злобу.
  
  Кстати, мой коллега, предпринявший попытку проникнуть в свой кабинет уже на следующий день после захвата, рассказал любопытную подробность из общения с солдатами, охранявшими вход. Оказывается, отцы-командиры объяснили им, что гады-литовцы отказываются служить в советской армии. И мы их должны заставить. Аргумент оказался очень эффективным: порабощенный человек больше всего ненавидит тех, кто взбунтовался. Ах, так! Мы тут лямку солдатскую со всей ее дедовщиной безропотно тянем, а этим, значит, можно!
  
  По психологии это аналог реакции нынешнего российского общества на украинский майдан. Распоясались против власти! Ишь - чего захотели!
  
  Ну, а наши перебежчики...После августовского путча "платформенники", позиционировавшиеся в виде некоего Комитета национального спасения, разбежались, их газета и радио-телевещание, естественно, были ликвидированы. Исчезли, перебравшись преимущественно в Беларусь, и оперившиеся в ней мои бывшие коллеги. Вместе с редактором, который, по слухам, драпал аж до Дальнего Востока
  
  Двоевластие.
  
  Что 11 марта 1990 - красный день календаря в честь возрождения независимости, знает в Литве каждый школьник. Но дата эта связана с событием ритуально-символическим - подписанием соответствующего Акта 124 членами парламента, именуемыми
  сигнатариями.
  
  С реальным же суверенитетом обстояло намного сложней. Начнем с того, что в течение всего первого года объявленный развод с СССР признала только одна Молдова. Еще пять стран последовали за ней в1991 до краха августовского путча в Москве. И лишь его провал, окончательно определивший победу Ельцина, вызвал настоящий дипломатический взрыв - после 21 августа и по сентябрь признательный список пополнился 88 странами.
  
  О чем это говорит? О том, что Запад, на поддержку которого так надеялись литовские карбонарии, не спешил приветствовать развал советской империи. "Янтарную леди", возглавившую 17 марта первый кабинет из 16 министров, принимали и Джордж Буш, и Маргарет Тэтчер, и Франсуа Миттеран, и Гельмут Коль. Однако это были всего лишь рауты дипломатической вежливости и любопытства. Даже по протоколу они выглядели двусмысленно. Вот, например, в каком витиевато-литературном статусе премьера принимали в мае в Вашингтоне - "признанный и свободно избранный представитель литовского народа". При этом пресс-атташе Белого Дома поспешил заявить, что США продолжает не признавать Литву. Вашингтон это сделал лишь 2 сентября 1991 года - гораздо позднее, чем Россия (19 июля 1991), Франция (25 августа), Германия и Великобритания ( 27 августа)
  
  Ведущие западные лидеры не скрывали и мотивов такой двусмысленности. В частности, Ф. Миттеран открыто критиковал Вильнюс за его неуступчивость Москве, подрывающую авторитет дорогого им Горби. А когда в начале апреля тот объявил Литве ультиматум, после чего начались санкции в виде энергетической блокады, он вместе с Колем уговаривал Ландсбергиса и Прунскене пойти на переговоры. Думаю, что именно такое давление при многозначительном молчании Буша привело к тому, что Ландсбергис одобрил предложении премьера о введении стодневного моратория на Акт независимости.
  
  Другое дело, что мораторий этот оказался фикцией, и Вильнюс продолжал рулить, не считаясь с Москвой. Но благодаря этому в конце июля поставки нефти и газа были возобновлены в полном объеме. А Горбачев на время отцепился, удовольствовавшись тем, что формально добился своего и сохранил лицо.
  
  Мало того, что новая власть в Литве оперялась, в сущности, в условиях международной изоляции, она еще испытывала давление внутри страны. Сегодня в "Северном городке" столицы бодаются фантазиями из стекла, металла и пластика самые амбициозные архитекторы и обитают зажиточные бюргеры. О времени, когда ее территорию окаймляли высокие бетонные заборы и вышки с мерзнущими в них солдатиками, напоминают лишь несколько мрачных кирпичных бараков, оставленных для исторической экзотики. В одном из них, кстати, разместилась биржа труда. А тогда это был архипелаг, зона, вещь в себе, наполненная чужой, скрытой жизнью. Само присутствие этого потустороннего мира служило грозным напоминанием и предупреждением обитателям открытого пространства, чтоб они не питали особых иллюзий на счет своевольства. И что в любой момент он может изрыгнуть из себя бронированные колонны, способные оккупировать целый город.
  
  И "городок" регулярно демонстрировал кулак. Еще в декабре 1989 он позаботился о безопасности "платформенников", взяв под свою охрану важнейшие объекты их собственности. Проимперские силы откровенно оформлялись в "пятую колонну". Они издавали ежедневную газету, вещали по телевидению, их боевой штаб под вывеской
  
  29
  "Единство" дислоцировался в самом центре города, а его эмиссары открыто агитировали "за советскую власть" на предприятиях. И если кто-то из них и испытывал дискомфорт, то разве что моральный. Ну, а после январского кровопролития баланс стал и вовсе шатким. По существу Вильнюс оказался на полувоенном положении, когда моторизованные военные патрули периодически разъезжали по городу, а Дом печати превратился в казарму для десантников.
  
  Все это порождало странную атмосферу двоевластия с постоянно меняющимся балансом сил и труднопредсказуемостью будущего. Сосуществование двух властей в одной канистре было чревато взрывом. И то, что литовский вызов обошелся сравнительно малой кровью - равнодействующая как минимум двух факторов.
  
  С одной стороны, это результат острой горбачевско-ельцинской разборки на волне усиливающихся либеральных демократов. Именно их солидарность с прибалтами и поглощенность борьбой с соперником способствовали нерешительности Горбачева в применении силы. К тому же он не был жестоким по натуре, да еще и вошел в роль "демократа", любимца Запада, которой высоко дорожил и не хотел лишиться. После январской (1990) поездки в Литву он, видимо, уже почувствовал, что Прибалтика - отрезанный ломоть. Но окончательно признаться в этом себе, тем более - консервативному окружению, не хотел и не мог. И потому действовал больше по инерции - вяло и с оглядкой, часто поддаваясь настроениям. Это вполне проявилось в январских событиях 1991-го, когда из-за своей непоследовательности он настроил против себя всех: и прибалтов, и исполнителей дурных приказов, от которых отрекся, и "пятую колонну", которую бросил на произвол судьбы.
  
  С другой стороны, прибалты, трезво оценивая физические силы, приняли мягкую тактику. Особенно ярко это проявилось в Литве, где дирижерскую палочку взял на себя тридцатилетний врач-психолог Арвидас Буткявичюс - будущий военный министр. Своим учителем он избрал американского светилу из Бостона, профессора Джина. Шарпа, автора нашумевшей книги "Политика ненасильственных действий" (1973). Говорят, что профессор посещал тогда Литву и Латвию. Как бы то ни было, сам Буткявичюс, человек весьма честолюбивый, в целом ряде интервью уже в 2000-е годы утверждал, что именно по его сценарию режиссировалась тактика сопротивления внешнему давлению и агрессии. При этом он признавал, что провокационные действия, могущие обернуться "малой кровью", предусматриваются в списке такого рода методов с целью скомпрометировать и морально подавить агрессоров.
  
  В любом случае, поведение литовских массовок вызывало симпатии и сочувствие со стороны. Даже в самых опасных ситуациях, играя роль живых заслонов перед грозной техникой, они не были озверело-фанатичными и источали скорее укор, нежели агрессию. Важно и то, что даже в самой наэлектризованной атмосфере обошлось без инцидентов межэтнического характера. Я сам многократно варился внутри таких толп и никогда не испытывал опасений нарваться на грубость в ответ на русскую речь. Скорей наоборот, она вызывала признательные улыбки за солидарность.
  
  Только таким уникальным сочетанием позиций можно объяснить уживаемость в двоевластии, которое сопутствовало первые два года литовской Независимости. Это было время с градусом напряжения, который возбуждал, но не делал атмосферу мрачной и тяжелой. И даже такой эпизод, как "блокада" (апрель-июль 1990), прошел без особых стрессов. Совсем не запомнились километровые очереди у бензоколонок (хотя они были,
  
  30
  конечно), но зато запал в памяти веселый поток велосипедистов в центре города, которые по призыву Альгимантаса Чекуолиса так стремно отреагировали на дефицит бензина. Блокада, конечно, ударила по хозяйству, но не смертельно. Коллапса не случилось, потому что полной энергетической изоляции Кремлю достичь не удалось. "Янтарная леди"е ловко использовала политическую склоку внутри Союза, чтобы максимально смягчить урон. Она обратилась к Гавриилу Попову и Анатолию Собчаку, властвовавших тогда в Москве и Питере, и договорилась с ними часть нефтепродуктов получать в обмен на продукты питания. Даже в столь экстремальных условиях падение экономики в 1990-м составило только 3%.
  
  Если границу начала двоевластия определить довольно просто, то по поводу его окончания можно спорить до бесконечности. Строго формально за окончательный рубеж можно было бы принять вывод российских войск, начатый 30 августа 1993 года. Но это уж слишком условная вешка. В действительности процесс происходил подобно рассеиванию тумана - медленно, но неуклонно. Историки еще поспорят, было ли оно вообще? Ведь как посмотреть? С формальной точки зрения можно доказать и обратное: не было, дескать, никакого двоевластия. Ведь даже в период силового давления все национальные государственные институты функционировали, издавались фундаментальные законы ( в том числе, связанные с приватизацией), а союзные предприятия с 1992 перешли в собственность Литвы.
  
  Но мы то ведь говорим не о формально-юридических вещах, а о реальностях. И если руководствоваться этим подходом, то к тому, что уже сказано, можно добавить массу другого. В частности, нерешенность пограничного вопроса и фиктивность границы, процесс согласования и делимитации которой начался лишь в 1993 году. До этого времени она была лишь символической, освященной кровью первых литовских пограничников в Медининкай (июль 1991).
  
  Не было тогда у Литвы и другого атрибута государства- армии. "Гвардия" А. Бутякявичюса - по его же собственному утверждению, в 1990-1991 годах если и выполняла оборонную роль, то для нее необычную - не с помощью оружия, а посредством улыбок и укора. Рассказы о том, что для снабжения тех добровольцев собиралось охотничьи и даже изымались музейные ружья, только подтверждают эту версию. Формирование вооруженных сил реально началось лишь после августа 1991, а первый призыв в литовскую армию был объявлен только в январе 1992 года. Что касается спецслужб, то первая - Служба госбезопасности, учреждена только в 1997 году. Примечательно, что мотивировалась она необходимостью борьбы с коррупцией.
  
  Приказано выжить
  
  Судьба русскоязычной журналистики в Литве, прямо надо сказать - незавидная. После того, как в 2000 закрылась ежедневка "Эхо Литвы", существует она разве что номинально. Потому что пара-тройка еженедельников, издаваемых в Вильнюсе, дышат еще только потому, что на 70-90% являются дайджестами российских СМИ, в основном ориентированных на пенсионеров.
  
  В ответ на вопрос, почему загнулась русская журналистика в Литве, вижу три основным причины. Причем все они тесно взаимосвязаны. Первая: размер читательской аудитории. Если даже к ней отнести поляков, евреев, белорусов и пр.представителей нацменьшинств, то и на самом пике этой пропорции в 80-е годы она вряд ли превышала 15% населения
  
  31
  республики. В атмосфере начавшихся политических брожений контингент этот начал таять. Прежде всего, за счет утраты польского читателя, в среде которого резко возрос спрос на свою прессу ( прежде всего, на Kurier Wilenski, в который был переименован Czerwony sztandar). Сама же русская диаспора после первой волны эмиграции вначале 90-х сократилась до 6,5%, что в абсолютном виде составляло в районе 250 тыс., включая младенцев. Это намного меньше даже по сравнению с Латвией и Эстонией, хотя их население значительно уступает Литве (там русских около 400 и 330 тыс. соответственно). Пока финансирование СМИ было государственным, принципиального значения этот фактор не имел. А вот когда его лишились, он стал решающим, поскольку диктует тираж.
  
  Но и эта цифра - не плинтус. Потери аудитории продолжались и за счет того, что количество литовцев, читающих на русском, постоянно сокращалось, а вот русских, предпочитающих литовскую прессу, росло. Росло по той простой причине, что появился читательский слой, чей интерес к СМИ диктуется чисто деловым подходом. В то время, как языковой фактор утрачивает значение: ведь с появлением серьезной мотивации число русских, хорошо владеющих литовским, стало быстро возрастать. В этих обстоятельствах литовская пресса, безусловно, выигрывала в конкуренции с русскоязычной и по информированности, и по остроте. Ни "Эхо Литвы", ни другие эксперименты на русской ниве не интриговали так читателей перчиком криминальных и политических расследований, интервью с первыми лицами государства и иностранцами, как это делали литовские акулы пера. На это у русских перьев них не хватало ни смелости, ни ресурсов. Если для журналиста из Lietuvos rytas зарубежные командировки стала рядовым явлением, то его коллега из "Эхо Литвы" о них и мечтать не мог. Экономическое положение всех без исключения русскоязычных СМИ в 90-е стало таковым, что поездки даже по стране стали роскошью.
  
  Эту простую логику объяснил мне крупный местный предприниматель из русских, мотивируя свой отказ поддержать финансово русскую газету, хотя немало жертвует на литовские. "Зачем я стану вкладываться в то, что кроме стариков почти никто не читает. Деловые люди и продвинутая молодежь давно перешла на литовские СМИ", - откровенно пояснил он.
  
  Вторая, с виду - парадоксальная причина - более комфортное социальное самочувствие русских в Литве, чем их балтийских соседей. Здесь все, кто имели прописку на 11 марта 1990, автоматически - без всяких процедур - получили гражданство. Здесь нет такого понятие, как "неграждане". Соответственно, никогда не было грубых, открытых форм притеснения, как это имело и, быть может, в меньшей степени, имеет место до сих пор в Эстонии и Латвии. Ведь этот статус сопровождается не только лишением политических прав, на которые можно и наплевать (подумаешь, не приглашают на выборы!). Но к ним добавлялись и реальная дискриминация, в частности, ограничения на профессии, список которых в Латвии, например, в 90-е годы был весьма внушителен. Более того, возникали даже проблемы вполне бытового характера, связанные с приобретением недвижимости, прокатом товаров и т.п. И все это на фоне общей психологической температуры, куда более прохладной, чем в Литве. Образовался этакий замкнутый причинно-следственный круг: демография рождает межнациональное напряжение. А оно, в свою очередь, усугубляет демографию как проблему социально-политического свойства.
  
  В совокупности все это возбуждает русскую диаспору и способствует ее консолидации, формируя заказ на "свою" прессу. Мало того, что в соседних странах потенциальных читателей больше, они еще и более активны, чем в Литве. Важно и то, что в Латвии и
  
  32
  Эстонии более политизирован бизнес, в котором не просто немало местных русских, но и весьма влиятельного российского капитала, заинтересованного в поддержке русскоязычных СМИ. Приметой тому является наличие там серьезных деловых изданий - "Бизнес&Балтия" ( Латвии) и "Деловые ведомости" (Эстония), чего не скажешь о Литве, где Verslo zinios (Новости бизнеса) не имеет даже переводной кальки. А общая панорама полнокровных русскоязычных СМИ по сравнению с Литвой там - море разливанное. Да и качественный уровень их совершенно иной. Это уже не дайджесты для пенсионеров с целыми полосами гороскопов и шарад, а интеллектуальные штабы, озабоченные реальными проблемами диаспоры и поиском разумных компромиссов с властью.
  
  Наконец, третья, не менее важная причина - проигрыш литовцам в предприимчивости. На той стороне частная пресса появилась значительно раньше, чем у русских. И это позволило ей подняться на дрожжах популярности и солидарности, в том числе и внешней. Начало 90-х - это поток пожертвований - деньгами или просто партиями компьютеров со всех концов света, прежде всего, со стороны бывших соотечественников, конечно. В него своевременно и в полной мере вписались бывший редактор "комсомолки" Гедвидас Вайнаускас, который превратил ее в 1990 в Lietuvos rytas, и Витас Томкус, возглавивший под крышей Саюдиса Respublika, в 1991 ставшей независимым изданием. Оба этих журналиста оказались с хорошей купеческой жилкой и сразу же поняли, что в рыночном море при современной себестоимости СМИ на одних тиражах долго не поплаваешь. Поэтому нужно серьезно заниматься рекламой, а сами газеты рассматриваться лишь в составе более мощного и разветвленного бизнеса. Вайнаускас построил в Вевисе крупную типографию, которая считается одной из самых современных и крупнейших в Центральной Европе (около 500 работников). Она печатает около 250 журналов и 40 газет, а также проспекты, книги и пр. продукцию для Литвы и зарубежья. Одних только энциклопедий она выпустила шесть, а роман литовского классика Балиса Сруоги "Лес богов" стал рекордным по тиражу - свыше 100 тыс. экземпляров. Ну, а пока ее строили, команда не брезговала и прочим бизнесом - вплоть до торговли едой. При таких оборотах ясно, что сама газета с кучей приложений была и остается лишь фасадом мощного хозяйства, способного поддержать ее в трудные периоды. Помимо основной газеты с многочисленными приложениями, под эгидой этого тренда выходило три городских вестника, действовала телестудия, а в 1997 был приобретен баскетбольный клуб, который стал самым известным в стране.
  
  Томкус в 1991 учредил концерн TTL, который, в частности, обеспечил организацию в Литву "караванного пути" доставки дефицитной тогда бумаги с карельской фабрики в Кандапоге, которую обменивал бартером на литовские разносолы. Торговля ее стала хорошим подспорьем в начале 90-х. Со временем - в 1998 "Республика" также обзавелась и собственной типографией, размерами сильно уступающей "Летувос ритас", но тем не менее приносящая немалый доход от чужих заказов.
  
  Совсем иначе входила в новые реалии русская пресса. Да, собственно говоря, после того, как закрылись переводные "комсомолка" и "вечерка", из центральных ежедневных изданий осталась только одна газета - "Эхо Литвы". До 1994 она вместе с литовской "Тиесой" еще подкармливалась своим издателем - бывшей компартией, сменившей вывеску на Демократическую партию труда. "Тиеса" тут же закрыли, а "Эхо" дрейфовало на волнах рыночной конкуренции еще шесть лет.
  
  Это судно я покинул как раз на этом переломе, поэтому о последней фазе плавания могу судить в основном лишь из рассказов коллег. Из них, если отбросить подробности,
  
  33
  следует, что крах был неизбежен и по причине отвратительного менеджмента. Наш главред был идеальным руководителем государственного издания, гармонично соединяя в себе "ориентацию по ветру" с разумным либерализмом, строгость единоначалия с играми в демократию, общую политику государства (в том числе - национального) с интересами диаспоры и т.п. Благодаря этому у него было прочное положение в партийно-государственной элите и завидные связи. Не берусь утверждать наверняка, но по некоторым сведениям какие-то деньги газета со стороны власти продолжала получать даже после того, как превратилась в акционерное общество.
  
  Однако шеф оказался плохим капиталистом. Он искал и находил время от времени каких-то спонсоров, но не был способен на какие-либо самостоятельные подвижки в сторону бизнеса. Он даже отверг идею создать коммерческий отдел, который бы всерьез занялся поиском средств. Это был типичный продукт системы, в которой благополучие держалось на личных связях, но отсутствовала даже моральная готовность к предпринимательству. Поэтому спонсорские деньги, которые время от времени падали, не давали никаких толчков к развитию. Они просто проедались. Да, еще с каким аппетитом!
  .
  Примечательно, что в сюжете о крушении главного русского официоза в едином коктейле оказалась и старая, и новая гвардия. При этом, понять и принять шефа легче, чем "комсомольцев", которые грубо от него избавились, как только почувствовали запах денег. Причем с классическим комсомольским лицемерием мотивировали это тем, что, якобы, он слишком отстал от жизни. Но никто из них ни одной извилиной не пошевелил в поисках выхода из кризиса. Они лишь поспешили максимально высосать свалившиеся денежки, прежде чем газета рухнет. Это был пир во время чумы, когда комсомольская ячейка озолотила себя должностями и окладами, которые не снились и процветающим литовским изданиям. Суммы их выходных пособий стали исчерпывающим аргументом тому, почему обязана была почить в бозе газета, которая еще имела читательскую репутацию в силу своей истории.
  
  Еще менее удачными оказались попытки создания полноценные русские издания на основе частных инвестиций. Их было несколько, и ни одно, за исключением дайджестов, не дожило до миллениума. При этом, зная их судьбы с близкого расстояния, могу утверждать, что, независимо от качества, шансов на длительное выживание у них практически не было. Выжили только дайджесты. При этом второй ежедневки так и не удалось создать даже в 90-е годы, когда еще возникали спонсоры. Полноценная газета при тех тиражах и затратах, которые продиктовал рынок, позволяли жить либо только в составе крупного бизнеса, либо за счет подачек (в том числе с политической подоплекой), либо за счет спонсорского тщеславия. Ну, а его, когда одни убытки, надолго не хватает.
  
  Нисколько не меняют общую картину и провинциальные СМИ. Они представлены лишь несколькими переводными кальками, издаваемые в городах с повышенной концентрацией нелитовцев (вроде "Клайпеды" в Клайпеде или "Наш край" и "Вести Шальчи" в Шалчининкай). Исключение составляет исключительный Висагинас- город атомщиков, изначально заселенных этим кочующим племенем еще в советские времена. И потому почти целиком русский. Да и там она ограничена чрезвычайно скромным изданием, наполняемым усилиями буквально двух-трех человек.
  
  Редакторы русских СМИ не скрывают, что их тиражи и перспективы тают пропорционально тому, как физически сокращается поколение самых консервативных читателей, живущих слезливыми воспоминаниями о светлом советском прошлом и так
  
  34
  "принципиально" и не принявшие интернет. Надеяться на чудо, конечно, не запрещено,
  но даже теоретически трудно придумать ситуацию, в которой этот процесс можно даже затормозить - не то, чтоб обернуть вспять. Реально же в перспективе место останется для одной, максимум - двух бумажных изданий; остальные в лучшем случае уйдут в интернет.
  
  Впрочем, и для литовской бумажной прессы лучшие времена позади. Даже самая респектабельная газета республики - "Летувос ритас" - сильно похудела и упала в тираже. А ее основной конкурент в формате ежедневки -"Республика"-полностью переполз в интернет, в бумажной натуре ограничившись лишь еженедельным форматом. Тираж популярнейшего в конце 80-х издания Atgimimаs (Возрождение) упал со 110 до 2 тыс. экземпляров.
  
  Увы, таковы приметы нового времени - эпохи интернета. Роль его в судьбе журналистики можно сравнивать по аналогии с влиянием Великого немого на посещаемость театров и телевидения - на заполняемость кинозалов. Но это уже совсем иная опера.
  
  Приватизация
  
  Два дивных словечка -"приватизация" (еще пока без добавления буквы "х") и "разгосударствление" (шедевра канцелярского новояза) - стали входить в массовый лексикон еще в период двоевластия. Как и в большинстве бывших соцстран, они осуществлялись в смятении умов своих организаторов и при пассивном изумлении подавляющей массы граждан. Теоретики и дирижеры вышибали искры в спорах и на ходу перекраивали модель, обжигаясь на ошибках реальных и мнимых. А население довольствовалось ролью наблюдателей, потому как способных нырять с обрыва в неизвестный водоем, всегда единицы.
  
  Сама приватизация проходила в два этапа. На первом (1991-95) гражданам было открыто 2,6 млн. инвестиционных счетов на общую условную сумму 10,2 млрд. литов. В зависимости от возраста в одни руки могло попасть до 5 тыс. чеков. По замыслу организаторов, на них предполагалось разделить примерно 2/3 общего каравая. По процедуре это замышлялось как обмен чеков на акции предприятий.
  
  В теории картинка чекового сценария выглядела красиво и благородно. Этакая социал-демократическая идиллия, в которой "все вокруг советское, все вокруг ничье" должно было стать подлинно "чьим" и подлинно "народным". Однако на практике все пошло иначе.
  
  Начнем с того, что поначалу - до введения в 1993 году лита, денежная составляющая на персональных инвестиционных счетах была жестко ограничена: не могла превышать чековую часть. А доля денег в стоимости приватизируемого объекта допускалась лишь в пределах 5%. Такие правила превращали куплю-продажу в громоздкую, крайне неудобную процедуру и буквально провоцировали различные махинации. Ведь для того, чтобы приобрести даже самый скромный магазинчик или склад, требовалась кооперация множества индивидуальных чеков. Обычно это были их остатки после выкупа квартир, которые остались у родственников и знакомых того главного закоперщика, который затеял покупку. Они должны были нотариально переписать их на его счет. А если требуемой суммы вместе с легализованным денежным довеском не хватало, приходилось
  
  35
  искать желающих на стороне. Конечно, на практике это происходило уже не безвозмездно.
  
  А если продавали с молотка? Попробуй - угадай, в таком случае, сколько чеков нужно скооперировать? Запомнился один из первых аукционов, на котором выставили книжную лавку. Сделка тогда сорвалась и была перенесена только потому, что человеку в кожаной куртке, который в окружении нескольких соратников реально претендовал на нее, не хватило буквально нескольких чеков. Он бы и рад был доплатить из своего кармана, да денежный лимит был уже полностью исчерпан.
  
  По еще более кривой траектории покатилось коллективное акционирование. У многих обывателей на приватизацию заводов и фабрик чеков просто не осталось, так как были израсходованы на выкуп квартир. Организаторы так рассчитали, чтобы семейной складчины едва хватало на выкуп трех комнат. И полагаю, что это было разумное решение по "отовариванию" чеков: по крайней мере, они не пропали и принесли реальную собственность основной массе граждан. Иначе бы большинству из них вообще ничего не досталось.
  
  Потому что, судьба чеков, обменянных на акции предприятий, редко была удачной. Многие сгинули вместе с предприятиями в пучине бесчисленных банкротств, характерных для начала 90-х. Либо же прилипли к рукам их директоров с камарильей. Этому весьма подфартили принятые правительством льготы, позволяющие членам трудовых коллективов скупать по номинальной стоимости сначала до 10, а затем и до 50% акций своих предприятий. О том, что такие цены в десятки, а то и сотни раз была ниже рыночных, сообразили в первую очередь конечно люди сведущие и к тому же - более состоятельные - начальство. Оно то и поспешило, воспользовавшись всеобщей растерянностью и неразберихой, скупить пакеты акций, а затем за бесценок подобрать и коллективные остатки.
  
  Параллельно к "народной приватизации" пристроился и криминал. Поскольку закон позволял приобретать любые акции любому, характерной картинкой начала 90-х стали бугаи в "адидасах", разгуливающие по заводским цехам и конторам, и подачками вкупе с угрозами переписывающие акции его работников. Именно так орудовал знаменитый каунасский концерн EBSW, скупивший немало известных заводов и фабрик, да еще и создавший самую крупную в Литве "пирамиду" - Каунасскую холдинговую компанию (KHL). Последовавшая вскоре легализацией денежной торговли чеками облегчила процесс их высасывания, но вовсе не означала появлению рыночных цен: для этого еще должен был хотя бы созреть вторичный рынок недвижимости.
  
  Впрочем, EBSW уже проходил по другой графе важнейших игроков приватизационного процесса - так называемых инвестиционных акционерных обществ (ИАО), расплодившихся по всей стране как тараканы (в 1993 их было более 370). Чеки им достались вообще бесплатно - в обмен на акции и посулы щедрых дивидендов. На поверку тех, кто хотя бы один раз их выплатил, оказалось не более 10%. Правилом же была кидаловка, когда очередные "Рога и копыта", насосавшись чеков и вложив их в ту или иную собственность, закрывались, а их руководители растворялись, обогатившись на владении или перепродаже приобретенной недвижимости.
  
  Конечно, случались и симпатичные исключения. Пожалуй, наиболее ярким из них была эпопея с акционированием клайпедского пивзавода "Швитурис", директор которого
  
  36
  буквально уговаривал рабочих приобрести акции предприятия. Это уже был денежный этап, и он даже выделял беспроцентные кредиты из прибыли на это. Завод работал нормально, и особой необходимости продавать его не было. Но сверху надавили, и в 1999 его за хорошие деньги купил Carlsberg. Вот тогда-то его работники и вспомнили добрым словом своего руководителя: на этой сделке многие из них сильно разбогатели, несколько десятков стали даже миллионерами. Сам директор, за многие годы прикипевший к предприятию, как к живому существу, не смог принять новой реальности и ушел, хотя датчане, ценя его опыт, и предлагали ему остаться.
  
  Многие экономисты, в том числе такой авторитет, как академик Эдуардас Вилкас, критиковали литовский чековый сценарий, агитируя за свободную продажу по рыночной стоимости изначально. При этом - помимо перечисления технических неудобств, приводились-и более сущностные аргументы. Их них важнейший: был создан барьер для притока иностранного капитала, что в свою очередь затормозило техпереоснащение производства. В итоге на первом этапе доля проданного иностранцам в общем масштабе составила крохотную долю от одного процента.
  
  Но у этого аргумента есть изъяны. Во-первых, приоритет для национального капитала был осознанной целью политики приватизации,- возражают сторонники чекового начала. Во-вторых, приход солидных интересантов сдерживала и масса иных факторов. Отсутствие дешевых банковских кредитов в Литве. Слабый интерес к предприятиям-монстрам советской "военки". Неуверенность западных фирм в отношении политического будущего страны в условиях, когда еще оставались российские войска и т.п. Примечательно, что и с переходом в 1996 к денежной фазе иностранный капитал пришел не сразу. Перелом наступил лишь в 1998 году, когда были проданы 8 крупных предприятий, в том числе Литовский телеком, принесший казне свыше 2 млрд. литов.
  
  Адепты чековой приватизации полагают, что она позволила хотя бы малой толике поучаствовать в ней всех граждан, чего в противном случае уж не получилось бы наверняка. Они считают, что если и стоит критиковать такой подход, то не за саму идею, а ее плохое, непродуманное воплощение. За то, что она была пущена во многом на самотек, что плохо контролировалась деятельность ИАО, алчность красных директоров, коррупция среди самих ее организаторов и т.п. Не было строгого "государственного око за соблюдением условий приватизации в части владения (сохранение в течение определенного срока профиля деятельности, ограничения с увольнениями и т.п.). Оттого кинотеатр или дворец культуры приобретался, чтобы превратить его в казино или ресторанный комплекс. Или просто как участок земли в центре города, на который уже вскоре можно было наварить большие деньги. Потому можно было купить за бесценок, чтобы быстренько его обанкротить и превратить в офисную недвижимость..
  
  Первый этап приватизации был самым массовым и скоростным. С поставленной задачей он справился более, чем на 80%. Один из чиновников, участвовавший в этом процессе, признался, что поспешность отчасти диктовалась и желанием правительства как можно быстрей избавиться от предприятий союзного подчинения - как правило, крупных и неэффективных. Тащить их на себе у него не было ни желание, не возможностей. Ко второму - денежному его этапу, объявленному в 1996, остались либо крупные, стратегически очень важные объекты, вроде нефтекомплекса "Мажейкю нафта", либо то, что совсем негоже, и выпало в осадок. Это отразилось на ходе аукционов, на которые "товар" зачастую безуспешно выставлялся по многу раз.
  
  37
  Но это полотно общей картины приватизации - плод профессиональных интересов и раздумий. В текучке обычной жизни все она выглядело и воспринималось как потустороннее явление. Даже журналистская братия, которой отслеживать хронику этого процесс заставляла профессия, редко примерялась к ней практически. В нашей редакции я был едва ли не единственным, кто попытался хоть как-то пристроить чеки, оставшиеся после выкупа квартиры. Да и то под давлением роли "эксперта", которую мне приписали из-за частых публикаций на данную тему. Да и то случайно: просто начальник одного строительного треста, которого я знал как толкового и порядочного человека, учредил ИАО. И туда я отнес свои чеки. Кстати, не ошибся: контора эта пару раз под новый год выплатила денежку размером с поход в ресторан, а затем предложила выкуп за более-менее приемлемую цену. Примеру моему последовали еще несколько человек из редакции.
  
  Ну, а дальше тема приватизации и вовсе стала зазеркальем, откуда возникала лишь эпизодами первополосных газетных скандалов. Если на первом этапе перегиб был в пользу местных инвесторов, то во второй половине 90-х маятник резко качнулся в пользу иностранцев. Перед ними стали пресмыкаться, одаривая льготами и привилегиями, которые собственным капиталистам и не снились. Так, в угоду финнам, купившим Телеком, была принята даже специальная поправка к закону, санкционировавшая его монопольное положение на рынке связи. А желание во что бы то ни стало всучить "Мажейкю нафта" американцам вылилось в такую аферу, воспоминания о которой до сих пор вызывают изумление своей ирреальностью. Мало того, что Williams International получил сказочные преференции: огромный кредит под госгарантию, льготные тарифы на железнодорожные перевозки и пользование услугами нефтетерминала в Клайпедском порту, защиту от конкуренции путем повышения импортных тарифов на нефтепродукты, оклады для своих представителей, заоблачные даже по самым высоким западным меркам... Так она еще и сняла с себя всякую ответственность за результаты работы, включив в договоре лукавый пункт, согласно которому правительство должно было покрывать убытки, полученные в результате "неблагоприятных внешних факторов". Под эту формулировку подводились, к примеру, перебои в поставках нефти из России, хотя сам Williams немало посодействовал тому, чтобы разозлить Лукойл и прочих нефтедоноров. Поматросив в убыточном режиме три года, он в 2003 перепродали доведенное до обморочного состояния нефтехозяйство Михаилу Ходорковскому. Да еще при этом и кинули своих политических покровителей в Литве, договорившись с Газпромом втихаря и поставив пред свершившимся фактом.
  
  Позорный прокол с "Мажейкю нафта" родил интересные политические последствия. Во-первых, он на долгие восемь лет отлучил от власти консерваторов, ответственных за эту сделку. Во-вторых, послужила топливом для звездного часа одного из них -Роландаса Паксаса, который, будучи премьером, подал в отставку, отказавшись подписывать сделку с американцами. Но об этом позже.
  
  Смена героев
  
  Одной из примет новых времен стала смена героев. "Перестройка" почти начисто вытеснила с газетных полос портреты "ударников труда" и рапорты о "передовых коллективах". И вообще "производственную тему". Их место сменил новый персонаж - начинающий предприниматель, строитель капитализма. Но и он покрасовался недолго. Как только бизнес раздобрел, он ушел в тень. И тогда на передний план - похоже, всерьез и надолго - заступил политик.
  
  38
  Прогулки по фабричным цехам давно уже превратились в экзотику. В основном журналист отправляется в них для фотосъемки. С рабочими если и заговаривают, то лишь из вежливости. Ведь они перестали быть "маяками" или агитаторами. А как источники критики и вовсе не годятся. Кто же станет возводить хулу на своего хозяина-работодателя! Нынче, если нужен негатив, то искать его следует не снизу и не сверху, а сбоку - со стороны конкурентов. "Производственная тема" вообще на три четверти вытеснена в область рекламы или сухих хроник. В самом большом формате это может быть репортаж об открытии нового предприятия или освоении продукта. А с "народом" журналисты в основном общаются методом примитивной социологии - "уличного интервью". Смысла в такой информации никакого нет - кроме роли фантика, украшающего текст той или иной размышлизмы. "А что думают по этому поводу читатели (слушатели, зрители)?", - благодушно задается вдруг вопросом автор статьи или участник диспута. И выскакивает на улицу с микрофоном.
  
  Сведения и мнения сегодня в основном черпаются у начальников разных типов: бизнесменов, менеджеров, чиновников и политиков. Самые неприятные в общении - мелкие клерки. Никто не высосет из тебя крови столько, как рядовой клоп какого-нибудь министерства или управления. Особенно, если ты, чтоб не тревожить большое начальство по пустяку, рискнул обратиться к нему напрямую. Допустим, надо уточнить какую-то статистическую цифру, дату, фактик. И ты, наивный простак, звонишь по телефону в соответствующий отдел, надеясь сэкономить время. Дудки! В девяти из десяти случаев начнется долгое выяснение кому да зачем. Или футбольная разминка в несколько пасов. В конце концов, мяч будет остановлен, но его обладатель остудит вашу спешку вялым предложением перезвонить через несколько часов ( а то и дней), сославшись либо на занятость, либо на необходимость согласования с начальством.
  
  Еще более яркие впечатления вы рискуете получить, если решили заглянуть в учреждение. Здесь вам всеми своими манерами и фибрами без слов выдадут примерно такую отповедь: "И с какой это стати ты смеешь отрывать меня от работы. Воображаешь, что если ты из газеты, так я перед тобой за просто так распинаться стану? Да кто ты такой? Голь перекатная!".
  
  Впрочем, сама возможность контактов с мелкими чиновниками уже почти повсеместно устранена. Общим правилом стало обзаведение всеми более-менее важными конторами и компаниями своих пресс-мальчиков и девочек со строжайшим запретом общаться с прессой остальным. Они уполномочены не только выдавать информацию, но и упреждать вопросы, с помощью интернета транслируя все сколько-нибудь значащие пуки в своем ведомстве.
  
  Таким макаром за последние 15-20 лет произошел перелив в государственную администрацию и бизнес значительной части журналистских сливок. Ведь заполучить "акулу пера" с известным именем стало для крупных компаний и корпораций пунктом престижа. Ну, а журналистские звезды обычно такие предложения принимают без колебаний, соблазненные окладами, которые им и не снились. Ради этого они готовы пожертвовать творчеством, сменив его на административную работу и тексты рекламного пошива. Их души в статистику Союза журналистов не входят, но если пересчитать, то думаю, численность как минимум, удвоится.
  
  В информационном плане компании и учреждения превратились в крепости с высокими стенами, попасть в которые можно только через единственную бронированную дверь,
  
  39
  которую охраняет бывший коллега по цеху. По существу, таким образом, выведен новый сорт журналистов-чиновников, а сам процесс этот можно назвать "бюрократизацией журналистики". Ничего хорошего для нее как таковой это не сулит - ни в плане количества, ни качества. Вымывая из газет и журналов постоянно лучшие кадры, он и одновременно отнимает у них и работу. Действуя на опережение и предоставляя уже готовую, оформленную "как следует" информацию, и одновременно строя препоны для общения с работниками учреждений и предприятий, журналисты-чиновники подспудно навязывают своим коллегам избирательный, рекламно-вылизанный уровень и характер текстов. Без глубины, без собственных впечатлений и взглядов. А общая установка на общение исключительно с первыми лицами компании или учреждения только усиливает этот контроль.
  
  Бюрократизация имеет двоякие последствия. С одной стороны, она сильно облегчила работу журналиста-новостника, поскольку не надо даже никуда ходить: послал вопросы в пресс-службу интересующей тебя конторы, и получишь готовую справку. Часто и этого не требуется: готовые новости разложены на блюдечках в ведомственных порталах. Доходит до того, что даже интервью можно взять в письменном виде, не отрывая задницы от стула у компьютера. Но такая работа отбивает аппетит у азартных и увлеченных газетчиков, дорожащих читательским спросом, своей репутацией и ищущих удовольствия от работы. При такой установке нынче наиболее просторным полем для "полета мысли" является политика. А наилучшим партнером для общения - партийный активист или парламентарий.
  
  Политика с журналистами многое связывает. Прежде всего, его личная заинтересованность постоянно мелькать в СМИ. Они легко идут на контакты и охотно поддерживают знакомства, идя на сближение вплоть до выпивки. При этом обычно обладают массой навыков, облегчающих работу. Во-первых, хорошо информированы. Во-вторых, в силу публичности своей, у них неплохо, а иногда и очень хорошо подвешены языки. Причем, стремление к известности и конкуренция в борьбе с противниками способствует их развязыванию и остроте. Встречаются и такие, которым любое море по колено, поскольку считают, что лучше скандальная известность, чем никакой. Конечно, их оценки и мнения грешат тенденциозностью партийных и личных интересов. Но она легко выявляется с помощью политических противников, которые столь же охотно готовы "поговорить по душам".
  
  Наконец, в-третьих, с появлением многопартийности и парламентаризма именно политика стала аккумулятором универсальной информации о жизни общества во всех ее гранях и сферах. Именно здесь непрерывно полыхают малые и большие сражения, в которых выявляются физиономии и истинные мотивы сторон. Варясь постоянно в сейме и правительстве (а были периоды, когда ходил туда как на работу и проводил там целые дни), настолько проникаешься токами всех этих подводных течений, что начинаешь сам себя ощущать соучастником политического процесса. Именно здесь - среди дебатов и кулуарных перекуров, в посиделках за кофе и на брифингах, благодаря концентрации на одной площадке людей самого разного ранга и занятия - от министров до деревенских ходочков, можно неожиданно и легко обзавестись информацией и комментариями, на поиски которых в иных пределах пришлось бы потратить большие усилия.
  
  В общем, между журналистом и политиком закономерно образуется гармония по формуле "два сапога - пара". Этакое классическое проявление диалектики в ее постулате о единстве и борьбе противоположностей. А если говорить менее возвышенным слогом, то
  
  40
  аналог супружеской любовь, когда и тошно, и жить друг без друга нельзя. Порой отношения между ними достигают такого уровня эмпатии, когда мысли улавливаются с точностью до интонаций и языкового выражения. Естественным следствием этому бывает приглашение журналистов в помощники и спичрайтеры, что открывает им калитку в политику. Да и сам опыт наблюдений с близкого расстояния со временем порождает вопрос: а чем я хуже их? И почему бы мне не попробовать сменить карьерную пластинку? И эта смутная мысль иногда обретает реальный шанс, поскольку на другой стороне тоже присматриваются к тем, кто гладко вещает и пишет.
  
  Криминал
  
  Последнее десятилетие минувшего тысячелетия на постсоветском пространстве отмечено эпитетами мрачноватыми: дикий капитализм, смута, лихие девяностые...Причем, употребляются они ко всем регионам без исключения - будь то просторы России, Туркмения или Прибалтика. Различия лишь в густоте мрака. Но это - понятие культурно-специфическое и относительное. Потому что "нормы" криминала всюду свои. И то, что запредельно для Литвы, божья благодать для Урала или Питера.
  
  Помню, как заезжий лектор из Москвы, рассказывая о криминальной ситуации в СССР, приводил сравнительную статистику по видам преступлении в Литве и в среднем по державе. Меня, недавно здесь поселившегося, поразили контрасты. Например, по количеству убийств на сто человек она "отставала" от общесоюзного уровня в 12 раз, по хулиганству - в 18 раз...
  
  Последний показатель, кстати, самый заметный и важный в обыденной жизни, поскольку он отражает ощущение безопасности на улице. В контрасте регионов это сразу чувствуется. Там, где я жил до Вильнюса, нарваться на злобный толчок плечом со стороны прохожего или увидеть сцену мордобоя со стороны, услышать зловеще-ехидное "дядя, дай закурить" было эпизодами привычными, чуть ли не повседневными. А аларм тревоги, чувство опасности при виде группы пацанов или молодых людей в темную пору суток превратился в инстинкт, полностью подавить который в новой обстановке потребовались годы.
  
  Хотя если послушать здешних аборигенов, то непременно услышите жуткие истории и утверждения, что "у нас преступность самая...". Забавный феномен, характерный для совкового мировосприятия: куда бы ты ни приехал, повсюду услышишь о выдающемся уровне криминала. Причем говорилось это с интонацией превосходства и своеобразной гордости.
  
  Эту разницу реальных и воображаемых уровней всегда следует иметь в виду, когда речь идет о криминале. И о его всплеске в эпоху "перестройки" и "прихватизации".
  
  Напрягая в памяти эту тему, задаю себе вопрос: был ли он заметен в повседневной жизни. И отвечаю: был. И не только за счет резко возросшей доли этой темы в СМИ, буквально заполонившей первые полосы газет. Но и по рассказам людей из близкого круга. Например, в квартиру одних наших знакомых нагрянули бандиты, которые под угрозой утюга обобрали до нитки. Да и самому немало приходилось наблюдать разгул уркаганства воочию. Для этого достаточно было зайти на любой рынок - в особенности, на раскинувшуюся на выезде из города на добрый квадратный километр барохолку, где гвардия мордоворотов в "адидасах" хозяйничала, собирая мзду, совершенно в открытую.
  
  41
  И даже с куражом, с вызовом робкой, все время аннигилирующей полиции. В самом центре города в здании, где прежде находилась баня, бандиты под нахально издевательской вывеской (что-то вроде ассоциации предпринимателей) разместили свою "фатеру" - настоящий криминальный штаб. Под револьверными взглядами качков, вечно кучкующихся у входа, проходить даже было жутковато. Будучи в Клайпеде однажды стал наблюдателем настоящего гангстерского "кино", когда на центральной магистрали города, прямо у лестничного входа в универмаг, на глазах у десятков людей, с визгом затормозили две машины, из которых выскочили квадратные мальчики и начали палить друг в друга. Правда, обошлось без крови - промахнулись, заскочили по машинам и понеслись друг за другом.
  
  Был случай, когда, спеша на интервью, прямо возле правительственного дворца, услышал взрыв, и, подбежав вместе с толпой прохожих под аркой входа во двор близ стоящего здания увидел дымящийся "мерседес", из которого вывалился человек с развороченной нижней частью.
  
  Холодком криминала веяло и в общении с первыми "строителями капитализма". Некоторые из них источали угрозу даже в ситуациях, когда в твой замысел вовсе не входили разоблачения; наоборот, ты искал истории о сложностях и успехах в становлении бизнеса. Особенно агрессивно вели себя номенклатурные комсомольцы, которые, как и в России, оказались в первых рядах прихватизаторов, используя связи и сливаясь со шпаной.
  
  А в 1993 году я едва не стал свидетелем одного из самых громких убийств - зам. редактора одной из главных газет республики. Он жил в соседней многоэтажке нашего двора, мои окна выходили на его подъезд и балкон, расположенный на том же этаже. Было утро, собирались на работу, и вдруг дочка привлекла внимание: "Папа, смотри, дяди какие-то приехали с собакой... ". Подойдя к кухонному окну, увидел жутковатую массовку: полицейские автомобили и чины, обступившие высокую фигуру главного прокурора республики - моложавого красавца Артураса Паулаускаса. И знакомый " фольксваген" с телом возле задних колес. Как выяснилось потом, парочка бандитов, застреливших его, хоронились на лестнице, ведущей в подвал. Убийство произошло буквально за полчаса до этого, то есть, когда мы уже были на ногах. И если бы случайно кто-то из семьи подошел к окну, он вполне мог бы оказаться свидетелем расправы. Хлопок выстрела мы не услышали только потому, что пистолет был с глушителем.
  
  Это убийство послужило мощным толчком для разгрома одной из самых известных в Литве криминальных банд того времени - т.н. "вильнюсских бригад", о которых ходили легенды. О подвигах ее газеты писали чуть ли не ежедневно. А имя ее юного главаря - Бори Деканидзе - было у всех на устах. Вел он себя дерзко, вызывающе и надменно и стал фигурой публичной, часто "украшающей" СМИ шлейфом выпендрежных ресторанных скандалов. Убийство известного журналиста, организованное по его приказу, стало вызовом власти, который она уже не могла проигнорировать. Тогдашний президент А. Бразаускас собрал силовиков и взял дело под личный контроль. Им занялся сам Паулаускас, бросивший по следам банды всех "собак". Благодаря такой мобилизации преступники были схвачены быстро - по свежим следам. Вскоре в Риге повязали и главаря с ближайшими сотоварищами: кстати, документальный ролик об этой операции выложен в youtube. Следствие тянулось почти на полтора года и сопровождалось массовыми посадками, а самому Декандзе присудили высшую меру: смертная казнь тогда еще в Литве не была отменена. Его отец, богатый бизнесмен с репутацией "крестного
  
  42
  отца", возвел сыну на еврейском кладбище города роскошный памятник в образе романтического юношу с оборванными в 32 года струнами жизни. Папа пережил сына на пятнадцать лет и пристроился рядом со скромным надгробием в виде открытой книги и гусиного пера.
  
  Разгром "бригады", в сущности завершившийся в начале 1994-го, сильно оздоровил обстановку в "новой столице". Он принес генпрокурору солидные дивиденды, способствующие успешной политической карьере.
  
  Зато в старой столице борьба с бандитами затянулась надолго. Там даже и в миллениуме хозяйничали "доктора"- от имени своего предводителя Хенрикаса Дактараса. Эта банда, по комплекции напоминающая клуб культуристов, владела Каунасом куда реальней, чем семейство грузинских евреев. В деле по поводу ее подвигов, доведенном до суда лишь в 2009 году, фигурировало около двух сотен преступлений, в том числе 30 убийств. Сам "папа" в 1997 был посажен, но через четыре года был выпущен за "хорошее поведение". Второй раз - теперь уже пожизненно, он был осужден в 2013 после триллерской эпопеи с его розыском через Интерпол и поимкой в Болгарии.
  
  Впрочем, судебное решение до сих пор висит в воздухе, петляя по обжалованиям. Сам Дактарас периодически посещает первые страницы газет, то и дело строча жалобы на своих тюремщиков и демонстрируя хорошие знания национального и евросоюзного права. В тюрьме он написал мемуары, ставшие бестселлером, в которых выступает чуть ли не философом-гуманистом, на которого наехали, выдумав миф о банде, чтобы прикрывать чужие преступления. В Литве он давно превратился в своеобразного "народного героя"- этакого абрека - подобно какому-нибудь Ал Капоне у американцев.
  
  Менее громкие, но порой не менее жестокие и дерзкие шайки шуровали в 90-е и в других регионах республики. В частности, "тюльпаны" в Паневежисе, которые потрясли Литву летом 2000 года похищением и зверским убийством бывшего гендиректора "Мажейкю нафта" Гедиминаса Кесуса, его сына и водителя. Сделано это было в Вильнюсе посреди дня, что придало этому эпизоду зловеще-куражный коленкор.
  
  Так что криминальная картинка в условиях "первоначального накопления" в республике была достаточно пестрой и суровой. И, тем не менее, она даже в самые "лихие" годы - в первой половине 90-х не дошла до стадии разбоя. Здесь, например, не возникло такой открытой его формы, как рейдерские захваты. И вообще она в основном варилась в замкнутом пространстве вокруг приватизации, редко выплескиваясь через край в мир простого обывателя. Можно сказать, что после 95-го года, когда был нанесен первый мощный удар по ней, система оброков на бизнес со стороны криминала стала оттесняться в пользу государства. А для большинства граждан, не участвовавших в дележе собственности, стала практически незаметной.
  
  Наркотик
  
  Если рассматривать нашу профессию в категориях производственного процесса и экономики, то выглядит она примерно так. Сырье, с которым работает журналист - информация. Он ее добывает, обрабатывает или перерабатывает, производя на выходе продукты, содержащие в себе ту или иную долю "прибавочной стоимости". Она колеблется в широчайших пределах, скажем, от одного до 95%. В результате получаются
  
  43
  "товары", различающиеся, в зависимости от технологии и качества обработки, степенью сложности и несхожести с исходным материалом.
  
  Продолжая политэкономические аналогии, их можно разделить на виды и сорта: новости, заметки, репортажи, очерки, интервью, комментарии (авторские колонки), фельетоны, аналитические обзоры, статьи...И это тоже информация, только вторичная и видоизмененная за счет соединения, монтажа, авторской мысли и почерка. В зависимости от интенсивности и уровня обработки, в этом новом качестве она может отличаться от "первоисточника" до полной неузнаваемости. Но он всегда присутствует. Ведь даже такие, канувшие уже в советскую лету жанры, как передовица или фельетон, информационно базировались на каком-то текущем или историческом событии, документе или персонаже.
  
  Особенностью работы журналиста, если он пишет много и разнообразно по тематике и жанрам, является то, что со временем все больше и больше новостей становятся "бородатыми", обрастая своими историями. Возвращаясь к той или иной теме, объекту или персонажу по нескольку раз то в качестве просто наблюдателя, а то и касаясь их своим пером, он воспринимает их в динамике развития. Они для него выстраиваются в информационные ряды. Причем если ты прикоснулся к ним, то, вроде, как и "породнился". Узнаешь новость, и внутри словно голос раздается: "Ба, старая знакомая, а ведь я об этом уже писал. И неоднократно...". С годами цепочки этих "породненных новостей" заполоняют собой огромное пространство памяти, что психологически рождает ощущение некоей причастности к развитию явлений, успехам предприятий, судьбам политиков, ученых, бандитов и прочих заметных персонажей. И чем больше информации через тебя переваривается, чем чаще она поливается этим соусом личного соучастия и интереса.
  
  Мне кажется, именно этот психологический феномен вырабатывает потребность, которую можно назвать "информационной зависимостью". По ощущениям она сродни наркомании, что проявляется в тщетности попыток выпасть из новостного потока выпасть хотя бы на время отпуска. И той жадностью, с которой окунаешься в него снова. Феномен этот я отрефлексировал на себе и в том, что когда в силу обстоятельств пришлось завязать с газетчиной, интерес к новостям сразу угас. Особенно к местным - в масштабе страны, региона. Все эти подробности плутаний законопроектов по кулуарам власти, перебранки политиков, россыпи статистики, ставящие очередной экономический диагноз, коррупционные скандалы и скандальчики сразу показались провинциальными и неинтересными. Быстро превращаешься в обывателя, для которого политическая подноготная, жизнь элиты становятся потусторонними и чужими. Они всплывают и доходят разве что уж очень громкими скандалами, да и то - случайно.
  
  И это нормально. Потому что свидетельствует чаще всего об одном из двух: либо когда обыватели более-менее доверяют надежности государственной машины, и обращают на нее внимание, когда она слишком явно дает сбои. Либо, когда они настолько подавлены ею, так не любят власть и не чувствует никакой от нее отдачи и пользы, что воспринимают ее как параллельный мир, от которого следует отгородиться под панцирь личного пространстве.
  
  В любом из этих случаев выпадает фактор личного участия - в виде наблюдений, анализа, публичного комментария, что, как мне кажется, и приводит к отчуждению и потери аппетита к информационной жвачке.
  
  44
  У наркомании есть разные пристрастия. Одни ищут эйфории, умиротворения, и потому предпочитают "травку" (дрянь из конопли или мака). Другие, напротив, предпочитают возбуждение и активность - тогда им подавай амфитамины. Третьи кайфуют от фантазий сознания: таким нужны галлюциногены типа ЛСД. Так и в журналистике есть разные возбудители. Любители острых ощущений специализируются на криминальной и военной тематике, жадные до общения и новых знакомств окунаются в политику, культуру, спорт, склонные к сложной аналитике и прогнозам предпочитают экономику. Наконец, многие просто заражаются потребностью в перелопачивании массы новостей с целью выловить наиболее значительные и загримировать их под вкус и стиль своего издания.
  
  В каждом из этих пристрастий своя форма наркотической зависимость: через адреналин, напряжение извилин, азарт скорости, информационный голод и т.д. Не в этой тяге, превышающей все другие альтернативные увлечения и удовольствия, и хоронится секрет магической притягательности профессии и обусловленного ею образа жизни.
  
  Халява
  
  "Строительство капитализма" - не самое гуманное и романтическое занятие. В этой фазе в душах человеческих пробуждается из спячки немало демонов. Особенно, когда стройка-перестройка происходит на огромном пространстве, где много десятилетий царила такая форма государственного феодализма, как социализм. Причем в миазмах его гниения, когда пестуемые идеалы и сказки растворила едкая кислота всеобщего лицемерия - от власти до последнего бомжа. Оборотной стороной его стали сачкование, воровство, вещизм и "преклонение перед Западом"- диагноз, с которым общество вступило в рыночные отношения и борьбу за дележ всенародного пирога.
  
  Одним из наследий развитого социализма была халява, то есть установка урвать побольше, работая мало и плохо. Психологически она созревала в среде, где труд был очень слабо связан с результатом. А индивидуальные способности и усилия нивелировала, стирала под плинтус социальная уравниловка. Ну и, железный занавес, конечно, порождавший лишь одну картинку с Их стороны - глянцевую. Наши люди, которым капитализм был спущен в виде постановлений и указов КПСС, вовсе не были настроены засучить рукава, чтобы строить его в поте лица. Да они и не умели это делать, потому что инициатива и предприимчивость были при совках не достоинствами, а пороками. Они были чужды плановому производству и плановому распределению. Они нарушали принцип "равенства", потому что обеспечить его при таком хозяйстве было возможно только на очень низком уровне потребления.
  
  Если человек привык жить в мире представлений, когда зарплату он получает уже за то, что ходит на работу, а не за то, как хорошо и много он работает, то он легко склонен поверить, что и богатым можно стать по волшебству. Волей чуда или случая. Часть из них под случаем поняла обычный разбой, который был практически легализован. А роль чудес стали выполнять разнообразные "пирамиды", прозванные в народе "лохотронами". Пышными лопухами они распустились в тех или иных масштабах практически на всем посткоммунистическом пространстве. Все эти "властелины", "чары", "селинги" и "хоперы" в России, все эти многочисленные "эрика-трасты", "якорь трасты", "алькор-трасты" и т.д. и т.п на Украине, наконец, концерн EBSW с ее Каунасским инвестиционным холдингом в Литве. Ну и, конечно, незабвенный и несокрушимый МММ.
  
  45
  Стоит сразу же отметить, что лохотроны - отнюдь не являются ноу-хау и специфическим атрибутом "лихих 90-х" на пространстве Восточной Европы и двуглавой российской Евразии. У этого изобретения седая история и всемирная география. Истоки придумки уходят в 17-18 века. В частности, в одной из главных точек евроцентризма - Великобритании, в 1711-21 году в больших количествах лапошила доверчивых людей т.н. Компания Южных морей. В числе ее жертв оказались, по меньшей мере, две всемирно уважаемых знаменитости - Джонатан Свифт и Исаак Ньютон, потерявший в результате аферы около 20 тыс. тогдашних фунтов. А самая крупная пирамида лопнула совсем недавно - в 2008 году в Америке. Ее создатель Бернард Мейдорфф почти 50 лет дурачил любителей легкой наживы, причем не доверчивых бабушек-пенсионерок, а в основном очень богатых людей - миллионеров и даже миллиардеров, которых нагрел на 50 млрд долларов. В законопослушной Германии в 1996 во Франкфурте-на-Майне состоялся процесс по делу о некоем Европейском королевском клубе, который обещанием 70% годовых купил около 90 тыс. граждан, в том числе Австрии и Швейцарии.
  
  Так что лохотронное движение не поддается национальной идентификации и убеждает, что вкус к халяве присущ представителям самых разных народов и культур. Это воистину интернациональная страсть. Причем, неугасаемая, не подвластная никаким урокам. Простейший пример - наперстничество. Казалось бы, уж об этом древнем способе мошенничества знают буквально все. И, тем не менее, шустрые ребята с хитро-веселыми прищурами чувствуют себя в своем мелком "бизнесе" вполне уверенно: сколько бы миллионов они за историю этого простенького фокуса не одурачили, аудитория дураков неизменна в своем постоянстве. Ну, прямо-таки путинская стабильность! Вначале 90-х в Ростове появилась инвестиционная фирма "Лабиан", которая обещала вкладчикам по 1000% годовых за участие в добыче новозеландской нефти. И ведь стояли очереди! О том, какого мнения были шулеры о своей пастве, говорит название, если его прочесть с конца.
  
  Эта феноменальная наивность и доверчивость людей, когда их дурачат, эксплуатируя алчность, обуславливает поразительную живучесть лохотронов. Мы это наблюдаем сегодня, когда не успели еще высохнуть слезы миллионов обывателей, кинутых по всему ареалу новых строителей капитализма, как в середине 2000-х поднялась новая волна. Она накрыла практически всю Европу, весь мир, поскольку все границы смыл интернет. А четыре года посадки, похоже, пошли Мавроди только на пользу. Вышел свежим, как огурчик, стал еще более наглым и стервозным. И полным творческий планов. Он даже стал героем-подвижником неплохо сработанного фильма "ПираМММида", где его кислую физиономию заменил обаятельный А. Серебряков. Со своей невозмутимой кривой усмешкой он тут же бросился в новую атаку на кошельки, только теперь уже - в мировом масштабе. Такую возможность открыла ему всемирная сеть, по сравнению с которой Леня Голубков - просто приятное сентиментальное воспоминание. А когда его в России слегка прижали, перебрался в Киев, где даже объявил о создании партии МММ и намерении баллотировать в Раду. Всю мощь своего дьявольского обаяния он обрушил на Украину, а заодно на Прибалтику и Польшу.
  
  Впрочем, ренессанс лохотронства происходит и без его участия. В той же Украине СМИ не успевают сообщать о все новых и новых "пирамидах": Лионебанк-Украина, Саламеура, Омета, Сузирья, Атлант-Антей, Автоплан...В Польше в 2012 году с громким треском лопнул финансовый пузырь под названием Amber Gold, через который некий 28-летний Мартина Плихта несколько лет собирал пинендзы, обещая до 16% годовых. В России в середине 2000-х орудовал питерский "Рубин", который, по материалам следствия, изъял у любителей халявы примерно 10 млрд. рублей.
  
  46
  Возникает естественный вопрос, разве нельзя столь очевидное мошенничество просто юридически запретить? Ведь это же преступление!
  
  И запрещают. Правда список государств, которые на это пошли, довольно скромный - в нем их в мире всего около сорока. Отчего так? Оттого, что есть как минимум три сложности на этом пути. Первая число юридическая. Проблема в том, что в общественном сознании отношение к лохотронам противоречивое. Одни считают, что государство должно их прихлопнуть, но другие видят в этом нарушение своих гражданских прав. Многие считают, что власть не может указывать, как человеку распоряжаться своими деньгами. Хочу и рискую! Ваше какое дело! Даже один и тот же человек может быть то "за", то против "против" - в зависимости от везения в этой азартной игре. Соответственно, дуализм этот находит свое отражение и в среде юристов. Тем более, что мошенники маскируются под всевозможными вполне приличными вывесками - инвестиционными и кредитными фондами, потребительскими сообществами и т.п. Не так-то просто, к примеру, отличить аферу от обычной трастовой практики - передачи прав другому лицу на управление чужой собственностью. Другой пример: попавшая в долговой капкан фирма выпускает акции или берет кредит, чтобы расплатиться с кредиторами - это что? Мошенничество или просто отчаянная финансовая операция в надежде выжить?
  
  Лохотронству очень благоприятствовала сурдинка "инвестиционного общака", под которую практически во всех посткоммунистических странах с началом приватизации появились различного рода учреждения, аккумулировавшие все эти чеки, ваучеры, сертификаты и т.п. бумажки. Именно они высосали за гроши, порой - за пару бутылок водки львиную долю тех бесприютных бумажек у населения, обещая золотые горы Действовали они вполне легально, в Литве, например, даже закон специальный об их статусе был издан. По идее на них возлагалась задача избавить от головной боли людей, которые не знали, что с этими бумажками делать, и обеспечить коллективное участие в разгосударствлении народной собственности. Однако отличить на практике жуликов от людей с серьезными намерениями было весьма непросто. А уж проконтролировать, как они распоряжаются этими средствами, вообще было некому.
  
  Во-вторых, при нынешних возможностях и масштабах глобализации мошенник чувствует себя как рыба в воде. Он легко может переплыть со своим юридическим статусом в другую страну, если пирамиды запретили в этой. Например, известная на Украине лох-компания "Автоплан" туда перебазировалась из Польши, а учреждена была в Аргентине. То же самое с клиентурой и деньгами, с которыми все дела можно решать через интернет, в нем же исчезая.
  
  И самый убойный аргумент: а как прикажете трактовать случаи, когда пирамиду выстраивает само государство, как это было в 1993-98 годах в России с ГКО (государственными краткосрочными облигациями). Чтобы платить по долгам, Госбанк начал выпускать эти бумажки, постоянно увеличивая морковку. В 1997 дошло до того, что обещал до 300% годовых. Но никто уже не покупался, и венцом этой аферы стал дефолт 1998 года. Это тоже мошенничество? Ну, в общем-то - да. Не удивительно поэтому, что Россия в числе тех стран, которые не объявили пирамиды вне закона. И даже Мавроди второй раз судили налегке - не за мошенничество, а за пособничество в незаконном предпринимательстве.
  
  В-третьих, коррупционная составляющая. В кормушках для лохов поклевывают немало и
  
  47
  весьма влиятельных или просто трезвых людей, которые, соблюдая элементарную логику, осторожность и особые отношения с главным поваром, практически застрахованы от проколов. В конце концов, здравомыслящий человек понимает, что, если ты не страдаешь гэмблингом ( зависимостью от азартных игр), то с пирамидами можно и поиграться без особого для себя риска. Для этого нужно лишь заскочить в нее в самом начале раздачи и вовремя соскочить. Ну, а особо влиятельным персонам часто и этого не требуется: он знает, что, боясь возмездия, главный повар даст сигнал, когда основная часть варева выкипит. Он поступит так же, как обычно ведут в случае банкротства по отношению к привилегированным клиентам банкиры. Поэтому в парламенте всегда найдется немало интересантов, которые приведут вполне убедительные аргументы о том, что "пирамиды" ничем принципиально неотличимы от легальных азартных игр.
  
  Кстати, уловку эту усек и успешно эксплуатирует во втором своем выходе Мавроди. Он принципиально сменил тактику пиара, и сегодня уже не компостирует мозги публике. Совсем наоборот, он пикируется откровенностью, заявляя, что никого не хочет обмануть, а приглашает рискнуть на игровом поле, где ставки очень высоки. Он даже, подражая Минздраву, сочинил предупреждение: "Пирамида опасна для вашего финансового здоровья". И вот ведь как проницателен этот знаток человеческих слабостей: никого этот щит не отпугивают: народ только гуще и отчаянней прет.
  
  Вообще, опыт 90-х показал, насколько парадоксально ведет себя человек, когда играют на его низменных чувствах и инстинктах. Его словно зачаровывает демонстративное презрение к себе. Успех эпопеи с Леней Голубковым тому самая яркая иллюстрация. Столь вульгарные, издевательски примитивные ролики, рассчитанные на дебилов, по результату стали образцом одной из самых блистательных рекламных компаний в истории. Ставка на дебила сработала точно так же, как у Жириновского, обеспечившего себе до гробовой доски стабильный процент электората. Думаю, что секрет воздействия здесь кроется в том, что Мавроди действительно взял под прицел самых простейших, неискушенных вкусами представителей населения - провинциалов, деревенщину, для которых Леня - в доску свой, родной, понятный. Таких ведь много, и они дают основную массу. А уж дальше - как в физике - срабатывает эффект притяжения. Люди тянутся к тому, что омывается неким критическим минимумом доверия. Замечали, наверное, какой эффект производит компания, случайно ввалившаяся в уныло пустующее кафе: глядишь, и сразу же оно начинает наполняться. Опытные владельцы для этого даже своих знакомых подговаривают.
  
  В поведении лохов с поразительной силой и постоянством срабатывает "шведский синдром, когда они в своих бедах винят не мошенника, а государство, мистически веря, что он бы непременно выпутался и расплатился с ними, если б власти не помешали и не прикрыли лавочку. Они создают комитеты, устраивают митинги и пишут коллективные письма с требованием прекратить гонения на кинувшего их мафиези. К примеру, в Литве от имени 15 тыс. клиентов КХЛ года два бушевала некая ассоциация вкладчиков, требующая освобождения арестованного закоперщика аферы Гинтараса Петрикаса. Возможно под этим прессом власти, взяв под стражу, тут же выпусти бывшего учителя физкультуры, дав ему возможность удрать в США, где он безмятежно провел семь лет в Лос Анжелосе. И лишь в 2004 его распознали, повязали, а спустя три года экстрагировали домой, где ему гуманно отмерили лишь пять лет.
  
  48
  
  
  
  Всякое бывает
  
  Описывая литовскую демократию, не хочу выглядеть сказочником. Отсутствие резкой критики и общий позитив, который здесь присутствует, вовсе не означает, что здешняя общественно-политическая система идеальна. Просто исхожу из аксиомы, что сама демократия - отнюдь не торт, а довольно противоречивое по начинке блюдо. А идеального устройства в природе вообще не существует, по меньшей мере, по двум причинам. Во-первых, потому что представления о нем у людей очень разные. И, во-вторых, потому что мир быстротечен, и система требует постоянной коррекции, с чем отнюдь не всегда и не во всем поспевает.
  
  Вот и со свободой слова всякое случается. Ее периодически пытается обуздать власть и бизнес, с ней борются. В любой - самой продвинутой стране. И это нормальная ненормальность! Литва с ее четвертьвековым стажем конечно же не исключение.
  
  Да - литовский закон о СМИ экспертным евросоюзным сообществом признан одним из лучших. Но это вовсе не гарантия от покушений на него. Как в плане трактовки, так и в попытках "усовершенствовать". Вот свежий пример. В июне 2014 -го разразился скандал: Журналистско-издательская комиссия по этике лишила льготного тарифа на налог на добавленную стоимость(НДС) одну из ведущих газет страны "Республику". Приговор был приведен в исполнение немедленно. Эпизод этот привлек общественное внимание потому, что наказано издание было на основании жалобы иностранца, привлеченного с месячным окладом в 29 тыс. евро администрировать банк, лопнувший два года назад. Газета писала о команде из двадцати человек, оплачиваемых так, что хватило бы на пенсии примерно 80 тыс. человек, о странной волоките с расследованием и об исчезновении миллионных сумм, которым уже заинтересовалась прокуратура. И именно в этот момент были приняты поправки к закону о НДС, в которых, как утверждал один из парламентариев, из президентуры было добавлено невинное дополнение - лишать в случае неэтичного поведения. Вот этим комиссия и воспользовалась.
  
  Удар был болезненным: газете пришлось сокращать формат. Только стоит посмотреть и на другие последствия. Событие это подняло такую волну критики, что уже до конца этого же года президент инициировала два законопроекта, протрубивших отбой. Во-первых, журналисты потребовали изменить состав комиссии: убрать из него представителей т.н. "общественных организаций" - и священников, психиатров и юристов и оставить только их самих. При этом даже вывеску сменили: новый орган назвали Ассоциацией этики общественного информирования.
  
  Во-вторых, были приняты дополнительные меры, оберегающие СМИ от грубого обращения с ними. В частности, требовать разглашения источника информации теперь можно только по суду, а проводить обыски, прослушки и слежки за ними - лишь в чрезвычайных случаях и строго по процедурам Уголовного кодекса.
  
  Впрочем, это вовсе не означает, что не будет новых попыток вмешательства. Например, в мае 2015 президент Даля Грибаускайте инициировала новые поправки, понятые как "антироссийские". В них вводится штраф в размере 3% от годового дохода СМИ, которое позволило себе "дезинформацию, унижающую Литву, покушение на ее суверенитет и за ретрансляцию запрещенных каналов или отдельных передач. Думаю, что эти поправки тоже вызовут критику и будет отредактированы или отменены. И не потому. что они в сущности своей направлены против враждебной пропаганды: государство может и
  
  49
  должно защищаться. А потому, что дипломатичность формулировок создает аморфность, которую трактовать можно весьма вольготно. Скажем, под приговор за "унижение" может попасть любой, даже самый лояльный журналист, потому что одна и та же тональность для одних воспринимается как юмор, для других - как злопыхательство и оскорбление.
  
  Привел лишь свежие эпизоды. В более отдаленной ретроспективе их можно вспомнить, думаю, еще немало. Да и журналисты - не ангелы. Всякая власть злоупотребляет - в том числе и четвертая. Не удивительно, что порой раздаются всерьез обиженные голоса иного сорта - с требованием найти управу на них. Так что демократия в смысле благодати существует лишь в воображении тех, кто создает иллюзии, а потом яростно в них разочаровывается.
  
  
  Был ли шок?
  
  Не знаю, как для ученых аналитиков, а для рядового обывателя наступление эры капитализма в Литве связано с вполне конкретным событием и имеет четкую дату - 8 января 1991 года. Это был шок от ценников, который он увидел, придя в то утро в продовольственный магазин. Еда в них подорожала в среднем более, чем в три раза.
  
  Парламент, тогда еще именовавшийся Верховным Советом, среагировал мгновенно. Уже на следующей день решение правительства было отозвано, а магазины закрыли на два дня, чтобы переписать в обратном направлении цены. В итоге процесс перевода их в свободное плавание затянулся на два года, и завершился только в 1993. Дольше всех государство контролировало их на услуги: энергетику, квартплату, коммунальные услуги, общественный транспорт, связи и другие услуги.
  
  Так что никакой шокотерапии в 1991 в Литве не случилось. Тем не менее одной искры было достаточно, чтобы вызвать сейсмический политический резонанс. Уже 10 числа пал кабинет "янтарной леди". А на следующий день карбонарии из "Единства" организовали "революционное шествие" под красными флагами с "рабочих окраин" к Сейму, ставшее прологом для вывода танков на улицы Вильнюса, захвата ряда "стратегических пунктов" с кровавой кульминацией у Вильнюсской телебашни и установления в стране вплоть до фиаско августовского путча в Москве странного двоевластия.
  
  Ясно, что непопулярное, но рано или поздно - неизбежное решение Казимеры Прунскене было использовано как удачный повод ее политическими противниками. Точно так же, как гайдаровские реформы для попытки Верховным Советом свергнуть Ельцина. Только тот выстоял. А Витаутасу Ландсбергису с его камарильей это удалось легко. Главный подпевала спикера парламента Зигмас Вайшвила выдвинул против премьера обвинения чуть ли в государственной измене, заявив, что своими действиями она спровоцировала активность передвижения советский войск в Прибалтике. Тогда и много лет спустя раздавались даже голоса отдать ее под суд.
  
  Политический кризис 1991 года, приведший к смене правительство, вручил роль экономического реформатора Гедиминасу Вагнорюсу - человеку из близкого круга Ландсбергиса. Но можно ли его полтора года его правления (по июль 1992) считать шокотерапией типа "плана Бальцеровича" в Польше? Вряд ли. В качестве "терапевта" Вагнорюс запомнился исключительно за кавалерийскую атаку на колхозы, которые были решительно ликвидированы одним постановлением, что, действительно, было и
  
  50
  шокирующее, и беспрецедентно. Что касается цен и инфляции, то здесь он, как раз, действовал весьма осторожно, введя, чтобы избавиться от рублевой зависимости, временные деньги - "вагнорки", и практикуя ежемесячное индексирование заработной платы. Оно существенно облегчило жизнь в тот трудный период. Если минишок и наступил, то при сменившем его на пол-года Александрасе Абишале, при котором индексация была прекращена.
  
  Хорошо помню, как стремительно быстро почувствовалась нехватка денег. Месяц, два - и наступил день, когда жена запаниковала, будучи уже не в состоянии свести концы с концами. А на семейном совете ребром стал вопрос о поиске дополнительного заработка...
  
  Тем не менее, это абишаловский шок довольно быстро стал мягчать - просто потому, что основной, страшный пик инфляции, который в 1992 году превысил 1100%, уже был пройден. В 1993 она резко пошла на спад и составила уже только около 190%, а в 1994- 45%. К этому времени цены уже в основном пришли к рыночному равновесию, темп хозяйственного спада затормозился, и с 1995 ВВП уже начал прирастать. Нормализации экономической жизни способствовало и введение в середине 1993 национальной валюты - лита, изначально привязанного к доллару. А в качестве средства против искушений злоупотреблять печатным денежным станком, Литва наложила на себя обет в виде валютного управления.
  
  Конечно, как и на всем постсоветском пространстве, начало 90-х было самым тяжелым периодом для страны. Падение ВВП за период 1989-93 составило 63%. Пойдя ва банк и решительно отпочковавшись от Москвы, Литва изначально еще и усугубила трудности ломки системы утратой преференций, которые давало членство в СССР. Энергетическая блокада весной 1990, за которой последовало постепенное повышение нефтегазовых цен, сужение российского экспортного рынка, утрата части сбережений, застрявших в Сбергбанке - это лишь несколько тому примеров. Сегодня Литва платит за газ значительно выше, чем Германия, Франция и многие другие богатые страны, и можно только диву дивиться, как ей при таком важном компоненте себестоимости удалось не только оставаться на плаву, но еще и успешно экспортировать разнообразные товары на самые пресыщенные рынки.
  
  На это россиянин скажет: сами виноваты! Так вам и надо! Не фиг было выпендриваться с отделением!
  
  И он прав: в том смысле, что Независимость дорогого стоит. За нее платить надо. Только хочу подчеркнуть, что такая плата - только на пользу. В конечном итоге. В сущности своей. Потому что суровые условия, экстрем - спутники и детонаторы воли, энергетики, порождающие и тренирующие способности к выживанию и борьбе за достойное место под солнцем. И, напротив, изобилие ресурсов, сказочные богатства пространств и недр, сами по себе не только не гарантируют процветания, но и разлагают, по-своему калечат нацию. Классическим примером чему является Большой Сосед.
  
  Как ни парадоксально звучит, но тот факт, что экспорт в страны ЕС уже в 1996 достиг 45%, превысив СНГ(около 32%), а в 2000-е перешагнул за 50% (а в 2008 достиг даже 67,5%) -это добро от худа. Просто иного пути не было. И нация мобилизовала все свои сильные стороны, чтобы принять вызов.
  
  51
  Если правление Вагнорюса рассматривать все же в категориях "шокотерапии", то, пожалуй, самой главной чертой ее был отказ от какой-либо государственной поддержки предприятий. Свобода "спасаться, кто как может" была объявлена в духе самого разнузданного либерализма. Результатом этого стала реструктуризация производства на основе "естественного отбора". И уже к середине 90-х Литва имела промышленность и аграрный сектор, в котором выпали в осадок именно те отрасли экономики, которые имели реальный потенциал для выхода на альтернативные рынки.
  
  Прежде всего, речь идет о таких стратегических основах экономики, как Игналинская АЭС, обеспечившая страну сравнительно дешевой электроэнергией; нефтепереработка в лице Мажейкяйского НПЗ и экспорт (реэкспорт) через Клайпедский терминал (а затем и через Бутингский), позволившие хотя бы частично "отбивать" расходы по газоснабжению; два мощных комбината по производству удобрений ("Лифоса" и "Ахема"), дающий стабильный источник валютных поступлений; наконец, клайпедское судостроение, обеспеченное загрузкой хотя бы в части ремонта кораблей. Да и найти покупателей на которое особого труда не составило. Параллельно с этим в мясорубке системной ломки выстояли и традиционные производства, в которых накоплен особый, замешанный на национальной культуре опыт: пищевая и легкая промышленность, деревообработка, различные художественные промыслы и т.п., в аграрном секторе - животноводство.
  
  Из сферы услуг важнейшую нишу в экономике Литвы - до 11% в ВВП - заняли транспортные. Это вдвое выше, чем в среднем по ЕС. Особую роль в нем играют международные автоперевозчики, слава о которых расползлась по всей Европе. Да и внутренние перевозки от восточных границ до западных стали воистину золотой жилой. Литовцы по достоинству оценили свое географическое положение - роль моста между Востоком и Западом, организовав его обслуживание по высшему пилотажу. Это занятие стало своего рода видом национального спорта и обрело масштаб массовой занятости: по количеству дальнобойщиков на душу населения Литва лидирует в Европе, а, возможно, и в мире.
  
  И вообще роль моста между для многих в Литве стала источником "первоначального накопления". Ведь весь поток ценностей из разворовываемой России хлынул в западном направлении через Балтию, через Литву - в особенности. Для его обслуживания в стране появились сотни посреднических фирмочек, которые кормились на логистике или перепродаже. Правительства ему только содействовало, создав благоприятный налоговый и таможенный режим. Можно сказать, что благодаря этому настоящий золотой дождь пролился в те годы на мелкий и средний бизнес.
  
  В сущности, Литва получила полный букет шокотерапийной классики. Переход к свободным ценам, приватизация, сокращение социальных субсидий, введение валютного управления, открытость для внешних инвестиций... весь букет мер, подразумеваемый главным ее теоретиком Джеффи Саксом. Да иначе и быть не могло, коль скоро с первых же шагов национальная власть оказалась в полной зависимости от Международного валютного фонда(МВФ) и Всемирного Банка(ВБ). Кредитные контракты с ними были подписаны еще при Прунскене и питали экономику до конца 90-х. А они, как известно, выдаются под жестких неолиберальные меры. И шок 8 января 1991-го - первый аккорд из этой оперы.
  
  Весь вопрос, как к этому относиться? Среди экономистов и политологов нет, и не может
  
  52
  быть единого мнения относительно тактики переходного периода. В Литве курсы первых правительств некоторые эксперты склонны осуждать в терминах вплоть до "экономического геноцида". В вину вашингтонским благодетелям ставится разрушение национального хозяйства и превращение его в экспортную экономику, массовая безработица и низкая стоимость труда, рост цен и инфляцию, размельчение аграрного сектора и другие беды. Этому влиянию ставят в вину и драконовские условия продажи американцам нефткомплекса.
  
  Однако, не менее категорично звучат и голоса либералов типа американского экономиста Юрия Мальцева, который считает, что страны, которые не применили шокотерапию, чаще всего испытали шок без терапии. И что именно нерешительные и медленные переходы рождают "нерыбу-немясо", с неясной социальной средой, олигархией и "суверенной демократией" типа Беларуси, Казахстана, Украины. Видный литовский социолог Зенонас Норкус в своем труде "Какая демократия, какой капитализм?" видит минус Литвы в том, что она стала "опаздывающей Эстонией".
  
  Сам Сакс, оценивая гайдаровские реформы в России, осуществляемые по его сценарию, позднее заявил, что от его рекомендаций там осталась одна риторика. А на деле была "злостная, предумышленная, хорошо продуманная акция, имеющая своей целью широкомасштабное перераспределение богатств в интересах узкого круга людей".
  
  Так что шокотерапия была. Но был ли шок? Единого ответа нет хотя бы потому, что на одни и те же условия и вызовы люди реагируют по-разному. Да и шоки действовали избирательно: то, что коснулось одних, мимо других проехало. А многое и попросту забылось. Я тут ради эксперимента провел небольшой опрос среди своих знакомых: что вас шокировало в лихие 90-е? Ответы были самые разные. Но самое интересное, некоторые вообще ничего не могли вспомнить. А это можно объяснить только одним : значит не было особых потрясений.
  
  Свобода и необходимость
  
  Насколько свободна, независима пресса в Литве? Написал слова - и тут же неловко стало. Ведь это, примерно, то же, как если бы спросить, что такое счастье? Да еще померить его на вес.
  
  Тем не менее, такие вопросы задают вполне респектабельные рейтинговые агентства и международные "свободолюбивые" организации, замеряя ответы по хитроумным методикам и даже выводя коэффициенты и индексы. Смотрят, есть ли официальная цензура, те или иные формы государственной поддержки, опрашивают экспертов и случайную публику, анализируют статистику и причины закрытия СМИ, случаи и характер судебных расследований с привлечением журналистов и редакторов и т.п. И публикуют соответствующие таблицы и обзоры в солидных ревю.
  
  Если руководствоваться ими, то Литва выглядит вполне респектабельно. В частности, по данным неправительственной Freedom House, регулярно охватывающей своими диагнозами около 200 стран мира, Литва стабильно оказывается в диапазоне от 35-45 мест. И входит в стайку государств, СМИ которых считаются "свободными". Например, из числа членов ЕС в 2014-м ее индекс был лучше, чем в Польше, Испании, Италии, Венгрии, Латвии и еще пяти стран. Для сравнения: Россия была на 180, Беларусь - 194, Украина -125 местами.
  
  53
  В подтверждение реальности такой оценки можно привести множество и других свидетельств. Литовский закон о СМИ списан с самых продвинутых канонов, а рейтинг общественного доверия к ним, особенно в 90-е, просто зашкаливал, уступая место разве что костелу.
  
  Только все же статистика такого рода не дает ответа на вопрос, свободе от чего идет речь? И как эта свобода отражается на самих СМИ, их качестве.
  
  В том, что в Литве они обрели едва ли не сакральную ценность, ничего запредельного нет. На этапе монтажа демократических механизмов управления это отнюдь не уникальное, а скорей - типичное явление. Так было и в России, и в Балтии, и во многих других районах посткоммунистического пространства. Значением своего статуса, коронованным под "четвертую власть", СМИ обязаны тому, что их акции оказались на пике всеобщего спроса. С одной стороны, резко возрос интерес к ним со стороны публики, обусловленный не только тем, что с отменой цензуры они стали зубастее, но и тем, что исчезли привычные жалобные инстанции вроде профкомов и парткомов. С другой стороны, с возникновением многопартийности и парламентаризма появилась политическая конкуренция, в условиях которой пресса и телевидение стали ее ареной. И политики . стали заинтересованными наложить на нее табу неприкосновенности.
  
  Однако следует обратить внимание, что отмена цензуры сопровождается снятием СМИ с государственного содержания. Как на общем, так и на муниципальном уровне. Это жестко прописывается в одном и том же законе и расценивается как важнейший гарант свободы. Правда, возникает вопрос, где же тот гарант для конкретного журналиста, если с приватизацией происходит, лишь смена собственника? И в чем свобода проявляется для журналистики в целом?
  
  Ответ очевиден: нет никакой гарантии, что каждое СМИ "станет над схваткой" и будет наблюдать стеклянными глазами с невозмутимостью голубя. Оно будет зависеть от вкусов и интересов его владельца или группы таковых. Поэтому, если внимательно присмотреться, то абсолютно нейтральных и объективных СМИ днем с огнем не сыскать. И та же "Летувос ритас" никогда особо не маскирует консервативные симпатии отца-основателя Вайнаускаса, "Летувос жинес" - интересы "директорского корпуса" (Конфедерации промышленников), а Клайпеда ("Вакару жинес", "Клайпеда") всегда тяготела к лево-центристскому флангу. Новизна ситуации состоит не в смене хозяина, а в том, что вместо одного - государства - их становится множество. И это множество благоприятствует разнообразию.
  
  Что касается конкретного журналиста, то предел его индивидуально свободы - это хотя бы формальная возможность самому выбирать редакционную дверь. Да и то в зависимости от его "потребительской стоимости".
  
  Полагаю, что это и есть тот рубеж свободы, перепрыгнуть который нельзя даже в самом демократическом государстве. Можно, конечно, запретить финансирование и со стороны бизнеса. Но тогда попутно надо лишить СМИ и такого источника, как рекламы, потому что она является тем ушком, через который те деньги все равно придут. А это лишило бы их последней кормушки для выживания.
  
  Теперь взглянем на проблему с другой стороны: как отражается свобода на качестве журналистики? В условиях самоокупаемости это яркая иллюстрация ее классической
  
  54
  трактовки как "осознанной необходимости". Чтобы выжить, тем более - еще и хорошо кушать, у владельца/редактора СМИ есть как минимум три варианта стратегии.
  
  Можно в погоне за тиражом ориентироваться на массовый вкус и плестись за ним. Таков удел т.н. "желтой прессы". Можно изначально выбрать аудиторию под свой уровень и интерес. Наконец, можно попробовать сделать ставку и на массового, и на элитарного читателя одновременно, найдя ниши для каждого из них. Да еще и при этом подспудно и ненавязчиво проводить определенную "идейно-воспитательную" и "культурно-оздоровительную" работу. На волнах рыночной стихии такую сверхзадачу могут себе позволить лишь крупные издания, предполагающие не только богатого, но и мудрого владельца.
  
  В потоке литовской журналистике, думаю, можно выловить (хотя бы в качестве попыток) примеры всех трех вариантов. Среди русскоязычных изданий примерами плебейства перед массовым (читай - совково-пенсионерским) читателем являются дайджесты типа "Обзор", "Литовский курьер", "Экспресс-неделя" и совсем уж откровенно - "Пенсионер". Примером ориентации на элитный вкус в начале 90-х было "Согласие" и обреченно гибельная попыткой в лице "Понедельника" во второй их половине. Третью роль с переменным успехом пыталось сохранить за собой "Эхо Литвы". Увы, с ее кончиной на пороге Миллениума в Литве практически не осталось газет, которую читала бы молодежь, предприниматели, другие активные, продвинутые слои диаспоры.
  
  Если же говорить о газетах на литовском языке, то я бы дополнительно отметил следующее. Они скупы на похвалу, и предпочитают пилить, а не восторгаться. Негатива в них столько, что если хочешь возвести хулу и рассказать, как в Литве все плохо, то аргументов проще всего нащелкать из газет. Они въедливы, и непонравившуюся персону будут роем жалить неделями, месяцами... Впрочем, в этом вполне соответствует накалу и манере политической борьбы в стране. Характерным примером такой пчелиной атаки может служить расправа элиты над "выскочкой" Р. Паксасом, свергнутым с президентства через процедуру импичмента. Или растянувшаяся уже почти на десятилетку судебная разборка с лидером Партии труда Виктором Успаских, обвиненным в финансовых нарушениях в партийной бухгалтерии.
  
  Безусловного комплимента литовская журналистика заслуживает в части криминальной тематики. Здесь стандарты дотошности и персональной храбрости весьма высоки. Особенно эти качества проявились в лихие 90-е, когда занятия эти были весьма небезопасными. И смельчаки рисковали головой. Тем не менее, газеты пестрели огромными, порою - на несколько номеров расследованиями, с использованием самых разных источников и приемов. Их авторы воспринимались как герои, их имена были на слуху.
  
  В этом им сильно уступали русские СМИ. Единственный эпизод на мое памяти, который мог привлечь особое читательское внимание и составить конкуренцию литовским, было интервью с "бригадиром" "вильнюсских бригад" Борисом Деканидзе. На столь авантюрный поступок сподобилась смазливая юная дамочка, мелькнувшая в редакции очень накоротке. Для этого она отправилась в Юрмалу, где бандиты купили себе особнячок. Приняли ее они по высшему разряду. Во всяком случае, пыль ей в глаза они пустили золотую. И ею она покрыла их в своем тексте, изобразив вполне милыми
  мальчиками, удивляющимися, почему о них распущены столь ужасные слухи. Да, бывает, где-то что-то делают на грани закона, но ведь бизнес - это такая штука...
  
  55
  Особая тема - положение провинциальной прессы. Закон постарался оградить ее от местной власти, запретив финансирование из муниципальных бюджетов. И этим она уже в более выигрышном положении по сравнению с российской ситуацией. Конечно, при желании способы приручения всегда найдутся. Законодатель ведь не может помешать возникновению сердечной дружбы местного мэра с хозяином издании, подфартить которому существует множество способов - вплоть до обещания места в администрации в случае победы его партии на очередных выборах.
  
  Но при наличии реальной межпартийной конкуренции это весьма небезопасно для обеих сторон. Поэтому такие попытки случаются довольно редко и расцениваются как ЧП. О них пишут в газетах, сигналы разбираются в комиссии по этике и даже в Сейме. Встречи с провинциальными журналистами регулярно практикует президент, и, судя по вопросом, которые на них задают, забитыми и всеми брошенными они себя не чувствуют.
  
  Двухпартийность и третий путь
  
  Современная литовская политическая система вылупилась из Саюдиса ("Движение"). Название это, по крайней мере - на первых порах, в сущности, отвечало своему содержанию. И по формам деятельности (клубы, митинги, шествия ), и по массовости он действительно обрел характер общественного движения, впитав в себя к моменту официального учреждения в октябре 1988 года уже около 180 тыс. человек. Таким количеством членов не располагала и не обладает ни одна партия республики. Самая крупная из них - Христианско-демократическая (ХДП)- в пору расцвета насчитывала около 40 тыс. членов.
  
  Как же могло случиться, что КГБ проморгал появление столь массовой организации? Полагаю, что взгляд ему замыла тактика "троянского коня", причем использованная безо всякой стратегии. Стратегия вызревала постепенно - по внутренней логике процесса. Тактически же использовались возможности, предоставленные самой "перестройкой". Она проявилась в возникновении различных дискуссионных клубов, в которых интеллектуалы - физики и лирики - разглагольствовали на вполне безобидные темы: об экологии, окупаемости предприятий и регионов, заботе о памятниках национальной культуры и истории и т.п. Ничего непривычного, выходящего за рамки уже дозволенного и даже поощряемого сверху, в этом на первых порах не наблюдалось. Тем более, что сами эти границы были размыты и непрерывно менялись.
  
  Особую роль в "троянской" тактике сыграл Литовский фонд культуру, учрежденный весной 1987 года как республиканское отделение той же всесоюзной структуры. Под этой крышей удалось тихой сапой провести очень важную операцию - создать по всей стране сеть отделений, ставших ячейками будущего Саюдиса и командировавшими более тысячи делегатов на его учредительный съезд.
  
  Да и сам Саюдис поначалу был достаточно лояльной организацией, чтоб притупить бдительность охранки. В нем верховодили люди, по тем временам вполне умеренных взглядов - типа известного писателя Витаутаса Петкявичюса или молодого философа Арвидаса Юозайтиса. Сепаратистские интонации тогда звучали лишь со стороны диссидентских кругов вроде Лиги свободы Литвы с Антанасом Терляцкасом во главе. Их первое публичное выступление - митинг в августе 1987 в Вильнюсе у памятника Мацкевичу по поводу пакта Молотова-Риббентропа, скорей напоминал пикет и никак не ассоциировался с Саюдисом. Тот в своих первых заявлениях декларировал
  
  56
  сотрудничество с компартией, а в лозунгах еще не переходил границы "экономического суверенитета". Путь к независимости открыто был провозглашен только в феврале 1989-го. К тому времени в нем уже произошел переворот, установивший верховенство компании музыкального профессора Витаутаса Ландсбергиса.
  
  Передряги внутренней борьбы в Саюдисе подробнейше описаны в десятках мемуаров их участников, поэтому было бы странно бередить эту тему мне. В этом контексте важно лишь подчеркнуть, что он стал и чревом зарождения будущей многопартийности, и каналом притока во власть людей самых разных профессий. Саюдис сыграл роль гусеница для рождения бабочки: его смерть означала рождение политической системы Литвы. Единственной внешней партией по отношению к нему оставалась КПЛ. Но и коммунисты после 1989, отделившись от КПСС, сами постарались как можно плотнее прислониться к нему, потому, что это был единственный способ самосохранения. И не просто выживания: демонстративная лояльность партии А. Бразаускаса к общенациональному движению позволило ей прочно занять место в фундаменте политического пространства. А самому ее вождю стать первым главой государства в звании президента.
  
  Как же стало возможным, что коммунисты не только удержались у власти, но и возглавили ее на три года (1993-96), сформировав три правительственных кабинета (Бронисловаса Лубиса, Адольфаса Шлежявичюса и Лауринаса Станкявичюса)?
  
  Нахожу этому как минимум три обстоятельства. Во-первых, потому что в конце 80-х и самом начале 90-х политическая система Литвы только формировалась, и единственными опытными политиками оставались коммунисты. До апреля 1990, когда были зарегистрированы первые пять партий, никаких других, кроме КПЛ, в стране просто не существовало. При этом все они, в том числе крупнейшая из них ХДП, были наследницами довоенных. А вот обитель литовских консерваторов - Тевинес саюнга (Союз отечества), объявивший себя наследником Саюдиса, оформилась лишь в мае 1993 года.
  
  Сам же Саюдис в политическом спектре был чрезвычайно пестрым образованием, сплотившим нацию одной главной целью - стремлением к государственности. Если и были в нем партийные ягодки, так только с одного поля - из КПЛ. И она, вскоре сменившая вывеску на более респектабельную - Демократическую партию труда, была единственной партией со сложившейся структурой и навыками государственного управления. Примечательно, что в инициативной группе по учреждению Саюдиса из 35 членов 17 были коммунистами. И первые три правительства - Казимеры Прунскене, Гедиминаса Вагнорюса и Александраса Абишалы (1990-92 годы) формировались в основном из прежней номенклатуры с обязательными партийными билетами буквально вчера.
  
  Во-вторых, сам Бразаускас - классический пример "перестроечника", легко отказавшегося от антуража идеологических догм, в отношении которых никогда не был ортодоксален. И безо всякой внутренней драмы принял общее направление потока, сомневаясь и колеблясь лишь в частностях тактики. И по образованию, и по опыту работы, и даже могучей телесностью своей он напоминает Бориса Ельцина. Как и российский лидер, руководителем он вырос на хозяйственном поприще. Получив диплом инженера- гидростроителя, возводил Каунасскую ГЭС, руководил министерством строительных материалов, работал в Госплане, а в ЦК заведовал промышленностью и
  
  57
  энергетикой. При этом обладал внушительными манерами и солидностью, которая покоряла не только женщин. Сам он в своих интервью рассказывал, как выкручивался, водил за носы московское начальство, озабоченно давившее на него по поводу "литовских выкрутасов". И как, благодаря своему авторитету и личным связям, смягчал щипки и удары. Для тогдашних заправил Саюдиса, преимущественно музыкантов и философов, совершенно беспомощных в московских коридорах власти, пробивная мощь Бразаускаса была неоценима. Поэтому ведомство Ландсбергис и Ко поливало его как коммуниста лишь для проформы. А на деле пригласило в первый кабинет К. Прунскене в качестве первого заместителя премьера.
  
  В-третьих, сам литовский социум, как и на всем посткоммунистическом пространстве, менталитетно был больше привычен к левизне, чем к совершенно неизведанному еще либерализму. Важно и то, что сам социализм в Прибалтике имел экономическую физиономию, вызывавшую изумление и зависть на основном пространстве державы. Даже в самые кризисные годы здесь никогда не было проблемы на счет выпить/закусить, а уровень сервиса был предметом превосходства и гордости. Если советская власть и раздражала население, то в основном по идеологической части. К тому же местная номенклатура легко могли переводить стрелку проблем в адрес Москвы, оправдывая заодно за счет ее руки и собственные проколы. Поэтому по большому счету отношение к ней было неплохое.
  
  К тому же литовская партноменклатура, сплотившись вокруг Бразаускаса, сразу же позиционировала себя в качестве социал-демократов, кем официально и стала, в конце концов. Правда пауза сильно затянулась. Но это было вызвано обычными политическими интригами. Дело в том, что "подлинная" СДП была зарегистрирована еще в 1990 году как правопреемница довоенной. Ее учредитель и первый лидер, профессор Алоизас Сакалас довольно ревниво претендовал на исключительность партийного брэнда и весьма враждебно относился к претензиям коммунистов на него. Поэтому бразаускасцам десять лет пришлось довольствоваться званием ДПТ. И лишь с приходом во главе СДП Витяниса Андрюкайтиса, сына одного из основателе предвоенной СДП, в 2000 они объединились под благопристойным для Европы названием.
  
  Сам Бразаускас на поверку оказался весьма прагматичным и гибким политиком. Будучи у власти двенадцать лет (по шесть в качестве президента и премьера), он продемонстрировал довольно равнодушное отношение к социал-демократической доктрине и порой был в своих решениях куда правее своих соперников с противоположного фланга. Примечательно, что за все эти годы он так и не ввел в стране прогрессивную систему налогов, отклоняя соответствующие законопроекты под разными соусами.
  
  Если на одном фланге утвердились умеренные левые, то на другом - умеренные правые. Угнездившийся на этом фланге под вывеской "Тевинес саюнга" и водительством В. Ладсбергиса партайгеноссе позиционировали себя в качестве консерваторов и в идеологическом отношении были отнюдь не либералами. Принятая ими система ценностей: семья, костел, "народность" и т.п.- роднила их скорее с хрисдемами, чем с либералами. Не случайно поэтому ХДС и стала их преданным попутчиком и союзником, в конце концов, слилась с ними, в то время как либералы всегда существовали под собственными вывесками и сходились во власти лишь временно и только на коалиционной основе. При этом отношения между ними были порой весьма натянутыми.
  
  58
  С другой стороны, консерваторы, если чем и контрастируют с соцдемами, так это количеством и накалом антисоветской по историческим напоминаниям и антироссийской по вектору риторикой. Встав во главе Саюдиса в 1989 году, они "приватизировали" некую охранно-патриотическую функцию петушка из пушкинской сказки, зорко следящим за происками внешних и внутренних врагов и громко кукарекающих об опасности.
  
  Что касается realpolitik, то хотя консерваторы и считались "ставленниками крупного капитала", на практике отнюдь не являлись адептами низких налогов. Эту роль взяли на себя либералы. Сами же консерваторы в социально-экономической политике, как и их коллеги-противники, руководствуются не столько идейными принципами, сколько целесообразностью конкретного момента. Поэтому, если проанализировать в ретроспективе смены политических кабинетов, то можно и с той, и с другой стороны надергать массу примеров тому, когда левые действовали как правые. И наоборот, консерваторы были левей экс-коммунистов.
  
  Помимо прагматизма, важным признаком двухпартийного тандема является согласованность и преемственность по важнейшим вопросам внешнеполитической стратегии. Культ Вашингтона, курс на ЕС, претензия на "мост между Востоком и Западом, "особые отношения" с Минском и подозрительность в адрес Москвы - все эти постулаты разделяются и левыми, и правыми, различаясь лишь в тональностях и нюансах. И в России, и в русской диаспоре существует стереотип, будто соцдемы - особенно при Бразаускасе, более дружелюбны к восточному соседу, более "свои". Однако, относительная мягкость соцдемов - во многом кажущаяся, следствие роли, которую им приписывают и которой они пользуются. В реальности внешняя политика в таких категориях вообще не вытанцовывается. Все же главными мотиваторами являются интересы и расчет, сформулированные в общих постулатах внешней политики. И когда дело касается важных материй, участники дуэта ведут себя одинаково категорично. Тому примеров можно привести немало. Так, в середине 90-х правительство соцдемов в лице премьера Шлежявичюса довольно грубо отвергли предложение Лукойла об инвестиционном участии в строительстве Бутингского нефтетерминала. И они вновь были у власти, когда в 2006 при продаже "Мажейкю нафта" предпочтение было отдано полякам в пику российским компаниям. В Литве до сих пор считают, что отказ "Транснефти" возобновить поставки нефти по нефтепроводу "Дружба", прерванные после аварии в июле 2006-го - это акт возмездия за систематические отказы Лукойлу в приобретении литовских активов.
  
  Именно в таком "единстве и борьбе противоречий" КПЛ и Саюдиса в 90-е в Литве сложилась многопартийная система, де факто очень быстро превратившаяся в двухпартийную - с соцдемами с одной стороны и консерваторами - с другой. Примерно такая же, какая существует в самых влиятельных странах Запада - США (демократы и республиканцы), Великобритании (лейбористы и консерваторы), Германия (хрисдемы и соцдемы), Япония (либерал-демократы и демократы)...Практически это означает как минимум две вещи: что все другие партии (в Литве на сегодня их свыше 40) в realpolotic в лучшем случае участвуют лишь как попутчики в составе парламентских и правительственных коалиций. А лидирующие партии не являются радикальными на своих полюсах и разделяют некий общий набор постулатов и ценностей, обеспечивающих гибкость во внутренней и преемственность во внешней политике.
  
  Такое возможно лишь в том случае, если правящие партии не сильно "страдают" от гнета своих идеологических доктрин и руководствуются в управлении страной не столько
  
  59
  своими уставами и программами, сколько конкретными жизненными вызовами. И если обстоятельства диктуют снижать социальный напряг, то консерваторы без особых колебаний повернут руль влево. А если требуется увеличение занятости и экономический рост, то соцдемы способны пойти на уступки бизнесу, сокращая налоги в его пользу.
  
  Конечно, чаще всего циклы потребностей совпадают со сменой адекватных им правящих партий. Но бывает всякие преходящие обстоятельства, которые эту адекватность нарушают. Например, экономический кризис, с которым "повезло" консерватором на выборах 2008 года, заставил их поднимать налоги вопреки своим идейным традициям, потому что иначе невозможно было бы свести бюджетные концы.
  
  Все это - результат политического опыта и своеобразной спевки противников, принявших на себя особую, мессианскую ответственности за судьбу страны. Эта спевка предполагает обычную политическую конкуренцию, но одновременно и способность сплачиваться, чтобы отбить претензии новичков - некоей третьей силы занять ключевые позиции на политическом поле. Такие попытки возникали неоднократно, порой - весьма яркие.
  
  "Третья сила"...Ее появление столь же закономерно, как стремление демократической системы к двухпартийности. В сущности это прямая параллель диалектики конкуренции и монополизации в бизнесе: второе является целью первого и одновременно - ее препятствием. Там государство в роли сторожа-распорядителя вмешивается в эту борьбу посредством законодательных и судебных ограничений.
  
  В политике его роль скромнее: закон позволяет создавать новых участников конкуренции - партии, во многих странах, включая Литвы, они еще и получают финансовое содержание со стороны налогоплательщиков. Главную роль здесь играют все же естественные факторы. И их, как минимум, два.
  
  Диктат первого обусловлен тем, что пространство политического поля, разбитое на "географические зоны" - левые, правые, центр - весьма ограничено. И все грядки на нем были заняты еще в первой половине 90-х. Причем заняты основательно: почти на каждой из них копались владельцы, освященные сакральным авторитетом Саюдиса и ставшие заметными в ходе борьбы за независимость. Например, в центре устроилась "янтарная леди" К. Прунскене. На консервативном фланге радикальное крыло его оккупировали хрисдемы под водительством маститого диссидента, основателя литовской Хельсинской группы Витаутаса Петкуса, а позднее - респектабельного главы МИД Альгирдаса Саударгаса, академика -языковеда Зигмаса Зинкявичюса, хирурга из американской литовской диаспоры Казиса Бобялиса и др. известных фигур. Ряды националистов (таутининков) возглавлял родственник предвоенного диктатора Римантас Сметона. На левом фланге рядом с экс-коммунистами А. Бразаускаса активно действовали соцдемы с такими авторитетами как профессор-математик Алоизас Сакалас и молодой хирург Витянис Андрюкайтис. Единственной слабо оперившейся силой были разве что либералы, немногочисленная партия которых скорей напоминала дискуссионный клуб. Но просто для их участия в realpolitik тогда еще время не пришло.
  
  Так что все политическое поле было засажено, и в нем яблоку уже негде было упасть. Зато число политиков все время увеличивалось, их персональный вес и имидж изменялись, новые "звезды" вспыхивали, порой - весьма неожиданно. Это и была "третья сила", алчно искавшая для себя место. Теоретически можно предположить, что в потенции она будет
  
  60
  существовать всегда, создавая и поддерживая благодатное напряжение политической конкуренции.
  
  
  С другой стороны, на "третью силу" время от времени по всплескам и постоянно - в потенции, существует и общественный спрос. Людям надоедают, приедаются одни и те же лица и вывески. Хочется чего-то необычного, свеженького. К тому же в соответствие с законами Паркинсона, угнездившись во власти, правящие партии начинают быстро обюрокрачиваться, в то время как новые выглядят демократичней и боевитей. Кроме того, опыт реального управления при двухпартийной системе нивелирует различия между ведущими игроками, и со временем они начинают восприниматься как пара сапог. Что касается прочих членов "партийного клуба", то их беззубость становится очевидной, а оппозиционность восприниматься примерно так же, как в России каких-нибудь зюгановцев или жириновцев.
  
  Ну, а коли есть спрос, за предложением дело не станет. В Литве приход третьей силы связан с тремя "богатырями": Артурасом Паулаускасом, Роландасом Пасасом и Виктором Успаских. Почему называю имена, а не партии? Потому что во второй волне первичны персоны. А партии создавались ими и под них - исключительно как личные дружины, необходимые для прихода во власть. Что касается их идейной начинки, то она заведомо были обречена либо на плагиат, повтор уже обильно имеющегося в наличии. Либо являть собой эклектику и несуразную мешанину плохо связанных между собой лозунгов и целей. Это видно уже по невнятным, рассчитанным не на смысл, а на интригу, названиям: Новый союз, Либерально-демократическая партия, Партия труда. Интерес к этим партиям - по крайней мере, на стадии их восхождения на политический небосвод, был обязан исключительно имиджу их лидеров. А внутри они были построены по технологиям культов, отличаясь лишь манерами их воплощения.
  
  Конечно, в определенной мере это можно сказать и о партиях первой формации. Но там лидеры выпестовались в ходе некоего общего потока. Борьба велась, и интриги за первенство плелись уже в процессе движения к единой цели, который выявил множество авторитетов и мастеров публичных и закулисных баталий. Ведь даже Бразаускас, представляющий единственную партию со сложившейся структурой и опытом управления, вписался в новый тренд только благодаря тому, что примкнул к Саюдису и оказался очень полезен для сепаратистов. Конечно, к моменту распадения потока на отдельные каналы и ручьи их названия стали ассоциироваться с именами капитанов. Но у каждого из них были конкуренты, с которыми приходилось считаться.
  
  Первым претендентом на роль "третьей силы" стал "Новый союз" Паулаускаса. Бывший генпрокурор, ставший героем дня благодаря разгрому "вильнюсских бригад", решил не мелочиться. Свой выход в политику он заявил по самой высокой ставке: выставил себя на президентских выборах 1997 года. И добился сенсационного успеха, проиграв во втором туре "американскому дядюшке" Валдасу Адамкусу всего лишь 0,8 % голосов. И лишь только после этого - в 1998 - учредил партию, которая срочно потребовалась, чтобы въехать на ней на очередных выборах в сейм.
  
  Своих дружинников бывший генпрокурор объявил социал-либералами. Что за неведомая зверушка скрывалась за столь противоестественной смесью - не мог толком объяснить ни один "идеолог" этой партии вплоть до ее заката. И когда их на эту тему пытали журналисты, тушевались и злились. То, что звучало в путаных разъяснениях, весьма
  
  61
  напоминало центризм, что порождало еще более провокационный вопрос: а зачем нам еще одна такая партия? На поверхности же распускались типичные лопухи популистских тем: борьба с коррупцией, право на отзыв сейма, критика мажейкяйской сделки и т.п. вечные или конъюнктурные актуалии.
  
  Не большей ясностью обладали идейные устои и двух других партий. Либдемы, запутавшись в трактовке своего лейбла, вскоре поменяли этикетку на новую - более простую и доступную- "Порядок и справедливость"(Tvarka ir teisingumas). Именно эти слова чаще всего присутствовали в риторике их лидера - бывшего консерватора Роландаса Паксаса. В отличие от Паулаускаса, он к моменту создания своей партии(2000), уже имел изрядный управленческий капитал: побывал и в роли столичного мэра, и премьера. А отказ от подписи под позорно-грабительской сделкой с американцами на продажу "Мажейкю нафта" обеспечила ему успех на президентских выборах 2002 года. Эмблемой своей партии он сделал желтого орла с распахнутыми крыльями и венком в когтях с ее инициалами (ТТ). Птичка сильно смахивала на нацистский символ, и в купе с популистской риторикой давала пищу для едких подколов со стороны журналистов и соперников.
  
  Пожалуй, откровенней всех был создатель Партии труда Успаских. Он говорил журналистам, что идеология давно уже превратилась в спекулятивный орнамент. На практике же хороший политик - прагматик, адекватно реагирующий на конкретную ситуацию. Вот и партию свою он назвал по-лейбористски потому, что труд - категория нейтральная и всеобъемлющая, будь то водитель или инженере, фермер или врач, наемный работник или бизнесмен. Чтобы иметь с ними общие интересы и цели, важно лишь одно - чтоб люди по натуре не были бездельниками. Такого универсального избирателя Успаских и обработал пропагандой о том, что только успешный бизнесмен может предложить законы, полезные для экономики и эффективной занятости. В его устах эта риторика звучала весьма убедительно, поскольку сам он в деловых кругах приобрел авторитет, позволивший много лет возглавлять Литовскую ассоциацию работодателей.
  
  Примечательно, что выход всех троих "силачей" на политическую арену начинался весьма ярко и успешно. Паксас стал президентом, Паулаускас - с небольшим перерывом почти шесть лет возглавлял сейма, Партия труда на выборах 2004 шокировала политическую элиту, лидировав по числу парламентских мест, а сам Успаских стал министром экономики в кабинете Бразаускаса. Для человека с русской фамилией - это большой успех.
  
  Однако, они так и не сумели сменить правящую элиту 90-х, сформировавших правящий дуэт. Новые звезды недолго покрасовались на политическом небоскребе, а падение их было весьма болезненным. Элита проявила способность сгруппироваться против "выскочек", невзирая на политическую конкуренцию, и наносить им сокрушительные нокауты. Пауласкаса в 2006 по совершенно пустяковому поводу лишили спикерского кресла, после чего он на шесть лет вообще выбыл из реальной политики, не сумев на очередных выборах попасть в сейм. На Успаских в том же году завели уголовное дело по обвинению в манипуляциях с партийной бухгалтерией, отчего он вынужден был вначале скрываться в России, а затем - в Европарламенте. Самая жестокая расправа была учинена с Паксасом, вознамерившимся вспрыгнуть на самую вершину власти. Пробыв в президентском кресле тринадцать месяцев, он стал первым в Европе главой государства, разжалованным по импичменту с запретом пожизненно избираться на государственные посты.
  
  62
  
  Третьей силе не удалось разрушить двухпартийную монополию или заменить ее на новую. Однако, приход ее повлиял на политический уклад страны. Он стал живей и многообразней. Элита хоть и устояла на стратегических позициях, однако ее потеснили. Ей удалось обломать самовыдвиженцев, но не по зубам оказались созданные ими партийные дружины. Развиваясь по законам бюрократии, они пережили своих отцов-учредителей и довольно скоро превратились в самодовлеющие учреждения. Более того - достаточно прочно вошли в парламентскую обойму, вытеснив из нее некоторые второстепенные партии первой волны. В сущности, на сегодняшний день ими реально руководят новые люди, оставив за их создателями лишь роли знаков почета.
  
  Для полноты картины следует отметить, что вначале 2000-х в Литве созрели, вышли из клубного состояния и дошли до партийной кондиции и либералы. Они оформились даже в две партии, выдвинув молодых, весьма амбициозных лидеров - Артураса Зуокаса и Элигиюса Масюлиса. И хотя к третьей силе их вряд ли можно отнести (ведь они никого не дублируют, а просто выросли в своем развитии), но создали конкуренцию консерваторам справа
  
  В результате состав власти усложнился. Приметой Миллениума стали хитросплетения многопартийных коалиций - как в сейме, так, соответственно, и в правительстве. Сам процесс их формирования "обогатил" политические кулуары напряжением интриг и комбинаций. В этом есть свои минусы и плюсы, из которых вытекает, по меньшей мере, два позитива. Во-первых, коалиционность способствует политической гибкости и компромиссам. И, во-вторых, она не дает партиям-заправилам беспечно почивать на лаврах. Что ни говори, но при новом раскладе сил соцдемы или консерваторы уже не могут получить абсолютного парламентского большинства, и вынуждены искать союзников. А это означает, что их своеволие уже не столь безбрежно.
  
  А вопрос, способна ли "третья сила" побороть своих предшественников, хоть и интересный, но - второстепенный и не принципиальный, по сути. Предположим, что такое рано или поздно произойдет - разве от этого что-то принципиально изменится?. Новые команды, независимо от своих экзотических штандартов, все одно разделятся по полюсам "левый-правый". И, независимо от того, о чем они чирикали в процессе пиара, будут выполнять предусмотренные парламентской системой роли. И нет никакой гарантии, что лучше своих предшественников.
  
  Но даже, если и лучше, то насколько хватит запала? По законам бюрократии новички со временем забуреют в старичков. И будут также раздражать публику, как те, которых они опрокинули. Поэтому полагаю, что в категориях полезности феномен "третьей силы" следует расценивать именно как "новую кровь", которая продуктивна, пока свежая. Она особенно важна в ситуациях, когда население, в котором не выработалось еще глубоких демократических инстинктов и политической культуры. Для того, чтобы сложились двухпартийные системы (типа американской), которые гарантируют полноценное функционирование, требуется крепкий, себе на уме, избиратель-индивидуалист. Или, говоря языком политологии - гражданское общество. А пока его нет, пока оно только вызревает, "третья сила" - это и есть примитивная, спонтанная форма контроля политической элиты.
  
  И она должна воспроизводиться до тех пор, пока развеются детские мифы о новых
  
  63
  благородных рыцарях, которые придут и наведут порядок. Пока не поймут, что первичны не герои и личности, а институты. Реальная многопартийность. Реальные выборы. Реальные драки в парламентах. И т.п. И чем они крепче и кондовей, тем меньше простора для дури и беспредела со стороны realpolitik
  
  Интернет всему голова
  
  Одно из величайших ноу-хау истории - г-н Интернет совершил переворот в мире информатики, значение которого еще не до конца осознано. Его влияние сполна ощутила журналистика, и в первую очередь - бумажная.
  
  Именно газеты и журналы обрели в лице "мировых сетей" Конкурента с большой буквы, обладающего в сущности одним, но чрезвычайно веским преимуществом - в оперативности. Значение ее в современном рационально-деловом мире трудно переоценить. А онлайн есть онлайн! Перья бумажного и интернетного журналиста могут обладать одинаковой скоростью, но преимущество выхода информации у второго как минимум на сутки. Ведь он бросит текст в информационный эфир сразу же, как только поставит последнюю точку. А газета выйдет в лучшем случае только завтра утром, да ее еще до киосков и почтовых ящиков доставить надо. Причем за опоздание придется еще и платить, в то время как суперскоростной вариант предоставляется чаще всего бесплатно.
  
  Этот фактор в меньшей степени коснулся телевизионщиков и радиорепортеров: обе эти категории в принципе тоже ведь могут работать в режиме прямой трансляции. Но он нокаутировал прессу. Отчаянность ситуации усугубляется еще и тем, что и по части размещения рекламы - основного традиционного кормильца СМИ, интернет дает много очков вперед. Ведь орбита газеты ограничена тиражом и, как правило, географией страны обитания, в то время как у интернет-издания ни тех, ни других рубежей нет. По крайней мере, теоретически.
  
  Преимущества эти закрепляются еще и тем, что инернет-СМИ все чаще и все больше обогащаются за счет расширения своей многофункциональности. Они задавливают "бумажки" тем, что обвешивают новости целыми альбомами фотографий, видеороликами и телерепортажами, звуковыми рядами, музыкой. Тем самым, они отдавливают пятки теле- и радиожурналистике. Кроме того, цепляют публику твиттерами, форумами и прочими крючками обратной связи.
  
  Наступление это происходило подспудно и постепенно. Его эффекты поначалу притушевывались за счет, по меньшей мере, двух обстоятельств. С одной стороны, из-за слабого еще распространения интернета и инерции читательских привычек. С другой - за счет гибкости прессы, пытающейся уравновесить возможности путем создания в довесок бумажному изданию его интернет-версий. Но эти маневры с использованием "вражеских" технологий неубедительны, и дают лишь временный эффект. Ведь, запуская дубляж газеты в интернет, особенно, если он бесплатный, тем самым создаешь конкуренцию платной "бумажке". Платные варианты, как правило, бесперспективны, потому что их почти никто не читает. Ну, а хитрости в виде ограниченной закрытости (допустим, новости бесплатные, а статьи- нет), тоже не всегда проходят.
  
  Ясно, что по мере распространения компьютерной грамотности и естественной убыли самого консервативного читательского сословия - пенсионеров, бумажные тиражи тают. А стало быть, их финансовая роль в жизнеобеспечении издания неуклонно ослабевает.
  
  64
  Наконец наступает момент, когда перед издателем ребром встает выбор: либо закрываться. Либо ставку делать на виртуальную версию, полностью перестраивая и бизнес, и саму журналистику. В конце концов "бумажка" либо полностью перемещается в сеть, либо превращается в фантик.
  
  Все это мы наблюдаем, если присматриваться, в нарастающем темпе. Это не бросалось в глаза в первой половине "тучных" 2000-х, но обернулось настоящим обвалом с началом экономеческого кризиса. Из восьми изданий, с которыми я сотрудничал, в течении полутора лет закрылось или сильно сократились в персонале (в частности, отказались от зарубежных корсетей) шесть "бумажек". В Литве влияние этих перемен видно на примере самых популярных газет -"Летувос ритас" и "Республика": одна сильно похудела, лишилась почти всех приложений, вторая перешла в интернет, на бумаге ограничившись лишь еженедельником.
  
  Что касается русских "бумажек", то они, как уже отмечалось, изначально держатся на пенсионерах за счет дайджестов, где перепечатки из привычных с молодости российских СМИ сопровождаются километровыми кроссвордами и рецептами солений. Но в этом они и ущербны. Коллеги с горькой откровенностью признаются, что по мере того, как сокращается поголовье стариков из советской эпохи, близится конец и их "бумажкам"
  
  Аристократы журналистики накачивают оптимизмом (себя в первую очередь), презрительно клея конкуренту клейма "желтизны" и "непрофессионализме". При этом под "желтизной" чаще всего подразумевается не тематика, а язык интернет-СМИ. Появился уже целый раздел правил, десятки пособий, в которых описываются специфические требования и советы, как надо писать в интернет, чтобы тебя читали. Многие из них (лаконичность и краткость, сухость языка и т.п. ) вполне в духе стилистики, в которую, подчиняясь моде нынешних вкусов, эволюционировали за пару последних десятилетий и бумажные СМИ. Однако, есть и добавочные ЦУ. Например, продиктованные тем, что в интернете читателями могут стать и иностранца. А потому язык должен быть четок, предложения - простые, удобные для сетевых "переводчиков", следует избегать шуток, жаргонов. И вообще всякой "красивости", которая может быть на стороне не понятой.
  
  Что касается качества текстов в смысле ответственности за их содержание, то от места их упаковки это не зависит. От "желтизны" такого рода бумажные СМИ тоже никогда не были застрахованы. И если издатель хочет иметь доход в виде рекламы или платной подписки, для чего нужна солидность, авторитет, то какая разница, где размещено твое детище. Мне высокопарная критика интернет-СМИ со стороны "акул"традиционных жанров напоминает позиции театралов, в свое время поносивших кино, а затем киношников, уничижавших телевидение. На поверку же все эти возвышенные тревоги оказались сильными преувеличениями и надуванием щек. И каждый новый изыск технологий не убивал искусство, а лишь предоставлял ему новую конкурентную среду. Среди телесериалов немало, конечно, барахла, но встречаются и шедевры. Да и по общей массе яркого и серого вряд ли традиционное кино и телекино сильно отличаются.
  
  Так и в журналистике. Как говорится: не место красит, а человек место...В плане качества все выровняется и отрегулируется. А вот физических сдвигов не миновать. Да, как жанры, театр, кино, телевидение, книги, пластинки - все сохранилось и, видимо, еще долго смогут сосуществовать. Но их экономические позиции подрываются, меняются местами,
  
  65
  переливаются. Разве сравнить количество театралов до и после появления кино. Число кинотеатров на душу до после появления телевидения. С появлением магнитофонов производство пластинок почти прекратилось, А уж появление электронных книг грозит нанести по книжной торговле и вовсе сокрушительный удар.
  
  Все эти сдвиги позволяют не гадать, а довольно реалистично предсказать будущее бумажной журналистике. Ее господство интернетом безнадежно подорвано. Это -факт! Но как "родовое представительство" в определенных, весьма символических размерах она сохранится. Просто по тому, что есть люди, которым либо в силу привычки, либо из каких-то эстетических позывов приятней держать в руках газетный разворот, сидя за столиком кафе, а не уткнувшись в экран компьютера. Точно также, как есть упрямцы, для которых книжный переплет - необходимый атрибут домашнего интерьера. И он продолжает платить немалые деньги за красивые издания, чтобы держать их в руках почти как реликвию, которую не заменит ему никогда Kindle.
  
  Как долго просуществуют они в таком качестве, исчезнут ли совсем? Вполне возможно. Хотя возможны и рецидивы некоего возрождения. Как это, например, произошло с пластинками, производство которых упало, было почти до нуля, а в последние годы на них, в США, например, вдруг появился спрос. И целый ряд фирм занялись их выпуском.
  
  Но это уже рецидив иного рода - искусственно созданного спроса, моды (появилась реклама о чрезвычайной чистоте звука). Можно предположить, что чтение газет станет атрибутом респекта, показного консерватизма. Украшением чайного столика, подобно тому, как книги известных авторов в дорогих, тисненых переплетах, хранящиеся в шкафах не для чтения, а для почтения. То есть актом не столько познавательным, сколько демонстративным. И их роль больше станет напоминать антикварную, нежели информационную.
  
  Впрочем, надеюсь, что "жить в эту пору прекрасную уж не придется ни мне, ни тебе".
  
  
  Предварительные итоги
  
  В России отношение к Литве за последние три десятилетия изменилось зигзагообразно: от завистливо-участливого почтения при советах, солидарности и сочувствия при Ельцине до холодка и мстительной усмешки в эру "вставания с колен". Как журналист, много писавший в качестве собкора, эту динамику хорошо представляю на собственном опыте. Если в 90-е годы спрос на новости и аналитику из Литвы был огромен, от предложений приходилось отбиваться, то к концу ельцинского периода ситуация стала быстро меняться. Найти новую работу стало все сложнее, объем публикаций стал сокращаться, плата - падать. А в ответ на удивление по этому поводу один из редакторов популярно разъяснил:
  
  - Проблема не в качестве пера. А в том, что Балтия стала для нас просто заграницей. Если прежде она по привычке воспринималась хоть и отрезанной, но "своей", то теперь уподобилась какой-нибудь Дании. А у меня одна международная полоса. И часто пишем мы на ней о Дании? Один-два раза в квартал. Так почему Литве или Латвии должны отводить больше места? Вы для нас стали чужими, совершенно "заграничными"- вот и весь ответ. Сами же к этому стремились. Добились!
  
  66
  Вместе с интересом изменился и тембр отношения. Нынче для рядового россиянина характерно взирать на прибалтов свысока - как на мелкое, но зловредное насекомое, прибить которое можно одним плевком. Легко принимаются на веру и злорадно смакуются мифы о полном развале промышленности и упадке аграрного сектора, сопоставляются размеры средних зарплат и пенсий. И они, разумеется, в пользу российских. Вопрос о том, а не корректней ли сравнивать себя с Норвегией или Нидерландами, у которых тоже есть нефтегазовые иглы, даже не возникает.
  
  Но даже при всем при этом, если судить по такому интегральному показателю, как ВВП на душу населения, Литва успешно конкурирует с Россией. Показатель этот ведущие эксперты считают по -разному, поэтому возьмем для примера две - Международный валютный фонд и Всемирный банк. Заглянув в Википедию, каждый может убедиться, что в 2014 году по обеим методикам Литва опережала Россию ( во втором случае, правда, данные почти ноздря в ноздрю - 25,4 и 25,2 тыс долларов). Не аутсайдером она является и в евросоюзной тусовке: по одной методике из 28 стран ниже ее 9 государств, по другой - 7, в том числе - Польша, Венгрия, Хорватия. Впрочем, полагаю, что резонно место Литвы сравнивать все же с "братьями" по посткоммунистическому лагерю. Если посмотреть на списки с этой стороны, то выглядит она и вовсе неплохо: из 11 стран-новичков, исключая Кипр, она входит в пятерку и четверку лучших соответственно.
  
  Думаю, что при таких условиях и результатах вправе задаться вопросом, как литовцам удалось не просто выжить, но еще и развиваться? Если же его все же задают, наружный ответ припасен заранее: "За что боролись, на то и напоролись. Нечего было отделяться!".
  
  Ну... да. Согласимся: справедливое замечание. Не поспоришь: за свободу надо платить. И прибалты платят, разумея это, как должное. Без особых претензий. Торгуются, конечно, но в основном коммерчески. Да, заявляют порой, что цены Москва вздувает в наказание за строптивость. Но принимают, понимая, что независимость дорого стоит.
  
  А на историческую поверку выходит классика из жанра "нет худа без добра". Или: "не было счастья, да в несчастье повезло". Платой за государственность стало напряжение воли и мозгов, что, в конце концов, позволило выдюжить даже в экстремальных условиях. Если посмотреть на имеющиеся результаты с этой стороны, то резонней говорить не о развале и отсталости, а скорей, о "балтийском чуде".
  
  Но чудес не бывает. Поэтому стоит задуматься о двух вещах. Первое: в чем выражается уровень благосостояния людей или, беря шире, качество жизни? И второе: за счет чего оно складывалось в Балтии и в Литве, в частности.
  
  Отвечая на первый вопрос, нельзя сводить состояние благосостояния только к денежному выражению. Даже в пересчете ВВП на душу. Оно, тем более в контексте качества жизни, складывается еще и из того, в каких домах живут люди в деревнях, по каким дорогам передвигаются, какими сельхозугодиями владеют, наконец, что едят в повседневности. Если посмотреть на Прибалтику через эти критерии, то она разительно отличается от России в свою пользу. Среди моих соседей и знакомых немало таких, которые в повседневности с трудом сводят денежные концы с концами, получая зарплаты в пределах 300-350 евро. Но если оценивать их благосостояние по всей совокупности его ингредиентов, то картина образуется совсем иная. Потому что в Литве - стране хуторской, по базису - сельской, преобладающая часть горожан имеет деревенский тыл. В виде родительского дома, хозяйства, а главное - массивов земли, возвращенной в порядке
  
  67
  реституции наследникам бывших владельцев. Часто их размеры исчисляются многими гектарами. У многих она "отдыхает", ждет щедрого купца. То есть существует как потенциальный капитал. Но обладание таким богатством страхует на "черный день". Прекрасные, европейского уровня дороги Литвы с ее европейскими же расстояниями облегчают контроль над такими хозяйствами. Эта связь с землей дает натуральный приварок к городским магазинам в виде мясных копченостей, картошки, прочей сельской снеди. Конечно, этот патриархальный признак определенной отсталости, но он выгодно отличает среднестатистического россиянина и прибалта. Особенно, когда речь идет в понятиях бедности. Один сорт - просто безденежье. И совсем другой - когда голодают. Бедности второго сорта в Прибалтике фактически нет. В Литве, где килограмм уже зажареной свинины в магазине стоит около 3 евро, мясоедство впору рассматривать как признак нищеты.
  
  В ответе на второй вопрос, прежде всего, я бы зафиксировал два объективных фактора: миниатюрность стран Балтии и их географическое расположение. Ясно, что страной с территорией и населением, меньшими, чем одна российская область средних размеров, управлять намного легче. Здесь такая процедура, как выборность власти несоизмеримо реальней в значении выбора. Во всяком случае, на муниципальном уровне.
  
  Размер страны ощутимо проявил себя как преимущество и в контексте Евросоюза. Во-первых, легче было вступить: здесь политический навар для Брюсселя с лихвой компенсировал экономические преференции прибалтам. Да и шансов получить ощутимый приварок больше, чем у Польши или даже Венгрии. То, что в масштабе евросоюзной казны выглядит каплей, для экономики балтийской страны - мощнейшая подпруга. В частности, доля вливаний европейских денег в литовский бюджет превышает нынче 30%. А счет всевозможных проектов, финансируемых с львиной долей брюссельского участия идет на тысячи. Свежий пример: в июне 2015 Литва запустила первой в Восточной Европе два объекта логистики - интермодальные терминалы в Вильнюсе и Каунасе общей стоимостью 57 млн. евро. Около 85% этих затрат профинансировал ЕС. То есть, фактически эти т.н. общественные центры логистики обошлись Литве почти даром. И таких примеров можно приводить сколько угодно. Для того, чтобы получить доступ к евросоюзным фондам, нужно лишь доказать, что задумка хотя бы косвенно полезна не только для одной страны, но и других членов Содружества тоже.
  
  Наконец, целая лекция требуется, чтоб рассказать о различных способах подкормки фермеров. Попутно отмечу, что и разворовать деньги в небольшой стране даже при одинаковых аппетитах чиновников сложней, чем в крупной. Просто потому, что власть в ней более прозрачна.
  
  О значении второго фактора уже говорилось. И политики литовские, и само население оценили и искусно использовали ипостась Литвы в качестве моста между Востоком и Западом. Все минусы российского лихолетья - чудовищная коррупция, воровство, криминальный разбой, бегство капиталов, бессилие и апофигейство властей - все это оборачивалось в плюсы для западных соседей. Оттуда убывало - здесь прибывало в виде платы за содействие. Роль и значение этого фактора всерьез никем не взвешено и не изучено. Но тот, кто помнит те годы, тем более - был практически причастен к транзитному бизнесу, вряд ли станут отрицать благотворное влияние самоистребления России для выживания прибалтов.
  
  Мост и сегодня работает на полную катушку. Упомянутые выше терминалы - конкретный
  
  68
  пример тому. В частности, в Каунасе, до которого тянется железнодорожная ветка с европейской колеей, она встречается с русской. И составы можно не только переставлять, меняя колеса, но и загружать из автомобилей или наоборот. Причем довольно быстро.
  
  Выживанию в бурных и опасных водах экономических реформ, на мой взгляд, способствовала и шокотерапия по-литовски. Как было отмечено, она была относительно мягкой в социальном контексте (цены снижались постепенно, инфляция частично компенсировалась), но весьма жесткой относительно бизнеса. Власти отказались от какой-либо искусственной поддержки отдельных предприятий, отраслей. Да они и не имели ресурсов на это. В результате реструктурирование хозяйства происходило по либеральным канонам, проще говоря - по закону естественного отбора, что всегда можно критиковать и даже поносить. Но задним числом можно любой ее вариант оспорить. Судить же следует по результату, рассматриваемому в более-менее долгосрочной ретроспективе. А она говорит о том, что, как минимум, в своем промышленном секторе литовская экономика сохранила свои основные черты, включая наукоемкие производства (машиностроение, электронику, биотехнологии и др.) и в хорошем состоянии традиционные сферы сельского хозяйства (прежде всего, мясомолочную). О состоянии аграрного сектора без всяких цифр легко составить впечатление, зайдя в сетевой супермаркет: в нем рябит от изобилия еды. И она - а это уже подтверждают менеджеры ритейлов - примерно на 85% национального происхождения.
  
  Конечно, не стоит сбрасывать со счетов и культурно-исторический менталитет прибалтов, в генах которых меньше рабства, чем у россиян. И причина вовсе не в преимуществах исторического развития: рабства в Литве в средние века тоже хватало, и отменено оно было единовременно с российским. Но вот дальнейший, более свежий опыт был в ее пользу. В "серебряную" пору он наполнялся ветрами национального возрождения и вольнодумства, причем явно западной ориентации. А два предвоенных десятилетия долгожданной государственности благотворно сказались на развитии деловой активности и обретении навыков буржуазной демократии. И это в то время, когда у русских все это вытравлялось каленым железом. Более того, замазывалось черной краской, аннигилировалась само родословное прошлое, в то время как литовцы им гордились и возвышались в своих глазах.
  
  После такого опыта убить в них "буржуазные задатки" было уже непросто. Тем более, что после сталинизма удавки были сильно ослаблены. При мелкотравчатых последышах Генералиссимуса отношение к Прибалтике резко поменялось. Возник даже некий скрытый комплекс вины перед ней, характерный больше, конечно, для интеллектуальной публики. А у власти это выразилось в установке сделать из нее "витрину социализма". Тем более, что для этого особых усилий и не требовалось - только б не мешали. Из нее была создана даже некая "заграница", куда, предпочитая Крыму, с удовольствием наведывалась отдыхать не только богема, но и номенклатура. Принято стало смотреть на здешнее вольнодумство снисходительно, грубые санкции применялись в основном лишь в тех случаях, когда антисоветчина была уж слишком вызывающей. А в смысле форм, экспериментов балтийская творческая публика могла вообще себе позволить почти все - во всяком случае, гораздо больше, чем где-либо на просторах империи.
  
  Послабки эти существовали и в сфере труда. Колхозы, конечно, появились, но они сосуществовали с приусадебными хозяйствами и были избавлены от буйства идиотских экспериментов. Рассказывают, что когда по стране начала гулять хрущевская кукурузная эпопея, тогдашний глава Литвы Антанас Снечкус распорядился для близира засадить ею
  
  69
  лишь несколько участков вдоль дорог. То есть, создать этакую потемкинщину для вялых, явно формальных московских контролеров. Да и руководство хозяйством в целом за пределами "оборонки" было в основном делегировано местным начальникам, которые не столь назойливо командовали, когда сеять и когда убирать. Недаром по всем параметрам - от надоев до урожайности зерновых Прибалтика абсолютно лидировала в Союзе. А здешние магазинные полки приводили в полное изумление даже москвичей и питерцев. Особенно контрасты в уровне обеспечения, прежде всего, едой - стали заметны с конца 60-х, когда она начала исчезать в Совковии. В то время, как в свердловских ресторанах на дверях с гордостью сообщалось: "сегодня у нас есть сосиски", в Литве в ассортименте магазинов, помимо изобилия сырого мяса, свободно - вне всяких номенклатурных пайков - продавались в изобилии копченые деликатесы и даже дичь. Нынешнему молодому читателю, которому трудно представить, насколько пустыми были гастрономические полки в 70- 80-е годы на просторах державы вне Москвы и Питера, эту "заграничность" Прибалтики сложно оценить.
  
  Столь длинная тирада потребовалась, чтоб допустить, хотя бы в виде версии (померить ведь такое невозможно), что определенную роль в выживании и становлении Литвы такой, какой она есть, сыграла и "недоразвитость" здешнего населения на пути превращения в "социалистическую общность советский народ". Не став по-настоящему советскими, прибалты не утратили еще вкус к предприимчивости и труду в той патологической мере, которая побуждает россиян с благоговением озираться в недавнее "светлое прошлое". Поэтому они настроены не пятится, а идти вперед.
  
  И последнее: а как же расценить тогда массовую эмиграцию, принявшую размеры основного фактора сокращения численности населения стран Балтии? В Литве оно начало таять с 1992 года и потеряло уже более одной пятой. Но если прежде -за исключением всплеска в связи с распадом СССР- оно в основном диктовалось факторами рождаемости и смертности, то теперь на 60-70% - оттоком. Резкий толчок эмиграция получила
  после вступления в ЕС(2004), когда трудоустройство и прописка на шенгенских просторах обрели легальность.
  
  Вопрос справедливый, тяжелый и актуальный. Он - одна из главных тем общественных и политических страстей, необъезженная "лошадка" СМИ. А в них мнения разложились на два фланга. Из одного однозначно звучит синдром беды: проблема номер один! Катастрофа! Особенно в паре с другой опасной тенденцией - низкой рождаемостью и старением населения. Демографическая тема вот уже лет десять является одной из самых популярных среди социологов и политиков. Ни одна партия не может нынче позволить себе обойти ее в своих программах и предвыборных обещалках.
  
  На другом фланге преобладают аргументы, которые в осадке, если снять словесную шелуху, сводится к житейской сентенции: "рыба ищет, где глубже, а человек - где лучше". В оправдание ее приводится примерно такой спектр доводов:
  
  - свободное движение капиталов и людей - важнейший атрибут и завоевание демократии. В условиях экономической и политической глобализации мира оно стало нормой, расширивших возможности человека на пути к успеху.
  - миграция - процесс взаимообразный, на смену уехавшим поступают приехавшие. Пока в основном с Востока и из Польши, но уже есть мелкие ручейки и с Запада. Люди приезжают в поисках бизнеса и занятости, из любви к природе и климату, растет спрос на
  70
  балтийскую недвижимость... Наконец, частично возвращаются и свои, у которых за буграми не сложилось. Или, напротив, разбогатев, они предпочитают вернуться в привычную среду. Кстати, все эти бодрые аргументы вполне подтверждаются официальной статистикой: в 2013 году доля возвращенцев выросла на 18,3%, в 2014 - на 17,5. Эмиграция понемногу снижается, хотя и куда более вялыми темпами.
  - наконец, приводится и довод, который на простом языке звучит типа: меньше народу- больше кислороду! Мол, миграция - очередной стимул из ряда счастливого несчастья. Уезжают, значит, облегчают занятость оставшимся. С другой стороны, эмиграция имеет и позитивную экономическую подоплеку, поскольку заработанные за границей деньги подкармливают оставшихся родственников и пополняют банковские счета. И эти поступления весьма внушительные. По оценкам министра финансов, в 2015 году речь идет о переводе примерно 1,7 млрд. евро. А это стимулирует спрос - важный рычаг экономического роста.
  
  В конце концов, оптимист скажет, что миграция превратилась в вызов, требующий от власти больше шевелить мозгами в поисках резервов роста производительности труда и социального комфорта. В конце концов, и западные европейцы все это пережили: вспомним, какая массовая эмиграция была в послевоенный период из Италии, Португалии, Турции...Вспомним фильм "Хлеб и шоколад" с Нино Манфреди! Разве из-за этого развалилась Италия? Прошли годы, и начался обратный поток. Теперь уже немцы, бельгийцы, не говоря уже про новых русских, ищут возможности угнездиться на ее теплом сапоге.
  
  А когда злорадство по этому поводу слышишь из уст россиянина, так и подмывает спросить: любопытно, какие масштабы обрело бы бегство из России, если б у ее жителей появились столь же неограниченные возможности, как у прибалтов?
  
  Остается резюмировать, что истина где-то на перепутье двух версий. Практически это означает лишь одно: не стоит паниковать, но и благодушествовать беспечно тоже вредно. Впрочем, realpolitik именно к поиску этого плавучего баланса и стремится. Паникеры давят на оптимистов, тема муссируется, и проблему пытаются решать. В том числе и за счет увеличения квот и смягчения бюрократических препон для притока гастарбайтеров ( в 2014 он вырос, к примеру, на 7%).
  
  Не стану оценивать степень толковости и достаточности этих мер. Не исключаю также, что Литву с годами постигнет та же судьба, удары которой по своему же недомыслию переживают многие европейские страны, бессильные против потопов от чужеродных волн. То есть, утратит свой, редкий для Европы мононациональный окрас. Но это уже будет выбор и ответственность самих аборигенов, так легко сменивших патриотизм на поиск земель обетованных. Но с полной уверенностью можно сказать лишь одно - такой прекрасной среде обитания, как Литва, чего-чего, а дефицит населения не грозит.
  
  Но это всего лишь плод досужих фантазий. Мир так динамичен - и в движениях, и в идеях, что глядеть в будущее - это гадать на кофейной гуще. Достаточно заглянуть в ближайшее прошлое, чтоб убедиться, как мы часто и грубо ошибаемся. Будущее не предсказывается, оно - планируется и творится. Вот говорят: надежды юношей питают! Вроде как с иронией, с подковыркой. А что в этом дурного, тем паче - противоестественного. Так человек устроен. Вера и надежда - это вовсе не блажь, а энергия. Питательные соки. Позитив. И, в конце концов - созидательная сила.
  
  71
  Вместо заключения
  
  Замечательный ученый, логик и социолог Александр Зиновьев в своих работах, в частности, в книге "Запад. Феномен западнизма" утверждает, что русские по менталитету коммунисты, потому что они коллективисты и халтурщики. В их социальном устройстве коммунальные ячейки преобладают и довлеют над деловыми. Такой типаж личности Зиновьев назвал гомососами - от " гомо советикус". Находясь в постоянном противоречии между двух ипостасей - добросовестного и мудрого ученого и мечтателя, влюбленного с детства в некий идеал человеческих отношений, он и коммунизм представлял двояко. Как несбыточный идеал и как реальность. В реальности же эта система способна существовать только при условии, если люди согласны жить бедненько, зато при полной занятости и, работая - не бей лежачего. В таком обществе главное в работе - не заработок (минимум основных социальных гарантий обеспечивается из государственной кормушки), а коллектив, играющий множество скрипок в жизни отдельного человека - от трепа и выпивки до идеологического контроля. Нынешний всплеск тоски по советскому прошлому, наблюдаемый в России, очередное тому подтверждение.
  
  В Прибалтике люди иного склада. Их формировал западнизм - тот тип цивилизации, в котором превалирует деловое начало и индивидуализм. Поэтому советское прошлое - инородное явление, случайный, навязанный эпизод истории, который без сожаления выскребается из текущей жизни и памяти. Подобно тому, как постепенно из городских ландшафтов вытесняются, застраиваются новыми, современными зданиями серые стандарты массовых застроек времен развитого социализма. Прибалты легко скопировали западные модели политического и государственного устройства, и они органично - как по маслу вошли в их жизнь со всей гаммой плюсов и минусов, присущих современному капитализму. Они и критикуют свои институты и политиков, беря за эталоны исключительно западные, т.н. демократические модели. Иммунитет против коммунизма здесь столь велик, что даже советский географический термин Прибалтика категорично заменен на Балтию.
  
  Разницу менталитетов легко увидеть на отношении к закону, правилам. Например, по доле граждан, терпеливо ожидающих знака светофора на пустынном переходе. Моя рыбацкая, чисто литовская компания не перестает удивлять дотошным знанием установлений, связанных с ловлей и вообще - поведением на природе, и, главное- неукоснительным следованиям им. При этом характерен лейтмотив: закон, может, и глуп, и чрезмерно суров, но закон есть закон. Конечно, мне могут возразить, приведя из своего опыта сотни отрицательных примеров, но я и не утверждаю, что их нет. Нарушают и в Германии. Весь вопрос - как часто? Такие явления имеют значение лишь в сравнении. В данном случае - в сравнении с органически знакомой мне российской средой.
  
  Эти органические различия столь глубокие и очевидные, что с отпадением Прибалтики довольно легко и быстро смирились даже самые оголтелые русские империалисты вплоть до Жириновского. Если эти три страны и рассматриваются в бредовых прожектах восстановления СССР, то уже исключительно как чужие, враги, которых можно взять только силой. Никаких иллюзий относительно поддержки со стороны "титульных" народов державники по этим адресам не питают.
  
  Можно ли события в Балтии конца 80-х - начала 90-х назвать национально-освободительной революцией? Дума, что да. И не только потому, что была борьба и
  
  72
  пролилась кровь- в этом плане, как раз, потери были минимальными, символическими.
  Главными признаками ее были массовые народные движения, вдохновленные идеями возврата в органичную среду, имя которой - Запад. В этом стремлении революционными по духу были и все преобразования: собственности, государственной системы, культуры...В отличие от России, они не были навязаны сверху, не носили столь извращенный и фиктивный характер, а делались основательно и практически без внутреннего сопротивления.
  
  Конечно, родовые черты Совковии присутствовали и здесь. У бывшей номенклатуры было больше возможностей в дележке общественного каравая. Но это были и есть из ряда неизбежного по сути. И несравнимо меньшего - по масштабам. Реформы у прибалтов в принципе прошли в рамках, характерных для Центральной Европы и западных стандартов - в целом. По меньшей мере, два радикальных действия отличают их от российских реформ: возврат собственности (реституция) и реальная эволюция левого, коммунистического крыла на позиции социал-демократии. Это позволило бывшим коммунистам активно сотрудничать с выдвиженцами сеператистской волны, а в двух странах их бывшим боссам - главе компартии Литвы А. Бразаускасу и председателю Верховного Совета Эстонской ССР(с 1983) Арнольду Рюйтелю - даже стать президентами.
  
  Поэтому на западном пятачке бывшей державы и возникли три, по западным меркам небогатых, но вполне респектабельных западных государства, благоприятно принятых в большую европейскую семью и успешно использующих преимущества своей миниатюрности. В зависимости от общей позиции, относиться к ним можно по-разному: с интересом и уважением, снисходительно, враждебно и т.д. Весь этот реестр присутствует среди россиян, а типичность акцентов постоянно меняется. Но только в слепом предубеждении можно не признавать, что страны эти состоялись. Мнить, что они экономически и политически деградируют и вот-вот развалятся.
  
  В этой книжке я писал только о своем личном интерьере - о Литве. А она, имея подобно близким родственникам много общего с Латвией и Эстонией, тем не менее, заметно отличается от них. Во-первых, это почти мононациональное общество, что изначально очень смягчило щекотливую тему "пятой колонны". Во-вторых, она - самая крупная и по территории, и по экономическому потенциалу. Особенно - в части его разнообразия. Это и осложнило, и облегчило одновременно вхождение в новый уклад и выход на внешние рынки. В-третьих, разные религиозно-культурные влияния. У соседей оно было немецко-скандинавское (Ливонский орден), причем в угнетенном состоянии и с протестантской церковью. Литва же является обителью католичества, причем - в славянском флаконе, в котором она в лучшие годы своей истории наряду с поляками играла роль ведущего партнера в крупнейшей средневековой империи (от моря и до моря). И это, конечно же, наложило неизгладимый отпечаток на самосознание и психологию народа.
  
  Все эти особенности, безусловно, повлияли на характер ее нынешнего развития. Оно было сложней в преобразованиях базиса, но мягче и легче - в надстройке. Если не придираться к мелочам, то здесь не было, и нет межнациональной проблемы. В этом плане общественная атмосфера здесь намного здоровей, чем у балтийских соседей. А вступление в ЕС этому только благоприятствует. Не случайно так рвутся сюда те, кто томится при режимах Путина и Лукашенко.
  
  Конечно, западнизм как атмосфера и как социальный менталитет - не каждому по вкусу.
  
  73
  
  А уж в российском человейнике ( тоже зиновьевский термин) - тем более. В основе предрасположенности к коммунизму или западнизму, помимо культурно-исторических традиций и идеологической дрессировки, лежит еще и индивидуальный психотип человека (экстраверты-интроверты, экстерналы-интерналы и т.п. классификации). Идеальных - в смысле комфорта для всех - политических систем и государственных устройств в природе вообще не существует. По определению. По невозможности угодить каждому. Ведь у экстраверта одни запросы, у интроверта - противоположные. Поэтому предел совершенства в обустройстве человейника - это способность системы к поиску компромиссов, к уживаемости противоположностей. Такая система должна обладать свойством постоянной самонастройки, быть гибкой и адаптивной. Именно такие свойства призвана обеспечить и де факто пытается т.н. западная демократия. И именно в этом мудрый смысл знаменитой сентенции Черчилля о ней.
  
  Думаю, что в Литве такой механизм создан. Наверное, по жестким меркам он еще не отрегулирован. Но совершенствуется. Да здесь и нет тому предела.
  
  И это еще один результат четверти века собственного выбора и пути, быть может, самый важный. Общим итогом его стало появление государства, в котором чувствуешь себя европейцем. Во всяком случае, пересекая его границу и путешествуя на запад, не ощущаешь себя там гостем, бедным презренным родственником. А когда к тебе приезжают с той стороны, с каждым годом различия становятся все менее заметными. Более того, в чем-то даже выигрышными. Это - чистота и богатство природы. Это дороги, которые практически уже ничем не уступают лучшим европейским автобанам. А по уровню сетевой (ритейловой) торговли Литва уже стала примером для многих стран Старого света. Это обилие прекрасных продуктов и чистейшая питьевая вода из скважин. Есть достижения и в науке, технологиях. Например, Литва - один из мировых лидеров по производству лазерных приборов для науки и медицины, абсолютный лидер по производству ферментов. Литва прекрасно смотрится с сфере информационно- коммуникационных технологий: занимает 2-е место по скорости скачивания данных из интернета и 1-е место в Европе по насыщенности волоконно-оптическими сетями. Страна лидирует в мире в сфере распространения мобильной связи и в использовании электронной цифровой подписи.
  
  Поэтому жить здесь - удача для тех, кто тут родился. И счастливый выбор или случай для тех, кто когда-то здесь оказался.
  
  74
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"