Аннотация: Дурак ли тот, кто считает себя дураком?
Пётр бросился распахивать окно. Просто не нашелся, как ещё можно спрятать внезапно покрасневшее лицо.
А до этого он долго и въедливо изучал паспорт молодой женщины, сидящей напротив. Проверку документов - пустую, в сущности, формальность, - Пётр давно превратил в священный ритуал: эдакое медленное, вдумчивое разглядывание каждой страницы, донельзя торжественное, в такой гнетущей тишине, в какой даже шорох бумаги кажется оглушительным. По сути,
таким образом он знакомился с подозреваемыми. Веди их виновность выдают не показания и документы, а то, как они часто и сбивчиво дышат, как непроизвольно ёрзают, пытаясь отыскать тайный смысл в его, Петра, неуловимой и, если честно, довольно бессмысленной мимике. Но тут всё пошло наперекосяк - взгляд споткнулся на штампе "зарегистрирован брак...", споткнулся и заставил вскочить, побежать куда-то прочь. И только вцепившись в ручку окна, Пётр сумел себя остановить.
Мало ли, в конце концов, людей с похожими именами? Немало, но сейчас почему-то нет и тени сомнения - перед ним сидит жена Игумнова, того самого Игумнова. Врага почти забытого, но всё ещё врага. Пётр замер спиной к женщине, прислушался к себе и чуть не заскулил - старые комплексы и страхи, которые, казалось, давно уже позабыты, вдруг в одночасье вырвались на свободу, завели свой навязчивый хоровод. Но раскисать, особенно сейчас, никак нельзя. Пётр уцепился за фразу, которую когда-то уже говорил, говорил здесь, в своем кабинете, такой же вот испуганной посетительнице:
- Какая благодать! Вот, полюбуйтесь: весна в самом разгаре! А нам с вами, Галина Евгеньевна, приходится заниматься такими скучными вещами. Сделайте милость, расскажите всё, как есть, и не будем друг дружку мучить... во всей этой духоте... - бодрая ирония помогла Петру заглушить дрожь в голосе.
- Так здесь же всё написано... - женщина нервно теребила бледной рукой стопку бумаг - ей, в отличие от Петра, свою дрожь скрыть не удалось.
- А-а, это? То, что настрочили ваши юристы, а вы, не глядя, подписали? Конечно, мы всю эту писанину непременно приложим, но ведь нам нужна правда, - кажется, Пётр такое тоже кому-то говорил. Так же вкрадчиво и так же поднимая брови на последнем слове.
***
Наверное, не совсем нормально, когда себя чувствуешь законченным тупицей. Некоторым не хватает мозгов, чтобы даже такое представить, даже предположить. Другие, столкнувшись с собственной глупостью, валят всё на плохую осведомленность, стечение обстоятельств или временное помешательство. Мало кто готов признаться наедине с самим собою: так, мол, и так - туповат. Не в данную конкретную минуту, а вообще. Как, например, Страшила из "Волшебника Изумрудного города".
Пётр относился именно к такому меньшинству. Лет в двенадцать он вдруг болезненно ощутил свою интеллектуальную неполноценность. И это не было позой, как у кого-нибудь из великих. Пётр наблюдал, сравнивал и в один прекрасный момент сделал неутешительный вывод: возможно, ни у кого больше мозги не ворочаются с таким скрипом, как у него. И это несмотря на приличные школьные оценки.
Действительно, учился Пётр хорошо. Но какой ценой! Зубрёжкой впихивал в себя знания, упорством решал задачи. Природа одарила его весьма редким качеством: ему было не жалко своего времени. Большинство людей не готовятся к решению проблем, не разрабатывают стратегий, а просто долбят в стену, пока что-нибудь - опыт, изворотливый ум либо случайность - ни помогут её преодолеть. Потому что тратить жизнь нужно на удовольствия, а не на проблемы. Любое препятствие - это ведь случайность? Досадное недоразумение, мешающее заняться чем-то более приятным? Если так, то зачем добровольно отдавать трудностям драгоценные минуты? Безуспешно обдолбившись в одну стену, человек, встретив новую, точно так же принимается долбиться и в неё.
У Пётра же всё его существование состояло из борьбы с трудностями. Казалось, он специально искал с ними встреч. То ли верил, что мозги можно тренировать, то ли надеялся, что когда-нибудь перед фактом собственных побед ему придется разувериться в своей тупости. Может, просто боялся - разоблачений, насмешек, поэтому что-то непрерывно доказывал самому себе и всему миру. Как бы то ни было, Пётр любил учиться, любил проблемы.
Он умел их основательно и планомерно штурмовать. Если проблема не сдавалась с первой атаки, спокойно отходил, зализывал раны, после чего снова бросался в бой. И так - много раз, не считаясь с жертвами и разрушениями. В общем, брал измором. Задницей. Цеплялся, как клещ, признавая свое поражение в исключительных случаях, когда оказывались бессильны все известные ему приемы, которые он применял по десять, а то и больше раз. А приемов он знал немало, простых, где-то даже банальных, таких, которые все игнорируют, находя их скучными. Например, Пётр при чтении любых текстов делал пометки на полях. Скрупулезно вел несколько каталогов на все случаи жизни. С точностью до десяти минут планировал каждый день и неукоснительно этому плану следовал. Постоянно носил в карманах карточки с английскими словами, математическими формулами, которые зубрил, даже сидя на унитазе. Регулярно делал утреннюю зарядку и ложился спать в одно и то же время. Готовясь к осаде какой-нибудь проблемы, запирался в комнате и развешивал по стенам вопросы, которые следовало решить. Регулярно почитывал Альтшуллера. Овладел аутотреннингом. Умел рисовать сетевые графики и разбивать крупные задачи на части. И со всем этим грозным арсеналом он обрушивался на любые проблемы, без разбору. В том числе на такие, на которые у других уходило по нескольку секунд.
А всё потому, что у него напрочь отсутствовала такая эфемерная на вид штука, как "полет мысли". Пётр был законченным тугодумом. Мир вокруг него казался подернутым серой дымкой, которую можно развеять только дисциплиной и упорством. Только разложив всё по полочкам, втиснув в жесткие рамки законов и теорем, можно защититься от его непредсказуемости.
Точно так же он относился и к собственным мозгам. Пётр доверял какой-то своей мысли или даже отдельному слову, только многократно проверив их на прочность. Не удивительно, что с таким подходом он слыл молчуном. Немало людей, если бы чуть дольше задумывалось над смыслом слов, готовых слететь с их языка, перестали бы впустую сотрясать воздух. Но Пётр в этом деле явно перегибал палку. Встряв в разговор, он мог замолкнуть на полуслове, потому что вдруг осознавал, что говорит банальные или неоднозначные вещи. Невпопад вытаскивал домашние заготовки. Хуже всего, когда, отключив внутреннего цензора, он начинал запоем молоть такую чудовищную чепуху, после которой не меньше недели рыдал в подушку от стыда. Стыда, который по большей части носил фантомный характер - ведь его товарищи ничего такого особенного не ждали от обычной болтовни. Они, конечно, считали Пётра странным, но довольно безобидным. Его странности не казались пугающими, а масса положительных качеств - готовность дать списать, развитая мускулатура и подаренный отцом мотоцикл - и вовсе делали его нормальным пацаном. В конце концов, каждый имеет право расслабиться и почудить чуток.
Со временем Пётр научился скрывать себя. Благо, близких друзей у него никогда не было. А другим... другим вполне хватало, что он мог односложно ответить на поставленный вопрос. Часто бывало достаточно жеста, многозначительной гримасы, междометия. Собеседник сам прочитывал в глазах Пётра нужный ответ. Даже если за этими глазами - грандиозная каша в голове.
Таким образом, на момент поступления в институт и встречи с Игумновым, Пётр Петров представлял собой вполне социально адаптированную личность. Внешне он производил впечатление осторожного, может, излишне благоразумного, медлительного человека, но вовсе не дурака. И, собственно, таким самому себе и казался.
***
Допрос удалось закончить на одних только старых заготовках. На рефлексах, годами отработанных в стенах родного кабинета. На угрюмом шевелении бровей и протяжном "поня-атно!". Надолго такого арсенала не хватит. Прошлое никуда не пропало - тщетно надеяться! Теперь оно плотоядно щерилось, тянулось к Петру, опустошая изнутри, возвращая опостылевшую растерянность. Десяти лет в прокураторе, среди понятных мужиков и понятных правил, как будто как не бывало. Ведь в мире, чтобы ты с этим не делал, живет Пашка Игумнов. Живет, даже не ведая, какие страдания приносит его существование старшему следователю прокуратуры Петру Петрову.
Пётр долго смотрел в окно на женщину, неподвижно застывшую внизу, сутулую, со странно расставленными ногами. Кажется, Галина Игумнова в этот момент не была способна следить за собой. Она вышла из подъезда и замерла на обочине. Возможно, ждала машину. Или забыла поднять руку, чтобы поймать такси. Или просто не получалось дальше идти. Пётр не выдержал и отвернулся. Он умел отгонять жалость, лишь отвернувшись.
Он вытащил из стола чистый лист бумаги и стал хорошо отточенным карандашом писать:
"Дело довожу -> Её сажают -> Ему - плохо -> Мне - ?"
Остановившись, Пётр прислушался к себе - ничего. Никаких эмоций. Чувствуя, как голову наполняет ровное гудение, опять схватился за карандаш:
"Дела закрываю -> Она благодарна -> Он благодарен -> Мне -"
Пётр от негодования зачеркнул появившуюся из-под карандаша строку. Не хотелось так бездарно профукать случай, который вряд ли когда еще выпадет. Перед его глазами вдруг появилась смеющаяся физиономия Игумнова. Тот показывал на него, Петра, пальцем, и от этого заходился хохотом ещё сильней. "Нет, только не это", - Пётр нахмурил брови и замер, не решаясь написать еще одну строку, которая просилась на бумагу: "Я не хочу, чтобы ему опять повезло". Эта последняя фраза, появившаяся так рельефно и ярко в мозгу, заставила Петра втянуть голову в плечи. Он суетливо оглянулся, как будто кто-то мог услышать его мысли.
Прошлое всё больше и больше окутывало его. Он продирался сквозь воспоминания, превозмогая боль. Раньше эта боль не позволяла копаться в памяти, но сейчас он понимал, что должен дойти до конца. Должен восстановить даже самое мелкое упоминание о Пашке Игумнове. Иначе ничего не получится, иначе он не сможет сделать то, что должен сделать.
Тяжесть и так, кажется, запредельная внезапно стала еще сильней, едва Пётр увидел, увидел ясно, насколько глубока пропасть между ним и теми, кому постоянно везло, между ним и Пашкой Игумновым. Те, на другом краю пропасти, хватали ненасытными руками радости жизни, бросая Пётру лишь жалкие объедки. Они отнимали его смех, они успевали там, где он, как ни старался, не мог оказаться вовремя. Даже учеба, когда-то казавшаяся тем орудием, которым он мог побить их, в результате предавала его. Теперь Петру стало ясно, как избегали его преподаватели, как, кривя губы, ставили ему "отлично", как не прощали ни малейшего просчета, как любили ленивых, но быстрых и талантливых пашек.
И после всего этого Пётр может стать судьбой Игумнова?
Стоп! Кажется, это - именно то, что он так долго искал. Пётр достал сигарету и направился в соседний кабинет курить. Ему захотелось переброситься с кем-нибудь парой фраз. Просто занять голову чем-то другим, чтобы перестать, наконец, думать об Игумнове. Хватит на сегодня, а то есть риск спугнуть едва наклюнувшуюся мысль. Незачем её торопить, ведь времени у Пётра теперь вдоволь.
***
Конечно, он думал о девочках и раньше, до той памятной поездки с Инной в троллейбусе. Но никогда себе не признавался, что в этом заключена какая-то проблема. К взаимоотношению полов Пётр относился с тем же прагматизмом, как и ко всему остальному. Девственности он лишился в девятом классе, совершенно случайно, на дне рождения у приятеля. Именно в этот день он впервые крепко напился. То есть напился по-настоящему, до потери контроля над собой. Мало того, что такое состояние его здорово напугало, так вдобавок его, как куклу, уложила к себе в постель малознакомая и совершенно некрасивая девица. Пётр почти сразу кончил, а потом сквозь наваливающийся сон беспомощно наблюдал, как неудовлетворенная партнерша яростно теребит его член. Несколько дней после этого с члена не сходила краснота, он здорово распух и болел. Пётр постыдился обратиться к врачу, всё прошло само собой, но, как говорится, неприятный осадок остался. С тех пор он считал секс некой обязательной и не самой приятной стороной супружества, а жениться (не понятно, правда, на ком) он твердо собирался на пятом курсе.
Тут же - второй курс, душный троллейбус и прижатая к нему толпой Инна - высокая, стройная (кажется, чуть-чуть - и сломается) девушка из параллельной группы, которая хлопает ресницами так близко, что щекочет ими щеки Петра. И смотрит так насмешливо, что хочется тут же броситься ей что-то доказывать, не важно что, броситься здесь и сейчас. Она спрашивает:
- Ты тоже сбежал с "Истории КПСС"?
- Угу, - кивает он, не понимая, как можно вот так запросто разговаривать с почти незнакомым человеком.
- Согласись, Николавна - редкостная зануда, на ее лекции нужно отправлять больных бессонницей. Она их мигом... - Инна дышит ему прямо в лицо, а он не может поверить, что у человека изо рта может пахнуть персиками и корицей. Какое-то инопланетное существо целых пять остановок разговаривает с ним, и реальность постепенно ускользает из душного троллейбуса.
Он выходит на своей остановке, садится тут же на грязную скамейку и бережно, по секундам восстанавливает весь разговор. Каждый сделанный тогда вдох и выдох задают нужный темп. Каждая троллейбусная остановка жирной линией очерчивает свой набор образов, звуков, запахов, которые хочется удержать, заспиртовать в своей памяти навечно. Пётр прокручивает каждый эпизод в голове раз по сто, пока не понимает, что хочет быть рядом с этой девушкой. Хочет так, как не хотел ещё ни разу в жизни. И даже не догадывался, что можно так хотеть.
Теперь, когда цель стала понятной, Пётр привычным образом готов штурмовать её. Кажется, Инна что-то говорила про театр, про какой-то новый спектакль в "Ленкоме". Пётр яростно трёт переносицу и принимается методично перетряхивать память. Ему нужно найти ответ на вопрос, самый важный сейчас вопрос: "Где взять билеты?"
***
Галина Игумнова появилась на следующий день, без повестки. Пётр удивился, но дал распоряжение её впустить. Она выглядела спокойней вчерашнего, только глаза как-то по-особенному блестели.
Пётр устроился в своем кресле и, спрятав губы в ладонь, стал смотреть, как женщина посиневшими и какими-то особенно костистыми пальцами теребит застежку сумочки. Сейчас пауза уже не вызывала в нем неприятных ощущений, он мог тянуть ее бесконечно. Чем дольше молчал Пётр, тем чаще дышала Галина. Он ждал. Рассматривая посетительницу, вдруг заметил, что ещё недавно её вполне можно было назвать красавицей. Приятные черты лица, хорошие волосы и фигура. Но мало кого красит знакомство с прокуратурой.
- Я... - её голос задрожал и сорвался в какой-то нелепый хрип. - Ладно! Я бы хотела передать Вам некоторые документы...
Она написала на бумаге из блокнота число с несколькими нулями, показала Петру и тут же быстро порвала листок. Пётр не удивился. Он даже не запомнил указанную Галиной сумму, хотя именно это всегда казалось ему наиболее интересным. Сейчас он ловил каждый жест молодой женщины - в трепете её ресниц, дрожании пальцев, в блестящей от обильного пота коже он видел униженного Игумнова. Пётр выдержал паузу:
- Неужели вы считаете, что у меня их недостаточно?
Она сперва смутилась, потом посмотрела на него удивленно. Но издевательство не угадывалось на спокойном лице следователя. Она долго готовилась сделать это, но реакция человека, в чьих руках находилась её судьба, была неожиданной. Галина не знала, что ответить на такой странный вопрос. Ей вдруг вспомнился разговор у шефа вчера, когда тот подливал ей коньяка и всё выпытывал, что говорила она, а что следователь. В широко открытых немигающих глазах своего начальника Галина видела один вопрос: "Заложишь, маленькая дрянь, или нет?" Он извел её нелепой бравадой по поводу того, что вся прокуратора ходит у него по струнке, а потом вдруг стал учить ее, как надо предлагать деньги. А теперь, теперь она просто растерялась. Следователь не согласился и не возмутился. Возможно, он хочет больше, но сколько? В конце концов, это - не её деньги! Галина смотрела в тёмные глаза человека напротив и чувствовала, что не может остановить раскручивающийся в своей голове водоворот. Не выдержав, она расплакалась.
Пётр увидел приближение слез даже раньше самой Галины. Он подошел к эмалированному самовару, стоящему на подоконнике, и налил в стакан воды. Затем приблизился к тихо рыдающей женщине и долго, терпеливо ждал, пока она не примет стакан из его рук. Неторопливо достал из кармана платок и протянул ей. Галина смотрела на неподвижную руку Петра - почему-то её вид подействовал на женщину успокаивающе. Она подняла свои расплывшиеся глаза на следователя и почему-то не почувствовала никакого стыда, никакого смущения за свое теперешнее состояние. Она взяла у него платок, хотя в сумочке был свой собственный. Следователь мягко, по-кошачьи, прошел за её спиной и опять сел в своё кресло. Было в этом человеке что-то не от мира сего. Галина не могла разглядеть это, оно ускользало, как только она пыталась всмотреться пристальней. Она стала пить воду мелкими глотками, оттягивая возобновление разговора. Но Пётр заговорил первым:
- Во-первых, Галина Евгеньевна, успокойтесь. Во-вторых, никогда не надо торопиться с вашими документами. Ведь ещё даже нет предмета для такого разговора. Ну вот, хорошо, что вы успокоились...
Он улыбнулся, и Галина почему-то улыбнулась вслед за ним. У следователя был приятный глухой голос, каждое слово он выговаривал полностью, делая частые и размеренные паузы. Галине вдруг захотелось поверить этому голосу, он убаюкивал её, дарил уверенность в том, что всё будет хорошо.
Пётр поднялся из-за стола, и Галина, повинуясь, тоже встала. Её сил хватило, чтобы достойно дойти до двери, пусть даже приняв руку следователя. На прощание он сжал её за локоть, сжал не сильно, но достаточно для того, чтобы она вскинула глаза и еще раз внимательно посмотрела в его лицо. Он улыбнулся одними только уголками рта.
Когда дверь за Галиной захлопнулась, Пётр еще долго в упор смотрел на белое дверное полотно, пока не почувствовал, что ему становится дурно. Пружинистым шагом он прошел на середину комнаты и только здесь дал свободу своим эмоциям. Пётр смеялся громко и надрывно, коллеги из соседних комнат заходили к нему и крутили пальцем у виска, а он не мог, да и не хотел останавливаться. Когда он выдохся, когда горло принялось неприятно щипать, он замолк, а потом погрозил кому-то невидимому в тёмном окне.
Весь вечер он сидел на диване и курил. Язык давно превратился в бесчувственный кусок резины, а он прокручивал в памяти последнюю встречу с Галиной Игумновой и никак не мог остановиться. Чем-то невыносимо приятным веяло от этих воспоминаний. Казалось, именно тогда случилось что-то важное, после чего весь мир стал совсем другим. Какая-то неведомая сила подхватила его, Галину, Пашку Игумнова и потащила чёрт знает куда. И эта сила каким-то образом подчинялась его, Петра, воле. Такое необычное сочетание - одновременно беспомощность и могущество, будто ты одним движением мизинца управляешь несущей тебя гигантской волной.
А ночью Петру приснилось, что он и Галина занимаются любовью, после чего он спрашивает её: "Ну, как тебе понравилось?" и заранее знает, что она будет восхищаться им. От этого самодовольного вопроса Пётр не мог отделаться еще полдня. Фраза возвращалась и возвращалась к нему, вынуждая непонятно чего стыдиться.
***
В пятницу вечером ему позвонили и по-военному отрывисто велели явиться к "Ленкому" к одиннадцати вечера. Возле театра топталась разношерстая кучка "ломщиков", одетых в какие-то шинели, многие - на голое тело или на рваные тельняшки. Среди них Пётр с удивлением обнаружил нескольких девушек, но те курили вместе со всеми, матерились, носили странную мешковатую одежду - в общем, женственного в их облике было немного. Разглядев знакомое лицо, Пётр подошел, поприветствовал и устроился курить рядом. Ему казалось, что сейчас опять прозвучит команда в военном духе, но время текло, и ничего не происходило. Ждать в неизвестности Пётр не любил, но сейчас был готов даже на такую жертву.
Часам к двенадцати подтянулись опоздавшие, после чего было решено разместиться в подъездах окрестных домов. В подъезде разбились на группки, внутри которых развлекали себя как могли - играли в карты, пили водку или пиво, травили анекдоты. Пётр чувствовал себя неуютно среди чужих лиц, но понимал, что замыкаться в себе тут не годится. Поэтому подошел к одной компании, где ему тут же налили в грязный стакан грамм сто водки и угостили печеньем. Желудок судорожно сжался, но принял угощение. Пётр что-то нечленораздельно замычал и замахал руками. Кто-то сбоку засмеялся. Пётр повернул лицо на смех и расплылся в благодарной улыбке. Теперь он стал частью этого мира, хотя бы формально.
В четыре утра прибежал разведчик и истошно завопил. Все повскакивали с мест, сбрасывая с себя одежду. "Ломаться" следовало только в штанах и обуви. Пётр тоже разделся, однако оставил на себе ещё и старую футболку. Возле билетных касс "наши" расположились в двойную цепь. Пётр попал во внешний ряд. Стоявшие слева и справа от него переплели его руки, а сам он сцепил их, как и соседи, на животе. Какое-то время все стояли в полной тишине. Пётр только слышал сопение и возню устраивающихся в цепь бойцов. Прохладный утренний воздух начал потихоньку забираться Петру под кожу. Невдалеке проехала одинокая машина, над головой в сером мареве заворковали голуби. Ещё несколько минут прошло в тягостном ожидании.
Внезапно из-за угла выплеснулась и стремительно приблизилась толпа народу. Не доходя десяти шагов до цепочки защитников касс, вновь прибывшие любители театра яростно загикали и бросились в атаку. Пётр зачарованно наблюдал обезумевшую толпу, катящуюся прямо на него. Всё оказалось именно так, как рассказывали старожилы "ломок". Сейчас здесь будет битва. Господи, неужели всё это правда?
В Пётра вцепилось несколько рук, которые попытались оторвать его от соседей. Он помнил: бить "ломщикам" запрещается. Один раз энергично брыкнулся - кто-то из нападавших отлетел. Другой прыгнул на него сверху и ухватил за голову. Повис и принялся гнуть вниз. У Пётра потемнело в глазах, и он, как испуганный конь, загарцевал на месте, не забывая удерживать руки соседей. Краем глаза, который заливал пот и странный розовый туман, видел, как вокруг бурлит толпа, как выбрасывают "наших" из цепи, как прыгают и визжат девушки.
Его тело из последних сил сжимало руки, увертывалось от захватов, толкало плечами другие тела. Сам же Пётр в это время засел где-то глубоко внутри. Забился в самый дальний уголок и никак не мог себя заставить себя поверить в реальность происходящего.
Нападавшие сменили тактику. Вместо навала они большими группами атаковали одного из оборонявшихся, вытаскивали его из цепи, после чего тому было трудно вернуться назад. Крики "давай теперь этого здоровяка!" относились явно к Петру, что он тут же почувствовал на себе. Десятки рук ухватили за плечи, шею, разом рванули - и что-то лопнуло, захрустело внутри. Несколько человеческих туш навалилось на Петра сверху. Он заорал и, обливаясь потом, закрутился ужом. Но его подняли и вынесли из цепи. "Здоровый, черт! А это - на память", - кто-то сзади одним рывком разорвал на нем майку.
Возвращаться в бой совсем не хотелось. Тело болело так, что даже не было понятно, что именно болит. Едкий пот больно разъедал тысячи мелких ранок, полученных от трения о другие тела. К Петру подскочил вожак защитников, оглядел его и велел идти домой:
- Два билета будут за тобой!
Пётр послушно поплелся. Подошел к куче одежды, охраняемой одной из "наших" девушек, накинул на себя кажущуюся холодной и мокрой одежду, которая тут же впилась в зудящую кожу. Невдалеке вожаки атакующих и защищающих уже распределили билеты и пытались утихомирить своих бойцов. "Глупо! Глупо!" - крутилось в голове у Петра, пока он не добрался домой, где кулем повалился на кровать и тут же заснул.
***
- Сегодня - намного лучше, - Пётр поднялся навстречу Галине, широко улыбаясь и галантно пододвигая ей стул. Она вынужденно улыбнулась в ответ. Сегодня она не чувствовал себя лучше, просто спрятала лицо под толстым слоем косметики. Пётр бодрым голосом продолжил:
- Итак, попробуем освежить в памяти ту самую сделку с "Корсаром" от августа две тысячи третьего...
Они словно играли в допрос. По крайней мере, так казалось Галине. Следователь ровным голосом зачитывал вопрос, а она в ответ повторяла формулировки своих юристов. Пётр не оспаривал её ответов, не поддакивал, не переспрашивал, вообще никак не реагировал. Просто аккуратно записывал слова Галины в протокол. Изредка останавливался и надолго останавливал на подследственной свой взгляд, но смотрел не на неё, а куда-то вдаль. Минут через пятнадцать выключил диктофон, но писать не бросил. Не отрываясь, быстро спросил:
- А вам говорили, что вы красивы?
Галина не смогла сложить звуки его голоса в слова. Слова, собственно, не нужны, ведь и так понятно, зачем они произнесены. Галина зажмурилась и судорожно выдохнула воздух. Наивная, она на что-то надеялась! А чем, собственно, этот лучше, чем любой другой? Если его не заинтересовали деньги, значит, ... в конце концов, она - привлекательна и отдаёт себе в этом отчет. Почему бы и нет? В последние дни она рассматривала и такой вариант. Муж? Он ничего не узнает. Он - хороший, но... большой ребенок, который никак не может понять, что в мире полно несправедливости.
Пётр бросил писать и поднялся из-за стола. Галина тоже встала. Он молча двинулся ей навстречу. Шёл и смотрел прямо в глаза, улыбался непонятно чему. Он, что, хочет трахнуть её прямо здесь, в этом кабинете? Галине вдруг стало до мурашек неуютно и холодно. Она невольно оглянулась вокруг себя, пытаясь найти удобное место для этого, но тут что-то надломилось в основании её шеи. Отчетливый и сочный хруст заполнил уши, а в глазах запрыгали серые круги. Галина только успела удивиться этому, как мир вокруг неё внезапно пропал.
Очнулась она с ощущением легкой дрожи во всем теле. В неясной панике вскочила на ноги. Но те не справились с тяжестью тела, и Галина рухнула на руки следователя. Пётр приблизил к её лицу свои губы и прошептал:
- Всё будет в порядке... Не надо так волноваться...
Почему-то эти слова и этот голос действительно успокаивали - ей даже не хотелось вспоминать, отчего она потеряла сознание и оказалась в чьих-то объятиях. Галина, как будто внезапно, увидела прямо перед собой мужскую шею с острым подвижных кадыком. Не в силах сдерживаться, ткнулась в неё лицом и зарыдала. Не замечая уколов щетины, стала хватать эту шею губами, вдыхать терпкую смесь одеколона и табачного дыма. Первые секунды она еще что-то понимала и даже могла себя остановить. Если бы, конечно, сочла это правильным. Но сейчас разумней казалось сойти с ума.
Как-то слишком быстро Галина превратилась в незнакомое самой себе животное, объятое необъяснимой страстью, спасающееся в этой страсти от самого себя, от невыносимой тяжести бытия. Ей нестерпимо хотелось большего, чем только эта шея. Ей нужен был весь этот мужчина целиком, ей нужно было ласкать его, подчиняться ему и подчинять...
Пётр прислушивался к истеричным всхлипам Галины, чувствовал влажный жар её лица на своей шее и никак не мог понять, почему он при этом так спокоен. Просто всё казалось само собой разумеющимся, предопределенным. Ему было достаточно чего-то захотеть, и эта неприступная, холодная, на первый взгляд, женщина не смогла ослушаться. Истинная власть не нуждается в конкретике, прозрачных намеках или грубых приказах. Достаточно только желания того, у кого есть сила. А силы, кажется, достаточно разлито в самом воздухе замкнутого мирка - кабинета следователя прокураторы.
Женщина вдруг пребольно укусила Петра за шею. Откинув голову, он заглянул ей в лицо. Увиденное испугало: безумный мутный взгляд, раскрасневшиеся, блестящие от слез щеки и пылающие красные губы. Распаленная, разгоряченная самка, готовая убить, если сию же минуту не будет удовлетворена её страсть, её звериное желание. Ни единого следа от вошедшей в кабинет строгой бухгалтерши. Когда опасность так близка, бухгалтерия - ни к чему, спасти себя могут только сильные самки.
По большому счету, ни Пётр, ни Галина не хотели этого секса. Вернее, они не хотели получить удовольствие. Он был нужен каждому из них. У каждого имелась своя цель, для каждого физическая близость казалась неким инструментом, ступенькой, ведущей к этой цели. Но все расклады и здравый смысл почему-то тушуются, стоит выпустить на волю страсть. Цели теряют свою привлекательность, умозрительные причины вылетают из головы. Остаются просто два человека из плоти, которые, даже толком не оголившись, оказываются погруженными друг в друга, они дышат и стучат сердцами в одном ритме и не понимают, как минуту назад им удавалось обходиться друг без друга.
Когда всё кончилось, Пётр подошел к письменному столу и вырвал из лежащей сверху папки целый ворох листков, бросил их в урну. На оставшихся размашистым почерком написал несколько слов и убрал в сейф. Галина безучастно наблюдала - собственно, к чему здесь эмоции? Ведь всё так и должно быть.
- Мне идти? - она заглянула в глаза Петра, но он только отрицательно замотал головой. Потом критически осмотрел ее, слегка поправил платье. Открыл дверь и вышел, не оглядываясь назад. Она послушно двигалась за ним. Потом они еще долго шагали по улице. Подойдя к обычной "хрущовке", вошли в подъезд и поднялись на третий этаж. Пока Галина недоуменно стояла посреди комнаты, Пётр поменял на кровати белье. Не оборачиваясь, кинул:
- Ложись и выспись. Я скоро приду. В холодильнике есть ветчина. Хлеб - в полиэтиленовом пакете на столе.
Повертев головой, озабоченно вздохнул и тут же вышел из квартиры. Галина услышала, как повернулся ключ в замочной скважине. Она медленно огляделась вокруг.
Тут в её голове опять прозвучало "ложись и выспись", и она действительно почувствовала, что смертельно устала и хочет спать. Уже не пытаясь советоваться с обессилевшим рассудком, Галина быстро разделась и легла в постель. Уснула она мгновенно.
Когда она проснулась, за окном было темно. Галина широко открытыми глазами смотрела на неясный из-за темноты потолок чужой квартиры. Она ощущала обездвиживающую ее внутреннюю пустоту и слабость. Мысль о совершенном вызывала холод в животе, разум брыкался, не подпуская к себе воспоминания. Что же она натворила? У неё же муж... Но почему он не защитил её? Господи! Она тихонько заныла, как в детстве, когда, казалось, весь мир был против неё. Никто же не принуждал её делать то, что она сделала. Большой человек со спокойными смеющимися глазами просто спас ее. Так ли всё просто? Галине показалось, что она чувствует, как между ней и этим человеком возникла незнакомая ей раньше связь, какая-то сильная и... и желанная, хотя в этом и стыдно признаться. Совершенно новая жизнь, со своим добром и злом вдруг крепко схватила её, выдернула из привычного потока. В этой новой жизни можно существовать, можно испытывать счастье, но можно - и страдать, возможно, сильнее, намного сильнее, чем раньше. А старая жизнь? Она почему-то сейчас вызывала только ноющую боль, как ушедшую юность или несбывшиеся надежды. Павел... Нет, ей тяжело об этом думать. Наверное, он всё еще любит её, хотя последнее время у них не ладилось. Уставали оба. Но почему новый должен ее принять, как жену? Об этом думать - ещё тяжелей...
Пётр в это время сидел на кухне, курил и быстро писал. Ему было не по себе. Он с трудом смог разобраться в скоропалительно порванном деле "Корсара". Его необходимо закрыть аккуратно, иначе обоим будет плохо. Сейчас он спешно дописывал недостающие документы. Когда проснется Галина, ей следует переписать учетную книгу. Сколько же можно спать? Она должна еще позвонить мужу и успокоить его, а то он всю милицию на ноги поставит. Пётр с работы догадался связаться с "Корсаром" якобы для выяснения подробностей дела, в то же время в разговоре упомянул, что бухгалтер Игумнова у него на допросе немного расклеилась, расплакалась, решила поехать домой, а он, Пётр, посадил её на такси.
Пётр остановился писать и задумался. Прошедший день казался сейчас нелепым сном. Пётр всё это время что-то говорил, делал, но как-то автоматически, будто окутанный плотным туманом. Зачем он привел женщину к себе? Что им двигало? Он видел просьбу и готовность подчиняться в её глазах и не смог не приказать ей. Или... Неужели он сделал всё только из мести к Игумнову? Это же глупо! Но женщина, действительно, красива, и Пётру хочется её, как мало кого когда-либо хотелось. Другие бабы ей в подмётки не годились. Но все же - взять то, что тебе не принадлежит, решиться взять, будучи неуверенным в своем желании взять - это слишком! Ладно, нет сейчас времени размышлять об этом. Пора будить её. Галину. Галю?
- Галя!.. - тишина. - Тебе пора встать. У нас много работы...
***
Инну пришлось ждать долго. Пётр стоял и мучился вопросом, нужно ли покупать цветы. Инна выпорхнула внезапно, откуда-то из-за плеча, огорошив Пётра блеском глаз и открытых плеч. Он застыл и молча смотрел на это чудесное блестящее существо, близкое и какое-то новое, незнакомое. Потом вдруг засуетился от волнения, но Инна просто взяла его под руку. Ничего не оставалось, как повести девушку внутрь театра.
- О! И вы здесь!!!
Пётр оторопел, увидев перед собой улыбающуюся физиономию Пашки Игумнова. Тот же продолжал радостно вопить:
- Послушайте, я уже встретил Витька и Кузьминых. В общем, пол-института здесь!
Петру захотелось растерзать этого записного клоуна, но хищные желания неожиданно пропали. Вместо них пришла апатия. Ведь именно так всё и должно было случиться, так вот бездарно и уныло. Он вынужден делить Инну с кем-то, а точнее - находится рядом, переместиться в другое измерение. Должен стать почти незаметным, третьим лишним, пока она обсуждает с Пашкой общих знакомых. Хотя... ведь она продолжает держать Петра под руку. И во время спектакля никто не помешает их уединению.
- А ты где билеты взял? - выпалил неожиданно для самого себя Пётр.
- Да есть в институте один жук, - ответил Игумнов и назвал имя того самого вожака "ломщиков". - За "дичку" - любой билет устроит. У меня вот - в третий ряд.
Пётр почувствовал, как начинают пылать его уши. Какой же он дурак! Его амфитеатр невыносимо жёг бедро через подкладку штанов. Игумнов, конечно же, не преминул спросить:
- А вы где сидите?
Пётр отвел глаза, но встретился с вопросом в блестящих глазах Инны. Смутившись, прошептал:
- Далеко...
- Инн, давай я тебе уступлю свое место. Леонова вблизи увидишь...
До Петра вдруг стало доходить, что именно сейчас его лишают ценности всего этого вечера. Он с ужасом посмотрел на Инну, которая теперь, в свою очередь, с мольбой глядела на него. Пётр не выдержал этого взгляда. Проклиная себя за слабость, он, разведя руки в стороны, изобразив смирение. Этот жест, ещё не закончившись, вызвал отвращение у него самого.
Петра стремительно наполняла знакомая апатия. Ведь красивая Инна уходит, а он может только отмечать, как с каждым ударом сердца голова наполняется ватной пустотой. Мимолетное ощущение несуразности уже пропало. Исход сегодняшнего вечера теперь не казался несправедливым, просто всё вернулось в привычное русло. Пётр плёлся за Игумновым, безо всякой корысти отнявшим у него кусок другой, манящей жизни, плёлся и не чувствовал никакой злости. Наверное, он не чувствовал ничего, если, конечно, человек может такое чувствовать. Просто гул.
Первые полчаса Пётр апатично наблюдал за происходящим на сцене. Но постепенно какая-то незнакомая решимость незаметно подкралась к нему. Люди вокруг, Пашка Игумнов, который даже здесь не смог закрыть рта - всё вдруг куда-то пропало, осталась только чья-то чужая жизнь в свете софитов. Такая обыкновенная, знакомая в деталях, но непонятно отчего такая красивая даже в самые трагичные минуты. Петру вдруг нестерпимо захотелось, чтобы и его жизнь тоже была достойна театра, чтобы кто-то выучил его реплики, сыграл его, показал на сцене перед морем чужих глаз его собственные чувства. Ведь даже эти, теперешние минуты отчаяния - есть, на самом деле, нечто значимое, без чего мир уже не сможет существовать. Они нужны ему, нужны для того, что Пётр Петров снова попытался отхватить себе кусочек счастья. В конце концов, он ведь умеет держать удар!
Наконец, аплодисменты - и усталая публика расступается перед его плечом. Вот и знакомая копна черных волос:
- Инна!
Она обернулась, она улыбнулась навстречу его крику.
- Можно тебя проводить?
Ну, конечно же, можно. Кто пригласил ее сюда, кто отчаянно "ломался" за билеты туманным ранним утром? Он достоин этого. Инна неуверенно замялась, готовая подчиниться его просьбе. Но сзади опять прозвучал постылый блеющий голос:
- Подождите, я знаю, где "тачку" лучше поймать...
Ватная пустота победила - она мигом заполнила не только голову Петра, но и руки, ноги - всё тело. Ведь ничего хорошего просто так в этом мире не случается. С чего он взял, что достоин такой красавицы? Ему положено протирать штаны за учебниками, а девушек провожают пашки игумновы с хорошо подвешенным языком. Ему никогда не угнаться за ними, не распутать паутину их непрерывной болтовни. Всем нравятся умные, вернее, умники - с ними весело, интересно, с ними легко. Но что делать в таком мире Петру Петрову? Бессмысленно дергаться и подражать - нелепо. Словно корова на льду. Нужно смириться, каленым железом выжечь высокую стройную девушку из своего сердца. Умерить пыл, научиться хотеть только то, что можно достать рукой. Нужно признать свое поражение, как бы ни было горько. И копить силы на реванш.
Пётр прожевал сухими губами:
- Ладно, я на метро...
А эти существа из другого мира... они мнутся с ноги на ногу и переглядываются. Они ощущают неловкость. Но даже не догадываются, отчего. Откуда им, таким легким и поверхностным, об этом знать? Им трудно представить, как можно одним словом обжечь сердце. Мимоходом поломать судьбу. Неуместной шуткой приобрести смертельного врага. Им хочется побыстрее отделаться от унылого молчуна, чтобы мчаться куда-то на машине, что в открытое окно хлестал теплый майский ветер, хочется шуметь, смеяться, совершать глупые, неожиданные поступки. Словом, жить.
Игумнов очнулся от минутного оцепенения, быстро кинул "Ну, тогда пока!" и увлек Инну за собой. Козёл, он даже потом с нею не встречался! Злость пришла позже, через неделю или две, когда Пётр внезапно понял, что вовсе не проиграл более сильному противнику - с ним даже никто не собирался сражаться. Его просто не заметили, оскорбили невниманием. Будто он - фонарный столб или дерево. А такое не прощают.
***
Галина показала ему письмо. Пётр пробежал глазами по строчкам, затем вернулся в начало. Какая-то художественная литература. "Покончу с собой!" - цирк просто! Пётр посмотрел на Галину. Её лицо было необычайно бледным, почти белым. Кончиком языка она нервно облизывала губы. Пётр, скорчив гримасу отвращения, вернул ей письмо и сухо бросил:
- Комедиант... Он просто шантажирует тебя.
- А вдруг?..
- Это же дешевый балаган. Выкинь из головы!
Она с готовностью спрятала голову у него на груди. Изнутри в ухо спокойно и уверенно стучало сердце. На фоне этого стука истерика бывшего и впрямь выглядела нелепой. Пётр, тот до сих пор жутко краснеет, выговаривая "люблю", а у Пашки... у него, кажется, слова давно потеряли свой настоящий смысл. Он жонглирует ими, складывает, как кубики, кого-то непрерывно цитирует, пересыпает многозначительными интонациями - не поймешь, серьёзно говорит или ёрничает. Вот и сейчас - читаешь вроде как предсмертную записку, а перед глазами - его обычный ироничный взгляд, расхлябанная поза и гнусавый прононс усталого циника. Действительно, какое тут "покончу с собой"? Но, всё равно, нехорошо как-то получается - она заглянула в лицо Петру:
- Поговори с ним...
- Ну, ты что?!!
- Нет, серьезно! Ты должен это сделать... для меня...
Пётр сопротивлялся, но больше для вида - ему самого хотелось поглядеть на своего бывшего однокурсника. Ведь, судя по записке, зрелище могло оказаться довольно приятным.
Дверь, своей обычностью несколько разочаровавшая Петра, резко распахнулась. Без сомнения, Игумнов, с большими залысинами, располневший и порядком неухоженный, стоял перед ним. Пахнуло алкоголем, больной печенью и лежалыми окурками.
- Ты?.. Ну, заходи, - Игумнов развернулся и пошаркал обратно в квартиру. Пётр осторожно последовал за ним. Войдя в комнату, откуда пробивался свет, он обнаружил бывшего однокашника возлежащим на кровати, прямо поверх скомканных простыней. Тот пытался закурить сигарету, чиркал зажигалкой, в которой, видимо, давно закончился газ. Одним глазом Игумнов глянул на Петра и процедил сквозь зубы:
- Извини за негостеприимность. Просто у меня тут как раз - небольшая жизненная трагедия. Так что, давай покороче. Кстати, как ты меня нашел?
- Галя адрес дала...
- Ты её знаешь?!! - Игумнов оставил свое занятие и подозрительно смотрел на Пётра. - Ты её видел?.. А может?.. Нет!!!
Тут Игумнов истерично заржал. От неожиданности Пётр отпрянул. Игумнов уставился на Петра красными слезящимися глазками:
- Значит, эта шлюха к тебе ушла? Да? Тогда не стоит плакаться и распускать слюни. К тебе! Господи, да ты же круглый дурак. Прости, конечно, но это же общеизвестный факт? - тут его настроение резко переменилось, и он вдруг продолжил уже совершенно другим, надтреснувшим голосом. - Зачем она тебе? Я же... Ты хоть любишь ее?
Пётр почему-то ответил:
- Не знаю...
- Он даже не знает! Не мог ничего умнее придумать? Господи! Чем же я провинился перед тобой?!! А ты, значит, явился, чтобы в полной мере насладиться своим триумфом? На, смотри - я сейчас противен даже самому себе. А Гальку всё равно люблю. Может, я не слишком баловал её вниманием. Может, я просто болван. И должен понести за это наказание, пусть даже от твоих рук. Да расслабься, чего ты так трясёшься?
Петра, действительно, трясло. Он внезапно снова ощутил себя глупым и жалким. Он не мог ничего сказать, возразить этому обрюзгшему человеку напротив. От нелепой тряски он почувствовал себя ещё хуже.
- Отстань от Гали! Слышь, ты! Самоубийца хренов! - Пётр выпалил заготовленную фразу, но в конце позорно сорвался на визг.
- Да! Я хотел себя убить... Но не смог. Я слишком хочу жить. Знаешь, когда эта штука смотрит тебе в висок, - с этими словами Игумнов вытащил из груды белья, на которой лежал, маленький пистолет, - всё вокруг, даже самая последняя пылинка становится такой совершенной, такой завораживающе красивой, что хочется смотреть и смотреть, смотреть вечно. Останавливаешься взглядом на самой последней безделице, а она говорит с тобой, красуется - "Смотри, я какая!" Слушай... а, может, мне лучше тебя убить? Ты ж бесполезен. Ну что ты сидишь себе в какой-то конторе, небо коптишь, всего боишься. Тебе же скучно с самим собой... Да ты не бойся. Я слишком ценю жизнь, даже такого таракана, как ты. Да ты и сам долго не протянешь. Уходи!
Игумнов вдруг повалился на бок и захрапел. Он был все-таки порядочно пьян. Пётр подошел к телевизору и локтем его включил. Затем так же локтем сделал звук погромче. Оглянулся на Игумнова - тот даже не шелохнулся. Странное отупение охватило Петра - он деловито сновал по чужой комнате, ещё толком не понимая, что делает. Подойдя к Игумнову, наклонился и взял валяющийся пистолет, предварительно обернув ладонь простыней. На лбу стремительно, как по команде, выступил обильный пот, который крупными каплями начал скользить по носу, щипать глаза. А маленькая черная железка никак не держалась в трясущихся руках.