ИЛЬЯ СМЕХОВ

СЧАСТЛИВАЯ КНИГА

Повесть

-2 -

- Я говорю - же надо открывать шторы.

- Это и моя комната.

- Тебе на работе пора быть.

Черт, прервала меня. На чем я остановился? Итак!

- Глубокоуважаемые собаки!

- Иди отсюда! Не мешай мне спать! Писатель, то же мне!

Как хорошо жить одному. Сейчас бы спокойненько надиктовал все на диктофон. А тут в комнате - беременная жена, которая хочет спать целый день, на кухне - теща, а в тещину комнату я, разумеется, не войду.

- Глубокоуважаемые собаки! Я вас понимаю и совершенно с вами согласен. Завтра мне нужно будет идти на работу, но раз уж сегодня я этого не сделал, то почему бы мне не посвятить сегодняшний день литературному творчеству?

- Ну ладно, иди,- ответили собаки.- Но чтоб завтра на работу, как миленький. А то тебя оттуда выгонят.

- Я был бы просто счастлив, если бы это произошло.

- Эй, полегче, полегче! Что жрать-то тогда будем?

- Можно сожрать жирную тещу. Шутка!

- Гав!

- Да заткнитесь вы. Без вас разберусь, что мне делать. Я сел за письменный стол и начал писать.

* * *

У меня была с собой карта, но я не удосужился на нее посмотреть, и то, что с этой горки передо мной откроется Каспийское море, было для меня полной неожиданностью. Солнце, ветер, верблюды, сады с певчими птицами, а тут еще и море. И множество чаек и еще каких-то мелких морских птиц. Я тут же искупался в ледяной воде и быстро выскочил на берег. Оделся я слишком легко и весь продрог. Пока я добрался до своего общежития, меня уже начал одолевать насморк.

Это был последний солнечный день перед целой неделей дождей и пронизывающих ветров

Однажды я не спал целую ночь, а наутро вошел на побережье. Ветра не было, небо было чистое, солнце еще не взошло. К морю я, как обычно, пробрался, преодолев невысокую ограду футбольного стадиона. Море было спокойное, птиц почти не было. Я дошел к югу, в сторону порта, наступая на засохшие водоросли. На большом сером камне, торчащим из воды, сидела крупная, даже, пожалуй, жирная чайка. Что если это птица Гамаюн, додумал я. Лучше я не стану к ней приближаться, чтобы не спугнуть ее. Птица Гамаюн смотрела прямо на меня. Надо было загадать желание. Чего я больше всего хочу? Денег, славы? Деньги нужны, особенно после того, как у меня украли квартиру в Москве. Мне теперь негде жить, настоящий Иванушка Бездомный. Хорошо еще, что меня не убили ни в Москве, ни в Тамбове. Хочется еще написать свой роман. Раньше я хотел осчастливить весь мир. Хорошо еще, что я вообще об этом пожню. Нет, надо придумать что-то действительно стоящее, пока птица не улетела. Ну-ка, вспомни - когда ты решил осчастливить все человечество, то однажды понял, что нужно начать о себя. Именно тогда я ушел от жены. Значит, любовь. Это ведь не фея, а птица Счастья, ничего, кроме счастья она мне дать не может.

- Птица Счастья, пускай я влюблюсь. Или, еще лучше, сделай так, чтобы я встретился о Олей.

Птица крикнула что-то, широко разинув клюв, что, очевидно, означало "да". С Олей мы вместе учились в школе. Сейчас она живет в Америке, два раза была замужем. Я даже не знаю, в каком штате она живет. Маленькая хрупкая блондинка с тонюсенькой талией. Большая грудь, прилаженная к телу девочки-подростка. Большие темные глаза... Такой я ее сейчас помню. Интересно, если птица Счастья захочет мне помочь, то как мы встретимся? И когда?

Я стоял неподвижно, боясь спугнуть свое счастье. А птица, кажется, пе-рестала обращать на меня внимание. Вдруг я услышал крик - откуда-то слева, издалека приближалась грациозная белая чайка. Птица Гамаюн повернула к ней голову, но ничего не ответила.

- Мы заняты, у нас разговор,- сказал я той чайке, когда она пролетала мимо.

Да, эта встреча была почище того голубого поезда. Но обо всем по порядку.

Я стоял так довольно долго, минут двадцать. Наконец, птица тяжело взмахнула крыльями, вспорхнула с камня и важно долетела по своим делам куда-то в сторону скал. Я еще на некоторое время остался на пляже, курил "LM” и смотрел на море, на множество кораблей на рейде. Прямо напротив меня, примерно в полукилометре от берега стоял большой корабль. Наверное, это был Ноев Ковчег, на котором можно было спастись от очередного всемирного потопа. Похоже, меня туда приглашали. А может быть, это был сам Господь Бог, ведь если он воплощался в человека, ему ничего не стоит воплотиться в корабль. Мне вспомнились идеи о единства материи и духа, излагаемые в Упанишадах и опровергаемые в йога-сутре. Что же делать, если ты случайно встретил Бога? Молиться, ясное дело. На мне были почти новые джинсы, и колен преклонять я не стал. И тут я опять вспомнил, что собираюсь построить Рай на Земле. Вряд ли Богу эта моя затея по душе. Коммунисты под руководством Ильича, собственно, занимались там же самым и проиграли - вместо Рая они достроили Ад. Точнее, ГУЛАГ. И здесь наверняка не обошлось без божественного вмешательства. Видимо, все строители Рая состоят у Бога на учете, как психи в психдиспансере. Что ж, тогда моя встреча с Ним едва ли случайна. Наверняка Он же и подослал птицу Гамаюн.

- Ладно, Господь. Я перестану строить свой Рай, но пусть я сначала увижу Олю. А теперь благослови меня.

Пароход громко просигналил - моя молитва была услышана.

- Спасибо, Господь!

Я посмотрел на часы, было семь утра. Я не спал всю ночь, но чувствовал себя неплохо. Еще раз окинув взглядом корабль, я не спеша пошел домой.

Домой... Я пробыл здесь всего две недели, а уже считаю эту комнату своим домом. Я так ни с кем здесь и не познакомился, кроме Рафика, который внаглую стреляет у меня сигареты по шесть раз в день. Я не взял с собой ни радио, ни магнитофона и, когда мне хочется дослушать музыку, я просто стою возле какого-нибудь кафе. Увы, кафе мне не по карману.

Я поддался мимо проходной на второй этаж и пошел по длинному коридору к двести двадцать второй комнате. Рядом с комнатой соседа Рафика, какого-то казаха, я остановился. Из-под двери была слышна музыка, можно постоять и послушать.

... Ну вот я и дома. Уборщица, конечно еще не убирала. Я вышел на балкон покурить. На балконе соседнего корпуса, через двор, поросший мелкими деревцами и заставленный мусорными ящиками, сидел одинокий голубь. Я представил себе, что это Господь Бог приставил ко мне еще одного ангела-хранителя. Впрочем, неважно.

Все балконы второго этажа здесь одеты в металлические решетки. Чувствуешь себя как в клетке. Хотя из моей клетки можно было бы убежать - внизу у меня решетка выломана. Эдакий аварийный выход.

XXX

Жена готовит обед, я тут сижу, жду. К семи часам вечера обед будет готов. Ну-с, досмотрам, что я там написал?.. Да, понятно. Иванушка Бездомный тоже хотел начать свой отчет для милиции с чего-то необычного, вроде Понтия Пилата. И я туда же - решил первым делом описать свою встречу с Господом Богом. Нет, надо хотя бы немного соблюдать хронологию. Иванушка Бездомный прогуливался на Патриарших с Берлиозом, не композитором, впоследствии покойным. А я гулял на ВДНХ с Пашей Загорским, евреем. Надеюсь, что он еще жив.

XXX

Он приехал тогда из Израиля в отпуск, повидать родных и зачем-то хотел встретиться со мной, хотя мы не были большими друзьями. Слушая наш телефонный разговор, жена сразу же решила, что он шизофреник. Впрочем, так оно и было.

Мы встретились у метро. Он был одет в черную кожанную куртку нараспашку, серую майку и летние брюки; на груди - большой железный пацифик. Ксивника он не носил, но зарос как настоящий хиппи. Впрочем, я без труда его узнал. Мы долго бродили по выставке между павилионов, спускались к пруду с утками. Паша говорил без умолку. Это был почти что бред, в-основном состоящий из цитат философов всех времен и народов. Однако временами уловить некоторый смысл мне удавалось. Паша был убежденным пацифистом. Трудясь по ночам и в выходные дни, он разработал систему прекращения всех войн. Система была очень сложна, он растолковывал мне ее целый час. В то время он пытался внятно наложить свои идеи на бумаге. Паша просил меня помочь, и я согласился. Он достал из толстой папки дачку бумаг и вручил ее мне. Бумага была исписана малоразборчивым почерком.

- Это около одной четверти. Вся книга должна уместиться страниц в двести. Понимаешь, я тут недавно стал это перечитывать и понял, что никто кроме меня здесь не разберется, слишком бессвязный текст. Но ты поймешь, а если будут вопросы, звони мне в Иерусалим.

- Ты сам все это придумал?

- Главное, что ты должен понять,- Миша меня не слушал.- Здесь, в твоей части идет речь о глобальном пацифистском мониторинге. Он будет контролировать фонд скупки вооружений и всякую прочую мдень. Самая важная часть - па-

рапcихологические средства защиты, система глобальных санкций, методы блокировки вооруженных конфликтов на ранних стадиях - это все будет у меня. Так же как и схема вспомогательных международных институтов. И стартовый модуль прекращения войн. Этот модуль - самое интересное, что есть в Пацифике. Я придумывал его целый год. Представь, сейчас на Земле идут десятки войн, а если мы создадим и пустим в ход модуль, все они прекратятся в течение максимум трех месяцев. Везде - в Чечне, в Югославии, в Афганистане, в Таджикистане, на Тиморе, в Шри-Ланке, в Ольстере, в Стране Басков...

- По-моему ты смешал войны в одну кучу с локальными конфликтами и вылазками террористов.

- ... в Персидском заливе, в Курдистане, в Пенджабе. Наконец, есть еще партизанская война в Мексике. Южный Ливан. Палестинская автономия. Чад, Судан. Я не помню всех войн на память, но у меня есть полный список, который я постоянно обновляю.

- Ну и как же работает этот модуль?

- Ты что, пропустил все мимо ушей?- Загорский повернулся ко мне.- Я же тебе рассказывал только что. Во-первых, мы выводим из строя всю боевую технику. Во-вторых, делаем так, что весь личный состав разбегается кто куда, побросав оружие; это легко сделать, распыляя психотропные аэрозоли. Кстати, они почти безвредны для здоровья. А затем наводим кислотный дождь, который уничтожает все валяющиеся на земле боеприпасы до последнего патрона. Но включать стартовый модуль можно только тогда, когда уже весь Пацифик развернут, иначе это кошке под хвост. А боевую технику надо выводить из строя со спутников, при помощи направленного электромагнитного импульса. Есть еще один момент по ликвидации командных пунктов и штабов, но это уже детали. Ну, все понял?

- А авиация?

- То же самое. Поражается на аэродромах электромагнитным импульсом. Это

же новейшее секретное оружие американцев - пушки, стреляющие пучками элект-

ромагнитного импульса,- Загорский перевел дух.- Ты что, газеты не читаешь?

- Какие газеты?

- "Мегаполис экспресс". Ну, пойдем, я еще должен встретиться кое с кем.

Мы направились ж северному выходу. Паша продолжал рассуждать о спасении человечества, но мне почему-то запомнилась только фраза о том, что победу следует отмечать похоронной процессией.

- Так говорил Лао-Цзы и не только он. Фактически, все философы мира го-

ворили одно и то же... Ну а теперь я тебя посвящу,- сказал Паша и треснул меня по голове своим железным пацификом. Мы были уже у входа в метро.- Постой здесь. Мне надо позвонить профессору Тряпникову.

- Он тоже... пацифист?- я чуть было не сказал "шизофреник".

-Да, он тоже. У наго дома есть ксерокс.

Дома я вдруг ощутил полную бессмысленность того, что произошло. Зачем мне эта стопка макулатуры? Моя жена была определенно права, с Пашей лучше не связываться.

- Выкинь эти бумаги,- властно сказал внутренний голос. И, если бы я послушался его, моя жизнь сложилась бы совершенно по другому. Но вместо того, чтобы это сделать, я начал читать этот коряво написанный манускрипт.

"Главная задача - дезавуировать фаллическую сторону таких видов вооружений как танковая бронетехника, стратегические ракеты и различные виды стрелкового оружия!'- эта фраза посреди первой страницы сразу бросилась мне в глаза. Мне стало завидно - какой полет мысли! И тут же я набросал в своем блокноте: "Выделить отдельным пунктом фрейдистские аспекты проблемы войны". На следующей странице я прочитал: "Почему я знаю, что это сработает? Господь Израиля дал мне знать, что это так. Когда я спросил Его, будет ли работать Пацифик, Он остановил дождь". Еще через несколько страниц я наткнулся на фразу, которая меня просто огорошила: "Я спасаю мир подобно Будде и Иисусу Христу". Лжемессия? И на кой черт я с ним связался?

Безумие заразительно, оно подобно вирусу; чужая мысль внедряется в твой мозг и начинает потаенное путешествие по самым глубинным его закоулкам, чтобы затем, подвергнувшись мутации и будучи уже твоей собственной мыслью, начать свою разрушительную работу. Так я это донимаю сейчас. А тогда я просто испытывал после встречи с Загорским какой-то необыкновенный восторг новизны и значительности жизни. Он говорил как пророк, и мне оставалось только слушать его, разинув рот.

Потом был отпуск, мы с женой поехали на юг. Безумный проект Загорского остался в Москве. Но семечко мессианской идеи в моей голове уже пустило корешки.

XXX

Сейчас это диковинное растение уже разрослось, выпустило ствол, обросло кроной, так что острые ветки прямо-таки готовы разорвать черепную коробку. Но я не жалею о том, что случилось. Ведь оказывается, если приподнять крышку черепа, ты подключаешься к Информационной Магистрали. Кто-то, возможно, тот же Дао-Цзы, сказал, что можно познать весь мир, глядя в окно своей собственной квартиры. А если глядеть в себя? Пустота, чернота... Но достаточно включить телевизор, и ты уже подключен к Магистрали. Да что там телевизор - радио, аудиокассета, любая книга буквально нашпигована информацией о тебе - о твоем прошлом, настоящем и будущем. Одно время я даже умел гадать по собакам, впрочем, об этом позже.

Информационная магистраль открылась мне не сразу и не вдруг. А сначала была июльская летняя жара, теплое, полное скользких медуз море, косогор, по которому мы поднимались от пляжа к нашему жилищу. И - первые робкие попытки литературного творчества. Я грезил, представляя себе мир без войн, без на-

силия и лжи, мир, где нет безответной любви... так и хочется добавить - нет эксплуатации человека человеком. Да, эксплуатации, и прежде всего в сфере духа, когда тебе навязывают стремление к тему, что тебе глубоко чуждо - карьера, повышение зарплаты, производственные достижения фирмы, а высшим счастьем считается вручение часов с эмблемой компании и рекламной майки-футболки чужого размера.

Сейчас я понимаю, что всеобщее счастье так же недостижимо, как линия горизонта, но то - сейчас. А тогда... Я весь был окрылен идеей превзойти Пашу Загорского - не только избавить человечество от войн, но и вообще от всех страданий. Не то чтобы меня вдохновлял пример Будды или сам буддизм... Скорее, я занимался тем, что выискивал в буддизме всяческие недостатки. Так, если согласно буддизму жизнь есть страдание, то эта религия - религия смерти. А мне, в свои двадцать семь лет все еще вечному юноше, жизнь представлялась прекрасной, а смерть - отвратительной. Я бросил бредни Загорского и проводил дни и ночи напролет в мечтах о всеобщем счастье. Традиционные утопии казались мне убожеством, я хотел придумать что-то абсолютно новое и действительно дающее результат во всемирных масштабах.

"Начни с самого себя,"- настойчиво шептал мне внутренний голос, который я в шутку называл своим гуру.- "Сделай самого себя счастливым." Я начал с того, что бросил ненавистную мне работу в закрытом КБ, осколке военно-промышленного комплекса СССР. Оставалось бросить нелюбимую жену, благо наш брак не был обременен детьми. Но я все медлил. Привычная жизнь обволакивала меня, как паутина. Жена не мешала моим литературным опытам. Она лишь ежедневно устраивала скандалы и билась в истерике, требуя, чтобы я вернулся на работу. К счастью, она с раннего утра уходила в свой НИИ, и большую часть дня я был предоставлен самому себе. Писал я мало и почти все время предавался созерцательности, тому, чего я был лишен почти всю свою предшествующую жизнь. Труд отупляет, не дает сосредоточиться на главном, и жизнь проходит мимо. А теперь я наслаждался покоем и одиночеством. Литературные опыты давались мне легко и доставляли неизведанное ранее удовольствие. Я пытался писать стихи и философские эссе, считая это подготовкой к чему-то главному, что будет составлять смысл моей жизни. Собственно говоря, я уже был счастлив и самодостаточен.

Но долго так продолжаться не могло. У меня не было сбережений, моя последняя зарплата, полученная в КБ, таяла с ужасающей быстротой, и вскоре я остался буквально без копейки. Кроме того, я должен был своему другу приличную сумму денег (приличную для меня, не для него, так что я особо этим не тяготился). Короче говоря, наступили трудные денечки. Моя жена, казалось, только этого и ждала, чтобы вцепиться мне в глотку. Она давала мне около десяти рублей в неделю, чего не хватало даже на проезд в транспорте. В-общем, все было хреново.

Каким-то чудом мне удалось тогда занять еще немного денег (я понятия не имел, как я буду их возвращать) и уехать из этого ада в дом творчества писателей. Почему в дом творчества? Это единственная разновидность домов отдыха, где в номерах есть письменные столы. На пять дней я снова был предоставлен самому себе. В один из тех дней над Подмосковьем пронесся ураган, поваливший множество вековых деревьев. Одна из вывороченных с корнем елей едва не раздавила здание дирекции. Ураган застал меня в поле; мне просто удивительно, как я не схватил тогда насморк.

Сидя на следующее утро на берегу ручья с книжкой Лао-Цзы в руках, я смотрел на упавшие в пруд деревья и предавался размышлениям о бренности всякого существования. Я додумал о том, что главное несчастье в жизни человека - это смерть (самураи и французские дворяне не в счет). Я всегда боялся смерти, и в те дни, проведенные мной практически в полном одиночестве, страх небытия набросился на меня с новой силой. Я бросил читать Лао-Цзы, не дочитав, как выяснилось впоследствии, лишь несколько главок до той фразы, где у него сказано, что бытие рождается в небытии. Я думал о том, что подлинное счастье человека на Земле невозможно без бессмертия. В загробную жизнь я не верил, хотя и варил в Бога и прочитал немало религиозной литературы различного толка. В одну из тогдашних бессонных ночей я и придумал, как человек может достичь бессмертия. Это показалось мне просто как апельсин и в то же время трудно как... Впрочем, неважно. Сейчас, пожалуй, подходящий момент, чтобы изложить эту мою идею-фикс. Итак...

Я где-то читал, что индийские йоги и адепты некоторых сект тибетского (иначе - северного) буддизма могут переносить свое сознание в мертвые тала. Так, некий Дхарма Доде, получивший смертельное увечие во время езды верхом, перенес свое сознание в одного умершего голубя, после чего возвратился к человеческому существованию в теле шестнадцатилетнего парня в одном из мест кремации. Таким образом, половина поставленной мной задачи была решена еще тысячу лет назад. Что же касается человеческих тел, куда бы йог мог перенести свое сознание... Вы слышали о клонировании? Это создание в пробирке точной копии живого организма. Как известно, сейчас ученые уже научились клонировать овец и ставят опыты по клонированию человека. Вот и источник тел. Итак, чтобы стать потенциально бессмертным, человек всего-навсего должен стать йогом и клонировать самого себя. Я до сих пор, хотя с того времени уже много воды утекло, думаю, что такое бессмертие - дело недалекого будущего. Впрочем, даже для таких людей внезапная смерть возможна, но... разве не прекрасно то, что мой метод избавляет людей от безнадежных болезней в даже от старости?

Можно ли считать это открытием? Собственно говоря, для всех йогов, читающих газеты, это и так очевидно. Но тогда я всю ночь не мог уснуть, пораженный до глубины души открывшимися в моем сознании перспективами преображенного человечества.

От моей путевки оставался всего один день, который я растратил, гуляя по лесу со светлой после бессонной ночи головой. К вечеру мне стало неотвратимо ясно мое удручающее положение. Завтра утром я должен возвращаться в Москву к своей ставшей почти ненавистной жизни. Опять скандалы, безденежье и полная беспросветность впереди. Но что-то новое теперь давало мне силы. После завтрака я собрал вещи и дошел на автобусную остановку. Вскоре пришел автобус, который довез меня до станции. Через полчаса электричка увозила меня прочь - от уютного номера, удобной кровати и полированного письменного стола, который я имел бесстыдство осквернить, нацарапав на нем нецензурное слово.

Я ехал в электричке и думал о том, что мне только что открылось. Это бес смертие - для многих или только для узкого круга йогов высших ступеней, элиты будущего человечества? Но разве йоги не стремятся помогать людям? Разве не должны они помочь множеству людей приобщиться к бессмертию? А если это случится, если йога и бессмертие распространятся по всему земному шару, то куда деваться от перенаселения? Слишком много вопросов... Космические поселения? Пожалуй, это лучше, чем тотальный контроль над рождаемостью, чреватый невиданными бунтами женщин, лишенных материнства. А те, кто страдает от голода и войн? Человечество еще слишком несовершенно, чтобы принять такой дар. Я мысленно вернулся к своему исходному пункту - всеобщему счастью и благоденствию. Захочет ли несчастливый человек жить вечно? Я был в этой не уверен. В мире происходит столько самоубийств... Сколько же людей живут, просто ожидая смерти, считая ее избавлением?

XXX

Я вернулся в Москву, как оказалось, на один день раньше - в доме творчества я потерял счет времени. Короче, муж приехал из командировки, а жена... А у жены под кроватью любовник. Не хочу об этом писать. Я в тот же день со брал свои рукописи, взял пишущую машинку и уехал на свою старую холостяцкую квартиру. Самое удивительное, что когда я уходил, жена висла у меня на шее, умоляя остаться - оказалось, что она меня любила. Мне едва хватило денег на такси.

Какое-то время я жил в этой своей квартире на Юго-Западе, отключив телефон и питаясь консервами. Квартира была буквально завалена всевозможной рухлядью, в книжных шкафах было множества бесполезных книг. Одно время мы с женой хотели ее сдавать, но мне почаму-то жалко было выбрасывать весь этот хлам. И как мне он теперь пригодился! Я продавал кресла, табуретки, собрания сочинений Горького и Паустовского и тем самым мог хоть как-то поддерживать свое биологическое существование. Один раз я съездил на квартиру жены за вещами, и Алена (так звали мою жену) дала мне сто долларов. Я сразу

потратил их на проституток.

Такова была внешняя канва моей тогдашней жизни, какой она представлялась окружающим. Но моя подлинная жизнь была полна напряженного смысла. Дeло в том, что я начал писать фантастический роман. Наверное, большинство фантастов пишут о будущем, желая изменить его в лучшую сторону. Я же думал о том, что мой роман перевернет все в этом мире. Я хотел осчастливить всех, абсолютно всех, даже свою двоюродную сестру, которую я ненавидел с детства. Я хотел, чтобы мой роман был занимательным, и обильно уснащал его порнографическими сценами. Герои романа - йоги-астронавты - трахали гейш на космических орбитах во всех позах, которые можно найти в Кама-сутре.

У меня была одна отдушина - раз в неделю я посещал литературную студию, где читал свои стихи. Руководитель студии, член Союза писателей Волкодавский, очень меня хвалил и советовал продолжать писать.

Я поселился в квартире на Юго-Западе в ноябре 199... года, а к марту начались новые проблемы. Хлама в ней заметно поубавилось, часть я выбросил, часть распродал почти за бесценок. Хотя я жил впроголодь, денег катастрофически нахватало. Удивительно, но мне и в голову не приходило устроиться на работу, пока меня не навестила моя мать. Она была в ужасе от того бардака, который обнаружила в моем жилище, и заставала меня сделать уборку. Через пару недель, используя какие-то свои связи, она нашла мне место помощника менеджера в турфирме. Жизнь начинала налаживаться, хотя теперь мне приходилось писать по ночам. И если бы не охватившее вскоре меня безумие, я бы, наверное, стал счастливым человеком.

Но вышло по другому. Я страшно уставал на работе после бессонных ночей и лихорадочно искал выход из сложившейся ситуации. Бросить писать я уже не мог, это было сильнее меня. И я решил продать свою квартиру, чтобы иметь возможность полностью посвятить себя литературному труду. Я никому не говорил о своих планах, кроме своей бывшей жены (мы развелись еще в январе). Но однажды я выпивал вместе со своим соседом, уроженцем Дагестана, и после нескольких рюмок водки все ему разболтал. На следующий день мне позвонила мать, а чуть позже - отец (мои родители уже много лет были в разводе). Они отговаривали меня от этой затеи, а мать потребовала, чтобы я поклялся.

- Поклянись своим и моим здоровьем, что ты этого не сделаешь,- сказала мать.

- Клянусь.

На следующий день я дал объявление в газете о продаже квартиры. Вечером того же дня я позвонил маме. Она была больна гриппом.

X X и

Теперь, когда мой разум стал подобен перегоревшей лампочке, я сожалею лишь об одном - об этой опрометчивой клятве. Сила слова валика; как я, поэт, мог об этом забыть? Сейчас я живу сегодняшним днем и мне все до фени. Я во второй раз женился на Алене, у нас будет ребенок. Работы все нет, я глотаю свои таблетки, и конца этой жизни не видно. Я почти утратил талант, мне нечем занять себя. В студию Волкодавского я не хожу, потому что у меня нет никаких новых стихов. В моей квартире на Юго-Зададе живут бандиты, денег в семье нет. Мои родители ежемесячно выдают Алене двести долларов, и это дает нам возможность кое-как сводить концы с концами. Вчера сломалась стиральная машина, горячей воды нет, жена кормит меня одними котлетами, от которых у меня изжога. А ведь все могло сложиться иначе... Моя жена - святая женщина. Без нее я бы совсем пропал. В конце концов я, наверное, опять попаду в психушку, но она вытащит меня оттуда, я знаю. Я уже почти ее люблю. А ведь раньше я бил ее. Но она невообразимо глупа, это просто меня бесит. Нам совершенно не о чем говорить. Может быть, поэтому я и пишу это все, ведь мне не с кем поговорить. Бумага - хороший собеседник. Но я отвлекся.

XXX

Все началось, как обычно, с бегства от бандитов. И вот я оказался в Тамбове. Точнее - где-то в двенадцати километрах от Тамбова глубокой ночью и с разбитым дипломатом в руках. Целую ночь проблуждав на одном "Беломоре", я к утру вышел на шоссе, голоснул и сел в автобус, который шал в город. Автобус привез меня туда, где мне совершенно не следовало появляться - я имею в виду железнодорожный вокзал. Там было полно милиции, и дара ментов с автоматами задержала меня у железнодорожных касс. В отделении я сразу же признался, что это я разбил стекло в купе.

- Ты дипломатам стекло выбил?- спросил меня молодцеватый начальник отделения железнодорожной милиции.

- Пытался, но не получилось.

- И тогда ты сломал столик в купе?

- Да. Им вышло минуты за два.

- За две минуты? Чем это ты накачался? Надо сказать, что выбить окно в купе, где я ехал один, оказалось не так-то просто. Но под крики матерящейся проводницы, из которых я словно черпал

силы, мне кое-как удалось это сделать. Когда я выбил стекло, проводница сорвала стоп-кран, за что я ей очень признателен - она спасла мне жизнь, потому что следущее, что я сделал - прыгнул из окна на насыпь...

Меня обыскали, причем во время обыска один из милиционеров пытался украсть у меня пятьсот рублей, ловко положив купюру под дипломат, лежавший на столе. Потом меня повели в дознание. Там веселые ребята в штатском с ходу огорошили меня вопросам:

- У тебя в дипломате бомба?

Конечно же, там была бомба.

XXX

Разумеется, там была бомба. Я имею в виду мой недописанный роман. Вот он лежит передо мной на письменном столе - стопка из двенадцати с чем-то тетрадей. В сущности, его следовало бы изорвать на листочки и сделать из них бумажные самолетики. И весь эффект неразорвавшейся бомбы сразу пропадет. Не надо никого бомбить, не надо пытаться сделать кого-то счастливее, счастье - личное дело каждого, пусть каждый сам своим счастьем и занимается. Но тогда, в пидорке отделения милиции г. Тамбова, я думал совершенно иначе. Вы не знаете, что такое пидорка. Я тоже раньше не знал.

- Тебе нужно пройти пидорку,- оказал мент, тот, что хотел стянуть у меня пятисотенную. И он ввел меня в КПЗ. Я тут же стал мерить ее шагами. Через минуту мент заглянул в камеру.

- Ты лучше полежи,- сказал он. Ему было на вид лет сорок пять; у него было недоброе лицо человека, который привык избивать людей. Но ко мне он был настроен доброжелательно. Мой вам совет - если когда-нибудь попадете в милицию, будьте вежливы, и вас не изобьют.

-Мне дадут адвоката?- спросил я.

- А он тебе нужен?- спросил мент слегка удивленно.

- Нет. Да. Я могу взять книги в камеру?

- Нет. Книги - не положено,- и мент закрыл решетчатую дверь.

Я лег на узкую деревянную лавку у стены и стал глядеть на маленькое зарешеченное окошко. Минут через десять - вообще, у местной железнодорожной милиции, похоже, было мало работы, и все, что касалось меня, происходило с головокружительной быстротой; я только слышал из своей камеры, как начальник отделения спорит с какими-то женщинами по поводу их подвыпивших родственников, кидавших в окна проходившего поезда камни - итак, через пять минут меня снова потревожили. Тот же мент разрешил мне взять из сумки книги. Сумку они подобрали на путях, где я ее бросил, когда спрыгнул с поезда Москва-Астрахань. Я вернулся в камеру и лег, положив книги под голову. Здесь, в милиции я был в полной безопасности. Мне сказали, что я должен буду заплатить штраф за разбитое окно (о выломанном столике в купе они, кажется, забыли), но я опасался, что меня посадят за хулиганство.

Вообще, если не считать того, что у меня отобрали пачку "LM" и швейцарский складной ножик, со мной обращались вполне сносно. Я лежал и думал, в голове было очень светло и ясно, несмотря на то, что я не спал много часов. Я уехал из Москвы, я спасся, и, хотя московские бандиты уже связались с местной братвой - идя к вокзалу, я сам слышал разговор каких-то подозрительных людей, которые, поглядывая на меня, говорили обо мне, причем один из них сказал: "Теперь он весь город на уши поставит",- но в этой пидорке я был вне их досягаемости. Другое дело, если меня посадят, тогда братве ничего не будет стоить до меня добраться...

- Выходи,- сказал мент, открывая дверь камеры.

Я встал, вышел, и мент подвал меня к письменному столу, стоявшему в соседней комнате, за которым сидел высокий коротко остриженный блондин в костюме.

- Присаживайтесь,- сказал блондин.

- Вы - адвокат?- спросил я.

- Нет... Я следователь.

Мы очень мило поговорили со следователем, он дал мне сигарету, я расска-

зал ему о своей теории раздвоения личности, и вскоре мы уже мчались с ним на газике в сторону областной психиатрической больницы. Вообще, надо заметить, что в Тамбове очень много газиков; впрочем, к делу это отношения не имеет.

В психиатрической больнице мне поначалу понравилось. По крайней мере, здесь я мог отдохнуть и собраться с мыслями. После некоторых колебаний я подписал согласие на лечение. Олег, чернявый парень с неуточненным диагнозом дал мне покурить самосада, что было очень кстати. Больные охотно оставляли мне покурить. Вообще, я переживал случившееся со мной как очередное приключение. После того, как вся моя жизнь оказалась разрушена, мне оставалось лишь подчиниться естественному ходу вящей. Я вовсе не пал духом, чувствовал себя отлично и был полон сил; видимо, это было последствие мобилизации резервов личности, которая всегда наступает в экстремальной ситуации. Все больные в отделении были местные, поэтому я сразу получил здесь прозвище Москвич. Что же, это, пожалуй, лучше, чем Запорожец.

На следующий день из милиции доставили мои вещи, и тут же произошел первый казус.

- Померанцев! Ты что же не сказал, что у тебя доллары?- крикнула вошедшая медсестра на все отделение.

В России сейчас живут бедно, а доллары в провинции - и вовсе экзотика. Какое-то время все больные разглядывали меня как диковинное животное. Я подозревал, что теперь у меня начнутся неприятности, но все же был рад, что мои последние двести баксов не осади в милиции.

Незадолго до обеда, когда я тусовался вместе со всеми в столовой, ко мне подошел парень в матроске из соседней палаты. В этой палате жила братва. Дело в том, что я, как хулиган и дебошир, попал в уголовное отделение больницы. Меня обещали выписать через десять дней и отправить в Москву долечиваться. Когда я узнал, куда подал, а узнал я об этом не вдруг, я сразу же утратил все свое спокойствие. Ведь если тамбовская братва решит меня прикончить, то в психбольнице, в отделении, полном уголовников, это будет ей сделать раз плюнуть. Однако парень в матроске, кажется, его звали Леша, был настроен мирно. Он предложил мне перейти в палату братвы, как я понял, на положении мажора, из которого будут доить деньги. Леша обещал мне охранительную жратву и бездну сигарет. Но я отказался из-за какого-то смутного чувства брезгливости.

- Что, так и будешь жрать эту баланду?- баланда, кстати, оставляла желать лучшего.

- Конечно.

Больше меня в этот день не беспокоили, но смутное предчувствие опасности во мне все усиливалось. К вечеру оно достигло своего апогея, а когда Олег сказал мне, что меня сегодня убьют - очевидно, он был с ними заодно и хотел страхам лишить меня воли к сопротивлению - мой страх смешался с горячим желанием бороться за свою жизнь, неожиданно возникшим откуда-то из самых глубин моего "я". Я был готов ко всему и в каждом видел потенциального врага. После приема таблеток (свои я незаметно выплюнул и спрятал в карман больничной куртки) я лег на свою койку, неподалеку от телевизора. Там располагалась едва ли не единственная розетка на все отделение, и вскоре туда пришел Коля, высокий, не лишенный обаяния уголовник, хромавший на одну ногу, и с большим крестом поверх майки. Я слышал, как в палате братвы пели под гитару:

Наплевать на ураган,

Наплевать на злой туман,

А я вернусь, и ты моя судьба.

Коля стал кипятить воду в банке большим кипятильником, чтобы приготовить для братвы чифирь. Так было и вчера, но я все равно был настороже. Коля мне определенно не нравился. Вскоре он приготовил свой чифирь и ушел. Санитар Георгий включил черно-белый телевизор; вокруг него начали собираться больные. Подошли две нянечки в белых халатах и сели в кресла, больные устраивались на немногочисленных стульях или готовились смотреть телевизор стоя. Я лежал на своей койке, внешне совершенно расслабившись, но на самом деле я внимательно разглядывал окружавших меня людей. Я знал, что тот, кто убьет меня этой ночью, должен быть сейчас рядом. Я догадываюсь, почему многие убийцы так поступают - им нужен этот близкий контакт с жертвой, чтобы проникнуть в ее внутренний мир и узнать, чего можно от нее ожидать. А кроме того - хотите верьте, хотите нет - они должны увидеть в ней живого человека, живого, который должен скоро стать мертвым, чтобы разбудить в себе зло. Они, как вампиры, алчно ждут того момента, когда они убьют человека и выпьют его жизненную энергию.

Я наблюдал. Я понимал, что все, кто расположился рядом - соучастники моего убийства, вольные или невольные. Но грузный седеющий мужчина в поношенной больничной куртке, сидевший на стуле в изножье моей кровати - нет, он даже не смотрел на меня, уткнувшись в телевизор - но волна моего смертного приговора, которая, казалось, висела в воздухе, фокусировалась именно на нем. Я понял, что настало время действовать. Я встал, подошел к телевизору, снял с него антену-бабочку и со всей силой два раза треснул мужика по голове. И сразу понял, что ошибся. То чувство глубокого удивления и растерянности, которое я увидел на его лице, сразу поставило все на свои места. Он не был из братвы. Я сразу увидел в нам человека.

На меня навалились и повалили на кровать. Я не сопротивлялся. Я все же был рад, что разрядил обстановку. Пусть теперь знают, что голыми руками меня не возьмешь. Коля, санитар на общественных началах, и Георгий привязали мои руки к койке, так что я оказался как бы распят на ней.

- Ноги привязывать не будем.

- Сейчас укол ему сделаем.

Укол! Этого я не ожидал. Я усну и стану совершенно беззащитен. Однако что я мог поделать? Я подумал, что моя выходка все же спутает бандитам все их планы, к тому же санитар внушал мне симпатию, а его ночной пост располагался недалеко от моей койки. Но когда я увидел, что ко мне со шприцем в руке подходит Коля, я понял, что должен защищаться до последнего. Он улыбался бандитской улыбкой и что-то говорил, но я не слушал. Я наблюдал, и когда он подошел достаточно близко, резко ударил его в грудь ногой, а затем другой ногой повторил удар.

- Каратист он, что ли?

На Колю жалко было смотреть. Кроме того, ему, должно быть, было больно. Больные стояли вокруг, забыв про телевизор, и смотрели на этот бесплатный цирк. Георгий взял у Коли шприц.

- Ты меня ногами не бей,- строго сказал он, оценивающе разглядывая меня. Этот невысокий крепкий мужчина с черной окладистой бородой и интеллигентным лицом был явно на моей стороне.

- Что Вы! Вы же медицинский работник,- с чувством сказал я.

Я позволил ему сделать мне укол. Телевизор выключили - праздник все равно был испорчен - санитар сел на свой стул в проходе, отделявшем палату от столовой, больные разошлись по своим койкам, и вскоре я уснул.

XXX

Семь утра - подъем. До завтрака мы сидим в столовой на тяжелых деревянных скамьях или ходим, как говорят здесь, тусуемся. В столовой нельзя курить, можно только в сортире, но это правило никто не соблюдает. Олег дает

мне докурить и распрашивает о моей жизни. Я поражаюсь, какие короткие бычки здесь ухитряются докуривать. Покурив, я тусуюсь с Колей. Это невысокий мальчик лет шестнадцати, видимо татарин или таджик, потому что он рассказывал вчера Володе, своему приятелю со сломанной рукой, как выращивать коноплю. Говорит, что прошел Афганистан и был убит в Чечне. Судя по его манерам, он неплохо дерется, впрочем, возможно, он просто накачался циклодолом. Потом Коле удается разжиться бычком, и он уходит в туалет. Я подхожу к Саше Зямзину, который сидит за столом и читает телепрограмму из газеты годичной давности. Вчера у нас с ним произошел любопытный разговор. Мы сидели на скамейках, разделенные столом. Я попросил у него докурить.

- Тебя как зовут?- сурово спросил он.

- Женя. А Вас?

- Александр.

- Очень приятно.

- Александр Македонский. Слышал о таком?

- Да, конечно,- и я чуть отвернулся от него, решив больше не связываться с этим психом.

- Ты кто?- спросил он еще более сурово, обнажив гнилые зубы.

- Женя.

- Я от Иисуса Христа, а ты кто?

- женя.

И так далее. В конце концов я понял, что покурить он мне не даст, и пересел на другую скамейку. Однако вскоре мы нашли с Сашей Зямзиным общий язык. Сашу здесь обижали. Сам он был родом с Камчатки, но уже давно переселился жить в Тамбовскую область.

Итак, я подсел к Зямзину. Мы о чем-то болтаем с ним.

Хочу сражаться я в спецназе, Хочу сражаться я в Чечне, Хочу ползти в противогазе С гранатометом на спине.

Это какой-то парень декламирует свои стихи. Я подхожу к нему стрельнуть сигарету. Он отказывает, и мы знакомимся. Это Леша Графов по прозвищу поэт. Леша - высокий красивый парень, но иногда на него находит какой-то тик, и его лицо приобретает тогда злое выражение. Я читаю ему свои стихи. Они ему нравятся.

- До колодца в Разблядуй, Что торчит в ночи как хуй, И обратно к хлеву,-

орет он на всю столовую понравившиеся ему строчки.

Наконец, в девять часов нам приносят завтрак. Каша, хлеб, чай. Когда приносят чан с кружками, все бросаются к нему, как монголо-татарская орда в атаку. Кружек хватает на всех, даже остаются лишние, но никто не хочет брать маленькие кружки. Один парнишка за соседним столом ворует у какого-то старика хлеб. У него хитрое наглое лицо.

Вскоре после завтрака к нам в столовую заявляется парень в матроске и дает мне в нос. Точнее, он сначала требует у меня пятьдесят рублей. Я отказываюсь в категоричной форме. И вот тогда он дает мне в нос. Он хочет повторить удар, но я парирую. Он уходит, так и не получив сдачи. Удар был не сильный, но все равно немного обидно. Через пять минут приходит еще один парень. Этот - высокий и крепкий, кстати он тоже в тельншке. Он ничего не говорит, а только смотрит на меня из-за скамейки. Я не хочу получить в нос еще и от него и говорю что-то успокаивающее.

- Пойдем,- говорит он.

Мы идем в палату к братве. Там Коля, тот, что пытался сделать мне укол, пацан в матроске и еще пара крепких парней.

- Ты понимаешь, что мы ребята серьезные?- говорит мне парень с красивыми недобрыми глазами.

Это - пиковая масть, воры. Они сами мне так рекомендуются. Молодые уголовники, короче. Мы довольно быстро договариваемся. Купюры в пятьдесят рублей у меня нет, и я обещаю дать им сотню. Взамен я выговариваю себе пачку "Космоса", которую тут же получаю под честное слово. Воры инструктируют меня, и мы проворачиваем всю комбинацию. Я разыскиваю старшую сестру, Наденьку, высокую красивую женщину с химией на голове, и прошу выдать мне деньги. Я говорю ей, что договорился с санитаром, который пообещал купить мне еды и сигарет.

- Но сто рублей тебе зачем?

- Он сдачу мне принесет. Я дорогие сигареты курю, "LМ",- и т.д.

Поколебавшись и строго-настрого запретив мне делиться деньгами с больными, она ведет меня в кабинет и выдает мне деньги под расписку. Я говорю "большое спасибо" и иду в туалет, где меня ждут. Я с легким сердцам отдаю сто рублей и тут же открываю пачку "Космоса".

У братвы праздник. Они закупаются жратвой и сигаретами и запивают все чифирем. К вечеру моя пачка пуста - почти все сигареты у меня расстреляли.

XXX

Они принесли бомбу! Это случилось вечером следующего дня, когда все ложились спать. Кто-то из пиковых принес и положил на столик кипятильник и большой бумажный пакет, полный каких-то железок. Там же суетится Коля и мелкий парнишка с бритой головой лет четырнадцати, их шестерка. Лица у всех очень серьезные. Они включают кипятильник и кладут его в пакет. Сейчас рва-

нет. Я лежу, полузакрыв глаза, и, когда все уходят, встаю и иду в туалет. По дороге обратно меня посещает свежая мысль - разбить телевизор, шумнуть, чтобы у них все сорвалось. У телевизора, рядом с пакетом дежурит мелкий, лицо у него озабоченное, он переглядывается через коридор с пиковыми, которые толпятся в своей палате. Итак, меня поручили ликвидировать пиковым. Я смотрю на бомбу, лежащую на столе; кипятильник выключен, они ждут, когда я лягу на койку. Но я по инерции делаю то, что задумал. Я сбрасываю пакет на пол,

- Ой, ты что!- мелкий шарахается в сторону.

Но я не обращаю на него внимания и изо всех сил бью ногой по экрану телевизора...

На этот раз мне досталось покруче. Двое пиковых валят меня на кровать, один из них коленом прижимает мою грудную клетку и несколько раз наваливается на меня так, что у меня трещат ребра. Другой, пристроившись сбоку, бьет меня несколько раз предплечьем в челюсть.

- Ребятки, не надо!..

- Ты зачем по телевизору бил?- кстати, телевизор остался цел, экран не разбился.

- Больной я.

- Больной,- с ненавистью повторяет один из пиковых.

Санитара нет, и они вяжут меня из рук вон плохо, но на этот раз привязывают к кровати и ноги. Пиковые отдыхают. Они сидят за столом на посту санитара и пьют свой чифирь. Я потихоньку отвязываю одну руку и пытаюсь, не привлекая особого внимания, освободить другую, привязанную покрепче. Один из пиковых замечает это и... помогает мне. Им, кажется, достаточно, что у меня привязаны ноги. Я делаю вид, что засыпаю, и смотрю на них из-под полуприкрытых век. Они уже здорово накачались чифиря и настроены благодушно.

- Сейчас бы перчатки резиновые, можно было бы его придушить,- говорит вдруг Коля.

Некоторое время они продолжают сидеть, они уверены, что я сплю.

- Ну что, бороду ему подпалить,- предлагает Коля.

Пиковые соглашаются и вскоре уходят, включив свою адскую машину. То, что кроме меня погибнут люди на соседних койках их, похоже, не волнует. Я быстро отвязываю ноги и как тень проскальзываю в столовую. Там я провожу остаток ночи.

XXX

Я чувствовал, что меня хотят убить, я очень боялся смерти, но я не испытывал никакой обиды на жизнь или на Бога, что умру таким молодым. Однако я мысленно обращался к Богу с просьбой оставить мне жизнь, чтобы я мог донести до людей тот дар, который был мне вручен...

Мне порезали тапочек и написали на нем слово "дурак". То, что я дурак - это не подлежит никакому сомнению, ведь я лежу в дурдоме, но порезанный тапочек - это гораздо хуже. Элементарно: если они это сделали, то у них есть бритвы, а бритвой можно прирезать, так что они как бы пометили меня в качестве жертвы. Я, кажетя, я читал об этом обычае уголовников у Солженицина. Я сам виноват - не надо было одалживать свои тапочки этому придурку, который ворует хлеб.

Теперь, когда я стал меченным, то мимолетное уважение, которое я заслужил, в открытую пойдя против братвы, испарилось. Все сторонятся меня, даже те, кто с утра пожимал мне руку. Один парень, еще один Олег, даже угостил меня тогда целой (!) сигаретой.

- Десантник... В Чечне был...- это при моих-то комплекции и росте!

Им не нравится братва, и они думают, что найдут во мне защитника.

Но теперь все иначе. Со мной общаются только Зямзин, такой же отверженный, как и я, и Леша Графов, поэт, которому на братву начхать. Посещений сейчас мало, и у больных кончаются сигареты. Я стою у сортира и пытаюсь стрельнуть бычок. Рядом курит Саша, высокий брюнет в желтом ботинке. Шутка! Мне трудно описать его. У него мужественное лицо, не лишенное благообразности, хотя и довольно простое. Глаза как у лесного зверя, очень острые и умные. Широкие скулы. Это физически крепкий мужчина, но во всем его облике чувствуется какая-то трудноуловимая чревоточина, свидетельствующая о тонкой душевной организации. Он первым сегодня молча пожал мне руку.

- Ты верующий?- сурово спрашивает меня Саша. На нем голубая майка и темно-синие спортивные брюки.

- Да.

Я не говорю ему о том, что свой нательный крестик я выбросил в окно вместе с обручальным кольцом. Мы разговариваем.

- Я не болен,- говорит Саша.- Это от Господа. Выясняется, что раньше он работал при церкви.

- Хочешь узнать, как я сюда попал?- спрашивает Саша.

- Нет, не нужно.

- Злые люди напали на меня...

- Я думаю, не нужно об этом рассказывать,- говорю я тверже. Почему-то я чувствую к нему большое уважение и не хочу, чтобы оно было разрушено тем бредом, который я могу от него услышать.- Оставите докурить?

-Да. Нужно все время молиться. Я сдержанно киваю.

- "Отче наш" знаешь?- спрашивает Саша, пристально глядя на меня.- Нужно все время читать "Отче наш" и "Богородицу". И еще "Да воскреснет Бог".

- Я не могу все время молиться. Мне кажется, что молитва должна идти от сердца.

Саша в принципе со мной согласен. Он дает мне коротенький бычок.

- Не бойся ничего,- говорит он мне с чувством.- Все нормально.

- Да конечно,- спокойно отвечаю я.

Я докуриваю и иду в палату. Медперсонала не видно, и можно полежать на койке. Я кладу тапочки под матрац и ложусь под одеяло - в этой чертовой больнице сплошные сквозьняки. Через некоторое время приходит Коля, тот, что хромает (кстати, того мальчика Колю, который помешался на книгах Пелевина, перевали вместе с Володей в другое отделение). Коля заставляет моего соседа, приблатненного парня все время получающего передачи, встать с койки и отодвигает ее от стены. Я уже заметил, что уголовники общались с внешним миром при помощи какой-то трубы, которая торчала из стены и вела куда-то вниз, видимо в другое отделение, где разрешены прогулки. Они кидают в трубу записки и вытаскивают ответы при помощи веревки. Пока Доля занят этой сложной процедурой, приходит медсестра и сгоняет меня с кровати. Я иду в столовую и натыкаюсь на санитара. Сегодня снять смена Георгия, он мне положительно нравится. Георгий дает мне ручку и листок бумаги, теперь я могу написать домой. Позвонить в Москву отсюда нельзя, это я уже выяснил. Я бежал из Москвы, не сказав никому ни слова, у меня просто не было времени, и обо мне должны беспокоиться. Я пишу письмо и вдруг понимаю, что меня хочет убить тамбовская милиция, именно она дала заказ братве. Дело в том, что среди моих вещей были документы на мою московскую квартиру. По тамбовским понятиям она стоит бешенных денег! Один мужик в дознании даже спросил меня в шутку: "Что, мол, отдаешь нам квартиру?" Теперь я понимаю, что это была не шутка, а конкретное деловое предложение - квартира в обмен на мою жизнь. Тем скорее нужно отправить письмо, чтобы родители вытащили меня отсюда; неизвестно, сколько я здесь смогу еще продержаться. Если я погибну, то пара поддельных подписей, и квартира достанется тамбовским ментам, такие случаи уже бывали, как говорил мне отец.

Я возвращаю Георгию ручку и прошу его отправить письмо.

- Конверт нужен,- говорит он, потупившись. Похоже, ему жалко рубля, что неудивительно, если подумать, как они здесь живут. Ситуация безвыходная: у старшей сестры лежат мои деньги, но там нет мелочи - ее забрали себе менты - а купюру в пятьсот рублей никто мне здесь не разменяет. Да мне и не выдадут деньги, Наденька как-то узнала, что я отдал братве те сто рублей.

XXX

Все засыпают, и только один больной продолжает разговаривать с инопланетянами. Я не сплю и молюсь, что в моем положении вполне естественно. Я гоню от себя сон, ведь ночью я наиболее уязвим. Георгий сидит на своем посту почти всю ночь, но иногда куда-то уходит по своим надобностям. Впрочем, если я не сплю, я в относительной безопасности. Пиковые не справились со своей задачей, и братва поручила мое убийство более серьезным людям. Если кто-то захочет прирезать меня бритвой, ему придется навалиться на меня и прижать к кровати, если только он не думает, что я сплю. Поэтому я держу глаза открытыми, это должно их отпугнуть.

Я засыпаю, но меня будит лай собак. Санитар покинул свой пост. Все вроде бы тихо, но вскоре я понимаю, что проснулся вовремя. Я вижу, что один из пиковых неторопливыми шагами входит в палату и смотрит в мою сторону. Я делаю вид, что сплю - нельзя показывать им, что я их боюсь. В сущности это не так, я их не боюсь; Солженицин верно пишет, что уголовники - трусы. Они могут убить меня только исподтишка. В дальнем конце коридора, где расположены кабинеты врачей и старшей сестры, всю ночь горит свет. Оттуда слышны шаги, пиковый разворачивается и уходит - ему, как и всем больным, сейчас положено спать, и он не хочет нарваться на неприятности. Я долго лежу с открытыми глазами, но ничего не происходит. Где-то через полчаса возвращается Георгий. Теперь я снова могу уснуть - если он уйдет, собаки меня разбудят.

XXX

- А нельзя его просто убить?

Это говорит один из тех, кто бил меня и привязывал к кровати, я не знаю его имени. Подозреваю, что и он не знает моего, для него я просто объект для ликвидации. Впрочем, теперь, когда пиковая масть провалила это дело, она на вторых ролях. Я сижу в столовой и наблюдаю. Я один; Зямзина они запугали, а поэта Графова купили - он перешел в палату блатных.

Братва решила провести среди наших мужиков культурно-воспитательную работу - в столовой сидит гитарист, приблатненный парень, и наяривает все ту же песню, она у него одна в репертуаре:

Пусть одежду ветер рвет, Пусть метель снега метет, А я вернусь, и ты моя судьба.

Итак, я наблюдаю. Исполнив свой номер, гитарист уходит. В столовой все как обычно. Половина больных тусуется - широкими шагами измеряет пространство от зарешеченных окон до стены, отделяющей столовую от нашей палаты, другая половина сидит за столами. Сигарет стало еще меньше, и если кто-то чиркает спичкой, то вокруг него тут же образуется толпа желающих докурить. Я, естественно, туда не суюсь, в этой толкотне меня запросто могут полоснуть бритвой по горлу. Да и вряд ли мне дадут покурить, я - отверженный. У меня сейчас более важная задача, чем поиски курева - я должен найти убийцу. От долгого сиденья на скамье мой зад деревенеет, и я решаюсь размяться. Как только я включаюсь в тусовку, она вся перестраивается. Теперь в ней совсем другие люди; прежние осели на скамейках. Вот, например, грузный мужик в черной куртке нараспашку, который все время заступает мне дорогу. Он мне не нравится, я возвращаюсь на скамейку, и тут же обнаруживаю, что по бокам от меня и сзади, через стол, расположилась ярко выраженная урла. Что-то я раньше этих ребят здесь не видел... Я нахожу местечко побезопаснее и продолжаю наблюдение. Нет, тот мужик не ждет в расчет, это что-то вроде ходячего шкафа. Мое внимание привлекает дедушка. Он совершенно дышит на ладан, клюет носом и передвигается мелкими подагрическими шажками. Я сразу беру его на заметку. Именно такой тихий старичок и может подобраться ко мне незаметно... Мне показалось, что я отвлекся на какую-то долю секунды, а дедушка уже рядом со мной. Я весь напрягаюсь, но он спокойно ползет дальше. Да, этот летающий дедушка - весьма вероятный кандидат в убийцы. Теперь моя задача упрощается, я всего лишь должен держаться от него подальше.

Через какое-то время я вычисляю и второго. Он, видимо, страхует дедушку -невысокий белобрысый уголовник, лицо вроде бы нормальное, но... План бандитов ясен. Они приказали всем безобидным больным сидеть на скамейках, чтобы вытеснить меня в тусовку, где ходят шкаф и дедушка. Шкаф оттесняет меня к дедушке, и дальше - дело техники. Если на какой-то скамейке остается свободное место, туда сажают урлу, чтобы спугнуть меня обратно в тусовку. Что ж, это, наверное, сработало бы, если бы я их не раскусил. Но они пока об этом не знают.

Я стою в углу, чтобы лучше видеть, что происходит в столовой, отмечая для себя каждую мелочь. Нет, так не годится, в углу меня запросто могут прижать. Я чуть смещаюсь к центру, теперь я стою в узком проходе между одним из столов и переходом в палату, перегороженным скамьей. За спиной все чисто, и на какое-то время я в безопасности. Вот белобрысый включается в тусовку. На какой-то момент времени мы трое - я, дедушка и белобрысый - находимся в полутора шагах друг от друга. Белобрысый и дедушка переглядываются, белобрысый щиплет себя за куцую бороденку, дедушка подмигивает ему и делает какое-то движение левой рукой, как будто стряхивает с носа соплю. Правой рукой он тянется за пазуху, наверняка там у него спрятана половинка бритвы, которую легко зажать между пальцами. В моем распоряжении доля секунды, чтобы принять решение, потому что они явно что-то задумали. Я решительно иду вперед, прохожу за спиной дедушки и быстро выхожу из столовой - в палату и дальше по коридору в сторону туалета. Первый раунд за мной, и мне нужно передохнуть. Но вскоре одна из медсестер загоняет меня обратно в столовую, и игра продолжается. При входе в столовую я натыкаюсь на дедушку; он держит руку за пазухой и сейчас вовсе не производит впечатления дряхлого старичка. Поскольку я поймал его на противоходе, ему придется на какое-то время уйти из столовой, чтобы не выпасть из своей роли.

XXX

Когда мне делают уколы, там всегда торчит этот чертов Коля. Я опасаюсь, что он может подсунуть медсестре ампулу с ядом. Но сама медсестра, смуглая красотка Оля, похоже, мне симпатизирует. Я, разумеется, не верю в то, что она станет меня убивать, она может быть лишь невольной соучастницей.

Я ложусь в постель, после укола мне не удастся провести ночь без сна, карауля свою жизнь. В эту ночь дежурит другой санитар, малоприятный тип, я ему не доверяю. На соседней койке лежит маленький ссохшийся старик. Неужели он?

- Ты меня не зарежешь?- в открытую спрашиваю я его.

- Нет,- отвечает он с брезгливостью, которая сразу меня отрезвляет. Этот старик - вне подозрений.

Я читаю молитву и готовлюсь к худшему.

XXX

Впервые за несколько дней я как следует выспался. Теперь у меня больше сил, чтобы бороться. Днем я должен быть предельно бдителен.

Я делаю зарядку в пустой еще столовой и иду умываться. У меня нет ни мыла, ни зубной щетки. Полотенца тоже нет, что при диких сквозьняках, которые

здесь гуляют, не слишком-то приятно. Сейчас середина апреля, стоят ясные холодные дни, окна открыты, чтобы мы не задохнулись в сигаретном дыму. Я так и не смог достать конверта, но еще не потерял надежды отправить письмо. Я храню его в носке - какая удача, что у меня их не отобрали, когда выдавали больничную одежду.

Вместе со всеми я жду завтрака в столовой. У меня нет часов, и я стараюсь угадать время по солнечному лучу, медленно ползущему по столу. Но вот, наконец, приносят кружки. Вокруг чана мигом образуется давка, я делаю движение в их сторону, но тут же себя одергиваю. В лагерях нередко убивают как раз в подобной давке, я читал это в "Архипелаге ГУЛАГ". Кстати, я понял, что Солженицин не совсем прав, называя уголовников трусами. Просто в их задачу входит не убийство как таковое, а убийство, за которое исполнитель не получает срок или вышку. Так что это не трусость, а своеобразный прагматизм.

Время идет, а завтрак все не несут. Я сижу на своем прежнем месте над маленькой пустой кружкой и припоминаю, что обычно о завтраке объявляет нянечка в белом халате. Сегодня этого не было. Проходит довольно много времени, и вот она появляется, и тут же, вслед за ней, приносят чаны с едой, мисками, чаем, большую кастрюлю с ложками. Что ж, это была неплохая идея - имитация завтрака, которую сегодня устроила братва. Для них еда - это святое, наверное, они думали, что это представление меня отвлечет. Но во время завтрака или другой трапезы они не нападут, я в этом твердо уверен и поэтому спокойно ем свою водянистую кашу с белым хлебам. Придурок, выбравший себе место за моим столом, пытается украсть у меня остатки каши, но я это пресекаю.

После завтрака более или менее то же, что и вчера. Я остаюсь сидеть на своем месте и стараюсь охватить взглядом все передвижения людей по столовой. Похоже, их вчерашний план все еще действует. Из палаты братвы - все та же песня про ураган и про злой туман. Маленький придурок, сидящий на скамейке, внезапно заливается идиотским злорадным смехом, похожим на скрип железа по стеклу. Вообще, здесь довольно много колоритных типов, взять хотя бы одного старика из нашей палаты, который почти все время лежит на койке. В углу палаты есть наглухо закрытая дверь; иногда старик встает и стучит в нее. Он объясняет медсестре, что хочет попасть домой...

Удивительное дело - поэт дает мне закурить. Но я все равно ему не верю. У него приступ водянки мозга, и от этого в его глазах полно тухлятины. Я курю и оставляю Зямзину коротенький бычок, который хотел было затушить. Сашу за что-то отпидорасили, и теперь он жмется ко мне. Он делится со мной своими секретами. Оказывается, в необъятных вонючих карманах его куртки есть не только хлеб и засранные газеты, но также мыло, зубная паста. Зубная паста мне ни к чему, у меня ведь нет щетки, а вот газетка весьма кстати. Я говорю ему, что неплохо было бы достать спичек.

- Зачем? Сигарет-то нет,- отрешенно спрашивает он.

Я объясняю ему - чтобы давать прикуривать. Дал прикурить, глядишь, тебе и оставят коротенький бычок. Выясняется, что у Зямзина есть пустые спичечные коробки. Теперь бы отсыпать у кого-нибудь спичек...

XXX

Вечер, прием таблеток, очередная бессонная ночь. Но к утру я чувствую себя свежим, как огурчик. Я тусуюсь с Лешей-поэтом, он делает это с явным отвращением. Нам вроде как не о чем говорить, но этот пустой набор тем для разговора можно мусолить довольно долго, и время проходит незаметнее. Сигарет он мне не дает, спичек тоже. Я читаю ему свои стихи, они ему абсолютно по хрену.

После завтрака можно поваляться на койке. Старик Медведев, лет сорока, останавливается около меня.

- Феликс Эдмундович, Вас накололи меньшевики. Накололи так, что Вы сейчас в полном дерьме.

- Стараемся исправлять ошибки, Владимир Ильич,- подхватываю я его игру.

Допрашиваю его про Троцкого, он соглашается с там, что Троцкий - оппортунист и продался меньшевикам. Смысл игры очень прост. Меньшевики - бандиты, Троцкий - Леша Графов. Значит, я не ошибся, Медведев тоже его расколол. Мне кажется, что я приобрел нового друга.

XXX

Я дал обет, что если выйду из этой психушки живым, то снова приму христианство, куплю себе нательный крестик и поставлю в церкви свечку. Впрочем, за несколько последних дней количество обещанных Богу свечек увеличилось до семи; на этом числе я решил остановиться. Если я выйду отсюда, это будет как новая инкарнация моего "я", жизнь по ту сторону смерти.

Собаки уже не раз выручали меня по ночам, я понимаю, что это помощь от Господа. Спасибо Саше, он даже не понимает, как много для меня сделал, посоветовав искать спасения в молитве. Он просто передал мне послание. Бывают моменты, когда люди - лишь бумага, на которой отображается Слово, идущее от Господа. Еще до моего бегства из Москвы мне пытались оказать помощь, теперь я это понимаю. Я крещенный, а крещенных никогда не забывают, даже когда они оступились. Тогда в один из дней Страстной недели я гулял с Греем и встретил Людмилу Сергеевну. Она отшатнулась от моего огромного, но совершенно безобидного пса, и, узнав меня, заговорила со мной. Если бы я тогда ее послушал! Я не был в церкви несколько месяцев, я трахал шлюх, я писал богоборческие стихи, я зверел от одиночества... Ее совет сходить в церковь был тогда очень кстати. А теперь... Я один против всей этой кодлы, и мои шансы весьма малы, если только Господь не вытащит меня отсюда. Если меня выпишут, я не вернусь в Москву, там меня убьют, это очевидно. Поеду в Астрахань, как собирался. Впрочем, врачам я говорю, что поеду в Москву. Москва мне осточер-

тела, я в ней задыхаюсь. Россия велика, и я найду в ней для себя уголок, где меня никто не побеспокоит.

Я никак не могу достать конверт. В конце концов, во время утреннего пересчета, который нам устроили санитары, я просто молча вкладываю письмо в его руку. Я почему-то верю, что он сможет его отослать. Он - единственный, кому я здесь вполне доверяю. Ах, да. Он - это Саша.

XXX

Утро надежды. Я подхожу к раскрытому окну. За несколько относительно теплых дней все вокруг зазеленело, зацвело, и я словно вижу все это в первый раз в жизни. Мне нужно туда, в этот больничный дворик, залитый солнцем, и дальше, за кирпичный забор, и еще дальше... Эти голубые небеса не могут лгать, я выберусь отсюда; у меня такое чувство, что это произойдет скоро, скорее, чем я могу себе представить, возможно, сегодня. Я иду по коридору, и мне тут же попадается Юрий Александрович. Он соглашается принять меня в своем кабинете. Я прошу его выписать меня как можно скорее и так, чтобы об этом никто не знал. Юрий Александрович обнадеживает меня.

- Это правильно - чтобы никто из больных не знал, а то у Вас будут деньги вымогать на прощание,- говорит он.

Вы знаете, что это такое, когда за спиной вырастают крылья? Каждую минуту я ждал: ну вот сейчас, сейчас медсестра вызовет меня, мне выдадут вещи, и я пойду на все четыре стороны. Особенно усилилось мое ожидание во время тихого часа, ведь именно в это время здесь обычно выписывают больных. Когда тихий час кончается, я не выдерживаю.

- Ну что, выпишут меня сегодня?

- Нет,- отвечает медсестра.

Это была оплошность. Меня выпишут - если я до этого доживу. А пока я рас-

крыл карты, и бандиты поспешат привести свой план в исполнение. Если я им не помешаю. Но что я могу сделать? Я могу лишь удвоить бдительность. Вот один авторитет трефовой масти уселся на скамью. Я мысленно отмечаю его положение и слежу за другими. Через несколько секунд я снова перевожу на него взгляд - его нет, он исчез. Ищу его и нахожу на одной из скамеек в противоположном конце столовой. Как он мог это сделать? Да, летающий дедушка по сравнению с ним - просто мальчик. Я внимательно еще раз осматриваю столовую. Из трефовой масти здесь двое, они очень похожи друг на друга, и оба носят коричневые куртки. Припоминаю, что третий, отличающийся от них только золотыми зубами, обычно здесь не появляется. Вряд ли трефовая масть решится замочить меня своими руками. Дело в другом: они поняли, что я расколол их план, вычислив дедушку, и теперь просто перешли к демонстрации силы. В любом случае, лучше держаться от них подальше.

Курить мне дает Медведев, по-прежнему называющий меня Феликсам Эдмундовичем - видимо, ему понравилось, что я до сих пор не наложил в штаны. Опять этот идиотский смех... Похоже, придурок получил от братвы задание третировать меня. Пытаюсь выменять у Графова спички в обмен на хлеб. Он отказывается от хлеба и требует булочку - их здесь выдают редко - но свою булочку я уже съел. Зямзину в очередной раз набили морду, и, похоже, намекнули, чтобы он ко мне не подходил. Они хотят оставить меня в одиночестве, сейчас я общаюсь, не без удовольствия, только с Владимиром Ильичом, кстати, его действительно зовут Владимир. Ближе к вечеру я стою у окошка напротив сортира и пытаюсь стрельнуть бычок. Из сортира выходит Саша, он дает, но очень коротенький, затяжки на две. Какой-то виртуоз, все время ищущий блох, докуривает его после меня.

XXX

Я отхожу к окну - сейчас это наиболее безопасное место в столовой. Какое-

то время ничего не происходит: бритый с отрешенным видом сидит на своей скамейке, а дедушка плавно курсирует, медленно пересекая пространство между столами. Прочие занимают свои места на скамейках или в тусовке; шкафа среди них нет, похоже, его исключили из игры. Минут через пять около меня останавливается один из урок - бритоголовый парень со стеклянными глазами. Я давно его приметил, и, по-моему, он не тянет на роль киллера, но я на всякий случай отхожу от него и занимаю место посредине скамейки у окна. Урка садится на ее край, и я вижу, что оказался заперт: другой конец скамьи упирается в стену, за спиной - окно, спереди - стол. Не долго думая, я перелезаю через него и ищу, куда приткнуться. С дедушкой я не тусуюсь, мне надо найти место на скамейке или около нее. Я выбираю место за столом, где только что завтракал, и в это время в столовой появляется Графов. Он идет в угол, где собралась довольно малоприятная компания, и садится на скамью. Мне скучно, да и курить хочется, и я иду к нему и сажусь рядом. Графов неразговорчив, но приветлив, то есть, не посылает меня. Обещает оставить докурить. Его гложет какая-то дума. Мы болтаем, я читаю ему свои стихи, сочиненные здесь, в дурдоме. Наконец он медленно достает пачку "Примы", вынимает сигарету... Стоп!

- Дай посмотреть!

Он протягивает мне сигарету, с одного бока она вся красная.

- Просто краска потекла,- говорит Графов и закуривает.

Краска потекла! Да она как будто в крови... Я оглядываюсь по сторонам. Ну и лица. Угрюмые и зверские, а я сам запер себя в этом углу. Не знаю в точности, что они задумали, но Графов ловит меня на эту сигарету как на наживку, а эти личности вокруг вполне годятся в качестве массовки для убийства. Графов неторопливо курит. Я встаю и возвращаюсь на прежнее место - мне жить еще не надоело. - Поэт! Иди докуривать!- кричит мне Графов. Я не трогаюсь с места.

Небывалый случай - он сам идет ко мне через всю столовую и протягивает длинный бычок. Я неохотно беру его. Красная сигарета с привкусом смерти.

- Оставите докурить?

Это бритый, убийца. Как же он подкрался! Я молча дал ему бычок, и он вынужден отойти. Очередной раунд за мной. А если бы сигарета оказалась обычной? И была ли она сигаретой в полном смысле этого слова? Может быть, больше, чем сигаретой?

Это сейчас я размышляю и ставлю все эти вопросы, а тогда мне было ясно, что это был знак от Господа, что закури я этот бычок - и пролилась бы кровь. Моя кровь.

Итак, бритый отходит. Пора бросать курить. Теперь я остался совсем один, Медведева они тоже обработали, а Саша совсем плох, бредит, что-то бормочет и почти не встает с койки. Сигареты брать не у кого, буду жевать хлеб. Кстати, Саша лежит в палате братвы, может быть, он - один из них?

XXX

Я все время молюсь, благо времени для этого достаточно. Идиотский смех придурка. Низкорослый мужик со зверской рожей. Бандиты с жизнерадостными лицами. Чего они только не придумывали, чтобы застать меня врасплох! Они устраивали пожар в сортире в надежде на то, что я брошусь его тушить, они разыгрывали спектакль с "избиением" одного из своих, провоцируя меня ввязаться в драку. Они пытались запугать меня - подослали ко мне Зямзина с красной ниткой на шее - как след от бритвы... Как-то раз Графов целое утро расхаживал по нашей палате, оповещая всех, что сегодня на ужин будет мясо агнца с кетчупом; под агнцем, разумеется, подразумевался я. Вечерам я иду на укол, а на кушетке лежат кровавые бинты...

Но хуже всего было в те выходные, когда в наше отделение перевели пахана, видимо, одного из тамбовских авторитетов. Точнее, он сам себя уложил в

больницу, чтобы поднять боевой дух наших уголовников. Перед его прибытием санитар отобрал у меня тапочки - нельзя было допустить, чтобы авторитет увидел, что я разгуливаю живой в порезанных тапочках. Это для них, понимаете ли, позор хуже некуда. Пахан заявился к нам со своей шестеркой, чернявым мальчиком лет шестнадцати. Оба они были одеты в модные рубашки в крупную серую клетку - видимо, униформу тамбовских авторитетов.

К вечеру, когда основной медперсонал разошелся по домам, этот ядреный санитар вообще снял свой белый халат и дал его поносить Коле. Общество было взбудоражено, и я понял, что мне крышка. Но я был спокоен, я лишь осознавал опасность, казавшуюся неотвратимой, но вовсе не паниковал. Постепенно в моей голове созрел план. Этот Олег, о котором я уже писал, тот, с неуточненным диагнозом и пружинистой походкой довольного собой шизофреника, он лез во все дела, запросто общался и с братвой, и с медсестрами... Я должен попытаться использовать его в качестве посредника. Я нашел Олега в столовой.

- Надо поговорить,- сказал я ему.

- С кем?!- он даже испугался, видимо, подумал, что мне взбрело в голову разговаривать с паханом.

- С тобой.

- Потом, подожди,- отмахнулся он от меня.

Я вернулся в палату и сел на койку. В столовой в это время пиковые наводили настоящий шухер. Для начала они надавали оплеух и пинков Графову и Зямзину. Остальных они рассадили по скамейкам и приказали им сидеть тихо. Нотам они устроили перед паханом какой-то показательный турнир по бесконтактному каратэ, в котором принимал участие и санитар. Короче, иерархическая система, существовавшая в отделении до моего прихода и нарушенная мной, была восстановлена. Одному парню, посаженному сюда за драку со следователем, двое пиковых набили морду за то, что он пытался поговорить с паханом о каких-то своих делах. Кажется, у него были те же проблемы, что и у меня - он не мог отправить письмо своему отцу, известному уголовнику по кличке Блин.

По его статусу ему было не положено общаться с паханом, за малейшую долю влияния на которого пиковые готовы были перегрызть человеку глотку. Когда пахан ушел из столовой, и все стихло, я снова нашел там Олега.

- Пойдем, покурим,- предложил я.

- У меня нету,- он, очевидно, врал, но мой фокус был рассчитан как раз на такой поворот событий.

- У меня есть,- сказал я. Мы пошли в сортир.

- Ну, давай,- сказал Олег, едва мы вошли внутрь, и сделал нетерпеливый жест; наделенный практической сметкой, он явно хотел в связи с появлением пахана выгадать что-то для себя и боялся оказаться далеко от центра событий, который сейчас находился отнюдь не в сортире.

- У меня нет сигарет. Я просто хотел поговорить.

Олег коротко рассмеялся, отдавая должное моей находчивости. В это время одни из больных встал с унитаза и пошел к выходу, так что мы оставались одни.

- Ну давай, что там у тебя,- все так же нетерпеливо сказал Олег.

X Ж X

Когда я в сопровождении Макаревича и двух сотрудников ФСБ покинул мою квартиру на Юго-Западе и приехал к отцу, первым, кто меня встретил у дверей, была маленькая белая кошечка. Примерно получасом раньше я рассказал обо всем, что со мной случилось сотруднику ФСБ Саше; когда мы припарковались недалеко от здания этого ведомства на Якиманке, Саша вывел на минуту Макаревича из машины и, очевидно, объяснил ему, что я не в своем уме. Я провел бессонную ночь, и у меня не было ни желания, ни сил разговаривать с отцом. Вообще, после разговора с фээсбэшниками (надо сказать, что эти очень крутые ребята в кожаных куртках мне понравились) я выстроил в своем сознании некую теорию раздвоения личности. Я понятия не имел, что это такое, и пришел к выводу, что это - одновременное присутствие в двух параллельных реальностях, в одной из которых ты страдаешь манией преследования, и тебе кажется, будто тебя хотят убить, а в другой, более истинной, тебя действительно преследуют, и твоя жизнь подвергается опасности. Позднее Загорский объяснил мне, что так все и обстоит на самом деле: согласно квантовой механике, мир в некотором смысле именно таков, каким ты себе его представляешь.

Бесполезно было что-либо объяснять отцу, он бы просто счел меня сумасшедшим. Да я и был сумасшедшим. Я и сейчас сумасшедший. Поэтому я, не снимая костюма, просто лег на диван и уснул. Что же касается раздвоения личности, то моя теория была ошибочна, но об этом речь впереди.

Выспавшись, я покурил, поел, попил чаю и вскоре почувствовал, что необыкновенно ослаб. Я только что проснулся, но мне снова хотелось лечь спать. Очевидно, отец подмешал в еду какие-то психотропные препараты. За окном было темно, Страстная неделя - Страстная неделя моей жизни - подходила к концу. Завтра меня убьют; точнее, меня убили вчера, ведь завтра Пасха, а я занимаюсь тем, что спасаю человечество. Я тряхнул головой, прогоняя тошнотворную слабость, открыл тетрадь и попытался писать стихи.

Бога я боюсь,

Лишь когда напьюсь,-

написал я на чистом листе бумаги в клетку. Это мне не понравилось, и я попробовал начать сначала.

Бога не боюсь,

Я над ним смеюсь.

Второй вариант показался мне еще хуже, так что я вскоре бросил это занятие, разделся и лег в постель.

XXX

Проснулся я поздно. Выйдя на балкон покурить, я обнаружил внизу у подъезда все ту же красную машину, что приехала к дому отца одновременно с нами. Значит, за мной следят. У меня было два варианта: затаиться и ждать, то есть, не покидать квартиру отца в течение минимум двух недель иди быстро сделать ноги, уехать из Москвы. Второй вариант по ряду причин выглядел предпочтительнее - если уж они собрались во что бы то ни стало меня убить, маленькая отсрочка мне не поможет, кроме того, мое бездействие может навлечь неприятности на семью моего отца.

Пока я спал, мать успела раздобыть и привезти к нам на квартиру лекарства, и отец за завтраком пытался меня ими пичкать. Я отговорился тем, что еду к Алене и не хочу сейчас накачаться и попасть под машину, ведь известно, что эти препараты ухудшают реакцию. Я съел только йогурт и пасхальное яйцо, в них подсыпать лекарства было невозможно.

После завтрака я спокойно собрался, попрощался с отцом (его супруга куда-то ушла) и вышел из дома. Путь мой лежал мимо Белорусского вокзала. Я увидел знакомую церковь, но мне было не до церквей, я хотел поскорее избавиться от слежки. Я не собирался ехать к Алене, там меня все равно пристукнут, а, может, даже и ее. В метро я несколько раз выходил из вагона и пересаживался в другой поезд, но вскоре я понял, что от слежки мне не уйти - слишком их было много. На каждой станции, где я выходил из поезда, подростки бросались вверх по эскалатору, чтобы предупредить местную мафию. Крутые ребята в пиджаках, куртках и кожанках передавали по мобильным телефонам информацию о каждом моем передвижении. Некоторые просто открыто шли за мной. Думаю, их было в общей сложности человек тридцать или сорок. В конце концов я плюнул на слежку и поехал к Курскому вокзалу. В вагоне метро меня, как и прежде, вело несколько человек, на Курской со мной вышли двое, но я, отметив про себя этот факт, твердо двинулся к выходу на вокзал. Там я тоже обнаружил порядочное количество топтунов, но не стал принимать никаких мер предосторожности, рассчитывая по быстрому уехать из Москвы; вполне возможно, что бандиты меня просто отпустят.

Когда я брал в кассе билет до Астрахани (этот пункт назначения я наметил для себя уже давно), я заметил, что слева от окошка стоит явно приблатненный парень с пустыми и жуткими глазами - охота за мной продолжалась; здесь, около касс, полно милиции, но теперь, когда они знают мои намерения, они будут спешить, и я мысленно смирился с тем, что, возможно, через несколько минут меня не станет. Милиция куда-то ушла, я не придал этому большого значения, больше рассчитывая на свои силы и изворотливость. Я сел на скамейку, народу было мало; тот парень куда-то ненадолго ушел, видимо, сообщить бандитам номер моего поезда, потом он вернулся и сел на противоположный край моей скамейки - очевидно, ему приказали следить за мной.

Я ждал своего поезда около полутора часов; иногда я выходил покурить на улицу, вероятно, в это время за мной следили другие люди. Наконец я взглянул на часы и понял, что пора идти к поезду. Было около четырех часов дня.

Я шел по площади Курского вокзала с тяжелой сумкой и дипломатам, в котором лежала рукопись романа и моя любимая паркеровская ручка с золотым пером. Было солнечно и довольно тепло. Я внимательно следил за тем, что происходило вокруг, но не увидел ничего подозрительного. Вот и длинная лестница, ведущая к нужному мне подъезду. И между двумя ее пролетами - киллер. Киллер оказался высоким брюнетом в черной куртке, правую руку он держал в кармане. Я остановился прямо напротив него и прикрыл грудь дипломатом, некогда было думать о том, что пуля наверняка его пробьет. Все как будто было кончено - как только я, поднявшись на несколько ступенек вверх, приближусь к нему, он выхватит из кармана куртки пистолет и убьет меня...

...Однажды, осенью прошлого года, я зашел по делам в магазин "Электоро-ника" на Ленинском проспекте и около стенда с плеерами увидел троих мужчин, громко и раскованно обсуждавших, как один из них, самый молодой, будет убивать кого-то четвертого.

- Первый выстрел - в грудь, не промахнешься, Только не смотри ему в глаза,-

этой, совершенно стихотворной фразой, один из них, сущий битюг, инструктировал молодого.

И, вспомнив тот давний случай, я стал смотреть киллеру прямо в глаза. Я знал, что в моих глазах не было страха затравленной дичи, но лишь мольба и понимание. И постепенно под моим взглядом безжалостные глаза его оттаяли, он стыдливо отвел их, и теперь они словно говорили мне: "Что ж, мы тоже люди". Теперь главное было не пропустить момент, эта игра в гляделки с киллером не могла продолжаться долго. Я быстро поднялся по лестнице, прошел, не оглядываясь, мимо него и вошел в подъезд вокзала.

Довольно скоро подали поезд, я оказался один в купе и тут же заперся на все задвижки. Проводница время от времени стучала ко мне, пыталась открыть дверь; теперь я понимаю, что она просто хотела подсадить ко мне пассажиров. Но тогда я был совершенно уверен, что кто-то из бандитов сел в поезд, чтобы прикончить меня в дороге, и не открывал. Под Тамбовом настойчивость проводницы увеличилась, я решил, что мое купе все равно откроют, и стал обдумывать сложившуюся ситуацию. Мое положение ухудшалось тем, что я ничего не ел с самого утра и забыл взять еду в дорогу. Я курил "Беломор" до двух часов ночи, пока, наконец, не решился прыгнуть с поезда.

Так я оказался в Тамбове. И вот я в дурдоме, который осчастливил своим посещением пахан, и сегодня ночью меня прирежут. То, что это произойдет, было мне ясно очень отчетливо. И я должен был сделать все от меня зависящее, чтобы этого не произошло...

XXX

- Ну, что там у тебя?- спросил Олег.

Его черные глаза смотрели по-обычному живо, левой рукой он приглаживал свою короткую ухоженную бороду.

- Я хочу откупиться. Я знаю, что меня здесь собираются убить...

Олег слушал меня внимательно и с интересом. Я сказал ему, что примерно знаю, о какой сумме выкупа может идти речь. Я действительно приблизительно представлял себе эту сумму - порядка трети стоимости той московской квартиры, которая достанется тамбовским ментам в случае моей смерти. Олег выслушал меня и сказал, что подумает, что тут можно сделать, но мое предложение переговорить обо всем этом с трефовой мастью большого энтузиазма у него не вызвало. Он не видел здесь своего интереса. Но я не падал духом и чуть позже, когда мы сидели на скамейке в столовой, вновь заговорил с ним.

- А хочешь, мы тебя из больницы вытащим?- неожиданно предложил Олег.

Это было мне совершенно ни к чему - на воле меня можно легко кокнуть, особенно если вызволять меня будет братва. Посадят в машину, завезут в лесок и... Но и Олега можно было понять. Даже несмотря на появление в отделении пахана я сейчас все-таки не в руках братвы, а, как и все они, нахожусь за металлическими дверьми больницы под надзором врачей и санитаров. Вот если они меня отсюда похитят...

Короче, Олег все-таки решился и поговорил обо мне и не с кем-нибудь, а с самим паханом. Я краем уха слышал их разговор. Пахан ничего не сказал, только хмыкнул, взглянув на меня радостным взглядом садиста, но тут же отвел глаза; наверное, он решил обдумать это после.

В этот вечер многим из больных сделали внеочередные уколы, а мне вкололи дозу сульфазина. Санитарка Оля, делавшая мне укол, смотрела на меня с жалостью, видимо, она решила, что мне пришел конец. Сульфазин действовал очень быстро - меня шатало из стороны в сторону, и я едва добрался до туалета, а потом до кровати. Краем уха я услышал, что авторитеты вместе с Олей идут в больничную баню. Шестерка пахана уже лег на свою кровать, которую он поставил в нашей палате. Сон одолевал меня.

XXX

Не убили, не убили! Я проснулся, как обычно в эти дни, в семь часов. Все как обычно... но не совсем. Охоту на меня прекратили, я могу позволить себе расслабиться. Я сижу на скамейке и жую хлеб, оставшийся со вчерашнего дня.

Мое предложение о выкупе, сделанное вчера, похоже, приняли - ко мне уже подходил Олег и снова предлагал бежать из больницы. Это предложение о выкупе с моей стороны было вполне честным - требуемую сумму можно было, как я считал, собрать по частям у моих родственников и немногочисленных друзей, а после я мог бы поехать в Америку зарабатывать СКВ, чтобы рассчитаться с долгами.

То, что меня прошлой ночью едва не убили, мне на многое открыло глаза. Я не единственный здесь, кто молится Богу, вот, Коля тоже ходит с большим крестом на груди, а с разбойниками у Христа особые отношения... Но все вроде бы обернулось к лучшему, пахан покинул наше отделение, и на какое-то время меня оставили в покое. Кажется, в тот день меня действительно хотели похитить, когда медсестра водила меня на флюорографию, но что-то им помешало. А уже через несколько дней меня выписали, вколов мне последний укол трифтазина на дорожку. Я прочел на прощанье Наденьке свои стихи:

Я поэт, живу в дурдоме, Сплю в чулане на соломе,-

получил от нее свои деньги и документы, затем у другой медсестры - вещи и в сопровождении той же Наденьки двинулся по ухоженному больничному дворику к воротам, за которыми мне открылся шумный малоэтажный город. Мне нужно было поскорее выбраться из этого волчьего логова, но сначала я должен был исправить одну свою ошибку.

- Мне говорили, здесь рядом есть церковь. Как к ней пройти?- спросил я Наденьку.

Это была великолепная белая церковь, очень высокая. Такой архитектуры, такой устремленности ввысь я прежде не встречал. Лепной узор по всему фасаду, поднимавшийся по колокольне до самого верха, тишина и полумрак под ее сводами, иконы и росписи потолка... Я купил у служительницы семь свечек по рублю и небольшой серебряный крестик. Собственно, покупка крестика была не только необходимостью выполнить данный мной обет, но и чуть ли не единственным возможным способом разменять в этой глухомани пятисотенную купюру - у меня даже не было мелочи на автобус. Я поставил семь свечек и помолился, а затем вышел и тут же, у церкви, купил с лотка бутылочку кваса, какие-то сладкие вафли, коробку спичек и пачку "LM". Рядом находился сквер, где я сел на одну из скамеек. Господи, как же здесь чисто! Ни соринки, ни одного окурка - Европа да и только. Я открыл пачку вафель и начал жевать. Здорово же я исхудал на этой больничной каше! И зарос невероятно, даже старушка, у которой я спрашивал дорогу к храму, спросила, не священник ли я. Подкрепившись, я закурил - теперь, на свободе, с бросанием курить было покончено. Времени было достаточно, и я позволил себе немного отдохнуть, а затем принялся разбирать вещи. Разбитый дипломат мне мешал - его можно было нести только под мышкой - и я решил от него избавиться. Как жаль, что мой "Паркер" пропал, это дурной знак... Чтобы уложить свою рукопись в сумку, мне пришлось избавиться от части одежды (я отнес ее в церковь). Затем я выбросил дипломат в большую железную урну, он торчал из нее подобно бомбе, заложенной террористом. С большим трудом утрамбовав вещи в сумке, я застегнул ее. Теперь можно было отправляться на вокзал. Разумеется, я не собирался ехать в Москву, но Тамбов нужно было покинуть как можно скорее. Пока я здесь прохлаждаюсь, братки из моего отделения уже просигналили по своей трубе на волю, что меня выписали, так что надо быть начеку. Следует, впрочем, опасаться и милиции - меня могут опять арестовать и потихоньку кокнуть в КПЗ. Кроме того, родители наверняка объявили меня в розыск, и если меня задержат и доставят в Москву, ничего хорошего ожидать не приходится. Хотя главная опасность сейчас - это тамбовские бандиты. Они ждут меня на вокзале, сейчас я сбил их со следа, но это ненадолго.

Рассуждая сам с собой таким образом, я добрался до нужной мне автобусной остановки и поехал на вокзал.

Я взял билет и около двух часов ночи сел в свой плацкартный вагон. Есть предположение, что какие-то подозрительные ребята хотели толкнуть меня под поезд, но это всего лишь предположение. Поезд тронулся, я плюхнулся на свою нижнюю полку и стал слушать стук колес. Я уезжал все дальше от Москвы и не сомневался, что бандиты забудут обо мне. У меня было с собой двести долларов с мелочью, и я рассчитывал оттянуться в Астрахани по полной программе.

Утром выяснилось, что мой внешний вид - огромная копна нестриженных волос и длинная козлиная борода - производит большое впечатление на моих попутчиков, довольно милую семью азербайджанцев и каких-то узбеков в пиджаках и тюбитейках. Я был похож на того, кем, собственно, и являлся - на психа, выпущенного из сумасшедшего дома. На всякий случай я спрятал большую часть денег в трусы, откуда они время от времени предательски норовили вывалиться. Один из узбеков был, похоже, не прочь пошарить в моей сумке. В ней находи-

лось самое ценное, что я имел - мои рукописи - и я избегал вставать со своей полки. Кстати, мужчина-азербайджанец почему-то не посчитал меня психом, он говорил мне, что я - священник, и не соглашался, когда я пытался утверждать обратное.

Шайка узбеков была настроена весьма решительно. Им было скоро сходить, и они намеревались до этого успеть меня ограбить. Они все перезнакомились со мной, предлагали пива, в которое они наверняка собирались подсыпать клофелин, и под конец стали вести себя довольно развязно. Впрочем, хрен с ними, они в конце концов сошли на своей станции, и я принялся, лежа на полке, изучать географию прикаспийского региона. Район Астрахани - это дельта Волги, до моря там километров шестьдесят. Дагестан меня мало привлекал, и я обратил внимание на казахское побережье Каспийского моря. Я все еще собирался остаться на какое-то время в Астрахани и изучал карту из чистого любопытства. Но позднее, когда я уже ночевал без сна в диком холоде на пропахшем рыбой астраханском вокзале, я изменил свой план. Дело в том, что сразу по приезде я позвонил Алене. Вообще-то я не собирался ей звонить, просто телефоны моих родителей не отвечали. Оказалось, что меня действительно объявили в розыск и вообще опасались за мою жизнь. Итак, снова прятаться от милиции. Алена сообщит моим родителям (я сдуру сказал ей, что звоню из Астрахани), родители - ментам, и менты меня быстренько заметут. И все повторится сначала. Обдумывая ситуацию, я читал местные газеты. Половину каждой газеты занимали статьи о промысле воблы, другую половину - уголовная хроника. Последняя впечатляла. Я живо представил себе все эти расколотые топором головы, этих задушенных старушек - все, разумеется, из-за денег. Астрахань начинала нравиться мне все меньше и меньше.

Между тем, ночь подходила к концу, и становилось все холоднее. Кругом слонялись узбеки и какие-то кавказские личности, высматривая жертву для ограбления. Разумеется, я не отходил от вещей. В зале ожидания сидели в-ос-

новном семьи с множеством малолетних детей, и вскоре я почувствовал, что интересы криминальных личностей сходятся на мне.

Я промаялся так без сна до восьми часов утра, а затем отправился в только что открывшийся пункт обмена валюты. Очереди не было, но когда я подошел к окошку и достал стодолларовую бумажку, слева от меня пристроилась какая-то сравнительно молодая женщина с добродушным лицом, показавшаяся мне крайне подозрительной. Так, мне нужно быть начеку - местный криминал теперь знает, что у меня при себе есть деньги.

Я был настолько возбужден после бессонной ночи, что забыл позавтракать и сразу принялся изучать расписание поездов. Мне повезло - сегодня был казахский поезд до Атырау, в котором один из вагонов шел до станции Мангышлак. Мангышлак - большой полуостров, но от станции наверняка можно будет добраться до Каспийского моря. Я встал в очередь за билетами. Мимо сновали цыганки с маленькими детьми, все они выпрашивали милостыню. Большинство людей, стоявших в очереди, шумно выражали возмущение их попрошайничеством, но я подал им несколько рублей. Одна из цыганок хотела мне погадать. Я наотрез отказался.

- Больной, чего не лечишься,- сказала цыганка, отходя от меня.

Моя очередь подходила. Впереди меня толкалась какая-то женщина, я никак не мог понять, за кем она стоит; она оживленно болтала с другой женщиной, так что вроде бы получалось, что они вместе, но когда та получила билеты и отошла, первая все еще околачивалась у окошка, вступив в разговор с кем-то еще. Вскоре подошла моя очередь, и я забыл о ней, готовясь достать из внутреннего кармана куртки бумажник со всей моей наличностью...

Подавайте бедным, а то как бы вам не стать беднее их! Подавайте, и, быть может, вам тоже подадут. Та женщина у касс была карманницей, собиравшейся меня ограбить. И она сделала бы это, если бы у кассирши не кончились бланки билетов. Я чувствовал, что Господь снова помог мне.

Спешить мне было некуда, я мысленно послал к черту эти кассы и вышел по-

курить на привокзальную площадь. Потом я пошел в вокзальный буфет, плотно и вкусно позавтракал, отложил деньги, нужные мне на билет, и только тогда отправился к кассам. Карманницы нигде не было видно, и я подошел к свободному окошку. Справа, слева и сзади на меня навалились кавказцы, собираясь выхватить мой бумажник, но бумажника я доставать не стал, а спокойно вынул из кармана паспорт и четыреста рублей на билет. Кавказцы остались с носом.

Мой поезд отходил в пять вечера, времени было достаточно, и я решил купить продукты в дорогу. Я сел в трамвай, идущий к рынку, и, сойдя на остановке, увидел продовольственный магазин. Я купил там хлеба, колбасы, печенья, шоколада и не помню чего еще. Тут же, в магазине - снова толпа цыганок с цыганятами. Я подал каждому, строго-настрого запретив гадать: "Господь запрещает".

Я вышел из магазина, и, узнав дорогу к рынку, пошел по улице мимо молодых тополей и невысоких хрущовок. И вдруг я услышал колокольный звон. Повинуясь этому зову, я свернул и через две минуты вышел к церкви с высокой красной колокольней. На паперти я раздал всю мелочь просящим подаяния и вошел в храм. Служба уже началась. Горящие буквы "X" и "В" - Христос воскресе, множество прекрасных икон, с которых на меня смотрели лики Спасителя и Богоматери, святых и ангелов. Я поставил свечку и стал истово молиться, крестясь на каждую икону, на каждое изображение креста...

XXX

Поезд Астрахань-Атырау (так казахи переименовали старый добрый Гурьев) разительно отличался от всех поездов, на которых я ездил прежде. В плацкартном вагоне до Мангышлака - образцовая чистота, тишина, казахи разговаривают между собой вполголоса. Верхние полки завалены тюками и ящиками с каким-то товаром, тамбур-курилка занят коробками с живыми цыплятами. Казахи разложили свои тапочки в проходе (ну как у себя дома), и я нагло наступаю на них. К вечеру у одного здорового как кабан казаха были такие глаза, словно он уже готов меня прирезать. Вообще, эти казахи были не похожи на тех, что я встречал в Москве. Там у них глаза щелочками, ведут себя тихо - чувствуют, что они в чужой стране. А здесь - их страна, они здесь хозяева, карие зенки раскрыты и смотрят вызывающе. Русских не любят.

На вокзале в Астрахани я купил книжку по дианетике, и, поскольку поезд шел сутки с лишним, у меня было время с ней ознакомиться. Эта книга в зеленом переплете носила многообещающее название "Карма и совершенная жизнь". В книге описывался сосуд кармы - вместилище некой субстанции необходимого жизненного зла, присущей каждому человеку. Об этом сосуде, который есть у каждого человека, каждой семьи и даже у целых народов и государств, автору поведал один из Высоких учителей (полагаю, буддийских мастеров). Из этой книги я почерпнул, что все неприятности происходят с человеком из-за того, что в его сосуде собралось чересчур много кармы. С большой кармой жить плохо, а с маленькой - скучно. Более того, тех, у кого слишком много кармы, начинают преследовать всяческие беды и тяжелые болезни. Я сразу же подумал, что из моего сосуда карма должна хлестать через край.

Сам сосуд, похожий на высокий глиняный горшок без ручки, был изображен на одной из иллюстраций. Стрелочки вверху и внизу указывали на невидимые клапаны, по которым жидкая карма поступает в сосуд и вытекает наружу под действием сил гравитации. Над стрелками, ведущими к верхним клапанам, через которые карма капает в сосуд, были надписи: "Дурные поступки", "Обида на жизнь", "Фанатизм", "Гордыня" и какое-то таинственное "Неисполнение кармической задачи". Нижних клапанов было всего четыре: "Хорошие поступки", "Общение с целителем", "Приобщение к святыням" и на этот раз "Исполнение кармической задачи". Что такое "кармическая задача" в книге объяснялось довольно туманно, что-то вроде: "деятельность, приносящая наивысшее моральное удовлетворение". Все это было для меня настоящим откровением, и я запоем читал эту книжицу, пока не потушили свет. Я уже знал к тому времени, что еду в Актау - бывший город Шевченко

на полуострове Мангышлак, что там дуют сильные ветра, что город очень красивый, и что добираться от станции нужно будет автобусом. Со всей этой кашей из новых сведений в голове я спокойно заснул.

XXX

Я поселился в общежитии нефтехимического комбината, который был давно закрыт. Комната стоила довольно дорого, и я подсчитал, что денег мне хватит не более, чем на три недели. Балкон, уютные зеленые шторы, письменный стол, платяной шкаф и две пружинных кровати. И раковина; правда, воды в кранах не было. Первым делом я стер пыль с письменного стола своим единственным носовым платком. Чтобы помыть руки, мне нужно было идти в душ или на кухню в другой конец необыкновенно длинного коридора. Я устал с дороги, и мне не хотелось туда тащиться. "Господи, хоть бы в этом кране было немного воды,"- взмолился я и открыл оба крана. И - о чудо, со всей очевидностью доказывающее бытие и всемогущество Бога! Из крана потекла тоненькая струйка холодной воды. Она почти сразу иссякла, но этого мне хватило, чтобы смыть с рук грязь. Я повесил пиджак на спинку стула и лег на застеленную кровать, рискуя еще больше помять брюки. После больницы, где нас морили голодом, я чувствовал себя как в Раю. В Гурьеве я купил за пятьдесят рублей огромный осетровый балык, среди других моих припасов были помидоры, изюм, зелень и бутылка водки. Несколько дней я просто ловил кайф от жизни, бродил по городу, писал стихи, делал необходимые мелкие покупки, разгадывал кроссворды в газетах... Дальнейшее было для меня в каком-то тумане, из которого проступала необходимость дать знать о себе родным, устроиться на работу, писать роман. Мне очень понравился местный базар с его нескончаемыми продуктовыми рядами, коврами ручной работы, музыкантами, играющими на диковинных инструментах, и нищими туркменками с маленькими детьми, выпрашивающими милостыню.

Первая неделя пролетела быстро. Все мои дальнейшие поступки были продиктованы суровой необходимостью. Деваться мне было некуда, в моей московской квартире теперь живут бандиты, у родителей свои семьи, а к Алене я возвращаться не хочу, да это и небезопасно. Остается еще, конечно, тетка в Ленинграде, но захочет ли она приютить своего полусумасшедшего племянника? Мне нужно было обустраиваться здесь, в Казахстане, и я начал искать работу. Я тратил на эти поиски почти весь день, но вечерами все равно возвращался к своему роману. Теперь, после прочтения книги по дианетике, он приобрел несколько новое направление. Мои герои уже оккупировали космос и обрели бессмертие, но они по-прежнему были несчастливы. С этим надо было что-то делать. И постепенно в моем сознании начал вызревать новый сюжетный поворот. Собственно говоря, я уже не сколько писал роман, сколько создавал некий рецепт колоссальной грядущей утопии. Я мало заботился о стиле, сюжете, о тех мелочах, которые во многих произведениях искусства играют решающую роль; для меня было важно выразить в своем тексте вполне определенный комплекс идей, которые должны в будущем привести человечество к индивидуальному физическому бессмертию, покорению космоса и т.д. И сейчас я вплотную подходил к идее всеобщего счастья, земного Рая. Я грезил о том, что мои роман станет невероятно популярен, благодаря чему все эти идеи приобретут множество сторонников, которым я мысленно перепоручал это преобразование совокупностей homo sapiens в богочеловечество, а Земли - в Олимп или Эдем. Я не сколько творил в области искусства, сколько строил новый мировой порядок, мой роман создавался как масштабная прокламация новой космической утопии. И те идеи, которые я почерпнул из недавно прочитанной мной книги, оказались весьма кстати. Мне, не имевшему никакого понятия о нормальном личном счастье, эта книга открыла совершенно ошеломляющие перспективы. Счастье для каждого - именно об этом в книге и шла речь, но я интерпретировал ее содержание по своему. Индивидуальные усилия человека, направленные на достижение счастья, казались мне второстепенными, и я ухватился за тот пункт, в котором говорилось, что сосуд кармы может опустошаться при выполнении религиозных обрядов, посещениях храмов. Следовало сделать так, чтобы все люди, живущие на Земле, оказались под колпаком, отсасывающим карму, дающим каждому человеку своеобразный допинг счастья. Легко было понять, что такая установка по откачке кармы должна опоясывать всю Землю, а следовательно, находиться в космосе. При проектировании установки и ее строительстве человечеству, несомненно, потребуется помощь со стороны Высоких учителей, но, в-общем, достаточно ясно, что это должен быть грандиозный космический храм всемирной религии с периодически совершаемыми богослужениями. И в этом храме, охватывающем весь мир, счастливые люди будут благодарить Бога. Возможно, избыток кармы будет отправляться на Луну, возможно - куда-то в дальний космос, в какую-нибудь черную дыру... Неважно, это уже второстепенные детали. Главное - это то, что в покоренном космосе Земля станет своего рода святилищем, островком счастья, чем-то вроде Мекки или Канарских островов.

Но если мой роман получил в те дни второе дыхание, то в остальном все было довольно невзрачно. Опасаясь воров, я заплатил вперед за следующие две недели проживания в общежитии, потратив почти все свои деньги. Теперь я не только потерял возможность вернуться в Москву, но и вынужден был довольно скудно питаться. Мой типичный обед представлял собой хлёбово из картошки, макарон и гороха, приправленных растительным маслом, бульонным кубиком и кетчупом. Я выяснил, что для того, чтобы устроиться на работу, мне следует получить вид на жительство в миграционной службе. Я поехал туда и получил отказ на том основании, что я не выписался из своей московской квартиры. Возвращаясь из этой конторы в общежитие, я вышел около базара, чтобы купить немного зелени. И тут я увидел голубой поезд. Надо сказать, что сама станция Мангышлак расположена километрах в десяти за городом, но около базара начиналось какое-то другое железнодорожное полотно без перрона, по-видимому, местного значения. Именно там и стоял поезд. Не знаю почему, но этот поезд произвел на меня неизгладимое впечатление. Я не мог воспринимать его как обычное транспортное средство, пусть даже выкрашенное в цвет неба, для меня он сразу приобрел некое сакральное значение. Я понимал, что для большинства людей вокруг это просто голубой поезд, но в то же время не сомневался, что он имеет какое-то отношение именно ко мне, окружающий мир как бы обращался этим поездом к моему сознанию. Уже вернувшись домой, я много размышлял об этом поезде, пытаясь истолковать этот знак. К моему стыду, я сначала воспринял его как банальный наезд на меня со стороны сил мироздания. Голубой цвет ясно указывал на Бога, но что значит поезд? В Москве бандиты, чтобы задавить нас с Греем, пригнали трактор; они поставили около универмага поддельного мента, чтобы усыпить мою бдительность; потом был целый автобус с братками, остановившийся на остановке, в который я едва по неосторожности не сел. А Бог пригнал целый поезд. Конечно, возможностей у Него гораздо больше, чем у братков, но все же это как-то мелко... И в чем я виноват? Я каждый день читаю молитвы перед маленькой иконкой Богоматери, я ношу крест, я уповаю на Него, вознося Ему свои молитвы почти ежечасно... А Он словно подражает бандитам, Он - словно главный бандит. Впрочем, наверное, это скорее бандиты подражают Ему в Его ипостаси источника силы, но все же это сходство методов должно настораживать.

Как я тогда ошибался! В те дни Господь был милостив ко мне, но в каждом Его знаке я видел лишь подвох. Возможно, это объяснялось моими житейскими неудачами, но именно эти неудачи и должны были меня насторожить, они словно указывали мне на то, что я иду по ложному пути.

В последовавшие затем дни обычная для меня непрактичность проявила себя в полный рост. Я тратил драгоценное время на то, чтобы изыскать возможность остаться в Казахстане, в то время как голубой поезд, мимо которого я каждый день проходил, ясно указывал - мне следует отсюда УЕХАТЬ. У меня еще оста-

вались кое-какие средства, которых вполне хватило бы на билет до Астрахани, но я слепо отказывался от этой возможности, а дни шли, и мои деньги таяли. Я лихорадочно искал слабое место в своем моральном облике, придирчиво инспектируя свою совесть. И это дало плоды! У меня была с собой Библия, я мало ее читал, но именно Библия навела меня на мысль о том, что то, чем я занят, может быть неугодно Ему.

XXX

Шизофрения - это когда кончаются деньги. У меня оставалось лишь около шестисот тенге в мелких купюрах. Уже несколько дней подряд я видел Бога едва ли не во всех окружающих меня предметах - в морской чайке, в корабле на рейде, в продолжавшем преследовать меня голубом поезде, в маленьком камушке на дороге, который я зачем-то пнул ногой... В то утро, пересчитывая свои деньги, я увидел изображение Бога и на них. Вернее, я увидел на них лики Бога-отца и Бога-сына. Бог-отец был изображен на засаленных купюрах в двадцать тенге; это был крепкий старик в тюбитейке с окладистой седой бородой. Бог-сын на купюрах в десять тенге - еще молодой мужчина с усами, глаза которого были полны пронзительной скорби. Для меня было неважно, что этих персонажей казахской истории звали Абай и Шокан, я глядел в тот момент сквозь вещи, постигая их скрытую суть.

Лицезрение Господа - это высшее счастье, когда оно продолжается лишь краткий миг, но я видел Его везде и во всем, и это неизбежно должно было вызвать раздражение. В то же время, я находился под глубоким впечатлением от Его мощи, дававшей Ему возможность проникать в мельчайшие складки ткани моей жизни и, конечно же, в мои мысли. Когда я оказывался предоставлен самому себе, я думал только о Нем.

Как я уже говорил, я пришел к выводу, что мое строительство должно быть

неугодно Ему. Человек за свое грехопадение был отлучен от Древа Жизни, а я хотел подарить людям бессмертие; за тот же грех вся Земля была проклята за человека, а я пытался превратить ее в Рай. Мне пришло в голову, что даже эти мелочи - мои житейские неудачи - объясняются тем, что я невольно пошел против Него. Нелепейшая мысль, повлекшая за собой тягчайшие последствия! Позднее мне понадобились долгие месяцы размышлений и интенсивный курс лечения, чтобы избавиться от этой иллюзии и осознать всю глубину пропасти, разделяющей человека и Бога.

Но в тот момент я видел в высшем вмешательстве в мою частную жизнь лишь проявление Его всемогущества. И, упорствуя по всем пунктам в своих начинаниях, впервые осознанно попытался утвердить свою волю перед Его волей. Я даже сделал в то утро в своем дневнике запись: "Если Ты будешь мне мешать, я отрекусь от Тебя".

Я закрыл тетрадку, служившую мне дневником, и принялся одеваться. Мне нужно было идти на переговорный пункт. Я уже выяснил, что телеграфные денежные переводы из России сюда не ходят, нужно было добраться хотя бы до Астрахани, мои родители, конечно, выручили бы меня, но денег на билет у меня уже не оставалось.

Дорога к переговорному пункту шла по главной улице между третий и шестым микрорайонами. Солнце палило нещадно, был конец мая, и высокие пирамидальные тополя, в тени которых я старался держаться, должны были уже вот-вот покрыть улицы города белоснежным ковром.

- Вон, смотри, Ленин пошел!- услышал я чей-то голос.

Я обернулся и увидел в пяти шагах от себя четверых русских парней, явно околачивающихся без всякого дела. Я пошел дальше. Эти парни были правы - в своей серой кепке, с бородкой я действительно изрядно смахивал на Ильича. А кстати, вот и он сам, через дорогу, по которой медленно едут жигули, многочисленные иномарки и автобусы - воздев руку, в такой же кепке, как у меня,

он стоит на площади перед административным зданием с развевающимся голубым государственным флагом Казахстана на крыше. Еще один строитель Рая.

Вот и переговорный пункт, приземистое двухэтажное здание, стоящее на отшибе. Я курю, сидя на скамейке, и обдумываю предстоящий разговор с тетей. Она, конечно, уже знает, что я пропал, а затем нашелся. Мне нужна ее помощь, я знаю, что она любит меня, но мне нужно уложиться в десять минут, чтобы объяснить ситуацию и сообщить ей свой адрес. Докурив, я поднимаюсь по лестнице и вхожу в здание. Народу много, я занимаю очередь за одним казахом. Это Бог-отец, я сразу его узнал, грузный широкоплечий казах в коричневом костюме, на голове - тюбитейка. Будь он с бородой, он изрядно смахивал бы на Абая. Очередь движется медленно. К казаху подходит высокий мужчина, брюнет со скорбными глазами; он не похож на казаха в тюбитейке, но явно его Сын. Сын смотрит на меня осуждающе, Отец сначала посмотрел на меня неприязненно, но, увидя мою обходительность, повеселел и теперь, похоже, относится ко мне вполне дружелюбно.

Ждать очереди пришлось полчаса. Я заказываю десять минут разговора с Ленинградом; Отец-Абай в это время уже говорит с кем-то по телефону в одной из кабинок, Сын стоит рядом. Наконец Абай освобождает кабинку и я вхожу в нее.

- Алле!

- Алле!- отвечает мне трубка.

- Але,- слышу я издалека голос тетки.

- Слышно!?- кричу я, силясь заглушить эхо в трубке.

- Слышно!?- кричит трубка моим голосом.

- Это я!- кричу я.

- Это я!

Во время разговора я понимаю, что эхо в трубке мешает только мне, тетка отлично меня слышит. Объясняю ей, что я в Актау, и что у меня кончились

деньги. Это правда: после этого дорогостоящего телефонного разговора я -

полный банкрот...

Выхожу из переговорного пункта и снова сажусь покурить на скамейку. "Если Ты будешь мне мешать, я отрекусь от тебя". Что же, Он сейчас действительно мне мешал, устроив эхо в телефонной трубке. Но это пустяки: тетя согласилась приехать за мной и увезти меня отсюда в Ленинград. За это я пообещал ей, что буду лечиться.

По дороге домой прохожу мимо базара. Издалека вижу голубой поезд, но когда я подхожу ближе, он отъезжает. Неужели это означает, что я не смогу отсюда уехать?

Побороть страдание как основу жизни. Именно так, а не уничтожать жизнь, чтобы избавиться от страданий, как это принято в буддизме. Это мое утверждение радости. Именно об этом, кстати, и говорит дианетика. Но я дойду еще дальше, уничтожив смерть. Возможно, моя беда в том, что я не верю в загробное существование, а не верить в Бога уже не могу. Все, что я написал в своих стихах, рано или поздно сбывалось, значит, в них говорил голос всеведущего Бога. А что если я теперь попытаюсь использовать свой пророческий дар по собственному усмотрению? Сущность любого пророческого дара - это вера и ожидание, пусть даже ожидание чуда. Поэтому всякая настоящая поэзия сродни магии, и все великие поэты своим словом преображают мир. Я сейчас мало пишу, жду дальнейших событий. По моим расчетам, тетя приедет через четыре дня, как раз к тому моменту, когда меня выселят из общежития за неуплату. Большую часть дня я просто слоняюсь по улицам, наблюдая жизнь города.

Актау - очень милый приморский городок. Я каждый день хожу на пляж, но

не купаюсь, потому что после недели дождей вода холодная. Побродив по пляжу, я возвращаюсь в город и иду к общежитию какой-нибудь кружной дорогой, глазея на проезжающие автобусы. Почти на каждой улице есть аптека, дерихана по-казахски. Еще одно казахское слово: шаштыраз, означающее "парикмахерская" - в одной из них я еще в первый день своего пребывания здесь довольно коротко подстригся.

После обеда я продолжаю свои прогулки. В моем микрорайоне часто встречаются небольшие сады, в которых растут низкорослые цветущие деревья; в них обитает множество мелких певчих птиц. И деревья, и птицы - особенные, местной породы. Вообще, город Актау расположен на плато Мангышлак, там, где пустыня подступает к морю. Раньше здесь были только камень и песок, но строители города насадили здесь деревья на почве, привезенной откуда-то с севера. Плато словно обрушивается в Каспийское море, обнажая желтую скальную породу. В микрорайонах, удаленных от центра города - выжженная степь без каких-либо признаков растительности; это наглядно показывает, что здесь было, пока сюда не пришла цивилизация.

В один из этих дней я набрел на огромный, городской парк. Парк был закрыт, и я проник в него через дыру в заборе; он занимает, по-видимому, несколько гектар на пространстве между главной улицей с ее современными зданиями неф-

тегазовых компаний и жилыми кварталами, примыкающими к базару. Здесь, в парке, деревья выше; я около часа бродил по его песчаным дорожкам.

Большинство местных жителей - разумеется, казахи, но много и русских. Все здешние казахи говорят по-русски, так что проблем с языком не возникает. Живут, по-видимому, бедно, но, наверное, все же лучше, чем в центральных областях Казахстана - нефть и газ кормят город. Узнал, что здесь, как и в России, нерегулярно выплачивают пенсии. Чтобы заработать, многие казахи промышляют мелкой уличной торговлей - продают сигареты и мелкую снедь вроде вафель и орехов.

XXX

Тетя приезжает на два дня раньше, чем я ожидал - она прилетела в Астрахань самолетом, а не поехала поездом, как я ожидал. Полдня мы гуляем по городу, посещаем пляж, где я читаю ей отрывки из своей новой поэмы. Тетя очень тонко понимает поэзию, знает наизусть множество стихов, ее любимый поэт - Блок. Идем на базар, по дороге заходим в кафе, чтобы пообедать. На базаре, как всегда, полно народу, мы покупаем кое-какие продукты в дорогу, затем едем на автобусе на станцию, чтобы купить билеты.

Около базара опять стоял голубой поезд, под парами, готовый тронуться с места - знак, что я все-таки уеду отсюда.

XXX

Мы, конечно, едем в самом обычном поезде с зелеными вагонами. Пассажиры - в-основном казахи, но есть и русские. Теперь, когда все устаканилось, я просто лежу на верхней полке, сочиняя стихи. Иногда мы с тетей вместе разгадываем какой-нибудь кроссворд.

За окнами - голая степь, изредка попадаются верблюды. Вечером пьем чай. Я рассказываю ей, почему я бежал из Москвы, как потом попал в тамбовскую психушку. Она требует, чтобы по приезде в Ленинград я сразу же показался психиатру. Договариваемся о том, что я должен буду через какое-то время вернуться в Москву - моя тетя живет на одну пенсию, и содержать меня ей накладно.

Утром мы уже в Гурьеве, то есть, Атырау. Наш вагон перецепляют к астраханскому поезду. Приятный нежаркий денек; к обеду поднимается сильный ветер, собирается дождь.

X X X

Дорога на Ленинград прошла без приключений. Вспоминается лишь один эпизод, случившийся, когда поезд Астрахань-Ленинград, ехавший в обход ненавистной мне и опасной Москвы, уже проезжал по Ленинградской области. На малой скорости состав прошел мимо станции Богоявленская. Увидев это название, я внутренне замер, увидев в нем тайный знак. Минут через десять мы также медленно проехали мимо станции Александро-Невская, и я понял, что не ошибся в том, что Господь следит за мной и покровительствует мне. Александро-Невская Лавра - вот что означал этот второй знак, ведь именно в Лавре, мостом через Неву отдаленной от района Малой Охты, где живет моя тетя, мне суждено в ближайшее время посещать церковь. Этот знак был одновременно и напоминанием мне об этой христианской обязанности.

XXX

В некотором смысле я - Ленин, поскольку я спасаю человечество. Я отдаю себе отчет в том, что сообщество людей еще не готово, в силу своего несовершенства, принять мои дар, но разве не верно, что идеи всегда преображали мир? Идеи свободы, равенства и братства, революционные идеи Маркса и Ленина, Нагорная проповедь *- все это в конечном итоге сделало мир лучше. Людям следует дать высшую цель, и тогда они становятся способны не то что повернуть реки вспять или оросить пустыни - они способны победить страдание, смерть, космос, законы кармы, ненависть, войну, стихийные бедствия...

XXX

С самого начала моей жизни в Ленинграде меня преследовал голубой цвет.

На Невском проспекте близ Московского вокзала мы с тетей сели в голубой троллейбус. Голубые витрины, голубой фургон, все время стоявший возле дома тети, голубой тепловоз, который я, гуляя, встретил на железной дороге недалеко от дома... И снова голубые автобусы, когда мы втроем вместе с приехавшей повидать меня мамой ездили на кладбище посетить могилы дедушки и бабушки. Я видел в этом благоприятный знак, хотя не скрою, что этот навязчивый голубой цвет уже начал вызывать у меня раздражение. Одно только бледно-голубое питерское небо - а надо сказать, что в те дни установилась замечательная погода - было мне неизменно приятно, как знак благорасположения Господа ко всем живым существам этого мира.

В те дни конца мая и начала июня я по-прежнему жил напряженной внутренней жизнью. Я много писал, гулял по городу - один или вместе с тетей; вечерами читал. Иногда у нас с тетей случались задушевные беседы о жизни вообще или о поэзии. Мы читали друг другу стихи. С утра мы вместе занимались уборкой квартиры, дотом ходили по магазинам... Словом, все было прекрасно, но... Три раза в день - утром, днем и вечером - мне приходилось прикладывать все свои силы, чтобы избежать приема лекарств. Я твердо решил переносить свою шизофрению "на ногах", то есть, дать ей самоисчерпаться, дойти до своего логического конца. К тому же, эти таблетки отупляют, а я был полон сил и оживленно деятелен.

Внешне все выглядело очень просто. Я клал свои таблетки за щеку, делал несколько глотков воды, после чего избавлялся от них в ванной или сбрасывал их с балкона. Но сколько ухищрений, сколько предосторожностей, чтобы тетя ничего не заподозрила! Однажды я подумал, что она меня раскусила, и стал придирчив к пище, полагая, что она может подсылать мне истолченные таблетки в салат и т.д. Все это портило наши отношения, мы невольно как бы стали подозревать друг друга.

Вместе с тем, тетя предоставила мне отличные условия для работы - дала

мне письменный столик и вообще старалась не мешать. Я чувствовал себя довольно комфортно, несмотря на почти постоянно включенный в той же комнате телевизор, работавший на полную мощность (моя тетя была глуховата).

В один из тех дней я почувствовал, что истосковался по женскому обществу. Я попеременно вспоминал то о прекрасной и недостижимой Оле, то о нелюбимой и всегда доступной Алене. Тем не менее, в мои планы входило как можно дольше задержаться в Ленинграде. Привезенные мамой деньги на какое-то время решали эту проблему.

Пожалуй, сейчас подходящий момент, чтобы сказать несколько слов о моей тетке. Ей чуть больше шестидесяти лет, но я ни за что не решусь назвать ее старухой. Хрупкая, как девочка, с кудрявыми пепельными волосами, поклонница Бетховена, каждый день делающая зарядку, одинокая после смерти своей матери, случившейся несколько лет назад, она обладает благородным и жестким характером. В молодости она преподавала русский язык в детской исправительной колонии, потом было короткое замужество, затем - кругосветные плавания на кораблях, где она была то библиотекарем, то переводчиком с английского. Она даже ухитрилась побывать в Антарктиде. Сейчас, выйдя на пенсию, живет бобылем, все ее родственники, которые еще живы - в Москве и в других городах. Мое присутствие ей приятно, по крайней мере, она мне клянется в любви, но все-таки я чувствую, что она уже тяготится мной.

Пару дней назад мы с ней посетили Русский музей. Одна из картин - "фортуна" работы Семирадского с первого взгляда приковала мое внимание. Это был античный сюжет, изображавший жертвоприношение богине на огненном жертвеннике близ ослепительного по красоте храма. Мраморная статуя Фортуны на колеснице, окруженная факельщиками, в правом углу картины довершала композицию. Неужели и я встречу свою Фортуну?

Между тем, несмотря на почти идеальные условия для работы, мой роман продвигался медленно. Я никак не мог решиться, в какую сторону направить его

действие, кому отдать предпочтение - бессмертным покорителям космоса или строителям космического храма. Мой внутренний творческий импульс не находил себе выхода. Моя голова раскалывалась, и я часто был вынужден подставлять ее под струю холодной воды из крана. Кстати, в прошлом веке именно так лечили сумасшедших.

Так прошло две недели. Наступил июнь, стояла жара, так что я даже искупался один раз в Неве у Петропавловской крепости; между прочим, вода там удивительно чистая. Мне снова захотелось в Коктебель, и я позвонил в Москву Алене. Она была рада, что я вспомнил о ней. Увы, я забыл, что она любит меня, и не понимал, что эта поездка просто так не сойдет мне с рук. Для меня это было - просто съездить с девочкой на юг (кстати, за ее счет, но я не придавал этому значения). Но для нее это могло означать только одно - что я к ней вернулся. Все это я понял уже позднее и могу сказать, что если бы я в те дни почаще перечитывал десять заповедей, из коих одна запрещает прелюбодействовать, то наверняка пренебрег бы этой затеей.

Тетя была рада, что я уезжаю - так же, как она была рада повидаться со мной. Кроме всего прочего, она уже заметила, что я не пью лекарства, и опасалась с моей стороны очередной сумасшедшей выходки вроде отъезда за тысячу километров в неизвестном направлении.

Почему я готов был в тот момент выступить в роли альфонса? Я объясню. Дело в том, что я чувствовал, что уже не могу справиться с судьбой, швырявшей меня туда, куда ей заблагорассудится. Я попытался продать свою московскую квартиру, пошел давать платное объявление в газету, и меня тут же выследили квартирные мошенники, начавшие названивать мне по телефону. Я попытался защитить себя, купил спортивный пистолет (я сдал его в ФСБ), завел собаку. Тогда мной заинтересовались настоящие бандиты. Им, видите ли, не понравилось, что я никого не боюсь и готов защищать себя. Но больше всего им не понравилось, что мой Грей писал на колеса их джипов. Вообще, Юго-Западная с ее тремя гостиницами и обилием иностранцев - типичный бандитский район. И конечно, они не могли спокойно отнестись к тому, что в их районе появилась в моем лице независимая, неподконтрольная им сила. Сначала они даже хотели включить меня в свою систему, но я этим побрезговал, затем они допытались запугать меня - увы, я не принял этого всерьез. Тогда они решили устроить мне ДТП. Мне пришлось самому пойти с ними на контакт, и я вроде бы уладил это дело. Но тут произошло то, что окончательно все испортило. Грей сорвался с поводка, выскочив из ошейника, и с радостным лаем принялся носиться по двору. Этой наглости они не перенесли, и Грея я больше не увидел - возможно, его застрелили. Сидя вечером дома, я слышал, как кто-то ковырялся в моем замке, но у меня была хорошая металлическая дверь; к тому же, я предусмотрительно вставил ключ в замочную скважину. Я уже понял, что бандиты решили меня проучить, отобрав у меня квартиру, и почел за лучшее уехать на время из Москвы. Это посоветовал мне Макаревич, он работает в бизнесе и вообще разбирается в жизни. О дальнейшем я уже писал - с помощью того же Макаревича и его знакомого сотрудника ФСБ я выбрался из квартиры. Макаревич отвез меня к отцу, а на следующий день, в Светлое Христово Воскресенье, я уехал в Астрахань. И теперь у меня ни денег, ни квартиры. Так что мне ли быть разборчивым в средствах для дальнейшего существования?

"Красная стрела". Стрела любви. Это лучший поезд до Москвы. Красный цвет, цвет крови и алых роз. Любовь и опасность. У меня место номер четыре, верхняя полка; это значит - мой номер не первый, не второй и даже не третий, одним словом, "твой номер шестнадцатый, молчи в тряпочку". Значит, в Москве я должен вести себя тихо. Лежа на полке, думаю об Алене. Она уже договорилась об отпуске, и скоро мы поедем в Коктебель, это мое любимое местечко на южном берегу Крыма. Мне нужно отдохнуть, последние полгода я слишком много работал. Солнце, море, великолепные крымские горы и крымские вина. Что еще

нужно человеку от жизни? Я не думаю о более отдаленном будущем. Все как-то само собой должно устаканиться. С этой приятной мыслью я засылаю.

XXX

Сегодня как саранча налетели родственники, писать невозможно, у меня даже забрали табурет, тот, что стоит у письменного стола. Всем заправляет теща: раскрыла все шкафы, перекладывает тряпье с места на место, потом принимается протирать тряпкой ковер, который я только вчера пропылесосил. В конце концов все садятся жрать. Еще один потерянный день. Четыре женщины в квартире - явно критическая масса, при которой наступает полный бардак. Меня от них тошнит. В сущности, всех женщин следовало бы перестрелять. Больше писать не могу в отсутствии табуретки.

XXX

И в то же время, женщины - это ангелы. Они спасают наши души и тела. Когда я приехал в Москву, было около девяти часов утра. Алена ждала меня. Я ехал, думая о ней как о прекраснейшей из женщин. Сойдя с электрички на платформе Дегунино, я купил букет из больших белых гвоздик. Я шел по тенистой аллее к ее дому, который еще совсем недавно был нашим домом. Несмотря на ранний час, пели соловьи. В-общем, все было прекрасно. Алена встретила меня, вся сияя от счастья. На ней был синий засаленный халат. Ничего другого я от нее и не ожидал, к тому же мне было все равно. Еще неделя-другая, она возьмет отпуск, и мы уедем в Коктебель. Скоро она ушла на работу, и я оказался предоставлен самому себе.

Я принял душ и начал разбирать вещи. Покончив с этим, я начел ходить по комнате, рассматривая ее. В ней мало что изменилось. Но на полке стояла бутыль с дезодорантом с изображением Афродиты - репродукция великой картины работы Ботичелли. Сама богиня любви скрепляла наш новый любовный союз...

Не помню, писал я об этом или нет, мы с Аленой были в разводе. Несмотря на мою новую православную религиозность, свободная любовь привлекала меня гораздо больше, чем законный брак. Но у Алены были другие планы. Лежа со мной в постели, она выманивала у меня обещания вроде того, что мы с ней больше не расстанемся. И я давал ей эти обещания, думая в будущем обязательно их нарушить. Я приехал в четверг, и пару дней, пока Алена была на работе, просто отдыхал, читал различные книги, гулял но парку, где над прудом кружили чайки, которых я мысленно называл ангелами. После того, что со мной произошло на Юго-Западе, я научился находить в толпе людей бандитов, стал замечать их машины - мерседесы авторитетов, джипы и БМВ деятелей калибра помельче. Это были местные дегунинские бандиты, им не было до меня никакого дела. Но на Юго-Западную путь мне был закрыт.

Потом были выходные, когда мы гуляли в парке с аттракционами. Какой-то приблатненный парень продавал мороженное, и я купил себе "Таганку", по его словам, самое крутое и навороченное.

Мы купили на рынке клубники и вернулись домой. Я лежал на диване, глядя в телевизор. На мне были джинсы и белая майка с красной эмблемой какой-то фирмы на левой груди. Гуляя по парку, я все время думал, что эта эмблема - как мишень, в которую удобно целиться, чтобы попасть в сердце. Опасность была где-то рядом, но она не замечала меня, как будто дух-покровитель бандитов уже знал, что я приехал в Москву, но не мог меня найти. В комнату вошла Алена, она принесла блюдечко клубники.

- Барсик, хочешь ягодку?- спросила она.

Я молча кивнул головой и открыл рот. Она взяла ягоду двумя пальцами, со-

бираясь покормить меня, но уронила ее мне на грудь, прямо на сердце, прикрытое эмблемой фирмы. Красное пятно расплылось как кровь. Я выругал ее, встал с дивана, снял майку и бросил ее в таз с грязным бельем. На душе у меня было неспокойно. Не предзнаменование ли это? Не последует ли за клубникой пуля? Не знак ли это, что мне следует покинуть Алену, чтобы спастись? Ведь и Пушкин прожил бы дольше, если бы не женился на Натали Гончаровой... и лег на свое прежнее место перед телевизором. Алена сидела на краю дивана и ела клубнику. Она снова протянула мне ягоду и - опять уронила ее на мою обнаженную грудь, на те же самое месте. Я пришел в бешенстве, хотя сердиться на Алену было просто уду не, ведь в данном случае она была лишь орудием в руках Провидения, решившего те ли напугать, то ли предостеречь меня.

Родители несколько раз звонили мне, напоминая, что я должен нить лекарства (я этим по-прежнему пренебрегал), мать советовала сдать мою квартиру -какая чушь!.. Кроме того, она предлагала мне забрать вещи, она вывезла их из моей квартиры к себе. Ее квартира была в соседнем доме, добраться туда можно было только через Юго-Западную, и поэтому я под различными предлогами отказывался и тянул время. После того, как я вызвал к себе ФСБ и рассказал им все об организации бандитов на Юго-Западе (я даже знал в лицо их главаря), мне стоит только появиться в их районе - и я труп.

Наступила новая неделя. Роман не клеился. Я чувствовал себя уставшим, как будто Алена вытягивала из меня жизненные силы. Впрочем, вероятнее всего, дело было не в ней. Просто, вернувшись к ней, я сделал ложный ход, шаг назад. Никогда не возвращайтесь к брошенным вами женам - будет только хуже. Среди моих вещей, которые находились у матери, были мои старые рукописи и дневники. В принципе, они мне были не нужны: рукопись романа была со мной, а все мои стихи я до памяти записал в отдельную тетрадку. Все, кроме одного старого стихотворения. Вот оно, я все еще помню его наизусть:

Пусть стану я совсем бесплоден, Пусть музы скажут мне: "Свободен." Несу я вам свои стихи, Как будто пригоршню смородин.

Не этим ли объяснялось вдруг охватившее меня творческое бессилие? В то время я верил, что все стихи сбываются. Пусть я сейчас еще помню его, но рано или поздно оно забудется. Мне нужно только уничтожить рукописный экземпляр. Попутно я ликвидировал еще одно стихотворение, которое, как мне показалось, создавало для меня плохую карму, итак, я должен был забрать с Юго-Запада свои рукописи. И в то же время, я не мог этого сделать. Проблема казалась мне неразрешимой.

Кажется, это был субботний вечер, потому что Алена была дома. Я сел писать, но не мог придумать ни строчки, меня охватила странная слабость. Чтобы как-то взбодриться, я принял две таблетки циклодола. Этот легкий наркотик оказался у меня не случайно, мне нужно было принимать его до одной таблетке вместе о трифтазином. Как описать его действие? Это какая-то легкая, почти воздушная эйфория, ощущение силы и уверенности в себе. Позднее мой психиатр рассказал мне, что одного человека, напившегося циклодола, пришлось снимать с дерева. Будучи под циклодолом, я настолько осмелел, что решил тут же ехать на Юго-Западную, чтобы покончить с тем стишкам и заодно со всеми старыми дневниками, содержавшими изрядное количестве богохульств. На дорожку я выпил кофе; с циклодолом его пить категорически нельзя, но весь фокус был в том, что я даже забыл, что пил циклодол, настолько мое состояние казалось мне естественным.

В дороге смесь циклодола с кофе сыграла со мной злую шутку. Вместо бодрости я уже чувствовал вялость, я совершенно отупел. Подъезжая к Юго-Западной, я начал осознавать, что делаю что-то не то, но охватившие меня инерция и безразличие не .давали мне повернуть назад. Я читал купленную в переходе газету, она подходила к концу, когда я наткнулся на набранную крупным шрифтом фразу: "Выкурим последнюю сигарету?" Речь в этой рекламной заметке, которую я не стал читать, шла, видимо, о каком-то новом методе борьбы с курением, но меня интересовал только заголовок. Вот сейчас я выйду на Юго-Западной, выкурю последнюю сигарету и... Где-нибудь около подъезда я получу пулю в сердце или в голову.

Конечно, бандиты были не готовы к моему визиту. Но какой-то парень, очевидно, шестерка, увидев меня, тут же побежал в сторону булочной, где, как я помнил, всегда стояло несколько джипов и наверняка был кто-нибудь из братвы. Я благополучно добрался до дома и поднялся на шестой этаж.

Мать поцеловала меня и предложила мне перекусить, выпить чаю, но я спешил и сразу начал складывать вещи. Скорее, дока бандиты не сообразили, что к чему. Битком набив сваю большую дорожную сумку, я собрался уходить. Мама решила проводить меня до метро. Я все еще чувствовал противную слабость, но это было лишь субъективное ощущение, и я без труда нес на плече тяжелую сумку. По дороге нам встретился стоящий на тротуаре высокий уголовник, как раз возле подъезда бывшей моей квартиры; я сразу узнал его, я помнил его еще с весны. Маме он тоже не понравился. Мы распрощались у метро, и я спустился вниз. Какая жалость - поезд только что отошел.

Я стою там, где должен остановиться последний вагон, и жду. Какой-то парень пробежал вперед по платформе - охота на мена началась. Скорее всего, они будут сопровождать меня до Дегунино и там кокнут. Поезд подходит, я сажусь на сидение, напротив меня присаживается пара крепких парней. От этих не уйдешь. Не уйдешь? Посмотрим, посмотрим. Мне нужно делать пересадку на Боровицкой, но я собираюсь сойти раньше, чтобы оторваться от слежки. Думаю, что они еще не знают адреса Алены. У этих парней лица убийц, я избегаю смотреть им в глаза.

На Фрунзенской я делаю финт - выхожу из вагона в последний момент, и мои соглядатаи едут дальше. Быстро, почти бегам вверх по эскалатору. Мне нужно спешить, ведь у них сотовые, и они все уже знают, что я сошел на Фрунзенской. Пробираюсь переулками в сторону Москвы-реки и вижу, что поздно - меня уже обложили. Быстро темнеет. Назад идти нельзя - за мной по пятам едет какой-то джип. Беру такси, но через пару минут прощу остановить машину и выхожу - водитель кажется мне подозрительным. По набережной ездят троллейбусы, но на остановке уже стоит их человек. Пытаюсь пробраться к метро Парк Культуры, иду по набережной на север. По реке медленно проплывают теплоходы. Сейчас получу пулю - и на Ноевом ковчеге в Рай... Нет, так просто я не сдамся. Сворачиваю в переулки. По аллее идет старушка, я догоняю ее и спрашиваю дорогу. Она молчит и мерзко улыбается. Это - сама Смерть, я обогнал ее, и теперь она идет за мной по пятам. В конце аллеи - еще переулок. Там - джип и иномарка с включенными габаритными огнями. Чувствую себя уже почти покойником. Нет, туда нельзя. Я возвращаюсь и иду по набережной назад. Вот длинная безлюдная улица, ведущая к Комсомольскому проспекту. Мне кажется, что я иду по ней бесконечно долго.

На Комсомольском проспекте сразу ловлю такси, оно подъехало что-то уж подозрительно быстро. Но я устал и решаюсь положиться на свою удачу. Говорю адрес. Это ошибка, мне нужно было просто доехать до какого-нибудь метро в моем районе и дальше добираться своим ходом. Мы едем через центр. Я уже чувствую, что шофер такси - подставной и, чтобы опять сбить их со следа, прощу высадить меня около храма Христа Спасителя. Спускаюсь в метро, вход закрыт. Еще одна неудача. С полминуты смотрю на проход, ведущий к храму. Нет, пойти туда - это прямой путь в Рай, выследят и убьют. Уже совсем темно - десять часов вечера. Иду к другому вестибюлю метро, что на Гоголевском бульваре. Ничего подозрительного, но я не сомневаюсь, что меня уже снова выследили. Вскоре это подтверждается. На каждой станции пересадок - слежка. Народу в метро уже мало и ее легко заметить. Меня обложили по первому разряду. Похоже, сейчас они взялись за дело всерьез и не собираются упустить меня. Я все еще надеюсь оторваться от них и схорониться на Алениной квартире. Поэтому сейчас мне ехать туда нельзя. Даже если меня не убьют по дороге, они будут знать этот адрес и смогут убрать меня по-тихому, устроив мне, к примеру, дорожно-транспортное происшествие. Поэтому я решаюсь переночевать у отца. Иду на Белорусскую, слежки не видно, я действительно на какое-то время сбил их с толку. Вот дом отца и знакомая подворотня. Звоню в домофон - никто не отвечает. Похоже, никого нет дома, все на даче.

Возвращаюсь в метро и начинаю ездить в произвольных направлениях, пытаясь оторваться от слежки, делая самые разнообразные пересадки. Но поезда ходят редко, и меня все равно выслеживают. Сейчас их задача проста - не потерять меня из вида, а когда закроется метро, я сам загоню себя в их ловушку. В половине первого ночи решаюсь ехать обратно на Юго-Западную, навстречу опасности.

XXX

Ну что, выкурим последнюю сигарету? Я стою на Юго-Западной неподалеку от ларька и курю. Я уже не чувствую тяжести сумки на плече. Тех, кто сопровождал меня в вагоне до Юго-Западной, не видно. Еще чуть подальше у меня за спиной - кафе, похоже, оно работает всю ночь. Один парень выходит оттуда и заговаривает со мной. Он - не один из них, скорее - передаточное звено. Мы курим, сначала идет общий треп за жизнь, лотом он предлагает мне зайти в кафе выпить пива. Но я истратил все свои деньги на такси. Тогда он говорит, что меня угостят. Я отказываюсь - возможно, это ловушка. Какое-то время парень говорит обиняками. Смысл его обиняков в том, что со мной хотят поговорить. Он уговаривает меня довольно долго.

- Понимаешь, ведь нотам ты уже не смажешь этого сделать. Из кафе выходит брюнет в белой майке. Игнорируя меня, он спрашивает моего собеседника:

- Ну, что?

Тот неопределенно дожимает плечами. Брюнет, видимо, тот, кто хочет со мной говорить, возвращается в кафе.

Парень продолжает меня уговаривать. Он мне довольно симпатичен. Как-то получается, что я рассказывав ему, что был в Тамбове.

- И что ты там делал? Впрочем, понятно. Понимаешь, там, в Тамбове, все гораздо жестче. Здесь не так.

Наконец он убеждается, что в кафе я не пойду. На самом деле, я просто не доверяю бандитам. То, что я пока жив, легко объяснить. Пристрелить меня здесь, прямо в зоне их влияния, они не хотят - это бросило бы на них тень.

- Жаль,- говорит парень и отходит от меня.

Я стою один, курю. Меня все время преследует мысль о последней сигарете, но их пока много. Я как будто верю, что пока у меня не кончатся сигареты, со мной ничего не случится. Через какое-то время рядом со мной останавливается милицейская машина, из нее выходят два милиционера с автоматами. Менты агрессивно-вежливы.

- Здрасьте!- говорит один из ментов.

Я здороваюсь. Менты - не враги. Более того, в этот момент они фактически обеспечивают мою безопасность. Как это ни нелепо с моей стороны, я прошу их предъявить удостоверения, что и было проделано в момент. Теперь настает очередь ментов.

- Предъявите, пожалуйста, документы,- говорит мне мент.

- Документы? Одну минуту,- я начинал рыться в карманах. Выясняется, что паспорта у меня с собой нет. Когда я сообщаю об этом ментам, они весело пе-реглядываются - сам без паспорта, а туда же, удостоверения спрашивает!

- Ну что, может, проедем с нами в отдаление? Тут недалеко,- говорит мент таким тонам, словно приглашает меня на коктейль. Я вежливо отказываюсь. Нет, отказываюсь - не то слово, я просто говорю:

- А может быть не надо? Менты переглядываются.

- А что у тебя в сумке?

- Вещи, рукописи.

- Оружие, наркотики есть?

- Нет, что вы!

По их просьбе я открываю сумку. Менты роются в вещах. Наткнулись на мои стихи, отпечатанные на машинке, и сразу поняли, с кем имеют дело.

- А что ты тут вообще делаешь?

- Просто стою.

- А потом куда дойдешь?

- Домой доеду. Сейчас ведь метро закрыто. Менты никак не могут решить, что со мной делать.

- Ну что, может все-таки съездим в отдаление? Но у меня есть контрпредложение:

- Может быть, вы проводите меня до подъезда? Здесь рядом, сто тринадцатый дом.

XXX

Я стою и жду рассвета. Усталости не чувствую из-за возбуждения и циклодола. После того, как менты уехали, меня больше никто не беспокоит. В кафе все еще горит свет, там сидят официанты и пьют пиво. Время тянется медленно. И медленно светлеет небо на горизонте.

Уже пять часов, скоро откроется метро, и я смогу поехать к Алене. Я устал бороться. Будь что будет. Перекресток оживает, появляются какие-то люди. А вот и первый бандит на противоположной стороне улицы. Он нарочито меня игнорирует.

В половине шестого метро открывается, и туда толпой устремляются молодые парни в майках. Если я поеду к Алене, меня обязательно выследят, я это по-нимаю, едва спустившись в переход. Я поднимаюсь обратно и иду на противопо-ложную сторону улицы, к киоскам. Вижу, как пожилой мужчина в куртке пишет мелом прямо на стекле одной из палаток: "Сеня, я на тебя удивляюсь." Я и сам удивляюсь, как меня до сих пор не убили. Впрочем, по Солженицыну, бандиты- трусы. Я иду к автобусной остановке. Какой-то бандит пьет тоник из большой пластиковой бутылки.

Сейчас утро, засаду у подъезда наверняка сняли, ожидая, что я поеду на метро. Я иду к маме. По асфальтовой дорожке поднимаюсь на пригорок. В кустах по-утреннему щебечут птички, словно говорят мне: "Не бойся, проход открыт." Еще несколько минут - и я дома. Валюсь на диван без сил. Конечно, обо мне беспокоились, тем более, что один раз я вот так пропал надолго. Перед тем как уснуть, слышу, что мама в соседней комнате говорит с кем-то по телефону.

XXX

Я просыпаюсь около четырех часов дня и сразу же прошу маму купить мне сигарет. Это мой способ выжить. Мама объявляет мне, что завтра или после-завтра поведет меня к врачу. Я лежу на диване и напряженно ни о чем не думаю. Когда мама выходит из квартиры, я тут же начинаю бояться, что бандиты взломают дверь и расправятся со мной. Не меньше я боюсь того, что это случится, когда мама будет дома - тогда опасность будет угрожать и ей. Чтобы как-то отвлечься, я смотрю телевизор. По первой программе - анонс фильма "Разговор". Какой-то мужик в разбитых очках лежит на земле в луже крови. Буквально полчаса назад я обдумывал, не пойти ли мне договорить с бандитами. Теперь ясно, что меня ожидает в этом случае. Вообще, это был, пожалуй, первый раз, когда я подключился к Информационной магистрали. Точнее, это она подключилась ко мне, я, напротив, предпринимал усилия, чтобы отключиться от нее. Но какую бы программу я ни включал, везде по телевизору шла информация, имеющая прямое отношение ко мне. Наконец, я стад смотреть диснеевский мультик про Алладина, но и тут нашлось кое-что про меня. В этой мультфильме шла речь о том, как Алладин и его друзья пытались избавить жителей одной деревни от страшного пожирающего всех монстра. Я сразу понял, что монстр - это смерть. Главную роль в повествовании играла маленькая обезьянка Абу, в которой я без труда узнал самого себя. Древние пророчества этой деревни говорили, что именно Абу избавит поселяй от монстра. Все очень похоже на мою жизнь - ведь и я хочу избавить человечество от смерти, и вот смерть готова пожрать меня, чтобы не быть уничтоженной. Впрочем, в мультфильме все кончалось благополучно - обезьянка хватается за хвост чудовища, отвлекая его внимание, в то время как Алладин с товарищами сбрасывают на голову монстра каменные глыбы. В этом хэдпи-энде я увидел для себя не то надежду, не то насмешку Информационной магистрали. В конце концов, этот мультфильм - просто шутка, но в каждой шутке...

Я не знаю, как работает Информационная магистраль. Скорее всего, она работает всегда и для всех. Отключиться от нее непросто, а подключиться к ней -вообще практически невозможно. Я думаю, что весь строй мысли человека, подключившегося к Информационной магистрали, находится в особой гармонии с окружающим миром, которая позволяет видеть ему в обыденных вещах присущий им внутренний смысл, часть которого относится непосредственно к нему, подключившемуся. Именно это происходило сейчас со мной.

XXX

На следующий день я чувствую себя лучше и с утра решаюсь ехать к Алене. Мама не провожает меня, ей вообще уже надоело со мной возиться. В метро полно народу. Я не вижу слежки, я лишь знаю, что она должна быть. Я вспоминаю, что давно не был в церкви, последний раз я это делал по приезде в Москву. На Юго-Западной тоже есть церковь, и я принимаю решение прежде чем ехать к Алене посетить ее. Еду обратно. Идя к церкви по проспекту мимо автобусных остановок и припаркованных автомобилей, чувствую себя живой мишенью. То, что я увидел около церкви, меня озадачило: джип, несколько иномарок. Братва тоже не чужда религии. Зачем они здесь? Замаливают прежние грехи? Или же они пришли посоветоваться с Богом, убивать меня или нет? Перекрестившись, я поднимаюсь по ступенькам храма. Первое, что бросается мне в глаза - суровый лик Христа над аркой перед алтарным помещением. Его взгляд приковывает меня, и впервые за долгие месяцы я ощущаю страх Божий, смутно осознавая, что я так и не покаялся в своих грехах. Истово молюсь, но думаю лишь об одном - чтобы Бог сохранил мне жизнь.

Выхожу из церкви с большим чувствам облегчения. Я боюсь идти к подъезду, где меня так легко подкараулить, но мне был знак, что Господь что-нибудь придумает, чтобы помочь мне. По дороге за мной никто не следит - бандиты взяли паузу, не могут же они постоянно заниматься мной. Заворачиваю за угол мимо булочной и вижу идущую к подъезду мать. Слава Богу! Я машу ей рукой, и она замечает меня. Мы вместе поднимаемся в квартиру.

XXX

Мать собирается везти меня в районный психдиспансер. Ну что же, оттуда -прямая дорога в Кащенку. Я лежу на том же диване, но мне уже не до телевизора. На мне зеленая майка. В комнате несколько маленьких дешевых икон, но вообще эта квартира полна фигурок чертей, привезенных родителями некогда с Кубы. Вот и здесь на полке - зеленый черт с треугольной остроконечной головой и одним большим глазом. Я вдруг чувствую, что начинаю отождествлять себя с ним, словно этот зеленый черт - это я.

Я становлюсь на колени перед иконами и начинаю молиться, касаясь лбом дола. Я молюсь о том, чтобы остаться в живых. Молитва успокаивает меня. Я снова ложусь на диван и некоторое время пытаюсь думать, но мысли путаются. Я включаю телевизор. На одном из каналов - фильм Киры Муратовой. На черном фоне - красные титры: "Перемена участи." Я выключаю телевизор. С меня хватит, у меня даже перехватывает дыхание. Но постепенно у меня раскрываются глаза на то, что происходит со мной. Завтра меня отправят в Кащенку, и либо там меня убьют, либо, что еще хуже, мне придется провести там насколько лет. Я насмотрелся в психушках на сумасшедших, годами не покидавших эти заведения. Это и есть - перемена участи.

X X X

Мои рукописи, над которыми я сейчас работаю, остались у Алены. Меня это тяготит. Я звоню ей и говорю, какие тетради мне нужны. Она обещает их привезти, когда мы все пойдем в психдиспансер. Я странно спокоен. Но я не смирился с там, что должно со мной произойти, хотя не представляю себе, как избежать этого. Весь вечер я провожу в полной прострации. Хотя я ничего не де-

лаю, но мне не скучно - слишком беспокоят меня предстоящие события. Страх ушел, и я спокойно размышляю обо всем. Моя главная ошибка - приезд на Юго-Западную. Но как ее исправить?

XXX

Перемена участи? Как бы не так! У меня созрел план, и я звоню Глебу, своему товарищу со времен школы. То, что сейчас еще только полседьмого утра, меня нисколько не беспокоит.

- Ты знаешь, который час?- к телефону подходит его мать. Я извиняюсь и требую позвать Глеба к телефону.

- Я тебя разбудил?- задаю я риторический вопрос.

- Ничего, неважно,- спросонок отвечает Глеб.

- Слушай, ты не мог бы перед работой отвезти меня в Дегунино, к Алене? Только ни о чем не спрашивай. Это важно.

- Могу. Но у меня машина неисправна... Я возьму такси.

Но тут в дело встревает моя мать. Она доняла, что я говорил с Глебом, и тут же перезванивает ему. Она просит его приехать сюда, на Юго-Западную, и говорит, что я в ужасном состоянии. Теперь расклад меняется - Глеб отвезет нас на такси в диспансер. По дороге мы заберем Алену, которая будет ждать нас у Белорусского вокзала.

Я хочу выйти на лестницу докурить, но мать не пускает меня, боится, что я сбегу. Я говорю ей, что у меня нет денег, чтобы бежать, и что я этого не хочу. Я даже оставляю на холодильнике свои несколько рублей и проездной билет на метро. Я курю у мусоропровода, мать высунулась из-за двери и следит за мной. На меня нападает созерцательное настроение. Я замечаю, что на мне желтая майка. Желтый - цвет безумия. И цвет буддизма.

Через сорок минут приезжает Глеб.

- Ну что, покуришь с психом?

Мы идем на лестницу, и я прошу его "как друга" отвезти меня в Дегунино. Он колеблется, но в конце концов отказывает. Кстати, он сбрил бороду и коротко подстригся, оставив лишь ежик черных волос. На нем черные очки. Не могу отделаться от мысли, что за те несколько месяцев, что мы не виделись, он стал смахивать на бандита. Он пытается успокоить меня - так разговаривают с больными. Конечно, я болен. Но попасть в Кащенку мне вовсе не улыбается, хотя и весьма светит.

Мы скоро выезжаем. Едем до набережной, за окном открывается прекрасный вид на соборы московского Кремля. Это - словно небесный Иерусалим, Абсолют, с которым человек сливается после смерти. Ведь в Кащенке меня могут убить. Один укол - и меня нет, все будет очень просто. Даже мучиться я не буду. Прямо в машине я переодеваюсь - надеваю белую полушерстяную футболку с какими-то надписями по-английски. Не хочу, чтобы Алена увидела меня в этом желтом одеянии.

На вокзале ждем Алену. Глеб хочет купить чего-нибудь прохладительного -сегодня ясный и жаркий денек. Он приносит фанту. Желтая фанта! Она еще раз напоминает мне о желтом доме. Все же я отхлебнул из бутылки один глоток. Наконец приходит Алена. Она в белом летнем платье с цветочками, такая хрупкая. И это у нее я должен искать помощи и поддержки! Когда мы садимся в троллейбус - разумеется, желтый - я становлюсь рядом с ней и начинаю свои уговоры. Я говорю ей, что люблю ее. Это ложь, но у меня нет выхода. Говорю, что больница разлучит нас надолго, может быть, на годы.

- Никто тебя туда насильно не положит.

Не положит! Еще как положат, я-то знаю. Мы все вместе выходим на остановке. Тут я отказываюсь идти дальше. Ведь каждый шаг теперь приближает меня к Кащенке. Опять долгие переговоры с Аленой.

- Ради нашей любви...

Мать ушла вперед. Она сегодня вся в черном. Глеб путается под ногами и мешает. Вдвоем с Аленой мы бы сейчас обо всем договорились, но она слабовольна и всерьез считает, убежденная теми двумя, что визит в психдиспансер пойдет мне на пользу. Мать возвращается, она уже успела переговорить с врачом. Я решаюсь на последнюю уступку, и мы направляемся к диспансеру. Мы идем с Аленой, взявшись за руки. Мы ни о чем не говорим, связанные внезапно возникшей близостью. Над нами пролетает ворона и делает свое черное дело - прямо перед нами падает ее помет. Мы обходим его с разных сторон, не разжимая рук. Это желтое пятнышко словно разделило нас...

XXX

- Чего Вы боитесь?

- Я боюсь бандитов.

- А где они, бандиты? Здесь их нет?

- Нет-нет!

- А как Вы узнаете бандитов?

- По машинам. Знаете, джипы, иномарки. Особенно джипы, у них дурная репутация. И еще знаете, бывает, что у человека такая зверская рожа...

Врач, кажется, смущен. Уж не потому ли, что считает свою рожу вполне симпатичной? На нем даже белого халата нет! Да, ну и влип же я.

Мы с Аленой выходим из кабинета. Он приглашает к себе мать. Дверь полуоткрыта, и я слышу, как он говорит, что сейчас вызовет санитаров.

- Пойдем, пройдемся,- говорю я Алене.- Мне надо покурить.

Глеб куда-то исчез, может быть, пошел в сортир. Мы выходим на улицу. Прямо у подъезда стоит санитарная машина. Двое санитаров в халатах молча сидят на какой-то бетонной плите. Не глядя на них, я быстрым шагам иду прочь, к троллейбусной остановке. Алена почти бежит за мной, цепляясь за мою руку.

Я просто говорю ей, что если она не хочет меня потерять, она должна пойти со мной. Она и вправду нужна мне - у меня есть ключ от ее квартиры, но деньги и проездной так и остались лежать на холодильнике. Она сначала вяло уговаривает меня вернуться в диспансер, лечь в больницу.

- Женя, ведь ты болен.

Я говорю ей, что больница - это надолго и вообще не лучший вариант, и что я буду лечиться дама. На этот раз я действительно собираюсь это сделать. Мы подходим к остановке. Я вижу, что к нам едет голубой троллейбус... Но он идет мимо, совершенно пустой, и следам за ним подходит красный. Знак опасности.

В переходе метро я, как обычно, подаю милостыню какой-то старушке. Кого Господь любит, там Он посылает на их путях нищих, чтобы они могли творить добро, идем по переходу дальше. Вот и еще одна нищая старуха. Подаю и ей. Третья старуха - это сама Смерть. Одета в черное, лицо страшное и алчное. Подаю ей. Мне страшно, но забавно, что я подал Смерти рубль. Скорее бы уж ей пригодилась моя жизнь.

Мы едем домой на электричке. Я замечаю небольшую слежку - какие-то три парня с пивом, но мы выходим, а они едут дальше. Я уже начинаю надеяться, что мы оторвались - теперь, когда Алена снова приютила меня, опасность может угрожать и ей. Она приготовила обед и зовет меня на кухню. Там душно, я открываю окно. Тут же раздается предостерегающий лай собаки, и через несколько секунд к нашему окну второго этажа подъезжают две машины. Одну из них, голубую иномарку, я знаю - на ней ездит авторитет с Юго-Запада. Я сижу за столом и ем. И тут мне приходит в голову не самая удачная мысль достать из холодильника кетчуп. Я прохожу мимо раскрытого окна и тут же донимаю, что все - они меня заметили. Через несколько минут машины отъезжают. Теперь они знают, где я поселился.

XXX

Следующие две недели я провалялся под галоперидолом. Это такое лекарство. Алена взяла отпуск раньше срока, чтобы ухаживать за мной - когда ее не было дома, меня трясло от страха. Я боялся всего - машин под окнами, лая собак, шума лифта. Мне казалось - да так оно в сущности и было - что эта квартира на втором этаже - не лучшее убежище. Само собой, я боялся выходить один из дома. Тогда же я восстановил до памяти все уничтоженные мной стихи. Стихи - это как дети, их нельзя убивать, особенно если это хорошие, подающие надежды дети, пусть даже с дурным характером. Я понял, что Тот, кто создал меня, тоже мог бы меня уничтожить. Не нужно додавать Ему дурной пример.

У нас уже были билеты в Крым, и я мысленно старался приблизить день отъезда, зная, что там, на юге, мои страхи пройдут. Опасность - реальная или мнимая - исходила от Москвы. Временами я подключался к Информационной магистрали, или, попросту говоря, смотрел телевизор.

- Как они могут сюда проникнуть? Вероятнее всего, путем взлома,- говорил Альф в одноименном комедийном сериале.

Стоит ли говорить о том, что я тут же начинал думать, как обезопасить нашу входную дверь, и даже начал вставлять ключ в замочную скважину, чтобы затруднить этот гипотетический взлом.

Как-то раз мы с Аленой ходили на рынок, и там я снова увидел Смерть, старуху в черном, стоящую за прилавкам и торгующую кроваво-красными помидорами.

В воскресенье мы сходили в церковь, и Алена поставила свечку мне во здравие. Сам я всегда ставил свечи только Господу - да, вот так, просто от меня -Господу. На следующий день я выбросил весь свой галоперидол, который все равно мне не помогал, и объявил себя здоровым. Мне и вправду стало лучше. Я почти перестал бояться, что меня убьют.

Если под галоперидолом я едва был в состоянии двигаться, то теперь я сно-

ва стал способен ходить на улицу, размышлять. Я перечитывал свои дневники. Кстати, в то время я впервые задумался над вопросом, откуда берутся знаки (термин "Информационная магистраль" я придумал позднее). Я не сомневался,

что красная сигарета в Тамбове была знаком от Господа, но остальные? Вполне возможно, что часть знаков исходит от дьявола, но, очевидно, меньшая часть. В конце концов я додумал о том, что существует некая высокая сущность, которую я назвал Мастером Знаков. Именно он досылает человеку знаки, возможно, по поручению других Сил.

Почему знаки стали приходить ко мне? Во-первых, я болен, этим объясняется та часть знаков, которую я получаю просто как шизофреник (я даже придумал другого духа - Мастера Шизы, который лично занимается всеми шизофрениками). Но эта первая причина, думал я - не главная. Просто люди, подобные мне, имеют контакт с потусторонним миром; вспомним пушкинского зайца, который заставил поэта повернуть обратно в имение, так и не добравшись до Сенатской площади. А я ведь не только поэт. Я знаю, как сделать людей бессмертными и собираюсь рассказать им об этом. Всеобщее счастье - еще неизвестно, сработает ли это, но моя концепция бессмертия логически неуязвима. Таким образом, я вторгаюсь в зону жизненных интересов самого Бога. Что ж тут удивляться, что Мастер Знаков и Мастер Шизы решили заняться мной? Смешно, но в то время я думал, что с Богом можно договориться (напрашивается аналогия - договориться с бандитами, то есть дать им много денег). Сейчас я в этом не уверен. Хотя если Бог внял молитве отдельного человека, не значит ли это, что человек договорился с Ним?

Как я уже говорил, состояние мое улучшилось. Я стал посещать церковь, обычно я ходил туда один, в те часы, когда не было службы. Постепенно я восстановился настолько, что смог кое-как продолжать работу над романом. Тогда же я начал особенно остро ощущать голос своей совести. Алена любит меня, и я не могу просто погулять с ней и бросить, особенно после того, что она для меня сделала. Или же я должен бросить ее немедленно, объясниться начистоту. Эта глупость представлялась мне наиболее правильным решением. Кстати, мы к тому времени уже успели подать заявление в ЗАГС. Когда мы отправились туда, прямо на асфальте возле дома мы увидели букет белых цветов - как будто наш свадебный букет. Почему он там лежал? Я думаю, там кого-то сбила машина...

Я оттягивал предстоящее объяснение. Мы прелюбодействовали, я это ясно понимал, и это усугубляло мое чувство вины перед Богом; однако я не мог побороть свою внезапно обострившуюся похоть. Все же я думал тогда, что Господь благоволит мне - дело в том, что на стоянке возле нашего подъезда я каждый день видел голубой фургончик. Образы Неба, Бога и голубого цвета уже давно переплелись в моем сознании.

Наконец я решился и объявил Алене, что не люблю ее. Это вызвало с ее стороны бурные потоки слез, она валялась у меня в ногах, обнимала маня...

- Откажись от меня,- сказал я ей.

- Отказаться?- она всерьез задумалась над этим и на некоторое время перестала плакать.

- Я так тебе обязан...

- Нет. Ты ничем мне не обязан.

- Ты выходила меня...

С этого момента я, можно оказать, начал строительство своего индивидуального Ада или пока что нашего совместного Ада на двоих. Алена все время стремилась затащить меня в постель, и я не находил в себе сил противиться ее натиску, продолжая грешить. Бесконечные объяснения, слезы, выяснения отношений... Я буквально отравил нашу жизнь. Ко времени нашего отъезда Алена была уже на пределе и даже отказывалась ехать, но я ее уговорил. Я твердо решил после Коктебеля расстаться с Аленой и никогда больше не прелюбодействовать о ней.

В поезде Алена выглядела грустной и опустошенной. Я развлекал ее игрой

в карты и мечтал построить монастырь в своей душе. Теперь я понимаю, что это мудизм. Кроме того, в монастырь можно заключить лишь тело, душа же всегда будет стремиться к запретному. Впрочем, это не умаляет красоты самой идеи, безусловно утопической. Святые и праведники не без основания подвергали ограничениям саму основу своей жизни, понимая, что душа не может оказываться безучастной к внешним событиям жизни. Отсюда - аскетизм, монашество, подвижничество. Но я ничего этого не понимал. Я никогда сознательно не хотел стать святым, но до той встречи с Пашей Загорским, перевернувшей мою жизнь, все мое существование казалось мне лишь прелюдией к чему-то настоящему. И вот это настоящее настало, не мне все так же тяжело. Нет, не нужно было возвращаться к Алене.

XXX

Возможно, то ожидание настоящего и лучшего, преследовавшее меня долгие годы, было своеобразным предчувствием вечной жизни, в которую я не верю. Та вечная жизнь, которую предлагаю я, основана не на вере, а на знании. Она так же реальна и достижима, как Париж. И если поездка в Париж большинству моих соотечественников не по карману, это не умаляет того факта, что Париж действительно существует. В очередной раз оговорюсь - я предлагаю не совсем вечную жизнь, такая жизнь может, к примеру, оборваться в результате несчастного случая. Это, скорее, потенциальное бессмертие. В нем нет ничего или почти ничего потустороннего, это всего лишь некая медицинская процедура смены износившегося тела. И если в моей научной модели бессмертия присутствует Бог, то лишь потому, что я, в отличие от Лапласа, нуждаюсь в этой гипотезе. Я верю в Бога и в знание Востока; последнее было лично проверено мной, когда я практиковал йогу, чтобы подлечить свой больной позвоночник. Кроме того, может ли поэт не верить в Бога? Ни в коем случае я не допускаю такой возможности. Однако здесь не место для доказательств бытия Божия; что же до меня, то мне достаточно свидетельств компетентных лиц - святых различных религий.

И вот это настоящее пришло в мою жизнь. И оно меня не обмануло. Я был счастлив, я жил полной жизнью, и даже мое помешательство не могло омрачить этот праздник души. Я просто привял мою болезнь как данность, с которой предстоит жить дальше. И что бы ни случилось, я уже никогда не стану таким, как прежде. Конечно, всегда остается возможность испортить свою жизнь. Мое возвращение к Алене - яркий тому пример. Итак, мы ехали в Коктебель с невыясненными отношениями, но мое будущее после этой доездки представлялось мне вполне определенным. Я собирался лечь в психушку, чтобы навсегда порвать с этой женщиной; в пользу этого решения было и то, что мне действительно необходимо было подлечиться.

XXX

Мы сняли комнату у тех же хозяев, что и в прошлом году, милой семейной пары с маленьким ребенком. С прошлого года их кошечка стала совсем взрослой, а собачка сдохла от чумки. Дом стоял на горе или, точнее, под горой - за забором начиналось идущее в гору плато, поросшее выжженной солнцем травой и упиравшееся в Карадагский заповедник. Море было совсем близко - достаточно только спуститься по косогору - и над нашей улицей нередко парили чайки. Чайки! Я думал о них как о своих ангелах-хранителях. Вообще, в тот период мир стал для меня необыкновенно одушевлен. По утрам я почти каждый день разговаривал с ветром. Мы говорили подолгу и о многом. Я спрашивал его, правильно ли я сделаю, если сбегу от Алены в дурдом. Ветер слегка качал ветвями, и я понимал это примерно как "Это возможно." Под жаркими лучами солнца моя уверенность в себе и своем будущем таяла, переставала казаться чем-то важным. Постройка монастыря не удалась - Алена сразу до приезде затащила меня в койку.

Итак, я продолжал чередовать молитвы с прелюбодеяниями. Как-то раз, после очередной бурной ночи, я по своему обыкновению встал, повернулся к окну и, осенясь крестным знамением, мысленно произнес: "Во имя Отца и Сына, и Святаго Духа, аминь." Тотчас сильный порыв ветра распахнул створки окна. В этот момент я донял, что так дальше жить нельзя, нужно выбирать между молитвой и сознательным грехом. Все же я пошел в тот день в церковь. Я успел только к концу службы, когда прихожане уже выстроились в очередь для целования креста. В этом акте мне показалось что-то унизительное для меня, и я ушел.

Один раз, когда я размышлял о том, как закончу свой роман, ветер усилился, словно возражая мне. Неужели это возможно, и мой роман так и останется недописанным? Все же я продолжал же утрам писать, отправляя Алену одну на пляж. Я присоединялся к ней позднее, мы купались, ели абрикосы и шли обедать. Выяснений отношений больше не было, их заменил секс. Но нам было скучно друг с другом. Впрочем, мне всегда было с ней скучно.

В тот день, когда я отказался целовать крест, я потащил Алену в Сердоликовую бухту. Эта бухта находилась довольно далеко. Нам пришлось идти через пляж вдоль всего городка, раскинувшегося на побережье и дальше, через холмы, и еще дальше... Мы устали и выбились из сил, но путешествие того стоило. Впрочем, оно заслуживает более подробного рассказа.

Мы карабкались по склонам холмов, где над узкой тропинкой, петлявшей среди желтой пахучей травы, летали голубые бабочки. Мы спускались в ущелья между холмов или даже не холмов, а отрогов каких-то неудавшихся гор... Я шел вперед сломя голову, Алена отстала. Было очень жарко, и я чувствовал, что меня буквально сжигает солнце. Иногда я останавливался, чтобы подождать свою подругу, или в тех местах, где была развилка дороги. Около часа нам

пришлось добираться до места, откуда открывался вид на мыс Хамелеон. Там мы пересекли проселочную дорогу и пошли по чахлой траве, покрывавшей большой прибрежный утес. Мыс, казалось, был так близко, будто до него можно было дотронуться рукой. Иногда мы подходили к краю утеса, чтобы мельком взглянуть на купавшихся в маленьких бухточках людей - там, где-то далеко внизу. Лишь их разноцветные купальники нарушали первозданность этой совершенно дикой природы. На утесе дул сильный ветер, он дул прямо нам в лицо, словно какая-то сила хотела помешать нашему продвижению. Алена просилась назад, но я был непоколебим. В конце концов мы спустились с утеса и снова вышли на дорогу. До мыса оставалось идти минут пятнадцать, но вообще-то я избегал смотреть на часы и не думал об обратной дороге. Мы шли уже больше часа, когда наконец достигли мыса, который подобно кораблю остро вдавался в море своими крутыми ребристыми склонами. Я велел Алене ждать меня и пошел по хорошо протоптанной тропинке по гребню этого таинственного корабля. С обеих сторон было море, бившееся о каменные склоны. Вскоре я уже был на носу корабля, шедшего в открытое море. Слева открывалась огромная бухта, ограниченная далеко выступающим мысом. На пляже в бухте было полно купальщиков; прямо на песке стояли палатки, а чуть выше, на идущей вдоль пляжа дороге - множество автомобилей. Бухта явно пользовалась популярностью среди приезжих и местных жителей. Вода в ней была необыкновенно чистая, голубого цвета.

Справа, вдали вздымался в небо Карадаг. Отсюда он выглядел совсем не таким, каким мы привыкли его видеть. Были видны большие камни в Лягушачих бухтах, невидимый из поселка вертикальный излом горы Кок-кая, выдававшийся далеко в море; огромный черный столп на горе - Чертов Палец. Неотесанная глыба горы Кок-кая и серебристая шатрообразная Сюрю-кая казались отсюда мельче, приходя в соответствие со своими истинными размерами. И гигантским темно-зеленым куполом возвышалась над ними поросшая до самой верхушки низкорослый лесом гора Святая.

Я вернулся, и мы дошли к бухте. Оказалось, что ее название - Тихая бухта, а Сердоликовая находится за следующим мысом. Мы разложили наши вещи и стали купаться. Горы Карадага от нас заслонял Хамелеон. Отсюда он выглядел иначе - не узкий вытянутый в сторону моря треугольник, то розовый, то коричневый, то золотистый; здесь он представал как исполинский чешуйчатый ящер, сползающий в море.

Я во что бы то ни стало решил добраться до Сердоликовой бухты. Алена покорно собрала вещи, и вскоре мы отправились дальше. Я шел быстро, оставив ее далеко позади. Мне приятно было ступать босыми ногами по нагретому влажному песку, продвигаясь вдоль намытого прибоем песчаного гребня. Я внимательно смотрел под ноги и время от времени подбирал с гребня понравившиеся мне камушки. Я хотел найти сердолик. И я его нашел, желтый матовый камень с маленьким солнцам внутри! Я подождал Алену и показал ей камень. Позднее я ей его подарил... Но даже теперь, когда я нашел сердолик, я хотел дойти до бухты. Я шел долго и смотрел теперь только вперед. На гребне у воды расположилась небольшая стая серых чаек с черными полосками на крыльях. Я продолжал идти дальше, и чайки пропустили меня в свои владения. Купальщиков, приехавших сюда на машинах, становилось все меньше, теперь здесь была в основном молодежь, отдыхавшая возле своих палаток. До мыса было уже близко, когда внезапно резкий порыв ветра поднял тучу песка и мельчайших камушков и бросил их мне прямо в лицо. Это был знак - пора остановиться. Но я продолжал идти. Вскоре песок сменился галькой, но я все равно шел босиком, неся свои сандалии в руках. Где-то за пять минут я дошел до места, где начинались каменные глыбы, ограждавшие мыс от посторонних посягательств. Пляжа больше не было. Все-таки я решил идти вперед и продвинуться так далеко, как только смогу. Но едва я начал пробираться среди камней, еще один мощный порыв ветра буквально сбил меня с ног. Я пошатнулся и почувствовал боль в левой ступне - я поранился о маленький острый камешек, напоминавший щебенку. Нечего было и думать, чтобы с больной ногой продолжать путь. Запретное так и осталось запретным.

Повезло - когда мы пересекли в обратном направлении Тихую бухту, нам удалось поймать попутку. Белый "Рафик" за пятнадцать минут довез нас до окраины Коктебеля. Мы поужинали в кафе и пошли домой. Я промыл ранку - она оказалась небольшой - смазал ее зеленкой и наложил пластырь. Что ж, сегодняшнее путешествие удалось. И все же в том, что я так и не дошел до Сердоликовой бухты, я увидел тайный знак: Господь может меня остановить, если я зайду слишком далеко...

XXX

Была середина июля; мы наполовину отгуляли наш отпуск. Тогда, в одну из ночей, мне приснился мой отец.

- Я считаю, что тебе нужно лечиться,- мягко сказал он мне. Больше из этого сна я ничего не запомнил, но это было неважно. Проснувшись, я без труда понял его значение. Моя система толкования снов - нечто среднее между методом Фрейда и божественным способом толкования Библии Сведенборга. Я не стану здесь ее излагать. В данном случае отец символизировал Бога, Бога-отца, ту Его ипостась, которую я больше всего люблю. И Он не сколько излагал мне свою волю, сколько увещевал меня, оставляя окончательный выбор за мной. Все было ясно, но я решил на всякий случай еще посоветоваться с ветром. Ветер предлагал то же самое и также особенно не настаивал. Итак, я должен пожертвовать на какое-то время своей свободой. Мать обещала устроить меня в хорошую психбольницу. Месяц-другой я проведу в ней, а выйдя из нее, уже не вернусь к этой женщине.

XXX

Мы возвращались домой. Я нес тяжелую сумку через плечо и чемодан, Алена тащила авоськи с персиками. На автостоянке - тот же голубой фургон, значит, Господь не оставляет меня. О, сколько раз я молил Его: "Не оставляй! Не оставляй мена даже такого!" Но рядом стоял и желтый фургон - напоминание об ожидающем меня желтом доме. Позже я истолковал это так: Господь хочет, чтобы я отправился в дурдом. С приездом в Москву восстановились мои прежние страхи, но теперь они уже не так сильно терзали меня. Я стал читать книги по буддизму, и это мне помогло. Если жизнь - это страдание, а смерть - освобождение, то стоит ли так цепляться за свою физическую оболочку? Страх прошел, осталась боязливость. Я часто ходил с Аленой гулять к заросшему пруду, над которым всегда кружили чайки. Чайки - мои ангелы-хранители, в отличие от ворон. Когда я прохожу через парк, начинающийся за железнодорожным полотном, вороны всякий раз начинают свою мерзкую перекличку, предупреждая друг друга обо мне. Могут ли они быть в сговоре с бандитами? Собаки - другое дело, это друзья, охраняющие меня от опасности.

У Алены был отпуск до сентября, и мы проводили дни вместе в кромешной скуке. Почти сразу по приезде мне приснился еще один сон, который я отнес к категории вещих. Я приснился себе в образе спящей девушки, хрупкой и нежной, которую кусал гигантский комар. Смысл сна был зловещий. Комар - это Алена, вампир, высасывающий соки из моей нежной души. Следуя правилу, изложенному в книге до дианетике, я тут же мысленно продолжил свой сон: я достаю волшебную палочку и превращаю комара в большую белую бабочку, источник моего вдохновения. Если верить дианетике, вторгаясь таким образом в свои сны, мы можем изменить будущее.

После Коктебеля мы уже спали с Аленой в разных комнатах. Я все никак не мог решиться лечь в больницу. Лишить себя свободы - это было выше моих сил. Мне некуда было деваться. Обе моих тетки, ленинградская и та, что жила в Москве, отказывались меня принять, а стать бомжом я пока еще не хотел. И в то же время, мне срочно нужно было отсюда уехать. В один из тех дней, моя на кухне посуду, я подумал, что единственная моя надежда - на Бога. В это время раздался телефонный звонок. Это был отец.

XXX

Он только что приехал с дачи и пригласил меня к себе. Но в нашей встрече не было ничего необычного. Я читал ему свои стихи, он советовал мне устроиться на работу и подарил на прощанье свой старый поношенный пиджак. Он все-таки не Бог, он всего лишь мой отец, нельзя ожидать от него слишком многого. Но был еще один подарок, от которого я отказался. Это была фигурка веселого толстяка, держащего в руке шарик. Да, это был он, нестрадающий пуруша, зритель круговращения мира, держащий в руке шарик судьбы. Я понял, что взять этот подарок - значит смириться со своей судьбой, в то время когда мои силы для борьбы еще не иссякли.

И все же, день за днем я все ближе подходил к той грани, которая зовется отчаяньем. Я не испытывал к Алене никаких чувств, кроме легкой брезгливости, но именно ее считал причиной всех моих несчастий - прошлых, настоящих и будущих. Я совсем не мог писать роман в этой душной сонной атмосфере, которую она создавала, целыми днями валяясь на диване. Иногда я писал стихи, но большую часть времени проводил в раздумьях о том, как мне избавить ее от своего присутствия.

XXX

Настал август. Мои мучения продолжались. Желтый и голубой фургоны по-

прежнему стаяли у подъезда, но я все чего-то ждал. Я чувствовал, что каждый день, проведенный мной вместе с Аленой, опутывает нас все новыми кармическими связями, которые мне будет трудно разрушить.

Я часто вспоминал о потере "Паркера", который, наверное, подобрали тамбовские менты на железнодорожной насыпи. Это был подарок Глеба на день моего рожденья. Все или почти все, что я писал им, удавалось. Да, эта потеря - дурной знак, недаром мой роман совсем расклеился. Но я упорствовал, каждый день берясь за дело и выдавливая из себя по несколько совершенно бездарных строк.

В Москве сейчас все почтовые ящики принято заваливать рекламными газетами и проспектами. Они прекрасно подходят для клозета. Как-то раз я просматривал почту и обнаружил среди всего этого бумажного хлама свежий номер газеты "Клиент всегда прав." Вся первая полоса была занята весьма забавной карикатурой:

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

много много много много много много много много много много много

МНОГО НЕ ПИШИ - ОТУПЕЕШЬ !

Этот текст был набран голубым цветом. Снизу был пририсован коротенький

голубой остро оточенный карандаш.

Голубой цвет. Это от Господа. Что же, Господь прав, я слишком много писал за последний год. И как остроумно Он предостерегает меня! Сколько иронии и такта! Мне все же казалось невероятным, что первая полоса рекламной газеты, выходящей в Москве миллионным тиражом, оказалась посвящена мне. Но в том-то и заключается всемогущества Господа, который делает невозможное - возможным, а маловероятное превращает в свершившийся факт. Я понял, что Господь любит и не оставляет меня. Я стал писать меньше, точнее, я перестал тратить время на свои бесплодные попытки, дал себе отдых на несколько дней. Я даже начал читать.

"Клиент всегда прав". Этот клиент, разумеется, я. Это я думаю, что всегда прав. Следовало бы задуматься, а так ли это?

Между тем, приближался роковой день - тринадцатое августа. День, когда мы с Аленой должны были пожениться. Я уже объявил ей, что не стану этого делать, чем, кажется, сделал ее совершенно несчастной. Но на самом деле я еще не решил полностью для себя этот вопрос, пытаясь ответить на него при помощи все той же дианетики. Получалось так, что если я женюсь на Алене, это уменьшит мои привязанности в области любви и позволит, не ухудшая особенно своей кармы, сосредоточить свой фанатизм на главном - Цели, которой я себя посвятил. Теперь эта цель стала для меня совершенно ясна - я хотел подарить людям бессмертие. Я решил стать суровым аскетом, подавлять даже свои творческие наклонности, не искать денег, успеха и т.д. Короче, я становился настоящим фанатиком.

Весь день двенадцатого августа я провел на природе, готовясь к окончательному решению. Цифра тринадцать меня очень смущала (забегая вперед, скажу, что она смущала меня не зря). Я принял решение - свадьбы не будет. Со спокойной душой я вернулся домой. Мне нечего было сказать Алене, которая, по своему обыкновению лежала на диване и смотрела телевизор. Может быть, так поступают все женщины?

Миновала полночь. Наступило тринадцатое августа.

XXX

Черт же меня дернул согласиться на этот брак! Я принял решение сам, Алена ни о чем меня не просила. Но в восемь часов утра мы уже встали, впервые за две недели из одной постели, чтобы ехать в ЗАГС. Да, мы поженились во второй раз, без торжественной церемонии и свадебного марша. Мы даже купили торт, чтобы отметить это событие. Единственным чувством, владевшим мной, было безразличие, кажется, оно передалось и Алене.

После обеда мы дошли гулять в парк. И там, на обочине дороги, мы увидели дохлого кота.

- Смотри, дохлый Барсик!

Она всегда называла меня Барсиком, это повелось уже давно... Барсик сдох! Что же, похоже, сегодня я спустил свою жизнь в мусоропровод, думал я вечером того же дня, выбрасывая мусор из помойного ведра. На душе у меня было тяжело. Еще один кармический узел связал нас. Не навсегда ли?

А через несколько дней я уходил из этого дома, не выдержав охватившей меня тоски и депрессии. Когда я охватил свою спортивную сумку и как безумный начал лихорадочно кидать в нее свои рукописи, сильный порыв ветра ворвался в окно - ветер был против моего ухода. Но я не обратил на наго внимания. Мне было двадцать девять лет, я был молод и считал, что жизнь не отдала мне еще полностью свой должок. Алену пришлось отдирать от меня и моей сумки буквально за уши. Рядом суетилась теща, пытаясь не то удержать меня, не то поскорее выставить вен. С сумкой через плечо я вышел из подъезда. В моем кармане было сто долларов, и я понятия не имел, куда мне идти. На какую-то долю секунды мелькнула мысль вернуться, но тут между мной и входной дверью подъезда стрелой пролетела маленькая черная кошка. Путь назад был отрезан.

XXX

Я был на излете зияющей пустоты и бессловесного одиночества, охватившего меня, едва я переступил порог своего нового жилища. Еще поднимаясь по лестнице, я заметил маленький желтый плакат, налепленный прямо на стекло окна лестничного пролета на уровне четвертого этажа. "Что же теперь будет с паровым отоплением?"- спрашивал с плаката одетый в белый халат профессор Преображенский, и под его мудрым осуждающим взглядом я сразу почувствовал себя Шариковым, собравшимся оттяпать у честных людей положенные ему шестнадцать квадратных аршин. Лифта в этом доме не было, и, добравшись до пятого этажа, я почувствовал себя полностью лишившимся каких-либо физических и душевных сил. Чертово курение и чертова одышка.

В квартире Рафаила было очень много икон, и я сразу подумал, что найти это жилье мне помог эгрегор христианства. Сам Рафаил был сейчас на Кипре, и на какое-то время квартира была в полном моем распоряжении. Я понятия не имел, где я стажу жить потом и на какие средства буду существовать, но это меня мало беспокоило. Все дело было в романе. Мои герои-йоги окончательно передрались между собой, так и не придя к соглашению о том, нужно ли строить храм вокруг Земли или напротив, все силы следует бросить на освоение космических пространств, создавая плацдарм для бесконтрольно размножающегося бессмертного человечества. Я по-прежнему видел очень много знаков. Так, в магнитофон Рафаила была вставлена кассета Высоцкого, и едва я нажал на “Play” как услышал:

"Вот вам песня о том, кто не спел, Не спел.

И что голос имел, не узнал - Не узнал."

Да, все мои стихи, что я написал - это только пыль, песок, осколки Абсолюта... Может быть, позже я действительно мог бы сочинить что-то стоящее, но у меня было такое чувство, что моему творчеству приходит конец. В последнее время я совершенно не писал стихов... Следующая песня была о том, что "К утру расстреляли притихшее горное - гордое эхо", и я сразу вспомнил про бандитов. Мне не хватило духа слушать кассету дальше. А зря! Ведь следующей песней была жизнеутверждающая "Ну вот исчезла дрожь в руках, теперь наверх. Ну вот сорвался в пропасть страх. Навек, навек."

Впрочем, страха не было, была депрессия. У меня совершенно пропал аппетит, я буквально заставлял себя доедать эти сосиски, эту вермишель с кубиками "Galina Blanca" и прочую отраву, которой я здесь себя кормил...

Да, знаков было много. Голуби, услышав любую мою мысль, стремглав летели куда-то, чтобы донести о ней тем силам, которые наблюдали за мной. Голуби-шпионы! Раньше я о них лучше думал. Я терял мало-помалу всю свою волю, и в этом обессиленном состоянии начинал думать, что все события жизни - лишь декорации спектакля, мимо которых ты проходишь, играя роль по заранее написанному сценарию. И было совершенно ясно, что тот избыток информации о моем настоящем и будущем, который я получал благодаря знакам, несет в себе больше вреда, чем пользы, что эта информация - и есть то, что подавляет мою волю, отравляет мой разум: ведь если ты лишь актер, играющий отведенную тебе роль, то что остается делать в этой жизни? Уподобиться тому наблюдателю, созерцающему круговорот событий, вроде того пластмассового толстяка, которого хотел подарить мне отец? Возможно, но не стоит забывать, что это он, а не ты

держит в руках шарик судьбы. Или же активно действовать в этом мире без всякой надежды на успех? Несколько позднее, когда я начал свое погружение в буддизм, о котором я тоже собираюсь написать, я осознал, что тот первый путь, путь отождествления себя с наблюдателем - это и есть настоящий буддизм, осознание в себе природы Будды.

Депрессия - это утрата надежды. Впрочем, надежды всегда много. Надежды много даже тогда, когда ее совсем нет. Но больше всего надежды бывает, когда в какое-нибудь совсем обыкновенное утро ты смотришь на голубой просвет в облаках сквозь больничную решетку и понимаешь, что в этом океане надежды ее хватит на все твои самые сокровенные чаяния, да и не только твои, но и всех других людей. И когда ты понимаешь это, даже самый маленький просвет среди облаков способен окрылить тебя.

А радио пело:

"Ты был не прав, ты все спалил за час, И через час твой огонь угас..."

И я снова думал, что это поют обо мне. Да, это прекрасно, когда у тебя отрастают крылья, но хуже всего бывает, когда эти крылья ослабевают, и тогда малейшее движение причиняет огромную боль. Я выходил на балкон покурить, и с первой затяжкой в моей голове сочинялись первые строчки замечательных стихов, но через считанные секунды на меня невиданным грузом наваливалась усталость, и все гасло. Вот и сейчас:

Нагоняет тоску электричка, Из окошка видны гаражи... Ты зачем прилетела, синичка, Для чего прилетела? Скажи!

А дальше - чернота, путь в никуда. Угли и головешки. Раньше я также стихи всегда вытаскивал в считанные минуты. Может быть, дело в том, что мне завтра тридцать лет? Ведь все когда-нибудь кончается.

XXX

О квартире Рафаила нужно говорить особо. Он художник-реставратор, и от икон в его квартире буквально некуда было деваться - их не было разве что в сортире. Я перестал молиться, опасаясь, что молитвами настолько приближусь к Богу, что упаду в Его лоно, как камень, притянутый Солнцем. Это была не квартира, а настоящая церковь. Распятия, иконы Христа и святых, иконы, изображающие Богородицу, преследовали меня повсюду. Богоматерь-знамение смотрела на меня со стены в спальне, Казанская Божья матерь висела над дверью, ведущей в кабинет, куда я редко заходил. А что творилось там! Деревянные, серебряные и бронзовые распятия, распятия из слоновой кости; православные и католические, на которых Спаситель изображен с короной на голове, распятия в стиле модерн...

В квартире были высокие окна за синими занавесками, которые я сразу же раздвинул и больше никогда не закрывал. Но когда я в первый раз вошел сюда, они превращали свет с улицы в таинственный голубоватый полумрак, подобно церковным витражам. У многих икон стояли потухшие свечи в массивных подсвечниках и висели лампадки; задах ладана и свечей никак не желал выветриваться, хотя я держал все окна открытыми. На кухне, в гостиной, в коридоре было множество мелких бумажных иконок, деревянных образков, которые можно купить за пятнадцать рублей в любой церкви. И с ними соседствовали большие старинные иконы в серебряных окладах и без них. Оклады без икон, бережно сложенные в одном из уголков сумрачного рабочего кабинета мастера... Множество репродукций на стенах - ангелы и сцены из Апокалипсиса - соседствовали с копиями распятий кисти Дали. Рабочий стол в кабинете с бережно разложенными кисточками и тюбиками красок, в центре которого лежала подлежащая восстановлению закопченная икона восемнадцатого века, изображающая Троицу.

Рафаил занимался там, что скупал за бесценок по северным деревням иконы, реставрировал их, если это было необходимо, и перепродавал дельцам, занимавшимся иконным бизнесом на более профессиональной основе. Иногда барыги давали ему подреставрировать действительно что-то ценное. Рафаил говорил, что, возможно, часть этих икон - краденная, но это уже было не его дело, он был прежде всего реставратор и реставратор высокого класса. Он уволился несколько лет назад из Третьяковки, чтобы, как он говорил, заработать на жизнь. Он жил этими иконами и любил их. Но на меня его обширная коллекция с первых же дней начала производить гнетущее впечатление, и, не мог все время чувствовать себя перед лицом Господа, я хотел жить своей жизнью и делать то, что я хочу.

Может быть, именно поэтому я тогда и ударился в буддизм (чтобы не удариться в мудизм). Я имел об этой религии довольно смутное представление. Только один раз, еще в Актау, мне, сидящему в сквере на скамейке, залез на ботинок весьма настырный черный муравей. И я сразу понял тогда, что это посланец Будды, явившийся испытать мое милосердие, и стряхнул его на землю и нечаянно повредил ему лапку... Теперь же я ходил по магазинам, скупая священные трактаты. Один раз я чуть было не купил набор забавных фигурок буддистских монахов, корчивших смешные рожи.

Впрочем, вскоре начались такие события, что мне стало не до буддизма и не до христианства. Все началось просто. Я позвонил своей однокашнице Юле, чтобы поздравить ее с днем рождения. Мы мило поговорили, она как раз вернулась из какого-то похода по грибы.

- Я все еще безработный поэт...

- Не прельщайся дешевыми ярлыками,- Юля сама писала стихи.- А то ты в конце концов можешь превратиться в безработного идиота. Кстати, Оля в Моск-

ве. Она совсем не изменилась. Мы были вместе в походе.

Через полчаса, узнав телефон Оли у другой Юли, как нарочно тоже приехавшей из Германии, я набрал эти семь волшебных цифр.

Х Х Х

Мы сидели в кафе на Гоголевском бульваре. На столике лежал шоколад. Два стакана с недопитой фантой... Мы обнимались и целовались у всех на виду, и казалось немыслимым расстаться хотя бы на минуту.

- Завтра. Я тебя люблю, но я не могу так сразу.

От этого "завтра", от этого "люблю", от этого "так сразу" у меня невыносимо сладко заныло в груди... Да, Оля и вправду совсем не изменилась. Ее новая короткая стрижка под мальчика была очень ей к лицу. Роды совсем не испортили ее фигуру, она казалась мне все той же хрупкой блондинкой, которую я так робко и безответно любил десять лет назад. Она была для меня чем-то вроде Бога. Когда я сказал ей об этом по телефону, она ответила:

- Твой Бог велит тебе вернуться к твоей жене.

Но что-то в ее голосе все равно давало мне надежду.

- Ты же понимаешь, у меня в Америке есть своя личная жизнь...

- Завтра мы с сыном едем к бабушке.

В конце концов она все-таки записала мой телефон, пообещав обязательно мне перезвонить. По ее голосу я почувствовал, что она не обманывает меня, и два дня не выходил из квартиры, чтобы не пропустить ее звонка. И Оля позвонила! Она приглашала меня в гости, в квартиру, полную ее родственников. Я наотрез отказался, я хотел, чтобы мы встретились где-то в городе. А ее голос! Я ничего не понимал из того, что она мне говорила, я только слушал ее голос и время от времени повторял ей, что хочу встретиться с ней наедине.

Я не взял с собой цветов - такую, как она, ничто не может украсить, разговорились сразу, как будто расстались совсем недавно. Я читал ей свои стихи.

- Нет, это не Гумилев.

- Ну и люби своего Гумилева,- рассмеялся я.- Впрочем, я могу работать и под Гумилева,- и я прочел ей еще один стишок.

- Для меня поэзия мало что значит,- говорила она мне. Я не пишу стихов. Я - не поэт.

- Я знаю, ты занимаешься физикой. Мы разные люди, но это очень хорошо. Если бы мы были похожи, нам не о чем было бы говорить, мы не смогли бы ничему научиться друг у друга.

- Ну вот, через десять лет мы, наконец, учимся разговаривать,- сказала она.

- Мы могли бы продвинуться дальше.

Она посмотрела на меня так, как будто собиралась встать и уйти.

- Я закурю, ты не против?- сказал я, спасая положение.

- Ты куришь? Дай мне сигарету,- она сделала две затяжки и бросила.

- Посидим в кафе,- предложил я.

- Потом, чуть попозже. Яне хочу есть.

- А чего ты хочешь? Весь мир у твоих ног. Оля засмеялась:

- Пока что я вижу у своих ног только тебя.

Мы сидели на желтой скамейке (воистину, желтый цвет продолжал преследовать меня!) Мимо нас важно прохаживались голуби. Я не смел ее обнять, я чувствовал, что мне нужно лишь найти маленький ключик к ее душе, и тогда она навсегда станет моею. Но Оли опередила меня.

- Ладно, идем в твое кафе.

- Если мы сейчас расстанемся, это - навсегда. Такая любовь бывает только раз в жизни.

- Ты говоришь за себя.

- С чего ты взяла?

Оля удивленно посмотрела на меня. И тут, была-небыла, я робко коснулся ее руки. И через секунду я почувствовал на своих губах ее легкий поцелуй. Это было похоже на поцелуй сестры. Я очень нежно обнял ее за плечи, и она чуть вздрогнула.

- Пойдем в кафе,- чуть смущенно предложила Оля.

XXX

- Ты даже представить себе не можешь, каких усилий мне стоило добиться того, чтобы мои родители и брат, и мой сын уехали к бабушке! И притом так, чтобы я осталась здесь одна.

- Ты, наверное, сказала им, что хочешь поработать над своей диссертацией.

Мы лежали в постели, накрывшись тонкой простыней. Моя душа блаженствовала. Нет, скорее пала. Неважно, нужных слов мне все равно не найти. Я ласкал ее тело, тело некоронованной королевы красоты, она обнимала меня.. Впервые в жизни я любил и был любим. Ее лицо, лицо невинной девочки с всегда улыбающимися губами и темными глазами - вечная юность с тонким привкусом женственности. Я чувствую, что пишу какую-то пошлятину, все мои глаголы просто пасуют перед тем, что со мной происходило. Происходило с нами двоими...

- Ты не слушаешь меня?

- Я слушаю только твой голос,- а как описать ее голос, который сам по себе - гений любви?

- Так послушай, что я скажу. Завтра мы не сможем встретиться.

- Мне жаль.

- Ты хоть помнишь, что послезавтра я улетаю?

XXX

- Я приеду к тебе в Америку. Насовсем.

- Что ты там будешь делать?

- Неважно, придумаю что-нибудь.

- Ладно, я сделаю тебе приглашение,- сказала Оля как-то до-деловому сухо.- Знаешь, тебе не нужно завтра провожать меня в аэропорту.

- Почему?!

- Видишь ли... Тогда бы мне пришлось слишком многим объяснять, кто ты такой.

- Этого я и сам до конца не понимаю.

- Вот видишь!

- Я знаю только, что я - поэт.

- Угу,- скучно отозвалась она.- Ну ладно, у меня сейчас много дел. Давай прощаться.

- Ненавижу прощаться по телефону. Я позвоню тебе в Америку.

- Я тоже позвоню тебе.

- Ты знаешь, в твоем голосе - какая-то отчужденность.

- Нет. Просто все эти хлопоты перед отъездом...

- Я люблю тебя.

Я послушал несколько секунд гудки отбоя и повесил трубку. Несмотря на этот подозрительно ни к чему не обязывающий разговор, несмотря на предстоящее расставание после двух дней любви, я чувствовал себя по дурацки счастливым. Я поеду в Америку, и все будет упс! Только что делать с романом? Багаж - не больше двадцати килограмм, а у меня десять толстенных тетрадей, и это не считая дневников и тетрадок со стихами. Впрочем, стихи я помню наизусть... Влезет ли все это в двадцать килограмм? Я взять еще с собой кое-какие книги...

Мне стало скучно, и я решил что-нибудь почитать. В книжных шкафах Рафаила было из чего выбрать - старые советские издания Толстого, Мережковского, Шолохова... Подумав немного, я вытащил из шкафа увесистый том Пушкина и открыл его посредине.

"Я Вас люблю, к чему лукавить, Но я другому отдана И буду век ему верна,-"

прочел я посреди страницы. Олька говорила, что у нее в Америке личная жизнь. Что же, выходит, она Татьяна, а я - отвергнутый через десять лет Онегин? Впрочем, это не я, а она отвергла меня десять лет назад. Я стал читать дальше.

"Она ушла. Стоит Евгений Как будто громом поражен..."

Черт, меня тоже ведь зовут Евгением!

"И муж Татьянин показался, И здесь героя моего, В минуту, злую для него, Читатель, мы теперь оставим Надолго, навсегда..."

Господь, уж не Ты ли меня сейчас оставляешь? Я отыграл свою жалкую маленькую роль? Ты больше не будешь мне помогать, не станешь руководить моей судьбой? Да и судьбы у меня больше не будет... Так, жизнь, прозябание...

"Блажен, кто праздник жизни рано Оставил, не допив до дна, Кто недочел ее романа И вдруг сумел расстаться с ним, Как Я с Онегиным моим."

Господь, Господь! Неужели это все?

XXX

Опять одиночество, депрессия. Я ни с кем не общаюсь. У меня нет друзей. Только Глеб. Но это не друг, это старый друг. Совсем другая материя. Я больше не могу писать...

Вечером я выхожу пройтись. Когда я возвращаюсь, недалеко от подъезда -машина, и вот еще одна. Читаю их номера, только буквы, без цифр. Буквы складываются в слова:

ВОТ НЕМ

Черт, если тебя оставляет Господь, то Он отбирает у тебя все, даже твой дар. Вот, нем. Но за что?

Поднимаюсь к себе. Я думаю о днях, проведенных в Актау. Я просил у Бога встречи с Олей, и я получил ее. Кстати, тогда же я пообещал Богу бросить писать роман. Не знаю, смогу ли я это сделать.

Все эти знаки... "Не дай мне Бог сойти с ума." Вот Пушкин знал, чего нужно просить у Бога. Я болен и я мог сделать Олю только или очень счастливой, или очень несчастной. Собственно, дело не в романе, а в моем фанатическом стремлении подарить людям бессмертие. Это главный камень преткновения. "Твой Бог велит тебе вернуться к твоей жене." Наверное, теперь, когда я стал Онегиным, это уже не важно, вернусь ли я к жене, буду ли писать роман. Нет, я еще поборюсь с Богом, который смотрит на меня с каждой стены этой заклятой квартиры! Я поеду в Америку. А роман? Брошу к чертям, как обещал, он сгнил, мой роман, а я совершенно исписался...

Ив эти тяжелые для меня дни, как это часто со мной бывало, ко мне пришла одна мысль, явно внушенная извне. Я легко отличаю такие мысли от своих собственных; в таких случаях у меня словно раскрываются глаза, и я вижу то, что ранее было от меня скрыто. Помню, я шел к помойке, чтобы выбросить мусорный пакет.

"А что если с самого начала я бы попытался выразить свою идею в стихах? Какие-нибудь тридцать строк - и все готово. И не надо писать никакого романа, скучного, надуманного и надоевшего."

Да, как говорится, интересная мысля всегда приходит опосля. Я-то теперь совершенно исписался. Я не могу сейчас зарифмовать и пары строк. И все же я иду и покупаю тетрадь с парусником на обложке и ручку, украшенную золотой стрелой. Стрела, которая должна долететь до людей.

Я еду к тете, чтобы забрать у нее свой магнитофон. Она что-то говорит, но я думаю о своем. Только что в метро я приступил к исполнению своего замысла. Первые десять строк готовы, они дались мне даже без особого труда, как будто были мне кем-то продиктованы. Вообще, когда я писал эти стихи (впоследствии выяснилось, что я пишу пророчество), я находился в опасной близости к Богу, я даже могу с уверенностью сказать, что именно Он надиктовал мне те строки, которые мне не удавались, желая ввергнуть меня в искушение, чтобы потом покарать. И я с большой радостью устремлялся в эту ловушку.

Мы с тетей едим торт. Моя двоюродная сестра уехала на какие-то посиделки. Мы втроем: я, тетя и черный кот на диване. Я стараюсь поддерживать беседу, но параллельно думаю о том, что этот новый замысел не нарушает мой договор с Богом. Он дал мне встретиться с Олей, я бросил писать роман. Или я обещал перестать строить земной Рай? Но я больше не строю Рай. Или тогда на берегу Каспийского моря речь шла о другом? Обещал ли я тогда отказаться от своих идей земного бессмертия?

- Женечка, ты сегодня какой-то задумчивый.

- Да, я задумчивый.

Бороться с Богом? Я вспомнил цитату из Библии: "С Богом боролся - че-ловеков будешь одолевать." В любом случае, то, что я сейчас делаю - неугодно Богу.

- Возьми себе еще кусок торта.

- Да, спасибо.

Когда я говорю с тетей, эти мысли не исчезают, они только приглушаются. Я называю их параллельными мыслями. Я уже замечал это явление, когда недавно пытался читать. Сидишь, вроде бы ни о чем не думаешь; открываешь книгу, и с первого же слова, с первой строки они начинают свое плавное течение, переплетаясь с текстом. Это все плоды одиночества. Надо вернуться к людям, тогда и мысли придут в порядок.

Я забираю магнитофон и еду домой.

XXX

У моего подъезда - "БМВ" и джип. Да, здесь тоже есть бандиты, но нам сейчас нет никакого дела друг до друга; я договорился со своими внутренними бандитами, и те, настоящие, должны оставить меня в покое. Мы разделили сферы влияния в Москве. Им - Юго-Западная, мне - все остальное. Весьма выгодная для меня сделка! Я поднимаюсь на пятый этаж. "Что теперь будет с паровым отоплением?"

Ложусь на диван и слушаю знаки.

"Кто кончил жизнь трагически, Тот истинный поэт."

Это Высоцкий. Надо вернуться к Алене. Я даже не пригласил ее на свой день рожденья. Я позвоню ей завтра.

XXX

Как прекрасна бывает грусть! Воистину преступникам следовало бы объявить человека, осчастливившего весь мир. С этой мыслью я проснулся 31 августа 199... года. Вчера вечерам я смотрел телевизор. Какая-то американская попсовая певица пела что-то в стиле "не тяни кота за хвост". Я плохо понимаю по-английски, но там были русские титры:

"И вот, мой милый, Я поняла, что слишком хороша для тебя."

Что ж, это в равной степени относится и к Оле, и к Алене. Кто я такой? Обыкновенный психопат-фанатик, хотя и пишущий стихи. Но этим бабам нужны не стихи, а деньги.

Алена, в сущности, хорошая женщина. Может быть, не стоит в очередной раз портить ей жизнь? И портить жизнь себе? Оля обещала прислать мне приглашение, но у меня даже нет заграничного паспорта. Надо срочно этим заняться. Где взять деньги на билет? У Алены, что ли? Она любит меня, и это не так уж сложно будет сделать. Сейчас в Америку русских программистов приглашают пачками; скажу ей, что хочу съездить туда зашибить деньжат...

А с чего я взял, что Алена меня еще любит? "Я поняла, что слишком хороша для тебя." Меня охватывает беспокойство. Может, не ехать к ней?

Когда я въехал в эту квартиру, мне пришлось сразу снять свой нательный крест, иначе муки совести буквально пригибали меня к полу при виде всех этих икон и особенно огромного портрета Спасителя в терновом венце. Но сейчас я надеваю крест и иду в церковь. Я не то чтобы хочу посоветоваться с Богом, просто, если верить дианетике, это должно уменьшить мою карму. Может быть, побывав в церкви, я смогу, наконец, принять правильное решение. Крест привычно оттягивает шею. Камень для утопающего. Я иду по улице. Крест придает мне силы, но это чисто физическая сила, в душе - необыкновенная нищета и покорность. Я иду широким шагом, чувствуя себя полным ничтожествам.

Деревянная ажурная церковь. Я поставил свечу Господу Иисусу Христу, своему конкуренту в деле спасения мира. Иду обратно. На душе тяжело. Вернуться к Алене было бы настоящим преступлением. Надо устроиться на работу. Этот крест дает мне силы, из меня получится отличный дворник. Черт, но тогда я должен распрощаться с Олей!.. Нет, будь что будет, я еще поиграю в эти игры.

Придя домой, снимаю крест и кладу его на стол. Я давал обет... Черт с ним. Я позвоню Алене в два часа. Сейчас половина второго. Минуты идут медленно. Я пытаюсь читать, но тут же начинаются параллельные мысли. По телевизору какой-то фильм. Это успокаивает. Два часа. Алена дома.

- Я сейчас приеду.

- Приезжай,- она явно рада...

Кладу трубку. А я вот совсем не рад. Вообще, чтобы восстановить отношения, нужно сразу затащить ее в постель. Интересно, у меня встанет? Что-то я в этом не уверен. Она меня совершенно не волнует как женщина.

Но наплевать, все равно я еду. Быстро собираю вещи, беру только самое необходимое. Рукописи, кое-что из одежды. И, конечно, ту тетрадку со стихотворным манифестом о бессмертии. Полная сумка кармы, а самое тяжелое в ней - этот неоконченный манифест. В боковой кармашек сумки кладу маленькую фигурку улыбающегося человечка, снимающего перед Богом шляпу. Это полнее всего выражает мое теперешнее кредо. Впрочем, может быть, этот толстяк просто обнажает голову, прежде чем войти в храм?

Выхожу на улицу. Небо голубое, почти без облаков. Двор утопает в зелени. Голуби-шпионы разлетаются врассыпную. Мне нужно в аптеку. Она за углом, на Анадырском проезде. Высоко в небе - самолетик, он падает вниз, к горизонту. Так и мой утомленный дух стремится сейчас к упадку, на духовное дно. По Верхоянской улице медленно едет желтый асфальтовый каток. Это - символ моей шизофрении, которая вот-вот раздавит меня. Захожу в аптеку. Презервативы у меня есть, мне нужна виагра. Виагры в продаже нет. Ну и хрен с ней, может быть у меня и так встанет. Я иду на автобусную остановку, и прямо перед моим носом уходит красный автобус. Красный - цвет любви. Если бы я не ходил за виагрой, я бы уехал на нем. Я жду следующего автобуса. Встанет иди не встанет? Если забивать себе голову такими мыслями, то точно - нет. По привычке начинаю свою любимую игру в рифмы.

- Встал!

- Устал...

Не годится, попробуем еще.

- Встал!

- Достал.

Понятно. Это значит, что я достал Муз своими стихотворно-утилитарными домогательствами. Что же, продолжим.

- Встал!!

- Скандал!

Черт, это уже хуже. Там же кроме Алены есть еще и теща. Она, что ли, скандал устроит? Вот задница!

- Встал!

Несколько секунд тишины и потом слабый отзвук:

- Блистал.

Да... Это было. Это было совсем недавно. Я был чист, как стеклышко, я был одушевлен, и стихи шли как из рога изобилия. Да, тогда я действительно блистал.

Я выбрасываю окурок - пришел зеленый автобус. Зеленый - цвет Ислама, покорности. Покорности судьбе.

В Медведково захожу в цветочный магазин и докупаю приглянувшиеся мне гвоздики. До Дегунино еду маршруткой. Уже в маршрутке меня как громом поразило - гвоздики совсем не красивые, желтые с розовой каемочкой. Любовь шизофреника. Бог смеется надо мной! Что же, я просто достаю из сумки фигурку маленького толстяка, снимающего шляпу перед Богом. Это - высшая степень буддизма, символ великой Истины Будды: буддизм - будь что будет. Шучу. На самом деле она звучит так: "Береги в себе Истину, поскольку это -единственный свет."

Желтые гвоздики выбрасываю в первую попавшуюся урну. На маленьком рынке у станции, где ходят электрички, покупаю три белых гвоздики. Виагры нет и в здешней аптеке, я заменяю ее бутылочкой пива. Но пиво не идет, я отдаю полбутылки какому-то алкашу, который благодарит меня и предлагает сообразить на троих. Ну, это как-нибудь в другой раз. Как я и ожидал, у подъезда меня встречают голубой и желтый фургоны.

Алена встречает меня в своем синем клетчатом халате. Мы обнимаемся. Теща дома, но никакого скандала не происходит - зря эти рифмы меня пугали. Вкусный обед - то, от чего я уже отвык. Здесь тихо, спокойно, только ветер шелестит в листьях черемухи за окном...

Постель в Алениной комнате как всегда не убрана; поспать днем - это ее любимое занятие. Встал! Ура!

XXX

"В начале было Слово." Когда я взял вечером того же дни первую попавшуюся под руку газету, эта отпечатанная аршинными буквами фраза бросилась мне прямо в светлые очи. Газета все та же, "Клиент всегда прав". Видимо, Г. избрал именно этот канал связи со своим самоуверенным клиентом. Отныне пишу Его имя сокращенно, чтобы не упоминать его всуе. Опять первая полоса, а картинка под заголовком просто впечатляет. Какой-то инвалид с забинтованной головой и в черных очках - очевидно, слепой. Слово... да, это те полтора десятка строк недописанного пророчества о грядущем бессмертии. Может быть, я попаду под машину? Я размышляю об этом знаке. За неосторожное слово всегда били по морде, но чтобы так... Чуть позднее приходит другое толкование. Забинтованная голова - знак того, что мой разум поражен безумием. Темные очки указывают на мою духовную слепоту... Да, я заметил, что пока я писал те самые строки, мое состояние ухудшилось. В любом случае, этот знак не предвещает ничего хорошего.

XXX

Я дописал пророчество. Собственно говоря, я не собирался писать именно пророчество, я просто хотел изложить свои взгляды в стихах. Как это у Ницше: "чтобы не читали, а заучивали наизусть". Но, очевидно, Г. устроил так, что мне теперь пришлось стать лжепророком. Там хуже для нас обоих. Здесь самое место привести эти строки.

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

. . . . . . . . . . . . . . . . . .

А вы что думали? Я не такой дурак, чтобы распространять лжепророчества! К тому же, все свои взгляды по этому вопросу я уже изложил выше в презренной прозе.

Честно говоря, есть еще одна причина, по которой я его здесь не привожу. Но об этом после.

Теперь можно и отдохнуть. Планы на завтра более или менее ясны. Я достаю кассету персидской музыки - это поможет мне расслабиться. Что за черт! Вместо нее в футляре - все та же кассета Высоцкого, принадлежащая Рафаилу. "Ошибка вышла, вот о чем молчит наука!" Ну ладно, послушаем, что скажет Высоцкий...

"Дуэль не состоялась Или перенесена. А в тридцать три распяли, но не сильно."

Интересно, если это от Г., то не вызывает ли Он меня на дуэль? Я знаю, Он любит меня, и я люблю Его. Я не хочу никакой дуэли. Может быть, это знак не от Г., а от Мастера Шизы или Мастера Знаков? Так или иначе, нужно выбросить это из головы. Послезавтра доеду в журнал со своими стихами... В любом случае, мне уже показали, чем мне грозит эта дуэль. Или это уже со мной произошло?

XXX

Я направляюсь в ОВИР Киевского района оформлять загранпаспорт. Чемодан - самолет - Кентукки. И все! - "любовь побеждает смерть." Я еду в метро по кольцевой линии. "Следующая станция - Проспект Мира". Мира с Господом. Подчиняясь внезапному душевному порыву, выхожу из вагона. Переход на радиальную линию манит меня, как манит иногда узкая тропинка, ведущая в лесную чащу. Там, на радиальной - станция Свиблово, деревянная церковь у метро и в двадцати минутах ходьбы - пятиэтажный дом на Анадырском проезде. И квартира, где я оставил на столе свой серебряный крест. И лик Спасителя в терновом венце. Я заметался по вестибюлю станции. С большим трудом беру себя в руки и возвращаюсь на перрон. Рядом ждет поезда инвалид в коляске. Я, похоже, тоже стал умственным инвалидом, совершенно не держу себя в руках. И все-таки какая-то половинка меня страстно хочет туда... Я вывез оттуда все свои вещи, мне остается только отдать ключ Рафаилу, чтобы навсегда порвать с этой квартирой. Подходит поезд. Инвалид ловко въезжает в вагон и, кажется, собирается просить милостыню. Я решительно вхожу следом.

На Киевской - как всегда толпы народа. В общей толпе пробираюсь в нужном направлении. В переходе продают газеты: "Дуэль", "Завтра". Она так и держала их одну над другой. Дуэль Завтра. Я ничего не могу с этим поделать, я просто иду дальше. Выхожу к Киевскому вокзалу и иду на Берсеневскую набережную.

Дуэль Завтра

Я беру необходимые бланки в ОВИРе и еду домой. Большую часть дня перечитываю то, что я написал. Звучит красиво. Красота - это то, за что следует драться. Впрочем, мне больше не нужно это перечитывать. Я помню все наизусть.

Вечером того же дня. Алена лежит на диване перед телевизором. Устраиваюсь рядом с ней. Стендаль, "Красное и черное", самая середина фильма. Жульен Сорель, повздорив с каким-то господином, получает от него по морде пачкой визитных карточек. Он отправляется по указанному адресу, чтобы вызвать наглеца на дуэль. Но в доме, в который он попадает, его принимает совсем другой человек - молодой родовитый барон, сама любезность. Столь же любезно барон принимает вызов Жульена. Барон со всей полагающейся учтивостью провожает его до ворот, и там Жульен видит кучера на козлах - это тот самый негодяй, который швырялся визитными карточками своего господина. Жульен дает ему колотушек.

Дальше происходит дуэль. Жульен ранен в правую руку. "Когда Вы поправитесь, я с удовольствием приму Вас у себя дома,"- говорит барон.

Знак в общем-то благоприятный. От предстоящей дуэли пострадает мой талант (рана в правую руку, которой я пишу), но талант вернется ко мне, и я снова приобрету благорасположение Г. Интересно получается: на дуэль меня провоцировал не Г., а Его слуга, но стреляться-то мне придется с Г.! Хотя, впрочем, кучер у Господа - тоже тот еще субъект. Подозреваю, что это Мастер Шизы.

Несмотря на эту дуэль, завтра я иду в агентство по найму программистов

за рубеж. Мне еще надо попасть в Кентукки, так что это будет не так-то просто. От нечего делать листаю журнальчик "Досуг в Москве". Фильм "Евгений Онегин". Что за черт! А вот поинтереснее - "Звездные войны. Скрытая угроза". Кадр из фильма: страшная рожа Дьявола. Эта рожа мне не нравится. Но Дьявол пожирает меня глазами, стремясь заполучить еще одного бойца в свой Легион борцов с Богом. Это страшно.

XXX

По утрам меня часто посещают счастливые мысли. В тот момент, когда я еще пребывал где-то между сном и явью, я подумал вдруг: а не пойти ли мне сегодня в Ботанический сад? Дела подождут. Сегодня просто замечательное утро. Охренительно голубое небо без единого облачка. Быстро позавтракав, я собираюсь уходить. Я еще не знаю, куда пойду. Может быть, перед походом в контору и вправду заскочить в Ботанический сад? Сегодня дуэль... Ха! На всякий случай беру с собой все нужные для конторы бумаги.

Я выхожу на улицу. У подъезда одиноко стоит голубой фургон. Желтого нет. На секунду мне становится страшно. Сегодня мы с Ним один на один. Мир вокруг меня прекрасен; Господь обрушивается на меня всей красотой и мощью Своего Творения...

Ботанический сад - это ловушка, мысль о нем была внушена мне с особой целью. Я должен ехать в контору. Но какой чудесный теплый день! И как скучно я собираюсь его провести. Высоко в небе самолетик набирает высоту. Так и мой дух воспаряет сейчас вслед за ним. Мне нужно в контору, но душа так и рвется на природу. Может быть, принять вызов и пойти в Ботанический сад? Контора подождет, они ведь работают до позднего вечера. На станции Владыкино я выхожу из метро на улицу. Ботанический сад притягивает меня. Я долго не могу ни на что решиться. Я совсем забыл об Оле, ради которой я должен заниматься всеми этими скучными делами. Один день ничего не решает. Я курю и все еще не знаю, куда сейчас направлюсь. Голубой цвет больше не кажется мне враждебным, я чувствую к нему доверие. И все-таки это дуэль, дуэль моей души и разума. Г. проник в обе эти области и сталкивает их внутри меня. Нет, не так. Разума у меня уже не осталось, это борьба моей души и слабеющей воли. Раздвоение личности - вот что это такое.

Я иду в Ботанический сад. Ворота впускают меня, и я вхожу туда, где, кажется, установилось недостижимое вечное лето. Я здесь как демон, проникший в этот райский уголок Москвы. И я всей душой отдаюсь окружающей меня трепетной красоте и не думаю больше ни о чем. Прямо напротив входа, среди чудесных деревьев - огромный пруд, по краям которого важно расселись голуби. Слева - старинное здание административного корпуса. Мимо него иду к своему любимому пригорку. За забором - кладбище. Я брожу по тропинкам, взбираюсь на пригорок и обозреваю окрестности. Увы! Даже если каждую строку моего убогого повествования заменить живописной картиной, им все равно не передать прелести этих ландшафтов, этого слабого ветерка в ветвях деревьев знакомых и неизвестных мне пород, этого лениво греющего солнышка, этого притягательно голубого неба надо мной... Я спускаюсь с пригорка и иду дальше, выходя на широкую аллею. Спрашиваю у какой-то старушки, где здесь оранжерея. Она не знает.

- Ты что, сынок, выходной сегодня?

- Нет, я безработный.

- Ну, дай Бог тебе работу найти.

Аллея приводит меня к саду камней. Сегодня вторник, сад закрыт, и я воровато перелезаю через забор. Среди окружающей сад зелени меня никому не видно; я долго хожу один среди гранитных глыб и цветущих низкорослых кустов, окружающих грот.

Когда я жил в Свиблово, на квартире Рафаила, я часто ездил гулять на ВДНХ. Я знаю, что туда можно попасть через Ботанический сад. Несколько раз спрашиваю дорогу.

- ВДНХ? Вон за тем забором.

Опять как мальчишка лезу через забор. Я уже изрядно устал и больше не собираюсь в контору.

На ВДНХ продают пиво. Я беру себе бутылочку и иду дальше в поисках скамейки. Вот какая-то розовая скамеечка под навесом, но там сидят люди, а мне не хочется нарушать моего одиночества. Здесь, на ВДНХ, конечно, меньше зелени, но воздух свеж, и эти гуляющие граждане, песчаные аллеи - лучший подарок сибаритствующему вечному юноше.

Желтая скамейка на отшибе. Скамейка для шизофреника. Злюсь уже даже не знаю на кого, на Г.? Или на себя? Я устал, ногам требуется отдых, но я иду дальше в поисках чего-то менее знакового.

Какое-то кафе с гамбургерами. Сажусь за столик. Самолетики продолжают преследовать меня. Открываю бутылку и лениво отпиваю один глоток. Все мои проблемы сразу становятся какими-то малосущественными. Я делаю еще три больших глотка и откусываю ломоть гамбургера. В голове шумит. Я слышал, что алкоголь, вообще говоря, обостряет психические заболевания. Но мне сейчас хорошо, только слишком много самолетиков. Я совершенно ослабел; ко мне слетается стайка воробушков. Видимо, они вампиры. Стивен Кинг описал этот феномен в своем романе "Темная половина", причем явно основываясь на личном опыте. В голове - полная мыслительная каша. Вряд ли я в таком состоянии доеду до конторы. Люди за соседними столиками. У них с головой все в порядке... Я допиваю диво уже в каком-то полусне, и тут из репродуктора на меня шквалом обрушивается вальс Георгия Свиридова - гимн жизнеутверждающему началу и мощи Творения. Дуэль можно признать состоявшейся; врача не требуется, я сам как-нибудь доберусь до дома. А все-таки приятно сидеть вот так за столиком и ничего не делать. Я закуриваю сигарету, и мир медленно начинает вращаться вокруг меня.

XXX

Алена купила желтые билеты в дельфинарий. Вряд ли я смогу туда пойти, вряд ли я дотяну до следующей субботы. Я чувствую себя ужасно. Придя домой, я хотел было сразу звонить маме, чтобы она записала меня на прием к Л., но тут же услышал лай собаки. Еще не время, нужно слегка оклематься после этой дуэли. Бога много. Оля в своей Америке трахается с каким-нибудь негром и забыла обо мне. "Кар!"- кричит за окном ворона. А я лягу в психушку и, может быть, выйду оттуда только через год. "Кар!" За то, что я боролся с Богом, он отнимает у меня все, даже мой дар. "Кар!"- слышно опять за окном. Но в фильме было, что моя рука заживет. Когда, через год, через два? "Кар!" Я бы устроился на работу, я даже просматривал объявления в газетах, но куда я такой нужен? "Кар!" Чтоб эти вороны лопнули! Бога - много... Да, Его очень много. Гораздо больше, чем я могу себе представить. На мне нет креста, я изменил Богу. "Кар!" Надо срочно позвонить Оле. "Гав!"- собака за окном предупреждает - нет, сейчас нельзя, надо хотя бы немного протрезветь. В голове снова начинает звучать пророчество. Я отдаюсь этим мерным звукам и постепенно успокаиваюсь. В комнату входит Алена, говорит что-то, я что-то ей отвечаю. Жаль, что мы не сможем сходить в дельфинарий. "Кар!"

XXX

Чтобы как-то развеяться, я еду в библиотеку. У подъезда - снова жел-

тый и голубой фургоны, но теперь смысл этого знака - иной. Голубой - это больше не благодать от Господа, ведь на мне даже нет креста. Какой-нибудь укол, в шприц попадет маленький пузырик воздуха, и конец. Я больше не доверяю Господу, как раньше. С Богом боролся - Бог и в дурдоме достанет. "Кар!" Я уже перестал обращать внимание на этих гнусных тварей, но я их ненавижу.

Вчера я звонил Оле, но напоролся на автоответчик. "Кар!" Видимо, она уже успела уйти на работу. Я сказал ей, что я люблю ее. Черт, возможно она звонила мне в Свиблово, я же не знал тогда, что перееду к Алене! "Кар!!!" Дурак, надо было оставить на автоответчике Аленин телефон!

КОНЕЦ

P.S.

Л. объяснила мне, что все эти мои знаки, которые я справедливо приписывал шизофрении, имеют научное название - бред значения. Свое пророчество я уничтожил. Завтра меня кладут в психбольницу в отделение санаторного типа.

- Какие тебя посещают мысли?- спрашивает Л.

- Очень мрачные. Например, такие: за мои грехи Господь лишает меня таланта.

- Кар!!!

- Была ворона?- спрашиваю я у Л. (иногда я думаю, что это постоянное воронье карканье - просто галлюцинация).

- Была,- говорит Л.

Ее это нисколько не удивляет, для нее это не мистика, а психиатрия. Или она сама - мистик в белом халате? Так или иначе, ее таблетки мне помогают. Я больше не вижу знаков или вижу их редко. От одного знака я так и не смог избавиться - тот желтый фургон все стоит возле моего подъезда. Голубого фургона больше нет.