Случилось это, когда трамвай тормозил, между прочим, очень резко. Мотразов проехал, от силы, половину намеченного пути. И вдруг водитель по тормозам ка-ак врежет. Только, скорее, не водитель, а водительница. Голос-то, объявлявший посадки, был женский или нет? Не прислушивался Мотразов к нему. Наглухо ушёл в себя. Место занимал не самое худое: одной рукой ухватился за потолочный поручень, другой - за дужку ближайшего сиденья; стоял как раз посредине между задней и средней дверьми, за полтора окна от той и от той, если в трамвайных единицах. Да, не очень стеснённая позиция и довольно спокойная. Если не считать того, что какой-то тип периодически наваливался своей тушей на Мотразова сзади. Этого увесистого пассажира Мотразов очень просто со своей спины удалял: взбрыкивал этак плечами, брезгливо и совершенно безотчётно. Ну да, он ведь все свои внешние рецепторы отключил, естественная реакция, чтоб от трамвайных впечатлений уберечься. Так вот, когда эта водительница вдарила по тормозам; ну, может, и не вдарила, органы управления трамваем устроены, наверно, так, что бить по ним нельзя, - но на деле-то как раз то самое и получилось: влупила по самое не могу... словом, вся охранительная полудремота с Мотразова мигом слетела. Такое цунами покатилось по салону, что он просто вынужден был ему уступить. Поручни из рук выпустил, толкнул какую-то тётку в очках - ну падал же! - она завопила: "Ой, что ты делаешь, дурачок!" А Мотразов, между прочим, считал себя очень неглупым человеком. То ли фамильярность такая скороспелая не понравилась ему (сразу и "ты" и "дурачок"!), то ли вообще стало обидно: оказался виноватее других только потому, что эта бабка привыкла падать с бо?льшим комфортом, - одним словом, он тоже заорал: "Да ничего я не делаю! Я, может быть, к выходу иду!" - хотя на самом деле еще за секунду до того или даже ещё меньше вовсе ничего такого не помышлял. Не имел даже в подсознании. Но так уж мощно волокло вперёд, что в самом деле, ну просто грех было взять да не выйти из этого рыдвана вон. Тем более что как выяснилось, причём выяснилось только что, сейчас, трамвай тормозил или, вернее, всё ещё продолжал гасить скорость как раз напротив рынка - одного из рынков города - и у Мотразова при одной лишь мысли об этом сосредоточии материальных соблазнов засосало под ложечкой - или где там ещё - быть может, и в переносном смысле. В тот момент, когда скорость трамвая сравнялась с нулём, и пассажиров швырнуло назад откатною волною, Мотразов осознал с финальной отчётливостью, что именно на здешнем базаре недели две назад видел отличные кошельки - "лопатники" (почему "лопатники"?), распахивающиеся, как книжка, и размером почти с неё. И ещё он уяснил вдруг для себя твёрдо, что с этой секунды жизнь без такого "лопатника" - не жизнь, и её следует расценивать как позорнейшее прозябание. А посему он не имеет права отказать себе в незамедлительнейшем утолении возникшего желанья и должен во что бы то ни стало, со щитом или на щите, настичь добычу, как бы только-только замаячившую перед глазами - и вот уже в неимоверном темпе ускользающую прочь...
Мотразов принялся энергично продёргивать себя сквозь мешанину тел, и тут на него вскинулась уже другая тётка. Без очков. Она услышала, что он собирается выходить, и разворчалась, что "готовиться надо заранее". Задница у неё была со средней величины комод. Мотразов даже не знал, как миновать это препятствие. На секунду пришлось погрузить в эту задницу свои гениталии, прикрытые толстой джинсовой ширинкой (а также и кошелёк - не "лопатник"! - в левом кармане джинсов, как бомба, оттягивающий его), - и что это была за лохань с тестом! У Мотразова даже промелькнуло в голове, что если регулярно в такие ёмкости плюхаться передком, недолго и "антеннщиком" заделаться (или как там правильно называется эта разновидность извращений?). Давясь смехом и сдавленный вообще, Мотразов пропыхтел, что обязательно учтёт совет тётки в следующий раз. "Учту, учту", - повторял он, выдёргивая свои причиндалы из бабкиной трясины, а бабка даже, наверно, не понимала, что он собирается учесть.
Когда до двери в буквальном смысле осталось рукой подать, Мотразов решил, что уже опоздал. Так показалось ему, по крайней мере: дверь будто бы уже ползёт назад в своё стойло. А тут ещё на ступеньках случился заворот не уступающих друг другу потоков. Мотразов рассердился и грудью прорвал этот гордиев заслон, и вывалился наружу следом за некой девицей самого горячительного сложения.
Он рассмотрел её сзади на лету:
Крепкая, с глубокой впадиной, спина; блузка не только тонкая, но и полупрозрачная не скрывала, что лифчик под ней отнюдь не врезается в бока, до самого позвоночника, вообще не врезается ни на миллиметр. Бёдра, с сумасшедшею силой распиравшие юбку, делали её подобной колоколу, монументальной.
Мотразов эту девицу чуть не сшиб с ног. Но они двигались синхронно - это и спасло. Приземлившись, молниеносно зыркнул вниз - на опасно приблизившиеся скульптурные выпуклости девичьх ягодиц, которые тут же устремились вперёд, прочь, выскочили вон из обзора, потом - глянул на себя самого: рубашка, джинсы, всё, вроде бы, на месте. Он был длинный и худой, уплощённый какой-то, если смотреть сбоку, будто нарочно создан для толкотни в автобусах-трамваях, - он нравился себе. Удостоверившись в своей целостности - и это была единственная заминка, поскольку он мгновенно перевёл нерастраченную инерцию прорыва сквозь трамвайные объятия в стремительный шаг, почти бег - с таким же гепардовым проворством он поднял глаза, но обладательница колокольных бедёр умчалась в неведомые дали, не оставив кильватера по себе. Исчезла. Мотразов огорчился: не на чем больше потешить взгляд...Хотя такого добра вроде бы хватало вокруг. А вот и нет. Идеальные формы, сражающие мужчину наповал. Он успел с ними сродниться, настигая их.
Всем своим переживаниям вопреки Мотразов не забывал нестись вперёд с такой прытью, какая обычно надобна только при перебежке с вокзала на вокзал. С поезда на поезд. Или хотя бы с трамвая на трамвай. А между тем рынок уезжать никуда не собирался, стоял себе да стоял. На месте.
Место называлось Северо-Западный центр. Да, именно так. Имечка получше не сумели родить. В городе было сразу несколько центров. Единого, настоящего, так и не выявилось до сих пор, а центры местного значения различали по принадлежности к странам света.
И рынок, кстати, таким же был недоразвитым, как и вмещавший его центр. Один-единственный торговый ряд, хоть и растянутый на целый квартал, - вот и весь рынок.
Мотразов осмотр рынка со средины начал - было ближе всего - тут размещались деревянные рундуки под деревянными же навесами. Чтоб торговцы могли спасаться от жары. И всё равно рожи у них были одурелые.
Мотразов на рожи эти и вовсе не глядел. Как-то больше внимания подножному грунту уделял: чего только не валялось - пивных пробок больше всего (в это лето открытая пивная бутылка, поднесённая ко рту, или просто перекладываемая из руки в руку на ходу, сделалась главным признаком внутренней и внешней свободы...), раздавленные коробки, кожура недавно почти инопланетных бананов, - словом, не дай Господь на какую-нибудь гадость наступить! Не очень-то сильно приковывали внимание Мартразова и прилавки. Там тоже много лежало и стояло чего, но Мотразов издалека видел: не то, - и не заморачивался зря.
А всё-таки и он был подвержен влияниям и несколько умерил шаг, завидев выставленный на продажу спирт "Ройяль". Две сдвинутые вместе бутылки возвышались над прилавком, как стеклянные модели ракеты "Энергия"; подпирали собой большой прямоугольный кусок картона, на котором тушью жирно была выведена цена. Не изменилась пока, отметил Мотразов с удовлетворением. Чем только он был удовлетворён? Не за "Ройялем" же припёрся сюда. А в общем понятно. Потребление этого зелья, хотя бы и на словах, хвастовство выкушанными объёмами, тоже сделалось в последнее время признаком правильного образа жизни.
А вот пробуксовка, допущенная у книжного развала, была уж не простительна. Так называемого развала (опять-таки, откуда слово?), потому что на самом деле книги разложены были очень аккуратно. Глянцевые, ламинированные, а многие в суперобложках с прельстительными картинками. Ах, книжки, книжки! Слабость Мотразова. Хотя здесь он, пожалуй, не выбрал бы для себя ничего: вампиры, демоны, динозавры, шпионы, полицейские, киллеры, инопланетяне, принцы из параллельных миров. Затесалась в эту компанию и одна знакомая книженция: "Любовник леди Чаттерлей". И даже в двух вариантах: "Любовник леди Чаттерли" ещё. Мотразов скользнул по томикам взглядом с каким-то смутным неудовольствием. Читал роман в первом, старом переводе. Вроде бы неплохой текст, если не считать некоторых глубокомысленных рассуждений. Но чем же сейчас этот любовник так ему не нравится? Как будто лично насолил...
- А! - дошло до Мотразова. Любовник со своей леди всего лишь как бы посигналил ему. До чего склеротическая память хитра, никакими придумками не гнушается! Рановато хотя, в двадцать с небольшим лет... Ему же надо купить пачку презервативов. Давно пора восполнить запас.
"Забыл, значит, не хочу, мне это не надо, - усмехнулся Мотразов про себя, всепонимающе. - А на самом-то деле ох как даже надо..." - и тут же, обшаривая прилавки взглядом, как бы переключил в голове поисковое устройство на совсем другой предмет, вовсе не "лопатник"...
Ох, и стремительно же всё сегодня совершалось. Самопроизвольно как-то, безбашенно. Через три шага буквально Мотразов нашёл то, чего искал. У одного торговца, парня в тёмных очках. Который и сам, от солнца и пыли, должно быть, здорово потемнел. Своим плохо выбритым и наполовину скрытым за каплевидными очками продолговатым острым лицом и тем, в особенности, как с равнодушной медлительностью перетирал челюстями жвачку (из собственных, скорей всего, закромов), напоминал он какую-то заморскую кинозвезду. А вернее, ходячий её муляж (этакий Шварценеггер-Сталлоне в засушенном виде). Словом, нечто Голливудское. Мотразов лихо, тоже по-голливудски, метнул ему купюру. "Муляж", не переставая жевать, а заодно и приложившись к пивной бутылке, наполовину заполненной стеклянисто переливающимися пузырями, разморённым движением вытащил откуда-то из-под прилавка пачку кондомов. Мотразов с улыбкою сердцееда помахал упаковкой в воздухе - как фокусник предъявляет публике обречённый на превращение во что-то новое и неожиданное предмет - не прошиб психологическую броню продавца, не снискал его сочувствия; попробовал запихать контрацептивы в нагрудный карман рубашки - тот оттопырился на полметра. Тогда Мотразов спровадил покупку в паховый карман джинсов, более вместительный, правый. Левый по-прежнему распирал кошелёк. Старенький весьма, ещё мама подарила, в былинные времена, когда червонец считался чуть ли не состоянием. А к покупке нового бумажника - "лопатника" - Мотразов почему-то вдруг охладел. На сегодня хватит. Как я его понесу? Буду перебрасывать из руки в руку?
Мотразов вернулся на остановку, сел в подлетевший очередной трамвай, возобновил прерванную было поездку...
Трамвай был точь-в-точь как предыдущий и так же набит битком. Но Мотразов снова разыскал удобную нишу в этой давке и забился туда, только без отключки. Хоть и пытался он психологически отгородиться от окружающей среды, как бы запеленать себя в кокон независимых мыслей. Не получалось, может, как раз потому, что мыслей этих генерировал с избытком, просто чересчур.
В основном Мотразов думал про ближайшие свои полчаса.
Интересно, дома Моревна окажется или нет? Дома, конечно.
Моревной он звал женщину, у которой три года назад, на первом курсе, снимал комнату. Причём, так называл её он один. С её разрешения, впрочем. Настоящее отчество у неё было неинтересным и напыщенным.
Перебравшись в общагу, Мотразов контактов с Моревной не порвал. Родственников у неё практически не было. В двухкомнатной квартире она жила одна - никого после Мотразова на постой не пускала. Говорила, что ждёт племянника, который сидит в тюрьме. Возможно, и правда.
Комната, в которой Мотразов прожил почти целый год, теперь служила ему чем-то вроде камеры хранения. Он держал там два чемодана со шмотками и ещё кое-что покрупней. Моревна денег с него за место не брала. Он наведывался к ней не реже, чем раз в месяц.
Квартира эта и нынешняя его общага, пристанище интеллектуалов, которым в самом прямом смысле палец в рот не клади (как-то откусили однокурснику Мотразова мизинец - по пьянке), находились по разным концам города. И хорошо. А то эти поездки челночные скоро бы приелись. Заявлялся бы к Моревне чаще - и надоел бы ей. И потом, в конце концов, адрес выведали бы его дружки, эти самые хищные разумники. Пока они только подскрыливают его: на какую-такую это он мотается блат-хату? Когда возьмёт с собой в культпоход? Мотразов отделывается смех...чками, такими же плоскими, - как раз для дружков. Он и родителям ни слова не говорит. Отцу, хотя, наплевать, где он и как он, - не опускается до таких мелочей. А мать, та, пожалуй, ещё чего-нибудь похуже блат-хаты возомнила бы. "Что у тебя с ней?!" - женская нервность. То есть, ревность. Пусть для неё квартира Моревны и остаётся тем, что она хочет в ней видеть: "А вот помнишь, где ты жил на первом курсе? Ну, на первом курсе. У бабки, у той".
Ха. Конечно, помнит. Только Моревна не бабка вовсе. Хотя ей и пятьдесят, кажется.
У неё овальное лицо, с полным двойным, совсем непротивным подбородком, небольшие умные глаза под выгнутыми, отчётливо очерченными бровями, узкий прямой римский нос (Мотразов ничьего мнения на этот счёт не спрашивал, а просто был уверен, что её нос - римский, и точка), плотная невысокая фигура, - и платья из плотных, чаще всего тёмных тканей, которые почему-то Моревна предпочитает (траур соблюдает, что ли), придают ей особую статность, скрадывая все неизбежные телесные складки...
Да, интересно, дома ли она, ещё раз закинул сам себе вопросик Мотразов. У него вообще-то есть свой ключ, но он хотел бы её повидать. Просто так, для психологической подзарядки.
На одной остановке вместе с Мотразовым сошло человека два. И столько же, наверное, вошло. Это был никакой не центр. Здесь жизнь не кипела, отнюдь не била ключом, а была похожа, скорее, на тёмный неподвижный пруд.
Вот так, например, кирпич, из которого был сложен дом Моревны, изначально белый, от старости сделался серым. Внутри стены подъезда были черны даже там, где полагалось лежать побелке, и уже никто не покушался на покой этих стен. Здесь вечно воняло застаревшей гарью и затхлостью. Даже сейчас, в жару, в местном воздухе удерживалась сырость и прохлада. И всё, буквально всё, доведено было до ручки. И Мотразову это нравилось. "По крайней мере, хоть здесь тебя не достают поучениями, - подумал он весело, взбегая по истёртым ступенькам, - что обязательно нужно делать конфетку из всякого дерьма".
Подойдя к дверям квартиры Моревны, Мотразов дал короткий звонок, - давно уже он предлагал сменить эту фрезу на мелодичную игрушку, но Моревна упрямилась, говорила, что из-за такого звонка, мелодичного, погорел кто-то, из её родственников. Кто? Тот полумифический племянник, что ли? Тогда, должно быть, в переносном смысле. Ха-ха.
Моревна оказалась дома и в своём "национальном" траурном платье, как он и предполагал.
"Я не надолго", - сразу предупредил он. В скудновато освещённом коридорчике пахло молеубойной химией. Теснота, не повернуться толком, хоть из мебели и стояли всего-то трюмо да тумбочка, древние - лак на них покрылся мелкою сеткой трещин. Мотразов вытащил из тумбочки дожидавшиеся его тапочки и прошёл в комнату. Так называемый зал. В углу, рядом с незакрытой, распахнутой внутрь дверью в другую, смежную и меньшую по площади комнату бухтел телевизор, выдавая очередную порцию сериальчика каких-то латиносов. Отстававшая шага на два от Мотразова в его продвижении по квартире Моревна осела на диване, чтобы продолжить смотреть оттуда эту муру, перед тем прихватив со стола недопитую чашку, а Мотразов, скорее догадывавшийся о её движениях, чем видевший их, - глазеть по сторонам ему недосуг было - решительно проследовал во вторую комнату, которая его "камерой хранения" и была. Тут стоял платяной шкаф, письменный стол - у окна, кровать, комод напротив кровати. Из-под него Мотразов вытащил чемодан и, игнорируя пыль, осевшую на крышке, раскрыл его и принялся рыться в сложенных там полиэтиленовых пакетах с разнообразным тряпьём. Наконец он извлёк один из них - внутри помещался какой-то голубой лоскуток, который при разворачивании оказался маленькими плавочками. Китайское изделие. Расстелив плавки на покрывале кровати, как крохотное знамя, Мотразов мгновенно, по-армейски скинул с себя джинсы и трусы, оставшись в рубашке-распашонке, не доходящей ему до лобка. На белых костлявых чреслах мужские смуглые снасти казались переразвитыми, будто предназначены были для каких-то чудовищных целей, какими-то напряжёнными - в любой момент могли взорваться, как граната. Вольный, нестеснённый воздух щекотал кожу после парилки трусов. Мотразов покосился вдруг через плечо. Дверь оставалась распахнутой - какой и была. Напротив него, только по ту сторону дверного проёма стояла Моревна и, неловко прижимая пустую, но как будто вырывающуюся из руки чашку к груди, - у неё была тяжелая налитая грудь, скатившаяся под бронёй платья почти к талии, - смотрела на Мотразова испуганными глазами. Должно быть, направлялась к телевизору, чтоб выключить его, а тут...
- А меня в Германию посылают, - вдруг ни с того, ни с сего брякнул Мотразов, чувствуя, как сами собой теплеют щёки. "Гегмания культугная стгана", - выскочила фразочка из какого-то чулана памяти, реплика из чудовищного фильма. И, словно по контрасту, ему вдруг представилась некая необыкновенная, умиротворяющая картина, бархатно-золотистая, уютный город, по чьим улицам бегут бесшумные трамвайчики, лишённые ещё и окраски вдобавок, бесцветные, но благодаря какому-то капризу воображения - следуя некой договорённости - считающиеся красными. Так бывает во сне... - На практику, - добавил он. Но Моревны не было уже перед распахнутой дверью. Телевизор молчал. Из кухни доносился шум пущенной в раковину струи.
Напялив плавочки, едва прикрывшие пах, - эта "смелая" особенность вдруг показалась ему сущим ребячеством - запрыгнув обратно в джинсы и убрав чемодан на место, Мотразов потопал на выход. Моревна выглянула из кухни на звук его шагов. "Уже уходишь?" - она казалась всё ещё смущённой, и это молодило её. "Да, - подтвердил Мотразов, не совладав с дурацкой ухмылкой. - Абер ихь нохь цурюк верде гекоммен зайн, - прокаркал он, не вполне однако уверенный в своём двойном переводе. Завтра снова приду. Запри за мной.
На площадке он не тронулся вниз, пока не услышал, как Моревна клацнула замком. В самом деле, надо было всё время напоминать ей об этом, чтобы не оставляла на потом. Прямо какая-то патологическая тяга, а двери настежь до добра не доведут...
Октябрь 1992, октябрь 2006.
I'll be back (я ещё вернусь) - фраза героев Шварценеггера из фильмов 80-90-х годов.