Аннотация: Иногда цветочным луковицам и золотым яйцам снится, что они - люди.
[красный]
Я просыпаюсь, когда ребёнок начинает толкаться под землёй. Он видит плохой сон. Он хочет проснуться. Тш-ш, маленький, рано, ещё ночь.
Тут, в Первой Сфере, всегда ночь.
В болотах, невидимых под подушками седого мха, кипит алхимия. Чёрные пузыри становятся белыми. Потом — багровыми. Оленьи скелеты щиплют ягель, опуская копыта осторожно, чтобы не задеть спящих под мхом младенцев.
Тут много младенцев.
Земля шевелится от их дыхания.
В лёгких сплетаются корни. Во ртах вьют гнёзда блеклые бабочки. Роса оседает на ресницах, как на тычинках мха, не делая различий; лесные твари нюхают выступающие из земли пальцы, но не смеют укусить — никогда.
Над подушками мха горят цветы, и они страшнее настоящего огня.
Спите, дети.
Баю-бай.
Ребёнок утихает, так и не раскрыв глаз. Его ресницы склеены паутиной. Брусника во мху — выступившая кровь, ягоды, соскользнувшие с давным-давно порванных бус. Смешно, но я всё ещё знаю, что такое бусы.
Я помню времена, когда у меня была шея. На ней я носила рубины, и красную яшму, и — совсем давно — крестик на грубой нитке.
Но я помню и времена, когда вода только начала отступать, и мой стебель впервые показался из неё, нагой и непривычно зябнущий.
Я не знаю, что из этого правда. Может быть, и то, и другое.
Мы росли у самого дна. Мы ловили тычинками фосфорное сияние чудовищных рыб. Мы пропускали сквозь себя багровую, сытную взвесь моря, и нам никогда не было холодно, и мы никогда не были голодны.
Потом море ушло.
Мы остались.
Я смыкаю лепестки, чтобы не ронять на мох слёзы. Подо мхом нерождённый ребёнок сжимает сердцем мои корни.
Лепестки из плоти трепещут. Клапаны разевают голодные рты. Его сердце — бутон, птенец, алый сгусток в клетке рёбер; я люблю его больше, чем своё собственное.
Не просыпайся, шепчу я; ещё ночь. Спи. Ни одно чудовище тебя не тронет.
* * *
[жёлтый]
Ярек стоит перед стеной, и в руке у него кисточка. И это странно. Ему никогда не разрешали рисовать на стенах. Но сейчас стена затянута белой бумагой, и у него спрашивают:
— Будешь рисовать, Яречек?
Пф-ф. "Яречек". Нашли маленького.
— Он будет, — говорит мама. — Он постоянно рисует. Даже ночью... Даже свет не включает...
— Да перестань! — взрывается отец. — Невозможно уже слушать! Спрашивали тебя?
Вжав голову в плечи, Ярек цепенеет. Мама опять плачет, будто Ярек делает что-то плохое, а отец опять кричит на маму. Раньше он никогда не кричал. Такого и представить было нельзя.
Но сейчас-то Ярек не виноват. Он не сам начал, его попросили.
— Тш-ш. Всё нормально. Если хочешь, мы отвернёмся и не будем смотреть.
Подумав, Ярек кивает. Берёт баночку. Косится назад — все отвернулись? Точно не смотрят?
И ляпает на стену краской.
И ещё раз.
И ещё.
Брызги, штрихи, кляксы и взрывы; в пустоте просыпаются сочные тюльпаны, каждый — с эмбрионом-Дюймовочкой внутри. И куриная слепота. И наглые бессмертные одуванчики. И розы в крошечных золотых коронах. И изогнутые бутоны огуречных цветов.
— Ярек, ты рисуешь только одним цветом. Ты понимаешь это?
— Да, — говорит он, надувшись. Сами же обещали не смотреть! — Я люблю жёлтый.
— Вот видите... — начинает вполголоса мама, но отец шикает.
Покусав деревянный кончик кисти, Ярек решает передумать. Другие цвета он и правда любит меньше. Иногда они его беспокоят, иногда — жалят, а иногда... об этом лучше не думать. Но ведь они не виноваты.
Они тоже цвета.
И Ярек рисует. Огнедышащие маки, опасные мохнатые фиалки, гвоздики, что кладут на могилы, и чертополох, что на могилах растёт; и шиповник, и дурман, и цветы картошки.
— Оранжевый, — бормочет он под нос упоённо. — Малиновый. Бирюзововый...
Ярек не знает, что в коробке с гуашью, которую ему дал доктор, все баночки — белые.
* * *
Золотое яйцо закатилось под корягу, да там и застряло. Даже в Третьей Сфере слышно, как плачет его мать. От слёз на камнях выступает соль, и олени лижут её, оставляя следы чёрных раздвоенных языков.
Пахнет морем, хотя никто здесь не помнит о море.
"Что такое море?" — спросит житель выбеленной веками, ушедшей в землю раковины. — "Это съедобно? Это плотоядно?" Да, скажу я; плотоядно и съедобно, но чем тебе это поможет? Ты всё забыл. Шелест волн в перламутровых лабиринтах ты принимаешь за шум собственной крови. Не обманывайся: ни одно из трёх твоих сердец не бьётся так восхитительно ровно. Ты стар и скоро умрёшь, а шелест останется.
Вот я — помню.
Море было огромно и полно золота. Правда, лишь до тех пор, пока не родило солнце.
Скоро курица найдёт золотое яичко и спрячет назад под крыло, так и не вспомнив, откуда оно взялось. Жаль.
Ему бы стоило дать вылупиться.
* * *
[лиловый]
Белая комната.
Стены — твёрдые. Окна закрашены, но на них нет решёток. Люди, которые привели Ирис сюда, не боятся, что она начнёт биться. Это могло бы быть приятно; ей давно никто не доверял.
Вот только ей надо не биться.
Пробить.
В сердцевине этой палаты, этой бетонной скорлупы — он. Высокий, хмурый, глаз не видно за зеркально-синими стёклами очков. Его зовут Тойво, и он не врач; Ирис поняла это ещё в тот день, когда он выкрал её из больничного бокса, пройдя сквозь зеркало.
Тойво говорит, она не больна. Тойво говорит, она — цветочная луковица в лесу, который растёт слишком далеко, и в то же время — слишком близко, чтобы она могла его увидеть.
Но ей нужно увидеть.
Тойво говорит:
— В русском слова "цвет" и "цветы" происходят из одного корня. По факту, они почти идентичны. Tzvet. Tzvety.
— Tzvety, — шепчет Ирис, с трудом разлепляя сухие губы.
Flowers. Flores. Flori.
Blumen. Blóm.
Kwiaty.
Lilled.
Çiçekler.
בלומע.
פרחים.
花.
Слова падают в белизну пола, словно капли краски — в сметану. Почти бесследно. Ирис ловит разводы в воздухе — глазами, губами, всем своим измученным "я", — но они уходят.
— Ищи их не снаружи, — подсказывает Тойво. — Ищи внутри.
В стёклах его очков Ирис видит себя - бледную и жуткую, как война. Ирис не знает, что может быть внутри у такой женщины; нет, знает, конечно, — она жила у себя внутри двадцать лет, — но ей совсем не хочется вспоминать.
Перед ней - листы, испещрённые словами и иероглифами; сотни слов на сотнях языков. Некоторые языки давно мертвы, некоторые умирают, о некоторых она никогда в жизни не слышала. Она знает лишь шведский и английский, и, как всякая шведка, понимает норвежский. Это всё.
Но листы исчёрканы её пометками.
Слова, пойманные дрожащим росчерком маркера; я не знаю, кто вы, не знаю, что вы, но вы ощущаетесь по-другому. Словно краска, которой вас напечатали, не совсем чёрная. Это не так, но...
Девяносто два процента совпадений, говорит Тойво. Девяносто два слова "цветы" на девяноста двух языках, которых Ирис не знает.
Наверное, ей стоит гордиться.
Наверное.
Моргая, Ирис чувствует лишь усталость и тяжесть в веках. Белый режет глаза. Её телепатия почти ничем не отличается от болезни, и Ирис хочет спать.
Тойво сказал, она — цветочная луковица, но не сказал, кто он сам, и он совершенно точно не врач.
Тойво ждёт от неё слишком многого.
— Ирис, не спи. Не вздумай спать! Тебе нужно пробить скорлупу, тебе нужно увидеть! Ирис, ты уже её надколола!
Она опускает руки на голову. В темноте под веками колышется пятно — как лиловая медуза в чёрной воде. Или как цветок. Кажется, это важно, Ирис что-то должна сделать с лиловым цветком внутри себя... но что?
Голова тяжела.
Сегодня всё так же, как и вчера.
(Белый, белый мох.
Так выглядели бы иссохшие кости мотыльков, будь у мотыльков кости. Они щекотно тычутся в лицо, и хочется чихнуть — но для этого надо иметь в лёгких хоть чуть-чуть воздуха.
— Ирис!..
Эхо тонет в лишайнике. Олень, пьющий из ручья, замирает, подняв голову. Что такое Ирис? Это съедобное или плотоядное? Может быть, олень — Ирис, просто не знает об этом?
Впрочем, олень не умеет помнить о чём-то дольше пары мгновений. Жажда берёт своё, и он снова пьёт. Потом уходит, и в облаках темнеют борозды от его рогов.
Ирис — остаётся.
Она сонно дышит, приподнимая грудью дёрн. Изо рта выпархивает блеклая бабочка — крылья разлинованы в клетку, буквы расплылись сине-лиловыми разводами. Над лицом Ирис склоняется фиолетовый цветок, но не видит собственного отражения в молочных бусинах её глаз.
Ирис ещё слишком мала, чтобы родиться.)
Тойво сидит на кухне у открытого окна, и мартовский дождь смачивает пепел в пепельнице. На него смотрят с жалостью.
— Может, оставить её в покое?
— Нет. Она почти нашла себя на Седьмой Сфере.
— Фиолетовый — самый проблемный, ты же в курсе, Тойво. Может, всё-таки?..
— Нет.
Тойво вырезает из истории болезни бабочку и выпускает в окно. Её тут же уносит промозглый ветер.
* * *
[белый]
— Это чтобы васильки не жалили, — говорит медсестра.
Ярек старается не смотреть на шприц, но всё равно смотрит. Под кожей, остро пахнущей спиртом, золотятся вены. Когда Ярек моргает, они снова становятся синеватыми.
В глазах плывёт и двоится. Как на старых открытках, которые лежат у мамы в книжном шкафу. Держишь прямо — девочка плачет. Наклонишь — улыбается. Ярек не одну такую картинку искромсал ножницами.
— Больно не будет, — говорят ему.
Моргнув, он вдруг понимает: на уровне Третьей Сферы шприц похож на жало исполинской пчелы. Самой пчелы нет, зато яд остался. Больно — будет.
Но убегать давно некуда.
Шприц жалит. Хотя и не так больно, как мог бы ужалить василёк.
На мгновение Ярек видит скорлупу, смыкающуюся над ним, и бледный мох, и тень оленьего скелета на дне ручья — но потом это проходит. И перед ним снова только рука медсестры и белое больничное одеяло.
Белый — только белый. Ничего больше.
Третья Сфера целует его в лоб и уходит.
* * *
Дети шевелятся под землёй.
Их много, очень много. Больше, чем чешуек в шишке, и больше, чем звёзд на небе. Никто из них не знает, что спит в земле. Пока не знает.
Кто-то просыпается, не дозрев. Куда больше тех, кто сгнивает, так и не проснувшись. Луковицы, яйца и раковины; сосуды для цвета, сосуды для цветка.
Иногда мне кажется, что и я сама ещё не проснулась. И лес вокруг — лишь последний слой луковицы, которую мне, ростку, надо прогрызть. И кто-то точно так же шепчет мне: баю-бай.
Не стоит.
Не надо.
Не открывай глаз.
Ещё ночь, милая; здесь всегда ночь, и садовник придёт нескоро.
Но когда ко мне приходят эти мысли, я просто покрепче целую своего ребёнка и пою ему колыбельную, чтобы заглушить кровь, испуганно стучащую внутри.
Потому что я знаю, как выглядят луковицы, яйца и раковины. И знаю, как выглядят цветы, пусть и ни разу не видела себя в зеркале.
Но я не могу даже представить, как должен выглядеть садовник.