Балконная дверь безвольно подернулась под натиском налетевшего порыва ветра. Занавеска, легкая, воздушная, будто сотканная из паутинки нежно-белого цвета, надулась и засияла. Откуда-то донесся переголосок птичьей трели. Она вздрогнула - занавеска нежно дотронулась до ее руки и, словно извиняясь, опала на угол раскрытой балконной двери. Она проводила взглядом последний полет куска прозрачной ткани и прищурилась. Постоя-ла немного возле огромного окна, выходившего на обширное золотистое по-ле, за которым в белых шапках облаков возвышались горы, провела рукой по вновь надувшимся парусам занавесок и с ногами забралась в уютное кресло, стоявшее тут же, на расстоянии летящей белой шали, под тремя ста-рыми фотографиями, висевшими на стене. Она запрокинула голову и, в ко-торый уже раз, внимательно всмотрелась в снимки под помутневшим от времени стеклом.
...Две девушки. В шляпках. Белоснежные, воздушные, как эта неуго-монная занавеска, платья. Улыбаются. Робко, словно боясь спрятавшегося за аппаратом фотографа. У одной в руке корзина. С тюльпанами...
"Тюльпаны... Когда в последний раз я видела тюльпаны?" - сдвинула она брови, задумалась. Наверное, тюльпаны уже не растут. Взгляд ее упал за окно и встретился с неизменно-возвышенным взглядом гор, покрытых дым-чатой ватой. Облака стояли слишком низко. Слишком. Стояли уже не пер-вую неделю, а то и месяц. А может, и больше. Она уже не могла припомнить, когда видела снежные вершины исполинов. Приходивший на днях молочник долго молчал, глядя туда, на горы, потом вздохнул и, покачав головой, про-бормотал себе под нос:
- Плохо. Влажность... Слишком быстро. Вот оно как... Не будет, зна-чится, весны... Правы были. Началось.
- Ч-что? - подумав, что ослышалась, переспросила упавшим голосом она.
Но молочник только поднял на нее мутные, уставшие глаза и, печаль-но улыбнувшись, удалился, отрешенно махнув широкополой шляпой на прощание.
Вот и теперь, уютно устроившись в широком, мягком кресле, протянув руку к летящей занавеске, она не могла не думать о тюльпанах. Они росли только ранней весной. Но на календаре был ноябрь, а жара не отступала. Не успевшие пожелтеть деревья дали второй урожай за год. Осень просто умерла. А с нею - и радость первого снега, и снежные, рождественские бури, и бескрайние белые поля... И тюльпаны.
...Седой старик, гордо восседающий в кресле. Рядом - шикарная дама с аккуратной прической. Двое маленьких близнецов и угрюмый молодой че-ловек, держащий под руку тоненькую, болезненно бледную девушку в не-взрачном балахоне. И елка, украшенная миллионом огоньков, заваленная под корень подарками и разноцветными коробочками...
Она отвернулась от фотографий и сдавленно вздохнула. Взгляд снова утонул в облаках, нависших над горной цепью. Она не верила, не хотела по-верить, что кто-то, о ком умолчал молочник, был прав. Что весна действи-тельно больше не наступит. Что климат на планете окончательно изменился, а большая ее часть безвозвратно превратилась в заросли джунглей, безвет-ренные, мокрые, жаркие, влажные, дышащие наглостью, выносливостью и обидой.
...Третий снимок не был черно-белым, с налетом старинной желтизны. На нее смотрел с фотографии молодой человек, одетый в тяжелые, грубые доспехи военного морской пехоты. Рядом с ним сидело лохматое создание со вскинутыми ушами и блестящими, огромными черными глазами. Белая шерсть на лапах загрязнилась, хвост вяло помахивался над землей. Морпех сидел рядом с собакой на корточках и улыбался. Загорелое лицо под растре-панной челкой дышало надеждой, каким-то детским, неожиданно свалив-шимся счастьем. А в руке у него, устало склонив головки, лежали три тюль-пана...
Что-то больно сжало ее сердце. Этот снимок висел здесь совсем не-долго. Каких-то две недели. Но две недели эти превратились для нее в веч-ность, необузданную, тяжелую и... влажную. Мятый конверт лежал на столе и уверенно указывал загнутым уголком в потолок. Под ним, то и дело вздра-гивая от последних, она это чувствовала, порывов ветерка, лежал лист бума-ги, исписанный легким, неровным почерком солдата. Она вздрогнула и за-крыла глаза ладонью.
"...под стеклом они еще жили. Они даже цвели. В этом месте вообще тяжело представить хоть какую-либо жизнь. А они жили, ты веришь?... Я знаю, сколько значит для тебя эта жизнь. Похоже, началось именно то, чего так долго ждали, и к чему относились с такой неуместной теперь иронией. Но..."
Но. Она вдруг вскочила с кресла, схватила письмо дрожащей ладонью и выбежала на балкон, будто прорвавшись сквозь клочок белого, снежно-белого тумана. Губы поджались, словно боясь растянуться в улыбке. Загоре-лый, вздернутый нос неуверенно дрогнул. Налетевший порыв ветра взъеро-шил пепельные, короткие волосы. Лист бумаги нервно вздрогнул и, пробе-жавшись уголком по изрезанным шрамами запястьям, соскользнул на пол.
...Сквозь позолоченное, бесконечное ржаное поле, словно ледокол сквозь айсберги, пробивался белоснежный лохматый шар, то и дело подаю-щий признаки жизни громким, заливистым лаем. В метрах десяти позади не-го темнел силуэт, бодро шагающий по пояс во ржи и аккуратно раздвигаю-щий колосья уставшими, но все еще сильными и готовыми к любым испы-таниям руками.
"...Но ничего уже не изменишь. Снарядом стекло разнесло вдребезги. Мы молча глядели, как погибают последние тюльпаны. Их были сотни - си-ние, желтые, красные, белые... Даже несколько черных. Они банально сго-рели, и ничерта нам уже не оставалось делать, как молча смотреть на эту погибающую красоту. Возможно, последний раз в жизни. Прости.
Мы еще успели сделать фото со Спайком.
Я клянусь, что эти три цветка вернуться вместе со мной. В моих ру-ках. Кто знает, может, семена, которые мне удалось свистнуть перед взрывом, еще дадут кое-какие ростки..."