Однажды у великой английской писательницы Джейн Остин завелись две маленькие беленькие собачки. Одну звали Гордость, а другую - Предубеждение. И такие они были непоседы! То перьев для письма вязанку угрызут, то дохлого мыша в рукопись засунут. А как-то раз целую кастрюлю спагетти в декольте писательницы опрокинули! Горячих, да с соусом! Осерчала Джейн Остин, метлу поганую схватила и вымела Гордость и Предубеждение на кладбище. А была ночь. Страшно стало собачкам на кладбище без дела сидеть, раскопали они могилу свежую и вынули из нее пастора старенького, и на коврик хозяйке рядом с кроватью положили. Встала ночью Джейн Остин по своей писательской нужде, да на пастора как наступит! Тут с ней удар и приключился. И что интересно, одновременно ей озарение, вроде как, пришло. И написала она потом в больнице свой Самый Известный Роман. А когда выписалась, велела слугам пастора того засушить и в шифоньер припрятать. И теперь, когда писательницу оставляет вдохновение, она крадется на цыпочках наверх, приоткрывает тихонько шкап и потом кричит, и в конвульсиях бьется. Побьется-побьется, да и настрочит романчик-другой почтенной публике на потеху.
Джейн Остин и крысиный яд
Великая английская писательница Джейн Остин очень любила ежиков. Но не всех, а только одного. А второго, противного и неопрятного, совсем не любила, а только терпела из любви к первому, потому как первый совсем без второго не мог. А тут вдруг случилась гроза, и один ежик помер. Обрадовалась Джейн Остин:
'Вдруг,' - думает, - ' это тот, который второй!'
Потыкала палкой, глядь - а это первый! Расстроилась писательница, даже от спагетти на полдник отказалась. А потом развеселилась: того, который второй теперь и извести с чистой совестью не жалко! Побежала в зоомагазин и купила четыре фунта чистейшего крысиного яду, самого высшего качества - все-таки была она женщина добрая и вовсе не жадная. Прибежала, вся запыхавшись с мороза, насыпала ежику целую миску и стала ждать. А ежик не жрет. Вот поди ж ты, морду воротит, и все тут! Задумалась Джейн Остин, а потом как закричит:
- Ха!
Яду-то она не того купила! Надо было ежиного, а она крысиного притащила. Ежику обидно, вот и не жрет. Что ж тут поделать, не перепокупать же яд? И ведь придумала! Схватила ежика и потащила к цирюльнику, что пуделей исправляет. Пришла и говорит:
- Оболваньте мне моего в аккурат под крысу, а то так мне одного моего ежика напоминает, что мочи нету, извелася вся, и даже садовник не мил!
Ну, цирюльник рад стараться, обкорнал в лучшем виде и даже шнурочек сзаду подвязал, для натурализму, навроде хвоста, да еще с бантом розовым. И вышло, что так обновленный ежик Джейн Остин понравился, что травить она его сразу передумала, а завернула в кулечек и домой скорей понесла. Пришла, дверь открыла, а там такой дух смердный стоит, хоть не заходи. Тут ведь что было: пока Джейн с цирюльником развлекались, пришли крысы со всей округи, яду дорогущего отведать, да так все и передохли, а атмосфера в доме от того непригодной для жилья сразу сделалась. Вот ведь как обидно! Пришлось Джейн Остин в бродячий цирк наняться - не помирать же от холода без крыши над головой.
Зимние утехи великой писательницы
Как-то пошла великая английская писательница Джейн Остин удить рыбу. Лунку пробурила, на стульчике раскладном удобно устроилась, сидит удит, песни народные, англосаксонские, напевает. И тут, знаете, клюнуло! И еще, и еще. Только не снизу, из воды, а вовсе даже сверху. А как оно получилось-то: она ж когда на рыбалку собиралась, все перед зеркалом крутилась-прихорашивалась, унты из собаки динго, моржовый зипун и главное - бобровую шапку, по спецзаказу в Житомире пошитую надела. Красота! А для пущего кокетству, к шапке кедровых шишек прикрутила, заместо перьев. Вот это-то и подвело. Лунку-то Джейн под бережком провертела, а на бережку лес сосновый, а в соснах кто всю зиму кишит? Правильно - клесты! А клесту что слаще любой морковки? Шишки кедровые, вестимо. Вот и налетели клесты тучей на писательницу, клюются и за шапку больно щиплют. Страх, да и только. А потом погнали птицы Джейн Остин к полынье посреди озера, чтоб она там, значит, утопла, а шапка-то с шишками осталась... А вот тут, на счастье писательницино, проезжала мимо нигерийская сборная по биатлону в полном составе, увидали спортсмены беду такую и давай по клестам палить. Так писательницу и спасли. А вместе с ней и сотню-другую еще не написанных книжек, за что им большое человеческое гранмерси. А клестов дохлых Джейн насобирала и дома изготовила ровно семьсот тридцать два чучела, хоть и ушло у нее на это семнадцать лет непрерывной работы... Порыбачила, в общем.
Из истории воздухоплавания
Лев Толстой очень боялся летать самолетами. И водочки выпьет, и снотворных порошков наестся, а все одно впустую - прям страшно и все тут. Да и все остальные пассажиры как-то без понимания: то спинкой кресла бороду прищемят, то в сортир соседу приспичит, так все ноги босые поотдавит, пока мимо проберется.
А то вот был еще случай: расположился писатель с комфортом, Каренину пописать, а сосед возьми да и задень его складной столик. Чернильница перекувырнулась, да прям на рукопись! Перья гусиные, свежеочиненные по всему салону разлетелись, их тут же негритята из третьего ряда похватали и давай в индейцев играть! Костерок сложили, стюардессу толстую сверху привесили - поджарить чтоб, значит. Ну что скажешь - шум, гам, дым коромыслом, пилот, конечно, не растерялся: запросил посадку в Тель-авиве по большой нужде. Там Толстого и ссадили, как зачинщика и главного бузотёра.
А потом и вовсе нервная система у писателя расстроилась, да и немудрено: шестьсот страниц Карениной пересочинять придется, свиного вокруг в корчмах не подают, да и пекло вокруг - жуть, а в бороде жарко. Решил скорей домой податься, а как? В самолеты не содют, на корабле тоже плохо: тошнит от болезни морской нещадно. Нанялся тогда писатель погонщиком верблюдов к бедуинам, груз травы какой-то веселящей перевезти. Так до самого Петербурга и дошел. Через тридцать пять лет. Похудел, осунулся весь и с тех пор к самолетам даже не подходит.
Нудистский пляж
Как то раз пошла великая английская писательница Джейн Остин на нудистский пляж. Расположилась в теньке, курицу с яйцами на газетку разложила, помидорки, там, виски в графинчике... Хорошо! Только жарко. Ну расстегнула пальто на две пуговицы сидит, загорает. И так, знаете, расшалилась, что даже валенки скинула, озорница! А тут, глядь, граф Толстой, собственной персоной. Без кальсон, но в бороде по колено. Увидал Джейн Остин, развеселился весь, улыбается.
- Ах, ах, - говорит, - как приятно родственную писательскую физиогномию на пляжу встретить!
Присел рядышком, виски тяпнул, писательницу за середину туловища, вроде как приобнял. Не мужчина - огонь. Только стала Великая английская писательница в своем пальто расстаивать прям вся... Так вдруг бежит, свистит в свисток и машет полицмейстер уездный, недавно за большие заслуги из Санкт-Петербурга на пляж переведенный. Кричит, мол, караул, не порядок, не гоже на нудистском пляже в пальто загорать! Почтенная публика некомфортно себя чувствует, а то как у вас там аппарат фотографический на треноге спрятан, а потом во всех папиросных ларьках на Невском срамота с присутствием уважаемых господ нудистов проявится! В общем, отставить и все такое. Тут Джейн Остин и говорит:
- Ах, обыщите меня сеньор полицмейстер, для всеобщего спокойствия!
Он и полез к ней в пальто, а граф Толстой на это глядючи, взревновал, да как схватит полицмейстера за портупею, а тот его обратно за бородищу. Ну, пошла, доложу я вам, потеха: пыль столбом, клочья бороды во все стороны, народу собралось - тьма тьмущая. А Джейн Остин не растерялась, быстренько тотализатор организовала и ушла потом домой с большим барышом.
Чарльз Диккенс. Лирическое
Великий английский писатель Чарльз Диккенс задумчиво играл на контрабасе 'Полет Валькирий'. В хате было жарко натоплено, он даже снял ушанку и небрежно набросил ее сверху на гриф инструмента. Чарующая мелодия, вырывающаяся из-под тонких порхающих пальцев, упиралась в некрашеную дверь красного дерева и, потоптавшись немного, протискивалась в щели, чтобы разлиться над безмятежно спящим заснеженным Суссексом. Где-то ухала сова, из клуба доносилось нестройное хоровое пение...
'Люблю тебя, Мать Англия,' - думалось писателю, - 'только лишь тут дышится вольготно и живется так привольно!'
В голове становилось тесно от мыслей и замыслов, роились неизлитые на бумагу герои, особенно докучал некий Друд и плаксивый Оливер. Часы, меж тем, пробили восемь.
'О, скоро ж Дуняшка придет!' - встрепенулся писатель и, неприлично облизнувшись, отложил смычок и побежал в сени выставить на мороз пару шампанского.
Электричество
Как-то раз купила великая английская писательница Джейн Остин электрический мопед. Покаталась по двору, в клаксон погудела, тут батарейка-то и разрядилась. Встал мопед как вкопанный, не едет вовсе. Что делать? Полезла инструкцию читать. И что оказалось? Можно эту батарею зарядить! И для того в комплекте двухметровый эбонитовый шест прилагается. Зацепляешь к нему батарейку, трешь шест шерстью, электроны в аккумулятор и стекают. Красота! Стала Джейн Остин к шесту прилаживаться, чтоб, значит, процесс запустить. Но трудно пошло как-то. И вроде, шерсть местами присутствует, и энтузиазма хоть отбавляй, но как вокруг шеста Джейн не вертелась, электричества с гулькин нос накапало. Правда, публика собралась благодарная, аплодируют, подбадривают. А один бойкий старичок даже фунтовую бумажку в чулок засунул, проказник.
Тут на беду полисмен участковый мимо прогуливался. Увидел эдакое шоу, да как раскричится:
- Что за разврат в постный день, что за вызов общественной безнравственности!
Ничего не попишешь, пришлось представлению свернуть. Но не долго Великая Английская Писательница горевала: вспомнила гимназический курс термодинамики и как вскричит:
- Эврика!
Ну озарило, стало быть, ее. Слазила на чердак, достала дедов твидовый клетчатый костюм, а что, тоже ведь шерсть, причем самого лучшего английского качества! Ну, тут дело заспорилось - у костюма шерсти всяко больше, чем даже у самой великой английской писательницы. В общем, красота: вертится Джейн Остин в костюме у столба, искры проскакивают, озоном пахнет, и, что совсем хорошо, участковый ничего поделать не может: общественная ж нравственность более не подвергается. Зубами скрипит от досады, и только.
Но добром все это не кончилось: переусердствовала писательница. От чрезмерной ее ажитации в шесте молния накопилась, да как шарахнет в шпиль Вестминстерского аббатства! Что тут началось! Пожар, суматоха. И вышло, что весь архив государственный погорел и склад портянок парламентский. Схватили Джейн, и - в суд. А там уж и в тюрьму бросили на хлеб и воду, и заставили весь английский государственный архив заново сочинять, и понадобилось на это семнадцать лет и три дня. Вот покупай после этого мопеды экологические!
Лужайка
Однажды великая английская писательница Джейн Остин разгребала снег на лужайке перед домом, чтобы погулять со своим новым котенком. Вообще-то она была больше по ежикам, но вот захотелось котенка, прям ужас. Ну, купила одного на базаре. Породистый: такой немного сиамский, а немного - нет. Мяучит, колбасу из шкапа крадет, в лоток иногда захаживает - все как положено.
Так вот, лужайку, вроде, Джейн разгребла, котенка вынесла, а тот гулять не хочет - сразу обратно на писательницу запрыгивает и в парик поглубже спрятаться пытается, лапкам, мол, холодно. Делать нечего, давай тут Джейн Остин кумекать. И вот что удумала: прорыла в земле канаву и туда трубу из ванной, с горячей водой которая, засунула, а сверху решила газон насадить. Перерыла весь дом - нету семян газонных, ну не сезон. Зато коробку конопляного семени в аптечке отыскала, которое от бессонниц всяких пьют, и пакетик маку, для булок который, а что, тоже ведь растения. Насыпала все в канаву, землей забросала. И очень даже замечательно вышло: горячая вода журчит, земля греется, котенок доволен, среди кустов свежевыросших разгуливает. Благодать! Да и растения эти такие симпатичные получились, ну, одни с листиками такими забавными, а другие - цветочки-лютики. А главное что, народ к писательнице потянулся, прям, всей душой. То раньше бывало и почтальона не дозовешься, а тут гурьбой приходят, доброго дня желают и траву эту прищипывают. Ну, и цветы тоже не забывают. А что, растениям хорошо, они от этого еще кустистей становятся.
В общем, популярность у писательницы в городе появилась преотличная, она ж в свой черед не растерялась и даже пару книжек под шумок продала. Только добром это все не кончилось. И виной тому - колумбийцы какие-то. Не оценили, значит, благоустройства, вреднюги! Раскричались на своем, на колумбийском, мол, конкуренцию создают, мол, рынки сбыта подрывают! И - в полицию. Те приехали, посмотрели, покурили и забрали великую английскую писательницу Джейн Остин на каторгу, на 40 лет. Хорошо хоть, колумбийцы не совсем пропащие оказались, обещали пока за лужайкой и котенком присматривать.
Унитаз
Как то раз, великая английская писательница Джейн Остин купила себе унитаз. И не то, чтобы он ей сильно надобен был, а просто понравился, сил нет. Взяла, значит, под мышку и домой понесла. А гололед был страшный: вроде и валенки подкованные надела и ведро с песком с собой захватила, чтоб землю перед собой посыпать, да все без толку, ноги разъезжаются, того и гляди упадешь! А так и ценный фаянс побить недолго. Пригорюнилась Джейн, села на унитаз посередь дороги, покурила, и так что-то ее разморило, что она возьми, да и задреми... А дорога, меж тем, под уклон шла. Задремала, стало быть, писательница, ноги подогнула, а унитаз раз - и поехал. Вниз, соответственно.
И так хорошо они с Джейн разогнались, верст около ста в час, не менее! Ветер свищет, народ по сторонам дороги шарахается, шум-гам, а писательница знай себе посапывает. Так и ехала аж до самого города Берлина, а там как раз олимпиада тридцать шестого года проходила. Одни, значит, ядра мечут, другие на велосипедах наперегонки катаются, а Джейн прям на ледовый каток приехала, к фигуристам. Приехала и прямо посредине катка застопорилась. Проснулась, глядь, а на нее брюнет какой-то неприятный с усиками смотрит, так нервно, и все что-то кричит на своем, на немецком и как-то неприлично на писательницу автоматчикам рукой показывает. Разнервничалась Джейн, вскочила, а у нее на коленках ведь ведро с песком стояло. Оно тут-то и покатилось на лед, и песок, стало быть, туда же. А тут слева из-за кулис фрау Гербер выезжает, вся в коньках такая, чтоб, значит, свой коронный прыжок исполнять. Прыг - а там песок! Делать нечего, пришлось падать, да так неудачно, что прям со всего ходу в Особо Важную трибуну влетела. Трибуна обрушилась, а с ней и брюнет в усиках. И все другие тоже. И так все покалечились, что пришлось их всех в больницу свезти. А Джейн, что, поворчала, но не зло, так, по-писательски и домой пошла. К весне, в аккурат и поспела. А брюнет с усиками от того случая совсем нервический стал и недобрый и, говорят, потом плохо кончил.
Пенсне
Как-то сидела одна Великая Английская Писательница на заборе и лузгала семечки. Была она боса, неприбрана и с привязанной огромной клочковатой бородой из мочалы.
Хоть был он человек культурно подкованный, даж ему невдомек было, что она, как бы внешне прикинумшись одним великим русским Толстым, постигала его богатое внутреннее заполнение. Но что-то не ладилось. Уж она и от рыбы-мяса отказалась, и воскресную школу по пятницам организовала для детей-пролетариев, и на рельсах часами полеживала в ожидании озарениев. И никак. Да еще народишко кругом без должного уважения к ее тяжелому писательскому труду: смеются, пальцами тычут, бороду наровят оторвать, а смотритель станции - и вовсе сволочь! Только Джейн на рельсе голову умостит и размечтается, он тут как тут и давай писательские бока метлой охаживать, так неприятно!
Так вот, сидючи на заборе, придумала в Россию подаваться. А потом передумала и пошла на речку. Мыться. Мочалы-то у нее с собой хватало, вот намылилась вся и бултых в прорубь. Смотрит - на дне что-то поблескивает.
'Ага', - думает, - 'повезло! Это ж Кольцо Всевластья, небось, теперь-то все они у нее попляшут!'
Цоп рукой, да на берег полезла. Только не кольцо это вовсе оказалось, а пенсне позолоченное доктора уездного, который по пьяному делу в том годе потонул... Ну погоревала Джейн Остин, а потом снесла пенсне на базар, продала за шиллинг, купила водки... Тут то ее озарением и накрыло. Кинулась она к бюро и неделю не отходила, пока новый роман не закончила. Очень, между прочим, успешный.
Очень недетская сказка
Однажды маленькая беленькая собачка пошла на речку. Помыться. Намылилась вся клубничным мылом, а тут хозяин есть зовет.
'Вот', - думает, - 'незадача! Есть-то не каждый день позовут, а речка-то тут, никуда не денется.'
И пошла поесть, мыльная вся. Поела картошки с маслом, вернулась, а речка возьми, да и пересохни! Видать бобры плотину построили, вода-то и не идет. Что делать? Побегала собачка туда-сюда - нет воды. А пока бегала мыло обсохло скорлупой и стала собачка не собачка, а черти-что, да еще розовое. Делать нечего, пошла такая вся к хозяину.
А он и говорит:
- Пшла прочь, черти-что розовая!
А она:
- Я собачка, не узнал, что ль?
А он:
- Не, ты не собачка, собачки клубничным мылом не пахнут, иди прочь!
И пошла. Шла-шла, видит: бобры.
'Ах', - думает, - 'вот вы где, сволочи! Ну я вам задам!'
И почти задала, только бобры вдруг говорят:
- Не задавай нам, черти-что, у нас детки малые! Вон в иле копошатся, а им плавать учиться надо. Дай нам, лучше, мыльца. Мы плотину заклеим, воды наберем и деток плавать научим.
Ну дала, не зверь ведь. Пошла дальше. Глядь: опять бобры.
'Ну', - думает, - 'теперь точно задам!'
А они:
- Ой-ой, дай лучше мыльца!
А она:
- Так ужо ж ведь!
А они:
- А мы другие бобры, а вовсе и не те. Нам бы плотинку залатать, воду поднять, а то придут охотники и уведут наших детей и женушек!
И этим дала. Побежала дальше, вдруг выскакивают к ней из леса третьи бобры.
'Ага', - думает, - 'ну держись!'
А бобры:
- Не хотим: "ну держись!", хотим мыльца. Дай, а? Нам бы стенку укрепить, воду удержать, а то как мы будем по суше спиленные осины таскать, деток зимой сладкой корой кормить?
И отдала им последнее. Пошла дальше и думает:
'А чегойкось-то я дальше-то иду, если я вся беленькая опять и узнаваемая?'
И домой побежала. Прибегает, а там засуха страшная. Бобры всю реку насовсем закупорили. И ни души - померли все от жажды.
'Ну', - думает, - 'жуть какая!!!!'
А бобры радуются, с той стороны плотины плещутся, в игры всяческие резвятся! А тут - бац! Мыло-то собачкино водой размыло, плотины-то все, раз - и повалились. Вода вытекла вся, на раскаленную землю попала и испарилась. Бобры валяются, хвостами шлепают, а чо тут шлепать-то? Так все и померли на нет. И осталась собачка одна на земле жить. И пошел от нее снова род человеческий.
Конец света
А ему говорят:
- А какого свиного рожна ты умер?
А он не говорит. Потому он мертвый. Ну взяли, несут куда-нибудь его выбросить, а навстречу им поп.
- Чтой-то вы тело без благословления хоронить несете? Пойду с вами!
И пошел. А им неудобно тут прям выбрасывать, и все пошли дальше. И понесли его вбок, а он тяжелый, хорошо поп тож за краешек взялся - помогает. А тут навстречу девка идет грустная. Увидела их и обрадовалась.
- Страсть как, - говорит, - панихиду люблю слушать, аж таю вся.
И с ними увязалась. А тем, кто сперва тело понесли, совсем неудобно выбрасывать стало, и понесли, стало быть, дальше. Вдруг видят: солдат на дороге сидит и плачет.
- Что, - говорят, - плачешь?
А он:
- Козу потерял любимую, не видали? - а потом пригляделся повнимательней и спрашивает: - а чтой-то вы Павел Григорьевича носите?
А они:
- А что ж его, не в борще ж сварить!
А он:
- И то верно... Пойду и я с вами, потому дружны мы с Павел Григорьевичем были - не разлей вода! Да и козы видать не сыщу уж сегодня.
И пошел ведь стервец! Идут мимо дома бургомистрова, топочут слитно, песню поют и покойником в такт машут. И так у них складно выходит, аж душа замирает. Услыхал бургомистр, на балкон вышел - что за диво такое?
- Чтой-то вы поделываете, - кричит.
- А вот, Павел Григорьевича несем.
'Ух ты', - думает бургомистр, - 'как весело!'
И с ними пошел. А тут догоняют они маленького мальчика, а на веревке у него три собачки беленьких. Увидал бургомистра и говорит:
- Вот так так!..
А все ему раньше хотелось с бургомистром по улице помаршировать, а тут такой случай. И пошел с ними. И собачкам хорошо: они песен-то не поют, зато Павел Григоьевича левую ногу подгрызать стали, потому голодные.
Идут все, веселятся, а тут возьми и наступи Конец Света, и все умерли.