Соколов Владимир Дмитриевич : другие произведения.

Миниатюры о книгах идей

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками Юридические услуги. Круглосуточно
 Ваша оценка:

Содержание

Платон. "Государство". Об идеях

В одном из диалогов знаменитого древнегреческого философа Платона "Государство" была дана аллегория человеческого познания в образе пещеры. Эта аллегория ввела одно из ключевых понятий западной философии -- понятие об идеях. Платон сравнивает человека с обитателем пещеры, который живет в мире иллюзий. Все его ощущения это не действительные вещи и предметы, а только их отражения. Подобно тому, как на стенах пещеры отражают отблески подлинного света, проникающего через вход или отверстия извне.

В аллегорической форме Платон первым поставил вопрос, который до сих пор есть основной вопрос философии: что первично материя или сознание? Это современная формулировка проблемы, а у Платона она звучит несколько по-иному: что первично предмет или понятие о нем. С бытовой точки зрения вроде бы понятно: конечно, предмет. Сначала мы увидели табуретку, а потом у нас -- через цепочку восприятие, впечатление, идея -- родилось понятие о ней. Мы споткнулись о нее, больно ударились, а мама нам говорит: "Ходи осторожнее, чтобы не натыкаться на табуретку". Мама же нам объясняет: "Это собака, эта табуретка, это река". То есть сначала появляется предмет, а уж потом понятие о нем. Однако, вдумавшись попристальнее даже на бытовом уровне, мы понимаем, что все не так просто.

Табуретка -- это дело рук человеческих, и прежде чем она возникла, должно было иметься готовое понятие о ней, хотя бы в голове столяра. Ну а о дереве, реке, птицах, естественно, понятия должны были бы быть в голове, или чем он там думает, бога. Но и у человека понятие о вещах рождается не из самих вещей. Допустим, что такое звезды? Мерцающие пятнышки света на ночном небосклоне, не более того. Нужна известная сила абстракции, чтобы выделить их из общей картины и обозначить как особый предмет, неважно, что под этим предметом подразумевать: ночные светила или глаза ангелов или икринки, которые мечет луна. То есть если даже предметы не дело рук человека, то понятие о том, что предметы это именно предметы, возможно, рождается исключительно в голове человека.

Платон однозначно постулирует: "вначале понятие, а предмет потом". Нет понятия -- нет предмета. Чтобы понять силу этого постулата, нужно отвлечься несколько от обыденного опыта, где все мы с детства окружены сделанными вещами и сначала натыкаемся на них, а уже потом мама нам объясняет, что это за вещи и называет их.

А вот если вы занимаетесь наукой, то первенство понятия перед предметом для вас становится очевидным. Сначала в науке рождаются понятия, а уже потом из этих понятий определяется предмет.

Примерно таким образом. Хорошо известен закон Ома для электрических цепей. О чем он? Кто забыл школьную программу, напомню. Сила тока в проводнике (в цепи) прямо пропорциональна напряжению цепи и обратно пропорциональна сопротивлению проводника (цепи, как суммы проводников). Вывести этот закон легко, чем и занимались, по крайней мере в советские времена, ученики на уроках физики. Собирали цепь, включали в нее вольтметр и амперметр. Первый показывал напряжение, второй силу тока, снимали показания, изменяя параметры -- и вот вам готов закон Ома.

Но когда сам Ом выводил этот закон, не было ни вольтметра, ни амперметра. Более того, не было ни силы тока, ни напряжения, ни сопротивления. Да и само понятие тока еще не утвердилось. Сам Ом предпочитал говорить о контактном электричестве. Все эти понятия родились в ходе многочисленных опытов, мучительных размышлений и долгих математических расчетов.

Вот сопротивление. Ом помещал над проводником с током (понятие проводника тоже родилось позднее) магнитную стрелку. Увеличивал электрический разряд: стрелка отклонялась больше, уменьшал -- меньше. Был проводник длиннее или толще, стрелка отклонялась меньше. Также зависела сила тока (Ом так не говорил, он имел дело лишь с условными цифрами, характеризующими отклонение стрелки) от материала проводника. Так что у Ома было три ряда независимых цифр: зависимость отклонения стрелки от длины, диаметра и материала. Постепенно ему удалось свести длину и диаметр к одному понятию: т. н. приведенной длине. Что касается сопротивления, то это понятие ввел наш физик Петров. Его-то и слямзил у него Ом. Ясен пень, что позаимствовать понятие и утрясти его в формулы -- это далеко не одно и то же. По крайней мере, у Петрова сопротивление характеризовало только материал проводника, а соединить его с размерами в одно понятие удалось только Ому.

Так же мучительно рождались понятия силы тока и напряжения. пока не выявилась знаменитая и такая простая формула I = U/R. Все эти понятия и определили предмет -- тот самый электрический ток. Можно, вроде бы, сказать, что предмет этот существовал всегда, а Ом лишь открыл его. Но это не так, ибо предмет тока таков, каково понятие о нем составили Ом и другие физики.

А каков он предмет на самом деле, черт его знает. По крайней мере, закон Ома действует в весьма ограниченной сфере. Он годится только для одного проводника. А чтобы рассчитать цепь, электротехника обросла кучей дополнительных правил, часть из которых (как прославленные правила Кирхгофа) носят теоретический, а часть эмпирический характер. Совершенно не действует закон Ома в газах, цепях, составленных из полупроводников, в условиях сверхпроводимости.

А главное, закон Ома не отвечает на вопрос: а какова же физическая природа электричества? Что это жидкость, вливающаяся из одного тела в другое при их соприкосновении или через передаточную среду из одного предмета в другой (представление вроде бы отвергнутое наукой, но не практикой), поток электронов или распространение волн электромагнитного поля (сами эти волны не менее загадочный предмет, чем теплород, эфир или бог)? Так что, то понятие об электричестве, которым мы пользуемся, родилось из того понятия, которое придумали физики, и Ом был одним из них, а не из обнаружения какого-то соответствующего ему предмета.

К содержанию

Аристотель. "Категории"

Ох и наделала же эта маленькая книжечка шухеру в философском мире, который не прекращается до сих пор, и вот уже более 2 тыс. лет будоражат мозги философского люда. Вышла она примерно в 350 г до н. э. Впрочем, слово "вышла" можно применить к появлению этой работы весьма условно. Аристотель за свою жизнь так ничего и не сподобился написать. Все его работы, как и эта предположительно конспекты лекций, записанных его учениками. Сам Аристотель ходил по своей Академии, за ним следовали ученики, он им толковал о разных вещах, а они придя домой старались это изложить на папирусе. Вот эти-то папирусные записи и/или их копии и дошли до наших дней как работы Аристотеля.

Сама по себе работа коротенькая и, как представляется современному читателю, довольно простенькая. Но это лишь потому, что над затронутыми в ней вопросами благодаря разным "Философским словарям" и учебникам философии протоптались толпы любителей покопаться в подобной софистике. По крайней мере, еще в IV веке Августин в своей "Исповеди" с гордостью говорил, что он освоил "Категории", которые из его знакомых -- а он преподавал философию -- так и не понял.

В этой работе Аристотель даже не обосновывает, а систематически перечисляет с небольшими комментариями основные понятия человеческого познания -- категории. На то откуда он их взял, и почему этих категорий ровно 10, не больше и не меньше и почему они именно таковы, никаких объяснений ни сам Аристотель ни его ученики не дают.

Между при тем при всей внешней простоте "Категории" оставляют больше вопросов, чем дают ответов.

Субстанция и акциденция

Уже с самой первой категории начинаются непонятки. Это категория субстанции и акциденции. Все свойства предмета Аристотель делит на два больших разряда. В первом разряде всего одно свойство. Называется оно субстанцией (не путать с субстанцией, как первооснове всего -- материя или бог) и означает такое качество предмета, без которого бы предмет не был тем, чем он есть.

Акциденции же -- второй разряд -- это привходящие качества. Для камня, к примеру, это тяжесть, непроницаемость, непрозрачность. Для реки текучесть, "сделанность" из воды, для неба -- голубизна и т. д. Ясно что акциденции вещь весьма изменчивая. Камень может быть и прозрачным (кристалл), река может быть и твердой (когда промерзнет до дна), небо может быть и серым. И все же камень остается камнем, река рекой, а небо небом.

С акциденциями все ясно. А вот с субстанцией нет. Какое свойство определяет камень быть камнем, реку рекой, небо небом? Хоть сто лет думай -- ни до чего не додумаешься. А думают не сто лет, а больше. И до чего при этом только не додумались. Что де главным свойством камня является называние его камнем. То есть понятие субстанции -- это чисто языковое понятие. Аристотель де взял в руки грамматику, увидел части речи и придумал существительное называть субстанцией, а прилагательное акциденцией.

Что ж. Разумная точка зрения. Да вот только, когда Аристотель придумывал свои категории, никаких частей речи и никаких членов предложения не было. Более того, грамматические дефиниции как раз и родились из приспособления философии, в том числе и более всего категорий, к языку.

Придумали, что субстанция -- это вовсе не свойство, а основа вещи, ее сущность, субстрат, на который навешиваются акциденции. Вроде как субстанция -- это голая женщина, а ее платья, юбки, нижнее белье, косметика -- акциденции. Ну с женщиной-то понятно, а кто видел голый камень, голую реку или голое небо? И где или когда?

Наконец епископ Беркли додумался до того, что вообще никакой субстанции в помине не существуют. Есть только идеи -- так он назвал акциденции -- да и то только в нашем сознании. А поскольку многие идеи встречаются чаще всего вместе, то для удобства мы и обозначаем их сочетание понятием субстрата.

Весьма экстравагантная теория. И несмотря на всю логичность -- что можно тут возразить -- никак не лезущая в мозги. Все же есть и камень, есть и река, есть и небо, хотя и свойства их постоянно меняются, и хотя указать в чем же состоит их каменность или речность или небесность невозможно.

Форма и содержание

Или вот еще одна категория "материя и форма". Перед нами, скажем, кувшин или амфора, если речь идет о Древней Греции. Материя здесь глина, а форма -- форма амфоры. Гончар из глины создает амфору. Таким образом, прежде чем форма совокупилась с глиной, она была в голове у гончара.

Именно так мыслил дело предшественник Аристотеля Платон: сначала идеи, а после того когда они прикладываются к материи, формируются окружающие нас вещи. А откуда берутся сами идеи? Как откуда: из головы создателя, то бишь гончара. Таким всемирным гончаром является мировой дух, читай бог. Бог есть гончар, который и создает все вещи по заранее задуманному плану.

Я к гончару зашел. Он за комком комок
Клал глину влажную на круглый свой станок.
Лепил он горлышки и ручки для сосудов
Из царских черепов и из пастушьих ног.

Всякое существо есть ens creatum.

Платон опередил свое время и высказал христианский взгляд на проблему, а Аристотель до этого не дошел. Идею гончара, который оформляет материю, он отвергал. Для созданных человеком вещей она годится, для мира природы нет. Поэтому, полагал Аристотель, идея вещи -- форма -- неразрывно связана с самой вещью, является ее сутью. То же понятно не очень.

Проблему распутал Кант. Он как опытный рефери развел материю и форму, как вошедших в клинч боксеров, по углам. Материя -- Кант предпочитал другой термин "содержание" -- он поставил в один угол, форму в другой. А именно, местом формы Кант определил человеческое сознание. Когда человек воспринимает материю или внешний мир, он с помощью этих форм и создает все вещи.

Только он их создает не в мире природы, и исключительно в своем воображении. То есть и дома, и деревья, и солнце -- все, все -- существуют лишь в человеческом сознании. Но по человеческому произволу, а в соответствии с заложенными в человека формами. Она так же врождены нам, как зрение, слух, органы осязания и только через них мы и воспринимаем внешний мир.

Итак, материя это вещь сама по себе или вещь в себе, а наши вещи, это то, что наше сознание лепит из этой материи.

Такая же несуразица, такая же куча вопросов с каждой из 10 категорий. Или 12, как после тщательной их ревизии установил Кант.

К содержанию

Боэций. Комментарии и учебники

Боэций общеизвестен своей поэмой "Утешение философией", которую он составил в одиночке в ожидании смертной казни, куда его упек друг и соратник по философии Коссиодор. Поэма так себе, но судьба философа, который своей жизнью и смертью показал, что та философия, которую он проповедовал, в отличие от патриотизма негодяев, он же ее и исповедовал.

Собственно философские идеи Боэция известны менее, ибо до сих пор не обнаружены. Тем не менее его звезда светит на философском небосклоне очень ярко. Боэций переводил Аристотеля, Платона, Цицерона, Сенеку (двух последних, естественно, он только комментировал), Эпиктета и мн. других с греческого на латинский с комментариями. Эти-то комментарии и переводы и представляют его неоценимый вклад в философии. Кроме того, хотя ничего нового или там оригинального он не создал, но в отместку четко сформулировал целый ряд проблем, над которыми ломают себе (что было бы еще ничего), но и другим головы философы.

Проблема единичных и общих вещей

как раз одни из таких проблем.

В средние века спор по этой проблеме расколол философов на две враждующие партии: номиналистов и реалистов. "Номиналисты" утверждали, что никаких общих идей нет, а есть только единичные вещи. Нет ни "яблока" вообще, ни "тыквы" вообще, ни даже ни "человека" вообще, а есть конкретные единичные яблоки, тыквы, люди: Иванов, Петров и Сидоров.

"Реалисты" же говорили, что общие идеи обладают истинной реальностью. Есть "яблоко" (где? в некоем мире идей, в Боге, например) как идея, неразрушимое и вечное, а конкретные яблоки, которые растут в садах и которые кушают дети и взрослые, они лишь отблески, копии этих вечных "яблок".

Так они спорили и спорили, и проспорили все средние века, не придя ни к каком окончательному выводу. А только внесли сумятицу в нестойкие головы штудирующих философию. В частности, терминологическую. Так "реалии" реалистов это вовсе не реалии окружающего нас мира, а некие идеальные сущности, которые правильнее было бы назвать "идеалиями".

Средние века пролетели в истории человечества как один миг, но спор реалистов и идеалистов с их концом не прекратился. Не прекратилась и словесная путаница. Так в марксистской философии почему-то считается, что материалисты -- это наследники номиналистов, а идеалисты -- реалистов. Хотя как раз основоположник европейского материализма Бэкон был законченным реалистом и положил начало "реализму" в науке, а идеалист Беркли, главное пугало ленинского "Материализма и эмпириокритицизма" -- закоренелым и последовательным номиналистом.

Как бы то ни было, европейская наука, как жало змеи раскололась в новое время надвое: гуманитарное знание и естественные науки. Гуманитарии все как один встали под знамена номинализма. Во всех общественных науках изучаются именно конкретные реальные явления. А если изучаются некие обобщенные категории -- реализм (не путать философский реализм с литературным направлением т. н. критическим реализмом, ну там Бальзак, Золя, Теккерей и все такое), романтизм, народность, метафорический строй -- то, это либо треп и сотрясание воздуха, а если нет, то опять же изучение конкретных явлений под видом общих принципов и законов.

Изучается не реализм как таковой, а реализм, скажем, Гоголя, не народность вообще, а народность в произведениях Шукшина, не метафоризм в целом, а метафоры у Шекспира. Причем если вглядеться даже не очень-то и попристальнее, то окажется, что все эти гоголевские, шекспировские, шукшинские метафоры, реализмы, народности распадаются на подборку отдельных примером из их творчества.

Наоборот естественники по большей частью (география, медицина, психология -- куда их отнести?) голимые реалисты. Та же физика изучает не тяжелые тела, а тяжесть как таковую, не теплые или холодные предметы, а теплоту вообще. Таким образом эти теплота, тяжесть, сила, магнетизм и др. являются самыми верными и преданными наследниками средневековых реалий-идеалий.

Свою каплю яда в эту бочку дегтя внес и Гегель. Он додумался до того, что вообще нет никаких отдельных или всеобщих вещей, а каждая вещь одновременно и конкретная, то бишь единичная и всеобщая. Ну разъяснил, так разъяснил -- дальше некуда.

Вот яблоко. Оно здесь и сейчас (набирая эти слова на компьютере, автор специально положил на компьютерном столике яблоко, чтобы было нагляднее). На него можно смотреть, его можно взять и потрогать, его можно и съесть, что я с удовольствием и сделаю, когда закончу набор. То есть, с восприятием вещи как конкретной все вроде бы понятно.

А вот как оно может быть всеобщим в духе платоновской идеи яблоком -- это, на первый взгляд, кажется непонятным. Однако, если вдуматься, никаких проблем с пониманием предвидеться не должно. Если бы конкретное яблоко было только единичной вещью, то каждый раз, сталкиваясь с новым яблоком, мы бы не знали, что это такое. Твердое тело, или под кожуркой жидкость, минерал это или фрукт, съедобен он или нет? Но поскольку с яблоками мы встречались не раз, представление об этом предмете уже неотлучно живет с нами. И это-то представление и есть яблоко вообще, и оно помогает нам обращаться с конкретным предметом без каких-либо дополнительных исследований, то есть как обращаются с яблоками вообще.

И опять же, хотя яблоко здесь и сейчас -- это яблоко вообще, но оно одновременно и конкретное яблоко. Мы знаем, как можно вести себя с яблоком вообще. А вот конкретное яблоко нужно еще посмотреть: не гнилое ли оно, не заражено ли пестицидами? Что можно узнать на только на вкус и вид. То есть знание о яблоке вообще не избавляет нас от необходимости относится к данному яблоку как к конкретной вещи.

К содержанию

Фома Аквинский. "Сумма теологии"

Сначала маленькая грамматическая справка. Глядя на название этого труда, можно подумать, что его автор математик, который занимается проблемой, как поверить алгеброй богословие. Ничего подобного и в мыслях у него не было. Summa theologiae -- это "высшая теология" навроде высшей математики.

"Сумма" входит в число классических философских и богословских трудов. Был начат в 1265 году, но закончен так и не был. В 48 лет Фома Глубоковерующий неожиданно прекращает свою работу над главным трудом своей жизни. Причины этого шага непонятны. По легендам, Фома вдруг понял, что вера не нуждается в логическом оправдании и защите. Истинная вера она в сердце и она молчалива. То есть в какой-то мере отрекся от своей деятельности. Но и в незаконченном виде западные церковники приняли "Сумму" как образец философской мудрости, до какой только может дойти человек.

Выдержки из "Суммы" впервые были опубликованы в 1467 в Майнце, а полностью труд вышел в 1486 в Базеле. Однако задолго до этого трактат имел широкое хождение в студенческой и богословской среде. Количество сделанных в средние века рукописных копий... едва ли поддается учёту.

Фома в этом труде, как Аристотель или Кант, не оставил без внимания ни одну философскую проблему. Хитом сезона стали, конечно, доказательства божьего бытия, которых он привел целых пять. И до сих пор философы выстраивают вокруг них кипы теорий и мнений.

Хитом сезона стали, конечно, доказательства божьего бытия, которых он привел целых пять. И до сих пор философы выстраивают вокруг них кипы теорий и мнений. Хотя ничего особенного Фома так и не доказал и никого ни в чем не убедил. Но сами эти доказательства не того сорта, чтобы от них, как от мухи, можно было просто так отмахнуться.

Проблема совершенства

Вот, к примеру, четвертое доказательство, т. н. от степени совершенства. Даже дети знают, что нет в мире ничего совершенного. А вот взрослые, хотя это тоже знают, но тем не менее сравнивают между собой вещи по степени их совершенства. И при всем при том, что о вкусах не спорят, как-то получается, что в целом достигают в этом плане согласия, то есть в том, что та вещь ближе к совершенству, а та дальше.

Вопрос на засыпку: откуда они могут знать о степенях совершенства, если бы этого совершенства не было? А абсолютным совершенством может обладать только бог. Значит, совершенство существует, и существует бог. Вывод, прямо скажем, хиловастенький, но и вопрос-то остается. А именно, что такое совершенство? Вот четыре красавицы: одна из них черненькая, другая беленькая, одна с приятной округлостью форм, другая стройная как стройная береза. Любой при первом же взгляде скажет, чего каждой из них не хватает до совершенства. Черной может не хватать черноты, беленькая тоже хоть с небольшим но с изъянцем блондинистости и т. д. Но выходит, что совершенство для черной -- это одно, а для белой другое?

То есть совершенство есть вовсе не качество предмета: у черной свое совершенство, у беленькой свое. Но совершенство одно. В чем же оно? Можно сказать, в гармонии, во взаимном согласии вещей. А что такое гармония и взаимное согласие частей? Это то же совершенство, но по другому называемое. То есть масло масленое.

И вместе с тем идея совершенства совершенно необходима, и, повторим еще раз, со степенями совершенства в принципе согласны все. Тогда откуда эта идея в человеке? Вопрос есть, ответа нет. (Мы не рассматриваем проблему целиком, скажем, не вводим в оборот понятие цели: типа совершенно то, что наиболее соответствует своему назначению. А каково назначение вещи? Опять вопрос без ответа).

Проблема теодицеи

Не минул Фома Аквинский и излюбленной для богословов проблемы теодицеи: откуда зло в мире? Если бог всеблаг, значит, он не всесилен, раз допускает зло. А если он всесилен, но допускает зло, значит он не всеблаг. Фома никакого оригинального ответа измыслить не смог. Все, что он мог сказать, уже было сказано до него и говорится после него на тысячи ладов не одно тысячелетие: зло-де проистекает из свободной воли человека: бог даровал человеку свободу выбора, вот человека и колбасит по этой причине.

И опять, как и в случае с липовыми доказательствами божьего бытия, постановка проблемы у Фомы ценнее самого решения проблемы. Уж проблему-то теодицеи он обсосал со всех сторон. Любопытным моментом этого сосания является разделение воли человека на свободно свободную и свободно принудительную. Что такое принудительная понятно: тебе вменили в обязанность, ты и хулиганишь: как клерки, это не я делаю гадости, это мне приказали. Кто приказал, тот пусть и отвечает.

Но есть и внутреннее принуждение, когда человек действует по собственному побуждению, но действует вынужденно, а не свободно. Половое влечение -- самый доступный и простой пример такого несвободного проявления вроде бы свободной воли. Поэтому человек должен прояснить свой ум от желаний: освободишься от желаний -- освободишься от страстей, освободишься от рабства. Прямо буддизм какой-то.

Но Фома на этом выводе не завершает своих размышлений, а только начинает их. Подлинно свободная воля, по его мнению, -- это воля, согласная с идеей бога и потому действует строго по расписанию (необходимости). Насколько капитально философ проработал этот вопрос, говорит хотя бы то, что он насчитал 24 аргумента того, что свободная воля может совершаться только по необходимости.

Еще один любопытный пункт по поводу свободы воли. Философ полагал, что свободная воля -- это стремление человека ко благу. Каждый человек стремится к благу. Но почему же тогда творится столько зла? А все дело в том, что люди недотепы, ни разу не грамотные, и они не облагородив свою душу знанием божественного, за благо принимают блага земные, суетные, как бы мы сказали.

Отсюда и порок, и софизмы, в описании которых философ достиг анализа не уступающего по тонкости и глубине анализу великих писателей. Так он пишет, что многие люди, совершая зло, оправдывают себя тем, что они делают это из общественной необходимости. В одном месте "Суммы" Фома, словно, начитавшись Льва Толстого, перелагает на язык богословия тот эпизод из эпопеи нашего графа, когда проваливший оборону Москвы градоначальник, чтобы спасти свою шкуру от гнева разъяренных сограждан, бросает им на расправу в ничем неповинного человека. А потом наедине с собой рассуждает, что он де это сделал ради пресловутого bien public.

К содержанию

Н. Кузанский. "Об ученом незнании"

Трактат немецкого мракобеса и крупного иерарха католической церкви, появился на свет в 1440 году, т. е. рукопись была преподнесена как подарок кардиналу Д. Цезарини, и уже через пару лет все крупные теологи и философы были знакомы с его содержанием. И некоторым оно показалось столь странным, что они даже призвали занести его в еретический список. Но тогда папы еще поддерживали гуманизм, и если прямого вызова вере в бога не было, то довольно-таки сквозь пальцы смотрели на философские увлечения богословов. В этой труде, Кузанский отстаивает права знания простого человека, не изощренного в схоластике и книжной премудрости и ставит знание, как он его называет "простеца", выше метафизических уверток самых навороченных умов.

Тем не менее сама книга, написанная на латинском языке, читается очень сложно. Плюс к тому же Кузанский избегает пользоваться общепринятой философской терминологией, идущей от Платона и Аристотеля. Так что в течение столетий философствующий кардинал не оказывал никакого влияния на развитие философской мысли. И лишь в XIX веке вездесущие профессора теологи усмотрели, что Кузанец предвосхитил многие идеи позднейших философов. Особенно поразительно совпадение ключевых его идей с мыслями Гегеля. Даже возникло подозрение, что Гегель испытал определенное влияние о. Николая. Ну а Бергсон, отстаивая права интуитивного познания перед разумным, так тот прямо идет от Кузанца.

Роль числа в мировом порядке

Кузанский был немцем, и как и всякий немец он любил порядок и дисциплину. Все должно быть выстроено по ранжиру: и в доме, и в государстве, и во Вселенной. Основой миропорядка Кузанский полагал вслед за Пифагором число. Именно число лежит в основе всего существующего. Эманацией числа (развертыванием, развитием) он объясняет не только идеи, но и сам материальный мир. Т. е. количество переходит в качество, скажем мы, выражаясь языком Гегеля.

Механизм, правда, такого перехода Кузанец не указал. Поэтому разъясним эту мысль на Гегеле. Правда, второй закон диалектики у последнего называется законом перехода количества в качество и обратно. Количество в качество происходит в ходе развития материального мира (абсолютной идеи у Гегеля). Это и есть та самая эманация. Напротив, человеческое познание идет обратным путем: от качества к количеству.

Развитие науки Нового времени наглядно иллюстрирует этот процесс. Сначала мир предстает познающему уму качественно как разнообразие не похожих друг на друга вещей и предметов. Постепенно он обнаруживает в этом многообразии некоторые качества, например, элементы -- железо, дерево, вода и т. д., среди которых он находит базовые элементы, которые мы сегодня знаем как элементы таблицы Менделеева.

Исследуя эти элементы в глубь, познающий ум обнаруживает за качеством количество. Оказывается, все элементы отличаются друг от друга только атомным весом, который в свою очередь при дальнейшем исследовании есть не что иное, как количество в атоме, мельчайшей частице, сохраняющей заданное качество, еще более мелких элементарных частиц: электронов и протонов, похожих друг на друга как две капли воды. И получается, что, скажем, такие качественно разные вещества, как водород и кислород, ничем, кроме количества совершенно одинаковых частиц друг от друга не отличаются. У водорода 1 электрон и 1 протон, а у кислорода по 8 совершенно идентичных протонов и электронов. Так качество переходит в количество.

Но человеческое познание на этом не останавливается. Обнаруживаются связи между количеством и качеством, и уже исходя из заданного количества познающий ум устанавливает качество, которое должно возникать при изменении количества. Это как Менделеев, зная только атомные веса и валентность трех элементов, еще не открытых на тот момент -- галлий, германий и скандий, -- лишь на основе их количественных характеристик предсказал и их качественные характеристики. Скоро элементы были открыты и -- бац -- предсказания Менделеева совпали тютелька в тютельку.

То есть количество снова перешло в качество. Таких примеров из истории науки можно привести множество. Но это в процессе познания. А вот так ли шло реальное развитие универсума -- материи или там абсолютной идеи? Тут сомнения все еще имеют место быть.

Проблема противоречивости понятия

Еще Кузанский вслед за Гегелем (вслед, потому что хотя Кузанский писал раньше Гегеля, но вошел в философию несколько позже) утверждал, что всякое настоящее понятие внутренне противоречиво. Однако, поправлял он Гегеля, в боге эти противоречия уничтожаются. Бог обладает чистыми, незамутненными понятиями.

На первый взгляд эта мысль представляется какой-то словесной эквилибристикой. Попытаемся распутать ее примером. Снова обратимся к одному из фундаментальных понятий западной мысли: исчислимости. Все предметы в этом мире, как утверждал изобретать этой идеи Пифагор суть числа. Или как уточняет его мысль современная нам философия: всякие предметы отличаются друг от друга лишь набором количественных характеристик. Какая разница между железом и хлором? В реальной жизни громадная. А по сути лишь в числе: у железа один порядковый номер в таблице Менделеев, а у хлора другой, и все видимые различия это всего лишь различия двух чисел.

Из этой мысли о всеобщей исчислимости простым отрицанием и ограничением можно прийти к прямо противоположным или отличительным мыслям: "Предмет невозможно определить числом", "Предмет нельзя определить только числом". То есть уже в самом понятии исчислимости заложена возможность ее отрицания или ограничения.

"Бога не существует", учили нас в школе и потом вдалбливали в институте. Но когда говорят, что Бога нет, то уже вводят понятие о некоем верховном существе, уже наделяют его определенными свойствами и качествами: "бог есть всеобщее совершенство", "бога можно определить только отрицательными характеристиками". То есть вводя понятие о боге, даже через отрицательные характеристики, мы вводим понятие о предмете.

В этом смысле любое высказывание о предмете уже самим фактом высказывания вводит как положительное, так и отрицательное представление о предмете высказывания.

Иная возможность -- это отсутствие самого понятия. "Социализм -- это хорошо", говорят одни. "Нет -- это плохо", утверждают другие. А каких-нибудь 200 лет назад социализма как понятия совсем не существовало, и оба эти высказывания представлялись не ложными или истинными, а вообще бессмысленными. Но родилось понятие, и тут же оно раздвоилось на "да" и "нет". А вот у бога -- по мысли Кузанского -- они уже существуют в полной гармонии: "да" и "нет" сидят себе рядышком на скамеечке, мирно беседуют, и даже в ус не дуют, что где-то на земле, люди из-за них вступают в смертельную перепалку.

К содержанию

Макиавелли. "Государь"

Из истории возникновения

Макиавелли что называется осенило. Вот как он сам описывает факт осенения:
Le soir venu, [...] je pénètre dans le sanctuaire antique des grands hommes de l'antiquité [...]. Прошлым вечером я побывал на могилках великих античных мужей.
Je ne crains pas de m'entretenir avec eux, et de leur demander compte de leurs actions. Ils me répondent avec bonté et pendant quatre heures j'échappe à tout ennui, j'oublie tous mes chagrins, je ne crains plus la pauvreté, et la mort ne saurait m'épouvanter ... Я не побоялся затребовать у них отчет об их действиях. Они без понтов мне ответили, и в течение четырех часов я развлекался по полной, забыл свои болячки, наплевать на мизер моего положения (в это время Макиавелли с треском отстранили от руководящей работы). Даже смерть, наверное, меня бы не устрашила
Et comme le Dante a dit : Il n'y a point de science si l'on ne retient ce qu'on a entendu, j'ai noté tout ce qui dans leurs conversations, m'a paru de quelque importance, j'en ai composé un opuscule de Principatibus И как Данте я сказал, что то, что они там наговорили, и был самый смак человеческой мудрости. Поэтому я все это скоренько записал, и так возникла данная работа

Правду пишет или нет Макиавелли? Мне кажется, исходя из особенностей творческого процесса, правду. Исследователи нашли, что он уже много лет до этого вел записи, составил несколько отчетов для флорентийского сената о государственной форме правления во Франции, Австрии, которая тогда еще не стыковалась с Венгрией, многие пассажи откуда почти целиком вошли в "Государя". Но это не подрывает доверия к его рассказу о внезапности осенения. Любая творческая идея возникает не на пустом месте. Писатель долго размышляет, собирает факты для... иногда будущей работы, а чаще всего сам не зная для чего. И вдруг припадает черт знает откуда искра и все это вспыхивает будущим творением. Вспыхивает, но если дрова хорошо собраны и идея стоящая, то не сгорает, а кристаллизуется в законченное произведение (вот бы тупые редакторы обратили внимание на несогласованность в одной метафоре костра и кристаллизации).

Публикация "Государя"

Впервые "Государь" вышел из печати в 1532 году, уже после смерти автора. А вот опубликован он был гораздо раньше. Вопрос в том, что понимать под публикацией. Еще толком не закончив работу, Макиавелли читал свой опус в садах Руччелли , где под тихий лепет фонтанных и арфовых струн собирались флорентийские интеллектуалы и за выпивоном и поеданием фруктов и десертов (но все это в умеренных количествах) вели умные беседы о том, о сем. Авторитет этого собраний был так высок, что звон этих бесед стоял по всей Италии, и что там говорилось, доходило до образованного класса скорее, чем любая печатная продукция. Так что ко времени выхода из печати "Государь" уже, как старый корабль полипами, оброс критикой, суждениями и комментариями. В основном "Государь" вызвал шквал одобрения за стиль и изящество мысли... и только. Дурная слава пошла об авторе значительно позже.

Дурная слава Макиавелли

пошла уже после выхода книги из печати. Критика была единодушно-отрицательной, но очень разной по породившим ее причинам. Римские папы нашли, что "Государь" не согласуется с нормами христианской морали и уже в 1559 году внесли ее в "Индекс запрещенных книг". Гуманисты обратили внимание, что Макиавелли совершенно отклонился от идеалов Платона, что также не есть хорошо. Вместо того чтобы исходить из общих всем людям моральных добродетелей, он вводит понятие "эффективной добродетели", той которая позволяет добиваться успеха. Гуманисты совершенно справедливо указывали, что такая порочная практика будучи эффективной на конкретном отрезке времени, приводит к катастрофическим последствиям как для народов, так и для государей, когда становится всеобщим принципом. Французский политический писатель Жантийе даже возложил на Макиавелли ответственность за религиозные войны во Франции.

Последующие эпохи никаких новых доводов за и против Макиавелли не придумали. Высоко оценил работу, например, Ф. Бэкон. Но он ограничил теоретические построения итальянца практикой итальянского государства, вернее государств, где в отсутствие центральной власти идет борьба всех против всех. И Бэкон предлагает рассматривать "Государя" как талантливую книгу-предостережение против анархии:

Довольно интересно и, прямо скажем, созвучно нашему времени прошелся по Макиавелли Декарт. Ты можешь не держать свое слово, врать на голубом глазу, отрицая очевидное, и ты возьмешь нахрапом перевес. Но потом тебе же отольются твои дела. В частности, раз обманув, кто тебе поверит. Когда читаешь эти размышления, поражаешься, как здраво и однозначно увидели все изъяны, прямо скажем, неглубокой философии Макиавелли последующие мыслители, и удивляешься, что несмотря на это его всего еще вводят в первые философские ряды.

Appendix Гиз и Макиавелли (12 -- диалог из "Диалогов мертвых" Литтлтона)
Henry Duke of Guise-Machiavel.
Guise. Avaunt! thou fiend. I abhor thy sight. I look upon thee as the original cause of my death, and of all the calamities brought upon the French nation, in my father's time and my own. Гиз. Чур! чур, страшилище, мне отвратителен твой гнусный лик. Я гляжу на тебя как на идейного вдохновителя своей смерти и всех несчастий, свалившихся на голову бедной Франции, как во времена наших отцов, так и моей жизни.
Machiavel. I the cause of your death! You surprise me! Макиавелли. Я -- причина твоей смерти. Это что-то новенькое!
Guise. Yes. Your pernicious maxims of policy, imported from Florence with Catherine of Medicis, your wicked disciple, produced in France such a government, such dissimulation, such perfidy, such violent, ruthless counsels, as threw that whole kingdom into the utmost confusion, and ended my life, even in the palace of my sovereign, by the swords of assassins. Гиз. Вот именно, причина, да еще какая. Твои губительные политпринципы, экспортированные к нам из Флоренции вместе с Е. Медичи, твоей верной ученицей, произвели во Франции на свет такое правительство, такое лицемерие, такое вероломство, такие мощные, безо всяких тормозов помыслы, что породили во всем королевстве полную сумятицу и закончили мою жизнь мечом подосланного убийцы. Да где? во дворце же самого короля, моего суверена
Whoever may have a right to complain of my policy, you, sir, have not. You owed your greatness to it, and your deviating from it was the real cause of your death. If it had not been for the assassination of Admiral Coligni and the massacre of the Huguenots, the strength and power which the conduct of so able a chief would have given to that party, after the death of your father, its most dangerous enemy, would have been fatal to your house; Макиавелли. Да может кто-то и имеет право поставить мне на вид мои политические доктрины, но только сэр, не вы. Ваше величие построено именно на проповедуемых мною принципах, а вот отклонение от них и было истинной причиной вашей смерти. Ведь если бы ни убийство адмирала Колиньи и резня гугенотов, сила и мощь этой партии под водительством столь способного вождя после смерти вашего отца, наиболее опасного противника адмирала, стали бы фатальной для вашей партии;
nor could you, even with all the advantage you drew from that great stroke of royal policy, have acquired the authority you afterwards rose to in the kingdom of France; but by pursuing my maxims, by availing yourself of the specious name of religion to serve the secret purposes of your ambition, and by suffering no restraint of fear or conscience, not even the guilt of exciting a civil war, to check the necessary progress of your well-concerted designs. But on the day of the barricades you most imprudently let the king escape out of Paris, when you might have slain or deposed him. и уж вы никак бы не приобрели такого авторитета (при всех преимуществах, которые вам давало попустительство короля) во французском королевстве; но следуя моим максимам, приспосабливая знамя религии под секретные намерения, порожденные вашими амбициями, и не страдая ни на грамм никакими угрызениями совести, даже что вы развязали гражданскую войну, вы обеспечили необходимый прогресс своим хорошо продуманным замыслам. Но в день баррикад вы непредусмотрительно позволили королю ускользнуть из Парижа, когда вы могли бы убить его или принудить стать вашим инструментом.
This was directly against the great rule of my politics, not to stop short in rebellion or treason till the work is fully completed. And you were justly censured for it by Pope Sixtus Quintus, a more consummate politician, who said, "You ought to have known that when a subject draws his sword against his king he should throw away the scabbard." Это же черти что. Это было прямо против открытых мною правил политической игры, а именно: не останавливаться в мятеже или измене, пока работа полностью не выполнена. Вам бы следовало руководствоваться сентенцией папы Сикста V, более отпетого чем вы политика, который сказал: "Следует помнить, что когда подданный поднимает хвост против своего короля, ему надо отбросить все сопли".
You likewise deviated from my counsels, by putting yourself in the power of a sovereign you had so much offended. Why would you, against all the cautions I had given, expose your life in a loyal castle to the mercy of that prince? You trusted to his fear, but fear, insulted and desperate, is often cruel. Impute therefore your death not to any fault in my maxims, but to your own folly in not having sufficiently observed them. Вы также отклонились от моих заветов, отдавшись под власть короля, которого вы столько неглежировали. Какого черта вы вопреки данным мною предостережениям, дали возможность распоряжаться вашей жизни этому владыке, да еще в лояльном тому замке? Вы, понятно, надеялись на его страх, но страх оскорбленного и отчаянного часто жесток. Поэтому не возлагайте вину за вашу смерть не на мои максимы, а на собственную глупость, не полноценного их проведения в жизнь.
Guise. If neither I nor that prince had ever practised your maxims in any part of our conduct, he would have reigned many years with honour and peace, and I should have risen by my courage and talents to as high a pitch (??) of greatness as it consisted with the duty of a subject to desire. But your instructions led us on into those crooked paths, out of which there was no retreat without great danger, nor a possibility of advancing without being detested by all mankind, and whoever is so has everything to fear from that detestation. Гиз. Если бы я или наследник никогда не практиковали был ваших максим в своем поведении, он мог бы править многие лета в чести и мире, а я мог бы достичь благодаря своим мужеству и таланту до самых нехилых свершений, которые только может себе представить лояльный подданный. Но ваши инструкции завели нас на те кривые дорожки, с которых отступить с безопасностью было бы невозможно. Также не было и иной возможности для продвижения, как быть ненавидимым всем человечеством и бояться этой ненависти, каким бы храбрецом ты не был.
I will give you a proof of this in the fate of a prince, who ought to have been your hero instead of Caesar Borgia, because he was incomparably a greater man, and, of all who ever lived, seems to have acted most steadily according to the rules laid down by you; I mean Richard III., King of England. He stopped at no crime that could be profitable to him; he was a dissembler, a hypocrite, a murderer in cool blood. After the death of his brother he gained the crown by cutting off, without pity, all who stood in his way. He trusted no man any further than helped his own purposes and consisted with his own safety. Я дам вам в качестве примера судьбу одного принца, которому бы скорее пристало быть вашим героем вместо Ц. Борджиа, потому что он несравнимо более велик и из всех, кто жил, кажется, действовал более последовательно в духе изложенных вами принципов. Я имею в виду Ричарда III Английского. Он не останавливался ни перед каким преступлением, которое могло бы ему быть полезно; он был двурушником, хладнокровным убийцей и всякая другая мерзость налипла на него, как ракушки на теплоход. После смерти своего брата он завладел короной, вырезав всех, кто стоял на его пути. Он полагался на людей лишь постольку, поскольку это помогало ему в его намерениях и не вредило его собственной безопасности.
He liberally rewarded all services done him, but would not let the remembrance of them atone for offences or save any man from destruction who obstructed his views. Nevertheless, though his nature shrunk from no wickedness which could serve his ambition, he possessed and exercised all those virtues which you recommend to the practice of your prince. He was bold and prudent in war, just and strict in the general administration of his government, and particularly careful, by a vigorous execution of the laws, to protect the people against injuries or oppressions from the great. In all his actions and words there constantly appeared the highest concern for the honour of the nation. He was neither greedy of wealth that belonged to other men nor profuse of his own, but knew how to give and where to save. Он щедро вознаграждал все оказываемые ему услуги, но забывал о них в случае нанесенной ему таким человеком малейшей обиды и не останавливался перед тем, чтобы погубить любого человека, который стоял у него на пути. И наряду с тем, что его не содрогала никакая гнусность, которая могла служить удовлетворению его амбиций, он обладал всеми теми качествами и "добродетелями", которые вы рекомендовали герою вашего сочинения. Он был смел и острожен на войне, строг и справедлив в проведению административных мероприятий, и особенно тщателен в неукоснительном выполнении законов, когда речь шла о защите маленьких людей против посягательств сильных. Во всех его делах и словах проявлялась высочайшая забота о чести нации. Он не был падок до богатств, особенно принадлежащих другому, не расточителен в своих собственных средствах. Он знал, когда давать и когда экономить.
He professed a most edifying sense of religion, pretended great zeal for the reformation of manners, and was really an example of sobriety, chastity, and temperance in the whole course of his life. Nor did he shed any blood, but of those who were such obstacles in his way to dominion as could not possibly be removed by any other means. This was a prince after your heart, Он прокламировал высокую религиозность, претендуя на реформатора общественных нравов, и сам был реальным примером трезвости, целомудрия и умеренности в течение всей своей жизни. Никогда он не проливал крови, кроме случаев когда перед ним возникали такие препятствия, которые он мог бы преодолеть только таким путем. Это был государь вам по сердцу.
yet mark his end. The horror his crimes had excited in the minds of his subjects, and the detestation it produced, were so pernicious to him, that they enabled an exile, who had no right to the crown, and whose abilities were much inferior to his, to invade his realm and destroy him. Но обратите внимание на его конец. Ужас перед его преступлениями настолько возбудил умы всех его подданных и произвел такой в них отврат, что изгнанник без каких-либо прав на корону и чьи способности не шли ни в какое сравнение с его собственными, сумел вторгнуться в королевство и свергнуть его -- законного короля.
Machiavel. This example, I own, may seem to be of some weight against the truth of my system. But at the same time it demonstrates that there was nothing so new in the doctrines I published as to make it reasonable to charge me with the disorders and mischiefs which, since my time, any kingdom may have happened to suffer from the ambition of a subject or the tyranny of a prince. Макиавелли. Этот пример, сознаюсь, может казаться, имеет некоторый вес против истинности моей системы. Но в то же время он показывает, что нет ничего нового в опубликованной мной доктрине, чтобы обсыпать меня ответственностью за все безобразия и хулиганства, которые процветали еще задолго до меня во всех королевствах из-за амбиций подданных или диктаторских замашек президентов. Человеческая натура так испорчена, что для творения гадостей вовсе не нуждается в учителях. Особенно при дворах с самого начала государственности практиковалась политика не менее отвратительная, чем описанная мною.
Human nature wants no teaching to render it wicked. In courts more especially there has been, from the first institution of monarchies, a policy practised, not less repugnant than mine to the narrow and vulgar laws of humanity and religion. Why should I be singled out as worse than other statesmen? И, конечно, она никак не согласуется с узкими и вульгарными законами человечности и религии. Почему я должен быть обозначен как исключительный злодей рядом с прочими политдеятелями.
Guise. There have been, it must be owned, in all ages and all states, many wicked politicians; but thou art the first that ever taught the science of tyranny, reduced it to rules, and instructed his disciples how to acquire and secure it by treachery, perjuries, assassinations, proscriptions, and with a particular caution, not to be stopped in the progress of their crimes by any check of the conscience or feeling of the heart, but to push them as far as they shall judge to be necessary to their greatness and safety. It is this which has given thee a pre-eminence in guilt over all other statesmen. Гиз. Всегда было, нужно признать, во все века и во всех государствах куча грязных политиков; но вы первый, кто возвел политическую подлость в ранг науки, вывел ее правила, и проинструктировал своих учеников, как можно добиваться и упрочивать власть изменой, клятвопреступлениями, убийствами и проскрипциями и с особой осторожностью не только не останавливаться в преступном процессе, ограничивая его укорами совести или сердечными движениями, но двигаться вперед настолько далеко, насколько власть сочтет это необходимым для достижения своих целей. Вот что дает вам преимущество в означении вины перед другими госдеятелями.
Machiavel. If you had read my book with candour you would have perceived that I did not desire to render men either tyrants or rebels, but only showed, if they were so, what conduct, in such circumstances, it would be rational and expedient for them to observe. Макиавелли. Если бы вы читали мои книги непредубежденно, вы бы заметили, что я вовсе не желаю делать из людей ребельянтов или тиранов, а только показал, что если они идут в этом направлении, какие правила следует и желательно им соблюдать в этом направлении.
Guise. When you were a minister of state in Florence, if any chemist or physician had published a treatise, to instruct his countrymen in the art of poisoning, and how to do it with the most certain destruction to others and security to themselves, would you have allowed him to plead in his justification that he did not desire men to poison their neighbours? But, if they would use such evil means of mending their fortunes, there could surely be no harm in letting them know what were the most effectual poisons, and by what methods they might give them without being discovered. Гиз. Когда вы были министром во Флоренции, посчитали бы вы оправданием химику или врачу, который в опубликованном им трактате об искусстве отравления, в котором давал бы советы, как лучше всего отравить других с максимальной безопасностью для себя, что он вовсе не собирался травить своих соседей? И что если бы они использовали такие средства, чтобы, скажем, поправить свое финансовое положение, то, конечно, не было бы вреда в том, чтобы указать им, какие яды наиболее эффективны и какими способами можно их дать, чтобы тебя не заподозрили.
Would you have thought it a sufficient apology for him that he had dropped in his preface, or here and there in his book, a sober exhortation against the committing of murder? Without all doubt, as a magistrate concerned for the safety of the people of Florence, you would have punished the wretch with the utmost severity, and taken great care to destroy every copy of so pernicious a book. Yet your own admired work contains a more baneful and more infernal art. It poisons states and kingdoms, and spreads its malignity, like a general pestilence, over the whole world. И вы бы думали, что это достаточное извинение для того, кто бы в своем предисловии к книге или где-то в тексте призывал не совершать убийства, как бы убедительно он этого не делал? Вне сомнения, как чиновник, заботящийся о безопасности своих сограждан, вы наказали бы извращенца с максимальной строгостью и озаботились бы уничтожением тиража опасной книги до последнего экземпляра. Но ваша "восхитительная" книга трактует о еще более гибельном и дьявольском искусстве. Она отравляет республики и монархии и злобно разносит семена этой чумы по всему свету.
Machiavel. You must acknowledge at least that my discourses on Livy are full of wise and virtuous maxims and precepts of government. Макиавелли. Вы, по крайней мере, должны признать, что мои рассуждения по Ливию полны мудрых и высоконравственных максим и рецептов по государственному управлению.
Guise. This, I think, rather aggravates than alleviates your guilt. How could you study and comment upon Livy with so acute and profound an understanding, and afterwards write a book so absolutely repugnant to all the lessons of policy taught by that sage and moral historian? How could you, who had seen the picture of virtue so amiably drawn by his hand, and who seemed yourself to be sensible of all its charms, fall in love with a fury, and set up her dreadful image as an object of worship to princes? Гиз. Это скорее отягчает, чем облегчает вашу вину. Как вы могли изучать и комментировать Ливия с таким острым и глубоким пониманием, а потом писать книгу абсолютно противоположную по смыслу всем лекциям о политике, составленным этим мудрым и моральным историком? Как могли вы, кто созерцал картину доблести, выписанную его рукой, и кто, кажется, был столь чувствителен к ее достоинствам, попался в любви к фуриям и поставил за образец для поклонения образ ужасного государя?
Machiavel. I was seduced by vanity. My heart was formed to love virtue. But I wanted to be thought a greater genius in politics than Aristotle or Plato. Vanity, sir, is a passion as strong in authors as ambition in princes, or rather it is the same passion exerting itself differently. I was a Duke of Guise in the republic of letters. Макиавелли. Я был увлечен тщеславием. Мое сердце с детства формировалось в любви к добродетели. Но я хотел, чтобы меня считали большим политологическим гением, чем Аристотель или Платон. Тщеславие, сэр, это такая же сильная страсть в авторах, как амбиции в политиках, или скорее это та же самая страсть, проявляющаяся в разных областях. Я был герцогом де Гизом в литературном царстве.
Guise. The bad influences of your guilt have reached further than mine, and been more lasting. But, Heaven be praised, your credit is at present much declining in Europe. I have been told by some shades who are lately arrived here, that the ablest statesman of his time, a king, with whose fame the world is filled, has answered your book, and confuted all the principles of it, with a noble scorn and abhorrence. Гиз. Ваше дурное влияние, как писателя, простирается дальше, чем мое как политика и имеет более длительный эффект. Но слава богу, кредит доверия к вам в Европе клонится к закату. Мне говорили многие тени, недавно прибывшие сюда, что способнейший государственный муж их времени, король, чьей славой мир только что был наполнен, ответил на вашу книгу и полностью опрокинул ее принципы с благородным гневом и негодованием.
I am also assured, that in England there is a great and good king, whose whole life has been a continued opposition to your evil system; who has hated all cruelty, all fraud, all falseness; whose word has been sacred, whose honour inviolate; who has made the laws of his kingdom the rules of his government, and good faith and a regard for the liberty of mankind the principles of his conduct with respect to foreign powers; who reigns more absolutely now in the hearts of his people, and does greater things by the confidence they place in him, and by the efforts they make from the generous zeal of affection, than any monarch ever did, or ever will do, by all the arts of iniquity which you recommended. Меня также уверили, что и в Англии народился большой и добрый король, чья целая жизнь была воплощенной оппозицией вашей системе зла; кто ненавидит любую жестокость, любой обман, любую фальшь; чье слово свято, чья честь непоколебима; кто возвел законы королевства в законы своего правления, а доверие и уважение к свободе человечества -- в принципы внешней политики; кто правит сейчас более абсолютно в сердцах людей и совершает великие вещи, основываясь на скорее на доверии и на усилиях к достижению благородных целей, чем любой монарх это делал до сих пор и будет делать, полагаясь на искусство несправедливости, рекомендованное вами.

К содержанию

Ф. Кемпийский. "Подражание Христу"

[]
Фома в своем монастыре незвестный художник XVII века
Книга эта нечто вроде учебника, написанного для христианина, монаха и аскета, чтобы помочь ему пройти путь святости и помочь в общении с богом. По композиции она представляет из себя свод неких правил, густо настоенных на опыте христиан. В качестве примера приводится жизнь Христа и одним из главных правил христианину советуется тщательно читать Писание и поступать согласно опубликованным там примерам. Книга воодушевлена идеей возможности непосредственного общения с Христом и богом.

Впервые книга вышла в 1418 году на латинском языке, анонимно, что породило споры о ее авторстве, полностью не утихшие до сих пор (вопреки приписки в конце рукописи, хранящейся ныне в Брюсселе: "Не спрашивай, кто сказал, спрашивай, о чем сказано"). Книга сразу же приобрела популярность, причем после раскола западной церкви на правоверную и протестантскую части, последние, хотя и не без некоторых колебаний, приняли книгу, и сегодня она точно так же входит в священный круг их чтения, как и у католиков.

Количество изданий и переизданий этого труда постоянно растет. Если в 1838 году подробный библиографический справочник по "Подражанию" насчитывал ок 400 изданий, то сегодня это число перевалило за 2000. В одном Британском музее имеется коллекция из 1000 изданий. Ученый Де Бейкер приводит такие цифры: книга издавалась 545 раз на латинском и 900 на французском языке.

Одним из первых из новых языков, который удостоил своих читателей радости подражать Христу на родном языке был немецкий (1434), вскоре появился и его французский собрат -- 1447 год, когда еще полыхала Столетняя война. А впервые напечатана книга была на каталанском языке в 1482 в Барселоне. В 1488 в Тулузе был напечатан и французский перевод. Какое значение эксплуататорские классы придавали этой книге, свидетельствует то, что в переводе на английский язык участвовала мать короля Генриха VII, того самого, который в борьбе за власть истребил пол-Англии, и бабка Генриха VIII, того самого, что был многих жен супругом и умер от сифилиса. Классно она их научила подражать Христу.

На русский язык самый авторитетный перевод сделал Победоносцевым (1898), тот самы который

"над Россией простер совиные крыла
И не было ни дня ни ночи
Лишь только тень огромных крыл".

И почто все мракобесы так возлюбили кроткого Фому? Что касается Победоносцева, то будучи обер-прокурором Синода и фактически правителем России, он предпринял целую серию священных переводов, чтобы отвратить наш народ от разного рода пагубных идей: от либерализма до марксизма. Кстати, литературоведы очень высоко оценивают этот перевод, как умелое соединение торжественности церковнославянской лексики с простой и живостью современного русского языка.

Не счесть числа знаменитостей, которые не просто читали книгу, но буквально чуть ли не исследовали на просвет каждую ее букву. П. Корнель в 1651 году написал нечто вроде стихотворного пересказа "Подражания", книгу изучал Ньютон -- это когда он уже отошел от науки и полностью ударился в религию, был знаком с трудом и Лейбниц, но последнему больше нравился корнелевский перевод. Ее читали Уэсли и Ньюмен, первый дочитался до того, что основал новую секту -- методистов -- главным принципом которой как раз и было методичное и регулярное чтение Писания, а второй, будучи архиепископом англиканской церкви, вновь подался в католики. А английский генерал Гордон возил с собой во всех походах карманный экземпляр подражания. В том числе и во время войны в Судане, когда он применил для подавлении движения махдистов тактику выжженной земли.

Наш Николай Васильевич Гоголь совершенно спятил на "Подражании" и рекомендовал его всем и каждому, до того достав своих друзей и доброхотов, что даже всегда лояльный к нему Жуковский на настойчивые просьбы заняться Фомой раздраженно написал, что он де познакомился с книгой, когда еще Гоголь и на свет не появился.

Точно так же всем знакомым и незнакомым навязывал "Подражание" А. Мицкевич, утверждая, что в книге содержится вся необходимая для человека мудрость, а то, что пишут ученые, в т. ч. и Коперник -- излишне. "Всякий человек по природе стремится к знанию, но что дает знание без страха Божия?" -- эту фразу из Фомы Адам поместил над рабочим столом в своем кабинете.

Книга оказала влияние даже на такого богохульника как Я. Гашек, который, как показывают его рассказы, весьма был начитан в ней. На рассказ дяди, прелата по профессии, о необходимости целомудренной жизни с настойчивыми цитатами из Фомы, племянник, студент-балбес, отвечает: "Да надо быть скромнее в желаниях. Когда судили сводню, она сказала: 'Учтите, господин судья, у меня 5 взрослых дочерей, а я всего только одну продала в публичный дом'". "Язычник проклятый," -- откомментировал дядя и выругался отнюдь не в духе Ф. Кемпийского.

Во время Второй мировой войны польское правительство, сбежав в Лондон, отпечатало "Подражание" громадным тиражом и рассылало вместо денег и оружия в оккупированную Польшу и в российские лагеря для польских военнопленных и в Африку и Америку, везде куда политические бури тогда забросили поляков.

В наше время наблюдается невиданный взмах интересов к этой книге. Российский сегмент Интернета предоставляет ее текст всем желающим: на латинском и русском языках. И ведь читают, и даже кое-что пописывают в форуме.

К содержанию

Фр. Бэкон. "Новый Органон"

"Новый Органон" был написан в 1620 крупным английским сановником Ф. Бэконом, которого турнули со службы за воровство и взятки, да вдобавок и посадили по принципу "тебя посодют, а ты не воруй". Отсидел он в Тауэре ровно два дня, после чего получил прощение грехов. Совсем как в России: украдешь курицу -- получишь 3 года, украдешь миллиарды и переведешь их на зарубежные счета, получишь пооощрение и перевод на новую высокооплачиваемую работу. Бэкона однако на такую работу не перевели, а отправили на хорошо оплачиваемую пенсию, поскольку он и так уже просрочил срок выхода на нее, хоть по старому, хоть по новому пенсионному законодательсту: ему уже стукнуло 66. А поскольку у этого Бэкона руки еще с детства зудели к философии, он и занялся ею на пенсии. По крайней мере, довольно объемистый труд был состряпан за пару месяцев, не в последнюю очередь потому, что основывался на записях проворовавшегося чинуши, которые тот вел много лет в свободное от воровства время. Считается, что в этой книге он обосновывает новый научный метод: эмпирический. И противопостовляет его классическому схоластическому, которые основан был на наблюдении и проповедовавался в его книге, как раз называвшейся просто "Органоном".

Философия Бэкона

Философия Бэкона до невменяемости проста. Он закоренелый и неисправимый материалист. Правда, в своем творчестве он до неприличия часто даже для тех отнюдь не вольнолюбивых времен, ссылается на свой респект богу. Но делает это скорее из соображений осторожности, дабы не подпасть под цугундер, чем по делу. В его философии бог не играет никакой роли. Все происходящее Бэкон считает можно и должно объяснять из материальных причин.

1. Вот основные пункты его философии:

1). Источник всякого изменения и движения -- материя

2). Чтобы понять природу необходима наука, а наука не мыслима без научного метода

И Бэкон тщательно разрабатывают свой метод, обычно называемый индуктивным, а по-моему, так надо бы индуктивно-дедуктивным.

3). Начинается познание с наблюдения над природой

4). Факты и явления, доставленные наблюдением, необходимо обобщить и вывести их формы

Что такое "форма", непонятно. Сам Бэкон, хотя постоянно и использует этот термин, но никак его не определяет. Поэтому проще привести примеры того, что он понимает под "формой". Формами являются "тяжесть", "теплота", "притяжение","электричество", "магнетизм"...

2. На этом кончается индукция и начинается дедукция.

5). Так как "формы" в чистом виде нигде не встречаются -- есть тяжелые и легкие тела, но нет "тяжести" как таковой -- необходимо путем тщательного анализа показать, как действуют формы в природе. Из этого анализа выводятся свойства тел и предполагаемый механизм их существования и взаимодействия.

6). Анализ должен завершиться экспериментальной проверкой: соответствуют ли выведенные свойства тел реальным явлениям. В этом эксперименте должны быть устранены случайные обстоятельства, и форма должна выступить в своем чистом виде, подтвердив или опровергнув гипотезу.

Очень важным элементом проверки является тот самый знаменитый experimentum crux. Полагают, что один опыт, даже очень удачный, еще ничего не доказывает. Из теории должны быть выведены следствия, которые и должна подтвердить практика.

3. Продемонстрируем действие бэконовского метода на примере, но не запутанном и многословном, который он сам дает в своем "Новом Органоне" и где он к форме "теплоты" насобирал кучу примеров, как подтвердительных, так и отрицательных для доказательства гипотезы того, что теплота -- это суммарная скорость движения атомов (хотя последующая наука этот вывод вроде и подтвердила, однако сам Бэкон столько нафантазировал, что скорее насмешил научный мир своим "открытием"). А на классическом примере исследования такой формы как "тяжесть":

а) путем наблюдения устанавливается, что если тело находится в воздухе в свободном состоянии (не на земле, или насильственно не удерживается в воздухе, скажем, будучи подвешенным), то оно либо падает на землю, либо носится в воздухе, как например, снежинки, либо поднимается вверх, как пар

б) отсюда выводится "форма" вернее две формы: тяжесть тела и его легкость

в) анализируя проявления этой двойной "формы", приходят к выводу, что "тяжесть/легкость" -- это стремление занять свое место в природе. Тяжелые тела, то есть в которых много тяжести, падают вниз, легкие тела же либо носятся в воздухе, либо поднимаются вверх. Такой вывод сделал Аристотель.

г) другие физики, и прежде всего Галилей, анализируя эту "форму" посчитали, однако, что любое тело обладает только тяжестью, а никакой легкости и в помине нет, и что все тела притягиваются к земле с одинаковой силой и имеют одинаковое ускорение. Это обнаружилось сначала бросанием камешек с Пизанской башни на головы не подозревавшим, что они жертвы научного эксперимента горожанам, а потом скатыванием шарика по наклонному желобу и измерение проходимого тем за определенное время расстояний.

Однако такой опыт, хотя и проведенный безукоризненно, дает право на заключение лишь для частного случая: скатывания шариков по наклонной плоскости. Поэтому на основе выведенного заключения нужно дать предсказание для поведения тел в реальных условиях.

д) и Галилей спрогнозировал, что если бы не было воздуха, который и есть причиной того, что тела при тщательном анализе явления, все же падают не с совсем одинаковой скоростью, то все тела падали бы одинаково с одним и тем же ускорением.

То есть если бы можно было поставить эксперимент, в котором тела бы падали в отсутствие воздуха. Такой эксперимент и был бы тем самым пресловутым experimentum crux. А поставил подобный эксперимент Ньютон, но не с реальными телами, а в воображаемой ситуации, т. н. мысленный эксперимент. Впоследствии тем не менее, когда техника вакуумирования достигла нужных высот, этот опыт был многократно повторен уже в реальности и блестяще подтвердил предсказывавшийся Галилеем и Ньютоном результат.

Английский ученый предположил, что если пушинку и свинцовый шарик поместить в вакууме, то они будут падать с одинаковой скоростью. Что и происходит в действительности. То есть сила тяжести для всех тел одинакова, а значит и скорость падения будет одинаковой (речь, конечно же, идет только об ускорении, "скорость" автор приплетает исключительно из стилистических соображений).
[]

Заметим, что эксперимент этот, несмотря на наглядность и простоту, не так однозначен, как кажется на первый взгляд. Согласно закону всемирного тяготения тела разного веса должны притягиваться с разной силой. Этот парадокс до сих пор смущает умы ученых. Один из популярных способов его разрешения таков:

"Тела с большей массой притягиваются Землей сильнее, чем тела с меньшей массой. А падают они с одинаковым ускорением потому, что хотя эти тела и притягиваются с различными силами, но и массы они имеют различные".

4. Итак, философия Бэкона проста и незатейлива, и его слава в мировой философии нам кажется преувеличенной. Однако Бэкона нельзя оценивать лишь как философа в узком смысле этого слова, как, скажем, Канта или Аристотеля. Бэкон не в меньшей степени писатель и мыслитель типа Руссо, Конфуция или Ортеги-и-Гассета.

Бэкон как писатель

И в этом качестве его творчество обширно, многообразно и очень интересно. Чего только стоят его блестящие афоризмы об идолах рода человеческого, стоящих на путях познания. Или, например, такая замечательная мысль, высказанная им в одном из эссе об истолковании греческих мифов, а именно мифа о Протее:

"если какой-нибудь опытный служитель природы применит насилие к материи и начнет мучить и терзать ее... то материя в свою очередь, оказавшись в столь затруднительном положении, претерпевает удивительные превращения, принимает различные образы, переходя от одного изменения к другому, до тех пор пока не совершит весь круговорот и не возвратится в прежнее состояние, если только продолжает испытывать воздействие этой силы".

В самом деле, чтобы поставить experimenta cruces, от исследователя требуется немалая сноровка и умение. Природа в таком эксперименте однако проявляет себя не так, как она существует в свободном состоянии, а загнанной в пробирки, приборы и аппараты, подобно революционеру в царских застенках, где жандармы пытают его о явках и паролях. Естественно, вырываясь из пробирок на волю, она крушит все на своем пути. Отсюда всякие техногенные катастрофы типа Фукусимы или всемирного потепления.

Бэкон и Декарт через призму веков

Этих двух философов принято сравнивать между собой за противоположность прокламируемых ими методов познания. В истории эту разница выкрастиллизовалась в проблему курицы и яйца: что было вначале -- теория или факты. Последователи Декарта, большинство из которых даже не слышали такого имени, полагают, что вначале разрабатывается теория, а потом она подтверждается, обогащается, обрастает фактами. Бэконщики же думают, что сначала нужно собрать фактический материал, а потом уже соединить, переплавить, обобщить его в теории.

Оба таких подхода имеют право на жизнь, и оба не без изъянца.

Любая теория на деле хоть как-то должна основываться на опытных данных. Даже такая дедуктивная (это Декарт, а не Шерлок Холмс впервые назвал свой метод дедуктивным) наука как геометрия, основывается на опытных или индуктивных положениях. "Кратчайшее расстояние между двумя линиями есть прямая"? А это почему? Да потому что, как ни мерь расстояние между двумя точками, какую линейку или шагомер не прикладывай, а короче прямой никакой иной линии не обнаружишь. Вот эти измерения, уже на миллионы раз проверенные и перепроверенные на практике и отстоялись в данный постулат.

А уж cogito ergo sum, которое Декарт полагал самоочевиднейшей истиной и из которой он выводил все знание, есть (это подробно разжевал Кант), сложное аналитическое суждение, соединяющее в себе три таких далеко не самоочевидных понятия, как "мышление", "существование" и "я".

А с другой стороны, чтобы начать собирать факты, нужны хоть какие-то предварительные соображения, что считать за факты, на какие факты следует обращать внимание, а на какие нет.

Вот и получается замкнутый круг. Но только в теории. На практике же он размыкается легко и просто, что называется, на раз плюнуть. Совершено преступление. Следователи тотчас выезжают для осмотра места. Может после предварительного осмотра, а может еще и в дороге они выдвигают рабочую версию. После сбора данных версия уточняется. А уточнившись, следователями определяется более подробно, каких фактов, улик, свидетельств им не достает и где их искать. В ходе таких поисков они опять уточняют версию, выдвигают новые, соединяя их между собой или отметая. И вновь переходят к анализу или поиску фактов для опровержения или подтверждения старой или новых версий, а потом... И так теория и практика в ходе расследования столько раз меняются местами, что уже и сами следователи, если бы у них было на то время, не смогли бы вразумительно ответить на вопрос, с чего все начиналось, с версии или улик, с теории или практики.

К содержанию

Р. Декарт. "Cogito ergo sum"

Cogito ergo sum -- мысль Декарта в ее латинском облачении. Сам философ высказал ее сначала на французском в своем "Рассуждении о методе" (1637) (Je pense, donc je suis), а потом несколько раз вертел ее в разных вариантах (je suis, j'existe в "Метафизических размышлениях"), пока в "Принципах философии" (1644) не высказал ее в той форме, в которой она и пошла гулять по свету и гуляет до сих пор, соблазняя своей кажущейся простотой нестойкие умы. Сам Декарт в первоначальном варианте связал эту мысль с проблемой: как прийти к достоверному знанию. Для этого он советовал каждому человеку сомневаться во всем, пока он не натолкнется на простые и очевидные истины. Мне кажется, именно этот урок должен быть прежде всего извлечен из декартовской философии.

Что касается самого Декарта, то он в качестве таковой простой и очевидной истиной, проще и очевиднее которой ничего не может быть на свете посчитал как раз пресловутое cogito ergo sum. Но он сразу же заметил, что его принцип носит чисто методологический характер, который нельзя понимать слишком буквально:
English Русский
"Atque ubi dixi hanc propositionem ego cogito, ergo sum, esse omnium primam et certissimam, quae cuilibet ordine philosophanti occurrat, non ideo negavi quin ante ipsam scire oporteat, quid sit cogitatio, quid existentia, quid certitudo; item quod fieri non possit, ut id quod cogitet, non existat et talia; sed quia hae sunt simplicissimae notiones et quae solae nullius rei existentis notitiam praebent, idcirco non censui esse enumerandas". И если я сказал, что это положение я мыслю, следовательно, существую есть из всех самое первое и достовернейшее, предносящееся всякому, кто философствует упорядочение, то я не отрицаю тем самым необходимости прежде этого положения уже знать, что такое мыслить, существование, достоверность, а также что не может быть, чтобы то, что мыслит, не существовало и тому подобное; но поскольку все это простейшие понятия и такие, которые одни сами по себе дают некое знание без того, чтобы названное в них существовало как сущее, поэтому я счел, что эти понятия здесь не подлежат специальному перечислению (не привлекаются к рассмотрению).
То есть применяя данный принцип как первый, мы уже должны предварительно знать многие вещи: что мир существует, что все имеет свою причину и т. д. Принцип имеет отношение только к процессу непосредственного размышления о конкретных вопросах.

Аналогично, Декарт попросил будущих философов не напрягаться самим и не напрягать читателей попыткой разъяснять то, что, как ему казалось, и так понятно само собой:
English Русский
Et saepe adverti Philosophos in hoc errare, quod ea, quae simplicissima erant ac per se nota, Logicis definitionibus explicare conarentur; ita enim ipsa obscuriora reddebant И я всю дорогу замечаю, что философы в том блуждают, что есть вещь простейшая и сама собой понятная. Начинают кого-то объясняться логическими дефинициями и так ясное превращают в запутанное
Куда там. Накинулись на этот принцип и давай объяснять его кто во что горазд.

Трактовка принципа Кантом

Кант прошелся по cogito ergo sum всей настойчивее и всех педантичнее, не оставив на этой сентенции камня на камне. Разумеется, опроверг он этот принцип как фундаментальный, исходя из своей философии. Кант полагал, что декартовский принцип -- это всего лишь формулировка эмпирического мироощущения человека: вот он родился, живет, и чувствует это всей животной силой своего организма. Но из этого чувства никаких знаний вывести невозможно.

Знания можно вывести только из внешнего опыта. Уточним одну существенную деталь: внешнего по отношении к Я. Именно Я курсивом и с большой буквы, потому что маленькое "я" без курсива -- это наши чувства, воспоминания, размышления -- тоже внешний опыт по отношению к этому величественному Я, которое на самом деле не содержит в себе ничего кроме тавтологии Я = Я и которое нужно только для того, чтобы связать все наши как представления, так и мысли в одно целое. Ясно что из так понятого Я человек никуда, ни к какому знанию двинуться не может. Чтобы получить знание, он должен сначала наполнить содержание маленькое "я". "Вот дом, который я вижу", а вот "девушка, которая недавно приехала в этот дом, как мне сказали", "эта девушка красивая, по моим ощущениям" и т. д. И эти "я вижу", "мне сказали", "я прочитал", "я подумал" неотделимы от нашего маленького "я" и благодаря связью с тем, "чтО я вижу", "чтО мне сказали", и "чтО я прочитал" и формируют наш опыт и наши знания.

А особенно неистово со всем пылом горячего немецкого темперамента Кант нападал на тот вывод Декарта из провозглашенного им принципом, что из своего существования, если мы правильно мыслим, мы приходим прямиком к существованию бога (надо сказать, у Декарта эта часть рассуждения довольно-таки натужна и крокозябриста). Кант уверял, что ни бог, ни мир как целое, ни бесконечность и др. идеи разума (в т. ч. царь и герой) вообще не могут быть даны ни в каком опыте, хоть внешнем (природа), хоть внутреннем (внутри "я", но, понятно не Я, для которого наш внутренний опыт тоже внешний).

А фамилия французского философа Конта отличается от фамилии Канта всего на одну букву. И поэтому он согласился с немцем, но пошел еще дальше. Что вообще никаких первых принципов не существует. Все это заблуждения незрелого человеческого ума, наряду с лешими, домовыми и водяными. Что есть только позитивное знание: "увидел, услышал, испытал на опыте" -- вот так и только так достигается знание, а не выводится какими-то там размышлениями из каких-то там очевидных и самоочевидных принципов.

Трактовка принципа Хайдеггером

А этот парень не очень заморачивался на том, что подумал Декарт, когда он вякал cogito ergo sum. Он смотрит в корень, и пытается домыслить за Декарта и за всех нас, что нужно понимать под этим принципом.

Хайдеггер размахнулся на то, что своим принципом, таким скромным и непритязательным в устах или, правильнее сказать кончиках пальцев, Декарт определил весь характер новоевропейского мышления. В его понимании сказанное Декартом означает, что мир существует, поскольку я его мыслю, то есть существование невозможно без восприятия этого существования субъектом. Внимательно анализируя Декарта целиком, а не только данную цитату, Хайдеггер ловит последнего на том, что философ дает все основания для такого перевертывания в истолковании его принципа.

А из этого вытекает мысль, замечательно сформулированная как раз Кантом -- "человек предписывает законы природы". На первый взгляд кажется, что это полная чушь, да и на второй то же, а на третий и последующий тем более. Но люди, убедившись, что это чушь ("если человек предписывает законы природе, почему бы ему не предписать себе бессмертие?"), редко продумывают мысль дальше, а зря. Свой резон у Декарта, как его понимает Хайдеггер, и Канта, которого он подсоседивает к Декарту, полагая, что они по сути дудели в одну дуду, в подобной мысли есть.

На самом деле человек, как это растолковывает Хайдеггер, имеет дело только с такой природой, которую он может воспринять, рассчитать и поставить себе на службу. Попробую это пояснить примером с ядерной физикой. Люди придумали разные электроны, фотоны, протоны, планетарную модель атома, теперь вот гоняются за бозонами. Хотя на самом деле никто этих электронов... в глаза не видел и ухом не слышал. Это чисто мысленные конструкции. Но поскольку придумав их, человек оказался способным рассчитать природу, и даже дорассчитался до атомной бомбы и т. н. "мирного атома", все вроде бы в порядке. Однако предписав таким образом законы в природе, он не учел каких-то там маленьких заковык, той природы, которую он не может ни воспринять, ни рассчитать. Но которая существует и мстит за себя всякими там Чернобылями и Фукусимами, и до чего домстится еще неизвестно.

Резюме

Но если не принимать философию Декарта как истину в последней инстанции, а ограничиться ею в более практическом применении для научения себя правильному мышлению, она может быть очень даже и очень полезна.

Вот несколько простых правил-советов о правильном мышлении, которое Декарт дает в "Рассуждении о методе":
France Русский
de ne recevoir jamais aucune chose pour vraie, que je ne la connusse évidemment être telle Не принимать никакую вещь за истинную, пока ты с очевидностью не посчитаешь ее таковой
de diviser chacune des difficultés que j'examinais en autant de parcelles qu'il se pourrait et qu'il serait requis pour mieux les résoudre Разделять всякую трудность, которая втемяшилась тебе в голову, на столько составных частей, насколько это возможно, чтобы ее лучше представить себе и лучше разрешить
de construire par ordre mes pensées, en commençant par les objets les plus simples et les plus aisés à connaitre выранжировать по порядку свои мысли, начиная с тех, которые о вещах самых простых и самых легких для узнавания
de faire des dénombrements si entiers, et des revues si générales, que je fusse assuré de ne rien omettre проговоривать про себя их названия полностью и делать им общий обзор, пока не удостоверишься, что ничто тобою не пропущено

Ну кто против этого что может что возразить?

Со времен Декарта и по наши дни эти четыре правила прочно вошли в курс обязательного школьного и гимназического образования (правильно мыслить тоже нужно учиться) и вошли в обиход любого культурного и образованного человека.

Приведем в качестве примера нашего замечательного ученого Д. И. Менделеева: а именно, как он на практике применял третье правило "выранжировать по порядку свои мысли, начиная с тех, которые о вещах самых простых и самых легких для узнавания".

Менделееву, во сне ли, как гласит легенда, на наяву ли, привиделся принцип построения Периодической таблицы элементов. Он состоял из двух пунктов: располагать элементы по горизонтали по мере возрастания их атомного веса, и соединять их по вертикали в зависимости от химических свойств (валентности). Хорошо сказать, но как это сделать? Элементов было много, их соединений еще больше, Многие из них были не открыты и не исследованы. И Менделеев начал с тех, которые были хорошо известны и изучены. Так он составил совсем простенькую таблицу:

Фтор (F) Хлор (Cl) Бор (B) Иод (J)
Литий (Li) Натрий (Na) Калий (K) Рубидий (Rb) Цезий (Cs)

которая и стала ядром его будущей знаменитой Периодической таблицы.

К содержанию

Гуго Гроций. "Книги о праве войны и мира"

Трактат свой Гроций, человек в жизни весьма активный, практическая деятельность у которого стояла далеко впереди теоретизирования, начинал в Амстердаме на отдыхе. Несколько принудительном -- в тюрьме. А заканчивал в Париже, тоже на отдыхе, но уже вынужденном, в изгнании. Впервые книга была издана в Париже в 1625 году.

Основные идеи трактата

Гроций попытался исследовать в своем трактате, чем определяется право: божественным ли установлением или человеческим произволом. И нашел, что в общем-то последним: "закон что дышло, куда повернул, туда и вышло", "у сильного всегда бессильный виноват". Но чтобы прийти к таким истинам, верным во все времена и у всех народов, не стоило бабахать такой мощный трактат, да еще в трех книгах. Поэтому Гроций попытался проникнуть за видимость вещей, и все же понять, действительно ли только произволом определяется право, или в его основе все же лежат некие объективные законы. Все-таки где-то лежат, несмотря на весь произвол, пришел он к выводу.

Два этих противоречивых постулатах он сгармонизовал следующим образом. Во всяком законе, во всяком праве есть два слоя. Верхний, видимый -- волеустанавливающее право. Вот решил король, парламент или воровской сход, что надо-де подчиняться таким то и таким правилам, и люди стали им подчиняться. И есть второй слой, глубинный: это естественное право людей. Насочинять законов можно каких угодно, чего мы в России насмотрелись до отвала. Например, можно запретить половые сношения между мужчинами и женщинами. Но будут ли такие законы соблюдаться? По форме -- да. А по сути будут всячески обходиться или игнорироваться.

Поэтому нужно учитывать естественные права людей. Только такие законы будут крепки, которые будут базироваться на естественном праве. Естественные права в свою очередь делятся на два больших раздела: права животные и права здравого смысла.

Первые эти права самосохранения. Те же половые отношения -- это право и необходимость человека через потомство продлевать свое бытие. Эти же права лежат в основе отношений между государствами. Каждое государство, каждый народ стремятся к самосохранению. И если одно государство будет полагаться в своих отношениях с другими на силу, то жди ответки. Может не в этой жизни, но и на небесах, а в последующих поколениях, причем довольно-таки быстро, если мерить время не человеческой жизнью, а историческими эпохами. Этому мы видим тьму примеров и как в истории, так и в частной жизни.

Не разумнее ли поэтому, вопрошал Гроций, стремиться заключать такие договора, которые будут учитывать естественные права каждого народа, каждого государства? Сам Гроций свято верил в возможность и необходимость договоров, основанных именно на естественном праве и приложил массу усилий, чтобы истина воссияла. Тогда Европу раздирала Тридцатилетняя война, а Гроций, голландец, был назначен послом Швеции во Франции. Сколько он исписал меморандумов, писем, мемуаров, чтобы втюхать государям свои идеи. В конце концов его нанимателям это надоело, и Кристина Шведская уволила его от службы.

И все же дело его восторжествовало. После еще полустолетия в начале XVIII века, как полагают историки, Филиппу Орлеанскому удалось заключить систему договоров, которые определили границы основных государств в Европе. С тех пор прошло 300 лет, и несмотря на многочисленные войны, среди которых были и такие как Семилетняя, войны наполеоновские, две мировые уже в XX веке, государственные границы в основном сохранились. А теперь в Европе даже никому в голову не приходит менять установленные границы. Напротив, в Азии и Африке, где до Гроция еще не дошли, без конца воюют и чего-то пытаются перекраивать.

Другая группа естественных прав, основана на представлении человека как существа разумного. Здесь Гроций не поработал так плотно, как в установлении права войны и мира, вытекающими из животных прав человека. Но общий смысл ясен. Это право любить, право дружить и т. д., объединяемых общим слоганом право на общение. Из него же вытекает право на митинги и собрания, свобода слова, свобода печати. Важно отметить, что естественное право стоит впереди волеустанавливающих законов. То есть не право, скажем, на митинги должно согласовываться с законом, а закон должен вытекать из этого права. В противном случае, это будет закон только по форме, а по сути насилие и произвол.

К содержанию

Спиноза. "Этика". Философский аспект

Трактат этот был написан, как уверяют исследователи где-то между 1664 и 1667 годом, но опубликован лишь по смерти автора в 1677. Впрочем, с ним кто полностью, кто во фрагментах, были знакомы все, то есть тот круг людей, которых интересовала философия, а таковыми тогда были все более или менее образованные люди. Именно популярность трактата и была причиной отсрочки с публикацией: уж очень задиристыми и ершистыми были его идеи для тогдашнего истеблишмента.

Философская проблематика "Этики". О субстанции

В трактате философ впервые в мировой философии обосновывает понятие субстанции, которое не в столь выраженной форме существовало в человечестве, наверное, всегда. Ибо -- это естественное и необходимое понятие человеческого сознания, хотя и дать ему определение невозможно. Субстанция -- это наше все, отсюда возникают все вещи, люди и духи, если они существуют, из субстанции они все состоят (являются модификациями субстанции) и в субстанцию возвращаются (преобразуются в другие модификации) после своего распада и уничтожения.

Материалисты под субстанцией понимают материю, идеалисты, кто бога, кто дух, кто какую-нибудь абсолютную идею. Но все они соглашаются, что субстанция неуничтожима и вечна, и лишь меняет свои формы. Обнаружить субстанцию в опыте, потрогать руками, измерить каким-нибудь инструментом невозможно, как например, невозможно увидеть или показать Россию. Можно лишь сделать вокруг себя широкий жест и сказать: вот все это, и то что здесь, и то что до горизонта и за горизонтом все это Россия. Но если у России можно увидеть границы, хотя бы в виде пограничного столбца и лицезреть то, что не является Россией, то с субстанцией подобную операцию провести невозможно.

Понятие субстанции возникает столь простым и естественным путем, что странно, что никто до Спинозы не оперировал им. Как показал позднее Иммануил Кант, понятие субстанции является необходимым и неизбежным понятием разума. "Лопата -- это садовый инвентарь". Вот вам простое и обыденное утвердительное (ассерторическое) суждение. В нем объединено два понятия, одно из которых является подлежащим -- субъектом, а другое сказуемым ("есть садовый инвентарь" -- т. н. составное именное сказуемое) -- предикатом. Субъект в данном суждение частное понятие, предикат -- общее.

"Садовый инвентарь -- есть сельскохозяйственное приспособление". Здесь уже "садовый инвентарь" является частным понятием по отношению к более общему "приспособление". "Приспособление -- есть предмет, изобретенный человеком для облегчения своей работы", "Предмет -- есть вещь", "Любая вещь -- есть материальное тело" и т. д. Такие цепочки, где предикат всякого суждения является субъектом для последующего, можно составить бесчисленное множество. Этим любят забавляться не только дети, но и взрослые, выясняя. кто кого главнее.

И можно сказать, совершенно непроизвольно возникает мысль о субъекте, который уже не может быть ничьим предикатом, абсолютном субъекте. Назовите его Богом или материей, или какой иной субстанцией, но он необходим человеческому разуму как последнее звено его суждений.

Несмотря на естественность понятия, доказать что-либо о субстанции невозможно. Спиноза обосновывает существование субстанции в духе онтологического доказательства божьего бытия -- мы можем иметь понятие о субстанции только как о существующей. Если бы она не существовала, то и понятия о ней не было бы.

На первый взгляд довод кажется смехотворным. Мало ли есть явлений и предметов, о которых мы имеем понятие, но существование которых проблематично -- Terra incognita Australia, эфир, теплород, элементарные частицы, Атлантида. Но вся фишка в том, что все перечисленные объекты могут существовать, а могут и не существовать. Иное дело субстанция. Нетрудно представить ее существование, но невозможно не-существование.

Все люди умирают, животные тоже, вещи дряхлеют и рассыпаются. И что остается? Другие люди и вещи? Но и они умрут, и если нет субстанции обратятся в ничто. И даже природные элементы невечны. Период полураспада радия, плутония измеряется сотнями и тысячами лет, железа, кислорода, водорода вообще десятками миллиардов. Это полураспада, а полного распада в сотни раз больше. Но и он когда-нибудь завершится. И что после этого останется? Атомы? Но и атом вследствие ядерных взаимодействий невечен. И что тогда? Ничего. А что такое "ничто"? И здесь мысль в бессилии провисает. "Ничто" также невозможно представить себе, как невозможно представить конец, за которым нет ничего, как бы трудно ни было представить бесконечность.

Философская проблематика "Этики". Детерменизм

Нужно немного разъяснить понятие первой причины, которое мы позаимствовали у Канта, а он, по его словам, у Спинозы. Первая причина -- эта не первая по времени, а та причина, которой держится весь причинный ряд. Допустим, Муса убил Измаила. А почему он это сделал? А потому что Измаил убил Мирзу, дядю Мусы. А почему это сделал Измаил? А потому что Мирза обесчестил сестру Мирзы. А Мирза в свою очередь... и так эта цепочка уходит в глубокую древность, докопаться до начального звена которой очень трудно. Но вся цепочка это не только и не столько следствие того первого проступка, а другой более глубокой основной причины. Ну, допустим, Муса не стал убивать Измаила, а пошел в суд. Но это невозможно, ибо есть закон родовой мести, и, следуя ему, за убийство и оскорбление может следовать только личная месть.

Вот этот закон родовой мести и есть тот аналог первой причины, которой бог держит всю цепочку причинно-следственной связи. И опять же, возвращаясь к Канту, назовем эту первую причину: это не помню какое по порядку основоположение чистого рассудка. И гласит оно следующее: "всякое действие обязательно имеет причину", или выражаясь проще, дыма без огня не бывает. То есть правило "дыма без огня не бывает" и есть необходимое действие субстанции, держащее собой всю причиннно-следственную связь. Да так, что, по мысли Спинозы, в мире вообще ничего случайного не происходит: все закономерно. А следовательно, ни вера, не праведная жизнь, ни грехи тяжкие -- все одинаково заранее предопределено, и не нужно барахтаться и противиться судьбе.

Заметим, что хотя Спиноза и придерживался этой позиции в жизни, но далеко не последовательно. Когда его изгнали из Амстердама, он подал в суд протест: он свободный гражданин Соединенных провинций, и на каком основании его изгоняют из города, если его изгнали из еврейской общины? И он так деятельно добивается восстановления своих прав, что суд удовлетворяет его претензии, и Спиноза возвращается в Амстердам.

К содержанию

Спиноза. "Этика" (этическая проблематика)

Трактат этот был написан, как уверяют исследователи где-то между 1664 и 1667 годами, но опубликован лишь по смерти автора в 1677. Впрочем, с ним кто полностью, кто во фрагментах, были знакомы все, то есть тот круг людей, которых интересовала философия, а таковыми тогда были все более или менее образованные люди. Именно популярность трактата и была причиной отсрочки с публикацией: уж очень задиристыми и ершистыми были ее идеи для тогдашнего истеблишмента.

Этическая проблематика "Этики"

Весь смак учения Спинозы состоит в том, что он не ограничивается в "Этике" рассмотрением чисто философских проблем, а на их фундаменте обосновывает теорию нравственности.

Кратко ее можно определить одним афоризмом: "Свобода -- есть осознанная необходимость". Этот афоризм повторяется с такой частотой, что уже никто не задумывается над его содержанием. А тезис этот весьма парадоксален. Ибо свобода и необходимость -- две вещи несовместны в обыденном сознании. Тем более интересно задуматься, а что, собственно говоря, под свободой понимает сам автор этого афоризма. Тем более что необходимость у Спинозы носит бескомпромиссный характер: все, что произошло должно было произойти и именно так, как произошло; все что должно будет произойти, обязательно произойдет. Возникает законный вопрос: где же тогда помещается свобода?

Только в сознании человека. Если он понимает, что такое необходимость, он с радостью принимает ее, и жизнь его неотягчена сомнения и шатаниями. Если не понимает, то необходимость все равно имеет над ним власть, но он тыкается как слепой щенок, мечется по жизни, и его существование отягчено скорбями и страданиями. Необходимость идет от бога. Так утверждает Спиноза, но по сути его бог -- это та самая субстанция. А поскольку человек -- это тоже элемент этой субстанции, то бог внутри его, он сам и есть бог. Поэтому необходимость идет изнутри, необходимость это следование своим естественным желаниям и устремлениям.

Такой человек, который идет за своими естественными влечениями, называется им активным и деятельным, которого же влечения тащат за собой на поводке необходимости, тот называется пассивным и страдательным.

Имея дело со Спинозой, нужно четко уяснить себе смысл, который он вкладывает в то или иное понятие. Недаром Шопенгауэр позднее упрекал философа в переиначивании смысла самых простых слов. Так, под активным человеком мы понимаем прощелыгу, хлопотуна, человека же углубленного в размышления, созерцателя мы назовем скорее пассивным. У Спинозы же как раз наоборот, мыслитель, он и есть деятельный человек, ибо подлинная деятельность, свойственная человеку --это интеллектуальная деятельность. Тот кто мыслит, тот живет свободно, ибо понимает ход вещей, его желания и страсти -- аффекты -- подчинены необходимости и являются проявлением заложенной в нем божественной, или если хотите субстанциональной, искры. Напротив, кого влечет жажда обогащения или наслаждения, всякие там Гобсеки и Дон-Жуаны, они-то как раз пассивны, и мечутся, увлекаемые своими страстями, как щепки водоворотом, а не живут. Среда их обитания не интеллект, а воображение.

Что же, когда посмотришь на все эти треволнения и постоянные страхи людей вроде бы успешных, со Спинозой можно и согласиться, но когда подумаешь о невзгодах людей умных и нравственных, то сомнений в его философии почти не остается: она не про нашу жизнь.

Sub specie aeternitatis

Также осторожно нужно относится и к другим определениям философа. Целью жизни Спиноза считает самосохранение, откуда можно сделать вывод, что шкура и есть для него самый правильный человек. На самом же деле под самосохранением он понимает сохранение своей божественной искры, культивирование в себе особого способа поведения и мышления: sub specie aeternitatis -- с точки зрения вечности. Такой взгляд позволяет не только переносить правильно несчастья -- не слишком от них страдать, но и радости -- не стоит безмерно ими упиваться. А главное понимать, что к чему может привести. Ведь все что произойдет, неизбежно должно произойти.

Эту мысль трудно примерить на себя, но когда смотришь на других, особенно в состоянии старческой деменции, то Экклезиаст так и лезет из тебя. "Да чего-то подобного от этого человека мы ожидали, да, как он вел себя, так только такое и могло с ним произойти". Мы даже обретаем способность предвидеть будущее: пусть не в то время и не при тех обстоятельствах, которые тебе кажутся, но определенные вещи обязательно случатся или не случатся, как бы ни били себя в грудь пяткой политики, обещая будущие блага.

На этом кстати и основана сила шаманов: настоящих, а не проходимцев. Он разговорив тебя как следует, от тебя же выведывает твои страхи и фобии и тебе же предсказывает то, что с тобой непременно случится: ты, поддавшись кобеляжу женился на молодой -- так она тебя обманет и оставит ни с чем, ты всю жизнь хапал, где только мог, так тебя твои же собственные дети и укатают раньше намеченного природой срока в могилу, ты всех всю жизнь обманывал, так и тебя обманут. И если потом так и случается, то глупый человек думает, вот что звезды-то нагадали, как было предсказано, так все и произошло.

Влияние Спинозы

Оно огромно. Прежде всего потому что он сделал из своей философии выводы, которые как их не воспринимай, касаются каждого человека и задевают его за живое. А во-вторых, потому что он оправдал свою философию своей собственной жизнью: что проповедовал, так и жил. Не гнался ни за славой ни за деньгами, хотя в необходимых случаях боролся за свои права. Как например, когда его отлученного от иудаизма лишили гражданских прав жителя Амстердама. И он восстановил свои права, ибо бороться за свои права, а не привилегии, он считал как раз проявлением сущности свободного человека.

И что главное, не только слава Спинозы велика, но и его моральное воздействие не устарело до сих пор. Примеров и имен можно отыскать массу. Ограничимся одним. Флобером. Мало того, что он прославлял его на каждом углу ("я с жадностью бросаюсь к моему старому, трижды великому Спинозе. Вот это -- гений! какое произведение -- 'Этика'"!); так он назюзюкался им по самые помидоры: "Искусство, как природа, должно влиять морализующе своей устремленностью ввысь и приносить пользу своим величием". Чем вам не sub specie aeternitatis?

К содержанию

Джон Локк. "Опыт о человеческом разуме"

-- книга Джона Локка появилась в Лондоне в 1689 году, в том самом, когда автор вернулась в английскую столицу после изгнания, спровоцированного его небольшим конфликтом со Стюартами, в котором этот осторожный мыслитель не был повинен никаким боком. Книга вызвала всеобщее одобрение и признание. И недаром. Написана она относительно легко, и до сих пор вызывает черную зависть философов, которые пишут путанно и туманно, что еще не является признаком большого ума.

В своем трактате Локк выдвинул один из основополагающих принципов материализма: нет ничего в нашем познании, чего бы прежде не было в ощущениях. "Предположим, что ум есть, так сказать, белая бумага, без всяких знаков и идей. Но каким же образом человек получает их? Откуда он приобретает тот обширный их запас, который деятельное и беспредельное человеческое воображение нарисовало почти с бесконечным разнообразием? Откуда он получаете весь материал рассуждения и знания? На это я отвечу одним словом: из опыта. На опыте основывается все наше знание, от него оно в конце концов происходит".

Мысль кажется до того тривиальной, что остается только пожимать плечами: а что тут такого? Но не так было во времена Локка. Тогда были в ходу врожденные идеи, и считалось, что все от понятий о добре и зле до знаний об обыденных вещах мы получаем от бога. Локк не принадлежит к сильным философским умам. Ему посчастливилось высказать одну из краеугольных идей, на которых базируется нынешнее человеческое познание. Но вот до конца эту идею он не продумал. А она, доведенная до логического конца, чревата многими парадоксами и нелепостями.

Локк сам с ними столкнулся, рассматривая одну из ключевых философских проблем -- явления и сущности. Со времен Аристотеля наука занята именно тем, что за бросающимися в глаза явлениями осязаемого мира она стремится отыскать их сущность, тот механизм, который управляет разнообразной и часто противоречивой действительности. Последовательно развитый сенсуализм -- так называют учение Локка -- должен был бы отвергать существование какой бы то ни было сущности. Если мы можем знать только то, что дано в ощущениях, мы можем знать только явления. Ни в каких ощущениях сущность не дана.

Подобную точку зрения проповедует феноменализм. Есть только явления и никакой сущности. Сам Локк, будучи здравомыслящим и очень практичным англичанином, до такой крайности не доходил.

Локк допускал существование сущности как некоего механизма, объясняющего познавательные способности вещи. Допустим, всем нам известно такое явление как радуга. А вот сущностью этого явления есть то, что мельчайшие капельки воды, преломляя солнечный свет, подобно призме разлагают его на составные элементы. Сам свет имеет волновую природу, хотя этого мы и не видим. Однако на основе аналогии свойств света и волн на поверхности пруда мы приписываем им одну и ту же сущность. Локк даже писал рецензии на книги Ньютона, где разъяснял, что движение планет объясняется действием особого скрытого от глаз наблюдателя механизмом: законом всемирного тяготения.

То есть сравнивая между собой различные явления, мы можем на основе аналогий предположить наличие неких неощущаемых, хотя бы из-за несовершенства наших чувств, сущностей. При этом предполагая их наличие, человек всегда должен поставить эксперимент, подтверждающий или опровергающий его предположения.

Есть в этой проблеме еще один момент: существование единичных и общих вещей. Скажем, человека как конкретного Ивана Сидорова или человека как такого. Второй -- это наш знакомый, мы можем его видеть слышать, нюхать, а вот к человеку как таковому эти операции неприложимы. И с этой трудностью Локк более или менее сносно справляется. Он пишет, что сущность родовых понятий -- это фикция, только слово, за котором не стоят никакие конкретные предметы. Общие понятия являются фактом языка, а не фактом реальности.

Однако их употребление позволяет определять и изучать сходные свойства вещей. Допустим, мы утверждаем, что "у всякого треугольника внешний угол равен сумме двух внутренних углов". Понятно, что никакого всякого треугольника в природе не существует. Есть конкретные треугольники: прямоугольные, равнобедренные, равносторонние. И когда мы доказываем данное утверждение, мы рассматриваем не всякий, а именно конкретный треугольник. Но при этом те его свойства, которые не касаются данного высказывания (например, наличие прямого угла) в рассмотрении игнорируются, что позволяет распространить доказанное для конкретного треугольника на любой другой.

Общие понятия до тех пор эффективны, пока они не выходят за указанные ограничения. Наука и жизнь полны примеров, когда свойства конкретных вещей или явлений неправомерно распространяли на более широкий круг. Но в том-то и состоит одна из задач исследования, чтобы тщательно определить объекты и их свойства и изучить, какие из свойств общи всем этим объектам, а какие ограничены только некоторыми из них.

Более сложна проблема с общими с общими понятиями. Если абстрактного человека можно вывести из конкретного, то как быть со свойствами объектов. Такими как тяжесть, твердость, теплота. Мы постоянно встречаем теплые и холодные тепла, но кто, скажите на милость, видел или ощущал теплоту как таковую? И с этой задачей Локк справился, предлагая изучать свойства конкретных объектов, распространяя потом результаты исследований на те объекты, где подобное свойство встречается, не задаваясь неумным вопросом, а какова природа этого свойства?

В XVII-XVIII веках да и позднее ученые много спорили о природе теплоты. Одни утверждали, что теплота это особая жидкость -- теплород, которая переноситься от одного тела к другому путем соприкосновения этих тел, посредством третьего тела (конвенция), либо радиацией (как солнечное излучение). Другие доказывали, что никакая теплота не жидкость. Просто тела состоят из атомов, которые шарохаются туда-сюда в газах, или танцуют вокруг одного места, как в твердых телах. Чем выше энергия этих шарохонья либо танцев, тем большей теплотой обладает тело.

А Сади Карно взял да и сказал: а на какой ляд нам вообще знать, что такое теплота? Мы можем измерить ее количество в градусах и килокалориях и установить наблюдениями и расчетами ее свойства, не прибегая к ненужным спорам о ее природе. "Движущая сила тепла не зависит от агентов, взятых для ее развития; ее количество исключительно определяется температурой тел, между которыми происходит перенос тепла".

Руководствуясь данным принципом, он заложил основы такой чисто феноменологической науки (т. е. основанной на изучении явлений, не вдаваясь в их сущность), как термодинамика. Именно в рамках феноменологического подхода Карно сформулирован один из ключевых законов природы, не знать который для образованного человека так же стыдно, как не знать, кто такой Шекспир или Пушкин (впрочем, современные образованцы не слышали и этих имен, в чем меня убедила многолетняя переписка с редакциями). А именно: т. н. второе начало термодинамики. В нестрогом виде оно звучит так: "Для передачи тепла недостаточно нагретого тела, нужен еще холодильник, к которому бы перемещалось тепло от нагретого тела".

На законах термодинамики до сих пор базируются все тепловые расчеты, и термодинамика не устареет так же, как до сих пор не устарели законы Архимеда или постулаты Эвклида. И никакого понимания, что такое теплота, нам не требуется. Мы точно так же пользуемся электричеством, хотя и его природа нам неизвестна точно так же, как и природа теплоты. Люди изобрели атомную бомбу и ядерный реактор, хотя не только существование ядра, но и самого атома под большим вопросом.

И все же человеческое познание постоянно упирается в необходимость различения явления и сущности. Карл Маркс раскрыл природу капиталистической эксплуатации там, где спасовали добросовестные Адам Смит и Рикардо. Вот уж кто постоянно и успешно использовал эту категории для объяснения экономических явлений. В явлении заработная плата, а в сущности оплата специфического товара -- рабочая сила, в явлении прибыль, а в сущности прибавочная стоимость.

Трудно обойтись только описанием явлений и в современной ядерной физике. Многие частицы распадаются на другие, то по одной, то по другой схеме. Ученые научились рассчитывать ядерные процессы, используя вероятностные методы математической статистики. Такие методы неприложимы к единичным процессам. Т. е. при одних и тех же исходных данных мы будем получать разные, заранее непредсказуемые результаты. Чем это чревато уже достаточно показали техногенные катастрофы XX века.

Или совсем свежий пример на момент редактирования этой статьи: проблема вирусов. Об этих зверьках практически известно все: их строение, свойства, способы распространения. Но они каждый раз ставят перед учеными и врачами трудноразрешимые загадки: они вдруг атакуют человечество, не понятно откуда возникая, а потом также непонятно куда исчезая. Против них разрабатывают эффективные вакцины, не оставляя им ни малейшей лазейки для существования, а они модифицируются и умножают усилия ученых на 0. Т. е. хотя данное явление и изучено досконально, но его суть остается непонятной, а без этого вся борьба с ним оборачивается в игру в догоняшки, в которой человек пока проигрывает.

К содержанию

Д. Беркли. "Трактат о принципах человеческого знания"

[]
Если ты думаешь, что вишни существуют реально,
а не только в твоем воображении, ты
жестоко ошибаешься
Многие непризнанные писатели лелеют до самого своего последнего часа, что "потомство их оценит". Смешная и вредная иллюзия: будто у потомства не будет собственных забот, чтобы разбираться какую фигню наворотил их предшественник. Тем не менее иногда получается, что такой горемыка, не получив, как он считает, должного на родине или в свое время призвания, компенсируется в иных странах или иных эпохах. Сусальными рассказами о таких гадких утятах наполнена окололитературная сфера. Поэтому изучение данного феномена на конкретных образцах представляет собой определенный интерес.

Трактат Беркли был опубликован впервые в 1710 г в Дублине. Тремя годами позже, но уже в Лондоне вышло его популярное подкрепление "Три разговора Хиласа с Филонусом". Но ни тот ни другой опусы внимания публики не снискали, а "специалисты" встретили их негативными, причем редкими и отнюдь не возмущенными, а довольно-таки вялыми откликами. В 1732 Беркли опубликовал другую свою работу ("Алсифрон"), которая вызвала некоторый интерес. Раздухарившись, он переиздал эту работу, сунув, как крючок под наживку, туда и свой упомянутый "Трактат" и "Три разговора".

Но если "Три разговора" вызвали некоторый интерес и даже были переведены на французский (1750) и немецкий (1756) языки, то "Трактат" больше при жизни автора не издавался. А сам Беркли если и попал в поле зрения читателей и коллег-писателей, то как неисправимый экстравагантный чудак, которого в любой стране, кроме Англии, поместили бы за такие работы в сумасшедший дом. Всерьез ему возражать никто и не думал. В своем "Разговоре Дидро с д'Аламбером" первый довольно-таки ловко поддел английского епископа.

"Мы, -- пишет Дидро, -- инструменты, одаренные способностью ощущать и памятью. Наши чувства - клавиши, по которым ударяет окружающая нас природа и которые часто сами по себе ударяют; вот, по моему мнению, все, что происходит в фортепиано, организованном подобно вам и мне". На Беркли же напал "момент сумасшествия, когда чувствующее фортепиано вообразило, что оно есть единственное существующее на свете фортепиано и что вся гармония вселенной происходит в нем".

Конечно, в анналах истории философии имя Беркли сохранилось, его упоминали, чаще в сносках и примечаниях: жил де такой философ, который утверждал, что наши ощущения целиком внутри нас, а снаружи им ничего не соответствует. Если тебя в лодке несет течением на скалу, то стоит закрыть глаза, и не будет ни лодки, ни течения, ни скалы. А когда башка разлетится вдребезги при ударе о скалу, то это будет уже ослепительный миг другого ощущения, никак не связанного с первым.

В 1871 году один такой дотошный узкий специалист Фрезер опубликовал со своими жидкими комментариями еще неизданные работы Беркли (каковых было больше чем изданных). И вдруг эта публикация получила оглушительный резонанс. С. Милль, популярнейший и модный тогда английский писатель, накатал развернутую рецензию на эту публикацию "Жизнь и сочинения Беркли", в которой подробнейшим образом разобрал его философию и назвал его одним из величайших философов, которых породило человечество. Этот отклик подхватили другие, и во всех университетах Европы в портретный ряд великих мужей наряду с Аристотелем и Платоном срочно вдвинули и портрет Беркли.

Даже оторопь берет: не замечали, не замечали и вдруг бац! великий философ обнаружился. Правда, спешить с выводами о "прозрении потомства", мне кажется, не стоит. Правильнее будет говорить "об ослеплении потомства". В это время буквально во всех странах Европы философы вдруг заговорили о том, что никаких предметов вне человеческого сознания не то чтобы нету, а мы не можем знать: есть они или нету. Особенно модными стали немецкие профессора с Махом и Авенариусом во главе, объявившие, что то что мы называем вещами, это никакие не вещи, а комплексы наших же ощущений. Так, если взять вишню (а лучше банан), то она вроде как бы есть, а вроде бы ее как бы и нет. Есть терпкость, есть округлая форма, есть вишневый цвет -- но это все наши ощущения, которые ничем друг с другом не связаны. Но поскольку они встречаются все время вместе, мы и окрестили этот комплекс ощущений для удобства одним словом: вишня.

"Ребята, -- сказали немецким профессорам, -- да вы с вашими комплексами ощущений не сказали ничего нового. Вон Беркли, еще 150 лет назад говорил то же самое". Перед профессорами было два пути: или говорить, что они оригиналы, а Беркли совсем другое, либо взять Беркли в свои предшественники и посадить на божничку. Они выбрали второе. Вот природа его "признания". Однако здесь нет живого влияния, а только отсвет бушевавших в конце XIX века в науке бурь.

А поскольку с тех пор, вся западная философия единогласно утвердилась во мнении (сошла с ума), что мы ничего не может знать о внешнем мире, а только о своем внутреннем, то Беркли остается величиной до сих пор первого порядка. Тем более, что у него хватило интеллектуальной смелости прямо высказать свои мысли столь противоречащие нашим чуть ли не врожденным представлениям, а не огораживать их оговорками, как современные философы, которые, чтобы не прослыть чудаками, только запутывают дело.

Казус Беркли бросает мрачный отсвет еще на один нюанс, связанный с признанием. Допустим, Беркли бы не попал в великие философы -- а его попадание на доску почета было во многом случайным. Значило бы это, что он не оказал никакого влияния на философию? Тысячу раз нет. Беркли бы был тогда одним из многочисленных кузнецов, которые выковывают здание науки и знания, но имя которых утопает в безвестности. В самом деле, без Беркли не был бы возможет Юм, хотя он, критикуя своего предшественника, не называет его имени.

Также лишь вскользь упоминается имя Беркли Кантом, хотя уж кто-кто, а он-то, как давно установили исследователи, очень многим обязан английскому философу. Среди прочего ведь именно он приоткрыл несколько с другой стороны, чем Декарт, тропки, ведущие к волнующим загадкам нашего Я, по которым потом так славно прошествовал Кант.

Именно Беркли высказал и обосновал (а Беркли все свои чудаческие идеи обосновывает с убийственной логикой и простотой, которым невозможно противостоять) мысль, что это самое Я -- вроде бы самая первая очевидность (cogito ergo sum), без которой не может быть никакого опыта, никакого знания и даже просто ощущения, -- не может быть ни дано, ни обнаружено ни в каком опыте. Ты можешь сколько угодно тыкать себя пальцем в грудь, повторяя: "Да вот он же я, вот он", но показать, где же находится, где помещается тот самый Я, который говорит: "я говорю", "я вижу", "я думаю", "я помню", невозможно, и мы о нем практически ничего не знаем и даже не можем ни сказать, ни помыслить ("если я скажу, что Я есть ничто или идея (здесь под "идеей" понимается ощущение, образ, восприятие, чувство и т. п.) или понятие, то не может быть более очевидной нелепости, чем эти два предложения"). Или как потом съехидничал по этом поводу Кант, если бы Я и был совокупность этих представлений, " то человек имел бы столь же пестрое и разнообразное <Я (Selbst), сколько у него есть сознаваемых им представлений".

Пример Беркли вопиет, что человеческая память и слава, похоже, вещь весьма шаткая и избирательная, и отнюдь не всем творцам культуры удается занять подобающее там место.

К содержанию

Д. Беркли. "Три разговора Гиласа с Филонусом"

[]
Гилас объяснил Филонусу, что палка в воде
и та же палка, когда ее оттуда извлекли
-- это не один и тот же, а два разных объкта

Книга английского философа была опубликована в Лондоне в 1713 году и практически ничего нового не содержала по сравнению с вышедшим тремя годами ранее "Трактатом о принципах человеческого знания". Впрочем, ничего нового автором и не предполагалось сообщить. Обескураженный полным неуспехом своей предыдущей публикации, он решил написать о том же, но в более популярной форме. Так что для желающего познакомиться с философией Беркли, сегодня представляются две равнозначные работы. Выбирай что хочешь: "Три разговора" написаны живее, проще, идеи здесь не только даны в абстрактной форме, но и привязаны к характерам -- особенно Филонуса, этакого простоватого доверчивого английского парня, который однако хочет быть философски подкованным, -- а главное, снабжены множеством примеров, которые, конечно, ничего не доказывают, но позволяют уяснить философские положения автора.

Трактат же пусть менее прост, зато идеи изложены строго систематически. Но и "Трактат", как и "Разговоры", не содержит ничего нового по сравнению с ведшимися Беркли в 1707-1708 записками на философские темы, которые были изданы только в 1871 году. Это очень много говорит о творческом методе автора: сначала идеи были выношены и обсосаны со всех сторон и лишь после этого автор легко и быстро укатал их в книги, по существу являющихся комментариями к этим записям.

Другой важной чертой творческого метода является то, что писатель сразу же определился с кругом идей, и работая над ними, не отклонялся никуда в сторону. Его записи касались всего лишь двух книг: "Опыт о человеческом разумении" Локка и "Математические начала натуральной философии" И. Ньютона: книги, которых, разумеется, никто не читал, но которые были тогда на устах у всей полу- и образованной Англии. Но эти "всего лишь" две книги были проработаны тщательнейшим образом, давая пример современным (кому? "ученым", "специалистам" -- каких следует нынешних правильно называть?).. что вовсе не нужно к каждой фитюлечной статье громоздить "списки использованной литературы": достаточно читать мало, но с толком.

В противовес сказанному можно, конечно, сослаться на мнение современных берклеведов, которые успоряют в этом философе эрудированного читателя, да и знавших Беркли поражала его глубокая эрудиция. Поэтому уточним: для высказывания своих взглядов -- а от оригинальности Беркли даже и сейчас дух захватывает -- достаточно опираться на очень малое, но тщательно отобранное, число источников.

Еще одной особенностью этих записей к "Трактату" и "Трем разговорам" является их четкая афористическая форма:

"Не воспринимается ничего, кроме идей" ("идея" у Беркли -- это не "коммунизм" или "либерализм", а то что мы видим и ощущаем -- "ночь, ледяная рябь канала, аптека, улица, фонарь")

"На что может быть похоже ощущение, кроме ощущения" (если нам снятся "милые черты", то они похожи не на лицо, а на то, на что мы смотрели раньше, называя это "лицом")

"Все наши идеи адекватны, но наше познание законов природы не совершенно и не адекватно" (В "Трех разговорах" это объясняется захватывающим образом: палка, которая частично опущена в воду, и в самом деле кривая, а вытащенная -- в самом деле прямая: речь здесь идет о двух разных объектах)

Дочь философа вспоминала, что отец очень мало писал, и, даже читая, почти не делал выписок, зато много думал, и однажды вдруг заносил то, что ему казалось важным, на бумагу сразу и без помарок. Правда, это наблюдение относится к поздним годам жизни Беркли, но, очевидно, и в момент работы над "Трактатом" и "Тремя разговорами" он исповедовал тот же стиль работы. Потому так мало за свою жизнь написал Беркли, но так отточенно и ни слова не прибавить, не убавить написанное им.

Хочется обратить внимание, что философ мог так работать, ибо располагал практически неограниченным временем для размышлений. В Дублинском университете, откуда и вышли его главные книги, он был преподавателем, как отмечали его многочисленные друзья "скорее по штату, чем по сути". Много бы он написал, если бы как современный преподаватель бегал ради заработка с одной почасовки на другую, или вынужден, как нынешний молодой ученый, завоевывать себе право на диссертацию набиванием никому не нужным многочисленных публикаций и отчетов. Правда, право на безделье не свалилось на Беркли с небес -- он заслужил его, окончив курс 2-м номером, то есть доказав своей учебой свою талантливость.

Из истории публикации

Аналогично, "Три разговора.." никогда бы не увидели свет, если бы не помощь в Лондоне его знаменитого дублинского земляка Д. Свифта.

Интересно напомнить, как он познакомился со Свифтом. Его "Трактат", отпечатанный за собственный счет, прочно осел нераскупленным в лондонских книжных лавках, а сам он снискал репутацию чудака, "слабого на рассудок". Тогда он поехал в Лондон. Там познакомился со многими знаменитыми людьми благодаря своим обходительности и уму, в числе которых был и Свифт. Именно во многом Свифт, прочитав его "Трактат", уговорил молодого автора изложить свои мысли в более доступном для массового (относительно, конечно, массового) читателя форме и уговорил издателя это изложение опубликовать. Не думаю, что Свифт проникся идеями Беркли, но Свифт проникся доверием к их автору и это определило его судьбу. Пусть читатель и не оказался столь наивен, и "Разговоры" постигла та же неулыбчивая судьба, что и "Трактат", но дело было сделано: книга выпорхнула в свет и через более чем 150 лет наконец-то принесла автору заслуженную славу.

К содержанию

Беркли. "Трактат о человеческом познании". Проблема восприятия внешнего мира

Этот трактат появился на свет в 1710 г в Дублине.

О восприятии внешнего мира

В этом труде Беркли усомнился, что источником наших ощущений являются материальные объекты. Но вместе с тем он ни на йоту не сомневался, что наши ощущения вызываются независимыми от нас внешними предметами. Как же так? Какая-то нелепость, скажем мы, наши ощущения идут не от внешних предметов, но внешние предметы их вызывают.

Чтобы совместить эти два противоположных по видимости положения, философ придумал весьма экстравагантную теорию. То, что мы называем внешними предметами есть идеи и только идеи, которые мы и ощущаем (идеи -- это образы предметов). "Не воспринимается ничего, кроме идей" Но идеи это не материальные предметы внешнего мира, а образы, которые находятся исключительно в сознании. Но не в нашем, а в сознании бога, и бог как бы вертит перед нами калейдоскоп с деревьями, домами и людьми. И вот картинки этого калейдоскопа и представляются нам внешним миром.

Теория что и говорить: более чем странная. Но нужно отдавать себе отчет, что Беркли пришел к ней не с бухты-барахты, а пытаясь ответить на целый ряд затруднений, которые неизбежно возникают, когда мы пытаемся понять, адекватно ли мы воспринимаем окружающий мир, не обманывают ли нас наши ощущения? И не нужно думать, что такие вопросы приходят в голову только философам и праздношатающейся публике.

Самый обычный человек, стоит ему оказаться в непривычной среде: на море, в горах, в тропиках теряет ориентиры. Многое из того, что он видит и слышит, оказывается обманом чувств. Ему кажется, что его посещают галлюцинации, он не в своем уме.

Но и задумавшись об окружающем мире, мы понимаем, что не все так просто с органами чувств. Вот мы видим мир в красках и расстояниях. А почему мы его видим? А потому что на него падает свет. Если бы предметы не отражали света, мы бы ничего не видели. Но почему мы видим днем, а ночью нет, в то время как многие животные, те же кошки, видят ночью как днем?

А потому что наше зрение устроено так, что мы видим предметы только в свете определенного диапазона. Ультрафиолет и инфракрас нам не по глазам. Если бы мы могли видеть во всем цветовом диапазоне, то мы вообще бы ничего не видели. Мы бы могли видеть воздух, как видим воду и твердые тела, но видимый воздух закрывал бы от нас плотной пеленой даже близлежащие предметы. Но наше зрение устроено так, что оно наилучшим образом приспособлено для ориентации во внешнем мире, освещенном лучами нашего Солнца, где центр видимого цвета смещен к зеленому его части, и наполненного нашей атмосферой. Окажись мы в ином спектровом излучении и при иной атмосфере или даже ее отсутствии -- что учитывая космические путешествия уже отнюдь не представляется невероятным -- и мир будет видим совсем иначе.

А почему наше зрение является наилучшим, то марксизм-дарвинизм ответил на это своей теорией эволюции. Беркли ее не знал, и потому не долго думая приписал имеющее место быть идеальное соответствие зрения внешнему миру богу. Мы видим мир таким, потому что для нашего удобства бог его устроил таким. А вернее бог его показывает таким. Как бы выглядел мир при другом освещении -- праздный вопрос. Мир виден лишь потому, что мы на него смотрим. Есть зрение, мир таков, нет зрения -- и говорить не о чем.

Так выдвигается еще один важный постулат философии Беркли: предметы существуют лишь постольку, поскольку они воспринимаются. Мы разули глаза: внешний мир существует, мы их закрыли -- его нет. Правда, можно удариться с закрытыми-то глазами, но мы воспринимаем мир не только зрением, но и еще 4-мя чувствами.

"Жил да был молодой человек, который сказал:
'Богу должно показаться чрезвычайно забавным,
Если он обнаружит, что это дерево
Продолжает существовать,
Даже когда никого нет во дворе'.

На что бог ему ответил:

'Не ссы, пацан,
Я всегда во дворе
Начеку и на месте,
Вот почему будет дерево существовать,
Наблюдаемое мною'".

(Комментарий учения Беркли англ поэтом Р. Ноксом).

И отстаивая свою философию, Беркли утверждал не только то, что мир существует только тогда, когда мы его воспринимаем, но и именно таким, каким мы его воспринимаем. Листья не кажутся, а в самом деле зеленые или желтые в зависимости от времени года. Огонь не кажется, а в самом деле горячий.

Таким образом Беркли утверждает, что именно он-то и выражает точку зрения обычного человека, точку зрения здравого смысла.

Еще одна трудность в проблеме восприятия, на которую обратил внимание Беркли, состоит в том, чтобы объяснить, каким это таким образом косная и неподвижная материя может воздействовать на столь текучую и непостоянную субстанцию, как сознание. Для нас, воспитанных на марксистской философии даже сама постановка проблемы непонятна. Человеческое сознание это не пассивный инструмент, который как зеркало отражает предметы, попадающие в поле его зрения. Человеческое сознание само по себе активно. Оно как локатор или зонд направляется человеком на внешний мир, готовое воспринять и переработать поступающие оттуда сигналы.

К содержанию

Беркли. "Три разговора Гиласа с Филонусом". Проблема объекта

1713 Появляется "Три разговора Гиласа с Филонусом" Беркли

В этом эссе, написанном в форме диалога философ пытается популяризовать свои экстравагантные идеи, изложенные тремя годами ранее в "Опыте о человеческом познании". Ничего нового он не добавляет, но дает яркие и запоминающиеся примеры в обоснование своих мыслей.

Доктрина о том, что за образами нашего сознания не стоит никаких материальных предметов, а только идеи, потребовала от Беркли коренного пересмотра многих философских положений и понятий. Наверное, впервые в мировой философии, по крайней мере в ясно сформулированном виде, он поставил понятие об объекте.

Это все та же проблема, доставшаяся нам от средних веков и нерешенная до сих пор проблема общего и единичного. Существуют ли общие вещи вообще, или только единичные, яблоко вообще, а не конкретные яблоки, топор вообще, а не конкретные топоры. В этом вопросе Беркли выступил ярым номиналистом: только конкретное, никаких общих вещей нет.

Но он пошел еще дальше, куда и самые отъявленные номиналисты не решались заглядывать. Нет не только общих вещей, но и конкретных. Нет не только яблока вообще, но и конкретного яблока тоже нет. А что есть? Есть только единичные идеи. В случае яблока это будут твердость. округлость, сладость на вкус и т. д.

То есть то, что мы называем предметами или объектами -- это не более, чем объединение отдельных идей в некое единое целое, осуществляемое человеком потому, что это идеи часто встречаются вместе. И Беркли даже нашел ту гниду, которая ответственна за такую путаницу. Во всем виноват, оказывается, язык.

Люди бы не смогли понять друг друга, если бы они не научились объединять в один предмет ряд постоянно встречающихся друг с другом в комплексе качеств и называть эти комплексы одним именем. Именно благодаря такому качеству языка возможна наука и высказывание общих суждений.

"Сумма углов треугольника равна 180 градусам"? Какого треугольника? Они все разные: есть прямоугольные, есть равнобедренные, есть равноугольные. Беркли утверждает, что математик всегда имеет дело только с конкретным треугольником, а формулируя его свойства, он обращает внимание только на те, которые важны для его исследования, игнорируя остальные. Так исследуя вопрос о сумме углов, геометр имеет перед глазами, например, прямоугольный треугольник. Но поскольку прямой угол не имеет в этом вопросе никакого значения, то он его игнорирует, а полученный вывод распространяет на все треугольники.

Проблема объекта очень серьезна. Откуда мы знаем, что река, дерево, дом -- это единичные объекты, а не совокупность многих независимых? Человек живет в мире сделанных им вещей, и потому понятие вещи, как естественного и неразложимого сочетания качеств, кажется ему не подлежащим сомнению, и он переносит это понятие на природу.

И потому часто сталкивается с неразрешимыми проблемами. Вот придумали ученые молекулы и атомы, хотя никто и никогда этих частиц не видел и не наблюдал. Предположив существование молекул, человек вывел свойства, которыми должен вроде бы обладать предмет, если он действительно состоит из молекул. И в самом деле, при тепловом расчете газов предположение о том, что теплота тела -- это сумма кинетической энергии составляющих его молекул, блестяще подтвердилась.

Подтвердилась. Да. Но только для газообразных тел, а вот с жидкостями не обошлось без накладок. Что же касается теплового расчета твердых тел, то здесь молекулярная теория потерпела полное фиаско. И фактически современная наука стыдливо возвратилась, когда имеет тело с твердыми телами к проверенной идеи теплорода, то есть особой жидкости, которая переливается при соприкосновении от горячего тела к холодному. Что ставит под сомнение существование такого объекта как атом или молекула или, по крайней мер, его универсальный характер.

К содержанию

Юм. "Трактат о человеческой природе"

Юм издает на собственный счет "Трактат о человеческой природе". Происходит это в 1738 году. Вдохновленный примером Исаака Ньютона, который буквально из ничего создал науку о физических законах мира, Юм задался целью применить аналогичные методы к исследованию человеческой морали: наблюдение над эмпирической действительностью обобщение полученных данных. Само наблюдение Юм делил на внешнее и внутреннее. Внешнее -- это наблюдение над характерами людей и их поведением. Внутренне -- это самонаблюдение. Одного внешнего наблюдения недостаточно: мы можем увидеть, как человек себя ведет, но в душу ему не влезешь. Напротив, в свою душу ты можешь влезть, но, как ты видишься со стороны, ты понять не можешь. И очень важно постоянно соотносить эти два вида наблюдениий.

Книга была столь новаторской и столь противоречащей принятым тогда моральным нормам, что Юм готовился либо к славе, либо к судьбе Галилея и уже потихоньку сушил сухари и запасался теплыми вещами. Его упования оказались напрасными: весьма скудный тираж так и не был распродан. Однако "обладая от природы веселым и покладистым характером, я весьма легко перенес этот удар и с прежним пылом продолжил свои занятия философией".

В этом трактате Юм изложил довольно интересную и оригинальную концепцию человеческой морали на основе психологии. Чтобы немного разобраться, о чем в ней речь, нужно кратко остановиться на своеобразной философской терминологии философа. Юм считал, что знание основано на опыте, которое состоит из восприятий, переработанных человеческим сознанием в идеи. Скажем прямо, определение не ахти и особой ясностью не отличается. С идеями все более или менее понятно: это то, что носится в нашем сознании.

Только не нужно путать юмовские ideas с нашими идеями: "идея коммунизма", "прекрасная идея", "идея выпить на троих". Все перечисленное тоже подпадает под понятие ideas, но также и идеи стола, дерева -- всех предметов, а также воспоминания, чувства и др.

Под впечатления же (impressions) Юм подводит perceptions, то есть как раз то, что мы видим, слышим, щупаем и emotions -- эмоции -- чувства холода, тепла, радость, боль. В свою очередь идеи так же могут быть источником perceptions и emotions: увидел как мужчина целует женщину, отразил на своей сетчатке и хрен с ними, а потом стал переворачивать виденное в памяти и вдруг понял, что баба-то была твоей женой, и как током ударило. Но в любом случае, если проследить всю цепочку до самого начала, первичны все же именно perceptions.

Важно также подчеркнуть, что идеи обладают свойством свободно вступать друг с другом в ассоциации. Отсюда идеи стола, здания, конституции. Ведь в непосредственном восприятии нет никаких ни столов, ни зданий, ни конституций, а только цветовые пятна, звуки, тактильные ощущения.

В свою очередь emotions делятся собственно на emotions и affects -- аффекты, единственное отличие которых от простых эмоций то, что они сильнее, то есть говоря обыденным языком -- страсти. Но именно различие между просто эмоциями и аффектами и есть краеугольный камень юмовского учения о морали. Их взаимодействию и посвящена большей частью его психологическая доктрина.

И чувства и аффекты имеют двойную природу: каждому из них соответствует его противоположность: приятное -- неприятное, красивое -- безобразное, любовь -- ненависть. Они как тамары постоянно ходят парами.

Аффекты рождаются из чувств, но чувство только тогда перерастает в аффект, когда оно имеет отношение к вам. Допустим, красивая женщина вызывает чувство приятного, а некрасивая -- хотя, конечно, где это вы видели некрасивых женщин -- не очень. Но если эта красивая женщина ваша жена, то чувство приятного переходит в любовь или гордость. Напротив, если же она жена или, что еще хуже, подруга вашего врага, то ее красота рождает в вас ненависть или униженность. Особенно если, допустим, враг увел ее из вашего стойла.

Вот все эти различные аффекты Юм и рассматривает один за другим в своем труде.

К содержанию

Юм. "Трактат о человеческом познании"

10 лет переживал Юм неудачу со своим трудом "Теория о человеческой морали". 10 лет не спал, ни ел, а все думал и думал, в чем же причина неудачи. Ведь эссе, которые стали появляться через несколько лет после этого труда были благосклонно приняты публикой, а в ученых кругах Шотландии -- а там тогда скопилось много нехилых умов -- так прямо рукоплескали новоявленному философу. И Юм решил, что он недостаточно ясно изложил основные принципы своей философии. Поэтому, плюнув на мораль, он сосредоточился на философских аспектах своего труда.

В таком переработанном и сокращенном виде они и появились в 1748 под названием "Исследование о человеческом познании". Успех был гораздо большим и носил скандальный оттенок: Юм давно был на подозрении эдинбургского общества, как крайне аморальный тип, гораздо более аморальный, чем если бы он пил (хотя по этой части он был и не промах), воровал (чего и в помине не было) или соблазнял женщин (а этого и тем более). Но Юм был скрытым... атеистом, а в этом труде, пусть и осторожно, пусть и намеками, но в своем пороке он признался.

"Нет ничего в нашем познании, чего бы прежде не было в ощущениях", -- проверещал Юм не в первый и не в последний раз в истории философии. Только в отличие от своих предшественников и последователей он довел эту мысль до конца, протащив ее через весь ворох философских проблем. И соответственно всякое влияние на наши идеи божественного промысла он начисто отрицал.

Центральным понятием юмовской философии является "идея". Научная идея, умная идея, идея бесклассового общества -- все это туда. Но также к идеям он причисляет и обретающиеся в сознании предметы. Закрываем глаза и представляем себе, скажем, автоколонну или красный цвет, сидим в тишине и воспроизводим в уме целиком оперу Верди или, кому такое не по силам, отдельные ее мелодии -- и это тоже идеи. Как и грусть-тоска, снедающие молодца, сожаления об утраченных возможностях.

Все эти идеи так или иначе приходят из ощущений, даже если сцепляясь друг с другом, образуют какие-нибудь странные сочетания -- кентавра или редактора, как разумного существа. Это понятно. Более или менее. А вот идея бога или электромагнитной индукции -- то есть так называемые абстрактные идеи -- какому ощущению они соответствуют? Как появляются они в нашем сознании?

Идея причинности

Вот в чем увидел загвоздку Юм, которая ему не давала ни спать ни есть. Особенно сильно его напрягала идея причины. Вот два совершенно непохожих события: встает солнце и нагреваются камни. Солнце мы видим, камни мы ощущаем. А где мы видим или каким органом тела ощущаем причину, и почему мы решили, что именно солнце является причиной нагревания камней -- этого Юм никак не мог взять в толк.

На этот вопрос он ответил двояко. В данном труде он все свалил на привычку. Мы де и наши предки тысячу раз наблюдали, как при достаточно длительном пребывании солнца на небосклоне все вокруг нагревается. Эта ощущение, многократно повторяясь, рождает ощущение привычности. И вот это ощущение привычности мы и называем причиной и вполне уверены, что если такое действие солнца неизменно наблюдалось миллионы раз, то и дальше оно при данных условиях будет наблюдаться.

Мысль хорошая, но не додуманная до конца. Ощущение привычности -- это хорошо, но каким образом ощущение привычного перелопачивается в сознании в абстрактную мысль? Поэтому высказанная в "Трактате о человеческой природе" несколько иная концепция причинности (в которой он однако как истинный скептик тут же, не отходя от письменного стола, начинает сомневаться), кажется мне более подходящей.

Вот лежит себе человек на диване, а может быть на травке и вместе с камнями греется себе на солнышке. "А не пора ли мне приняться за дело," -- думает он, -- "огород-то чай не копан. Или лучше еще полежать: авось успеется". То есть он может по желанию вcтать и пойти копать, а может и продолжить лежать. Вот именно из этой мысли, или точнее ощущения усилия, которое человек по собственному желанию может делать, а может и не делать (называемое nisus) и рождается понятие причины.

Понятие причины вызвало целую бурю вопросов у самого Юма и повело к ревизии багажа всех накопленных человечеством философских идей. Например, категории случайности и необходимости. Утвердившуюся в новом европейском мышлении благодаря развитию идей, почерпнутых из механики, мысль о том, что в природе нет случайностей, и если бы человек мог окинуть умственным взором всю цепочку предметов и их состояний, то он мог бы все предсказать с точностью до запятой, Юм опрокинул одним махом.

Ведь если человек может по желанию копать, а может и не копать, то каждый раз своим решением он запускает новый причинный ряд, и все расчеты взаимодействия явлений летят насмарку. Однако как подлинный скептик, Юм ничего не утверждает, а во всем сомневается. Он даже сомневается, что человек может по своему желанию копать, а может и не копать. Пожелать то он, конечно, может и того и другого, но, какое бы желание он не привел в действие, внимательно исследовав всю цепочку причин и следствий, мы, возможно, залезши в физиологию, установили бы, что это решение принято однозначно, и другого принято быть не могло.

Юм вполне резонно замечает, что то, что кажется случайным с точки зрения отдельного человека, является закономерным, если мы посмотрим на действий этого же человека со стороны:

"Узник, не имеющий ни денег, ни влияния, сознает невозможность бегства не только при взгляде на окружающие его стены и решетки, но и при мысли о неумолимости своего тюремщика, и, пытаясь вернуть себе свободу, он скорее предпочтет воздействовать на камень и железо, чем на непреклонный характер сторожа. Тот же узник, когда его ведут на эшафот, предвидит, что неизбежность его смерти в такой же степени обусловлена верностью и неподкупностью его сторожей. как и действием топора или колеса. Он мысленно пробегает определенный ряд идей: отказ солдат согласиться на его бегство, движение рук палача, отделение головы от туловища, кровоистечение, судорожные движения и смерть. Здесь перед нами связная цепь естественных причин и волевых актов; наш ум не чувствует разницы между теми и другими, переходя от звена к звену, и так же уверен в наступлении будущего события, как если бы оно было соединено с объектами, наличествующими в памяти или в восприятии, цепью причин, спаянных друг с другом тем, что мы обычно называем физической необходимостью; связь, известная нам из опыта, оказывает одинаковое влияние на наш ум независимо от того, будут ли связанные друг с другом объекты мотивами, хотениями и поступками или же фигурами и движениями".

Позднее эту мысль Кант подробно развил в идею т. н. категорического императива.

К содержанию

Ньютон "Математические начала натуральной философии" (философские аспекты)

В 1687 году появился этот неудобочитаемый и обильнословный труд, да притом сразу в 3-х томах. Неудивительно, что у английской Академии наук, рекомендовавшей его к изданию денег не нашлось. Вместо ньютонового труда был издан трактат по истории рыб. Однако у Ньютона нашелся богатый друг и покровитель -- таковые у великого ученого были всегда -- который дал свои деньги и не дал погибнуть в редакционных портфелях одному из величайших трудов в истории науки. Эти другом был Галлей, который был одновременно и астрономом-любителем. Заметим, что издание было не совсем бескорыстным. Ньютон делал для Галлея многочисленные расчеты на основе открытых им законов механики, в т. ч. законом всемирного тяготения, а также новых математических методов. Главным из которых было дифференциальное исчисление.

При описании механического тел Ньютон неявно использовал и последнее. Почему он не применил его в явном виде, исследователи спорят до сих пор. Называют разные причины. Одна из них была стремление к академической солидности. Тогда образцом, которому должны были следовать ученые, были "Начала" Эвклида, где сначала излагались постулаты в строго геометрической форме, а из этих постулатах в строго логической форме выводились и все прочие положения и следствия ученого. Вот Ньютон и пытался впихнуть содержательное вино своих новых идей в дырявые мехи старой формы. Отчего и получилась только путаница и бестолковщина.

Другая причина заключалась в том, что новые математические методы еще не отлились у Ньютона в окончательную форму, чему можно поверить, ибо дифференциальное и интегральное исчисление, опубликованное ученым много лет спустя, было таким же бестолковым и путаным, как и его "Начала". Ну и момент обыкновенного жопошничества нельзя сбросить со щитов и со счетов. Ньютон делал выполнял многочисленные математические расчеты для многих ученых, а каким образом он добивался результата, он предпочитал держать в секрете.

Дифференциальное исчисление поставило перед философами целый ряд псевдопроблем, которые несмотря на то, что многие нехилые умы даже и не считают их достойными обсуждения, все же смачно дискутируются вот уже три с половиной столетия. Это проблема природы дифференциала и мгновенной скорости. Понятие дифференциала ввел Лейбниц. Дифференциал -- это мельчайшая часть кривой, полностью характеризующий ее геометрические свойства. Этакий геометрический атом. Суммируя эти дифференциалы, получают длину кривой либо полностью, либо на любой заранее заданной ее части (определенный интеграл).

Проблема не в том, что дифференциал -- мельчайшая часть кривой, а в том, что он бесконечно мал, то есть получающийся бесконечным делением кривой. Но если ты бесконечно делишь кривую, то и складывать ты ее будешь бесконечно. Иначе получается, что конечная и вполне определенная сумма получается бесконечным сложением.

(Несколько замечаний по поводу дифференциала. Словесная эквилибристика вокруг т. н. "анализа бесконечно малых" дает основание предполагать, что математики чуть ли не в лупу рассматривают эти бесконечно малые величины, чтобы определить их форму и значение. Ничего подобного. Рисуется так называемый характеристичный треугольник, гипотенуза которого идет по касательной к кривой, а его катетами являются отрезки, параллельные осям X и Y. Дифференциал это тангенс данного треугольника, то есть отношение сторон, тех самых катетов. Размеры этих сторон не имеют никакого значения. Значение имеет только само это отношение, которое совершенно одинаково, какого бы размера не были катеты. А раз так, то это отношение само собой представляет функцию, где однозначно одной независимой величине соответствует другая, зависимая от нее по определенному закону, выводимого как раз из соотношения катетов. Таким образом, операция дифференцирования сводится к тому, чтобы данной функции найти ее т. н. первообразную при помощи теоремы Пифагора. Для одних функций найти такую первообразную раз плюнуть -- сегодня это по силам даже не слишком одаренным ученикам начальной школы, для других -- это довольно сложная задача, решение которой может потянуть на престижную математическую премию -- Прим. ред.)

Ньютон ввел понятие мгновенной скорости (флюксии), по сути того же дифференциала. Скорость это путь, пройденный в единицу времени. Мгновенная скорость -- это таким образом нулевой путь, пройденный за бесконечно малое время. Проблема та же самая, что и с дифференциалом: как можно получить определенный путь, бесконечно складывая отрезки бесконечно малой длины? Можно было бы наплевать на проблему к бесу, но успехи дифференциального исчисления таковы, что игнорировать его никак нельзя.

Пытаясь философски осмыслить эту и подобные проблемы, люди, как кажется, и не только мне, попадают в ловушку распространенного заблуждения. А именно: им кажется, что наука это царство гармонии и логики. Существуют очевидные истины (постулаты) и способы выведения из этих истин практических следствий. И вся наука получается вроде храма, где все предусмотрено, части образуют гармоничное целое, каждая часть которого имеет в нем свое место. Приглядываясь же ближе, видишь, что наука -- это хаотичное скопление произвольных допущений, полученных экспериментальным путем и произвольно расширенных до сферы, где они никак не могут быть действенными. Поэтому подобно многим мракобесам и церковникам нужно сказать себе: "Гордый человек, знай меру, остановись, не пытайся понять все и вся".

Об абсолютном пространстве и времени

Хотя Ньютон больше налегал на науку, но и в философском плане он засветился своим трудом. Одной из затронутых им философских проблем стала проблема пространства и времени. Ньютон впервые в философии в четком виде сформулировал понятия т. н. абсолютных времени и пространства. Пространство -- это вроде гигантского ящика, только без дна и покрышек, куда напиханы разные предметы. Много этих предметов или мало, пустой ящик или полный, его объем всегда один и тот же, хотя и бесконечный.

Аналогично время течет себе и течет (хотя слово "течет" это не совсем точная метафора, время просто существует) равномерно, независимо от того, какие процессы в этом времени происходят. Согласно альтернативной точке зрения, выдвинутой чуть позже Лейбницем пространство и время -- это свойства самих предметов: с одними предметами время будет одно, с другими -- совсем другое.

На первый взгляд точка зрения Ньютона великолепно согласуется с нашим повседневным опытом, а что там набуровил Лейбниц, представляется экстравагантностью. Пробездельничал ли ты несколько часов, дней, месяцев, лет или наполнил их трудом и событием, в обоих случаях это не отразилось на времени. Время само по себе, а чем ты его наполнил -- это уже целиком твой вопрос.

Более пристальный взгляд на проблему несколько корректирует представления об абсолютном характере пространства и времени. Возьмем время. Большинство процессов окружающего нас мира удручающе однообразны и равномерны. Равномерно движение светил на небе, равномерно меняют друг друга времена суток и года, примерно одинаково любой человек переживает юность, зрелый возраст и старость. Пульс сердца, дыхание, другие физиологические процессы -- все это протекает с некоторыми поправками на особенности организма у всех людей одинаково.

Вот эта равномерность процессов окружающего нас мира и создает иллюзию независимости времени от них. Не время определятся этими процессами, а наоборот эти процессы протекают в независимом от них времени. Многие однако явления в физическом мире говорят, что время тесно привязано к предметам. Скажем, физиологически время на Земле и на каком-нибудь объекте, движущемся с скоростью, близкой к скорости света, должно течь одинаково (хотя в реальности пока еще никто не летал со скоростью света), а вот физическое время будет разным. Поболтался пару лет по галактикам, возвращаешься на Землю, а здесь уже протекли столетия.

В микромире многие процессы можно рассчитать только если предположить отрицательное время. Столкнулись две частицы: одна из них прилетела из прошлого, а другая из будущего, а момент их столкновения мы наблюдаем в настоящем. Естественно, мы не можем знать, действительно ли одна из частиц прилетела из будущего, но рассчитать столкновение частиц мы можем только исходя из этого предположения. А без такого предположения реальный результат не совпадает с расчетным.

Конечно, все это далеко от нашей обыденной практики, но и сама наша практика очень далека от много, что происходит в этом мире.

Переводы начал на другие языки

Долго Ньютона не хотели признать в Европе, а Европой тогда считалась Франция. Пока Вольтер своими изложением ньютоновской механики -- как научпоп книга не устарела и до сих пор -- не пробил брешь непризнания англичанина в научных кругах. А ученые тогда были в моде, и о Ньютоне заговорили по салонам. Он вошел в моду. Его начали переводить на французский, а следом и на другие европейские языки.

Один из таких салонных ученых Клеро особенно прославился своим переводом. Он перевел Ньютона так, что оригинал и рядом не стоял с переводом. Ньютон, верный поклонник античной традиции, написал труд по лекалам Евклида: Клеро же в качестве исходных принципов опирался на новое тогда дифференциальное и интегральное исчисление. Поэтому "Начала" в его переводе отвечали всей необходимой математической строгости и ясности. Перевод Клеро был на голову выше ньютоновского труда, а именно на голову Ньютона. То есть Клеро побил Ньютона с помощью самого же Ньютона.

И вот такой талант был загублен шлянием по салонам и развлечением корчащих из себя поклонниц наук аристократических дур. В России бы Клеро погубила водка, во Франции же юбка.

К содержанию

Лейбниц. "Монадология"

В 1714 на французском языке появляется "Монадология" Лейбница. Работа состоит из 90 абзацев-тезисов, в которых, как поучения Моисея, изложено его учение о монадах. А еще ранее в 1686 году в ходе полемики Лейбница со французским богословом Арно была написана книга "Рассуждения о метафизике". Да так и пролежала она неопубликованной полторы сотни лет (до 1846). Причем, как видно из "Истории философии" Фейербаха широкие философские массы так и не были осведомлены о ее содержании, хотя многие идеи этой работы косвенным путем все же проникли в обиход. Без этой работы невозможно понять "Монадологии", неотъемлемую часть которой она и составляет.

Учение о монадах

Монада -- это своебразный атом, из которых состоит все сущее, только не материального плана, как те атомы, про которые мы учили в школе и расколашмачивая которые ученые добывают себе на голову ядерную энергию, а духовного. Каждая такая монада -- это независия сущность, неразложимая на части и простая. При этом монада самодостаточна, и хотя этих монад бесчисленное множество, ни одна из них не похожа на другую. И каждая замкнута в себе самой, развивается исключительно по своим внутренним законам, независимо от других монад.

Каждая монада содержит в себе универсальное знание: "Мы имеем внутри себя все идеи". Развитие монады -- это саморазвертывание изначально заложенных в ней идей.

Философия представляется весьма возмутительной и нелепой. Вот человек -- это тоже монада, поскольку он обладает душой, а душа неделима. Но разве человек не учится говорить, ходить, сопеть от папы с мамой? Разве свои навыки он не приобретает в школе, от общения с друзьми, обучаясь ремеслу? Это представляется настолько очевидным, что даже сомневаться в этом кажется нелепостью. Однако философия содержит много таких идей, которые с первого взгляда кажутся нелепыми, но к которым все-таки стоит приглядеться повнимательнее, прежде чем их принимать или отвергать.

Любой человек, наделенный рефлексией, и особенно в старости, оглядывая свою жизнь и достижения, не может не прийти к выводу, что с ним произошло только то, что только и могло произойти, что все, чего он достиг или не достиг в конечном итоге зависело только от него самого.

А разве случай, обстоятельства не играют в этом никакой роли? Был, допустим, такой замечательный шотландский поэт Бернс. Он происходил из простой фермерской семьи. На большую литературную дорогу его вывели его собственные талант и упорство. Кто бы с этим спорил. Но достиг бы всего этого Бернс, если бы ему не повезло в школе, когда его преподавателем был человек, превосходно знавший английский и сам любитель поэзии? Он то и привил деревенскому мальчонке и любовь к поэзии и знание языка.

Вот вам и обстоятельства. Не будь этого учителя, а также и ряда других благоприятных событий, не было бы великого поэта. Вроде бы так, да не совсем так. Мы можем оценить происходящее лишь с очень узкого своего взгляда на мир. Нам не доступна всеобщая взаимосвязь вещей, которой может обладать только, как бы сказал и говорил Лейбниц, господь бог.

Другими словами, именно потому что в простой крестьянской семье родился одаренный парнишка, бог приготовил всеобщее начальное образование, которое существовало в Шотландии и которого тогда не было не только в России, но практически и нигде в Европе. Именно потому там оказался и учитель, сумевший разглядеть в пацане ростки таланта и способствовать его росту. То есть внутренне развитие и внешние обстоятельства шли рука об руку. Та самая пресловутая предустановленная гармония в действии.

Кратко о предустановленной гармонии

Эту идею Лейбниц подробно развил в "Рассуждениях о метафизике" Мир, как мы писали, по мнению философа, состоит из независимых духовных сущностей -- монад. Одна монада никак не влияет на другие и никак с ними не взаимодействует. Тогда мир должен быть хаотичным скоплением независимых сущностей. Мир же однако представляет собой гармоничное и хорошо устроенное несмотря на отдельные недочеты образование.

Каким образом это получается? А таким, что бог предусмотрел гармонию между этими монадами. Он так все спроворил, что монады почти идеально подходят друг к другу (свобода воли несколько подгаживает тут и не дает исчезнуть этому "почти").

Мысль очень интересная и теребит вдумчивое внимание загадочными вопросами. Кинемся за примерами в сторону науки. Есть такая дисциплина как математика, "царица наук", как ее называли когда-то. Если знакомиться хоть с ее историей, хоть с ее практикой, можно видеть, что вся она не более, чем измышления праздного ума, человеческие фантазии, весьма приблизительно согласующиеся с наблюдаемой реальностью.

Нет и не может существовать таких объектов как линия без ширины, точка без длины и ширины, плоскость без толщины. И однако построенные на основе этих надуманных и придуманных объектов сложные и разветвленные теории, которые нормальному человеку и понять-то толком невозможно, дают мощный приток идей для решения, и весьма успешного притом, многих практических задач.

Вот, существуют в природе 32 вида кристаллов в зависимости от типов симметрии. Это открытие сделали два ученых независимо друг от друга. Такое в науке случается сплошь и рядом, и ничего удивительного в этом нет. Сначала в 1869 это до этого дотямил русский генерал Гадолин, а потом 39 годами ранее ("потом", потому что его работы стали известны лишь в 1880-е гг) немецкий математик Гессель.

Открытие одно и то же. Да вот пришли-то они к нему совершенно разными путями. Гадолин был генерал, матершинник, герой войны 1853-1856 гг, который на досуге любил заниматься кристаллами. Перебирал он, перебирал эти свои коллекции и пришел к выводу о 32 группах симметрии для кристаллических многогранников. Пришел чисто эмпирическим путем, хотя и понял принцип, почему этих групп 32 и по какому принципу они различаются.

А Гессель, хотя и профессорствовал на кафедре минералогии, но в этой науке не очень-то петрил, а все свое свободное время посвящал математике. И именно занимаясь так называемой проблемой выполнения пространства, он также открыл эти же самые 32 группы многогранников на основе принципа симметрии. Причем если Гадолин все эти типы наблюдал и щупал своей пятерней, то Гессель витал в облаках. Более того, многие из тех кристаллических форм, которые он выявил, изучая кристаллы, тогда еще не были обнаружены в природе.

Так, математик, теоретик, и минералог, практик, разными путями пришли к одному и тому же выводу. То есть весь тот надуманный математиками мир находит зеркальное соответствие в действительности. Это и есть пример предустановленной гармонии: пути разные, а результат один.

Гегель о монадах

Идею монад интересно интерпретировал Гегель

С некоторой натяжкой можно отожествить монаду с человеческой индивидуальностью -- Я. У каждого человека своя ни на кого другого непохожая индивидуальность, и этой индивидуальностью полито всё и внутренний мир человека: его мысли, чувства, воспоминания -- и внешний: природа и другие люди, которые для него существуют лишь постольку, поскольку входят в человека как раз через его мысли и чувства.

Отдельная монада связана с другими через отталкивние-- притяжение. Благодаря отталкиванию монада сохраняет свою индивидуальность-самобытность: не пущает посторонних в свой внутренний мир. Но отталкивание невозможно без притяжения, без того чтобы другие монады не лезли в её внутренний мир своими грязными лапами, что они -- как мы все это знаем из повседневной практики -- норовят сделать постоянно.

Бытие монады, как толкует Гегель, есть определенное бытие, наличное. Человек даже не то что знает свои мысли и чувства: он живёт ими. Бытие же других монад для него идеально, он допускает их существование лишь через свою рефлексию: прилетела к тебе плюха -- значит ты не один на этом свете, есть и другие монады. Но хотя существование иных монад несомненно, их бытие не определенно. То есть человек судит о других людях по себе, а что там у другого, даже у самых близких на уме, , фиг его знает (Для более доступного объяснения я на место монады подставил человека, у Гегеля же совсем иная терминология: "одно", "другое", "иное", "снятие", "отожествление", "становление", "для-себя-бытие" etc). То есть та самая предустановленная гармония, о которой талдычит Лейбниц, существует для Гегеля через диалектику притяжения--отталкивания.

Проблема пространства и времени

Еще одна важная проблема, затронутая в "Рассуждениях о метафизике" -- проблема пространства и времени. Примерно в те же годы появилась точка зрения на них, озвученная Ньютоном, и вибрирующая до сих пор. что пространство и время -- эти некие внешние формы существования вещей. Скажем, пространство Ньютона -- это некий пустой ящик без дна, без покрышки и стен -- этакая громадная пустая комната без границ, куда понапиханы разные вещи.

Много их или мало, пространство и время будут одними и теми же. Нет, возразил Лейбниц. Пространство и время -- это способы упорядочения мира феноменов, как он говорил, или материального мира, как скажем мы. И пространство, и время не независимы от вещей, а наоборот определяются ими. Будет комната пустой, будет одно пространство, будет наполненной, будет совсем другим. То же и со временем.

Человеку трудно освоиться с этой мыслью. Скажем, два мужика прожили по 75 лет. один пьянствовал, мотался по свету, какнул там, какнул здесь, ничего толком не сделав; так что можно сказать растратил свою жизнь понапрасну. А другой, как рачительный хозяин не терял ни минуты, женился, построил дом, добился успехов в делах. Словом, прожил жизнь не напрасно, а наполнил ее событиями. Но и тот и другой, прожили одни и те же 75 лет, совершенное одинаковых для каждого из них.

То есть время идет как бы само по себе, независимо от того, как и чем мы его наполняем. И все же внимательно обдумав проблему, понимаешь, что идея о независимости времени, возможно, не более чем иллюзия. Хотя и подогреваемая непосредственным опытом.

В самом деле. Зима сменяется летом через весну и осень, и так каждый год. За днем следует ночь, и колебание времени дня и ночи повторяется из года в год. Светила свидельствуют о равномерном и правильном обороте. Эта же равномерность наблюдается и в человеческой жизни. Детство. юность, зрелось и старость -- естественные поры времени, и, если не случается несчастий и болезней, то все люди живут примерно одинаково. Пульс, дыхание, смена сна и бодрствования -- все идет по заранее заданному расписанию.

И кажется, что это расписание -- оно и есть время. Оно всегда одно и неизменно и не зависит от нас. Но современная наука этот порядок опровергает. Эйнштейн показал. что в инерциальных системах. движущихся с разной скоростью время протекает по-разному. Исследования биологов свидетельствуют, что одни и те же физиологические процессы в разных температурных условиях протекают по-разному: в теплоте быстрее, в холоде медленнее. Такой опыт обитает за пределами нашей повседневной жизни, но он есть, так что отмахнутся от мыслей Лейбница так просто не получится.

К содержанию

Лейбниц. "Опыт о теодицее"

1710 в Амстердаме выходит "Опыт о теодицее" Лейбница -- единственная книга, которую философ опубликовал при своей жизни.

Этой книгой философ вводит в оборот понятие о теодицее или оправдании бога. Хотя сама проблема существовал задолго до Лейбница. Ответ Лейбница таков:

Есть сущность, а есть существование. Сущность -- это то, что возможно, а существование это то, что существует в реале. Не все сущее существует, хотя все существующее опирается на сущее (с чем не согласился Гегель: не все существующее обладает сущим. Наоборот есть много существующего, что не имеет в своей основе сущего и потому не укоренено в действительности, например, персонажи "Фиесты").

Все сущее содержится, по Лейбницу, в боге, а вот чему из этого сущего дать ход и претворить его в существующее, уже решает он сам. Одному он дает ход, другому нет. При этом Бог так прилаживает сущее друг к другу в существовании, что получившийся мир является хотя и не единственным, но самым лучшим из возможных миров.

Допустим так, возражает на это Иван Карамазов. Допустим, существует высшая гармония, и если бы она была доступна нам, простым смертным, мы тогда бы увидели необходимость зла и поняли бы высшую гармонию мира. Вот только я-то, продолжает Иван, живу в этом евклидовом мире. Зачем же бог создал меня так и не объяснил своих конечных целей?

Ну вся проблема в свободе воли, объясняет Лейбниц. Бог всеблаг, а вот человек нет. И потому что он не всеблаг, он и сотворяет зло либо по неразумию, либо по пакосности характера. А вот если бы бог сотворил человека без свободы воли, то и зла бы не было. Но ведь тогда бы и не было блага, ибо без свободы воли, без права выбора между злом и добром, люди бы и о добре не имели бы никакого понятия. Вот и приходится ради свободы выбора, как высшего блага, допустить существование зла.

Бертран Рассел шутил, что курфюрстша Шарлотта могла заниматься философией, и это было благо. А то что на нее пахали крепостные крестьяне, кончено, для них благом не было, но ее занятия окупали крепостное право как необходимый элемент предустановленной гармонии.

Хрен кто их там разберет с этой теодицеей. Но возражение Лейбница мне представляется существенным. Возьмем, самый что ни на есть бытовой пример: эмансипацию женщин. Было время, когда замуж отдавали исключительно по воле родителей и старших. Драм было много. Тут тебе и Меджнун с Лейли, и разные Ромео с Джульеттами на ум приходят.

И вот женщины добились права выбора. И что стало лучше? Адюльтер, разводы, всякие другие пакости так и повылазили. И даже трудно сказать, лучше бы вообще не было никакой свободы или наоборот. Да вот только джин-то из бутылки уже выпущен, а теперь попробуй отними у баб право выбирать того и как они хотят.

Очень мощно и плодотворно размышлял о теодицее Достоевский. Вот дьявол искушает Христа в пустыне: "Ты - Сын божий, стало быть, Ты всё можешь. Вот камни, видишь, как много. Тебе стоит только повелеть - и камни обратятся в хлеб". На что Христос отвечает: "Не одним хлебом бывает жив человек". И Достоевский комментирует: "Христос же знал, что хлебом одним не оживишь человека. Если притом не будет жизни духовной, идеала Красоты, то затоскует человек, умрет, с ума сойдет, убьет себя или пустится в языческие фантазии".

И просто, дав одновременно и хлеб, и красоту дела не поправишь, продолжает размышлять писатель, ибо "тогда будет отнят у человека труд, личность, самопожертвование своим добром ради ближнего - одним словом, отнята вся жизнь, идеал жизни". То есть Достоевский солидаризируется с Лейбницем, но выражает это по-художнически много мощнее.

Разрешение проблемы добра и зла Карлом Марксом

Философы и простые люди уже пару тысячелетий бьются над проблемой теодицеи. А ее одним махом взял да разрешил Карл Маркс. Он просто-напросто упростил проблему добра и зла, заменив их на понятие пользы. Его основный посыл гласит так "Все полезно, что в рот полезно". Выпил, закусил, стало хорошо, песни поешь. Вот и получается, что пить полезно, и водка это и есть добро. Однако утром встал с похмелюги, голова болит, и тут же в пору сомневаться, а все ли полезно, что в рот полезло?

Поэтому этот принцип Карл Маркс дополняет другим: "практика критерий истины". Ты вот напился, хорошо, протрезвел -- плохо. Значит понятие пользы нужно корректировать не одним разом, а всей практикой. Всей не только своей, но и общественно-исторической. Вот, натолкнувшись много раз на неприятности, люди правильно подметили: "Моя хата с краю, ничего не знаю". А потом прилетают войны, революции, голодоморы, приватизация. Вот так -- то, доверил власть жуликам, получай, да еще и не вякай. Только общечеловеческая практика, отлившись в научные постулаты, заповеди Моисея, а заодно и Христа, философские системы и учат худо-бедно человечество правильному определению того, что есть добро, а что зло.

К содержанию

Кант. "Критика чистого разума". Предшественники Канта

философский труд Иммануила Канта, впервые опубликованный в 1781 году в Риге. Считается одной из наиболее фундаментальных работ в истории философии и главным сочинением философа.

Как и у всякого уважающего себя философа у Канта в его нелегком деле были предшественники. В том числе, он взялся за написание своего труда не абы как, а тщательно подготовившись. 11 лет он ничего не писал, не публиковал, кроме учебно-методических материалов, которые он как преподаватель философии в университете был обязан представлять, а сидел, читал и размышлял над прочитанным.

Сам он сознается в усиленном чтении двух философов, которые пробудили его от "догматического сна". Первый из них Беркли. От него Канту досталась проблема объекта. Английский философ признавал лишь отдельные свойства, но не признавал их соединения в предмет. Есть красный цвет, терпкий вкус, округлая форма, а вот никакой вишни, где эти свойства совокупляются, нет. Вишню люди придумали сами, чтобы одним словом обозначить те ощущения, совокупность которых часто встречается вместе. Эту идею Кант потом развил в понятие категории единства, согласно которому мы, как и у Беркли, объединяем различные свойства в голове в единый предмет.

Только в отличие от англичанина, Кант не считал понятие объекта лишь выведенным из нашего словоупотребления. Наряду с этим он считал ее имеющей и объективное значение. Объективное на языке Канта значит относящееся к объекту. Заостряем на этом внимание читателя, иначе своеобразное употребление терминов у Канта может ввести в заблуждение. В нашем представлении объективно то, а) что существует на самом деле, б) что непредвзято. У Канта же это то, что объединено в объекте. Оставим в стороне вишню и посмотрим на солнце. Древние думали, что это колесница Гелиоса, люди не просвещенные наукой, что это око господне. Мы же знаем, что это раскаленный шар гигантских размеров, являющийся центром нашей Солнечной системы. Но и древние греки и люди непросвещенные, которых культурная революция в стране уничтожила, а переход к демократии возродил, и мы -- мы все объединяем разные свойства: желтый цвет, жар, перемещение по небу. Поэтому все мы судим о Солнце объективно, то есть соединяем эти разные свойства в одном объекте.

Но этот объект находится не вне нас, не в природе и не произвольно определяется одним словом, а производится нашим сознанием. Но опять же не произвольно, как мы того хотим, а объективно. то есть различные свойства, поскольку они постоянно встречается вместе, связываются рассудком в один объект, как бы его не называли и не определяли, хотим мы того или нет. А вот как раз является ли Солнце оком господним или гигантским раскаленным шаром -- это уже наши субъективные о нем представления, научные или нет, как кому нравится.

У Юма его поразила идея причины. Юм утверждал, что все наши знания происходят из ощущений. Вот сверкает молния, вот гремит гром -- это мы видим и слышим. А где мы видим или слышим причину? Кант также взял эту мысль на вооружение, сделав причину категорией, благодаря которой человек объединяет тесно связанные друг с другом объекты или явления.

Кант умалчивает о третьем философе, постоянно третировавшем, судя по тексту "Критики чистого разума", его воображение -- Декарте. Он ночами не спал и ворочался в постели, все никак не могши переварить треклятого cogito ergo sum, или, как утверждают новейшие декартоведы, ego cogito, sum ego. По Декарту получалось, что из этой самоочевидной истины можно вывести все знание. То есть сидишь себе, сидишь, закрывши глаза, заткнувши уши, нос и отключив прочие органы чувств, и из этого cogito, sum выводишь все знание, не только математику или физику, но и историю с географией.

Справиться с Декартом было потруднее, чем с Беркли и Юмом, но Кант поборол и этого философа, отделив Я как простое самоощущение от "я" маленького (эмпирического, по его терминологии). Кант просто придумал писать Я с большой буквы и отличать это Я от того, которое пишется в кавычках. "я", которое пишется в кавычках (вопреки правилам синтаксиса мы написали его с маленькой буквы, чтобы не вносить сумятицы), это наши воспоминания, наши чувства, наши аффекты. Но не наш социальный статус или родственные связи -- об этом "я" как в своей философии вообще умалчивает.

А Я с большой буквы это ничто, это самоощущение, животное представление о своей самости, которое не имеет никакого другого наполнения как тождество Я=Я (он называет его еще трансцендентальной апперцепцией), которое, по правде говоря, тоже выводится рассудком из наших ощущений, воспоминаний, как и внешних характеристик, но которое сидит в нас до этих выводов. Осознаем мы это Я или не осознаем, но оно в нас и даже в животных есть и баста. Вот вокруг этого Я и группируются все наши мысли и чувства.

Кант эту мысль разъясняет много раз, без конца повторяя одно и то же, так она ему была важна. Но одно замечание делает его построение, по крайней мере, для автора этих заметок весьма убедительным. "Если бы не было Я, то наше 'я' было бы таким же пестрым и разнообразным, как и все наши мысли и чувства". Мы, однако, любой, самый нечувствительный тип, отделяем себя как самость от наших аффектов; мы говорим "мои воспоминания", "по моему мнению", "как мне видится" и т. д.

К содержанию

Кант. "Критика чистого разума" (философский очерк)

философский труд Иммануила Канта, впервые опубликованный в 1781 году в Риге. Считается одной из наиболее фундаментальных работ в истории философии и главным сочинением философа.

Книга написана очень сложно и очень путано. Так что удивительно, что ее по первоначалу никто не понял. Удивительно, что Канта с его всеми заморочками не послали к черту и что у него вообще нашлись читатели. Но такие читатели нашлись. Во-первых, это брат, приходский священник под Ригой, хозяйственный и хлопотливый, который не только сам прочитал книгу, но и все его родные и знакомые "О твоей 'Критике очищенного разума' говорят все здешние мыслители. Надо полагать, что ты на этом не успокоишься. Не может ли твой брат претендовать на то, чтобы знакомиться с остальными твоими работами прежде, чем основная публика" написал он Канту две недели после присылки "Критики". А, во-вторых, королевский проповедник Шульце.

Этот не обладал столь проворным умом, как брат Канта и все его соседи-мыслители. Поэтому Шульце читал книгу три года, а потом взялся переводить ее на латинский язык. Во время этой работы он постоянно консультировался с автором, и Кант подробно разъяснял ему свои идеи и положения.

Краткий абрис философии Канта

Основная идея Канта, на которой построена вся его философия, элементарна. Человек воспринимает окружающий его мир не непосредственно, а через некую призму познавательных способностей.

1. Это похоже на то, как если бы он надел зеленые очки, и тогда все ему будет представляться в зеленом свете. Но очки можно надеть, а можно и снять, познавательные же способности всегда при нас. Это как бы встроенные в зрение зеленые очки. Ergo человек не может знать другие цвета и даже знать, существуют ли они вообще или все окрашено только в зеленый цвет.

Такими очками для человека являются пространство и время. То есть то, что предметы расположены один подле другого, а события происходят одно вслед за другим, либо одновременно. А есть ли время и пространство в действительности, этого человеку знать не дано.

А существует ли вообще мир в действительности, или есть только одно Я, которое воображает себе внешний мир -- на этот вопрос Кант отвечает однозначно. Внешний мир существует, но каков он, мы не знаем. Косвенным доказательством существования внешнего мира является то, что мы не можем воспринимать окружающее так, как бы нам того хотелось, а только так и таким, каким оно представляется нашим чувствам.

2. Другой после чувственности познавательной способностью является рассудок. Рассудок -- это способность связывать данные, доставляемые чувственностью, в суждения, например, "нет дыма без огня".

В применении этой своей познавательной способности, человек вроде бы более свободен. Он может сказать, что "нет дыма без огня", а может, более внимательно проанализировав свои восприятия, сказать "бывает дым без огня", "дым и огонь, хотя часто встречаются вместе, но это совершенно разные вещи" и др. А может и вообще никак не связать дым с огнем, пройти мимо не заметив, или вернее не отметив. В то время, как свою чувственность отключить человек не может. Как верная жена, она всегда при нем. Жена, конечно, на время может уехать в командировку или на курорт и там оказаться неверной, человек может, конечно, закрыть глаза, но жена вернется, а открыв глаза, человек обратно увидит только то, чтО и как представится его зрению. Без вариантов.

Это свойство рассудка свободно составлять суждения Кант называет спонтанностью.

3. Однако и рассудок накладывает на воспринимаемую действительность путы. Взять хотя бы суждение "нет дыма без огня". В нем соединены два элемента: огонь и дым. Но если присмотреться внимательнее, обнаружится еще и третий далеко не лишний: а именно, связь этих предметов. Причем не просто связь, а причинно-следственная: "дым есть следствие огня".

Если дым и огонь существуют независимо от человека во внешнем мире -- человек может только сомневаться, что они таковы, какими он их видит, обоняет, чувствует, -- то причина, сама связь целиком привнесены во внешний мир человеком.

Форма суждений так же присуща человеку, как и чувственность, и это такие же зеленые очки на носу, как время и пространство. Форма суждений -- это как бы колея, по которой только и может двигаться суждение, или если хотите, железнодорожные пути: можно на развилке повернуть вправо, влево, можно остановиться и дать задний ход: здесь у машиниста полная воля. Но двигаться можно только по железнодорожным путям.

Всего таких форм суждений -- или категорий -- Кант, несколько подправив Аристотеля, насчитывает 12. Эти категории взаимосвязаны и составляют систему. Покажем это на примере. Мы говорим "не бывает дыма без огня", и тем самым подводим данные нашего чувственного опыта под категорию причины. Но мы можем сказать: "огонь и дым -- это разные свойства одного и того же явления -- горения". Тогда мы подводим дым и огонь под категорию субстанции и акциденции (суть и свойство, горение -- это, условно говоря -- чтобы не запутывать предмета, субстанция, а дым и огонь -- ее акциденции). Также мы можем сказать: "дым и огонь существуют всегда одновременно, но это совершенно независимые явления" и тогда мы их подводим под категорию общения.

Третьего не дано. Разве лишь только мы вообще можем не заметить этого явления и не вынести никакого суждения. "Urteilskraft aber ein besonderes Talent sei, welches gar nicht belehrt, sondern nur geübt sein will. Daher ist diese auch das Spezifische des sogenannten Mutterwitzes, dessen Mangel keine Schule ersetzen kann; denn, ob diese gleich einem eingeschrankten Verstande Regeln vollauf, von fremder Einsicht entlehnt, darreichen und gleichsam einpfropfen kann; so muß doch das Vermögen, sich ihrer richtig zu bedienen, dem Lehrlinge selbst angehören, und keine Regel, die man ihm in dieser Absicht vorschreiben mochte, ist, in Ermangelung einer solchen Naturgabe, vor Mißbrauch sicher"

4. Есть по Канту и еще одно ограничение для рассудка: сам по себе без чувственности он ни на что не годен. Он может лишь упорядочивать доставляемые чувственностью данные. Кант выражает эту мысль так: "Категория не имеет никакого иного применения для познания вещей, кроме как применения к предметам опыта".

Эта мысль конвертируется у Канта в различение синтетических и аналитических суждений. Первые суждения непосредственно вытекают из того, что мы видим и чувствуем: "Сегодня хорошая погода", "все люди смертны", "магнит притягивает железные опилки"... Аналитические суждения возникают из синтетических по правилам логики: можно сказать не выходя из дому, просто добавлением отрицания "не": "Сегодня плохая погода", "не все люди..." Часто аналитические суждения в скрытом виде содержатся в синтетических: "Вася мой друг", ergo "мы с Василием друзья". Аналитические суждения упорядочивают наши знания, прочищают мозги от ошибок и противоречий, но никакого нового знания они не добавляют.

Так вся геометрия, как полагают некоторые (но не Кант) -- это аналитическая наука и содержится в 5, как думали ранее, или в 22 или 23, как докопались теперь, постулатах Евклида и др. геометров. Нелегко это охватить даже очень сильному уму, но в принципе это возможно.

5. Мысль о том, что рассудок лишь упорядочивает данные чувственного опыта -- одна из ключевых для Канта, и он без конца талдычит ее, никак не доказывая. Автор данной статьи это понимает так (не без помощи одного из случайных замечаний по ходу самого Канта): без чувственного наглядного представления не только понять или объяснить, но даже представить себе категории рассудка невозможно. Например, мы для объяснения категории "причины" привлекли дым, которого без огня не бывает:

"в одинаковой мере необходимо делать чувственными (то есть присоединять к ним в созерцании) предмет, а свои созерцания постигать рассудком... Рассудок ничего не может созерцать, а чувства ничего не могут мыслить. Только из их соединения может возникнуть знание... Мысли без содержания пусты, созерцания без понятий слепы".

6. Кроме этих двух, существует еще один вид человеческого познания -- разум. Он также можно двигаться лишь по определенным колеям -- по так называемым пресловутым силлогизмам -- умозаключениям ("Сократ человек, всякий человек смертен, следовательно Сократ смертен").

Но в отличие от чувственности и рассудка для разума нет преград ни в море, ни на суше. Разум в этом смысле преодолевает ограниченность человеческого познания, сбрасывает зеленые очки. Но радоваться рано. Оказывается, сбросив очки, глаза полностью ослепляются, и разум безнадежно запутывается в собственных измышлениях. Причем эти измышления не произвольны, не прихоть злой воли человека, а необходимо заложены в самой этой познавательной способности.

Примечание: говоря о пространстве-времени, следует обратить внимание на один тонкий момент. С одной стороны пространство и время -- это формы чувственного восприятия, благодаря которым и только в которых мы воспринимаем окружающий мир. И хотя без этих форм мы не можем представить себе, как выглядит мир сам по себе -- Ding an sich, тем не менее пространство и время находятся внутри человека. Это то самое трехмерное пространство, из которого рождаются геометрия и арифметика, и благодаря которым эти науки не нуждаются ни в каком внешнем опыте.

Но одновременно пространство и время -- это явления внешнего мира, которые точно так же воспринимаются человеком, как и любые другие явления внешнего мира -- природа, люди, города. Причем, как и всякие внешние предметы, воспринимаются через призму внутренних созерцаний -- то есть через пространство и время. В этом смысле пространство и время такой же объект человеческого познания и науки, как и любое другое явление.

Художники, например, изучают, свойства формирования пространства с помощью перспективы, как открыли итальянцы, или цветовых пятен, как успоряли разные там импрессионисты, кубисты. Писатели типа Августина или Пруста пудрят себе и читателям мозги о свойствах времени исторического или его выкрутасах в человеческой памяти, математики задают нам топологические шарады. То есть пространство и время в природе познаются человеком через пространство и время, которое сидит внутри его.

Очень образно сказал по этому поводу Пуанкаре "пространство в голове математика (как априорная форма чувственности) и пространство за окном -- это совершенно разные пространства".

К содержанию

Кант. "Критика чистого разума". Антиномии чистого разума

философский труд Иммануила Канта, впервые опубликованный в 1781 году в Риге. Считается одной из наиболее фундаментальных работ в истории философии и главным сочинением философа.

Антиномии чистого разума

Как Зенон своим колченогим Ахиллом, который, как не спешит, никак не может угнаться за черепахой, так и Кант, изобретя антиномии, внес разброд и шатания в философствующее человечество. Кант утверждал, что разум человеческий слабак. Едва он выходит за пределы опытного знания, как тут же попадает в ловушку. Он изобретает идеи, которые одинаково доказательны in utramque pertem. Причем, дело не в злой воле человека: эти идеи заложены в самой природе разума.

1. Вот одна из таких идей: причинность. Согласно основоположению чистого рассудка за номером 3-2 (это не юмор: Кант, как пунктуальный и дисциплинированный немец выстроил в шеренгу основоположения рассудка по порядку номеров) все изменения происходят по закону связи причины и следствия. Иными словами, все что происходит, имеет свою причину. Но ведь и причина тоже как-то когда-то произошла, а значит она имеет также свою причину. А та причина то же есть действие, а, как и всякое действие, не могло не иметь причины. И устремляясь за этой цепочкой силлогизмов, естественно задать вопрос: а была ли первая причина, с которой все и началось?

Понятно, что ни в каком опыте мы эту первую причину встретить не можем. Мы можем только предположить ее существование. Но мы также можем предположить и то, что мир бесконечен во времени и пространстве, а значит никакой причины не было вообще (разве что спинозовская causa sui (причина самого себя), которая точно так же проблематична, как и бесконечность времени). И главное, мы абсолютно и строго можем доказать оба положения: и что первая причина была и что ее не было. Таких противоположных положения или идей разума или антиномий, Кант насчитывает 4:

1). Мир бес-/конечен во времени и пространстве (мир конечен...)

2). В мире нет/есть ничего сложного, он состоит только из простых/сложных вещей

3). В мире нет/есть ничего случайного (все совершается по закону причины и следствия)

4). В мире нет/есть необходимая сущность (так замысловато Кант именует бога)

Кант чисто математически доказывает для всех 4 суждений как одно положение, так и прямо противоположное. Доказательства, на мой взгляд хиловастенькие, и в общем-то никого он не убеждают. Однако и отбросить их с ходу не получается. Соображения, вытекающие из этих доказательств довольно-таки серьезны.

2. Возьмем первую половину второй антиномии: нет ничего сложного, все в мире просто. Вот доказательство, как его дает философ методом доказательства от противного:

"допустим, что сложное не состоит из простых частей. в таком случае если бы мы устранили мысленно все сложение, то не осталось бы ни сложных, ни простых частей (так как простых частей нет), иными словами, не осталось бы ничего".

И это все? Да, это все доказательство. И как его понимать? Кант распространяется на целый десяток страниц, долго и путано разъясняя свое доказательство, не приводя однако ни одного примера. Поэтому автор миниатюры взял на себя труд подобрать такой пример за Канта. Путеводной звездой к моему примеру послужили слова философа-путаника, что: "части сложного возможны лишь в целом, а не целое образуется посредством частей". В этом смысле Кант обращает внимание на разницу между агрегатом, то есть механическим соединением частей и действительно сложным. Примером первого может служить любой механизм, например, двигатель. Примером второго любой природный организм, например, человек.

Понятно, что двигатель можно разобрать на части, а потом их собрать снова, потому что простые части такого сложного, разные там шестеренки, втулки, поршневые кольца, форсунки, свечи зажигания... могут существовать самостоятельно. Поэтому механизм именно состоит из простых частей. Напротив, в человеческом организме его части: глаз, печень, желудок могут существовать как части только в организме, вследствие тех функций, которые им придает целое -- организм. Разъедини их, и они превратятся просто в кусочки материи, собрать в организм которые уже не получится (что с успехом опровергает современная медицина, производя искусственные органы: этак мы доживем до массового производства глаз, печеней, желудков, из которых по заказу клиента можно будет собирать людей и устранить ненужное их разделение на мужчин и женщин).

То есть сложное (организм) может состоять не из простых частей, а только из сложных, которая природа или там бог заранее создала вместе с организмами. Ученые давно ведут под эту теорию подкоп, вечно разлагают то молекулы на атомы, то атомы на электроны и протоны, то протоны на кварки в надежде добраться до самых этих простых вещей. Но пока не добрались и дай боже! существование которого по Канту проблематично, так и не доберутся.

Бесконечность времени и пространства

Лихо расправляется Кант с этой проблемой, назвав ее бессмысленной и надуманной. Вот его резон. Время и пространство не снаружи человека, а внутри его. Это те самые зеленые очки, через которые он воспринимает мир вне его. Поэтому для каждого человека пространство и время существуют постольку, поскольку существует он сам. Уйдет он из жизни, и пространство со временем под ручку проследуют туда же. Таким образом эта парочка очень даже конечна.

С другой стороны: мир за пределами человека, та самая Ding an sich существуют, есть человек или нет его. Вот только есть ли в этой Ding (заметим, в немецком языке среднего рода), пространство и время, мы не знаем и знать не можем, то есть они вполне могут и существовать и быть бесконечными. Ничего определенного мы на счет автономного существования времени, ни пространства не знаем и знать не можем.

К содержанию

Кант. "Критика чистого разума". Продуктивность кантовских идей

философский труд Иммануила Канта, впервые опубликованный в 1781 году в Риге. Считается одной из наиболее фундаментальных работ в истории философии и главным сочинением философа.

1. Кант создал философскую систему, по многообразию и глубине решенных вопросов, сравнимую разве лишь с системой Аристотеля. Нет ни одной философской проблемы, которая так или иначе не была бы отражена в его системе. И вместе с тем кантовская система -- далеко не истина в последней инстанции.

Исходным пунктом кантовской философии является идея, что время и пространство -- это не объективные свойства вещей, а формы чувственного созерцания. Или говоря проще, время и пространство не вне нас, а внутри нас. Мысль очень спорная и плохо согласующаяся с нашим повседневным опытом. Время для кого-то летит, а для кого-то ползет как улитка, но и в том и в другом случает независимо от наших желаний и действий.

Сам Кант обосновывает свой исходный постулат весьма туманно и, по большому счету, неубедительно. Поэтому можно принимать его или не принимать: как кому понравится. Если вы не примете исходный кантовский постулат, то вы ни черта не поймете в его идеях. А если примете, то кантовская философия очень многое вам объяснит, а еще более будет служить путеводной нитью в познании и объяснении этого мира. Значимость философских, как и научных, систем состоит не в абсолютной убедительности исходных постулатов, а в их способности стать отправной точкой для идей, которые позволяют что-то понимать в этом мире.

2. Возьмем только один пример практического приложения кантовской философии. До Канта, да во многом и до сих пор, считалось и считается, что ощущения и мысли человека -- это отпечатки, следы внешних идей. Мы смотрим, слушаем, нюхаем, а это отражается на сетчатке, ушных перепонках, в носу, а потом передается в мозг и там внешние предметы воспроизводятся такими или похожими на то, каковыми они являются в действительности.

Кант эту систему перевернул вверх ногами. Мы действительно, видим, слушаем... ну, словом, воспринимаем нашими чувствами внешний мир. Но воспринимаемое органами чувств не просто отражается в человеческом восприятии, а формируется им.

Допустим, мы видим условный дом. Какова его форма? У нас в голове множество геометрических фигур и тел (Кант, напомню, считает, что все геометрические объекты -- это чистые созерцания, то есть созданные человеком в его мозгу). Мы прикладываем фигуру конуса. Нет не годится. Тогда мы прикладываем фигуру шара. Тоже не климатит. И так перебирая одну за другой геометрические фигуры, мы устанавливаем, что дом имеет форму параллелепипеда.

Потом мы такими же последовательными действиями устанавливаем более точно форму дома: фронтоны, форму крыши, окон, дверей, цвет стен, запахи, исходящие от этого дома. Скажут, что таким образом, мы долго будем размышлять, прежде чем в нашем сознании сформируется образ дома. Примерно в этом ключе и критиковали Канта. Но сегодня, когда мы знаем, какие мощными мозгами обладают компьютеры, по сколько миллионов операций в секунду они способны производить, эта мысль Канта уже не кажется нам уж столь неправдоподобной.

3. Возникает другой вопрос: а зачем вообще было городить городьбу? Чем плоха была теория отпечатка в познании? Тем более, что Кант свою схему никак не доказывает и не обосновывает никакими экспериментами. То есть сама по себя кантовская теория восприятия -- чистейший вымысел. Но этот вымысел, как оказалось, имеет практический заряд большой убойной силы.

Что ощутили на своей шкуры изобретатели компьютерного распознавания текстов. Первоначально они в полном соответствии с идеей отпечатка пытались через системы считывания донести то, что они видели на бумаге, до электронных мозгов. Но чем точнее были приборы, тем все хуже и хуже был результат. Оказалось, что не существует в мире двух одинаковых букв. Даже если отбросить такие вещи, как разницу в используемых шрифтах или естественные помарки в книгах, зачастую не воспринимаемые даже человеческим глазом.

И если в тексте на 10 листов встречается 1500 букв "а", то будет воспроизводиться 1500 совершенно различных конфигураций точек. Читали ли изобретатели сканеров и распознающих программ Канта, подлежит большому сомнению. Но кто-то их надоумил, что нужно заложить в электронные мозги эти самые буквы. А уж тогда они будут сопоставлять воспринимаемые сканером конфигурации точек с теми образами букв, которые заложены в компьютеры и определять, какая конфигурация на какую букву или знак похожа.

И дело пошло на лад.

4. Продуктивной кантовская идея о схемаматизме восприятия (так ее обозвал сам изобретатель: человек воспринимает окружающее, прикладывая к чувственным объектам заложенные в его рассудке схемы -- мостики между категориями и чувствами: так категории причины соответствует "схема одно после другого") оказалась и в лингвистике, а именно в фонетике.

Давно уже обратили внимание, что одни и те же звуки сильно отличаются в разных языках: русское "а" не похоже на "а" английское, которое нам кажется то "а", то "о", то "э", русское "х" ничего общего не имеет с немецким "h": какая-то смесь придыхания, "х" и "г" -- то ли Гитлер, то ли Хитлер. Но и в одном языке звуки резко отличаются. К концу XIX веки фонетики насобачились различать несколько десятков тысяч звуков.

И буквально похватались за головы: как же люди при таком разнообразии способны понимать друг друга? А они понимают, и притом преотлично. Проблему разрешил швейцарский лингвист Соссюр, который вполне сознательно отталкивался от Канта.

Он предположил, что в мозгу у каждого человека есть идеальные образы звуков, т. н. фонемы. И когда человек слышит речь, он автоматически прикладывает к потоку звуков эти фонемы. Допустим он слышит слово "мама". Каков первый звук: "а"? нет не "а", может быть, "б"? Нет не "б". И так перебирая одну за другой фонемы он доходит до фонемы "м". О! это как раз годится. И так фонема за фонемой он выстраивает весь звуковой облик речи собеседника.

5.Очень интересно идея об антиномиях отразилась у Канта на вопросе о верховном существе или боге. Сама постановка проблемы идет от Августина, его размышлений о времени.

У бога по Августину время=вечности. У людей же оно неостановимо течет. И Августин вводит представление о том, что время -- это чисто психологическая категория. Есть человек -- есть время, нет человека -- а на нет и суда нет.

Сам того не желая, Августин дал сильный козырь атеистам, которым по крупному сыграл Кант.Человеческий опыт, пишет немец, немыслим вне пространственно-временных условий. Вот сказал бог: "Да будет свет". Раз-два и готово: свет тут как тут. А до этого его не было. Т. е. "стал", "был" -- уже самим языком мы вводим это событие в представления о времени, в пространственно-временной ряд. А иначе мы, люди, и помыслить не можем. А бог находится не во времени, а в вечности.

А раз так, заключает отсюда Кант, то мы не можем представить себе вещи вне времени и пространства, значит мы, ни религия ни наука, ни обыденный разум, не можем себе представить, как это бог из ничего сотворил вещи. Или, выражаясь кантовым языком, бог не может быть представлен ни в каком человеческом опыте.

Или выражаясь образно, как это умел делать Достоевский: никакими чудесами не проймёшь нашего нигилиста. Он уверовал, что бога нет, и ты хоть что являй ему, хоть кол на голове теши, он будет твердить "не верю и все тут" и будет искать за чудесами обман, ловкий фокус-покус, будет пытаться разоблачить его. А вот когда человек уверует, тут и чудеса посыпятся на него как из рога изобилия.

Так что Кант с одной стороны отрицает бога. А с другой... Был у него старый преданный алуга Лямпе. И он был набожным человеком. И когда Кант рассказал ему о своем открытии, Лямпе пригорюнился. "Не бойся", -- подмигнул ему Кант, -- "мы что-нибудь придумаем". Так, по крайней мере, расскащывает Гейне.

И придумал, вернее приложил от Аристотеля для спасения бога, форму категорического суждения. И на его основе показал, что понятие бога или абсолюта, является необходимым и неизбежным понятием разума. "Вот перед вами обычная полевая ромашка". Такое вот предложение или в переводе на философский язык простое утвердительное (ассерторическое) суждение. В нем объединено два понятия, одно из которых является подлежащим -- субъектом, а другое сказуемым ("есть полевая ромашка" -- т. н. составное именное сказуемое) -- предикатом. Субъект в данном суждение частное понятие, предикат -- общее.

"Полевая ромашка -- есть цветок". Здесь уже "полевая ромашка" является частным понятием по отношению к более общему "цветок". "Цветок -- есть растение", "Растение -- есть органическое существо", "Любое органическое существо -- есть материальное тело" и т. д. Таких цепочек, где предикат всякого суждения является субъектом для последующего, можно составить бесчисленное множество. Этим любят забавляться не только дети, но и взрослые, выясняя, кто кого главнее.

И можно сказать, совершенно непроизвольно возникает мысль о субъекте, который уже не может быть ничьим предикатом, абсолютном субъекте. Назовите его Богом или духом, или какой-нибудь абсолютной идеей, но он необходим человеческому разуму как последнее звено его суждений.

Вот вам и реабилитация бога по Канту.

К содержанию

Кант. "Метафизика нравов"

Этика -- одна из любимых тем Канта. По этике он читал лекции в Кенингсбергском университете. И еще в 1772 году, то есть за 13 лет до появления своего главного труда, составил глубоко конспектированный и продуманный план по моральной философии. Однако осуществил его лишь через 4 года после окончания своего главного труда. Но и написав книгу, публиковать ее не спешил, и "Метафизика нравов" появилась лишь в 1798 году, когда философу стукнуло аккурат 74 года и 5 месяцев. Такое долгое вылеживание сказалось на внешней стороне труда очень благотворно.

Оказывается, Кант может писать если не просто, то доходчиво и остроумно, с безупречным литературным вкусом в отличие от сумбурной и путаной "Критики чистого разума". Между прочим в этих работах Кант показал хороший литературный вкус вкупе с остроумием в отличие от "Критики". Читается "Метафизика..." достаточно легко, и отсюда ее популярность.

В данной книге он пукнул в мир своим категорическим императивом. По другому и не скажешь. Идея категорического императива базируется на одной из идей разума (антимонии), а именно: третьей, которая гласит: все в мире подчинено закону строгой причинности -- помимо этого в мире существует свободная причинность.

Согласно первому положению антиномии, если применять ее к нашей обычной человеческой жизни: все заранее предопределено, и нет в мире виноватых. И убийца и врач-общественник связаны единым законом всеобщей необходимости, этакой кармой. Согласно второму, человек в любой момент может выйти из кармы, типа как хочу, так и ворочу. Разрешить это противоречие человеку не дано. Ведь если перед человеком не стоим проблемы выбора, то и никакой нравственности быть не может по определению.

Эту дилемму Кант решает следующим образом: человек руководствуется в своих действиях разумом, а разуму, как деве или ветру нет закона: разум сам определяет образ действий человека. Как человек решает, так оно и будет. Но чтобы претворить свое решение в жизнь, человек должен сообразовываться с природными, или естественными, законами. И поэтому, хотя внутри себя человек и определяет себя как существо абсолютно свободное ("могу копать, а могу и не копать"), но в миру он действует в соответствии с естественными законами. А потому его действия вполне укладываются в систему строго связанных между собой причин и действий. Художественно интересно прокатился по этой теме Августин. В своей "Исповеди" раннехристианский святоша рассказывает, как служанка наябедничала на хозяйскую дочь. И хотя делала она это по злобе, однако благодаря этой ябеды девочка были излечена от пустившего в ней ростки порока. "Не извлек ли Ты (=бог) грубое и острое бранное слово из чужих уст, как врачебнцй нож, вынутый из неведомых запасов Твоих, и не отрезал ли одним ударом все гнилое?.. Ты, Господи, правишь всем, что есть на небесах и на земле и подчиняешь. Себе буйный поток времени. Ты безумием одной души исцелил другую". Т. е. то, что человеку кажется будто делаемо им произвольно, на самом деле строго детерменировано общим ходом вещей.

Ergo, есть ли свободная причинность или нет ее, не человеку решать. Но вести себя нужно так, будто бы она была. "Поступай так, чтобы твои действия могли стать всеобщим законом".

К содержанию

И. Кант. "К вечному миру"

[]
Памятник И. Канту в Калининграде

Эта небольшая работа вышла в 1795 и сразу же вызвала бурный ажиотаж. В том же году она была издана во второй раз, и, кроме того, в Берне вышел французский перевод (не удовлетворивший Канта и потому настоявшем на другом, который сам же в меру своего знания французского и отредактировал). А раз вышел французский перевод, книга стала известна всей просвещенной Европе. Сийес, один из авторов "Декларации прав человека и гражданина" приглашал Канта во Францию для участия в составлении новой французской конституции. Чуть позднее идеи Канта просил ему разъяснить Наполеон. Павел I просил ему читать фрагменты каждое утро. Однако дальше любопытства дело не пошло: практические политики, "прагматики" в один голос решили, что это чушь, фантазии выжившего из ума философа.

Впрочем, и философы оказались не лучше. Когда в 1798 году Сийес организовал пятичасовой конгресс по "вечному миру", где были собраны тогдашние властители французских дум (Кабанис, де Траси и др.) и куда был специально приглашен В. Гумбольдт, то ученые едва не дошли до драки.

Хотя идеи Канта просты до неприличия, и их можно обобщить в 3 пунктах (в "Проекте договора о вечном мире" 6 статей + приложения):

"Вечный мир" по Канту не только достижим, но и неизбежен: если он не установится добровольно странами, то учитывая совершенствование оружия, он установится по факту, как мир на всеобщем кладбище.

Заметим, что идеи эти были далеко не новы. Первым из печатно известных идею федерации европейских государств, как гарантию всеобщего мира, предложил в своих мемуарах министр Генриха IV Сюлли. Очень подробно ее развивал аббат Сен-Пьер на "Антресолях" -- название парижского литературного салона начала XVIII века. Однако очень умный и очень любезный, аббат был силен в искусстве говорить, но писал плохо. Лишь после смерти его потомки предложили его наброски Ж.-Ж. Руссо, и тот, сказав, что это чушь, тем не менее отредактировал незадачливого аббата и издал его "Проект вечного мира". Кстати, одним из пунктов аббатова проекта был контроль за всеобщим разоружением, настолько подробно разработанный, что он даже прописал систему международных наблюдателей.

Так что кантов проект продолжал достаточно прорисованную линию европейской мысли, и, если именно Канта постиг невиданный успех на этой стезе, то это лишь показывает, что к тому времени идея созрела.

Судьба идеи "вечного мира"

И вопреки прогнозам скептиков и усмешкам "прагматиков" продолжат дозревать и дальше. В начале XIX века идея всеобщего мира была настолько популярна, что уже не только политики, но и романисты прохаживались на ее счет. Убежденным проповедником европейской федерации был Мишель Кретьен, один из значимых персонажей "Человеческой комедии" Бальзака. В это верил при всем своем скептицизме Б. Констан. Правда, он, как и многие другие французские интеллектуалы, больше уповал на союз творческих умов Европы, и очень многого добился в установлении литературных связей между европейскими странами, сам будучи убежденным переводчиком и пропагандистом немецкой и испанской, прежде всего, но и скандинавской, итальянской и.. -- трудно всех перечислить -- культур. Где-то даже замахивался на Восток, Индию и Китай.

А уже на рубеже XIX--XX веков мысль о Соединенных Штатах Европы прочно завладела всеобщими культурными умами. Да и люди практичные, политики, прежде всего социалисты ухватились за нее, как вошь за гребешок. Тогда же эту идею подверг резкой критике, вернее пересмотру В. И. Ленин: "Конечно, возможны временные соглашения между капиталистами и между державами. В этом смысле возможны и Соединенные Штаты Европы, как соглашение европейских (и американских, добавим мы) капиталистов... о чем? Только о том, как бы сообща давить социализм, сообща охранять награбленные колонии, которые крайне обижены при теперешнем.. На современной экономической основе, т. е. при капитализме, Соединенные Штаты Европы означали бы организацию реакции... Соединенные Штаты мира (а не Европы) являются той государственной формой объединения и свободы наций, которую мы связываем с социализмом, - пока полная победа коммунизма не приведет к окончательному исчезновению всякого, в том числе и демократического, государства".

Сегодня с шенгенскими визами, Советом Европы, европейских парламентом (заметим, все это возникало и возникает на наших глазах под неугомонный скепсис "прагматиков"), можно сказать идея Канта претворилась в жизнь, но до всеобщего мира так же далеко, как и во времена Канта. Жизнь, увы, всегда хуже утопии, но без утопии она была бы еще хуже.

К содержанию

Фихте. "Основы наукоучения"

Написав "Попытку критики всякого откровения", да еще и с предисловием и рекомендацией Канта, Фихте вмиг стал знаменитым. Гете поспособствовал приглашению этого неудочившегося студента профессором кафедры философии Йенского университета, и Фихте подробно развил свое учение, конспективно изложенное в "Попытке" в солидный философский труд, который и был создан в 1790 году и опубликован в 1795 несмотря на все настояния издателей поспешить с публикацией: а то как бы волна успеха не схлынула.

Краткое изложение наукоучения

Знаменитое cogito ergo sum, которое Фихте переделал в "Я есмь Я". Это маленькая переформулировочка стала краеугольным камнем всей его философии. И означала разрыв со всей предшествующей философской традицией, идущей еще от Платона и Аристотеля.

В центре всей философской проблематики стояла проблема взаимоотношения субъекта и объекта, и были эти взаимоотношения, чтобы не сказать больше, недружественными. Субъект -- это отдельная человеческая единица, объект -- это все вокруг него -- дома, камни, велосипеды и прочие транспортные средства: короче природа и общество.

Проблема состояла в том, чтобы понять, каким образом природа -- объект -- попадает в субъект -- человеческое сознание. Одни, материалисты, считали, что человек воспринимает своими чувствами окружающий мир, и эти впечатления, как желудок пищу, переваривает в понятия и теории. Другие, идеалисты, в своей крайней и последовательной концепции полагали, что все идеи заложены внутри человека, а существует ли мир реально за завесой ощущений даже и судить не моги.

По сути же и идеалисты и материалисты рассматривали человека, как пассивное существо. Человек -- есть человек познающий. Дудки, сказал Фихте. Я прежде всего действую, не природа отражается в моем сознание, а мое Я бурлит и рвется наружу. И если я чего-то там познаю, то только в ходе своей деятельности. Человек, как бы говорит Фихте, и даже не человек, а Я -- есть активное, а никакой природы вообще нет. Есть Я и только Я, а всякая там природа порождается в ходе моей деятельности. Таким образом Фихте решил проблему, мучившую философов: каким образом пассивная материя может воздействовать на сознание. Не материя воздействует на сознание, а сознание своей активностью долбает, как дятел, материю.

Ох уж и досталось Фихте за таковую самонадеянность. "Оказывается, говорили его критики, нет ни нас, ни короля, ни бога, а есть только один Herr Фихте и его непомерно раздутое Я. Фихте дал небольшой задний ход. Типа я это не Я, и философия не моя, а МОЯ, то есть не его конкретного смертного я, а абсолютного и всеобъемлющего Я. Некоторые последователи философа даже утверждали, что речь идет не о Я, а скорее о МЫ.

Но из песни слова не выкинешь. Я -- это в общем-то очевидность. Даже самый зачуханный и неразвитый колхозник или современный депутат отлично понимают, что Я это Я. А все остальное, даже и близкие и родные, это где-то там ближе или дальше, но уже не-Я.

Это не-Я по Фихте неразрывно связано с Я. В самом деле, тот простой факт, что каким бы внешний мир не был внешним, но он непременно существует. Хотя бы потому, что Я не может все кроить по своему произволу. Я бы хотел быть всемогущим, и жить вечно и быть всегда сильным, здоровым и красивым, но оно как-то в жизни не получается. Приходится волей-неволей признать, что и не-Я имеет свои права.

К тому же, Я даже невозможно представить себя без не-Я. В самом деле, где оно обретается это Я? Ведь нет ни природы, ни вещей, ни пространства, ни времени. Даже и простое "я", а не Я трудно представить без внешнего мира. Ведь все наши чувства, мысли, воспоминания, эмоции -- все это переработанные сознанием предметы внешнего мира.

Да и как бы Я проявило себя, на что бы оно опиралось, чему бы оно противостояло, если бы не было среды, которая помогала бы, а заодно и мешала ему? Однако до конца не-Я так и не было признано. Не-Я, оказывается. это эманация, порождение нашего Я, этакая навязчивая игра воображения, которое однако не подчиняется Я.

И в обоснование своей мысли Фихте не будь дураком сослался на авторитет бл Августина, который у христиан так же высок, как и авторитет священного писания. А Августин писал, что человеческая воля, это какая-то полная хрень. Вот допустим, я захотел поднять руку, и я ее поднял, А мог бы и не поднять. Но вместе с тем вот я увидел такую женщину, что ой-ей-ей, и тут же в моих штанах нечто зашевелилось. И я захотел, чтобы оно не шевелилось, а оно не повинуется мне и все тут. То есть мое же собственное желание идет против моей же собственной воли. Вот и получается, что Я и не-Я, оба во мне, но не во всем они со мной согласны, а ведут свою собственную сепаратную жизнь.

К содержанию

Фихте. "Философский журнал"

В 1798 Фихте начал издавать "Философский журнал", но издавал недолго. Как человек прямой и откровенный, он рубал не задумываясь. И опубликовал в своем журнале резкую антирелигиозную статью, хотя доброжелатели и просили его не делать этого. Но и отняли у него разрешение на издание журнала. А зря. Ведь сам-то Фихте признавал бога, но еще больше признавал свободу слова.

Журнал философ использовал для популяризации своих идей, не довольствуясь философской кафедрой. Главное внимание при этом Фихте уделяет логике. Ее он пытается вывести из самоочевидного и не требующего никаких предварительных обоснований принципа. Эту идею одобрил сам Кант.

В самом деле. Всем известные философские категории, даже тем, кто в философии ни бум-бум: качество и количество, возможность и действительность, причина и следствие. Ввел эти категории Аристотель. Но откуда он их выкопал? Почему именно эти категории, а не другие, допустим, добро и зло, бесконечность и ограниченность, масло и селедка? Сам Аристотель никаких обоснований на этот счет не дал. А главное не указал принципа, на основании которого он и развернул свои категории.

Для Фихте, понятное дело, таким принципом было "Я есмь Я". Таким образом, сама собой вот уже обосновывается одна категория: тождество. Далее. Если есть Я, то должно быть и не-Я. Просто грамматически, преобразованием утвердительного предложения в отрицательное. Так появляется категория противоречия или противоположности. Но они не могут существовать обособленно. Должно еще быть что-то третье, чтобы их объединило. Вот вам и третья категория "синтез".

А вот здесь у Фихте возник небольшой затор: а что такое синтез? Фихте чо-то там промямлил про некоторое абсолютное Я, но ничего вразумительного никто до сих так и понять не может. Тем не менее его идею подхватил Гегель в своем знаменитом третьем законе диалектики: тезис-антитезис-синтез.

Все это хорошо и красиво на бумаге, но как быть с оврагами? Ни Фихте, ни Гегель здесь к проблеме даже не подошли. А овраги, это каким образом фихтевская логика может работать при выработке понятийного аппарата научной или политической теории.

Проблему тезиса-антитезиса-синтеза попытался воплотить в своем учении о прибавочной стоимости Карл Маркс. Вот он вводит категории стоимости. "Стоимость" есть труд, а труд есть стоимость. Я есмь Я. Но если есть стоимость, должна быть и не-стоимость. Сказано сделано: нестоимость это то, что не стоит, то есть полезность вещи самой по себе, безотносительно к тому, заложен в ней труд или нет.

А где же синтез? А вот и он. Товар это и есть синтез. Он обладает стоимостью, поскольку произведен трудом. Но он и обладает полезностью сам по себе: кушается, носится, пьется, да еще как. Но и стоимость и полезность находятся в одной и той же вещи и никак из нее выделится самостоятельно не могут. Если вещь полезна, но в ней нет стоимости, ты ее не продашь: любовь, дружба, лунный свет. Если в вещи заложен труд, но пользы от нее нет, никому она не нужна, разве лишь покупатель влупит ее человеку обманом, типа планшеты китайского производства. Вот вам отыскался и синтез.

Однако, кроме Маркса, что-то не видно, кто бы еще из ученых или практических деятелей руководствовался этой логикой.

Вопрос остается открытым. Фихте, Гегель, Маркс пытались нащупать движение в понятиях. Закон противоречия замечательно отражает это движение, и, в силу своей очевидности, не нуждается в особой демонстрации. Вся история человечества или отдельных сфер деятельности -- это бесконечное колебание между противоположностями. Царит диктатура, и ей не смену обязательно приходит демократия или ее суррогат. Но демократия в силу своей разнузданности рано или поздно приходит к краху и естественным путем перерождается в диктатуру.

Эпохи безнравственности сменяются эпохами строгости и целомудрия, а устав от воздержания, люди снова кидаются в разврат. Люди ждут от искусства отражения в нем своей жизни, однако со временем устают от бесконечного тиражирования своих проблем: дома жена надоела, приходишь в театр, а там тебе полощут мозги теми же семейными проблемами, которыми ты и у себя сыт по горло. И нужно что-нибудь этакое необычное, сказочное, фантастичное. Но и необычное в свой черед надоедает и хочется чего-нибудь домашнего, уютного.

И таким образом все возвращается на круги своя. И все же возвращается не так, чтобы повторять прошедшее. Античная демократия -- это не демократия современная, а нынешние авторитарные режимы это не восточные деспотии. Так есть ли какой закон, который бы учитывал эти изменения? ДолжОн быть, но не придуман. Пока.

К содержанию

Гегель. "Феноменология духа"

Книга была написана и выпущена в непростой для Гегеля период. В стране бушевала французская оккупация. Философ потерял свою квартиру и лишь чудом уцепил с крохами своего имущества уже подготовленную к печати рукопись своего труда. Тем не менее, несмотря на личные невзгоды он полон энтузиазма. Нашествие наполеоновских орд он принимает как железную поступь истории, которую ему удается, по его мнению видеть воочию. Этим духом проникнута и его "Феноменология", , в которой он пытается показать развитие сознания человека и человечества в ходе их всемирно-исторического процесса. Книга весьма богата содержанием и мыслями.

Мораль и нравственность

В своей книге среди прочего философ трактует и проблемы морали и нравственности. А что, это не один хрен, ни одно и то же? Что в лоб, что по лбу. "Не-а", -- уверяет Гегель, -- "совсем не одно и то же".

Мораль -- это моральные принципы, выработанные человечеством и закрепленные в "Моральном кодексе строителя коммунизма", моисеевых заповедях, нагорной проповеди, аналектах Конфуция...

Напротив, когда нормы морали пропущены через собственное Я, через опыт и размышления, и стали не только внешними ограничителями, но и внутренним убеждением, тогда Гегель говорит о нравственности.

Следование моральным принципам рождает моральных уродов. Внешне человек соблюдает все нравственные нормы, а по сути он лицемер и сволочь, выполнение моральных законов не сопряжено у него ни с пониманием их, ни с его собственной совестью. "Не укради". А если все вокруг воруют? "Не укради все равно". А если мои дети погибают с голоду? "Один фиг, не укради, и баста".

Но если формальное следование нормам морали рождает моральных уродов, то неукоснительное следование своему нравственному долгу рождает напротив уродов нравственных. И католики, и протестанты -- все они действовали во имя своих убеждений, и шли ради них порой и на костер, а до этого походя без зазрения совести резали друг друга, и те и другие будучи убежденными в своей правоте.

Так что мораль без нравственности плоха, да и нравственность без оглядки на мораль тоже до добра не доведет

Этапы исторического развития

Одна из идей ключевых идей книги это мысль, что отдельный индивид проходит те же этапы развития, что и все человечество: рождение, детство, юность и старость. Допустим, древние греки породили такую науку как геометрия. То что у греков было предметом научных исследований, сегодня является школьным предметом. От геометрии человечество перешло к механике, математике, точно так же отдельный индивид, по мере взросления изучает эти дисциплины в старших классах и на ранних курсах в университете.

Потом настает черед более серьезных наук: ядерная физика, астрофизика -- это уже зрелость человечества и занятие для более зрелых умов. Эту идею дополнят мысль о совпадении развития универсума -- у Гегеля это абсолютная идея -- и процесса познания или совпадения логического и исторического.

К содержанию

Гегель. "Наука логики". Проблема противоречия

труд был написан философом в начале XIX в, когда Гегель в качестве преподавателя боролся в Нюрнбергской гимназии против шалопаев-учеников, и опубликован 3-мя выпусками в 1812-1816 гг. Популярность же среди коллег-философов он получил несколько позже, когда Гегель стал профессором Берлинского университета.

Философский абрис системы

В "Науке логики" Гегель вслед за своим предыдущим трудом "Феноменология духа"продолжает излагать развитие мира, как он его видит. То есть это своеобразная космогония. У нормальных людей космогония -- это откуда пошли луна, звезды, вообще земля и небо. Для Гегеля же все это уже вторичный этап. А начиналось все с абсолютной идеи. Весь же наш материальный мир -- это та же самая абсолютная идея, но лишь на определенном этапе. Или, как говорил сам Гегель, природа -- это инобытие абсолютной идеи. Идея сама себя превращает в материю и в качестве материи сама же себе, то есть духовному началу и противостоит. Можно бы отожествить абсолютную идею с богом, но и бог -- это лишь этап развития абсолютной идеи.

Исходный же пункт таковой идеи -- это абсолютное ничто. Которое одновременно есть абсолютное всё. Сам Гегель не жалеет красок, чтобы объяснить, почему ничто -- это все. Если брать аналогии, то это буддистская нирвана или Хаос древних греков. В этом Хаосе все содержится, но в неразличимом виде, все перемешано между собой, поэтому ничего определенного в этом Хаосе ни различить нельзя, ни сказать о нем чего-то определенного. Ничто и всё -- это одно и то же постольку, поскольку ни в ничто ни во всё нет никаких определений. Если бы эти определения были, то это были бы ни абстолютные ничто и всё, а определенные. Ну, допусим, когда человек говорит, что у него ничего нет, то речь может идти о том, что у него нет каких-то определенных вещей -- жены, денег, здоровья. То есть это ничто было бы определенным, а именно определенным отсутствием каких-либо конкретных вещей.

Так рождается ключевое понятие гегелевской диалектики -- противоречие. Сам Гегель, в одном месте объясняя, как это так "бытие и ничто это одно и то же, и в то же время не одно и то же", пояснил: они положены рядом друг с другом, хотя и ничем не отличаются. И тут же дал задний ход: "если они положены, значит кто-то или что-то их положило", но это невозможно, ибо тогда это были бы не абсолютное ничто и не абсолютное бытие. Резонно, но при всем несовершенстве подобного объяснения делает представление об абсолютном бытии и абсолютном ничто наглядным.

Важно подчеркнуть, что здесь у Гегеля отнюдь не игра словами, а глубокая философская мысль, очень важная во всей его диалектике. Одна и та же вещь она и та же самая, и одновременно не та же самая. Вот человек трудится, делает болты ли гайки, а потом работа всех идёт прямо в сборочный цех. И делая гайки и болты, и собирая из них что-то, человек занят конкретным трудом: создаёт предметы для своего употребления. Но в условиях товарного производства он одновременно занят и абстрактным трудом: созданием прибавочной стоимости. Причём сам процесс труда один и тот же: он не делится на труд конкретный и труд абстрактный. Труд всё время один и тот же самый -- труд конкретный, И вместе с тем он не тот же самый: он в одно и то же время и конкретный и абстрактный. И если его конкретность проявляется в самом процессе труда, а потом в использовании созданного продукта, то его абстрактность -- уже в сфере товарных отношений, при обмене продуктами труда. То есть одна и та же вещь и та же самая и не та же самая.

На первом этапе из Ничто появляется Нечто. О нем тоже нельзя сказать ничего определенного, только то, что Нечто есть не Ничто и противоположно ему. Таким образом из этого противоположения рождаются понятия противоположного, противоречивого и единства. Потом из них возникают другие понятия: количество, качество, отрицание, сущность и так далее.

Где они все обитают родившись, если еще ничего нет, уму не постижимо. Получается, что сначала родилась логика со всеми ее понятиями, а потом под эту логику возник и видимый нами мир. Бред, который мог родиться только в голове профессора философии.

Однако если общая схема развития, как она изложена у Гегеля, представляется абсурдной, то этого не скажешь об отдельных ее элементах. Покажем это на примере понятия противоречия, глубоко продуманного философом.

Проблема противоречия

Еще в своих тезисах к диссертации на соискание профессорского звания первым пунктом Гегель породил афоризм, которому была суждена долгая жизнь:

"Противоречие есть критерий истины, отсутствие противоречия критерий заблуждения".

Вроде того, как был х. Насреддин судьей. И вот выступает перед ним истец. Насреддин слушает его слушает. Очень убедительно. "Ты, я думаю, прав," -- говорит он. "Да как же прав", -- не соглашается ответчик и начинает доказывать свое. "Хм", -- поразмыслил Ходжа. -- "Ты, я думаю, то же прав" И тут жена Насреддина отводит его в сторонку: "Послушай, я глупая женщина и ничего не понимаю. но если двое говорят прямо противоположное, то они не могут быть одновременно оба правы". -- "Это надо же. Думаю, ты тоже права".

За протекшие 200 лет мысль эта стала расхожей, но как следует так и не устаканилась в головах людей. Под противоречием часто понимают противоположность -- типа добра и зла. Или даже различие. Как наиболее банальный пример стоит указать на мусолимое во всех учебникам противоречие между корпускулярной и волновой природой электрона. Хотя как может быть противоречие между объектом, вещью, каковой считается электрон (многими это успоряется) и состоянием среды -- ее колебаниями, чем и являются волны?

Как первую ступень противоречия Гегель полагает тождество и различие. Нет абсолютного тождества и нет абсолютного различия. Даже единичная вещь не тождественна сама себе, человек в юности не тот же, кем он стал в зрелости. И вместе с тем все люди, и мужчины и женщины, в чем-то друг на друга похожи, то есть в определенном смысле тождественны.

Различие доведенное до предела есть противоположность. Противоречием же оно становится тогда, когда противоположности неразрывно связаны в одном и том же предмете. Человек противостоит природе, но он же ее неотъемлемая часть. Один и тот же предмет одновременно и предмет вообще, и предмет конкретный, единичный, любой закон природы ли, общества и идеален и реален.

То что вещи внутренне противоречивы и изменчивы -- это и коту понятно. По крайней мере об этом трындычали с самих первых дошедших до нас времен. "Все течет, все изменяется", -- эта мысль приписываемая Гераклиту, наверное, и до него уже обросла незапамятной стариной.

Проблема однако не в том, чтобы признать противоречия в вещах, а чтобы ввести это противоречие в понятие. То есть сами понятия должны быть противоречивы. Движение научной истины -- это движение понятия, своим внутренним противоречием отражающим противоречие в вещах. А вот с этим требованием Гегеля в науке полный швах. Пока из великих ученых только Марксу удалось создать внутренне противоречивые понятия и показать диалектику их движения.

Важнейшим из таких понятий является понятие товара. Петти, Адаму Смиту и Рикардо, да и всем современным экономистам, которые кто открыто, а кто стыдливо, строили и строят свои теории на понятии товара как предмета, стоимость которого определяется вложенным в нее трудом, так и не удалось свесит концы с концами. Все они видели в товаре только стоимость, созданную трудом. Карл же Маркс различил две противоположные стороны стоимости: один и тот же товар имеет как потребительскую стоимость, которая определяется именно полезностью товара и не имеет никакого денежного эквивалента, и меновую, которая как раз создается заложенным в товар трудом.

Эти два компонента стоимости неразрывно соединены в товаре, и как с Тамарой всегда ходят парой. Если бы товар обладал только количеством вложенного в него труда, то многие вещи, которые никому не нужны, хотя бы на них было ухлопано масса усилий и денег, никто бы не покупал, что мы ежедневно и видим на многочисленных примерах торговли всякой ерундой.

С другой стороны, если бы товар обладал только полезностью, но в него не было бы вложено труда, то его также бы никто не покупал. Зачем покупать воздух, солнечный свет, воду, пока она в ручье, когда их и так можно взять. А вот когда ту же воду по трубам подвели в квартиру, то есть вложили в нее труд, она стала обладать меновой стоимостью.

Представление о двойственной природе товара помогло Марксу объяснить характер капиталистической эксплуатации. Маркс обратил внимание на особый характер такого товара как рабочая сила. Как и любой иной товар этот обладает потребительской стоимостью, то есть полезностью и это-то его свойство капиталист полностью и безвозмездно потребляет в процессе производства, получая возможность выжимать из рабочего прибыль. Но рабочая сила, как и всякий иной товар имеет еще и меновую стоимость, определяемую заложенным в ее воспроизводство -- кушать, пить, иметь жилье -- трудом. Если рабсила квалифицированная, то стоимость обучения также входит в ее стоимость необходимым элементом.

Читая многочисленные современные "опровержения" Карла Маркса, можно четко увидеть, что именно неумение оперировать понятиями, заключающему в себе внутреннее противоречие, и служит причиной непонимания немецкого теоретика.

К содержанию

Гегель. "Наука логики". Историческое и логическое

труд был написан философом в начале XIX в, когда Гегель в качестве преподавателя боролся в Нюрнбергской гимназии против шалопаев-учеников, и опубликован 3-мя выпусками в 1812-1816 гг. Популярность же среди коллег-философов он получил несколько позже, когда Гегель стал профессором Берлинского университета.

Проблема совпадения исторического и логического

В гегелевской логике выдвинут принцип, до сих пор не нашедший признания ни в философии, ни в науке о совпадении исторического и логического. Гегельсчитал, что у ученого, исповедующего диалектический метод, познание повторяет путь реального исторического процесса. Только такое познание дает настоящую неискаженную картину действительности. В реальном познании мы, однако, наблюдаем прямо противоположный подход. Допустим, исследуется, или расследуется, убийство. Следуя диалектическому методу мы должны повторить в подобном исследовании-расследовании путь реального убийства. А всякое убийство начинается с возникновения мотивов. Далее вырабатывается план, определяются средства, и этот план при определенном стечении обстоятельств приводится в исполнение.

Итак, мы должны начать с мотивов. Чьих мотивов? Убийцы, конечно. А кто убийца, и было ли вообще убийство или следователь имеет дело с самоубийством или несчастным случаем? Чтобы ответить на эти вопросы, нужно:

1) собрать, относящиеся к предполагаемому убийству улики

2) опросить свидетелей

3) установить круг подозреваемых лиц

4) выявить предполагаемые мотивы совершения преступления

Итак, в реальном расследовании первый по порядку пункт в преступлении перемещается на 4-ое место. Логическое явно не совпадает с историческим.

Это несовпадение характерно не только для естественных наук, но и т. н. гуманитарных, в т. ч. и истории. И только Маркс сумел построить систему понятий исходя из реального исторического процесса, то есть историческое у него полностью совпадает с логическим. Исходным понятием "Капитала" является понятие товара. И в истории экономических отношений сначала появляется товар как продукт обмена. На этой стадии товарного обмена так и застряли его предшественники Адам Смит и Давид Рикардо.

Маркс же показывает. что товарный обмен неизменно приводит к появлению денег, как товарного эквивалента. И в истории, насколько дают возможность судить источники, вслед за товарным обменом следует появление денег и денежного обращения.

Денежное обращение, как в истории человечества, это уже на памяти нескольких последних столетий, так и в последовательности изложения своей теории Марксом, порождает капитал, а последний прибавочную стоимость, прибыль и прочие прелести свободной конкуренции и рыночных отношений.

Но Маркс все же не был педантом, и он вполне допускал, и даже настаивал, что если в реальной жизни логическое и историческое совпадают, то в познании это происходит не всегда. Например, понять торговый и финансовый капитал можно лишь проследив их происхождение из производственного, которого они являются лишь элементами. То есть процесс познания нужно начинать с изучения производственного капитала, что Маркс и продемонстрировал в своем главном труде. В действительности же было все наоборт. Сначала возникли торговый и финансовый капитал, и лишь их них развился производственный. В том-то и была ошибочность теорий Адама Смита и Рикардо, что они не учли первенствующей роли производственного капитала. Но они и не могли этого сделать в силу неразвитости последнего в их время. Ребятам бы подождать немного, потерпеть, пока разовьется крупная индустрия, а они выскочили поперек батьки в пекло, вот и получился своебразный пшик.

Проблема качества и количества

Из сравнении качества с количеством легко увидеть, что по своей природе качество есть первое. Ибо количество есть качество, ставшее уже отрицательным; величина есть определенность, которая больше не едина с бытием, а уже отлична от него, она снятое, ставшее безразличным качество. Она включает в себя изменчивость бытия, не изменяя самой вещи, бытия, определением которого она служит; качественная же определенность едина со своим бытием, она... есть его непосредственная ограниченность. Поэтому качество как непосредственная определенность есть первая определенность и с него следует начинать"

К содержанию

Гегель. "Наука логики". Категории

"Наука логики" -- это учение о происхождении и развитии основных философских понятий, т. н. категорий. То есть Гегель поставил вопрос, откуда берутся эти категории. Иными словами: с чего начинается наука, наука как таковая, наука наук, которой он полагал логику.

Первым придумал категории Аристотель. Но он никак не обосновал, откуда он взял и зачем они нужны эти 10 основных понятий мышления: "пространство", "время", "количество", "качество", "необходимость" и т. д. Без них невозможны никакие мышление, философия, науки. Хотя восточные культуры прекрасно без них обходятся.

За 2000 лет после этого изобретения так никто и не брался за ответить на этот вопрос, хотя сами категории рассматривались многократно, тщательно и не всегда безрезультатно. Скажем, весьма плодотворно над категорией "причинности" поработал Юм.

Первым здесь внес ясность Кант. Категории по Канту, это врожденные понятия рассудка, с помощью которых он образовывает суждения, доставляемые ему чувственными восприятиями в пространственно-временной форме. Откуда они в рассудке, об этом Кант не пишет. Они свойства рассудка от природы, от папы с мамой, от бога. Такова уж природа человека и баста.

Более подробно проблему попытался рассмотреть Фихте. Он исходил из декартовского принципа "я мыслю, следовательно я существую", модифицированного у такого активного и напористого человека, каким философ был в жизни в "Я есмь", и баста. Так возникает первая категория "единство", ибо Я всегда и во всем Я.

Но Я не может действовать сам по себе. Ему нужна и опора для развертывания себя и сопротивление материала. Так возникает, а может, и порождается этим Я не-Я, читай природа. Вот у нас уже вторая категория "противоречение".

Ну Я и не-Я, как водится, начинают бодаться друг с другом. Я действует, не-Я сопротивляется, из этой борьбы появляется нечто новое. Вот и третья категория "синтез".

Гегель уцепился за эту мысль, преобразовав ее в закон единства и борьбы противоположностей. Но это еще не начало. А начинать нужно с начала, каковым является Ничто. Оно же чистое бытие.

О Ничто

Рассматривать всю логику Гегеля автор данной миниатюры не собирается. Задача скромнее: объяснить на пальцах некоторые, наиболее часто встречающиеся понятия Гегеля. При этом сразу предупреждаю: объяснения кривоватые, и их задача скорее навострить читателя на Гегеля, чем объяснить его. Понять его, во-первых, все равно невозможно, можно лишь почувствовать. А, во-вторых, никто все равно не в состоянии растолковать немца, и менее всего он сам, путаный и многословный.

Вот что такое "ничто"? И наша мысль и наш язык невольно Ничто сопрягают с Нечто. Мы говорим, допустим, "ничего нет". И сразу же думается: а чего это ничего? У нас, как говорил Жванецкий "чего только может не быть? У нас всего может не быть". Но в том-то и дело, что Ничто это не только отсутствие вещей, но и отсутствие понятий о вещах.

Здесь я привожу для себя такой пример. Вот жили люди до 19 века, не тужили, не знали ни о каких атомах, и уж точно ни об электронах, ни о протонах, а тем более о бозонах. Их просто не было в природе. И не потому, что еще не были открыти, а потому что не было понятия о них. А как только появилось понятие, так они тут же повылазы на свет божий и стали творить черти что. Это очень трудно себе уяснить, но если хочешь хоть что-то понять в философии и науке, нужно зарубить себе на носу: пока нет понятия о вещах, вещи не сущестуют. Здравый смысл, которым мы руководствуемся в обыденной жизни и который учит нас обратному, в философии не катит.

Другой вопрос, как это так: чистое бытие и чистое ничто -- это одно и то же? Да очень просто. Гегель поднимает хвост на несовершенство языка, в частности такой его формы как суждение. "Человек -- это животное". В этом суждении понятие "человек" полностью поглощает понятие "животное". Или наоборот: понятие "животное" как более общее поглощается понятием "человек".

Но ведь, кроме человека под определение животного подходят и звери, и птицы, и даже микробы. А с другой стороны стороны, "человек" со всеми своими потрохами вылезает за рамки понятия "животного". Ну хотя бы у него есть душа, которой животные, по крайней мере, многие из них лишены.

Поэтому Гегель настаивает, что в самом понятии должно быть заложено противоречие, что сама форма суждения ограничивает связываемые им понятия. Чистое бытие и Ничто (чистое Ничто) -- это одно и то же, поскольку они лишены определености, но они и не одно и то же. Ничто -- это одно, а бытие это нечто иное по отношению к Ничто.

Сам Гегель отожествляет Ничто и чистое бытие с первобытным Хаосом древних греков, с нирваной, где все находится в смешанном, а точнее в неразобранном состоянии, и откуда все и возникает.

Можно еще долго барахтаться с этим всё и ничто и ни к чему ни прийти, но разъяснить проблему взялся Карл Маркс и не просто разъяснить. Маркс ввел противоречие в понятие в научный оборот, что автор уже показывал на примере товара, труда и других категорий политэкономии.

О качестве

Ничто неизбежно переходит в Нечто. В отличие от Ничто, как неопределенного чистого бытия, нечто это уже определенное бытие. Чистая определенность, лишенная каких-либо признаков. И опять пример. Вот на работе вышла разнарядка: на субботу выделить 20 человек на уборку территории или там на демонстрацию. А в организации, допустим, 200 человек.

Чем отличаются выделенные 20 от 180 невыделенных? Ничем. А если и отличаются, то для их выделения это не имеет никакого значения. Что выделенные, что невыделенные просто единицы, без вкуса, света и запаха. Но выделенные это уже определенное качество. Определенное именно тем, что они выделены. Теперь уже Ничто превратилось в Нечто, а этому Нечто противостоит не Ничто, а 180 невыделенных единиц, или филосовским языком Иное.

Но иное и нечто -- это два определенных качества, одно тем, что его единицы выделены, а другое тем, что не выделены. (Понятно, что в момент выделения качества из Ничто никих единиц быть не может, ибо единицы это уже количество, а от образования качества до образования количества дистанция огромного размера).

Теперь представьте себе ситуацию, что эти 20 субчиков не явились на демонстрацию. Таким образом организаторы вместо Нечто получили Ничто. Но это уже не то Ничто, которая и Хаос тебе и нирвана, то есть неопределенное Ничто. Это ничто определенное, которому противостоит Нечто, как несознательные граждане противостоят сознательным, то есть самим же себе, но если бы они как положено явились на демонстрацию.

Один момент. "Из Ничто естественным образом возникает Качество". Где возникает, как, когда? А в мысли, при движении мысли. Нужно уяснить себе, что диалектика Гегеля относится только к мышлению и его законам. Законам, по которым происходит развертывание системы логических категорий, но никак не к сермяжной правде жизни.

О переходе качества в количество

Теперь о законе перехода качества в количество. Именно так, а не наоборот (переход количества в качество) формулирует его Гегель. "Из сравнении качества с количеством легко увидеть, что по своей природе качество есть первое", -- пишет он.

Перейдем к примерам. Вот вам живопись 20 века. Тот же "Черный квадрат" Малевича. Эта картина является финалом целой серии полотен. Вначале идут совершенно реалистические изображения, потом в поисках исконных форм художник переходит к линиям, геометрическим формам. И так по нарастающей доходит до пресловутого черного квадрата.

И этим путем шел не один Малевич. В ту степь потянуло очень много художников конца XIX--XX вв. Сезанн искал основные формы, Ван-Гог цвета, Сислей точки.

Можно бы сказать, что художники фордыбачат, если бы их поиски не оказались столь плодотворными, причем для самой непосредственной практики. Полиграфисты мысль, что все цветовое многооразие мира можно получит сочетнием всего 4-цветов, красного, черного, желтого и белого (т. н. RGB) или комбинацией других цветов (например, CMYK -- Cyan, Magenta, Yellow, Key) сумели претворить в практику.

Аналогично в лингвистике, музыке многообразие форм с успехом сводится к нескольким основным базовым.

Та же картина и в науке. В природе нас бьет по мозгам многообразие форм и состояний. При более тщательном исследовании оказывается, что все они образуются сочетанием молекул, которые в свою очередь состоят из атомов. Самих этих атомов насчитывается всего несколько десятков видов, определяющих природные элементы. Но это не предел. Атомы в свою очередь состоят из совершенно одинаковых элементарных частиц и отличаются друг от друга только количеством этих частиц.

Так происходит переход качества в количество.

И все развитие человеческого знания -- не только в новое время состоит в нахождении неких элементов, лежащих в основе вещей, которые в конечном итоге отличаются друг от друга только числом.

О конечном и бесконечном

Пожалуй, никто так глубоко не продумал диалектику конечного и бесконечного как Гегель. Он рассматривается эту сладкую парочку под разными углами. Приведу лишь три аспекта этой диалектики

1) Бесконечное есть потустороннее конечного: обжитый, обитаемый мир и неизведанное пространство за его пределами. Таковы представления о мире у жителей замкнутых пространств, чаще всего деревень. Они живут своим маленьким мирком, где всё знакомо, близко, понятно. А за привычными с детства пашней, лугами, рощами начинается безграничный, неизведанный, враждебный мир.

2) Бесконечное над или под конечным: конечное -- это наличное бытие, реальная жизнь, бесконечное же признается абсолютным, недостижим, вечным -- царство идеального, божественного к примеру. В обиходе под конечным понимают бренное, преходящее, под бесконечным жизнь вечную, неизменную.

3) Бесконечное и конечное неразрывно связаны, они лишь моменты одного и того же и чередуются, как чередуются причина и следствие (с 217)

Конечное не только изменяется как нечто вообще, оно стремится выйти за свои пределы и потому преходит. Час его рождения -- есть часть его смерти. Растение, семья, культура (античная, средевековая) зарождаются, развиваются, достигают зрелости и умирают. Конечное возникает из бесконечного и в бесконечном оно же и исчезает, растворяется, распадается. Но также и переходит в иное.

В этом смысле конечное и бесконечное это одно и то же, но его разные моменты. Одно переходит в другое и так они взаимно чередуются.

Примерный аналог семья и человечество. Семья живёт в себе и для себя. Ей нет дела до всеобщего, до государства, до человечества. Она как бы олицетворяет конечное. Точно так же всеобщее, например, государство существует само по себе, и ему нет дела до семьи. Отдельные семьи -- это всего лишь единицы, все похожие друг на друга и отличающиеся лишь порядковым номером.

Но это на первый взгляд. Государство и семья тесно взаимосвязаны: переходят одно в другое. Государство вторгается в семью самым грубым образом, допустим всеобщая мобилизацией во время войны, и вынимая из семьи кормильца, разрушает семью. Но и сама семья постоянно выходит за свои пределы в бесконечное, в государство в нашем примере: какие-нибудь олигархи подчиняют своим частным интересам общественное достояние.

К содержанию

Гегель. "Наука логики". Об истине

труд был написан философом в начале XIX в, когда Гегель в качестве преподавателя боролся в Нюрнбергской гимназии против шалопаев-учеников, и опубликован 3-мя выпусками в 1812-1816 гг. Популярность же среди коллег-философов он получил несколько позже, когда Гегель стал профессором Берлинского университета.

Немного об истине

В "Науке логики" Гегель продолжает разъедать ядом парадоксов одну философскую категорию за другой. Добрался он и до коренного вопроса философии: "Что есть истина"? Ну это знают все. Истина есть соответствие понятия о предмете самому предмету. Так-то оно вроде и так. А если сам предмет не соответствует понятию о себе, то будет ли понятие о нем истиной? Ась?

Что за чушь? Чушь, говорите? А вспомните-ка про классический университет. Вот вам предмет -- классический университет. У него есть адрес, аккредитация, все честь по чести. Но по сути, как мы уже где-то писали, таковым он не является. И если вы попытаетесь понять, как этот университет функционирует и поимеете правильное представление о нем, то будете ли вы обладать истиной в последней инстанции? В данном случае будет ли ваше понятие о классическом университете истиной?

Таких примеров из жизни можно нашкрябать немало. Государство называет себя демократическим. Есть выборы, парламент, разные партии, одни из которых называются оппозиционными, другие правящими. Но если присмотреться, выборы липовые, в парламент не выбирают, а назначают, роли оппозиционеров и правящей партии играет специально нанятая подтансовка. И устройство такого государства не являет собой тайны, но понятия о демократии, даже имея правильное представление о подобном государстве, вы иметь не будете.

Видимость и сущность

Проблема действительности и существования незаметно подвела Гегеля к другой проблеме -- видимости и сущности. Многие историки философии даже считают эту проблему центральной в философии Гегеля.

Начиная с Платона вся философия полагала. что есть внешний мир, в котором мы живем, и мир идей. Наш мир -- это царство видимостей, преходящейстей. Напротив мир идей -- это и есть подлинный мир, мир сущностей. Философия нового времени начиная с Ф. Бэкона решительно торпедировала этот взгляд. Теперь причину и следствие рассматривают в одном ряду, то есть причина -- это непосредственное воздействие одного доступного наблюдению предмета на другой.

Понятно, что противоречие между видимым и действительным движением небесных тел, взаимодействие недоступных нашим органам чувств предметов: микроорганизмов, элементарных частиц усложняют, но принципиально не изменяют картины мира, где причина и следствие определяются непосредственным взаимодействием предметов.

Если мы видим гром и слышим молнию -- или наоборот, честно говоря, автор немного подзапутался в этом вопросе, -- то это вовсе не видимость, под которой кроется какая-то отличная от нее суть: в данном случае электрический разряд. Это просто наши чувства недостаточно тонки, чтобы наблюдать это явление с помощью своих пяти чувств. Хотя оно вполне воспроизводимо в лабораторных условиях. Искра между двумя близко поднесенными друг к другу, но не соприкасающимися заряженными телами и треск -- вот вам и минимолния, а в мощно обставленной лаборатории и получение настоящей молнии не проблема.

Но Гегель же полагал, что мы живем в мире видимостей, а сущности скрыты от нас и не доступны нашему непосредственному наблюдению.

Честно говоря, автор и сам не до конца разобрался с этим вопросом, но Карл Маркс эту схоластическую премудрость сумел облечь в строго научные категории политэкономии. Прав он или не прав, можно и нужно еще поспорить. Но с помощью разделения сущности и явления Маркс объясняет такие вопросы, которые иначе объяснить невозможно.

На поверхности деньги, а по сути -- это капитал, на поверхности плата за труд, а по сути -- это потребление рабочей силы, на поверхности прибыль, а по сути -- это прибавочная стоимость. Или, как любит выражаться Маркс: прибыль -- есть инобытие прибавочной стоимости. Если этого не учитывать, невозможно понять движение капитала, невозможно понять, почему капиталист, который использует в своем производстве только роботы или наваривает с торговли или трудится в банковской сфере, куда пролетариат и на порог не пускают, все равно живет с прибыли, получаемой безвозмездным присвоением прибавочной стоимости. То есть за счет эксплуатации рабочего класса, с которым он никаким боком не соприкасается.

К содержанию

Гегель. "Наука логики". О сущности

труд был написан философом в начале XIX в, когда Гегель в качестве преподавателя боролся в Нюрнбергской гимназии против шалопаев-учеников, и опубликован 3-мя выпусками в 1812-1816 гг. Популярность же среди коллег-философов он получил несколько позже, когда Гегель стал профессором Берлинского университета.

Проблема сущности и явления

Предшествующая философия, да и современная. рассматривают причину и следствие в одном ряду, то есть причина -- это непосредственное воздействие одного доступного наблюдению предмета на другой. Понятно, что противоречие между видимым и действительным движением небесных тел, взаимодействие недоступных нашим органам чувств предметов: микроорганизмов, элементарных частиц усложняют, но принципиально не изменяют картины мира, где причина и следствие определяются непосредственным взаимодействием вещей.

Гегель же полагал, что мы живем в мире видимостей, а сущности скрыты от нас и не доступны нашему непосредственному наблюдению.

Последовательно идею разделение сущности и явления провел в своем "Капитале" Карл Маркс. На поверхности деньги, а по сути -- это капитал, на поверхности плата за труд, а по сути -- это потребление рабочей силы, на поверхности прибыль, а по сути -- это прибавочная стоимость. Или, как любит выражаться Маркс: прибыль -- есть инобытие прибавочной стоимости. Если этого не учитывать, невозможно понять движение капитала, невозможно понять, почему капиталист, который использует в своем производстве только роботы или наваривает с торговли или трудится в банковской сфере, где пролетариат и на порог не пускают, все равно живет с прибыли, получаемой безвозмездным присвоением прибавочной стоимости. то есть за счет эксплуатации рабочего класса, с которым он никаким боком не взаимодействует.

Проблема явления и сущности вносит один любопытный нюанс в вопрос о понимании истины, на котором заострял внимание Гегель и на котором любил строить свои парадоксы Маркс.

Истина, в общем представлении -- это соответствие понятия о предмете самому предмету. Это так. Допустим, если мы видим белое, мы говорим, что это белое, а если мы говорим, что это черное, мы грешим против истины, чем и занимаются профессионально нынешние тролли.

Но не менее важно подчеркнуть, что и предмет должен соответствовать понятию о нем. Скажем, перед нами профессор и доктор наук, а значит по определению -- это ученый. Но на самом деле, его диссертация куплена, профессором он поставлен сверху, и по сути он не ученый, а самый настоящий проходимец. В этом случае предмет -- ученый -- не соответствовать понятию ни об ученом, ни о науке. И хотя мы будем иметь правильное представление о предмете, то есть об этом проходимце, которые сейчас и называют себя учеными, мы не будем иметь истинного представления ни о науке, ни о том, что такое ученый.

Стоит ли говорить, что жизнь полна таких примеров, когда предмет не соответствует понятию о нем: человек с дипломом -- это еще не специалист, тот, кто регулярно публикуется еще не писатель, общество охраны памятников культуры никакого отношения к культуре не имеет и т. д. Но важно подчеркнуть, что все это понимая, мы лихо заблуждаемся, если отсюда делаем вывод, что никаких специалистов не существует по определению, что писатель -- это лишь надуватель щек, а что охрана памятников культуры -- это по сути не что иное, как способ отмывания денег.

Сущность и существование

Вот есть в философии такая проблема: что есть существование и что есть действительность. Она возникла еще в античные времена и мусолится до сих пор. Внес сюда посильный вклад и Гегель.

На первый взгляд проблема ни о чем. Все что есть в действительности, то и существует, а чего нет, то и не существует. Гегель посчитал, что можно здесь высказаться как-то позаковыристее. Существованием обладает все, что есть. Существует то, что существует. А действительно то, существование чего укоренено в сущности, основано на сущности. То что существует, но не имеет сущности, то и не действительно. Или как объяснял Гегель ситуацию, когда у него не было денег: "Я существую, но я не есмь".

Пример из нашей жизни. Существуют в нашей стране классические университеты, да не только в столицах, но и в региональных центрах. Ведут набор, расположены по определенному адресу, аккредитованы по всей форме в Министерстве образования. А вот в действительности их нет. Потому что они не укоренены в сущности.

А какова сущность классического университета? Это университет, опирающийся на изучение классических знаний. А что такое классические знания? Это знание классиков? А кто такие классики? Это классические авторы, и чтобы не задавать еще одного вопроса, дадим сразу ответ: классические авторы -- это авторы писавшие на древнегреческом и латинском языке.

Штука не пустяковая. Ибо без знания антиков наука и искусства повисают в воздухе, у них нет фундамента. Приезжает, допустим, немец, говорит по-русски почти что как ты, а может и получше (я с такими много имел дела у себя в университете: родившиеся в СССР или в Германии от советских родителей, и еще не немецкие немцы, но уже и не немцы русские). Ты вставляешь в разговоре "да прорубили мы в Европу окно, как бы закрыть его". А он морщит лоб не понимает, о чем речь. "Какое окно, кто прорубил?" Потому что Пушкин для него пустой звук, он уже учил литературу по Гете. А мы не понимаем Гете.

Те же кто имеет классическое образование, отлично понимают друг друга, к какой бы национальности они не принадлежали. Гораций, Гомер, Марциал у них общие. Это во-первых. Но и Архимед, Платон, Эвклид у них тоже общие, ибо люди, кончавшие классический университет, сдавали и литературных и научных авторов. Поэтому Уайльд, Гюго, Гете могли понимать физику, а Пуанкаре, Ом, Максвелл не только читали стихи, но и сами пописывали.

Это и есть классическое образование, которое дает классический университет. Хоть один наш университет, включая Московский и С-Петербургский дает подобное образование? Да у нас не то что физики обалдуи по части лирики, а лирики по части физики. У нас два физика из разных областей говорят на разных языках. Вот и получается, что классические университеты по названию у нас существуют, а по сути нет.

К содержанию

Кьеркегор. "Или-или"

книга датского философа появилась в 1843 году, после того как он съездил в Германии, поднабраться ума-разума на лекциях модного тогда философа Шлегеля, а попутно разобраться со своими многочисленными заметками, эссе и бумагами, из которых и была сляпана "Или-или". Ума он тоже в Германии не поднабрался по причине старческого маразма философской знаменитости: такое бывает и нередко. Книга была издана за счет автора, и сразу стала заметным явлением в датской культуре. Не потому что ее кто-то понял или оценил, а просто в силу глубокой провинциальности тогдашней Дании, где все, что появлялось печатно, становилось событием. Кьеркегор трудно шел к признанию, и лишь мода на экзистенциализм в XX веке вызвала интерес и к Кьеркегору.

Кьеркегор много читал, много думал, много писал и мало жил. Поэтому -- его труд это сплошное размышление и пережевывание прочитанного. Путеводной звездой для приведения в порядок массы напиханного им в себя материала стала немецкая философия: Гегель и Кант по преимуществу. Но он рассматривает поднятые ими философские проблемы не в отвлеченной метафизической форме, а применительно к человеческой жизни.

Философ насчитывает три стадии человеческого существования, которые он срисовал со своего собственного жизненного пути:

а) эстетическая стадия

б) этическая

в) религиозная

В каждой из этих стадий человек стремится выйти за пределы своего Я и приблизится к абсолюту

Проходя эстетическую стадию, человек гоняется за наслаждениями. Ключевой фигурой, воплощающей характерные черты этой стадии Кьеркегор назначает Дон-Жуана. Чем большим количеством женщин Дон-Жуан овладеет, тем лучше, тем полнее и многообразнее он реализует свое Я. Но всех баб все равно не одолеешь, и последовательно проходя эту стадию человек приходит к отчаянию (разумеется, большинство людей просто застревают на этой стадии, поскольку их амебному характеру то количество наслаждений, которые они успели уцепить хватает по самую макушку).

Проблема дурной бесконечности

-- интереснейшая проблема, которая одолевает человека на эстетической стадии. Ввел это понятие Гегель. "Дурная бесконечность" есть бесконечность образующая ряд 1+1+1+1... и так до бесконечности. Такая бесконечность никуда не ведет и не пахнет никаким развитием. До одури повторяются одни и те же однообразные неотличимые друг от друга состояния. Ибо сколько бы Дон Жуан не соблазнил женщин, одну, тысячу или миллион, по отношению к бесконечности это не имеет никакого значения. И таким образом своими победами он не способен наполнить бочку своих желаний, такую же бездонную и таких же однообразных, как и та внешняя дурная бесконечность.

И при этом женщина оказывается по настоящему недоступна Дон Жуану, ибо, двигаясь по бесконечному ряду однообразных единиц, он упускает из виду, что каждый член этого ряд сам по себе целый мир: "Девичьи грезы -- это целый мир" (где интересно Кьеркегор встречал таких девиц?). Думается, перед охальником редко стоит проблема исчерпания бесконечного ряда. Для него чем больше женщин, тем лучше. А когда уже мужская потенция изменит, он находит самоудовлетворение в мысли: зато как я пожил. Так что наказание божьим судом более действенный сторож против подобного антиобщественного явления, чем апелляция к наказанием эстетическим отчаянием.

Не могу не пройти мимо размышлений, которые по поводу Кьеркегора и Гегеля дал советский философ Мамардашвили. Последний размышляет о судьбе человека в духе Экклезиаста. Человек конечен, он родится, живет и умирает. Потом родится другой человек, и точно так же живет и умирает. И эта череда рождений и смертей без какого-либо изменения идет из поколения в поколение (правда, Экклезиаст оговаривался "Род приходит и уходит, а земля пребывает вовеки"). И нет ничего нового под луной.

Однако Мамардашвили оспаривает этот пессимистический взгляд, полагая, что в жизни человеческой конечное соединено с бесконечным. Конечное -- это отдельная человеческая жизнь, и она проходит одни и те же стадии у каждого человека во всех поколениях. Но она же уникальна у каждого отдельного человека. И он, умирая, не умирает совсем, а продолжает жить в своих детях, как физически (те же физиолого-психические особенности), так и духовно, передавая новым поколениям свой опыт. Так что сын -- это то же самое, что и отец, но и не то же самое, а либо развитие, либо вырождение, в внук -- вообще что-то несообразное третье. И таким образом отдельная жизнь, будучи конечной и замкнутой в себе, через эту связь поколений уходит в бесконечность, которая постоянно обновляется с каждым вновь прибывшим на этот свет.

Так что при правильной постановке своей жизни "эстетическая стадия" никаким эстетическим отчаянием не кончается.

Проблема выбора

Следующая стадия этическая. Она рассмотрена Кьеркегором не так подробно и глубоко как эстетическая. Этическая стадия, -- это когда человек черпает сознание своего выявления на путях выполнения долга. Но становясь рыцарем без тени сомнения этический человек теряет себя: он превращается в автомат. Обрести себя -- это значит покончить с этическими принципами, навязываемыми человеку обществом и стать самим собой, "выбрать" себя.

Так как неизбежный итого воплощения этического развития перед человеком стоит проблема выбора. В 1960-1970 гг над проблемой спекулировали все кому не лень. И за рубежом и у нас. И каждый раз проблема выбора трактовалась как выбор между чем-то и чем-то. Но кьеркегоровский выбор -- это не выбор подходящего товара в супермаркете. Это выбор себя, своей индивидуальности и отказ модели поведения либо навязанной обществом -- этической модели -- либо своим животным нутром -- эстетической модели. Выбор, который имеют в виду, когда говорят о проблеме выборе -- он осознанный. Не бросание монетки вверх, а взвешивание шансов, последствий, рассмотрение всех доводов pro и contra. Именно так подходят к проблеме выбора все, кому не лень, он самых отъявленных затрапезников до таких мощных умов как Паскаль и Лев Толстой. Но в том-то и дело, что кьеркегоровскый выбор -- это не осознанный выбор, это озарение, навроде того что постигло а. Павла на пути в Иерусалим.

В связи с проблемой выбора Кьеркегор подключается к обсуждению интереснейшей философской идеи -- к проблеме времени. Где он идет в колее, проложенной Августином и Кантом. Выбор осуществляется, что принципиально, мгновенно. То есть не за час, ни за минуту, ни за секунду, и даже не за миллисекунду или какую угодно малую, какую только можно себе измыслить, часть времени. Более того, выбор осуществляется вообще вне времени.

Как это понять? Рассуждения Кьеркегора по этому вопросу многословны и путаны. Попробуем разобраться в проблеме, привлекая на помощь Канта. Тем более что датчанин сам к нему без конца апеллирует. Вне времени -- это значит, что когда человек осознает свой выбор, он уже осуществился, он уже живет в нем и с ним. Отсюда возникают временные парадоксы. Выбор был -- опять приходится обращаться к временнЫм схемам, иначе что-либо объяснить вообще невозможно, -- допустим, в юности, но осознание этого выбора приходит только в старости. При этом проматывая пленку своей жизни в стили ретро, человек понимает, что все его поступки определялись именно этим выбором. Аналогично, выбор состоялся уже на смертном одре, и именно там человека посетило озарение, но он жил в выборе, оказывается всю свою жизнь. Хочу успокоить слишком нервного читателя. Обычно проблема выбора встает перед каждым из нас еще в пеленках, и мы благополучно решаем ее в пользу отказа от выбора. Та жить покойнее, хотя и суетливее. Но дает ли такая жизнь счастье? А оно нам, если серьезно подумать, его надо что ли?

О религиозном отчаянии

Выбирая себя -- человек выбирает в себе божественное, то есть следование путями бога. Вот она, кажется, желанная гавань, надежный причал. Но не тут-то было. Оказывается, как раз здесь человека подстерегает еще один приступ отчаяния -- самый безысходный и мощный -- религиозное отчаяние. Вот тебе бабушка и Юрьев день.

Прекрасно момент религиозного отчаяния Кьеркегор наметил в своем "Парадоксе о Христе". Верить в Христа и поклоняться ему нет никакой возможности. За что ему поклоняться? За то что он пострадал за людей и принял на себя все грехи человеческие? Но кто он, человек или бог? Если человек, то таких страдальцев история знаем массу, и непонятно, каким образом все эти страдальцы могут принять на себя и искупить все грехи человеческие. Если же он бог, то он не мог страдать: его жгут, а ему небольно, его прибивают гвоздями к кресту, а ему все это трын-трава. Чего же тогда ему поклоняться? Как фокуснику в цирке.

На эти вопросы Кьеркегор так и не сумел ответить, кроме традиционного Credo quia absurdim est.

Проблему очень много запутали экзистенциалисты. Собственно говоря, сам Кьеркегор стал популярен через них, и благодаря их бесчисленным писулькам по его адресу, добраться до сути поднятых Кьеркегором проблем, представляется очень трудно. Автор данных заметок, например, познакомился с проблемой религиозного отчаяния через рассуждения Камю. Француз утверждал, что Христос мог быть одновременно и человеком, и богом, потому что в нем отражена противоречивость самой натуры человека. Человек по природе своей соткан из противоречий и парадоксов. Он неотъемлемая часть природы, но он же ей и противостоит, он существо духовное, способное ставить себе цели и свободное в своем выборе, но он же связан причинно-следственными путами мирового порядка, и выскользнуть их этой колеи ему невозможно. Вот и Христос такой же ходячий парадокс, потому он так и близок людям.

К содержанию

К. Маркс. "Тезисы о Фейербахе". О практике

Марксистско-ленинская философия в наше время почти умерла. Причина этого кроется в том, что она никогда и не рождалась. То, что понималось под марксистко-ленинской философией, было набором разрозненных цитат из Маркса, "Анти-Дюринга" Энгельса, "Материализма и эмпириокритицизма". Все это плохо склеено и хорошо переплетено в учебники под заглавием "Марксистско-ленинская философия для" (вузов, системы политпросвещения, курсов повышения квалификации работников кулинарных заведений и т. д.).

Сам Карл Маркс, начиная свой творческий путь как правоверный философ-гегельянец, еще в юности уличил своего учителя и вдохновителя в шулерстве и навсегда покончил с философией, считая саму эту отрасль сплошной болтологией и надуванием щек.

Чтобы понять в каком шулерстве уличил Маркс Гегеля, нужно кратко объяснить философские предпосылки последнего. Гегель полагал, что в основе всего и даже более того, это самое "все", есть абсолютная идея, которая из полного ничто развивается до своего совершенства. Конечно, гегелевское "ничто" это не дырка от бублика, а так называемое бытие, лишенное определений. Могу сказать, что мысль очень глубокая и своевременная, но в таких кратких заметках, как наши, не место объяснять то, над объяснением чего сам Гегель пыхтел несколько страниц. Можно только заметить, что это "ничто" он сравнивал с буддистской нирваной.

Духовное развитие человеческого индивида, даже такой его разновидности как тупые редакционные тетки, повторяет собой развитие абсолютной идеи. Практически это значит следующее. Можно сесть в комнате, погасить для удобства свет, закрыть глаза, вглядеться в то самое "ничто" внутри себя и таким образом можно из самого себя или из "ничто", которое внутри каждого из нас, добыть все человеческое знание, включая историю, географию, технические навыки, законы физики и химии и даже философии.

Сам Гегель в своей "Энциклопедии философских наук" проделал такой путь (а в "Науке логики" объяснил его этапы), то есть из "ничто" вывел все человеческое знание, которое есть, было когда-либо или будет.

Так вот Карл Маркс показал, что все это таким путем приобретенное Гегелем знание он добыл на самом деле не из себя, а из учебников конкретных наук, причем самых плохоньких, популярных и устаревших к тому времени. А потом подставил это в свою систему, как плохой школьник, которые не решает задачу, а подглядывает ответ в конце учебника, и под этот ответ кое-как приляпывает решение. Марксу легко поверить, ибо в "полностью выведенном" Гегелем человеческом знании не нашлось места не только ядерной физике, теории относительности или периодическому закону Менделеева, но даже и достижениям его современников: Дальтона, Фарадея, Ампера.

При всем своем неуважении и насмешничестве к Гегелю в частности и философии вообще Маркс очень эффективно использовал гегелевский подход -- диалектический метод -- в своем "Капитале" и высказал целый ряд блестящих философских идей. В сжатом, законспектированном виде эти идеи содержатся в его "Тезисах о Фейербахе".

Свои тезисы Маркс составил при подготовке книги "Немецкая идеология", вышедшей в 1845. Однако в текст книги они не вошли и ни разу при жизни Маркса не публиковались. Тем не именно в этих черновых тезисах в сжатой и простой форме изложена суть всей марксистской философии, которую он претворял во всем своем творчестве, в "Капитале" в первую голову. Опубликованы же они впервые были Ф. Энгельсом, которые обнаружил "Тезисы", разбирая посмертные бумаги своего друга и соратника.

Введение противоречия в науку

В четвертом тезисе Маркс высказал идею о внутренней противоречивости человеческой практики. Позже он вслед за Гегелем доказывал, что эта противоречивость может быть адекватно понята и освоена только в таких внутренне противоречивых (но не путаных) понятиях. Как раз вся предшествующая философия, да и наука стремилась избежать противоречия в понятиях. Это действительность текуча и непостоянно, а вот понять ее можно только через систему твердых, однозначных, не допускающих толкования понятиях -- так вслед за Платоном утверждала западная мысль.

Маркс же исследовал действительность через понятия содержащие внутреннее противоречие, которое не есть путаница. Задача науки -- а значит и человека в его практическом освоении мира -- найти и понять это противоречие. Сам Маркс продемонстрировал такой подход своим "Капиталом". Противоречив товар: с одной стороны это вещь, которая имеет полезность, а с другой этот продукт труда. Как вещь, которая имеет полезность, товар потребляется, и имеет таким образом потребительную стоимость. А как вещь, которая произведена трудом, он продается или обменивается и имеет меновую стоимость. Противоречивость, заложенная в понятие товара переносится в противоречивость понятия стоимости, труда (конкретный труд производит конкретную вещь, а общественно-значимый труд производит вещь, продаваемую за деньги), понятия капитала и т. д.

Маркса хватило только на политэкономию, остальные же науки развиваются по линии исследования не реальной действительности, а неких идеальных ситуаций, отображаемых идеальными понятиями. И несмотря на то, что такая наука достигла громадных успехов, она постоянно дает сбои, постоянно наряду со знанием порождает химеры.

Практика как критерий истины

2-й тезис звучит так:

"Вопрос о том, обладает ли человеческое мышление предметной истинностью, -- вовсе не вопрос теории, а практический вопрос. В практике должен доказать человек истинность, т. е. действительность и мощь своего мышления. посюсторонность своего мышления. Спор о действительности или недействительности мышления, изолирующегося от практики, есть чисто схоластический вопрос".

Другими словами, практика есть критерий истины. Пожалуй, ни одно положение марксизма так пошло и вульгарно не истолковывалось и не истолковывается до сих пор как это. Рискну привести пример из самой своей непосредственной практики. Автору данных заметок частенько приходилось учить студентов, а еще чаще доцентов с кандидатами иностранному языку. И он, автор, то есть я, пишущий эти строки, неизменно взывал к разуму этих недотеп, говоря, что изучение спряжений и склонений не только ничего не дает для изучения иностранного языка (все эти грамматические таблицы, если хорошо составлены могут быть хорошим справочным материалом, но научиться языку по ним невозможно), но и прямо вредно.

Заниматься нужно с реальными речевыми конструкциями, повторяя и варьируя их до опупения. На что неизменно получал отлуп в непрактичности такой позиции: не будешь знать таблиц, ты хоть говори лучше иностранца на его языке, тебе ни за что не сдать зачета. То есть практичным при изучении иностранного языка оказывается не знание этого языка, умение читать и переводить, а сдача кандидатских и докторских минимумов. Увы! порой жизнь подбрасывает такие парадоксальные примеры, что хоть стой, хоть падай. Реальный немец никак не мог сдать в нашем университете кандидатский минимум, ибо не хотел учить какие окончания у существительных в том или ином падеже или склонении (если вы думаете, что он ненастоящий немец, то попробуйте сами на вскидку сказать, какое окончание у существительных III склонения в дательном падеже). Вот и немец говорил, что он и так знает свой язык, чтобы учить какие-то там таблицы. Такой вот попался непрактичный немец.

Практика, которую имеет в виду Маркс -- это общественно-историческая практика. Философы в качестве критерия истины выдвигали ее непротиворечивость, что не всегда верно, ибо сама действительность противоречива. На это многие обращали внимание. "Иван Васильев сидит", скажет один, а другой "Иван Васильев ходит". И оба будут правы, ибо Иван Васильев сидел, когда говорил первый, и ходил, когда говорил второй. Кант, который приводил подобный пример, этим примером показывал, что категории формальной логики не применимы к описанию реальной действительности. То есть критерий подмочен.

Другие, в том числе все ученые, утверждают, что опыт -- то есть эксперимент -- вот это и есть подлинный критерий истины. На что философы успоряли "Ощущение можно сравнить только с ощущением". Беркли, выразивший данную мысль, так ее прокомментировал. Допустим, вы видите, что палка -- прямая. Вы ее сунули в воду, так чтобы один конец был в воде, а другой торчал в воздухе, и она вмиг "переломится" в месте вхождения палки в воду. Так какая палка? "Палка прямая в воздухе и кривая в воде", -- разрешает парадокс Беркли, -- "просто в обоих случаях мы имеем дело с разными объектами".

А Маркс учит: палка кривая или прямая -- можно понять только из совокупного человеческого опыта. Человек понимает, что когда она прямая, то она прямая независимо от того, находится она в воздухе или в воде. И не потому прямая, что он шыраяет ее туда-сюда, для проверки прямоты, а потому что многолетний и даже многовековый опыт учит, что прямая палка, в какой бы среде она ни находилась остается прямой, и именно полагаясь на эту ее прямоту он правильно оценивает ее свойства, когда употребляет ее в качестве остроги.

Человеческая практика как бы отливается в формы и институты, которые и позволяют человеку в своей деятельности ориентироваться на то, что есть истинно, а что ложно. "Все действительное", -- как-то впопыхах толкнул Гегель, -- "разумно".

Одним из таких универсальных человеческих институтов является язык. В свое время Юм, утверждая, что все наше знание берется из ощущений, впал в ступор на проблему, а из каких таких ощущений возникает понятие причины. Ломал он себе голову над этим, ломал. То утверждал, что причина возникает из ощущения nisus'а -- умственного усилия что-либо сделать: хочу пошевелить пальцем и шевелю, не хочу шевелить, не шевелю. То из ощущения, рождаемого устойчивой повторяемостью некоторых явлений: как ни крути, а за летом будет осень, а там и зима катит в глаза.

Но так ни до чего и не доломался. Кант все свалил на наши познавательные способности: они у него как палочка-выручалочка на все случаи жизни. Сидят де в нашей голове этакие шаблоны связывания событий -- категории, вот по ним мы и шпарим наши суждения. ("Категории -- есть предикаты суждений о неопределенном еще предмете").

Все однако гораздо проще. Понятие причины рождается в нас само собой, спонтанно, просто из того, как мы говорим. "У меня болит голова, потому что я вчера перебрал", "так как ты не понимаешь марксистско-ленинской философии ты осел", "вследствие холодов вода в водоемах замерзла, а в реках еще нет, ибо проточная вода нуждается для замерзания в более низких температурах"... Вот употребление этих "потому что", "так как", "вследствие того, что" и рождает представление о причине.

По крайней мере, таким образом вывел свои, а теперь уже и наши, категории Аристотель ("каждое 'почему' сводится в конечном счете к определению вещи, а первое 'почему' и есть причина и начало").

Но что такое язык, как не воплощенный человеческий опыт, выработанный и утрамбованный даже не веками, а тысячелетиями? Философы XX века, причем практически всех школ и направлений именно в языке искали первоосновы человеческих понятий и знаний.

К содержанию

К. Маркс. "Тезисы о Фейербахе"

Свои тезисы Маркс составил при подготовке книги "Немецкая идеология", вышедшей в 1845. Однако в текст книги они не вошли и ни разу при жизни Маркса не публиковались. Тем не именно в этих черновых тезисах в сжатой и простой форме изложена суть всей марксистской философии, которую он претворял во всем своем творчестве, в "Капитале" в первую голову. Опубликованы же они впервые были Ф. Энгельсом, которые обнаружил "Тезисы", разбирая посмертные бумаги своего друга и соратника.

Новый взгляд на философию

1. Если не центральным, то самым популярным является 11 тезис: "Философы лишь различным образом объяснили мир, но дело заключается в том, чтобы изменить его".

По поводу этого тезиса было много толков, а еще более кривотолков. И неспроста, ибо Маркс предлагает совершенно новый подход к философии. Классическая европейская философия, начиная с Платона и Аристотеля и вплоть до наших дней в центре всей философской проблематики ставила проблемы познания человеком окружающего мира. Человек по своей сути в этой концепции это человек познающий. Одни, материалисты, считали, что человек воспринимает своими чувствами окружающий мир и эти впечатления, как желудок пищу, переваривает в понятия и теории. Другие, идеалисты, в своей крайней и последовательной концепции полагали, что все идеи заложены внутри человека, а существует ли мир реально за завесой ощущений даже и судить не моги.

Всех рассудил здесь, хотя и не всех примирил, Кант. Человек черпает свои знания исключительно из внешнего мира: и здесь Кант материалист. Но он пропускает их через призму своих познавательных способностей, которые, -- как допустим, зеленые очки на носу окрашивают весь мир в зеленый свет, -- примешиваются к познаваемому миру, так что мы и судить не может, каков он на самом деле, ибо в отличие от зеленых очков снять свои познавательные способности человек не может. И здесь Кант идеалист.

Маркс, безусловно, материалист в этом споре, но он начисто отвергает идею о том, что человек по сути своей -- это познающий человек. Человек по сути, полагает Маркс, это деятельный человек. Познание хоть и важный аспект его бытия, но не только не единственный и не главный, но даже и вообще не самостоятельный. Человек не занимается познанием как таковым. Человек -- это не научный работник на окладе. Человек действует и, практически преобразуя своими действиями мир, одновременно в ходе этой деятельности и познает его.

Или как наглядно метафоризировал эту мысль Энгельс: "Чтобы узнать, каков пирог, нужно попробовать его".

Предшественники и последователи Маркса по 11 тезису

Заметив, что хотя Маркс и революционизировал современную ему философию, он опирался на давнюю философскую традицию, идущую еще от Эпикура (а докторская диссертация Маркса как раз и исследовала философию последнего) и стоиков, и включающую позднюю римскую и раннюю христианскую философскую традицию. Согласно этой традиции познание мира -- это не главная задача философии. Главный ее цимус состоит в практической области, которая однако лежала не в изменении существующего мира, а в воспитании в себе homo beatus -- прекрасного человека: facere docet philosophia, non dicere.

Точно так же по следам Маркса пошла во многом и современная философия: было ли это влияние Маркса или общий тренд эпохи -- вопрос не столь уж существенный. Так, экзистенциалисты также отвергали концепцию человека как существа познающего. Но до идеи человека действующего они так и не доросли: им бы прослушать курс марксистко-ленинской философии: глядишь были бы поумнее чуток. Для них человек -- это прежде всего существо существующее. Der Mensch ist, и на этом ist они и сосредотачивают огонь своего внимания.

Процесс познания

2. Еще один важный тезис 7 (хотя они все важны):

"'религиозное чувство' само есть общественный продукт и абстрактный индивид, подвергаемый [классической европейской философией] анализу, в действительности принадлежит к определенной общественной форме".

Сказано не в бровь, а в глаз. Предшественником Маркса по 7 тезису был Гегель, изречение которого "все непосредственное опосредовано" он любил повторять и в своих произведениях, и в жизни. Классическая европейская философия, занимаясь человеком, познающим мир, крутится внутри схемы "человек -- природа". Вот природа, а вот человек. И вещи и явления природы перетекают из природы в человека без его желания или при его активном содействии (по этому поводу тут существуют разные философские школы) и перевариваются им в ощущения, понятия, идеи.

Вот как, допустим, рисует процесс восприятия Кант. Человек видит условный дом, как набор линий и цветовых пятен, а также запахов и чего-нибудь еще покрепче. Его чувственность, как первая познавательная способность, обладая свойством восприимчивости, моментально предлагает ему ряд форм для связывания в единое целое различных впечатлений. Скажем, в его сознании проносятся шар, цилиндр, конус -- но все они не подходят под то, чтО он видит. А вот параллелепипед подходит. На этом он и останавливается. Потом подбирает детали: размер параллелепипеда, особенности формы -- разные там впадины и выпуклости. Потом так же подбирает цвет, идущие запахи, пока наконец конкретный дом не запечатлевается в его восприятии.

Все происходит совсем не так, говорит Маркс. А как? А вот как. Идет маленький человек. Он только что научился ходить, а теперь учится говорить. А рядом с ним отстукивает чечетку каблучками по асфальту и ведет его за ручку его мама. Маленький человек видит дом. "Это дом", -- говорит ему мама. Рядом бежит собака. "А это собака", -- говорит ему мама. И добавляет: "Она бежит". И когда человек становится взрослым и видит дом или собаку, он воспринимает их именно не через какие-то особые познавательные способности, а именно через призму этих маминых пояснений. Более того, когда он видит нечто незнакомое, напоминающее дом, или собаку, он и на них смотрит глазами своего детства и маминых уроков и говорит себе: "Хоть и похоже, но это не дом", "Хоть и бежит, и даже останавливается и поднимает заднюю лапу, но это не собака".

А мама его сама в свою очередь получила эти представления от своей мамы, и так до начала веков. И таким образом в маминых пояснениях концентрируется весь не одно тысячелетний опыт человечества.

Соответственно, и думая о боге, человек приносит в свои думки эти вынесенные из земного опыта представления и говорит: "бог это президент", "бог издает законы, которым люди должны подчиняться"...

Разумеется, такая постановка проблемы не отменяет вопроса о том, как происходит само восприятие, как именно видит этот маленький человек. Но вопрос этот, настаивает Маркс, хотя и очень сложный, однако отнюдь не философский, а сугубо научный. Маркс, скорее всего, не интересовался физиологией, а как раз в то время, когда он писал свой "Капитал", исследования в этой области забабахал наш Сеченов. (Маркс для нас, разумеется, не икона, поэтому добавим, что хотя Сеченов, как и его последователи, был и экспериментатором мощным, и научным теоретиком нехилым, но без философской постановки проблемы он вряд ли подошел бы к своим исследованиям. Так что сбрасывать Канта с корабля современности пока рановато).

3. В продолжение 7-го тезиса следует 8-ой:

"Общественная жизнь по существу является практической. Все мистерии, которые уводят теорию в мистицизм, находят свое рациональное разрешение в человеческой практике и в понимании этой практики".

Вспомним 8-й тезис: человек познает мир в ходе практической, и даже предметной деятельности. Причем не как Робинзон Крузо, а как член человеческого сообщества, то есть вместе со своими родственниками, друзьями и соседями и против и вопреки своим врагам и недоброжелателям. Поэтому человеку противостоит не природа, а созданный им же самим, как членом человеческого сообщества мир. Он ходит, говорит, живет, действует не в лоне какой-то надуманной природы, а в мире созданных человеческим трудом предметов. И что очень важно подчеркнуть -- выработанным в ходе этого труда общественных отношений.

В предметах труда, как-то заметил Маркс, отражена вся чувственная история человечества.

В какой-нибудь простой шариковой ручке воплощены мысли и достижения не одного человеческого поколения. "Наконечник шариковой ручки состоит из трубки (из меди, нейзильбера, стали или др.), одним концом входящей в стержень, и маленького металлического шарика, размещённого с небольшим зазором в другом конце трубки так, что один его конец выступает из трубки. Для достижения износоустойчивости шарики изготавливают из твёрдого материала, например, из стали или карбида вольфрама, а сферической формы добиваются шлифованием с использованием алмазной пасты или другими методами. Вязкость и плотность чернил должны быть такими, чтобы чернила не вытекали (были густыми) из стержня ни с открытого конца, ни через зазор между трубкой и шариком, прилипали к последнему и переносились на бумагу, к тому же чернила должны достаточно быстро сохнуть на бумаге, поэтому чернила для шариковых авторучек (чернильная паста) создаются на масляной основе с добавлением пигментов или красителей для придания им различных цветов. За счёт простоты конструкции шариковые ручки дёшевы и широко распространены".

Карбид вольфрама, красители, шлифование -- сколько предметов и производственных операций должны были придумать люди, чтобы сделать появление шариковой ручки возможным.

Но не только материальные предметы, но и способы освоения мира, познания совершаются в формах, выработанных человечеством. Вот человек, скажем, не спит всю ночь, мучается и невольно в его душе рождаются стихи. Но стихи, как способ выражения чувств, метрика, строфика, метафоризм -- все эти формы выработаны и отработаны предшествующими поколениями, так что сегодня не самый не самый умный и талантливый пацан, может изливаться на бумаге (компьютер, думаю, не подойдет) похлеще, чем Ломоносов или Тредиаковский, которые хотя и обладали гораздо большими поэтическими способностями, но словами ворочали как глыбами.

И даже сама природа создана человеком в ходе его практической деятельности. "Человек предписывает законы природе", -- как-то проницательно заметил Кант. Эта мысль может показаться парадоксально-параноидальной. Что люди придумали и сделали, землю, моря, звезды? Ни в коем случае. Просто люди отвоевали себе место у окружающего пространства и времени и обозначили то, что находится за его пределами, природой. А потом противопоставили свой обжитый мир этой ставшей для них вовне природе. Грубо говоря, люди придумали лес из скопления отдельных деревьев и кустарников, а обилие соленой воды определили как море и противопоставили его своему миру.

К содержанию

К. Маркс. "Капитал": прибавочная стоимость

Главный труд своей жизни, который он позднее обозвал "Капиталом" К. Маркс начал писать сразу после поражения революции 1848 г. И начал с изучения имевшихся на тот момент экономических теорий. Позднее советские исследователи назвали его 4-м томом "Капитала", хотя правильнее было бы назвать 0-вым. А, собственно говоря I том вышел в 1867 невиданным для научной монографии той поры громадным тиражом в 1000 экземпляров, и с тех пор пошел себе странствовать по свету, вызывая восхищение одних, досаду других (гл образом англосаксов) и недоумение большинства. Именно в этом томе он и ввел понятие прибавочной стоимости или добавочной, как называют ее англосаксы, уверяя при этом, что он спер идею у Томсона, ученика Рикардо.

Обыкновенно идею прибавочной стоимости понимают так: вот де капиталист нанимает рабочего, тот вкалывает на него, а потом капиталист обманывает его или просто в наглянку изымает часть платы за труд, т. е. оплачивает его работу не полностью. Это-то удорожание и составляет прибавочную стоимость и, соответственно, и прибыль экономиста. Так в Советском Союзе думали все, кто изучал политэкономию в вузах и системе политучебы и кто не изучал. Но все же те, кто профессионально занимались политэкономией, знали где собака зарыта и на такую дешевку не клевали. В современной же России такие политэкономисты почти повывелись (правда, не все, свидетельством чему довольно толковая статья о "Капитале" в русском сегменте Википедии) и теперь эта лажа затесалась в головы как ученых, в т. ч. и т. н. "экономистом" чубайсовского разлива, так и неученых.

Прибавочная стоимость у предшественников К. Маркса

Сам Маркс, к сожалению, тоже был фрукт еще тот. Его идея прибавочной стоимости базируется на теории трудовой стоимости, утверждающей, что стоимость товара полностью определяется количеством труда при его изготовлении. Почему она определяется трудом, как определяется трудом, Маркс ни гу-гу. Определяется и баста. Он так и пишет "а чем же еще"? На самом деле вопрос этот не так прост и требует серьезного рассмотрения. Однако до Маркса его обсосали со всех боков Адам Смит и Д. Рикардо. Ну и поскольку Карл Маркс тут полностью солидаризировался с ними, он посчитал излишним подробно рассматривать данный вопрос, допустив свойственную многим ученым ошибку, будто если они что-то усвоили, то и остальные тоже усвоили это.

У Адама Смита проблема трудовой стоимости решалась просто. Адам Смит проидентифицировал количество труда, заложенного производителем при его производстве с количеством и, соответственно, стоимостью товаров, которые можно купить на этот труд. "В условиях простого товарного хозяйства, когда нет наемного труда и производители товаров работают на принадлежащих им средствах производства, это по величине одно и то же. Ткач, скажем, обменивает кусок сукна на сапоги. Можно сказать, что кусок сукна стоит пары сапог, а можно -- что он стоит труда сапожника за то время, пока он изготовлял эти сапоги" (Аникин).

Адам Смит жил и писал "Богатство народов" во времена ремесленного производства, и исходил в своих выводах именно из его условий. Однако позднее, причем уже при жизни А. Смита, получила развитие мануфактура с глубоким разделением труда, и вывод ученого уже не катил. "Если, скажем, сапожник работает на капиталиста, то стоимость произведенных им сапог и стоимость его труда, то есть то, что он получает за свой труд уже совершенно разные вещи. Выходит, что наниматель, купив труд рабочего, получает бОльшую стоимость, чем платит за этот труд" (Аникин). Ну и Смит, корректируя "Богатство", увидев эту проблему и не зная, как с ней быть, потерял голову, и понес полную чушь. Что де стоимость определяется трудом только в условиях ремесленного производства, а в более развитом обществе она определяется тремя факторами: труд, капитал и земельная рента. Этой же точки зрения придерживаются англосаксонские экономисты и до сих пор.

Рикардо уже жил в эпоху развитого не только мануфактурного, но и фабричного производства, поэтому он обмозговал проблему более обстоятельно с высоты своего исторического опыта. Он уяснил, что одним только живым трудом, то есть трудом самого непосредственного производителя стоимость не создается. Ведь необходимо как-то компенсировать расходы на сырье, оборудование, материалы. Адам Смит мог этого не заметить, не потому что в его время тот же сапожник не тратился на кожу или дратву, а потому что суконщик, на продукт которого он обменивал своей товар тратил примерно столько же на расходные материалы. Иное дело развитое производство, где в металлургию вбухано гораздо больше средств, чем в текстильное производство.

Поэтому Рикардо ввел такие фундаментальные категории, как постоянный и переменный капитал. Постоянный это и есть траты на средства производства, а переменный идет на оплату труда. Но на природу стоимости это не влияет. Просто то, что тратится на средства производства, это входит потом в стоимость товара как прошлый труд, труд тех, кто создавал эту стоимость в своей производственной сфере. И таким образом стоимость товара по-прежнему остается трудовой стоимостью, производимой непосредственным, "живым" трудом и трудом предшествующих стадий.

Так-то так. Но есть заковыка. Вот прошлый труд, вот живой труд. Но ведь кроме зарплаты и компенсации расходных материалов имеется еще и прибыль капиталиста. Эта-то откуда берется? Получается, что в стоимости товара присутствует не только труд, но и что-то сверх труда. Ну тогда товар продается не по своей стоимости. Ну, допустим, капиталист обманывает рабочего. Значит, рабочий продает свой труд ниже его стоимости. И обратно же продукт его труда -- сам труд продается не по рыночной, а значит и не по трудовой стоимости. Опять нелады.

Понимание прибавочной стоимости Марксом

Дудки! Сказал Карл Маркс, и мы его послушали, а треклятые буржуи нет. Товар продается по его стоимости, определяемой вложенным в нее трудом, и только по ней родимой. А прибыль получается от того, что капиталист покупает не труд, а особый товар -- рабочую силу. И этот товар переносит, как и другие, свою стоимость на совокупный продукт труда. Только вот свойством специфического товара "рабочая сила" производить особую, добавленную, по терминологии англосаксов, или прибавочную по нашей стоимость. Сам же стоимость товара "рабочая сила" определяется также трудом: средствами, затраченными на ее, этой силы воспроизводство: питание, одежда, развлечения (как говорил Дулиттл "Я мыслящий человек, и мне также нужны развлечения: ну там религия, балаган, социальные реформы"). Если нужна квалифицированная рабочая сила, которую нужно образовывать, лечить, то затраты на ее образование также входят в ее стоимость, возмещаемую буржуином из средств от продажи товара.

Вот и вся сказка про белого бычка, называемого прибавочной стоимостью.

Но буржуазные апологеты, как, наверное, уже догадался читатель не угомонились и придумывают всякие отговорки, только чтобы не признать эксплуатации трудового народа. Прибавочную стоимость они назвали добавочной, и поменяв название поменяли суть. По их получается, что добавочная стоимость образуется от действий капиталиста: применения передовых технологий, более совершенных способов организации производства и т. д. и т. п., бла-бла, бла-бла...

Но позвольте, отвечают им марксисты, если бы так было, то получали бы прибыль только передовые капиталисты, а прибыль-то получает весь класс капиталистов. Как же так? И снова бла-бла, бла-бла, жизнь диктует свои суровые законы, идет борьба всех против всех, наиболее приспособленные выживают, а менее гибнут. Те капиталисты, которые работают как Билли Гейтс или Илон Маск, зарабатывают миллиарды, а которые не вписываются в конкурентную борьбу выпадают и вступают в ряды рабочего класса. Словом, ты ему слово, а он тебе десять.

Прибавочная стоимость после Маркса

В одном правы критики Маркса. Если идея стоимости рабочей силы и прибавочной стоимости логически вытекает из теории трудовой стоимости, то то, что сама стоимость определяется заключенным в ней трудом, ничем не доказуемый, а потому и не доказанный постулат. Пусть так. Но любая наука базируется на таких произвольных от булды взятых постулатах, будь то представление об атомах, которых никто никогда не видел своими персональными глазами, и не увидит и впредь до скончания веков, будь то геометрия Евклида, которую расшебуршили так, что он постулатов самого Евклида ничего и не осталось, будь то галилеев принцип инерции, который на 0 помножил Эйнштейн, будь то...

Однако сила таких аксиом базируется не на них самих, и даже не на логической законченности и непротиворечивости построенных на их основе систем, а на проверяемости следующих из них практических выводов. А марксова теория многое смогла объяснить не только до, но и после смерти своего создателя.

Например, что стоимость рабочей силы не фикция, а вполне объективный показатель. И дело здесь не только в плохих капиталистах и бедненьких рабочих. Еще Маркс в своем "Капитале" приводит пример, когда группа текстильных фабрикантов обратилась к английскому правительству предпринять меры по защите рабочих. Их зарплаты малы, а сами они, рабочие то есть живут в ужасающих условиях. Ибо их плата нищенская. Но поднять ее нет никакой возможности, иначе производство будет нерентабельным.

Другой пример предоставил основоположнику марксизма Вейдемейер (с фамилией, возможно, я ошибаюсь). Он писал Марксу из Америки, что здесь его теория не работает. Не капиталисты эксплуатируют рабочих, а рабочие делают невыносимой жизнь капиталистов, которые носятся с ними как с писанными торбами, и чуть ли не пылинки с них сдувают. Особенно квалифицированных европейских. Правильно, писал в ответ Маркс, в Америке существует рабский труд и, как следствие, дешевая еда. Так что американских пауперов и палкой не загонишь на заводы. С другой стороны есть масса свободных земель на Западе. Так что европейские рабочие скопив определенную сумму денег довольно быстро переходят в разряд фермеров. Оттого рабочая сила в Америке и дешевая. Вот погодите, вещал К. Маркс, добьются рабы освобождения, закончится раздача свободных земель на Западе, рабочая сила резко подешеевеет, и капиталисты так закрутят гайки, что рабочие еще взвоют.

Что и случилось. Правда, уже после смерти Маркса.

Или вот Маркс предсказывал резкое уменьшение прибыли в связи с развитием техники. Поскольку механизация, а потом и автоматизация, накаркивал Маркс, будут требовать все меньше и меньше рабочих, то наступит момент, когда прибыль просто неоткуда будет брать, что мы и наблюдаем в наше время. Капитализм, правда, еще кое-как выкручивается за счет бесплатной рабочей силы в странах т. н. третьего мира и дармовых ресурсов оттуда же. Но и этот запас весьма исчерпаем Вот уже и Китай, и Индия, и Бразилия поднимают хвост. Да и страны, поставляющие ресурсы требуют увеличивать их долю. Отсюда все новые и новые конфликты и все меньшие и меньшие прибыли.

В связи с этим нужно несколько слов присовокупить о заработной плате при социализме. На политзанятиях в соввремена у наших доморощенных умников в ходу был каверзный вопрос: "Вот де себестоимость 'Жигуля' 700 руб, а продают за 5000. О водке уж и говорить нечего". И вывод: "Трепотня все это про прибавочную стоимость и что якобы цена определяется вложенным в производство трудом. Все это выдумано, чтобы дурить нашего брата простого человека".

Хотя, проблема яйца выеденного не стоит. Маркс со своими предшественниками Смитом и Рикардо (почему-то забывают добавить Петти) разработали свою теорию применимо к товарному производству и условиям рынка, где цена формируется независимыми товаропроизводителями. При социализме же нет свободного рынка, а, следовательно, нет не только товара, но и денег. Все принадлежит обществу или государству, в условиях Советского союза. Поэтому, как предупреждал еще Маркс, деньги при социализме -- это просто квитанции на получение товаров из общественных фондов.

Кстати, пусть и совершенно некстати, и современный капитализм далеко не царство свободного рынка. Теперь и на Западе сталкиваются лбами не свободные производители, а бал вершат монополии, которые устанавливают цены, как им заблагорассудится. Поэтому и удивляются желтые жилеты. Как же так? Как же так? Закупочная цена мандаринов, рыбы и др., куда они вложили не только труд, но и потратили бензин, купили дорогую технику в 10 раз ниже, чем цена тех же товаров в супермаркете? Таковы законы рынка, отвечают им. Таков произвол капиталистов, когда свободный рынок перестал иметь место быть, ответил бы Маркс.

К содержанию

К. Маркс. "Капитал"

"Капитал" впервые появился в 1867 году в Гамбурге и с тех пор не перестает будоражить умы человечества. Хотя мало кто одолел первый том, не говоря уже о втором (вышел посмертно в 1883) и третьем (подготовлен Ф. Энгельсом по рукописям к публикации в 1894). В этих томах философ и революционер подверг всестороннему анализу процесс капиталистического производства и накопления.

Кроме того, "Капитал" имеет большое философское и методологическое значение. Пожалуй, это единственный пример (частично также эволюционная теория Дарвина), когда диалектический метод, разработанный Гегелем в тепличных условиях философских кабинетов, с успехом применяется в науке.

Маркс сумел построить систему понятий исходя из реального исторического процесса, то есть историческое у него полностью совпадает с логическим. Исходным понятием "Капитала" является товар. И в истории экономических отношений сначала появляется товар как продукт обмена. На этой стадии товарного обмена так и застряли его предшественники Адам Смит и Давид Рикардо.

Маркс же показывает, что товарный обмен неизменно приводит к появлению денег, как товарного эквивалента. И в истории, насколько дают возможность судить источники, вслед за товарным обменом следует появление денег и денежного обращения.

Денежное обращение, как в истории человечества, это уже на памяти нескольких последних столетий, так и в последовательности изложения своей теории Марксом, порождает капитал, а последний прибавочную стоимость, прибыль и прочие прелести свободной конкуренции и рыночных отношений.

Всякая наука только тогда чего-нибудь стоит, когда она позволяет прогнозировать доступные проверке результаты. А наше время буквально лопается от сбывшихся предсказаний Маркса. Он предсказал неизбежность глобализации, хотя такого термина и не употреблял. Вот его резоны:

1) капиталистическое воспроизводство -- это было, правда, показано уже во 2-м томе -- может быть только расширяющимся. Значит, и рынки должны быть расширяющимися. А этому противопоказаны национальные границы

2) прибыль и прибавочная стоимость -- это одно и то же ("прибыль есть инобытие прибавочной стоимости"). А прибавочная стоимость идет от эксплуатации рабочей силы. И чем дешевле рабочая сила, тем выше прибыль. Сегодня рабочая сила намного дешевле в странах третьего мира, чем в развитых: поэтому капитал и ринулся туда, несмотря на права человека и всеобщую гуманизацию, выжимая ради дешевых айфонов последние соки из негров, китайцев, индусов... Если рабочая сила подешевеет в ныне развитых странах, то капитал вернется туда

3) сам мобильный характер денег позволяет их мотать туда-сюда, где выгоднее приложение капитала и получение прибыли.

И эти же факторы делают неизбежной гибель капиталистического производства, основанного на свободной конкуренции и рыночных отношениях. Ибо как ни расширяй рынки, рано или поздно они расширятся до размеров всего мира, что уже и произошло. Как не ищи наиболее дешевой рабочей силы, но единое экономическое пространство выравнивает условия существования работников в разных странах и тем самым ставит пределы мотанию производства туда-сюда, обратно -- тебе и мне приятно.

Приближает грядущую гибель капитализма и научно-технический прогресс и развитие высоких технологий, что также показал Карл Маркс. В самом деле, чем больше заменяется ручной труд машинным, чем производительнее становится труд отдельного человека, тем меньше требуется рабочей силы для обслуживания техники. А именно рабочая сила, точнее безвозмездное потребление ее в процессе производства, и является единственным источником прибавочной стоимости и прибыли.

Поэтому в наше время норма прибыли резко упала по сравнению с предшествующими двумя веками. Какое-то время падение нормы прибыли может компенсироваться ее массой, но и этот источник не бесконечен. И когда производство будет в идеале полностью автоматизированным -- что в общем-то и не совсем утопия -- прибыли неоткуда будет взяться вообще. И капитализму придет неизбежный кирдык.

Правда, вот с выводом Маркса насчет его замены на более прогрессивный и человечный социализм, можно и поспорить. По крайней мере, в наше время капитализм трансформируется скорее в нечто вроде неофеодализма и даже нового рабовладельческого способа производства, когда власть имущие обирают бедных не в рамках свободного рынка, а прямым силовым перераспределением жизненных благ в свою пользу.

Отсюда и расцветающие ныне, как поганки после дождя, внеэкономические рычаги распределения и сохранения богатства. Тут тебе и авторское право (в широком смысле слова, то есть собственно говоря авторское право, патенты, лицензирование), тут тебе и квотирование, введение пошлин, регулирование финансовых потоков, тут тебе и идея золотого миллиарда. А для особо непонятливых экономические санкции, ковровые бомбардировки, строительство на пути захотевших попасть в золотой миллиард проволочных заграждение или выставление заградительных отрядов из ливийский головорезов или турецких башибузуков.

Но Маркс все же не был педантом, и он вполне допускал, и даже настаивал, что если в реальной жизни логическое и историческое совпадают, то в познании это происходит не всегда. Например, понять торговый и финансовый капитал можно лишь проследив их происхождение из производственного, которого они являются лишь элементами. То есть процесс познания нужно начинать с изучения производственного капитала, что Маркс и продемонстрировал в своем главном труде. В действительности же было все наоборт. Сначала возникли торговый и финансовый капитал, и лишь их них развился производственный. В том-то и была ошибочность теорий Адама Смита и Рикардо, что они не учли первенствующей роли производственного капитала. Но они и не могли этого сделать в силу неразвитости последнего в их время. Ребятам бы подождать немного, потерпеть, пока разовьется крупная индустрия, а они выскочили поперек батьки в пекло, вот и получился своебразный пшик.

К содержанию

К. Маркс, Ф. Энгельс. "Манифест Коммунистической партии". Утописты

[]
Париж, 1848, остатки баррикад
"Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма" -- с этими Европа впервые познакомилась в 1848, когда в Лондоне на немецком языке в виде небольшой брошюры на немецком языке и одновременно в ряде газетных публикаций в Deutsche Londoner Zeitung -- газете немецких эмигрантов -- объявила о своем существовании новая коммунистическая организация. И хотя автор был коллективным, вскоре все узнали, что его подлинными составителями были Маркс и Энгельс. Последний еще в 1847 подготовил основные тезисы "Манифеста", а Маркс придал им ту форму, в которой этот труд известен до сих пор.

Во всеобщем сознании сегодня почему-то считается, что эта парочка немецких приятелей и запустила призрак коммунизма бродить по свету. На самом деле они поставили перед собой как раз другую цель: изловить этот призрак, уже широко гулявший до них, и уничтожить. А на его место водрузить настоящий коммунизм (или социализм, тогда эти понятия не очень-то отличались, да и сегодня, пожалуй, тоже), научный, подлинный.

При этом они весьма точно обозначили черты этого призрака и его разновидностей и дали ему подробную характеристику в 3-й главе своей работы. Вот они (прямо по оглавлению из "Манифеста"):

Все эти "призраки" обладали вполне реальным организационным и идеологическим существованием, и отнюдь не исчезли с повестки дня после появления "Манифеста", а продолжали развиваться и в разных ипостасях дожили до наших дней.

Вот, к примеру, консервативный или буржуазный социализм. Суть его Маркс и Энгельс обозначили так: "Известная часть буржуазии желает излечить общественные недуги для того, чтобы упрочить существование буржуазного общества. Сюда относятся экономисты, филантропы, поборники гуманности, радетели о благе трудящихся классов, организаторы благотворительности, члены обществ покровительства животным, основатели обществ трезвости, мелкотравчатые реформаторы самых разнообразных видов.. Социализм буржуазии заключается как раз в утверждении, что буржуа являются буржуа,-- в интересах рабочего класса".

А наиболее ярким его представителем они обозвали французского экономиста Прудона, прославившего в свое время тем, что на вопрос "Что такое собственность?", он однозначно отрезал: "Собственность -- это воровство". Много других таких же горьких и нелицеприятных истин высказал Прудон в адрес буржуазии и в защиту рабочего класса. Можно даже сказать, что в описании ужасов эксплуатации он оставил Маркса, да и Энгельса в придачу, далеко позади себя.

Прудон был человеком отнюдь не робкого десятка, что многократно доказывал в своей биографии. Во время революции 1848 г он активно занимался журналистской деятельностью, его газеты много раз закрывали, подвергали штрафам (а был он по происхождению простым рабочим, и жил на пенсию Академии), даже избивали якобы неизвестные лица, но остановить его не могли. Тем не менее он был активным противником не то что революции, но даже политической борьбы. "Социальный вопрос, -- обращался он к своим избирателям, -- поставлен, вы не уйдете от него. Для разрешения его нужны люди, у которых самая радикальная мысль соединялась бы с самой консервативной. Рабочие, подайте руки вашим хозяевам, а вы, работодатели, не оттолкните руки тех, кто получал от вас заработную плату". То есть был провозвестником того, чем сегодня пудрят мозги под словесной шелухой о социальном партнерстве и социально-ориентированном государстве.

Прудон излагал свои идеи теоретически, но были и сердобольные капиталисты, которые пытались на практике не выжимать все соки из рабочих. Английский фабрикант Оуэн (сам из рабочих, но сумевший соблазнить в жены дочь богача и сам благодаря этому записавшийся в буржуазию), будучи управляющим и совладельцем фабрики в Нью-Ланарке, разработал систему "патроната". Сократив рабочий день, построив школу и больницу, а также жилье для рабочих, улучшив условия труда, он, к удивлению многих, не только не разорился, но и преуспел, значительно обогнав по получаемым прибылям своих хапужных коллег по классу.

В первое десятилетие XIX века нью-ланаркская фабрика привлекала к себе толпы посетителей, равно удивлявшихся коммерческому её успеху и благосостоянию её рабочих. Посетил эту фабрику и великий князь Николай Павлович, будущий император Николай I. Удивленный успехом Оуэна, слыша со всех сторон о бедствиях рабочего населения, которое тогда все объясняли чрезмерным его размножением, он предложил Оуэну взять с собой два миллиона излишнего британского населения и переселиться в Россию, но Оуэн категорически отказался и остался жить в Англии

И все же в конечном итоге его эксперимент провалился. Иногда Оуэна (не путать с известным форвардом "Манчестер Юнайтеда") причисляют к утопистам, однако многие начинания и изобретения этого утописта оказались весьма жизненными и живут и процветают до сих пор: больничные кассы, больничные листки, трудовой коллективный договор и др.

К. Маркс, внимательно изучая опыт Нью-Ланарка, объяснил причину его неудачи в "Капитале". Заработная плата рабочему -- это отнюдь не прихоть и не (не)доброхотство собственника. Это стоимость особого товара, называемого "рабочая сила". И как всякая стоимость она имеет объективно определяемую величину. Повышая стоимость сверх этой величины, капиталист заведомо понижает конкурентность своего производства. Конечно, за счет новой технологии, удачи, еще чего отдельные капиталисты могут позволить себе быть человеколюбивыми, но весь класс буржуазии так существовать не может (ибо, как Маркс в целых трех томах своего главного труда доказывал: единственным источником прибыли является прибавочная стоимость).

Характерно, что в том же "Капитале" Маркс приводит обращение нескольких фабрикантов в английский парламент. Они требуют увеличить законодательно плату рабочим, и жалуются, что сделать этого в частном порядке сами не могут: бессовестные коллеги их тут же разорят за счет большей дешевизны своего продукта.

Так что призрак коммунизма все еще бродит по Европе и даже процветает в неокрепших головах под титлами то "шведского социализма", то "австрийской модели социального партнерства", то еще какой хренотени.

К содержанию

К. Маркс, Ф. Энгельс. "Манифест Коммунистической партии". Феодальный социализм

[]
"Земной рай" -- такие ковры изготавливали в мастерских
Морриса, и стоили они недешево, по крайней мере,
не для простого пролетариата
феодальный социализм -- "наполовину похоронная песнь, наполовину пасквиль, наполовину отголосок прошлого, наполовину угроза будущего, подчас поражающий буржуазию в самое сердце своим горьким, остроумным, язвительным приговором, но всегда производящий комическое впечатление полной неспособностью понять ход современной истории. Аристократия размахивала нищенской сумой пролетариата как знаменем, чтобы повести за собою народ. Но всякий раз, когда он следовал за нею, он замечал на ее заду старые феодальные гербы и разбегался с громким и непочтительным хохотом".

Самой такой организованной группой, подрядившейся во времена "Манифеста" работать под социалистическими лозунгами в рядах аристократии была "Молодая Англия". Возникла группа в самых фешенебельных апартаментах Итонского колледжа и Кембриджского университета. Основавшие ее аристократы лорды Маннерс, Хоуп, Кокрэйн, когда сидели на мели, то есть нечем было заплатить за дорогие вина и заклады на скачках, начинали жалеть об участи бедняков и докатились до того, что все беды увидели в буржуях, которые никогда не покупают дорогих вин и не просаживают деньги в азартных играх, а складывают их в сундуках, обирая бедный аристократический люд.

Втемяшившийся в их ряды хитрый еврей Б. Дизраэли все эти вздохи и ахи оформил в нечто наподобие манифеста ("Введение в английскую конституцию", 1835), а лорд Маннинг изложил все это в стихах. Их программа включала в себя возрождение феодализма, где бы господа и рабы жили одной семьей, делили одни заботы и печали, и чтобы были уничтожены все эти фабрики и заводы, ибо простой здоровый труд ремесленника и хлебопашца вполне по силам обеспечить потребности человека. Смейтесь, смейтесь, но на пороге III тысячеления с подобными же идеями всерьез носятся наши русские патриоты, все эти шефнеры, куняевы и их многочисленная провинциальная рать.

Как бы то ни было, "молодые англичане" пролезли в парламент и сделали его трибуной своих взглядов. Многие интеллигенты купились на эту нехитрую удочку. Горячим сторонником их стал и до конца жизни оставался Карлейль. Вот кто умел клеймить блага рыночной экономики "горьким, остроумным, язвительным приговором": "У нас в Англии, оказывается кризис перепроизводства: 'Слишком много рубашек' Вот так новость для нашей вечной Земли, где девятьсот миллионов ходит раздетыми... Два миллиона раздетых сидят как истуканы в этих Бастилиях - работных домах, еще пять миллионов (по некоторым сведениям) голодают, как Уголино, а для спасения положения, говорите вы - так ведь вы говорите? - 'Повысьте нам ренты!' - слишком уж весело вы разговариваете с этими бедными ткачами рубашек, этими перепроизводителями!"

Молодые и настырные социалисты были замечены, Дизраэли был введен в кабинет министров, а чуть позже стал одним из вершителей английской политики XIX века. Разумеется, со всякими там социализмами было покончено: нужно было заниматься серьезными делами ("Кто в молодости не был социалистом, у того нет сердца, кто в старости не стал консерватором, у того нет разума").

Во Франции феодальный социализм принял ярко выраженную христианскую окраску. Ламеннэ по салонам пугал и восхищал светских людей и дам призраками грядущей социальной катастрофы, и называл Христа, основываясь на всяких там "не трудящийся, да не ест", "труднее верблюду войти в игольное ушко, чем богатому в рай", первым и главным социалистом в истории человечества. Его христианский социализм так же быстро испарился, как и у его английских собратьев по разуму.

Так что феодальный социализм как политическое и идеологическое течение исчез задолго до смерти Маркса. Исчез, чтобы возродиться и исчезнуть сначала в конце XIX века, потом в начале XX, а потом снова и снова. Это странное направление взглядов похоже на сернистый ангидрид, который содержится почти во всяком топливе. При сгорании он соединяется с водяными парами, легко образует сернистую кислоту -- настоящий бич турбин, котлов, двигателей внутреннего сгорания -- которая совершив свое черное дело, так же легко распадается на воду и сернистый ангидрид.

Так же легко возникают и распадаются соединения социализма со всякими так христианством, мусульманством, буддизмом, течениями, зовущими в прошлое. Никакой концепции, доктрины, системы взглядов феодальный (и христианский) социализм так до сих пор и не выдал, хотя под этом брендом существуют и довольно-таки влиятельные институты (Христанско-социалистический союз в Германии, например). Как правило, к феодальному социализму приходят либо энтузиасты, обалдевшие от бьющего по мозгам, душам и всем частям тела прогресса и хватающиеся за соломинку ушедших эпох, либо политические жулики и проходимцы.

Таким идеалистом был Моррис, "социалист чувства", как его презрительно именовал Ленин. Как собака на кошку, так же он смотрел на машинное производство и вздыхал по феодальным временам. По его мнению, только тогда ремесленник, совмещавший в одном лице технолога, конструктора и художника, поднимался до уровня творца. Как истый англичанин, он пытался поставить свои идеи на деловую основу. В 1861 году он создаёт фирму по производству предметов декоративно-прикладного искусства. В мастерских Морриса всё производилось вручную. Мастерские управлялись рабочими кооперативами, все работники получали щедрое вознаграждение. И хотя мастерские просуществовали и успешно до 1940 года, к победе социализма они не привели, оставшись забавным, курьезным историческим эпизодом.

А что касается жуликов..

"Первым коммунистом в новом летосчислении был Иисус Христос, который страждущих, сирых, больных возвышал, за это и пострадал (..) практически во всех религиях есть один общий постулат - возлюби ближнего как себя самого. Вот в этом и заложена суть идеи коммунизма" (Г. А. Зюганов)

К содержанию

К. Маркс, Ф. Энгельс. "Манифест Коммунистической партии". Мелкобуржуазный социализм

[]
Улица с ремесленными мастерскими
(реконструкция в Стокгольмском
музее под открытым небом)
Немного отойдя от чистоты жанра, приведем определение сути мелкобуржуазного социализма не из "Манифеста", а из письма к Анненкову: "Мелкий буржуа в развитом обществе, в силу самого своего положения, с одной стороны, делается социалистом, а с другой - экономистом, то есть он ослеплен великолепием крупной буржуазии и сочувствует страданиям народа. Он в одно и то же время и буржуа и народ. В глубине души он гордится тем, что он беспристрастен, что он нашел истинное равновесие, которое имеет претензию отличаться от золотой середины. Такой мелкий буржуа обожествляет противоречие, потому что противоречие есть основа его существа. Он сам - не что иное как воплощенное общественное противоречие".

И Маркс заключает: "Мелкий буржуа должен оправдать в теории то, чем он является на практике, и г-ну Прудону принадлежит заслуга быть научным выразителем французской мелкой буржуазии; это - действительная заслуга, потому что мелкая буржуазия явится составной частью всех грядущих социальных революций".

Этим своим определением Маркс не в бровь, а в глаз поразил еще одну категорию людей, регулярно впадающих в социализм, а потом отпадающих от него. Во времена Маркса, времена прогресса в науке и технике, времена массовой эмансипации и бурного прогресса свободы и демократии, мелкобуржуазные социалисты типа Сисмонди находились в маргинализованном состоянии. Но уже на переломе XIX--XX веков, когда буржуазное государство обнаружило свой звериный оскал, массы интеллигенции ринулись в социализм. Никаких мегабайтов встроенной памяти не хватит перечислить тех, кто либо встал под знамена социализма, либо выразил ему сочувствие, пусть хоть и на краткое время: Б. Шоу, Франс, Горький, Д. Лондон, М. Твен..

Да что там говорить, даже такой прожженный индивидуалист как О. Уайльд и тот объявил социализм будущим человечества. Правда, его социализм весьма своеобразный, более смахивающий на анархизм ("социализм сам по себе большая ценность, потому что он ведет к индивидуализму"), но, в полном соответствии с марксовым определением, его сильной частью являются острые, как удар хлыста, характеристики буржуазного общества: "совершенно аморально использовать частную собственность для облегчения ужасных последствий, которые влечет за собой институт частной собственности; как самыми худшими рабовладельцами были те, кто был добрым к своим рабам и таким образом отвлекал рабов от осознания ужаса своего положения, так и в теперешней Англии люди, причиняющие наибольший вред, это те, кто старается делать только добро", "нужда и нищета парализуют природу человека, он деградирует".

Однако после Второй мировой войны, когда страны западной демократии добились впечатляющих успехов, а социализм в исполнении Советского Союза и примкнувших к нему стран Восточной Европы и Азии показал не самое свое лучшее лицо, его авторитет сильно пострадал. Но похоже, ненадолго (в историческом измерении), ибо по большому счету рыночной экономике и демократическому обществу особенно предъявить нечего: все те пороки, о которых трындычали классики XIX века, никуда не делись, а по спирали вернулись в еще более омерзительном виде.

Так что социализм еще ожидает своего возрождения. А учитывая умножившийся средний класс и креативность его представителей, можно только гадать, какие формы это примет. Но, соглашаясь с характеристикой мелкобуржуазного социализма, данной Марксам, рискнем с долей осторожной уверенности предсказать, что все эти хомячки и канцелярский планктон, гораздые на разные выдумки, навряд ли способны на выработку жизнеспособной альтернативы.

И все же нужно обратить внимание на необходимость интеллигентского социализма: эта среда выделяет из себя острых умом людей, благодаря критической жилке способных оценить ситуацию, и если не выработать великие идеи, то развеять пустые иллюзии.

Ведь именно тот же Уайльд, циник и эстет, предупреждал о том, чего не предвидел такой сугубый практик как Ленин: "Если социализм будет авторитарным, если правительства будут вооружены экономической властью так же, как сейчас политической, если, короче, мы будем иметь Индустриальную Тиранию, то тогда человеческое существование в последнем случае будет хуже, чем в предыдущем".

К содержанию

Лев Толстой. "Война и мир". Философский аспект романа

"Война и мир" -- большой роман (обычно издаваемый в двух толстенных книгах), содержание которого трудно пересказать: все кругом попеременно друг в друга влюбляются, женятся, ссорятся и мирятся. К личной жизни персонажей добавляются исторические сцены с войной, дипломатией, внутренней политикой, и все это полито соусом авторских философских рассуждений.

Философия пронизывает насквозь "Войну и мир", при этом философия составляет суть романа, его движущий нерв. Именно философская идея и делает "Войну и мир" не просто романом, а эпосом. Но именно философия эпопеи проходит не то что мимо, а как-то боком при восприятии романа.

"Классическим примером большого писателя, художественные произведения которого стоят много выше его философии и совершенно ей не соответствуют, является Лев Толстой... Он написал вещи, не имеющие ничего общего с его философской теорией, скорее противоречащие ей".

Такую ересь напорол Лион Фейхтвангер в своей статье, которая так и называется "Крамольные мысли о Льве Толстом", квинтэссенцию которых можно было бы выразить фразой: "Я не понял романа". Ну не понял и не понял. Ничего плохого в этом нет. Не поняли "Войны и мира" ни Томас Манн, ни Бернард Шоу, ни Горький, ни еще масса людей, писавших об этом творении и все потому, что не восприняли философской идеи произведения.

Основная философская мысль романа

А она проста. Движущей силой истории являются не провидение, ни деяния великих людей, а желания и действия людей самых обычных. Причем каждый, действуя в силу своих побудительных мотивов, не думает ни о какой конечной цели исторического движения. А эта конечная цель заключена в итоге, который как раз является суммой миллионов этих частных поползновений.

Лев Толстой еще в университете увлекся дифференциальным и интегральным исчислением, и именно из математики позаимствовал идею целого как суммы бесчисленного множества бесконечно малых величин. Только допустив бесконечно-малую единицу для наблюдения -- дифференциал истории, то есть однородные влечения людей, и достигнув искусства интегрировать (брать суммы этих бесконечно-малых), мы можем надеяться на постигновение законов истории".

Как видим, все очень просто и понятно. Но точно так же просты и понятны все гениальные философские идеи. Когда их выражают в форме обобщающего афоризма. Например, всего Канта можно выразить формулой "человек познает мир через призму своих познавательных способностей", всего Декарта его знаменитым cogito ergo sum, в котором ergo очень неадекватно передается русским "следовательно", всего Юма "нет ничего в нашем сознании, чего бы не было сначала в наших ощущениях", всего Гегеля "все в мире изменяется, и все в нем взаимосвязано". Однако, когда начинаешь продумывать до конца, что же значат эти принципы, то оказывается, что они далеко не так просты и совсем не понятны. И последовательно домысленные до конца приводят к совершенно на первый взгляд парадоксальным выводам.

Ту же идею дифференциального исчисления очень эффективно изрешетил сомнениями Юм. Мы можем, говорил он, хотя бы мысленно, разделить любой предмет на 10 или 100 или 1000000000000000000... ставь сколько угодно нулей число мелких частей, а потом из этих 10, 100 или из 1000000000000000000... со сколько угодно нулями числам вновь собрать это целое. А вот если мы делим что-то бесконечно, то и собирать мы потом будем бесконечно, а значит, никакого целого и получить в принципе не можем. Математики брызгали слюнями, давили на термины -- это такая фишка у специалистов: не можешь объяснить, задави кучей технических деталей -- но так по существу до сих пор никакого противоядия скептическому доводу Юма не нашли. Но... но продолжают делить предмет на бесконечное число частей, а потом собирать из этих бесконечных частей вполне конечный предмет, и результаты оказываются вполне годными для практики.

Точно так же основная философская мысль "Войны и мира" проста и понятна, когда ее выражаешь в абстрактной форме, но заставляет чесать репу, когда думаешь, а как же практически можно рассмотреть людские атомы и собрать их в единое целое. Вот этим Лев Толстой и занимается на протяжении всего своего великого романа. То есть он свою идею обосновывает не теоремами и леммами как математики, не рассуждениями как философы, а художественными образами.

Как сказал князь Болконский в той же беседе с Пьером "Успех [в войне] никогда не зависел и не будет зависеть ни от позиции, ни от вооружения, ни даже от числа; а уж меньше всего от позиции.

- А от чего же?

- От того чувства, которое есть во мне, в нем, -- он указал на Тимохина, -- в каждом солдате", то есть от патриотизма, от "той скрытой (latente), как говорится в физике, теплоты патриотизма, которая была во всех тех людях, которые" участвовали в Бородинской битве.

Эта скрытая теплота патриотизма -- дифференциал истории -- в каждом проявляется по-своему, в соответствии с его характером и частными интересами. При этом ни о каком патриотизме человек и думать не думает, а он просто прет сам собой (патриотизм сам собой, а человек сам собой, но получается, что дуют они в одну дуду).

Вот, к примеру, Долохов. Бретер, картежник, дуэлянт. Человек без царя в голове. Один из тех, кто не может жить без адреналина в крови. За безобразия и кутежи с петербургской молодежью разжалован в рядовые. С трудом выкарабкавшись из одной ситуации, он попадает в другую, помогая своему дружку похитить невесту. И снова он разжалован в рядовые, и снова в условиях войны с турками он проявляет себя, снова вылезает в люди, щеголяет по Москве в турецком костюме. Когда читатель встречает его в следующий раз -- накануне Бородинской битвы, -- Долохов снова успел набедокурить и снова разжалован в рядовые и снова из кожи вон лезет, чтобы быть замеченным, предлагая Кутузову идею создания партизанского отряда.

Долохов храбр до безрассудства. Но храбрость его -- не храбрость Тушина, а храбрость показушная, бьющая на внешний эффект. Показателен эпизод, когда он "стоявший в середине толпы, рванулся к краю плотины, сбив с ног двух солдат, и сбежал на скользкий лед", а оттуда стал призывать спускать на лед орудия, хотя лед "гнулся и трещал, и очевидно было, что не только под орудием или толпой народа, но под ним одним он сейчас рухнется". Что и случилось, но Долохов сумел "поставить себя", быть на виду, когда более разумный командир полка, пытавшийся воспрепятствовать затее, был убит "и никто не взглянул на генерала, не только не подумал поднять его".

Война -- это единственный способ нормального для Долохова способ существования, мирной жизни он физиологически не выдерживает. Однако в условиях Отечественной войны, а именно партизанской, где царит вольница и анархия и побеждает не более храбрый и умный, а более нахрапистый -- "кто смел, тот и съел", безбашенный Долохов оказывается на самом законном для себя месте. Его безбашенность оказывается его latente теплотой патриотизма, его дифференциалом истории.

Совсем иначе по-тушински в выполнении своего долга проявляется патриотизм Андрея Болконского, иначе Пьера, который хотел убить Наполеона, но судьбой он был предопределен не для убийства, а для самопожертвования, иначе Наташи, в том безоглядном порыве, когда она начала сбрасывать вещи с подвод, чтобы освободить их для раненых. Никто из них не действует из чувства абстрактного патриотизма, а только следуя курсу собственной судьбы, но соединяясь, все эти частные патриотизмы и создают единый патриотизм всего общества, который и долбал Наполеона дубиной народной войны...

Вот на этой точке и хотелось бы остановиться. Жаль, что сам Лев Толстой вовремя не дал стоп своим философствованиям. Он пошел дальше и понес в народ такую пургу, что за нашего классика ей богу делается как-то неудобно, как в его глупом опровержении Шекспира. А именно, он вдруг стал утверждать, что человек не имеет свободы воли, что все его импульсы, то что в просторечии именуется внутренним голосом, прилетают от бога. Таким образом, и Долохов, и Болконский и все остальные, ведомые собственной натурой, оказывается, выполняют заложенную в них богом программу. И, развивая свою мысль уже до полного абсурда, Л. Толстой открывает, что, оказывается, исторический путь определен богом, и все совершается де по воле боге.

"Наполеон начал войну с Россией потому, что он не мог не приехать в Дрезден, не мог не отуманиться почестями, не мог не надеть польского мундира, не поддаться предприимчивому впечатлению июньского утра, не мог воздержаться от вспышки гнева в присутствии Куракина и потом Балашева.

Александр отказывался от всех переговоров потому, что он лично чувствовал себя оскорбленным. Барклай де Толли старался наилучшим образом управлять армией для того, чтобы исполнить свой долг и заслужить славу великого полководца. Ростов поскакал в атаку на французов потому, что он не мог удержаться от желания проскакаться по ровному полю. И так точно, вследствие своих личных свойств, привычек, условий и целей, действовали все те неперечислимые лица, участники этой войны. Они боялись, тщеславились, радовались, негодовали, рассуждали, полагая, что они знают то, что они делают, и что делают для себя, а все были непроизвольными орудиями истории и производили скрытую от них, но понятную для нас работу.

...

Провидение заставляло всех этих людей, стремясь к достижению своих личных целей (личных целей кого? провидения или людей? -- ирон прим ред), содействовать исполнению одного огромного результата, о котором ни один человек (ни Наполеон, ни Александр, ни еще менее кто-либо из участников войны) не имел ни малейшего чаяния"

Прямо-таки провиденциализм какой-то, голимая поповщина. И совершенно верно его отстегал за это в свое время Плеханов.

Проблема свободы воли

Еще одна философская идея, глубоко продумывавшаяся Л. Толстым -- проблема свободы воли. Толстой на пару с Фетом был большим поклонником Канта, без конца читал этого немецкого педанта в профессорском парике и именно оттуда он почерпнул решение проблемы. Сама проблема состоит в том, что человеку кажется будто он абсолютно свободен в своих действиях: что хочу, то и ворочу. "Могу копать". -- "А что еще можешь?" -- "Могу и не копать".

А глядя на человека со стороны "как на предмет наблюдения с какой бы то ни было точки зрения, -- богословской, исторической, этической, философской, [и, добавили бы от себя, просто бытовой] -- мы находим общий закон необходимости, которому он подлежит так же, как и все существующее".

Кант предложил рассматривать человека как бы состоящего из двух существ: внешнего и внутреннего. "Внешний человек" -- это вовсе не то, как он одевается, какой социальный статус имеет, то есть каким он является в окружающий мир. "Внешний человек" (это мой термин, не очень удачный, согласен, но пока ничего другого придумать не могу) -- это то, чтО он имеет внутри себя: воспоминания, мысли, чувства, желания. Но если -- можно и нужно спросить -- внешний человек -- это то, что он имеет внутри себя, то какого же черта может быть и еще какой-то "внутренний человек"? Кант называет этого внутреннего человека тренцендентальной апперцепцией, чтобы за мудреным названием уйти от объяснения сути. Или Я это Я (=ego из cogito ergo sum) с большой буквы и курсивом, в отличие от "я" с маленькой буквы и в кавычках, которое мы обозначили как "внешнего человека" и которое есть эти самые воспоминания, желания... которые как раз и являются внешними по отношению к этому самому Я.

Природу этого Я -- трансцендентальной апперцепции -- Кант не раскрывает, хотя очень много думает и рассуждает о ней. В первом приближении Я -- это ощущение того, что Я это Я, и все эти мои воспоминания -- это мои воспоминания, мои ощущения -- это мои ощущения, мои желания -- это мои желания с ударением на мои. В конце концов Кант объявляет Я -- идеей разума, которая не имеет никакого объекта, а является такой же химерой как природа или бог. Идея, которую человек ни в состоянии понять и от которой он не в состоянии избавиться.

Лев Николаевич Толстой обзывает "внешнего человека" сознанием, а Я -- разумом. Тоже не очень удачно. И вообще вся абстрактная часть толстовского философствования путаная, и не зря Фейхтвангер предлагал наплевать на нее, а просто читать роман. Но вся беда в том, что даже не поняв, и именно не ощутив толстовской философии, невозможно до конца вникнуть в его эпопею. Причем Толстой -- подчеркнем еще раз -- не философ рассуждения, т. н. дискурса, а философ рассмотрения идей в художественных образах.

Что касается природы Я или разума, то здесь Толстой наплел всякой ереси (ну он посчитал разум якобы это Бог в человеке, то есть "внешний человек" -- это то что человеку кажется, что он есть -- существо свободное, которое может копать, а может и не копать, а внутренний -- разум, Я, трансцендентальная апперцепция, назовите, как хотите, только в печку не ставьте -- это как раз Бог, который в нас и который управляет нами).

В конце концов, как рассуждает Толстой, не так уж и важно. Его художественная философия состоит в том, что он рельефно выразил человеческую судьбу как противостояние этих двух начал: человек хочет одного, считает, что он действует по своим желаниям, а в действительности он ведом. Он думает, что он принадлежит царству свободы, а он с потрохами запродан царству необходимости. Болконский думает повелевать людьми, быть над ними, а выполняет свой долг и является честным винтиком общественного механизма, Николай Ростов думает заключить в объятиях целый мир, а оказывается жмотом и куркулем, обустраивающим исключительно свою личную жизнь.

Ну а уж о Пьере Безухове и говорить нечего.

"Пьер был тем отставным добродушно-доживающим свой век в Москве камергером, каких были сотни.

Как бы он ужаснулся, ежели бы семь лет тому назад, когда он только приехал из заграницы, кто-нибудь сказал бы ему, что ему ничего не нужно искать и выдумывать, что его колея давно пробита, определена предвечно, и что, как он ни вертись, он будет тем, чем были все в его положении. Он не мог бы поверить этому! Разве не он всей душой желал, то произвести республику в России, то самому быть Наполеоном, то философом, то тактиком, победителем Наполеона? Разве не он видел возможность и страстно желал переродить порочный род человеческий и самого себя довести до высшей степени совершенства? Разве не он учреждал и школы и больницы и отпускал своих крестьян на волю?

...

В минуты гордости, когда он думал о своем положении, ему казалось, что он совсем другой, особенный от тех отставных камергеров, которых он презирал прежде, что те были пошлые и глупые, довольные и успокоенные своим положением, "а я и теперь все недоволен, все мне хочется сделать что-то для человечества", - говорил он себе в минуты гордости".

* * *

Вот такие философские пироги и бублики наклепал Лев Толстой в "Войне и мире".

К содержанию

К содержанию

Э. Золя. "Я обвиняю"

[]
Карикатура времен процесса Дрейфуса:
ворон, олицетворяющий противников Золя,
умоляет писателя, изображенного червяком,
сжалиться надо львом
Лев, надо полагать, велика
католическая Франция
"J'accuse", которое в момент появления не было необходимости переводить даже для тех, кто не знал французского языка, -- это открытое письмо писателя Э. Золя президенту Франции Э. Фору, опубликованное 13 января 1898. В письме власти Франции обвинялись в разжигании антисемитизма и национализма по поводу шумевшего тогда дела Дрейфуса, вернее уже было отшумевшего, если бы не было этого письма. В письме писатель пункт за пунктом рассматривает выдвинутые обвинения (а в отличие от нашей российской практики судебные материалы открыто публиковались в печати для всеобщего обозрения) и показывает их полную несостоятельность и неубедительность.

"Я обвиняю" буквально взорвало тогдашнее общественное мнение и стало этапным в развитии литературы XX века. Золя дал пример открытого вмешательства литературы в политическую борьбу, вещь невиданную до сих пор. Хотя, конечно, открытое прокламирование писателем своей гражданской позиции было отнюдь не новостью, и именно во Франции: укажем на знаменитые процессы Вольтера, памфлеты Гюго в защиту республики ("Наполеон малый"), призывы Ламартина объединиться вокруг трона и мн другое. Почему именно выступление Золя оказало столь революционное влияние -- непонятно. Это скорее характеристика нашей чересчур политизированной эпохи.

После Золя писатели прямо-таки ломанулись в политику. Лев Толстой на старости лет вдруг накинулся на царскую власть за репрессии "Не могу де молчать". Короленко ввязался в защиту невинно осужденных сначала вотяков, а потом и евреев. Даже Чехов, многих раздражавший своей аполитичностью ("большие писатели и художники должны заниматься политикой лишь настолько, поскольку нужно обороняться от нее"), вдруг с яростью окунулся в дело Золя. "Золя вырос на целых три аршина; от его протестующих писем точно свежим ветром повеяло, и каждый француз почувствовал, что, слава Богу, есть еще справедливость на свете и что, если осудят невинного, есть кому вступиться," -- писал он из Ниццы, где тогда находился на лечении.

Подобное творилось не только в России. Дело капитана Альфреда Дрейфуса, обвиненного в шпионаже, раскололо весь цивилизованный мир. В поддержку оболганного офицера выступили выдающиеся деятели разных стран: Марк Твен, Джон Голсуорси; из далекой Ю. Африки подал своей мало что тогда значивший голос М. Ганди, правда, мягко попеняв защитникам невиновного за излишнюю горячность. Удивительно, но этот раскол точно пролегал по той линии, которую советская идеология обозначала как "прогрессивный-реакционный". Что делать, но по прогрессивную сторону оказались все замечательные писатели (в крайнем случае, не отметились выступлениями), по другую -- люди бездарные и крикливые, профессиональные патриоты всех стран и народов.

Писатель и политика в XX веке

В промежуток между мировыми войнами эта вовлеченность писателей в большую политику превратилась скорее в норму, чем исключение. Если писатель пытался по старинке лелеять целый мир в душе своей, то на него показывали пальцем, как на отщепенца. Много ли дала такая позиция искусству, сказать трудно. Но мобилизации общества на борьбу с расползавшимся тогда при явном попустительстве демократических и либеральных политиков фашизмом она поспособствовала очень. 21-25 июня 1935 года в Париже состоялся конгресс писателей, на котором была сделать попытку объединения писателей против "фашизма" и в защиту мира . Одним из главных его организаторов был А. Барбюс, которого в свое время еще молодого человека от утопания в сладкой истоме декадентства и загадочной любви к реальной жизни, по его собственным признаниям, пробудил как раз Золя со своим "Я обвиняю". Кроме Барбюса -- коммуниста, в организации Конгресса деятельное участие приняли Мальро, буржуазный радикал, и Андре Жид, вообще эстет и человек без определенных политических убеждений. В Конгрессе приняли участие 230 представителей от 38 стран) среди которых были такие известные писатели, как Андре Жид, Анри Барбюс, Андре Мальро, Луи Арагон, М дю Гар (Франция), Генрих Манн, Леон Фейхтвангер (Германия), Уолдо Франк, М. Форстер (Америка), Олдос Хаксли (Англия), Карин Михаэлис (Скандинавия), Я. Ивашкевич (Польша).

И пусть сегодня этот конгресс тактично замалчивается, а его влияние признается ничтожным ("войну-то они все равно не предотвратили"), но настройка общественного мнения на антифашистский лад, излучаемая писателями, сыграла громадную роль в неприятии интеллигенцией всего мира фашизма и, в конечном итоге в подвижке западных стран к войне с Германией.

Запущенные с легкой руки Золя процессы имели на своем лике и черные пятна. Уже в 1930-е гг появилась категория писателей, громче всех вопившая и обосновавшаяся на всех конгрессах, которые были полными литературными нулями и своим общественным хаем замаскировали свою писательскую профнепригодность. Завсегдатаями конгрессов стали и советские писатели. На парижском конгрессе делегация нашей страны была самой представительной. Это из страны-то, которая заперлась за семью стенами и никого ни к себе ни впускала, ни выпускала. Эмигрантский писатель Бек вполне справедливо отмечал в том же 1935, что всей этой шумихой Советская власть пыталась отвлечь внимание мирового общественного мнения от того, что творилось в ее собственной стране.

Чем дальше, тем все более слышались "я обвиняю" и "не могу молчать" со стороны советских писателей, насквозь заполитизированных. Причем, эта общественная активность была формой приспособления, способом маленьких людей, не хотевших и не умевших работать, за счет литературы прокормиться и пристроиться к жизни. Наши писатели активно боролись за мир и разоружение. И в рамках этой борьбы они осуждали агрессию американского империализма против Вьетнами и Кубы и приветствовали ввод советских войск в Афганистан, протестовали против ядерных испытаний в Америке и восхваляли рост оборонной мощи своей страны.

Ни одна писательская собака не решилась по соответствующей указке не предоставить свою подпись для осуждения Пастернака, Солженицына, художников-абстракционистов. Если кто их слишком осуждает, то пусть посмотрит на себя. Помню, как с подобным коллективным письмом выступили писатели моего региона против местного диссидента, пособника империалистов и замаскированного врага линии партии и правительства. Этот отщепенец опубликовал в центральной печати статью, где выступал против чрезмерного увлечения бобовыми культурами (или наоборот, за их распространение, уже не помню точно: важно лишь, что первый секретарь обкома имел противоположное мнение).

Много лет спустя я разговаривал с одним из подписантов. "Ну ведь говорил ему: не тронь гавно, вонять не будет. Ведь все мы знали, что наш первый дурак. Только ведь обухом топора не перешибешь. И чего он добился? Чудь не засадили в психушку: еле ноги унес". -- "Но ты-то зачем это позорное 'мы обвиняем' подписывал?" -- "А что мне было делать? 40 лет, жена, двое детей, ни стабильного места, все на подхвате, ни своей квартиры, одна книжка вышла, вторая подвисла в издательстве (тогда для вступления в Союз с некоторой гарантией матположения нужно было выпустить не менее 2-х книг). Попробовал бы я только вякнуть тогда, и мигом бы оказался на улице". (Понятно, что "вякать" в данном случае -- это как раз не выступать с разного рода "не могу молчать' и "я обвиняю", когда это нужно).

Справедливости ради нужно сказать, что западные деятели культуры (режиссеры, артисты, шоумены, которые отнесли писателе от пульта управления искусством) слеплены из того же теста, что бывшие советские, а теперь суверенно-демократические коллеги. Во всех последних меж- и внутреннегосударственных конфликтах, все "я обвиняю" четко делятся по принципу кассовой (написал сначал по ошибке вместо "классовой", а потом подумал, что и поправлять-то не стоит) принадлежности авторов.

Делать отсюда однако пессимистический вывод, что начинание Золя выдохлось, думается, не стоит. Когда ложь и глянец официальной пропаганды, кажется, уже совершенно непереносимы, именно со стороны писателей (или др артистов) нет-нет да и раздается освежающее слово правды, вдруг сразу становящееся заметным несмотря на весь хай с проплаченной стороны.

К содержанию

Rerum novarum

[]
Монашки готовятся к встрече с рабочими
На баррикадах
Послание римского папы Льва XIII "Rerum novarum" (res novae -- "новое, нововведения"; но также "переворот, революция") было обнародовано 15 мая 1891 г. Если читать ее как художественное или философское произведение, то никаких особенных артистических изысков, там тонких наблюдений или оригинальных идей нет: сплошная банальщина. Но и видеть ее значение только через призму сана коллектива авторов неправильно. В конце концов энциклик выпускается апостолической столицей масса (только Лев XIII накатал их с десяток), но кривотолки и комментарии вызывают немногие. А Rerum novarum смело удерживает до сих пор первое место среди них.

Подготовка энциклики

Современный польский публицист К. Мондель (M?del) даже назвал ее переворотом в современной католической науке. Речь в энциклике идет об отношениях между правительством, бизнесом, рабочими и Церковью, вопросы которые до того католическая церковь оставляла совершенно за бортом своего внимания, ограничивая свои ответы на вопросы классовой борьбы стереотипами "Богу богово, а кесарю (и соотв хозяину) хозяйское", "Не в деньгах счастье" или "Труд дан человеку в наказание за его грехи".

Капиталистов, или как их теперь стали называть предпринимателей, такие ответы устраивали стопроцентно, а вот рабочих нет. И они потихоньку потянулись из церквей на выход: в синдикализм, анархизм, а кто побойчее и попродвинутее и в социализм, и даже коммунизм.

Многие святые отцы всполошились и пришли к выводу, что что-то нужно предпринимать. Еще в 1864 католический публицист фон Кеттлер выпустил опус "Рабочий вопрос и христианство", где выдвигал идею необходимости законодательного регулирования наемного труда и создания рабочих союзов (тема тогда весьма распространенная, но для католической церкви эта работа имела эффект разорвавшейся бомбы).

Непосредственным поводом для создания энциклики послужила мощная и хорошо организованная забастовка 1889 английских докеров. Ее взялся разрулить кардинал Маннинг, и сумел-таки уговорить рабочих отступиться. Но и работодателей уговорил не наглеть, и хоть немного думать, что рабочие они ведь тоже люди. Лев XIII весьма пристально следил за ходом этого конфликта, а в 1890 году, когда в Берлине представители разных рабочих организаций собрались на конференцию по трудовым отношениям, и германский император Вильгельм II потребовал от папы поддержать позицию государства на этой конференции, попам стало окончательно ясно, что отсидеться за ватиканскими стенами от злободневных вопросов не удастся. Лев XIII собрал комиссию и в бурных дебатах началась работа над энцикликой.

Достаточно сказать, что в работе над нею сшиблись лбами такие разные люди, как патер Либертен, один из организаторов и руководителей т. н. Фрибургского союза, католической организации, созданной для исследования социальных вопросов (за работой этого союза Лев XIII наблюдал очень внимательно и еще в январе 1888 года затребовал подробные отчеты о его деятельности) и кардиналы Т. М. Зигляр (Zigliara) и К. Мазила (Mazella), ярые консерваторы, которые рассматривали всякие там социальные проблемы как новомодные веяния.

В результате энциклика получилась компромиссной. С одной стороны папа признал рабочих, как достойных членов общества, к которым нужно относится внимательно, учитывать их интересы и вести с ними диалог, а с другой осудил социализм как опасное веяние. В результате, хотя и однозначно принятая на ура всем католическим миром, энциклика породила самые противоречивые комментарии. И не удивительно: все современные церкви (и католическая здесь скорее яркий пример, чем исключение, не столько бегут впереди паровоза, сколько пытаются вскочить на последнюю ступеньку уходящего поезда).

В 1931 католическая церковь устроила массовые юбилейные мероприятия по поводу 40-летия выхода энциклики, и уже другой папа Пий XI, утверждал, что именно Rerum Novarum привела к улучшению положения рабочего класса и достижению классового мира. На этих позициях официальная католическая церковь стоит до сих пор. В 1991 году Иоанн-Павел II в очередной юбилейной по поводу Rerum Novarum энциклике, говорил, что рабочие сегодня -- полноправные члены общества, какого статуса они добились благодаря "сдержанности, страданий и жертв. В определенном смысле он [этот статус] рожден молитвой и был бы просто немыслим без полной вверенности Богу".

"Спросим теперь снова: нельзя ли сказать, что сейчас, когда коммунизм пал, победа - за капитализмом, и к нему должны стремиться страны, пытающиеся восстановить и экономику и общество? Эту ли модель надо предложить Третьему миру, который ищет путь к подлинному прогрессу в экономической и социальной сферах? Очевидно, что ответ сложен. Если под 'капитализмом' понимать экономическую систему, которая признает важнейшую и положительную роль дела, рынка, частной собственности и вытекающей из этого ответственности за средства производства, а также свободной и творческой деятельности на ниве экономики, тогда ответ, конечно, - 'да', хотя лучше бы в этом случае говорить об 'экономике предпринимательства', 'рыночной экономике' или просто 'свободной'. А вот если под 'капитализмом' понимать систему, где свобода в экономической сфере не подчинена строгим нормам закона, которые ставили бы ее на службу человеку во всей его полноте и считали бы ее лишь особым аспектом человеческой свободы, основанной на нравственности и религии, ответ, конечно, будет: 'нет'" -- таково сегодня социальная доктрина церкви -- Rerum novarum конца XX века -- и вашим и нашим, и, как следствие, ни вашим, ни нашим.

Но иначе восприняли энциклику массы трудящихся верующих, что нашло отклик и на позиции низовых элементов католической иерархии.

"Несправедливость и людские невзгоды - вот что распаляет мою кровь". -- рассуждает торсийский кюре (персонаж "Дневника сельского священника" Бернаноса). -- "Вот возьми, например, знаменитую энциклику Льва Тринадцатого Rerum Novarum, вы теперь читаете ее спокойно, как ни в чем не бывало, проглядываете, словно рядовое великопостное послание. А у нас в свое время, мой милый, земля содрогнулась под ногами. Какой энтузиазм! Я был тогда приходским священником в Норанфонте, в самом сердце шахтерского края. Такая простая вещь, как идея, что труд не товар, покорный закону спроса и предложения, что нельзя спекулировать на заработной плате, на жизни людей, как на пшенице, сахаре или кофе, потрясала сознание, поверишь ли? Из-за того, что я объяснял это с кафедры моим прихожанам, я прослыл социалистом, и благонамеренные крестьяне добились моего перевода, как опального, в Монтре".

Так что если сама Rerum novarum ушла в безвозвратное прошлое, то поднятые ею вопросы остались и окрепли, и церкви, и нам никуда от них не деться.

К содержанию

В. И. Ленин. "Партийная организация и партийная литература"

[]
Поэт Б.Пастернак и художник
Мальков с портретом
товарища Сталина на I Всесоюзном
съезде писателей в Доме
Союзов. Москва. 29 августа 1934 г.

Статья В. И. Ленина впервые была опубликована в газете "Новая жизнь" N 12 от 13 (26) ноября 1905 года. В статье с полемическим задором, не без нотки демагогии, обсуждается животрепещущий вопрос об отношении партийного органа к внепартийным писателям: предоставлять ли место на своих полосах или нет. Вопрос однозначно решается во втором варианте. В советские времена эта статья стала краеугольным камнем всей марксистско-ленинской философии искусства, да и науки в придачу.

Она переиздавалась неисчислимое количество раз самостоятельно, в сборниках, собраниях ленинских сочинений, центральными и местными издательствами. "Партийная организация" входила в круг обязательного чтения и конспектирования начиная со школы, транзитом через институты и техникумы, независимо от избранной специальности или направления, и кончая системой партобразования (которое было обязательным не только для членов партии) вплоть до пенсионеров. Мало найдется литературных произведений, которые бы пропагандировались с таким пылом и которые бы никто не читал: не только студенты, но и преподаватели. Для въедливого читателя, возможно, "обязательно конспектировалась" и "никто не читал", и покажется вопиющей неувязкой, но только не для знакомого с русским менталитетом: что, кстати, автора этой заметки в свое время крайне возмущало -- эти идеологические козлы, размахивая марксистско-ленинской дубинкой, даже не удосуживались познакомиться с ее содержанием.

Новейшие времена и технологии отнюдь не уменьшили интереса к ленинской работе, весьма, впрочем, своеобразного. Достаточно набрать ее название в любом поисковике, и вам вывалятся десятки ссылок на ее текст, но найти к ней комментарии или более или менее поверхностный анализ практически невозможно: верный признак, что она по-прежнему не читается. И, соответственно, содержание статьи обросло массой фантастических домыслов и предположений, не хуже каких-нибудь апокрифических евангелий.

Статья была написана тогда, когда Ленина и его большевистских приспешников, как слабаков в баскетболе из трехсекундной зоны, вытеснили из редакции "Искры" и они лихорадочно искали печатной площадки для самовыражения своих взглядов. Благодаря деньгам жены М. Горького, замечательной актрисы М. Андреевой, Ленину наконец удалось наладить издание газеты "Новая жизнь", выход которой власти дотерпели аккурат до 13 номера.

Принципиально важно обратить внимание на тот факт, что ситуация с печатью с началом революции кардинально изменилась. На смену волчьим законам подавления всякого оппозиционного слова, когда рабочие с жадностью хватали замусоленные листки "Искры", после манифеста 17 октября Россию через край захлестнула вдруг наступившая свобода, в частности, печати. В начале века в стране выходило 14 тыс периодических изданий, в т. ч. более 2 тыс общественно-политических. Со своими взглядами лезли не только большевики или либералы, но и христиане, непротивленцы. Издавались всякие "Осколки", "Бюллетени огородников". Быть замеченным в таких условиях было весьма трудно. Поэтому для привлечения читателей политические издания заманивали на свои полосы всякого рода пишущих на любые темы, не особенно заботясь об их политической или мировоззренческой ориентации.

Была и среди большевиков популярна такая точка зрения, что де ради популяризации наших идей не нужно быть слишком привередливыми по части идеологических воззрений автора, а давать на страницах большевистской газеты место всем желающим: лишь бы интересно писались. Ленин подобным поползновениям поставил жесткий фильтр.

"Литературное дело должно стать частью общепролетарского дела, 'колесиком и винтиком' одного-единого, великого социал-демократического механизма, приводимого в движение всем сознательным авангардом всего рабочего класса. Литературное дело должно стать составной частью организованной, планомерной, объединенной социал-демократической партийной работы".

Важно подчеркнуть, что весь сыр-бор затеялся исключительно вокруг партийной литературы, то есть специфической агитационно-пропагандистской печати одной из многочисленных партий. Литература вообще, где творили Л. Толстой и Шекспир, в ленинской статье не затрагивалась. Не было в ней и посягательств на свободу слова. "Речь идет о партийной литературе и ее подчинении партийному контролю. Каждый волен писать и говорить все, что ему угодно, без малейших ограничений. Но каждый вольный союз (в том числе партия) волен также прогнать таких членов, которые пользуются фирмой партии для проповеди антипартийных взглядов. Свобода слова и печати должна быть полная. Но ведь и свобода союзов должна быть полная. Я обязан тебе предоставить, во имя свободы слова, полное право кричать, врать и писать что угодно. Но ты обязан мне, во имя свободы союзов, предоставить право заключать или расторгать союз с людьми, говорящими то-то и то-то".

Можно перечитывать ленинские слова спереди назад и с заду наперед, но обнаружить в них какую-то особую гениальность невозможно. Как нет и ничего, с чем в здравом уме и твердой памяти можно было бы не согласиться. Вопрос о том, корешоваться ли со всеми подряд или только с единомышленниками -- в условиях демократии и разнузданности печати -- это вопрос выживания и сохранения своей самоидентичности. Демократия состоит не в том, чтобы печатать у себя все подряд без разбора, а в том, чтобы общество обеспечивало несогласному возможность выразить свои взгляды в другом месте (разумеется, не на нарах).

Высказанным принципам Ленин был верен всю свою деятельность. Уже после победы Соввласти в 1919 году на встрече с комсомольцами он бросил, что коммунистом можно стать лишь тогда, когда обогатишь свою память всеми теми богатствами, которые выработало человечество. Бросил, когда увидел в руках одного из делегатов коммунистическую брошюрку и на вопрос: "Вы, кроме этого, что-нибудь еще читаете?", тот с гордостью ответил: "Нет, только партийную литературу".

Советская идеология перевернула ленинскую статью с ног на голову. Она поставила знак равенства между партийной литературой и литературой (искусством и наукой) вообще. В коммунистическом обществе не может быть иной, кроме коммунистической идеологии -- такой принцип проводился неукоснительно и жестоко. Можно сказать, что Ленин сам дал к двусмысленный повод, к концу статьи незаметно подменив понятие партийной литературы на понятие литературы вообще.

"Жить в обществе и быть свободным от общества нельзя. Свобода буржуазного писателя, художника, актрисы есть лишь замаскированная (или лицемерно маскируемая) зависимость от денежного мешка, от подкупа, от содержания".

Хотя в актуальности данной мысли, и именно в современных условиях, усомниться трудно. Стоить только посмотреть, сколько грязи вылили разные звезды шоу-бизнеса, прокламирующие аполитичность и чисто развлекательную направленность своих кривляний, на голову коллеги, когда тот на встрече с руководителями государства, осмелился заикнуться о нарушении демократических свобод в стране.

К содержанию

Луази. "Евангелие и Церковь"

"Евангелие и Церковь" -- книга французского богослова и историка вышла в Париже и вызвала сенсацию и споры, круги от которых перехлестнули богословские берега и, став заметным общественным явлением в начале XX века, не улеглись до сих пор. Так бывает, что книга, сама по себе и не примечательная своим содержанием наносит громкую пощечину общественную вкусу и входит в истории наравне с самыми именитыми и заслуженными шедеврами. Это и случилось с книгой Луази.

Собственно говоря сама книга возникла в полемике Луази, как католического богослова и церковноого историка, со своим коллегой из лагеря либерального протестантизма Гарнаком. Этот Гарнак, будучи крупным специалистом по истории христианства, досконально, шаг за шагом исследует историю христианского учения. В частности, он обращает внимание на тот факт, что церковь отнюдь не существовала в раннем христианстве. В самом деле, если обратиться непосредственно к Евангелию и попытаться вывести оттуда мнение Христа о церкви, то оно окажется весьма кратким и недвусмысленным:

"Истинно также говорю вам, что если двое из вас согласятся на земле просить о всяком деле, то, чего бы ни попросили, будет им от Отца Моего Небесного, где двое или трое собраны во имя Мое, там Я посреди них". Вот и все. И нет слова ни о каких пышных храмах или обрядах, ни о какой особой организации, только через которую и может верующий приобщиться к богу.

Кто и когда дополнил и творчески развил учение Христа о церкви, неизвестно, хотя Гарнак полагает, что процесс этот шел долгое время стихийно, вне какого-либо идеологического обоснования. Много потрудился на ниве создания церкви апостол Павел. Он особенно не теоретизировал, но постоянно заботился о возникновении и развитии церквей -- экклесий -- под которыми тогда понималось то, что мы сегодня понимаем как церковная община. Апостол же Павел постоянно подчеркивал, что наряду с такими общинами-церквами существует и единая церковь, как некое духовное образование, невидимое и неслышимое, но именно оно-то и придает необходимую святость экклесиям как собраниям верующим.

Еще дальше пошел Августин, который настаивает, что все верующие должны принадлежать граду Божьему. Правда сам этот град не имеет не организационных ни юридических форм, но он есть необходимое духовное начало в душе каждого верующего. Новизна мысли Августина состояла в том, что человек сам своей волей до Бога дойти не может. И только его нахождение в лоне града Божьего поможет ему обрести бога в себе. Практически эта мысль интерпретировалась так, что душа душой, а если не будет церковной организации, то и града Божьего не будет.

Весь этот процесс от "двух-трех" до града Божьего на земле Гарнак рассматривал как упадок первоначального христианства и призывал, что уже не раз делалось в истории до него и будет делаться, пока существует христианство, и дальше, вернуться к этому учению в его первоначальном виде, как оно было проповедуемо Христом.

Луази согласился с Гарнаком в пункте того, что современная нам церковь уж очень удалилась от первоначального христианста. Его фраза "Le Christ a annonc? le Royaume, mais c'est l'?glise qui est venue (Христос возвещал царство, а пришла церковь)" стала хрестоматийной, и даже такой завзятый безбожник, как Анатоль Франс ее с удовольствием цитировал, а когда ее автору отказали в католических колледжах, он замолвил за него словечко, чтобы того приняли на кафедру в Колледж де Франс.

Но Луази посоветовал протестанским историкам не драматизировать ситуацию и признать, что христианство, как и все на свете, за эти 2000 лет интенсивно развивалось, и современная церковь как институт играет необходимую роль в обществе и в том виде, в каком она существует. Ее возвращение к истокам было бы непростительной исторической ошибкой. "Важно не "учение Иисуса", а то, что из него выросло, а именно Церковь. Христос не имел намерения основывать Церковь хотя бы потому, что возвещал скорый конец мира," -- писал он.

Вся эта полемика велась в научных христианско-исторических кругах, но вот эти-то идеи Луази неожиданно нашли широкий отклик в обществе.

И если протестантские коллеги, не соглашаясь с Луази, нашли его позицию вполне приемлемой и заслуживающей обсуждения, то свои же католические ученые, как один набросились на собрата. Идея о том, что церковь и христианское учение изменяемы, а не были даны однажды раз и навсегда как откровение, ножом полосанула по их религиозной совести. В полемике против Луази приняли участие многие католические историки, потом деятели церкви и простые прихожане. Парижский архиепископ Ришар осудил его книгу. Папа Лев XIII внес в индекс запрещенных книг.

В полемику включились светские люди, и она докатилась аж до России. Так, на Луази напал наш соотечественник Бердяев: "Чувствуется, что человек постепенно растерял свою веру, но боится в этом признаться самому себе".

При Пие Х от Луази потребовали покаяния, и он написал папе, что кается "из духа послушания". Это показалось святому престолу пустой отговоркой и в 1908 Луази был отлучен от церкви. Робкие попытки друзей замолвить за проштрафившегося аббата словечко успеха не возымели...

А тут началась мировая война, и полемика как-то сама собой смолкла, лишь время от времени поднимаясь в историческом ракурсе. "Фразу Луази ''Христос возвещал царство, а пришла церковь" часто понимают превратно", -- пишет в 2007 г французский богослов М. Деньо (Mgr Deniau). -- "Будто 'Церковь предала Христа'. Но , мне кажется, Луази хотел сказать совсем другое. Для него Церковь заняла место Христа (а не Царства божия), чтобы продолжить предвозвещенный Христом приход этого царства".

Хотя мне кажется, вопросы эти -- о месте церкви на земле и обоснованности ее притязаний представлять учение Христа -- отнюдь не улетучились, а представляют немалый интерес, как для верующих, так и неверующих.

К содержанию

 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"