Аннотация: Сюрреалистический треш с лириками и красотами - коммунизм как пантеистический акт, и как попытка оттолкнуться от законов природы, и как вариант дзен-буддизма.
Часы отчего-то показывали не нормальное, общедоступное время, а какую-то крамолу, и по всему выходило, что сейчас час быка. Какого такого быка, когда нет никаких быков, было непонятно. Зачем этому быку час, который мог бы принадлежать Прохору? Но тут уж ничего не поделаешь - неведомый, туманный бык прочно завладел часом, и вместе с тем, оборвал цепь часов, которые ещё только должны были, могли бы добраться до Прохора, а теперь уже - или попадут к, всё тому же быку, или вовсе канут в никуда - как разобрать?
Прохор умирал, и, вероятно, это было как-то связанно со временем, с этими часами и с этим быком, но думать об этом не получалось, а получалось тосковать, от того что снова, как когда-то давно, до рождения, пройдется не быть вовсе. И стоило жить? И работать стоило? Ответов не было, потому что та область мозга, где надлежит храниться ответам, уже отдалась настойчивому отупению. Моргнул глазами Прохор, и закашлял неслышно.
Его сын, Никита, сидел на постели и ласково провожал отца отсюда. "Что же ты делаешь, сукин сын, думал он нежно, куда же ты уходишь, когда уходить тебе некуда. Кому же ты меня передоверяешь, не дождавшись наступления будущего? Дай я подержу твою холодную руку, напоследок, чтобы тебе не было страшно, дай я загляну в твои пустеющие глаза, что бы ты увидел, что со мной всё в порядке, и не волновался за меня, не сожалел обо мне, и прекращался спокойно, раз время твоё ушло безвозвратно".
Отец умирал, оттого что был атавизмом, и от того, что какой-то бандит, желая ограбить колхозные склады, прострелил ему грудь. Бандит был полезнее отца, от того что сеял в людях семена здоровой ненависти к бандитам, и всячески закалял трудовой народ, и Никита с радостью помог бандиту завершить своё предназначение, публичной смертью показав всем, что Советская Власть не терпит враждебный элемент. Бандит расточительно потратил на отца две пули, а Никита сэкономил, прострелив бандиту сердце. Отца Никита любил, а бандита ненавидел, потому что бандиты были нужны именно что бы их ненавидеть, потому что не ненавидеть вовсе никого человек в эту пятилетку ещё не умел, а только должен был научится в грядущем - скоро в этом чувстве не будет необходимости, потому что будет Коммунизм, и бандиты исчезнут за ненадобностью.
У Никиты были только Отец и Партия. Отец был старым, он был от природы, и от того умирал. Он всю жизнь прожил во тьме религиозного угара, под властью буржуев, но вырастил хороших детей, не считая тех, которых похоронил, но теперь пришло время других людей. Отца было жалко за то, что он остаётся на перевёрнутой странице истории, но было приятно понимать, что там Отец всё-таки остаётся, и там ему уже ничего никогда не навредит. Отца Никита любил, а Партию любил тоже. Отец был частью природы, а партия - частью Коммунизма. Отец был прошлым, на котором крепилось будущее, а партия - будущим, которое произрастало из прошлого с исторической неизбежностью.
Прохор издал мычащий звук, и обмяк, что бы начать трупно коченеть.
- Отмучался - раздался голос из-за спины. Это был раскулаченный кулак Митя. Шёл Мите трёхсотый год, потому что от наступления Советской Власти он, как истинный её враг, устремился к смерти, но, как сочувствующий, решил не умирать до наступления самого Коммунизма, а просто состарился враз на двести сорок лет. Был он в рясе и с длинной бородой, хотя попом не был, а просто носил одежду другого врага Коммунизма, для большей наглядности. Все его любили, за то, что он очень верный враг Советской Власти.
- Здравствуй, зараза - сказал Никита.
- О, душа улетела! - Уставился невидящими глазами куда-то вверх классовый и идеологический враг.
- Не бывает души, это всё выдумки.
- А я и не говорю, что бывает. Зачем душе бывать? Это нам бывать надо, а душа распрекрасно без этого обходится.
- Непонятно ты говоришь.
- Это потому что я в ногу со временем не иду.
- Это мы пока в ногу со временем идём, скоро время будет с нами в ногу идти.
- Пусть так. Пойдём, помянем старика.
Никита уважил оппонента. Они вышли из палаты, где умер Прохор, и Митя отвёл его в сарай, что стоял на дворе больницы, и достал самогон.
- Кружек у меня нет - сказал он - стаканов тоже нет. Будем из горлышка пить, хотя, и не положено этого.
Он выпил из горла, и передал Никите. Никита отхлебнул. Самогон был плохой, кулацкий.
Митя заплакал.
- Чего плачешь, сволочь - спросил Никита сердито - мой отец помер, личный, тебе-то что?
- Да я не о том. Я завидую. Умирают люди, а я живи пока, мешай кляче истории. Хоть бы ты пристрелил меня, что ли.
- Мы кулаков теперь не стреляем, только бандитов. Кулаки нужны в свет исторических нужд.
- Ох, как же меня так угораздило, стать на пути истории препятствием?
- Не плачь. В качестве препятствия ты очень хорошо справляешься. Зато представь, какая будет жизнь, когда ты, наконец, помрёшь?
Митя уставился в будущее, и улыбнулся.
- Вот и не плачь, служи свою службу. Мы врага хорошего любим не меньше, чем надёжного товарища, потому что и враг потребен до поры.
Митя сделал ещё несколько глотков, от того, что был алкоголиком. Он вообще старался сочетать в себе предельное количество гнусных черт, недостойных нового человека, что бы быть хорошим пережитком. Только бандитом он не могу быть, от того что старый и стрелять не умеет совсем, но бандитов и без него хватало: время от времени на городок набегали анархисты, не признававшие что Революция завершилась победой Советской Власти, а ещё чаще - простые, безыдейные бандиты, не признававшие, что кому-то кроме них надобно жить под сенью разнообразной погоды и всячески радоваться жизни.
- Часы есть у тебя, паскуда? - Ласково спросил Никита, которому надлежало явиться не позже часа для получения задания, потому что об Отце больше заботиться надобности не было, тот теперь жил в последствиях своих дел, и в сыне, в частности.
Прокопенко был умным человеком, хотя и без безымянного пальца на левой руке, зато с добрыми глазами, внимательно и цепко следящими за всем, что происходило снаружи его, потрёпанного в боях, тела. Враждебный элемент не дремал, и всячески подрывал путешествие человека как класса в мечту. Порой враждебный элементы был не сознательным, а враждебным от природы, но и в таких случаях Прокопенко не мог себе позволить милосердия. Милосердие хорошо годилось для строителей Коммунизма, но для него, призванного охранять это строительство снисхождение было роскошью. При себе он держал всегда наган, отобранный когда-то у анархистов, занятную игрушку, чуть ли не ручной работы, рассыпающуюся и тлеющую на глазах, но вполне способную вогнать пулю в мягкое тело мясной машины.
"Отчего мне так грустно? От чего всё вокруг так грустно, и всё увядает и приходит в негодность? Я спрашиваю себя об этом не в первый и не в сто первый раз, и каждый раз знаю ответ - это сползает старая шкура старого мира, это линька и не более того, от того и грустно. От того, что все мы, на самом деле, родом из этого мира, и, хотя мы полны решимости убить своего Лая, всё-таки перешагнуть через родственные узы дело непростое, и перед ним положены определённые моральные терзания. Дело наше правое, и победа уже за нами, но если мы будем слишком спешить она так и останется за нами, и никогда нас не догонит. Что же, пускай, пускай уйдёт сорок лет, и ещё сорок, и снова сорок, и сорок раз по сорок, и сверх того, и сгинут все, кто начинал это великое строительство, и пускай все они будут забыты потомками, которым не надо будет помнить своих заблудших дедов, что бы быть хорошими людьми. Пускай шагающее к лунной радуге поколение не смеет думать об окружённых таинственными стенами предках, им это не к чему, достаточно и того, что мы думаем о себе. Веками мы сражались за справедливость в своих умах лишь от того, что боялись что те, кто угнетает наших соседей, возьмутся и за нас, но им, побеждающим солнце, не понадобятся подобные стимулы".
Прокопенко умел быть безжалостен к себе. В прошлом в знак верности идеалам партии он совершил матануки, но был за это несколько выбранен. "Членовредительством - было доходчиво сказано ему - может каждый заниматься, кто хоть немного приобрёл сознательности, и хоть слегка понимает, что к чему. Себя не жалеть и кидать в огонь, это дело хорошее, но от тебя мы ждём большего. Коммунизм это не порыв, а долгая, кропотливая работа, так что отбрось свои штучки", и он отбросил. Уже потом, во время стычек с бандитами, оказалось, что действительно, зачастую куда проще подставиться под пулю, что бы спасти хорошенького и совершенно не годного к боевым действиям новобранца, от которого, при самом лучшем раскладе толку могло бы быть ноль, чем позволить такому субъекту умереть, приняв вину за его гибель на себя. Проклятая романтика въелась в мозг, но от того, кто поставлен защищать завоевания Советов от сил тлена и распада требовался прагматизм. Его не удивляло, что сначала пришлось избавиться от эгоизма полностью, что бы начать со временем вести себя как эгоист - теперь он смотрел на себя со стороны и видел ценного сотрудника и друга Партии, которого надлежало беречь хотя бы до поры. Вот наступит коммунизм, где каждый получит что захочет, тогда Прокопенко сперва убьёт кулака Митю, потому, что это одно из главных условий наступления Коммунизма, а потом найдёт себе хорошего врага, которым по идее не откуда взяться в Коммунизме, что бы расстаться с жизнью именно в той форме, в которой он считает это единственно для себя приемлемым.
В дверь постучали, и вошёл Никита. Никите полагалось дать задание, которое сулило приключения и опасности, и которое Прокопенко с удовольствием забрал бы себе. Но Никита был менее ценен, чем Прокопенко, с другой стороны голова у него соображала лучше.
- Здравствуй, товарищ - поприветствовал его Прокопенко.
- Здравствуйте.
- Как отец?
- Нет у меня больше отца, а только одна память.
- Память это хорошо, в твоей памяти ему ничего не сделается, и он там будет всегда, даже когда тебя уже не будет, поскольку будут те, кто запомнит тебя, вместе с твоей памятью об отце. Так что не грусти.
- Я и не грущу.
- Ну, совсем не грустить, всё-таки не стоит. Мы пока не новые люди с тобой, и старые мысли нам не чужды. Твой отец не был коммунистом, но он был хороший человек, разве нет?
- Пожалуй.
- А если ты о нём не грустишь, то ты притворяешься, как будто ты уже новый человек, а ты ещё старый. Не надо заниматься самообманом, от него все проблемы.
Никита кивнул.
- Мне поручено поручить тебе особое задание. Ты будешь заниматься им не один, вас будет двое, но больше никому знать о нём не следует. Знаешь ли ты что умер Хлебников?
- Знаю.
- Человек был важный, но речь пойдёт не о нём. Неделю назад покончил с собой Маяковский.
Никита уставился на Прокопенко. Маяковский был одним из символов Революции и рывка в мечту, праздничный, весёлый, бесноватый человек.
- За неделю до самоубийства он уже пытался покончит с собой, и написал предсмертную записку. Она сохранилась, и её мы обнародуем как непосредственно предсмертную записку. На самом же деле перед состоявшимся самоубийством он тоже написал кое-что. Тебе надо отправиться в Москву, тебе отдадут то, что он написал, и там ты получишь конкретные инструкции.
- Как же так... - Не мог прийти в себя Никита.
Лошадки были молодыми, и неслись так, как будто желали обогнать ветер, благо он дул навстречу. В них чествовалась бурлящая сила новой, необузданной жизни, и, казалось, что это не всадники приручили лошадок, а лошадки подсаживали на себя всадников, как предмет бижутерии. Казалось, что лошадки уже давно построили своё идеальное общество, в котором человеку только позволялось считать себя главным, на самом же деле он был украшением и предлогом что бы пробежаться, да ещё убивал особей, по каким-то причинам нуждающихся в гибели, а прочих кормил и лелеял.
Никита тряхнул с себя головой, сгоняя с себя наваждение. Они отъезжали от городка, который пока никак не назывался, потому что жители постановили повременить с названием до наступления Коммунизма. До вокзала было не далеко не близко, а ровно три часа на лошадках.
Вскоре лошади подустали, и пошли медленно, и Прокопенко заговорил.
- Я был в Москве давно, а ты будешь в новой Москве, которая пока является сердцем нашей Родины. Я завидую тебе, хотя и дружеской, белой завистью.
- Не завидуй. Ты остаешься делать великое дело.
- Оба наших дела носят важный характер, и сравнивать их не к чему - заключил Прокопенко. - Скоро, конечно, нам не нужно будет Москвы, зачем нам сердце, когда мы будем сознательным элементом? Трудовым массам не нужно сердце, они и без него будут добрее и живее прошлых людей. Тогда Москва станет просто музеем, что бы ненадолго вспоминать о том, через какие тернии человек пришёл к звёздам, а потом и это забудется, потому, что прошлого больше не будет. Но до той поры насладись этим городом, потому что коммунизм хоть и лучше, но он ещё только приходит, а Москва вот она.
- Ленина бы увидеть.
- По секрету скажу, и увидишь. Только не переоценивай и Ленина. Ленин проводник коммунизма, и не было бы его, был бы другой.
- Чудно ты говоришь.
- Вовсе нет. Личность в историческом процессе - инструмент, а сама по себе ничего не стоит, от того мы и хотим массовости.
- Но ведь это пока так было. Это пока прошлое, пока природа. А когда человек станет во главе мира, быть может, и личности найдётся применение?
- Конечно, только это будут новые личности.
Так они беседовали, обретая в споре некое подобие истины, в глубине души понимая, что торжество коммунизма лучше любых их догадок, пока не выехали на полянку, где находилась старая церковь.
Церковь пока оставили, потому что она была далеко от всех, в давно покинутой от неплодородия деревне. Домики постепенно пришли в негодность, и, в массе своей развалились, став живописными, мрачными руинами, символизирующими закат старого, негодного солнца накануне красной зари. Попы и всякие там дьяконы питались рыбой, от того, что находилась церковь неподалёку от речки. Рыбу они же как-то хитро обрабатывали и продавали, и тем обретали ресурсы для поддержания здания в справном состоянии. Советская власть признавала высокое качество продукта, и не считала нужным лишать рабочих такого удовольствия, благо просили попы копейки, а продразвёрстку учинять тоже не хотелось - пускай себе доживают свой век, как умеют несчастные вчерашние люди.
Возле церкви царило непонятное движение.
- Бандиты - Понял Никита.
Бандиты лупили попов, а те отбивались, как умели, а умели погано.
- Забирайте пескариков! - Кричал кто-то.
- Пескариков кушаете, в день по пескарику, и думаете пескариками Бога купить? - Орали в ответ бандиты - Мы у вас и пескариков заберём, и Бога и жизни, ничего вам не оставим.
Рыба, откровенно говоря, меньше всего походила на пескаря, но разбираться в ней было особенно некому.
- Варынько - Опознал атамана бандитов Прокопенко - плохо дело. Он зоркий очень, или нутром чует. Попадись он на обратном пути - другое дело, но я же обязан тебя доставить...
Среди церковников только один юноша в рясе спокойно читал молитву, стоя у стены. Никите стало странно смотреть на происходящее.
- Что же будем делать?
- А что делать. Этих спасать не к чему, хотя бандитов бы проучить надо. Но мы вдвоём много ли навоюем против... Сколько их, семеро?
- Вроде семеро.
- Обходим по-тихой. Я Варынько ещё припомню это. Оставляет трудовой народ без рыбы. Рыбу-то мы и сами ловить можем, но что эти черти верующие с ней делали такого особенного, никто же не знает. Но не сейчас.
Прокопенко не кривил душой, ему действительно хотелось кинуться в бой, но было никак нельзя. Попов жалко не было, по крайней мере, сверх меры, чай знали, где и в какое время остаются. Подобный элемент в эту пору старался жаться ближе к Советской власти, которая позволяла всяким таким персонажам жить, не боясь, что они сумеют чем-то подгадить, а эти решили прожить в гордости - на кого им пенять? А вот Варынько не мешало бы уничтожить за опасность. Но было нельзя.
Обошли инцидент сперва успешно, но вскоре услышали стрельбу.
Один из бандитов преследовал их, и стрелял, безобразно промахиваясь.
- Что ж ты, скот, делаешь - Возмутился Прокопенко.
- Один что ли?
- Чего один. Когда эти сволочи личную инициативу проявляли. Впереди всех просто. Небось, с перепугу и стреляет.
И верно, бандита догонял, по меньшей мере, Варынько.
Прокопенко увидел спуск к речке, и жестом велел Никите направляться туда, и сам, не дожидаясь реакции, выполнил собственное приказание.
Спуск был достаточно крутым, что бы снизу устроить засаду, да подвернулась на удачу небольшая пещерка, ставшая в эту минуту укрытием преследуемым.
Вскоре показался первый бандит, уже спешившийся. Прокопенко выстрелил, и убил бандита.
- Саша - крикнул кто-то.
- Куда, дурень. Помер твой Саша.
- Братец!
- Да не лезь, говорю.
- Они ничего не умеют, взаправду - сказал Прокопенко Никите - и трусят ужасно, от того что идеала у них нет, и помирать им не за что. У тех, в церкви, хотя бы Бог был, хотя его и нет, а у иных анархистов - идеал анархии. Но эти, конечно, просто дерьмо. Покрутятся, заскучают, да и уйдут.
Что-то влетело в пещерку, и Прокопенко отвлёкся. Это был просто камушек. Пока он вертел головой, из-за стенки появилась рука с пистолетом, и выстрелила.
Прокопенко упал с коня.
Никита выстрелил в руку, и, на удивление, попал. Обладатель раздробленной пулей конечности, завалился в пещеру, и был тут же добит. Это бы сам Варынько.
- Атаман - снова крикнул голос, который видимо, за всех жалел каждого убитого, и послышался топот коней. Бандиты кинулись врассыпную.
- Ты как там? - Взволнованно спросил товарища Никита.
- Умираю. Плохой я работник был, Никит, тебя ещё сберёг, а сам не уберёгся. Как теперь там без меня, думаешь?
- Обойдутся - успокоил расстроенного Никита. - Справятся. Сам же говорил, что личность ничто.
- И то дело. - Обрадовался умирающий - Попребывают в растерянности, да и справятся как-нибудь. Слушай, помоги до воды добраться. Есть у меня одна тайна, да теперь что скрывать?
Пуля нехорошо разворотила Прокопенко живот, и Никите пришлось быть осторожным.
- Больно тебе? - Спросил он у воды.
- Очень. Слушай, ты вокзал-то найдёшь?
- Найду, конечно.
- Билет возьми из кармана. Дрянь, небось кровью вымазан?
- Чистый.
- Ну хорошо. Теперь ступай, и так времени потратили, а я тут помру пока.
- Не грусти о себе.
- Не грущу.
В реке что-то шевельнулось, и на мель выползла девушка с рыбьим хвостом.
- Что это? - Спросил Никита.
Прокопенко уже потерял себя, хотя ещё пребывал в сознании и не ответил.
- Русалка я - нежно сказал девушка. Его русалка. Был у нас роман. Он очень меня стеснялся, за то, что любит миф и мракобесие, но ничего поделать не могу, а я ценила большую его моральную жертву, и любила его тоже, а теперь хочу убаюкать. Когда русалка баюкает умирающего, ему умирать слаще, да и умирает он не вполне.
- Русалок нет - сказал Никита.
- Его тоже уже нет. Ступай своим путём, юноша, не мешай нам ворковать да миловаться напоследок, ты живой, а мы нет, что тебе в наших делах?
Никита ушёл, раздумывая о том, что за день видел смерть двоих близких людей, да дважды слушал про мракобесие. Утешало то, что люди умирали достойно, а говорившие о мракобесии не настаивали.
- Не должны умирать красивые - запела русалка - Не должны умирать храбрые. Не должны. Не должны...
Подошел фыркая, конь Прокопенко.
- Что же ты, милый, удумал-надумал, какое решение принял? Брызнет сердце то ли кровью, то ли тёртою морковью? Нельзя тебе помирать, такому славному и красивому, нельзя тебе умирать такому пылкому и горячему, нельзя тебе умирать, такому доброму и смелому, нельзя тебе умирать. Нельзя, раз Партия не велела, нельзя, раз все девки от тебя без ума, нельзя, раз жизни бандитов твоя рука обрывает одну за другой, нельзя.
Конь поглядел на русалку. Как всякий конь, он боялся и не любил нечисть, но чувствовал, что происходит что-то полезное.
- Что же ты, милый, любимый, не сберёгся, на кого ты оставил меня, да на кого ты оставил светлый идеал Коммунизма? Приснится Ленину в кремле гибель твоя достойная, расстроится Ленин, что ещё один хороший человек умер. Увидит Гагарин из космоса, что лежишь ты бездыханный, спросит "Как же так", и закричит, но никто в космосе не услышит его крик, и не ответит ему холодная вселенная. Солнце лучей не кинет, рожь не взойдёт, не подводи их всех, не омрачай первый дни новой эпохи.
Русалка поцеловала Прокопенко в губы. Долгим был поцелуй, нежным и исступлённым. Прежде не было контактов в их странной любви - от того, что нечисти можно человека касаться, только если при этом забирается жизнь. И она забрала жизнь у себя, и отдала её возлюбленному.
Русалка упала рядом с Прокопенко, и успела услышать, как он глубоко задышал, прежде чем у неё заломило руки.
Ещё успела она увидеть одобряюще глядящее на неё солнышко, прежде чем невыразимая боль охватила её нутро, и осталась одна боль, а Русалка ушла. Боль же без Русалки то же пропала от того что не у кого ей было быть, а боль только в гостях пребывает.
Прокопенко закашлял.
Конь подошёл к нему совсем близко, и лизнул в щёку.
Рана болела, и страшно тошнило, и было больно открывать глаза.
"Я умру" - подумал он, хотя уже знал, что не умрёт - не в этот раз. Возможно, он умрёт по пути в городок, но, по крайней мере, этот путь в городок будет.
Конь задышал в его лицо, и Прокопенко, протянув руку, нежно взял животное за гриву.
- Хороший мой - пробормотал он - хороший, не бросил меня. Уберегли мы Никиту, а? Бандита убили, да? Молодцы мы с тобой. А Никита, кажись, атамана завалил.
Прокопенко, наконец, открыл глаза, и увидел рядом с собой Русалку.
Её тело уже не походило на человеческое, в нём ударными темпами велась работа по деконструкции старой жизни. Мясо её клубилось, жилы шевелились, как черви, что-то в ней булькало и шипело, а песок под ней был мокрым, потому что истекала она морской пеной, заменяющей русалкам кровь.
Раздался хруст костей, и Прокопенко увидел, как из грудной клетки появляются выпрямляющиеся, медленно, рывками, рёбра. Чешуйки с хвоста от малейшего ветерка поднимались в воздух и летели, что бы, при попадании в воду стать мелким, вполне живым планктоном. Мухи слетались на пир гибели как крохотные стервятники.
- Вот оно что - понял Прокопенко - Значит пройдется мне и правда постараться добраться до дома, хотя всё равно врачевать меня некому, но раз уж она за меня свою жизнь отдала. Сама отдала и за меня, представляешь - обратился он к Лошади.
Говорят, Ленин стал вечно живым от того, что ему тоже передали жизнь при похожих условиях. Ведь что такое нечисть, как не идея? Вот и Ленин стал идеей, мифом, и от того бессмертным, и всегда живым. Получалось, что и Прокопенко теперь станет идеей, символом, и никогда в полной мере не умрёт?
- Да нет, мистика всё это - поправил он себя вслух - никто Ленину жизнь не передавал, он просто всегда живой, потому что Ленин. А идеей он сам стал, без посторонней помощи. Про Маяковского тоже говорили.
Лошадь фыркнула.
- И то дело - сказал Прокопенко - надо спешить, пока я не околел опять.
И он начал забираться на лошадь.
В животе болело, и он чувствовал, что не все жизненно важные органы невредимы.
До вокзала оставалось всего ничего, когда Никита увидел Красного Коня. Конь был огненный по цвету, и пил из речки тишину. Это был Конь детства, конь-огонь. Наверное, неспроста увидел его Никита, хотя вернее всего благородное животное просто паслось на своей свободе.
Никита залюбовался, и не заметил, как к коню подошёл нагой, несколько тощий юноша, с кожей болезненно-жёлтого цвета. Юноша оседлала коня, и повёл его купаться.
Увидеть купание красного коня - хороший знак, отчего-то подумалось Никите, и пришлось потрясти головой, что бы отогнать ненужные мысли. В самом деле, не верить же приметам.
Откуда-то в поле зрения появилось ещё два коня, хотя один выглядел скорее жёлтым. Этот, жёлтый, был не осёдлан, его вёли под уздечку, прямо в воде.
Первый юноша внимательно посмотрел в сторону Никиты.
Они встретились взглядами, и Никиту охватил восторг. Захотелось смеяться и плакать от счастья, но было страшно, что оно от этого измельчает. Никита просто следил за вспыхнувшем в себе чувстве, боясь дышать.
Когда счастье пошло немного на убыль, удалось различить его источник - предчувствие каких-то больших свершений, личных и общечеловеческих, хотя ничего конкретного понять не удалось.
А ещё возникла странная уверенность, что Прокопенко спасся, и это было прекрасно.
Всадники вывели коней из воды (жёлтый он оказался тоже красным), и легли на землю отдыхать и греться на солнышке.
"Пусть всегда будет лето - подумал Никита - пускай оно будет всегда, моё кромешное последнее лето детства. В будущем человек неизбежно создаст растительные культуры, которые смогут расти в условиях постоянного тепла, и прикрутит к солнцу провода, что бы оно равномерно освещало землю, и что бы не бывало зим. Зима красива, но зима - смерть, а я хочу жизни, я хочу, что б цвели все цветы, и девушки вплетали их в косы, я хочу, что бы холодно бывало, только если вдруг захочется согреться - что бы согреться, надо замёрзнуть, а иногда так приятно именно согреться".
Он поскакал дальше, а всадники остались позади. Это были новые духи нового времени, не глупые тёмные выдумки порабощённого капиталом народа, но прогрессивная символика неизбежного будущего. Они и духами-то не были в полном смысле, просто так пока ещё назывались, потому, что время новых слов пришло ещё не вполне.
И всё-таки встреча сулила доброе, потому что этой встречей сам мир, уставший ждать обновления, обещал Никите быть на его стороне.
Никита об этом не думал, сосредоточившись на дороге, и страхе опоздать.
Наконец перед ним появился вокзал.
Это было небольшое, ветхое строение. Никита спешился и огляделся. Над входом висел портрет Ленина. Ленин с портрета ободряюще улыбался своей мудрой, всепонимающей улыбкой, и слова Прокопенко казались кощунственными, хотя, если разобраться, справедливыми.
Кивнув портрету, Никита задумался. Надо было куда-то девать лошадку.
Он пошёл к единственному на вокзале человеку, которого звали Вокзальным. Это был юноша с горящими глазами и сломанной рукой. Рука не срасталась, и от того юноша не мог уйти с паровозом, и оставался на вокзале, принося посильную пользу.
- Поезда до Москвы не было ещё? - Спросил Никита.
- Не было, товарищ, но ждём.
- Хорошо. Мне на него надо. Хочешь лошадь?
Вокзальный согласился. Он давно устал жить один, но не хотел делить своё существование с человеком. Лошадь другое дело.
Никита побродил без особых приключений, поболтал с Вокзальным о пустяках. Вокзальный писал неумелые стихи о паровозах и поездах, но Никите эти стихи понравились, потому что в них чувствовалось что человек любит то, о чём пишет, хотя и не чувствовалось ритма и рифмы.
Через некоторое время подошёл поезд.
Никита попрощался с Вокзальным, и полез в вагоны.
До Москвы было не меньше семи часов, и можно было вздремнуть.