В конце лета 65 года, жаркого и сухого, к берегу Черниговского леса пристал теплоход, из которого, галдящей толпой вывалились на рано пожелтевшую, прибрежную траву пьяные и крикливые студенты.
С трудом управляемые, расселись они по бортовым грузовикам, накрытых тентами ,стоящими в тени леса на укатанной песчаной дороге. Колонна двинулась, рассекая лес надвое похмельными песнями, и исчезла в сумраке соснового бора.
Теплоход сипло загудел и двинулся, тяжело дыша, вверх по реке.
В одной из машин ехал я, вместе со всеми, раскачиваясь в такт движению... бездумно и весело орал, смеялся, бился о плечи сидящих рядом и о борт, тяжело ревущего грузовика.
Перевалив через песчаный холм, колонна выехала на огромную поляну, весь простор которой занимали ряды и ряды военных палаток, среди которых неприкаянно бродили, лежали, сидели, валялись в пыли такие же студенты и студентки двух других вузов.
Нас было более полутора тысячи человек - металлургов, горняков и медиков, приехавших на три месяца сюда, в дикую черниговскую глушь. В нескольких лесных километрах от этой поляны находился один из танковых полигонов, где и должны мы были познать суровость армейской жизни.....
В конце первой недели стихия стала не управляемой. Дикая жара, настоянная на запахе сосновых игл, безделье, стихийная сексуальная революция, жратва и водка от нехочю, сделала толпу мальчиков и девочек смертельно опасной.
Нас боялись и от нас уходили сначала офицеры военных кафедр, потом штатные офицеры кадрированной дивизии ,разместившейся в сонном городке в 20 км. Ушли солдаты срочной службы - повара, дневальные, обслуга.
В котле сборов варился бульон из полутора тысяч очумевших душ, превращая их в одну ошалевшую свободой душу. Наступала эра Питекантропа.
У каждой нашей девочки к гимнастерке была приколота английская булавка, называемая среди своих - презервативка. В момент высшего, сексуального наслаждения, партнер, получал укол в задницу и невольно вылетал из таких манящих, влажных глубин наслаждения, предотвращая возможную и ненужную беременность.
Страсти закипали к вечеру... Особой радостью или даже доблестью было заниматься любовью во время ночного показа секретных фильмов о новейшем оружии Родной Армии. На взрывы бомб и снарядов, на простыне экрана, лес отзывался стонами и криками сплетенных тел.
Среди этой резвящейся толпы, было несколько человек, которые сохранили какой-то человеческий облик... то ли потому, что были моложе всех, то ли от врожденной брезгливости. У каждого из них были свои причины. Я просто боялся близости с женщиной... Это был генетический или врожденный страх... я не знаю. Просто первый опыт моей близости был постыдный и этот стыд я нес в себе еще целый год.
Нас было мало, и мы были - бы растоптаны старшими товарищами, если бы не Барбудос - Серега, самый старший на курсе и самый авторитетный. Барбадос был похож на Героя Кубы и всего советского народа Кастро своей серо-черной бородой и желтоватым цветом кожи. Такой же спокойный, но до первой обиды. Глаза наливались злобой и жаждой убить... а через мгновение, вновь терпение и спокойствие до появления очередной причины для взрыва!
Самому сильному врагу его это стоило сломанного пальца и ребра.
Потом я узнал, что за ним была Ангола и Мозамбик... Но мы дружили... Он находил во мне что-то... возможно нереализованное желание иметь младшего брата.
Итак! Раннее утро августа 1965 года. Барбадос разбудил меня, с вечера договорившись со мной пойти в лес по грибы... В этом было что-то из Красной Шапочки...
Я не любил и не ел грибы. Так было и в моей семье, но желание покинуть лагерь, хоть на день уйти, грело меня.
Просека, по которой мы шли, тянулась и тянулась, прорезая лес. Песчаная дорога шелестела под ногами, деревья, шагали в обратную строну, кирза на ногах поскрипывала, утро холодило щеки. Шагали весело, беззаботно, не мешая, друг другу разговором.
Шли долго, километров пятнадцать или больше. Завернули по дороге на гарнизонную пекарню, взяли по буханке хлеба, поделившись с пекарем сигаретами, и часа через три вышли к огромному бору королевских сосен.
Каждое дерево, на уровне роста человека было прорезано елочкой по стволу. Из порезов струился сок, стекая по ложбинкам в подвешенные берестяные стаканчики. Не знаю почему, но это производило потрясающее впечатление. Шеренги, вдаль уходящих сосен и эти стаканчики для подаяния.
Барбадос снял майку, завязал шлейки узлом и, пригибаясь к земле, словно слепой, стал шарить палкой в прошлогоднем желтом, игольчатом ковре, двинулся от дерева к дереву.
Я вытащил из - за пазухи книгу, лег на пригорке в мягкую
травяную постель и зачитался. Постепенно наступал полдень, а с ним жара - легкая и сухая в лесу... Я заснул.
Пробуждение было тяжелым, медленным и беспокойным. Хотелось пить ...
Я стал звать друга. Пять, десять минут. В летней тишине мой голос разносился далеко, возвращаясь назад шелестением песка и травы.
Через полчаса я решил возвращаться сам. Дорога была проста: выйти на просеку и по ней до самого нашего лагеря. Просека рядом - руку протянуть.
Шел, орал песни, потом слушал лес, собирал шишки для костра, набрел на землянику, морщась от оскомины и кислоты, ел лесные яблоки и груши
пил воду из фляги, жевал свежий хлеб. Голова пьянела от жаркого, соснового запаха. Шел весело, легко, поднимая тучки пыли под сапогами
Начало смеркаться и довольно быстро. Не так как бывает в августе в поле. Лес сгущал закатные краски, втягивая в себя запахи и шорохи ночи, уже тогда, когда на просторе солнце еще мерцало и плавало на горизонте.
Я не прошел и полпути, когда просеку окутал призрачный свет луны, такой прекрасный и таинственный. Сердце в груди зашевелилось, и лесные шорохи стали громче, чище, знакомей. В моем воображении они разделились на шуршание змей, волчий топот, хрюканье сов, шаги человека...
Просека заворачивала почти под прямым углом, я миновал поворот,
и... волна страха... я понимаю, что это значит! Пот, как вода из ведра - вмиг ослепил меня! Руки, ноги, голова - все чужое. Паралич подсознания!
В десятке метров, в ночном мареве жила и двигалась женщина... призрак из сказок... холодная и красивая. Прозрачная сама и накрытая прозрачным, чуть матовым куском материи, она вызвала у меня дикий, всепоглощающий ужас. Даже ужас смерти не мог быть таким. Я как бы начал раздуваться этим ужасом. Уже не было тела, а был огромный, серый шар страха, в центре которого громыхало огромное сердце, готовое разорваться.
Она смотрела на меня неподвижными, остановившимися глазами на лице, лишенным какой -то мимики... А в голове я слышал одно и тоже: "Беги! Беги! Беги! - как метроном, как маятник.
И я пошел... Шел, как идет паралитик, впервые вставший из коляски, подволакивая ноги. Шаг... второй...
На старом, гнилом пеньке чуть, чуть едва, едва светилась гнилушка, рассеивая вокруг таинственное сияние.
Человеческое воображение, подстегнутое ночными страхами, сыграло со мной в веселую игру и вместо жалкого света гнилушки, светящейся в двух шагах от меня, оно родило фантом, мерцающий вдали. Я понял это. Я осознал это, но... вошедший в подсознание дикий, первобытный страх подстегнул, погнал меня и я полетел. Я взлетел над самой землей, едва касаясь ее поверхности. Я несся, не чувствуя ног и сердца. Я летел, стелясь над землею запуганной ночной птицей.
Я ворвался в спящий лагерь и упал в солдатскую кровать, с головой укрывшись шинелью.
Проспал я более двадцати часов и проснулся сам. Желание моих однокашников разбудить меня были напрасны. Меня трясли, поливали водой, давали нюхать нашатырь, но я проспал более двадцати часов и ни минуты меньше. Ровно столько понадобилось, чтобы силы, отданные бегу, вернулись ко мне.
Вот и сегодня, рассказывая эту историю, я покрываюсь липким потом и невольно оглядываюсь назад, пытаясь понять - было ли это...