От снега веяло шёлковой прохладой. Лучи растапливали холодное сонное небо, но терялись на полпути к западу, рассеиваясь веером. Оттого небосвод напоминал купол, прикрытый оранжевой вуалью. Время шло, вуаль сползала, увлекая за собой предрассветную дымку.
Чем дольше я смотрел на небо, тем сильнее хотелось вернуться в кровать досыпать. Но вперёд гнала смутная тревога, вела по едва протоптанной тропинке в сторону Города. Я опустил взгляд, рассматривая, как снежная пыль рассыпалась по ямкам следов. Глаза сами собой закрылись, истома навалилась неожиданной тяжестью. Открыл глаза через силу, а там снежинки так уютно стелились в свою колыбель... Зевнул.
В ушах будто звенело от утренней тишины, но я знал, что уши так замерзают, с тенденцией краснеть и отваливаться. Нужно было поторопиться, добраться до ремесленного квартала. Дело тут не в том, что я плохо одет, просто с головным убором всегда приключался казус: приходилось выбирать между тяжеленной, неуклюжей шапкой-ушанкой, напоминающей рыцарский шлем, и изящной широкополой шляпой. Я отдавал предпочтение последней, однако, когда приходилось долго быть на улице, уши синели и по ощущениям действительно отваливались. Да, фетровая шляпа мне дороже здоровья, простите этот маленький недостаток.
Ещё... Раньше я не любил рассматривать мелочи. Детали, думалось, имеют вес и значение, когда занимают отведенное им место. Из чего следует, что картина целиком самодостаточна, а отдельные штрихи бессмысленны. Так думал, и хотелось убеждать с аргументами и усердием, что истина такова. Мне представлялось очевидным, что черепки от вазы это не ваза, щепки от стула это не стул, а искра это не пламя.
Череда событий, выбивших из колеи полтора месяца назад, перевернула и мои взгляды на жизнь. Некоторые мнения поменялись с точностью до наоборот – теперь глобальность кажется мелочью, верхушкой айсберга, она незначительнее даже собственных деталей. Картина – в мелочах: вышел на улицу и заметил, как снег пытался укрыть всё, что ещё кое-как торчало из дырявого снежного покрывала. Неторопливо, но обильно и упорно, снежинки спешили занять своё место в слоёнке, а горожане целыми сугробами их сметали на обочины троп или просто топтали; тогда тысячи снежинок превращались в такой себе снежный пласт. Эти пласты-то и скрипели под ногами, как бы выражая недовольство своей участью. Небо то хмурилось, то светлело, раздавая порции снега, ветер усердно их размешивал, разнося во все концы Города. Сутулые дома, угрюмо глазевшие на прохожих косыми ставнями, выравнивались гордо, словно те генералы, а снежок скрывал их естественную неуклюжесть белым генеральским кителем.
Зато достаточным описанием мира, пусть даже этот мир не больше заснеженной улочки, будет – "холодно и снежно". Да, вот так тускло, лаконично, но достаточно. Потому я решил не обходиться достаточным, а впредь видеть в жизни всё отдельными снежинками, словами, событиями, потому что показался сам себе личностью больно ограниченной. Начал себя менять с попыток собрать воедино знания о Городе, первым на глаза попалось, собственно, место моего обитания.
Как и всякому молодому охотнику, часто выходящему в патрули, мне полагалось жить на окраине Города. Последние лет двадцать заселялись только западные и южные пригороды, самые проблемные направления, откуда дикий зверь часто захаживал в сады, а то и подбирался к центру. Домики наши, новобранцев то есть, грудились, жались друг ко другу, как соты в улье, и все на подбор кривые, косые, холодные. Даже свободные от обязанностей охотники дома не сидели, ходили всё по гостям, да по саду, капканы проверять. Иногда на стройках помогали, иногда грелись в караулке, но домоседов не наблюдалось.
Мой домик тоже подходил под описание типичного охотничьего домика на окраине, разве что удачно прикрывался с трёх сторон другими домами и был относительно тёплым. От него тропинка уклонялась вправо и вела к складам, крайней западной точке Города.
Охотничье поселение было отделено от Города постоянно продуваемым лугом, эдаким куском от просторных западных полян. За день протоптанную охотниками тропинку заметало под завязку, когда шёл снег, затапливало по щиколотку, когда шёл дождь, выжигало на солнце летом. Наверное, проклятое место. Всякого проходимца зимний ветер специально выжидал, а потом обдавал пронзающим холодом, принесённым с моря.
Так, кутаясь и вздрагивая, по утрам охотники добирались до складов, откуда по узким улочкам можно было попасть на рынок. Рынок был обустроен просто: случайным образом расставленные будки и домики с тематически разрисованными стенами. Главной особенностью рыночной улицы была хорошая широкая дорога. А ещё на рынке не бывало много людей сразу, однако движение не прекращалось, только к ночи зябнущие фигурки тонули в домах и проходах на соседние улицы.
Самым популярным торговым домом был продовольственный склад. Утром на сей алтарь благополучия несли излишки еды и питья, всё приготовленное и добытое разными способами; днём еду растаскивали компании ремесленников по три-четыре человека, оставляя взамен плоды своих трудов. К коробкам с продуктами крепилось описание содержимого (точнее, обрисование; наш рацион не пестрил разнообразием, придумали обозначения для тех или иных блюд), прилагались и требования для покупки. Если покупатель приносил никому не нужный товар, то мог в конце дня забрать оставшиеся скоропортящиеся продукты. Если же просто оставались продукты – смотритель дома их оставлял себе, а взамен отдавал игрушки, которые сам мастерил в каморке. Он же делал качественные стрелы для охотников.
Да, торговая система устроена странно, однако работает и так. Горожане все равно оплетены множеством договоренностей товарооборота из рук в руки, поэтому до рынка доходили обычно никому не нужные либо редкие вещи, или излишек из зажиточных семей. Мне, охотнику, сложно понять, как это всё организовано и работает на практике.
От рыночной улицы, охватившей север и часть центра Города, можно было пройти к библиотеке на севере, к школе на северо-востоке и на центральную площадь, где заканчивалось наше почти ежедневное паломничество. Там, с восточной стороны площади, на нас смотрело хмурое, строгое здание ратуши. Из него позже высыпались такие же хмурые, но, скорее, сонные ветераны, потом мы делились на отряды и отправлялись кто куда. Разнообразием не похвастаешься, однако не уверен, что на огородах или в тесных мастерских веселее. Свежий воздух бодрит, если только не морозы, попадаются случайные бонусы в виде охоты на случайных зверушек, и соревнования можно устраивать. Ну, так, вкратце про охотничью жизнь.
Кстати, я не закончил про склады. Если пойти по дороге на юг, то в тупике можно пробраться между двумя зданиями и выйти к церквушке и кладбищу. Я побаиваюсь этого местечка, но вовсе не из-за страха перед мёртвыми. Не могу понять людей, которые следят за днями недели, и в седьмой день идут туда, слушают что-то, размышляют. На что они надеются? Что, допустим, существующий творец посмотрит так вниз и скажет – “о-о, это мне нравится” ? Пока есть свои руки и ноги, делай, что можешь, и будет тебе хорошо, а если нет, то кто захочет помогать? Бог? Так он тебе уже всё дал, помоги себе сам.
От церкви протоптана дорога во дворы на юго-западе. Иногда во дворах пустынно, но бывают моменты, когда узкие улицы наводняют толпы горожан, толкутся, а если у кого хорошее настроение, то залезет на крышу и заиграет на дудке. Тогда столпотворение враз выгибается, шумит и веселится, рассредоточившись по обочинам. Кто-то, как правило, вытаскивает бочонок с квашеной капустой или забродившим соком из своих бездонных погребов – вот так случайным образом начинаются праздники. Люди веселятся, смеются, играют, даже старики как-то приспосабливаются, с детьми играют в слова, делают им игрушки из дерева или сухих фруктов, а в прятки уже не играют. Как-то дед один сдуру запрятался в сугроб, так его там спина прихватила, а улица галдит, смеётся, не слышит ничего. К утру бедняга околел.
Крайнее южное строение у нас – больничный комплекс. Совмещает в себе все виды больниц, даже ветеринарный пункт. Не знаю, в чём пикантность идеи строить комплекс именно здесь, ведь отстроить сгоревшую больницу в центре, напротив ратуши, было бы проще и разумнее. Наверное, поблажки для псарни, стоящей обособленно от улиц, на юге. Да, если вовремя не обработать укусы наших бойцовских собак, можно остаться без руки – при заражении от тех тварей зараза покрывает кожу иссиня-чёрной плёнкой с впечатляющей скоростью, так что лучше сразу резать, не дожидаясь. Шутка ли.
На юго-востоке дома попадаются реже, зато большая часть земли чем-то засажена, а к востоку постройки приобретают более просчитанный характер, и выглядят ровнее, стройнее. Восточная часть появилась позже других районов, горожане научились строить из чего попало, ещё и чтобы выглядело неплохо. Там район ремесленных мастерских, а позже выяснилось, что на востоке обустроили также склад Янтаря, откуда его отправляют по берегу восточной реки – к побережью.
Под тесными, кривыми улочками, местами мощенными булыжником, растянулись во все стороны и на несколько уровней вниз катакомбы. Так называются сети тоннелей, подземных коридоров с ровными стенами, красноватыми светильниками и многочисленными тупиками. Раньше они были запрещены для посещения, и немногие знали места входа, а после так называемой революции, случившейся в ноябре того года, небольшие группы горожан занялись исследованиями катакомб. Но две группы по пять человек бесследно исчезли в лабиринтах, и с тех пор, после безуспешных поисков, к жителям Города было обращение с просьбой не посещать подземелье, а все известные выходы решено закрыть.
Предполагалось, что подземным Городом займутся силы Гильдии или экспедиторов, специально для того обученные. Не уверен, что кто-то этим всерьёз занялся. Когда мои попытки узнать что-нибудь привели к скандалу и крику, то я ещё больше склонился к мнению, что дело заброшено.
Кроме катакомб, в северо-восточной части Города есть шахты. Они слабо развиты и почти не разрабатываются, потому что добыча Янтаря из одной жилы – очень долгий процесс, открытых ныне жил хватает с головой. Проблема шахты в том, что потолки там не укреплены, а сверху жилые дома, рынок. В отличии от катакомб с их добротными гранитными стенами, шахты похожи на норы кротов, и неудивительно, если какая-нибудь ветка однажды обрушится с концами. Так что туда можно попасть, там даже можно поработать за еду или инструменты, но никто не горит желанием лазить по ним и уходить в старые тоннели, где давно погас свет.
Кстати, после революции каждого горожанина обязали отработать на шахтах два раза в год целый день безвозмездно, или предоставить откуп в размере дневной платы шахтёра. Обязательство касалось всех, кто младше шестидесяти лет и старше пятнадцати, вне зависимости от должности и рода занятий, кроме инвалидов и уже пострадавших от эксплуатации на шахтах (впрочем, это одно и то же). Оборванные и грязные шахтёры тогда были выведены по одному и отправлены в больницы, а оставшиеся в шахтах смотрители на контакт идти отказались. Потом их отогнали в отдалённую ветку шахты и забаррикадировали, поскольку помочь им без жертв со стороны горожан было невозможно.
Ещё ряд интересных решений был принят мистером Уотером: должность первого охотника упразднялась, а часть охотников переходила в распоряжение совета Экспедиции – слившийся тайный и учёный советы. Большая часть охотников, ставших экспедиторами, были таковыми де-факто во времена тайного совета, о чём я узнал по рассказам Карла. Совет Экспедиции стал законодательной властью Города, он принимал решения относительно мирной жизни горожан, порядков в Городе и исследований. Исполнительной властью стала (вернее, и была, но теперь подоспел формальный закон) Гильдия. Также гильдийцы принимали решения о проведении облав и вылазках за пределы Города с целью охоты, решали спорные вопросы жителей.
Что касается волчьей стаи и волков среди людей, тему эту, болезненную и любопытную, удивительно быстро замяли: мол, в катакомбах жили волки, но в день революции перекочевали на восток и теперь их в Городе нет. Я пытался расспросить Карла, но долго не мог его найти, а потом узнал, что толстяк ушел в поход к заброшенным лесопилкам. Не став дожидаться его возвращения, я решил поговорить с профессором Скайдроу-старшим. С ним состоялся содержательный и интересный разговор о волках на Острове, когда меня отправили доложить ему о его сыне, найденном мёртвым в подземелье, и теперь, крепко сжимая странный уголёк в руке, я точно знал, куда пойду первым делом. Только профессор сейчас мне собеседник и товарищ.