Мысли мои текут широким потоком знающей свое русло реки, а вот воспоминания весьма отрывочны, какими и положено быть воспоминаниям. Некоторые из них я изложу тут, некоторые перевирать стану, некоторые вовсе утаю. Потому как я хозяин, я рассказчик, мне и карты в руки. А вы - слушатели, с вас и спросу - чуть.
Для начала вкратце об этом фрукте, что будет фигурировать тут, как стихотворец хренов, пьянь безбожная. А также о той полуреальной роже с ухмылкой хитрой и прозрачной плотью. Он пошелестел бумагами, кашлянул виновато, начал читать хриплым голосом, сбивчиво и неумело:
* * *
когда в последний раз спрошу судьбу свою я:
"Начало всех начал где прячется от нас?
зачем так боязливо не рискует
Явить свой лик?" Мне жизни свет воздаст
По радости моей и по чужой печали,
И силиться я буду в диске солнца разглядеть
Невидимые, явленные дали
И буду громко жить, и стану молодеть,
Как исстари, но в ложный миг конца
Ромашками заросший, всем забытый полустанок
Пробьет во мне родник, и средь лесных полянок
Узрею тень Неназванной венца.
И в миг, когда покатится слеза
По взгорью век, по холмам губ, по впадинам ланит,
Когда почувствую, что наконец горит, -
Закрыв глаза, в своем увижу небе образа.
- Неплохо, дружок. Только, знаете ли, я другого мнения о грибах.
- Каких грибах?
- Ммм, эээ,.. ну как же! "Родник", "полянок", что это, как не образ всевышнего в безумной прелести природных красот, даруемых неким полимикозным недост-...
- О чем ты! Успокойся и просто слушай. Я не знаю, что ты там себе надумал в своей убогой головушке, но бред есть бред, и я ни за что не отвечаю...
- ...из того, о чем мы могли бы говорить? Ну-ну. Такой ли я... хм, чудак, чтобы верить своим ушам именно в этот момент? Вчера, завтра, - пожалуйста. Но сейчас - ни-ни.
- Ну и..?
- Просто я говорю, и это входит в мир. Как это было еще "до". И, возможно, будет и "после". Как тень давно ушедшего радующегося. Он, кстати, так никогда и не вернулся.
- Ну и..?
- А вот насчет себя я не уверен. Возвращение - вещь неумолимая, утилитарная и требующая развязок.
- Ну и..?
- В общем-то, всё. Я просто говорю, и это входит в мир.
- А я делаю, и это входит в тебя, - и он с силой всадил кулак в полупрозрачную плоть полуприсутствующего. Тот дернулся, охнул, лихорадочно схватился руками за край серванта и, удостоверившись в сохранности себя, натянуто, зло усмехнулся:
- О, создатель, ты надумал бороться со мной теми средствами, коими располагает твоя убогая сущность? Давай-давай! Мне от этого только лучше.
- Хе-хе, но морщинки вокруг глаз и выступившие на лбу капельки пота говорят об обратном. Хочешь еще?.. Ага?! Трепещешь? Конечно, не хочешь. Так слушай. Ты будешь спать по-прежнему в сундуке, ты будешь есть грубые эмоции и ты не выпьешь ни капли крови, пока я не скажу тебе нужного слова. Хе-хе.
- Ну разве я против? - он присмирел, на него было жалко смотреть. - Я просто спрашиваю: КОГДА?
- Когда? Хорошо, я скажу тебе, когда, - он лукаво посмотрел на встревоженного духа, - как можно позже, вот когда.
Они с ненавистью глядели друг другу в глаза. Затем один из них скомандовал другому:
- А теперь на хауз.
- А может быть ты ста...
- НА ХАУЗ!!!
Второй поспешно юркнул в раскрытый сундук и захлопнул за собой крышку.
- Вот так. - Оставшийся в одиночестве тоскливо посмотрел в окно, за которым бушевала тьма почти южной ночи, приложился к бутылке с жидкостью сомнительного цвета и совершенно непищевой консистенции. Тем не менее удовлетворенно шмыгнул носом, кряхтя поднялся с хлипкой табуретки и вышел сквозь проем кухонной двери, веранду, крыльцо и деревянные ступеньки на уличный простор. Дом, покинутый им, находился на самой окраине маленького городка, уцелев каким-то чудом в вихре цивилизованных битв за жизненное пространство. Совершенно серьезно, это было просто настоящее чудо, какое-то магическое везение, коим, возможно, дом был обязан таинственному обитателю таинственного сундука в углу кухни. Дом сам хранил в себе свою удачу, когда, как и зачем, - незачем, в сущности. Впрочем, я теперь уже и не знаю. Возможно, мне даже незачем все это писать. Может быть, закончить? А?.. Да пошел ты к черту! Захочу - закончу, захочу - нет. Мое дело. Дом тоже никого не спрашивал, строиться ему на этом самом месте или нет.
Он просто приказал своему хозяину воздвигнуть себя, и все. Тот и вкалывал, пока грыжу не заработал. Врачи ему говорили, что это какая-то странная грыжа, что она имеет тенденцию расщеплять все вредные вещества и яды, проникающие в организм хозяина. Именно по этой причине ему не могли сделать операцию - наркоз тут же разлагался, едва проникнув в кровь пациента, - а сам пациент стал впоследствии страшным пьяницей. Тенденция это переросла в способность управлять окружающими людьми, и было странно наблюдать этого трудолюбивого, но туповатого мужика в роли теневого управляющего громадным санаторием, со всем его персоналом, больными, пациентами и правящей верхушкой.
Когда тот наконец помер от всем надоевшей грыжи, санаторий просто рухнул, похоронив в развалинах собственной плоти тьму народа - ибо за долгую жизнь создателя странного дома в санатории у этого мужлана появились сонмы учеников, кои, впрочем, как и любые ученики, были бесконечно далеки и мыслями, и образом жизни от своего учителя.
Следующим хозяином вышеописанного дома был молодой паренек по имени Коин. Отчего родители не назвали его Коля или Митя, неясно, так как за неимением родителей ни у кого нельзя было этого узнать, а сам адепт был нем, как полено. Говорят, правда, что это не вредило его красноречию, - столь выразительных глаз не встретить было даже... Впрочем, кто знает, мир широк и многообъемлющ, не в пример нам, убогим, так что вот. О чем это я? Ах, да. Коин, будь он неладен. О, не дрейфите, не один я так считаю, хотя и во мне осталась малая часть той силы, что разлил по округе в приступе ли жизненной неистовости, в темени ли души этот молодой человек, кол ему в ноздрю. Этот тип пришел с гор на юге. А оттуда когда-нибудь что-нибудь хорошее приходило, я вас спрашиваю!?! Или предпоследний муссон из той области вас еще не отрезвил? Сожалею, потому как я, подобно любому самому завалящему обитателю дола... Впрочем, ладно.
Ученички прежнего мирно усопшего владельца задумали сделать из деревянного дома музей. Хм... МУЗЕЙ!!! Хе-хе. Рехнулась братва, не иначе. Могёт быть, из этого и вышло бы что-нибудь стоящее, только новый хозяин так не думал. Он явился незваным гостем, и смотрели на него косо. Пытались что-то спрашивать, но, как было уже сказано, пацан был нем и на все вопросы так выразительно мычал, тряс головой и махал руками, что вопрошавшие тут же отходили подобру-поздорову. Никто ничего не понимал; парень вынес во двор всю рухлядь, оставшуюся от старого хозяина, поджег ее и все время, пока бушевало пламя, стоял и грустно смотрел в огонь, никого однако не подпуская к зловещему тиглю. Те же, кто попытался прорваться сквозь молчаливую преграду и спасти хоть что-то из раритетов, пожалели о своих патриотических порывах. Одному он сломал руку, другому челюсть. Остальным - судьбу. Ученики с того дня покинули дол и разбрелись по миру, здесь их больше не видели. Было их немного жаль, народ-то они были с норовом, каждый сутью омут, глубок и загадочен. Да только куда им было до Коина. Этот - что глыба среди щебня. Живет в доме и в ус себе не дует. А дом-то, надо сказать, малость запаршивевший до этого, аж весь засиял. Что там Коин после себя оставил, мне уж неведомо, я человек сторонний. До седой бороды дожил паря и благополучно исчез, как и его предшественнички. А потом в доме поселились погорельцы. Да недолго прожили. Явился какой-то якобы наследник коинов, предоставил все бумаги, среди коих завещание. Только в завещании-то было написано "со слов...", а всем известно было в округе, что Коин немой был, так с каких это, спрашивается, слов..? Но это так, к слову. Ну вот, погорельцам этим и так уж было невтерпеж в доме этом, быстро умотали. А этот фармазон остался жить. Сидит, бывало, на крылечке и чего-то там малюет кисточкой. Худо-о-о-о-ожник, стало быть, ядрена редька. Хе-хе! О чем это я? Ах, да. Этот совсем не похож был на предыдущего жильца, ну то есть, на Коина-то, конечно же (погорельцы, это так, не пришей рукав сбоку припека). Весь славненький такой, в пух и прах, и с беретиком, да с мольбертиком. Но, возможно, этот чудик понял что-то такое во всей этой ситуации... Что-то такое, чего мы никогда не поймем, даже если будем сидеть десять тысяч лет без еды и питья и думать, думать, думать. А этот субчик... Мда. Он, конечно, снобяра был и пройдоха, каких мало. И с бумагами пришел, бюрократишка, тоже мне. А Коин ни в каких бумагах не нуждался, он был из другого... эх, да что уж там, - из другого мира он был, точно говорю. Говорить-то можно всякое, да только я вот что думаю: позвал его дом, Коина-то. Сказал ему, типа, иди ко мне, будь моим обитателем, а то эти меня совсем доконали, не шарят ни грамма, я, типа, уже загибаться стал, скоро совсем развалюсь. Тот и пришел. Ученичкам шабашик небольшой с костерчиком устроил, давно пора было. А с домом сросся. Сдружились они. Издали-то хорошо видать, когда хозяин с домом ладят. Только дом вообще-то хозяев над собой не терпел. В нем испокон веков жили "обитатели". Но Коина не стало, художник где-то там в веках затерялся. Хм... Хм-хм... Да вот...
* * *
Уже светало. Солнце показало краешек диска, один глаз, второй, выплыло во всей своей тревожной громадности, ощущаемой лишь по утрам и вечерам, из-за горизонта. Нынешний хозяин дома, покачиваясь от штормившего в голове зелья, на этот раз знал, куда идет. Вообще-то такое с ним бывало редко.., да что там, прямо скажем, сегодня он впервые за все время проживания в долу твердо знал, куда пойдет. А до этого? Сказать, что он без просыпу пил, - ничего не сказать. Ежедневное и ежечасное поглощение спиртных напитков самой низкой пробы собственного приготовления стало для него вторым дыханием, основой жизни. И где и как он проводил свободное от дел время, если не сидел в доме и не глушил зеленую отраву, никто, включая его самого, не мог сказать наверняка. Возможно, он посещал неведомые миры, ходы в которые накрепко забывал тут же при выходе из них, и это вносило в его жизнь постоянную, безусловную, восхитительную новизну ощущений. Такую, какой могут похвастаться лишь наиболее самоотверженные пьяницы. Это его героическое постоянство в столь щекотливом деле однако было глубоко безразлично окружающим, что странно. Люд-то вокруг жил неплохой в сущности. Чего попросишь - из кожи выпрыгнут, а помогут. Но будто бы какая граница протянулась от края до края, отгораживая мир старого угрюмого дома-развалюхи от мирка новеньких пустых бревенчатых коробочек с тусклыми невыразительными глазами-стеклами. Никто не захаживал в гости к обитателю (помните небось, хозяев-то дом не терпел) этого старого урода, почерневшие бревна стен которого по странному какому-то закону природы от времени становились только крепче. И дело даже не в мореном дубе и не в крепкой разводке, а.., а может быть и в них. Кто знает. И дом глумливо усмехался в спину удаляющемуся обитателю, а может быть в усмешке этой была признательность, и даже.., хм, почему бы и нет.., даже тайная любовь; да, любовь, но не из тех, что заставляет спешно разоблачаться и бросаться в мягкие постели в поисках утоления безудержной страсти представителей противоположного пола, а из тех, что укрепляет корни жизни и движет мирами. Та самая Любовь. А может быть даже ЛЮБОВЬ. Не иначе. И усмешка превращалась в улыбку. А тот, хоть и не видел, да знал. И поэтому ни разу не оглянулся. Шел как всегда, слегка ссутулившись, чуть косолапя. И исчез за поворотом. И направил стопы свои к городскому нотариусу.
- Это что, знак признательности? Или пьяный кураж? - представитель власти находился по ту сторону бронированного стекла, и поэтому позволял себе некоторые вольности в разговоре.
- Я не умею быть признательным, это причиняет мне физические страдания.
- Ну тогда...
- Короче, пиши, и дело с концом. "Я, такой-сякой, завещаю дом такому-сякому, туды-сюды..."
- Ага... - дядюшка юрист строчил, почти уткнувшись носом в столешницу, а его собеседник прислушивался к доносящимся с улицы странным шумам. Вроде бы кричала женщина, или девушка. И вроде бы звала на помощь.
- Готово? - он глянул на нотариуса, выхватил листок с печатью и непросохшими чернилами из щели под стеклом.
- Постойте, в документе нужна ваша подпись!
- Дома распишусь. - он вышел из конторы. Никто больше не кричал, не звал на помощь. Солнце жарило. Дом ждал его, звал покумекать о том, о сем, пропустить пару-тройку.
* * *
"...Я был тогда холодным, бесформенным и ни на что не годным. И поселился в этой развалюхе лишь по ряду обстоятельств, вынужденных, досадных, но, в конечном итоге... Впрочем, этого я тоже не мог бы сказать наверняка.
По понедельникам и четвергам я уходил на свои ночные бдения. Им ничего не говорил. Т. живо интересовался, куда это я пропадаю. Я сохранял в тайне место работы: пусть его, незачем пока распространяться. А дом каждый раз встречал меня каким-нибудь сюрпризом. То ветка сирени на дверной ручке, то обессилевший бражник между оконными стеклами (дарить свободу, это потрясающее, ни с чем не сравнимое чувство). Дом жил, и я это ощущал, не знаю уж, чем и как.
Я стал искать каких-нибудь следов бывших хозяев. Это было нелегко, ибо от Т. было меньше толку, чем от топора без топорища; а все вещи предыдущего жильца уничтожал его наследник. Для меня тут не было тайны; ведь обитали в доме исключительно народ страннического типа, непоседы, да еще всяческие психи. Но то правило, что дом смеется над нашей уверенностью в знании обстоятельств, вела меня по чердакам да погребам строения. Не скажу, что поиски мои увенчались успехом, но кое-что было найдено мною да прибрано к рукам (чтобы после моего ухода, возможно, отправиться в свою очередь на костер вместе с дырявыми носками, кистями и рассохшимся мольбертом). Из прочего - старые картины и ворох рисунков, выполненных углем. Судьба? Я смеялся. Художник по типу меня - и нашел картины. А что бы нашел охотник? Чучела соболей и старый дробовик? А гробовщик? Я смеялся, но на самом деле мне было совсем не смешно. Ибо кто-то смеялся надо мной. Я ощущал и это. А потом понял: дому скучно, он развлекается. Как это я раньше не догадался. Я понял; и полюбил дом того крепче. Рисунки были выполнены четкими резкими линиями, кое-где плохо обожженный уголь рвал бумагу. Несколькими штрихами автор умел изобразить то вставшую на дыбы лошадь, то нахмуренный взгляд исподлобья некоего бородача, то воздевший к небу ветви пирамидальный тополь. Картины же были маслом по фанере, без грунта и вне какой-либо системы; не пахло тут ни классическим оптическим смешением цветов, ни импрессионистским смешением красок на палитре. А точнее присутствовало все сразу, но в таком беспорядке, что становилось ясным как день - автор взялся за кисть едва оторвавшись от сохи да топора, и знать не знал о теории и практике живописи. Тем лучше, флаг тебе в руки, безвестный предок..! Растерянность: я зову предком человека, с которым не связан узами кровного родства, да и никакими узами. Лишь тем, что живу в доме, построенном им. Внезапная шальная мысль: значит, родство по жилищу важнее кровного родства, и, вдобавок, крепче его. Как будто гомерический хохот какой-то из частей моего существа, подозрительно гулкий, со скрипучим деревянным оттенком. Но даже если дом уже поселился внутри меня, как я внутри него, то это не самая ужасная из моих частей. А точнее, вовсе не ужасная. А просто непривычная и загадочная. Пусть воззавидуют и вознегодуют те, кто умеет это делать лучше, чем я. Впрочем, рассматривать картины в пыльном темном помещении не много радости. Я сгреб кучу творений в охапку и вынес в кухню, в буйство света и свежего воздуха.
Странной фантазией обладал покойный. Все до одного сюжеты были фантастическими и насыщенными всевозможными идеями. Я смотрел на них день, ночь и еще один день. И понял автора. Это был дар такого пророчества, которое никогда не сбывается, позволяя оставить мир в покое, данном ему от сотворения. Мощь тишины, даруемой созерцанием гармоничности природных линий. Я с радостью занялся плагиатом, наконец закончив несколько своих недоделанных полотен, которые по причине того же запора идей уже давно были поставлены за печку и там обретались в ожидании худшей участи. Кто бы мог подумать? Предок мой был в своей фантазии пугающе неисчерпаем. Сначала я решил мефистофельски сжигать те рисунки и картины, идеи из которых были почерпнуты мной и воплощены в собственных полотнах. Но потом обнаружил, что всякий раз, глядя на эти старые произведения искусства, на эти картонки, покрытые потрескавшимися мазками, вижу что-то новое, не замеченное до этого. Всякий раз меня задевало какой-то новой гранью одной и той же вещи. Вещи, которую мне еще предстояло познать, но не скоро, очень не скоро. Что это за вещь? Неизвестный художник давал исчерпывающий ответ, но я не мог определить этот ответ в терминах языка. Я просто тосковал, держал листки с уникальными изображениями в руках, некоторое время раздумывал и... откладывал назад в кучу ему подобных, так и не решившись на безвозвратное аутодафе. "Успеется", - говорил джентльмен под черепушкой, но это был сущий бред, конечно же.
Так я открыл свою золотую жилу... и терзания совести. Картины мои хорошо покупались, и я ушел со старой работы, тем более, что по ночам мне хотелось спать, а не торчать в конторе, пусть даже пару раз в неделю. В доме все чаще стали появляться разные интересные личности. Пара девушек оставались на ночь; но лишь единожды - им не понравилась гробовая тишина, царящая в доме по ночам, а также отсутствие какого-либо проявления либидо с моей стороны. Больше они не появлялись. А я удивлялся себе; тому, что теперь не нуждаюсь в женской силе, без которой годом раньше не мог сделать и штриха. Мой таинственный предок, и вкупе - его картины, стали для меня источником силы. Я разбогател. Кое-кому из новых друзей по-пьяни рассказал об истоках моего "таланта". Меня не обвинили, но и не поняли. В-сущности, народу было до лампочки, что там из себя представляет мое творчество и откуда я черпаю силу и идеи. Мои картины оживляли стены городских квартир, построенных не по законам природы, и этого было достаточно. Меня благодарили в письмах и изустно. Сняли документальный фильм: оператор, режиссер, помощники лазили по дому, устанавливали лампы, спорили, командовали мной, перекладывали предметы, переставляли мебель, в-общем, черт-те что! Но никто ничего не спрашивал о месте в моем творчестве кучи старых картин и рисунков в кладовке. Я ничего и не сказал. Исправно позировал с кистью перед мольбертом. Загадочно улыбался, потел от скромности и самомнения. А по окончании съемок, проводив всю братию до грузовика, а грузовик до поворота, не вернулся в дом, а ушел в лес. Ночь прошлялся по опушкам; утром, почти неуставший, но изрядно протрезвевший от всей этой шумихи, с тишиной во взгляде, вернулся в дом. На крыльце, свернувшись калачиком, грелся уж. Почуяв меня, молнией скользнул по ступенькам и исчез в поленнице: дом встречал меня и радовался мне. Я решил, что вкупе со всей своей паскудной мелочностью не стою этой радости.
"Да брось!" - шептал дом. - "Я ведь выбираю не лучших, а типичных. Типичных для своего класса существ. Ты не пай-мальчик, уж точно. Но ведь и я не небоскреб."
- Это скорее достоинство, чем...
"Кончай, паря! Будь реалистом. Мне не нужны святые, ибо святым не нужны дома. Пойми, что я держу тебя в себе таким, каков ты есть со всеми твоими скверными потрохами, потому что люблю тебя. Усек?"
- Еще бы.
Он был моим спасителем, но много позже я понял, что дом не во всем мне признался, возможно, жалея мои нервы. Конечно же он видел больше и дальше моего. И бесспорно, он отрабатывал свой долг, поселяя нас в своих апартаментах. Долг любого стационарного и переносного строения. Но он не признался бы никому из нас о загадочной субстанции, получаемой им от нашего с ним симбиоза. О том, что она из себя представляет и чему служит для него. Он был оседл, как и любой представитель его класса. Но он являлся настоящим Дедалом среди подобных ему. И он страдал от своей неподвижности. И призывал к себе обитателей. Он выискивал самых неистовых, буйство коих выплескивалось через край терпения разумного и утилитарного окружения, которое изгоняло таких индивидуумов куда-нибудь подальше и надолго. Дом притягивал их, поселял в себе, влюблял в свои серые обшарпанные стены, кормил их, грел, веселил, опекал и временами, осторожно взяв в невидимые длани ничего не подозревающего хозяина, выдавливал из его мученической плоти каплю разрушительного фермента неудовлетворенности. Поглощал ее и забывался в коме, отдавшись грезам, ощущениям другого мира, совершая полеты на крыльях тоски в страну глубочайшей и тяжелейшей неизвестности, в край вопросов без ответов, в обитель невоплощенных снов, прозрачных, как дни поздней осени в преддверии первого снега. Округа в такие дни приобретала странные, никакие черты, законы тяжести и сохранения вещества становились одними из многих допущений, а небо теряло цвет, превращаясь просто в гигантскую толщу воздуха.
Да, подобное знание было не по мне такому, каким я был тогда, обитая в доме, крадя чужие идеи. Существо мое медленно накалялось в каком-то таинственном тигле до тех пор, пока не достигло нужной кондиции. И тогда меня вынули из горна и обрушили на мою голову первый из множества ударов, чтобы придать мне более правильную форму.
Я встретился со смертью, но не в ее привычной экипировке. У меня на руках умер странник. Теперь я знаю - странники умирают легко, после них не остается в комнатах тяжелого запаха смерти.
В то утро я встал поздно. День обещал быть ясным, и это сулило тяжесть в голове и вялость в членах. "Нет, - решил я, держа в руке неоконченный эскиз, - сегодня буду бездельничать".
Я знал, что и тройная порция кофе не поможет. Поплескавшись над умывальником, сварив кофе и выйдя с кружкой в руках на крыльцо, я... Тут я теряюсь, не в силах выразить то, что произошло. Для ординарной передачи эффекта нужно было бы сказать: "И тут я увидел Его". Убожество сей фразы безгранично в сравнении с тем, что же я действительно увидел. В-сущности, адекватных фраз еще не придумано, поэтому буду обходиться тем, что имею. Я действительно увидел его. Он сидел возле поленницы на длинном бревне и жмурился на солнце. Был он абсолютно расслаблен, а потом я понял, что он пребывал в безусловном, совершеннейшем, каком-то диком блаженстве; все его существо просто ликовало, светясь радостью. Но, - взмах ресниц, - и наваждение пропало. Он для меня тогда явился просто седобородым стариком, присевшим отдохнуть. О странниках я еще ничего не знал. Взгляд его прищуренных быстрых глаз скользнул по мне, и я послушно присел рядом с ним на бревно, протянул чашку, которую он осторожно взял в старческие ладони. Отхлебнул пару глотков, сделал выразительное движение бровями, вернул мне. Я тоже отхлебнул. Вялость моя исчезла без следа, сменившись радостью тела. Глаза старика напоминали два солнечных зайчика, и от него пахло ромашкой. Никогда еще я не переживал подобных ощущений; все вокруг светилось.
- Я сегодня умру, - сказал он как бы между делом, - ты меня не хорони, оставь на чердаке.
- Но...
- Все будет хорошо. Поверь.
Дальнейшее происходило как в тумане. Помню, что я пригласил его в дом, что мы эдак очень хорошо посидели. Он сварил какую-то чудную похлебку. Ходил по дому, заглядывал во все углы, хмыкал, мурлыкал под нос какие-то нездешние мотивы, хохотал над моими картинами, висевшими над столом. Мне казалось, что он знает обо мне всё. Потом, уже под вечер, мы с ним откупорили заветную бутылочку. И отлично так выпили.
- Я вот думаю обменять свой дом. Это ж надо - пометровый налог сдирают, - кидал я через стол, чуть покачиваясь на стуле: развезло меня тогда не по мере, - вдобавок дом сам себя держит: без фундамента спроектирован. И разведен через... одно место.
- Через ж...? - подливал он масла в огонь.
- Ага. Правда, что такое "разведен", я представляю смутно. Ежели не трудно, объясни в двух словах..., но не сейчас, как-нибудь потом.
Я прикладывался уже к бутылке, не утруждая себя разливкой по чашкам:
- А как узнать, что дом, который я буду покупать, с фундаментом? Под стену копать? Как я понял, должен быть в наличии во-первых, сухой погреб, по которому и узнаешь, во-вторых, зазоры измерять, по ним и вычислять.
- Оно где-то так, хотя твои объяснения солидно хромают, что вполне нормально. Смысл верный. - Дед почти издевался, а я любил его еще больше, по мере опустения бутылки. - В хорошем доме фундамент должен быть, но не всегда. В принципе, дом может на слоях плавать, при этом сие не брак, но нормальная ситуация.
- Ага! - орал я. - Вот я и думаю, зачем менять. Хороший дом!
- Дом - что надо! - подзадоривал старик. Мы кричали и смеялись, а потом меня скрутило. Рыдать я не привык, всю жизнь считал, что слезы не для мужчин, а тут как девчонка... Горло разрывалось, с непривычки, должно быть. Тоска зеленая прохватила. Зубы вострые. Кусает в сердце. А хвост у нее в-крапинку, как медуза. Висел я на плече старика, плакал, а он меня утешал:
- Ну ладно, чего ты. Это ж не больно. А потом снова жить, как в прорубь после парилки. И иногда даже приятно. А мудрость... Мудрость везде одинаково светит. Да перестань ты!
А я выл белугой, обнимая его худые плечи, и готов был отдать за его жизнь свою никчемную. А потом я как-то протрезвел. Сидел в изголовье кровати и держал его сморщенную старческую руку в своей холеной ладони. Он улыбался, блистая солнечным взглядом из-под набрякших век. И время от времени повторял какое-то странное, непонятное слово "савох, савох"... или "саах", не разобрать. Я был в каком-то трансе и не заметил, когда произошло это. А потом почувствовал, что рука его уже давно холодная, глаза закрыты, а на губах - его вечная хитрая улыбка. Обхитрил меня дед. Помер, а я не заметил, когда и как. Тоски в груди и слез в глазах у меня уже не оставалось. В тихом умиротворении перенес я его легкое тело на чердак, закутал в большой кусок холста, купленный для картин и загрунтованный белилами. Постоял, вдыхая аромат полевых трав, смешанный с запахом столетней чердачной пыли. Спустился, запер двери и окна, лег, ёжась, в зябкую постель и неожиданно быстро и крепко заснул. Снилось мне солнце и ничего более. Просто ослепительно яркий шар перед глазами. А может быть это было и не солнце. Но что тогда? Область чистых идей? Новая земля? Дед и тут меня облапошил: поздним утром, поднявшись на чердак, я не обнаружил ни холста, ни тела. Ничего от него не осталось. Хотя, вру. Осталась любовь от него. И радость. Веселье осталось. Ощущение вечности и, одновременно, безвозвратности каждой секунды. Разве ж этого мало?.."
"...Я пришел в сознание от собственного крика, проснулся окончательно, поднял голову, вглядываясь в черноту окна и вслушиваясь в звуки. Дождь наотмашь хлестал по окнам, барабанил в жестяную крышу, словно пытающийся вломиться в квартиру жертвы разбойник. Сверкнула молния и почти тут же грянул гром, сотрясая все вокруг; в серванте тихо зазвенели тарелки. Я сообразил, что, видимо, предыдущий удар грома и разбудил меня. Какой уж тут сон; что-то творилось в мире; и во мне тоже. Натянув брюки, свитер и накинув плащ, я вышел на веранду. Остро, свежо пахло озоном; вспышки молний то и дело заливали ярким светом небо и землю, и этот призрачный электрический свет делал округу похожей на макет, освещенный люминесцентной лампой. Что-то вошло в меня. Я быстро обулся, застегнул плащ, натянул берет, запер дверь на ключ и побежал в сторону холма...
... Я двигался скачками, перескакивая с камня на камень, поскальзываясь в грязи, но не падая. Дом вместе с городской окраиной остались где-то позади, за холмом; а может быть, слева или справа - я полностью утерял чувство направления и не пытался его найти. Стихия правила мной; и свидетель внутри меня, который поначалу озаботился давать санкцию за санкцией на действия, через некоторое время замолчал и просто ждал чего-то. Пока его не снесло волнами пугающей, плотной, неудержимой реальности мира, выпукло и конкретно стоящей прямо перед моими глазами, заливающей своей настоящностью любые попытки воспринимающего ума думать, понимать, давать оценку. Передо мной расстилался мир, я поглощал его, как густую питательную субстанцию; и ноги мои не знали усталости, а взгляд не нуждался в определении направления.
Продравшись через кустарник, обронив где-то в чаще берет, я вынесся на плато, подбежал к обрыву и застыл на краю скалы, впитывая открывшийся моим глазам пейзаж, как иссохшая губка впитывает влагу.
Озеро внизу бушевало, в бешенстве набрасываясь на прибрежные валуны, будто пытаясь разбить их в куски. Оно больше напоминало архаичный океан, часть древней силы которого, казалось, воплотилось на время в его пресных водах. Ветер свистел в ушах, выл в гротах под обрывом. Я почти чуял соленый запах океанских брызг, а ведь ближайшее море находилось за сотни километров отсюда. Пейзаж был не просто красив, он потрясал, приводил в экстаз. Неслись громады мрачных, изорванных туч, и молнии время от времени соединяли их с неистово штормящим озером ослепительно-серебряными иглами. И тут в разрывы туч выглянула луна, вернее, две ее трети; озеро вмиг покрылось светящимися огнями - отражениями луны на гребнях волн. Я счастливо засмеялся, не в силах вместить столько буйной красоты единовременно, и струи дождя стекали по волосам, по лицу, возможно, смешиваясь со слезами, кои, возможно, присутствовали там, всё было возможно сейчас. Я мог плакать от радости; но это не мешало моему цепкому взгляду художника запомнить каждую мелочь наблюдаемой картины.
Я простоял на краю обрыва недолго; очнулся от того, что зубы мои стучали от холода, а пальцы на руках онемели. Я побежал по склону холма, наверх, и во мне не было страха потерявшегося в дикой природе городского жителя, но уверенность живого существа, для которого весь мир - большой дом. Я забрался на вершину почти не запыхавшись, оглядел с высоты округу, узрел впереди и слева еле заметные городские огни и пошёл к ним, уверенный и сильный, одинокий странник, отмеряющий путь к дому, где ждут его уют, тишина, покой и готовый к работе мольберт.
Гроза была на исходе, когда я добрался до дома, перемахнул через забор, дабы не тратить времени на обход вокруг дома к калитке, ворвался к комнаты, быстро переоделся в сухое, глотнул из бутылки "Массандры", зажёг свечу и схватился за кисть и краски. Мне не хотелось писать под электрическим освещением, свеча давала ровно столько света, сколько было нужно для вдохновения, и к утру картина была готова. Я запечатлел вид, наблюдаемый мною с обрыва, рваные тучи, глаз луны в дыре неба, россыпь серебряных брызг лунного отражения на волнах и справа врезающийся в озеро мыс. Поначалу я не заметил особенности написанной мной картины, и только много позже, спустя пару лет, рассматривая в журнале её иллюстрацию, я вдруг открыл то, чего раньше не замечал: ракурс, с которого открывался вид на бушующую стихию, находился не на высоте человеческого роста, а много выше, метрах в двухстах над поверхностью плато, как будто мастер, писавший картину, воспарил над землёй. Но ведь я писал не с натуры, а по памяти. Загадочно всё это было для меня тогдашнего, странно и мистично. Но ещё позже, уже после третьего путешествия к центру, я узнал, что именно так видят мир странники.
Картина была выставлена в городском музее вместе с остальными работами и по признанию съехавшихся на выставку знаменитостей, оказалась лучшей из всех писанных мною картин. Во всеобщем выставочном гаме раздавались даже такие слова, как "шедевр" и "гений". Возможно, плагиат тут ни причём, однако...
Поток предложений о покупке её за немыслимые деньги грозил смести то новое осознание, которое было приобретено мной в ту ночь ценой лёгкой простуды, потери остатков цинизма и полного внутреннего перерождения. Я внял голосу сердца и просто подарил картину музею, шокировав почтенную публику и незаслуженно обретя кроме всего прочего славу покровителя искусства. Впрочем, мне это было мало интересно - я стремительно погружался в глубины своего существа; я безвозвратно тонул в неожиданно открывшихся просторах себя. И спустя ещё пару месяцев для меня полностью оформился смысл моей жизни..."
Вот так вот! Ни больше, ни меньше. Ну, дальше-то что было, мне неизвестно, потому как сам я отживал тогда последние дни в городе: предстоял мне путь далёкий, малоизведанный, на карты не нанесённый. А когда я вернулся, много лет спустя, художника уже и след простыл. Не оставил он ничего после себя, даже имени. Остались лишь записи в тетради да одна его картина в музее. А может быть, и не его картина, ибо за подписью "Неизвестный автор", а называется "Буря над озером". Красивая картина, даже мне понравилась, а я-то в живописи не дока; так, вершки сшибаю.
В общем, дом позволил этому чудику не только встретиться со странником, но более того, присутствовать при смерти оного, или, как обычно говорят у нас, уходе. Молодой человек был подготовлен. Подготовка оказалась выше всяких похвал. И в один из дней он, навьюченный мольбертом и другими рисовальными принадлежностями, мешком с провизией и пачкой наиболее пришедшихся по нраву и за день до этого специально отобранных рисунков своего предка, поминутно оглядываясь, как бы в надежде отыскать повод для того, чтобы отложить едва начатое путешествие, скрылся за холмом. А дом погрузился в задумчивость, перебирая узлы непроисшедших событий, как бы раздумывая, за какую из нитей судьбы дернуть, какую из кукол своего обширного театра марионеток потревожить на сей раз.
* * *
Вот, это было тогда, а теперь... Теперь забежим немного вперед, глянем за занавес вкрадчивыми взорами непрошеных свидетелей. Что мы там увидим:
Т. перевернул страницу, там было пусто. Летопись очередного жильца окончилась, теперь была его очередь. Он вздохнул, взял из стакана карандаш, задумчиво пожевал кончик его, поглядел в окно на тьму ночи и, пропустив пустую страницу, нацарапал большими корявыми буквами:
"...Ну что ж. Теперь, стало быть, я - очередной жилец этого дома. Один из обитателей, как принято называть нас. И первый из клана Т., удостоившийся такой чести, хвала моему хозяину. Дом я получил в наследство..."
* * *
Весело, да? Вот и я говорю, дом-то с сюрпризом. Впрочем, это всё дальние предки. От них что, кости в земле, да память в сердцах (хотя, в принципе, это тоже немало). Да вот еще потомки. Как этот, Т., которому дом вот только что, вот именно в этот момент завещали. Он, конечно, еще не знает об этом. И о тетради этой не знает, и уж тем более о духе-хранителе. Но это я его так называю, за неимением другого слова. На самом деле он и не дух вроде, ибо словами говорит, ходит в двери и даже жрёт, причем за троих, правда, совсем не то, что истинно возбуждало бы его аппетит. Может быть, это одна из воплощенных тайн древности, - дочеловеческой, той поры, когда все было не так, как сейчас, а прямо противоположно. Когда то, что ходило по земле, не должно было по ней ходить. Что, тяжело для понимания? Мне тоже. Лично в моей голове такое просто не укладывается. Ну да дух, не дух, мне все одно, я - пешка, с меня и спрос не по совести. Так вот, Т. этот есть не кто иной, как потомок того самого Т., что жил в доме при проклятом художнике, ну, при том, что плагиатом занимался. И Т. этот, то есть не этот, а тот, который предок, после ухода художника некоторое время жил в доме ОДИН. Что, торкнуло? Хе-хе. Вот и я тоже. Так вот, именно - один. И видел он такие вещи, от которых впоследствии поседел, потом свихнулся, а после и вовсе богу душу отдал. Писать-то он, конечно, не умел, но говорил зато с рассвета до заката. Впрочем, негромко говорил и ненадоедливо. И дело свое знал; ибо вести разговор, - это все, на что он был способен, так уж сотворен был. И представьте себе этого Т. одного в доме, без собеседника, без единой живой души. Хотя.., тут я могу ошибаться, и даже наверняка ошибаюсь, ибо кроме души этого Т. в наличии вполне могла быть еще одна живая душа. Хм. Да-да, именно, Т. стал говорить с домом. И дом ему... правильно! Дом стал ему отвечать. А что умел делать Т., кроме того, что говорил? Он все всегда мотал на ус. И что же он там намотал из этих разговоров? Эх, меня там не было! Знаю кое-что, да это все крохи, не дело. В-общем, рассказал ему дом ни много, ни мало - об истории мира, ну и вкупе о возникновении и развитии этого рода существ, к которым Т. принадлежал. А потом взял да и предложил Т. стать человеком. Подняться, так сказать, на одну ступеньку. Вот так с ходу в лоб ошарашил бедного парня. Именно тогда Т. и свихнулся. Поседел-то он еще ранее, когда дом с ним говорить начал. Короче, свихнулся Т. без возврата, окончательно. Это так говорят. А я думаю, что может быть он и не свихнулся, а стал... это... ну... Кто знает, что они там с домом нахимичили, - два сапога пара. Вот он и... это... того... Но предполагать можно всякое, а я говорю лишь то, что твердо знаю, поэтому не моего ума дело - предполагать! Говорят, что свихнулся, значит свихнулся! И баста - об этом! В-общем, такое дело: появился в округе после смерти того самого Т. некий молодой человек. И тоже Т. назвался. Его типа спрашивают: "А откуда ты?" Он плечами пожимает и улыбается. "А ты хоть нормальный?" - спрашивают. "Хошь - проверь!" - отвечал он самым смелым и глазами эдак блистал, не поймешь - то ли весело, то ли грозно. Но скорее и так, и так, кто на что нарвётся. Нарывались больше на второе, народ-то у нас в округе бесшабашный, крутой даже слегка. Но однажды кто-то по-доброму так спросил его (в кандачке-то дело было, это у нас вроде как кабак местный так прозывается): "А Т. вон из того дома не знавал ненароком? Он вроде был одноимец тебе?" Вот тогда паря озадачил народ. Повесил голову на грудь, погрустнел, помолчал так немало. А потом и говорит вдруг вроде никому, а так, в пространство: "Эх, батька-батька! Не радоваться б мне по тебе! Земля тебя съела, и слова ты мне не сказал попутного, ни оберега мне не сложил походного! А я тебя не знаю, да люблю. И по тебе земля велит мне кланяться всякому встречному, да не встревать в околичности, и миновать греха, а пуще всякого - жить в радости. Но болит по тебе сердце мое человеческое, кое от тебя получил, а ты - от хозяина". И помолчал так опять же неслабо. Хорошо так помолчал, сумрачно. Собеседник же его одубел слегка. А потом Т. снова улыбнулся верной своей улыбочкой, что впору тучи разгонять да мужиков пугать.
Так мне рассказали. Высосать из сей росказни можно немало, к примеру, - что Т., ну тот, первый, который один после художника в доме остался, смог человеком стать. И мало того - потомка себе состряпать, этого самого парня. Но вообще-то я говорю лишь то, что твердо знаю. А знаю я то, что мне рассказали. Короче, судить вам.
Вот так эти самые Т. и жили при доме. Не всегда правда; когда исчезали на года, когда снова появлялись. И тетрадь эту стали они уносить с собой, так что и она неполна и всего происходящего в доме вам не расскажет. Вот этот последний Т. при нынешнем обитателе уже не меньше пяти годков проживает. И все у них чинно да ладно - мужик, ну, обитатель этот, пьет с утра до ночи, Т. весельем округу красит, наглых парней дубасит, но солнечным добром всеобщие устои держит. Иногда говорить начинает, как предки его, которые еще нечеловеки были. Хорошо так бормочет, ладно. И то, что он иногда все-таки замолкает, даже в тему приходится. Ибо и замолкать он умеет по-ветхому, так, что желается не меньше, как новый закон изваять. Закон Замолкания, что ли, или как уж там его назвать, я-то не мастак. Но чаще этот Т. всякие книжки читает. А мужик-то, обитатель, он стихотворит складно. Не сказать, чтобы уж очень гениально, но трогает. Короче, мне нравится. Жаль только, пьет без меры. Должно быть, долго не протянет. Ему бы успеть свою Главную Строку наваять. Ну а я за него молиться буду, чтобы успел, и чтобы с Законом своим не прогадал. Впрочем, это уж как повернется.
Послесловие.
Что же стало с домом? А ничего с ним не стало. Стоит себе где-то. А где - не помню. Вы должны бы воскликнуть: "Как! Ты не помнишь?! Ты же жил рядом, околачивался там поблизости, башкой тряс!" Да, жил, да, имел честь околачиваться, но убейте, - не помню, где все это происходило. Нет-нет, не спрашивайте, и окружения не помню, и природных ориентиров. Думаете, вру, не желаю секрет разоблачать? Может быть и так. Зато никто из вас теперь не уверен в том, что этот самый дом не стоит у вас под боком, не бросается вам, извините, в глаза. Возможно даже такое, что вы как раз очередной обитатель этого дома, и куда он вас потом отправит, одному ему известно. А то, что он вас куда-нибудь отправит, так же точно, как то, что он существует, уж в этом не сомневайтесь. Так что на всякий случай доброго вам пути. Ага, прикиньте, как теперь весело становится жить. Так ведь любой дом может оказаться именно Тем Домом, и никто теперь ни в чем не уверен. Чуете, какая ситуёвина складывается? Вот поэтому я и буду молчать о его местоположении, даже если вспомню. А вы как думали? Нет уж, увольте, сделать сказку мира прозой жизни?! Да пусть у меня лучше память отсохнет!