Ночью вновь болела голова. Нехорошо болела, муторно. Словно ее сдавили клешнями, а затем неторопливо проворачивали вокруг шеи, пока она не отделилась от тела.
На завтрак та приготовила яичницу со шкварками. Она суетилась, делала множество отвратительно лишних движений, постоянно тараторила под нос.
- Петенька, я же помню, как ты яишенку любишь! А вот я еще огурчиков соленых открою - слюнки потекут! Баночку давно берегла, как знала. А ты как, Петенька, помнишь еще...
Я молча, неподвижно наблюдал ее - берег силы. Я даже не сказал ей своего настоящего имени. Ни к чему. Та была глупа, и, пожалуй, это к лучшему.
Ел я с удовольствием, хотя и не различал вкуса. Я был голоден. Филя мурлыча терся об ноги. Затем приметил кого-то, встревожено отпрянул, вспрыгнул на табурет. Из-за шкафа выбрался Тихоня, осторожно подошел, тронул штанину. Он был именно тихоня - скромный, деликатный, неворчливый. Потому нравился мне. Я налил ему блюдце молока и поставил под шкаф.
За чаем та спросила:
- Петенька, а что, мы сегодня снова гулять пойдем?
- Пойдем.
- А куда пойдем-то?
- Искать.
Что ищем, та уже не спрашивала - привыкла. Зато едва вышли на улицу, сразу завела шарманку: здесь вот частные дома посносили, да высоток всюду понастраивали так что солнца не видно, да и трамвай в центр теперь не ходит, только до вокзала, а Майдан уже и вовсе не узнать... Кому ты рассказываешь? Я киевлянин, как и ты. Впрочем, неважно.
На этот раз я начал с Соломенки. От площади Космонавтов до спуска на Совские, от спуска - к Соломенскому рынку, оттуда пять кварталов пешком, затем троллейбусом вниз по Урицкого - к железнодорожным путям. Я не пользовался маршрутками - они движутся слишком быстро, не успеваю настроиться. А вот троллейбусы и двойные городские "Икарусы" подходят прекрасно: ползут черепашьим ходом по улицам, я сажусь или становлюсь у окна, прижимаюсь лбом к холодящему стеклу и слушаю. Слушаю. Слушаю.
Своей трескотней та не мешает мне - я ее почти не замечаю. Только жаль энергии, которую она тратит на слова.
К полудню силы были на исходе. Я шел в это время по Жилянской, медленно удаляясь от вокзала. Первые признаки истощения: слух начинает туманиться, теряется острота восприятия, в мозг вторгается какофония городских звуков, перекрывая собой звенящую струнку направления. Пора поесть. А в кошельке - двадцатка, я хорошо помнил это. Та тоже ощутила голод и заныла. Я погасил ее.
Потом остановился и внимательно огляделся по сторонам. Заметив то, что искал, зашел в подворотню. На лавке расположилась компания молодежи. Пиво, чипсы, сигареты, гогот - все как полагается. Четыре парня, пара девиц. Стоя в тени подворотни, я встроился в их вибрации, пропитался ими, и принялся пить. Пил жадно, но аккуратно, не выделял из компании отдельных людей, втягивал лишь общую энергию грубого веселья. Когда она исчерпалась, гогот стих, как и разговоры. Я пошел дальше по трехэтажной Жилянской, наслаждаясь приятным теплом в животе и груди, щурясь от весеннего солнца. Некоторые прохожие косились на меня. Дворовая собака отшатнулась и проводила умным тревожным взглядом.
Приятно не иметь дела с пищей, не тратить времени на переваривание. Спустя 5 минут я снова четко ощущал звенящую струнку и двигался точно по ней. Она вела в район дворца "Украина" - может быть, на улицу Горького или Щорса. К счастью, не на Байковое кладбище - стало быть, его не зарыли. На остановке у каштана подождал автобуса. Едва я ступил на подножку, мой череп раскололся.
Страшный удар размозжил кости, челюсть отлетела. Взрыв боли, пелена, тьма.
Когда просветлело, я стоял на коленях и стонал, и сжимал голову ладонями, чтобы она не развалилась на куски. Вместо рта была горящая кровавая дыра.
Я осторожно коснулся нижней челюсти рукой - челюсть была на месте. Рука ощущала ее. Я захрипел и сплюнул - слюну, не кровь. Цел. Разумеется. Подонки.
Прохожие помогли мне встать, о чем-то спросили, что-то предложили. Я отмахнулся, отделался от них как смог, одурело побрел по тротуару, поминутно спотыкаясь.
От моего крика очнулась та. Ей тоже досталось, но меньше, конечно. Больше она тревожилась за меня. Она спросила:
- Петенька, бедный мой, что же с тобой делается? Ужели опять?
- Не опять, - отрезал я. - Хуже.
- Что же нам делать-то? Скажи, как помочь тебе, родненький мой?
- Искать быстрее. Успокойся, уже недолго.
Когда стекли остатки боли, я понял, что знаю, откуда пришел удар. В мгновения кошмара я все же успел заметить это. К пяти вечера, еще до того, как люди и машины хлынули на улицы ревущим потоком, я добрался на место.
* * *
Вечер ожидания прошел впустую. До темна я просидел во дворе по соседству с Владимирским рынком, слушая бормотание местных старушек, возгласы малышни, усталое ворчание автомобилей, устраивающихся на ночь. Я ждал нового удара - его не было. Тайком, трепетно, как на чудо, я надеялся на призыв - разумеется, зря. Надеяться не стоило - ведь еще не прошло и месяца, как... Подонки. Твари.
Уже затемно в полупустом вагоне метро я возвращался домой. Измученная волненьями и беготней, та дремала всю дорогу. Я размышлял, хотя в общем, размышлять было не о чем. Не было сомнений, что я точно определил здание, но нужную квартиру не найду, пока не услышу зов. Значит, нужно ждать. Ждать и быть готовым.
Меня отвлекли от размышлений. Нечто холодное и склизкое, словно угорь, тронуло за локоть. Я обернулся.
- Дай согреться...
Рядом сидел голодный. Сухой старичок в сером пиджаке и клетчатой рубашке. Его сила присутствия была совсем мала - я мог бы разглядеть сквозь его тело спинку лавки. Не открывая рта, он повторил:
- Дай согреться.
На станции я вышел из вагона. Голодный пошел за мной, но на перроне остановился, упершись в желтую линию, как в стену. Протянул мне вслед руку мумии и снова прошипел:
- Дай согреться! Дай...
Я бросил его там.
Ночь я проспал, как убитый. Голова была в покое. Лишь перед сном минутный приступ головокружения.
Проснулся в хорошем настроении, накормил Филю и Тихоню, помог той приготовить завтрак, вместе с нею посмотрел пригоршню утренних мыльных опер, посмеивался над персонажами, вставлял саркастические комментарии. Та пришла в радостное возбуждение, мы немного поговорили с нею.
Ту зовут Катерина Николаевна. Ей 63 года. В ее доме всегда чисто, она одевается бедно, но опрятно, помогает племяннику с двумя его чадами, и верит в свои слова, когда читает "Отче наш". Катерина Николаевна живет так, чтобы муж ее, ненаглядный Петенька, в любую минуту был ею доволен. Петр Евгеньевич никогда не говорит ей слов одобрения, поскольку мертв уже больше тридцати лет.
Сразу после обеда мы направились в тот двор у Владимирского рынка. Я взял с собой Ремарка и читал, сидя на лавочке, пока не стемнело. Затем просто ждал.
Двое старух, видимо, считавших лавку своим феодальным владением, затеяли со мной свару. Я отпил из них. Они сумели доковылять до своих диванов и уснули до утра. Затем я взял понемногу энергии у нескольких девушек, спешащих на свидания, и смог обойтись без ужина. Одним из последних поездов я отправился домой.
А дома меня настигло то, чего не смог дождаться во дворе. По черепу прошелся зуд, словно кости терли наждачкой. Быстрым усилием воли я выключил Катерину. Зуд стал жжением, затем - болью. Она втиралась в кости, покрывала их слоем пекущего лака. Голова кружилась, боль затекала внутрь черепа, подымалась к темени, изнутри буравила его. Гвоздями вбивалась в скулы. Беспамятство было бы милосердием, но я не мог потерять сознания - такова уж природа. Я катался по полу, сжимал и тер несчастную голову, зная, что все равно не смогу избавиться. Когда пытка окончилась, уснул на полу.
* * *
Следующие восемь ночей я просидел на лавке в том дворе. Впустую.
Бессонные ночи отнимали массу сил. Я отчасти восполнял их утром, возвращаясь в переполненном транспорте. О пище я начал забывать - готовить времени не было, днем я спал.
На восьмое утро мне еле хватило энергии, чтобы добраться до метро. В вагоне я чуть не падал от усталости.
Я отложил полтинник для особого случая и выписал пять номеров разных служб такси, сложил все в тумбочку при кровати, переставил на нее телефон. На ночь снял только верхнюю одежду, как можно больше оставил на себе. С этими предосторожностями я позволил себе вновь уснуть дома. Я надеялся, что, услышав зов, смогу добраться до улицы Горького прежде, чем он прекратится. Разумеется, если зов не сведет меня с ума, и я сумею назвать таксисту адрес.
Две недели я спал одетым, вскакивая от каждого шороха, вслушиваясь в каждое свое ощущение. Катерина не удивлялась мне. Пару раз она спрашивала, к чему это все, я не ответил, она смирилась: значит, так нужно. Я был благодарен ей за смирение.
Наконец, проснувшись в субботу, я почувствовал, что сегодня - особый день. Это не была ни боль, ни удар, ни зов. Я просто понял, что день будет особым. Мы оделись пораньше и направились к Владимирскому рынку.
На улице из толпы прохожих, никогда не замечавших меня, вдруг выделился молодой брюнет, остановился передо мной, загородив путь. На нем был пестрый свитер, под свитером - совершенно белое тело. Он склонил голову, всматриваясь. Тихо сказал:
- Ты здесь? А там интересней.
- Меня не спрашивали, - буркнул я и пошел прямо сквозь него. Его тело было сухим и очень плотным. Он не был голоден.
- Там интересней, - повторил он вслед.
- Кто это был, Петенька? - Спросила Катерина.
- Гость.
Мне стало не по себе. Остаток дороги я думал о том, что мне совсем не интересно, как оно - там.
Потом я снова читал на той лавочке. Поминутно отрывался от книги и поглядывал по сторонам, узнавая уже примелькавшиеся лица, слыша знакомые голоса. Весенняя суббота. Двор полон людей, даже когда начинает смеркаться. Детвора с мячом, трое автомобилистов под капотом "Славуты", пышная дама с упоением курит на балконе, две пары противоборствующих старушек вяло перегавкиваются у клумбы...
И вдруг - головокружение. Короткий порыв, как дуновение ветра. Я отложил книгу. Повторилось. Сильнее. Чувство движения, и - явственно! - две руки ложатся на мой череп. Вот оно!
ЗОВ!
Я вскакиваю и спешу погасить Катерину. Но спустя минуту мне уже не до нее. Внутри черепа вспыхивает огонь и начинает заполнять меня жаром. Чувства отличаются от первого раза - они изменили ритуал. Я знаю, откуда приходит зов - третий подъезд, четвертый этаж. Делаю шаг, и слышу слова:
- Дух неизвестный, но подвластный нам. Мы призываем тебя...
Мои чувства расслаиваются: я иду старушечьим шагом к парадной, и в то же время я - посреди стола, в центре пентакля, вычерченного красным, и трое людей тянут ко мне ладони, и один шепчет:
- ...призываем тебя стать проводником энергии мертвых и дать нам силу потустороннего...
Шторы задернуты, в комнате темно. Ладони, налитые желтым отблеском свечей, ложатся на череп - и зов становится нестерпимо сильным. Он перекрывает собой все иные чувства, весь мир:
- Призываем тебя явиться!
Я осознаю главную ошибку своего плана. Наибольшая сложность - удержаться в теле, не покинуть его! Невыносимо трудно удержать внимание на громоздком физическом теле, дотащить эти неподъемные семьдесят килограмм до четвертого этажа. Какое такси!.. Наивный. Сейчас я еле способен заставить свои ноги передвигаться. А зов гремит внутри головы, заполняя ее, словно колокол:
- Приди, дух подвластный нам! Стань проводником силы мертвых! Явись!
Я хорошо вижу мучителей: двое худых парней - один в очках, второй прыщавый, - и светловолосая девица в шортах. У всех загробные гримасы на рожах. Лестницу вижу плохо, спотыкаюсь, хватаюсь за перила. Второй этаж...
- Явись же! Призываем тебя!
Третий...
- Приди к нам, дух неизвестный!
Четвертый.
Дверь. Звонок. Я упираюсь в кнопку ладонью и так стою.
Зов утихает.
Внутри квартиры улюлюканье сигнала, шарканье шагов. Недовольный возглас:
- Кто еще?
- Дух неизвестный. Я пришел.
Прыщавый автоматически распахивает дверь и застывает, уставившись на меня.
- Бабушка, кто ты?..
- Тот, кого вы звали.
Я делаю шаг к нему и начинаю пить. Его чувства обострены ритуалом, он ощущает, как я пью. Отступает назад, кричит, бросается вглубь квартиры. Падает. Прежде, чем он поднимается, я выпиваю остатки. Переступаю тело и вхожу в гостиную.
Там полумрак. Горят свечи. Пять - в углах пентакля, шестая - внутри... внутри... в черепе. В моем черепе. Глазницы светятся. Боль выжигает нутро.
Я не обращаю внимания на нее. Смотрю на девицу и ловлю ее вибрации. Ее чувства открыты - она старалась. Сама настроилась на меня, а теперь не успела отстроиться, или не поняла, что к чему. По открытому каналу я вливаю ей часть собственных ощущений - ужаса, боли, обреченности. Она меняется, кровь уходит от лица. Орет, бросается прочь. Я слышу, как шлепают по лестнице ее ноги. Поворачиваюсь к последнему - очкарику.
- Ты воплотился? Взял себе тело этой старухи?
Очкарик закрыт наглухо, как танк. Он уже понял.
Он подымает череп перед собой, закрываясь им, и я замечаю... Я не верю глазам: нижняя челюсть прикреплена металлическими скобками! Они ронялиего!
- Когда я в теле, ты не властен надо мной, - я хриплю от ненависти. - Отдай череп, пока я не стер тебя.
- Не властен?.. Тогда зачем тебе череп?
Очкарик с размаху швыряет череп о стену. Голова взрывается, я падаю на пол. Он берет череп в обе руки, становится надо мной и произносит:
- Сейчас я изгоню тебя из этого тела. Милая бабушка, в тебя вселился бес. Помоги мне изгнать его.
Он же не может сделать этого! Он простой сопляк, он не способен!
Но я не знаю, способен он или нет, я сомневаюсь и теряю концентрацию. Мышцы обмякают, тело не подчиняется мне. Будто со стороны слышу, как Катерина отвечает очкарику:
- Конечно, сынок. Помоги мне. Дай свою руку!
Голос меняется - вместо моих грубых тембров звучат дребезжащие старушечьи нотки. Парень слышит это и расслабляется. Протягивает открытую ладонь, Катерина сжимает ее... Через руку я дотягиваюсь до его сознания и задуваю, как свечу.
Мы с Катериной Николаевной идем по Горького. Воздух свеж, на небе видны созвездия. В черной сумке я несу череп - цепь, которой два месяца был прикован намертво. Точней, наживо.
Я говорю:
- Мне жаль говорить это, Катерина Николавна. Но не сказать не могу. Я не Петенька.
Она отвечает:
- Я знаю. Уже поняла. Только боялась спросить: а кто ты?
- Меня зовут Кирилл. Я погиб в прошлом сентябре.
Она думает, я ощущаю ее тревогу.
- Почему ты не на небе? Почему здесь остался?
- Меня удержали.
- А теперь ты уйдешь?
- Да. Сперва только спрячу вот это, - приподнимаю руку с сумкой. - Чтобы больше никто...
- Жаль.
- Я хотел сказать... Спасибо за все, Катерина Николавна. И извините. Мне необходимо было...
- Да что уж... Мне ты тоже был нужен. Ох как нужен. Всегда надеялась, что там есть что-то... А теперь точно знаю, что есть. Спасибо, что выбрал меня.
Я мысленно пожимаю плечами.
- Вас легко было выбрать - вы держали дверь открытой... Не забывайте кормить Тихоню. Это домовенок, он ласковый и скромный, потому редко его замечаете. Ставьте блюдце молока раз в неделю.
- Кира... Кирюша...
Она путается в словах и слезах, а я... Я слышу, как с воем к нам приближается скорая. Мне известно, кого в ней везут. Теперь, освободившись от цепи, я могу узнать почти все, что хочу. В машине лежат двое истощенных до полусмерти парней. Оба без сознания.