- Ну да, таскали меня на дачу как чемодан, пока я не залез в свой собственный и не прекратил соглашаться. Вытягивали из салона за ручку, она пару раз - крак, крак, и я мчался собирать газон перепонками пальцев. Вот так вот. А ещё там турник на участке был ржавый. И вообще, подмосковная дача начала нулевых - не страшная старуха из пионерских баек, она - бездумная такая, похожая на одуванчик, бабулька. Ходит по междачным тропинкам и целует глазами прохожих нечастых. Чмок, и лицо - гармошкой. А ночью чай с двумя кусочками лимона сварит, в своём теремочке-то, обернётся вороной и какой-нибудь страшный бемоль свирелью затянет. Жуть. Такая кстати раньше во всех дворах обитала, с ладонью шепталась. Теперь во дворах только скамейки, да я на них валяюсь - рассказ сочиняю.
Я дачу любил - там хтонь всякая, лес безначальный и дед интересный. Она, дача-то, хоть и топорщится своими занозистыми челюстями, да только воткнёшь меж зубьев подсолнух - тут же русский Дэнни Трехо залыбится. И вот, в этих-то полутонах и прочих бемолях - вся дачная прелесть, как по мне. Но вся эта прелесть была чужда почему-то моей тётке, Анжеле Викторовне. Больше всего на свете она любила убираться и не терпеть грязь, пыль и тому подобное. Как ни зайду в дом, ползёт задом белоштанным к выходу, тряпкой грязной ведёт, как бульдозер. Поднимется, щёлкнет спиной, выйдет за пределы себя, ногами босыми пошлёпает, и хорошо. А на крыльце у нас склад был - мётлы, лопаты, грабли различные: пушистые - непривычные и обыкновенные - когтистые. Носила тёть Анжела ярко-рыжие волосы и веснушчатое, яйцевидное лицо, которое произносило скучные слова и пахло подгнившей сиренью, которую она, к слову, очень ценила. С ней-то мы и коротали дачное лето - оба любили, но очень по-разному.
На даче я много читал и производил различного рода игрища, вооружаясь деревянной катаной, которую смастерил мой дед - вечный самурай подмосковных заводов. Он куда-то пропал, несколько погодя, но успел мне порассказать, что за зверь такой - завод. И после рассказов его мне стало казаться, что веснушки на головном яйце моей тётки - следствие какого-нибудь станочного рыжка. А вокруг всего этого - газоны, газоны и лес колесом.
Есть такие переломные точки, сдвиги, стыки, вздымающие действительность, оказываясь в которых, ты понимаешь, что ничего не понимаешь или до того не понимал. Я и сейчас-то не особо понимаю. Для дачи это особенно характерно, она буквально колосится граблями. Там всё странно и впервой. Помню, вот, случай был, - у меня кретинизм топографический - заплутал я на велике в трёх соснах на семи холмах. Выехал к башне, качающей воду (не знаю, может быть, ещё чего). Забрался на неё по скользким, ржавеющим трубам, соскабливая кроссовками мох. Дом свой я сразу нашёл - на крыше у нас тарелки, чуть-чуть кривой и печальный петух... В общем, как-то я понял, что это именно мой дом. Надо было бы ехать, но очень уж мне захотелось в башенную пасть заглянуть. А она ещё как-то значительно сверкнула на солнце - я и заберись на самую верхотуру. Заглянул туда, а там - ничего, только дно, и кряхтит под ним что-то. Я тогда подумал, что очень уж эта башня мою тётку напоминает: склизкостью и ещё чем-нибудь эдаким. Да и вообще, всё что угодно напоминает... Спустился, сел и поехал. Правда, снова заблудился, но самолично всё отыскал.
Не помню я, почему вдруг читать там стал... Много притом. На даче полдень какой-то резиновый что-ли, какой-то тягучий и дурмановый. Спать я никогда особенно не любил, а тут спать даже болезненно как-то - в глазах после сна труха, пыль похрустывает, а колодец обмелел давно. Зато у соседей у наших вполне себе приличный, живородящий колодец обитал. Там Антошка жил - единственный мой дачный приятель. Жирный, но кургузый одновременно, болезненный весь; глаз, будто летучая мышь крыло в желток обмакнула. У антоновой семьи двор был побольше нашего и преимущественно занимался имитацией деревенского быта. Там куры носились, неслись, бабка ползала (Антон ей постоянно говорил неказистое немецкое "Und", когда встречал, и хохотал потом хрипло). Ещё поросёнок там жил - хилый какой-то, слишком городской. А сам по себе участок напоминал скорее выставку советского (а на самом деле вневременного) хозяйства. Возясь со всякими шинами, кольцами, инструментами, мы с Антоном и веселились, резвились, корчили рожи страшной пустоте дачного мира.
Частенько мы расследовали запутанные (нами же самими) преступления, сюжеты которых Антон заимствовал у детективных сериалов, шедших в начале нулевых по первым каналам: "Кулагин и партнёры", "Детективы" и прочее. А ещё у него был родительский DVD-проигрыватель и туча дисков со всякими фильмами и фильмецами. Во время нечастых летних дождей мы смотрели в его норе какие-то ужасные, рябые, шершавые фильмы из дурнопахнущих коробок. Роясь однажды в этих миниатюрных помойках, Антоша нашёл несколько таких же, определённых, однако, в шумный пакет. На них не было характерных рисунков, и вообще ничего не было. Тогда он недоверчиво взглянул сначала на них, потом на меня и после затолкал один из дисков в проигрыватель. На экране что-то зашумело, задвигалось, словно несколько разнооттеночных полос свиной кожи. Я быстро как-то скрылся в себе, а вылез обратно, когда на экране возникло женское лицо, испускающее жизнь. "Всё", - умеренно выдал я, - "хватит, выключай..." "Да ты хоть понимаешь, что это?", - возразил Тоша, - "Это ж что-то такое... другое... Но круто же, давай попробуем?".
И тогда мы отправились пробовать, спустившись босыми ступнями по хрустким ступеням за сиреневый дом. Антон стал возвышаться дикой водонапорной, в пустоте которой бились о стенки, носясь в круговороте, Кулагин вместе со всеми своими партнёрами. Сверху она овилась дачным плющом, в котором засопело полуденное солнце. По антоновскому инструктажу мне показалось, хоть и значительно позже, что он заранее всё сознавал. Я, когда мы уже спускались, начал как-то внутренне сотрясаться. Тогда же, когда он выпуклился наружу, я не понял и убежал, - газоны, газоны - собирая траву перепонками пальцев. Там ведь хоть и у всех у нас... всё равно это опыт столкновения с опрокинутой человечностью что-ли... Разве что у Лены нашей другое. Тихое, свирепое и чем-то тётку мою напоминает, но приятно. Или не очень... Не знаю я! А вообще, я ничего не знаю и не помню и помнить не хочу... И зачем вы вообще это всё?
Про книги-то... Книг-то на даче было много, ими шкаф был забит, как печка (из мультфильма про Вовку) дровами. Потому я, наверное, и начал читать. Помимо дешёвых позднесоветских собраний на полках теснились кипы журналов "Крокодил", сканворды, инструкции и прочая чепуха, которой тётка моя не могла растопить печь, потому что "тяжко со второго на первый переть". Из этого, кстати, ясно видно, что Анжела Викторовна привыкла брать от жизни всё и сразу, не принимая полутонов и условностей. И вот, оседая (в самый невыносимый солнцепёк) на прохладный "второй", я читал, а читал я преимущественно Салтыкова-Щедрина из плотных рыже-коричневых томов, на которых засохли какие-то маленькие кусочки пергамента. В основном, конечно же, сказки (сколько мне лет-то тогда было?), которые не смешили. Преподавательские шары многажды мне потом объясняли, почему непременно должны, но мне и сейчас не смешно. Куда больше мне понравилась щедринская публицистика, в которой шершаво и однозначно. Оттуда меня, больше прочего, удивил (или что ещё?) отрывочек про свинью. Оказалось, что свиньи не могут на солнце глядеть - шея у них, как рулон. Я не поверил - проверить решил...
Единственный поросёнок во всём дачном посёлке жил в средневековом поместье Антона - тот самый хиляк. Общаться-то мы с Антоном прекратили, потому что мне - страшно и непонятно, ему - DVD и Кулагин. С последней нашей встречи виделись мы, наверное, трижды и каждый раз он кидал в меня дикий, перепончатый хлопок глазами и поспешно укатывался, как ожившее тесто за холодильник. Так что было понятно, что идти на поросёнка нужно ночью, когда соседи спят, а дача бормочет и квакает. Ну я и пошёл, минуя туманность тёткиного храпа и порталы заборных дыр. И всё это как-то невзначай, невзирая на похмельный угол монолитного леса... Я и солнце-то поросёнку не мог показать - ночь ведь. Да и что это за идея такая - солнце свиньям показывать? Мне был непонятен уродливый вывих природы - убедиться хотелось, а всякие "за что?" и "зачем?" мялись в дальнем углу дачи-головы.
Оказавшись на месте, спрятался я за антонов сарай. Думать не стал, потому что в такие моменты - само, рефлекторно, дышится много, как будто деревянные дед с медведем по клапанам особым колотят. Я вот помню, когда мне было лет пять ли, шесть, мы на рынок отправились - я и ещё кто-то. Такой себе колизей, щурящийся десятками правильных глаз. И мальчишка там, - с мамой за руку шёл, - кинулся вдруг на ошалевшего голубя, голыми руками схватил - распластался в самом центре тихой арены подмосковного рима. Всё тут же вздыбилось, но вскоре осело и продолжило умеренный спор о вечном куске свинины. Как будто чья-то занозистая рука рычаг коробки передач дёрнула - и понеслось, и скрылось вскоре... Я как-то понял (может быть, вспомнил), что поросёнок обыкновенно ночевал под заслонявшим меня сараем. Нырнул - схватил мягкую, хрящевую тушку и обратно - газонами, подзаборами, мешая тишину с поросячьим визгом.
Нечастые дачи начали взрываться заоконными светильниками, нарушая привычный ход вещей. Как только я оказался на своём участке, тут же всё забыл, даже удивился живо извивающемуся бледно-розовому рулону в руках. Как я его дотащил-то тогда?.. Маленькое розовое брыкалось в накренившемся чёрном. Я стоял на газоне, напоминавшем фольгу или рыбную чешую. На крыльце, означавшем выход из дома, сонно висел небольшой фонарик, а поросёнок насильно глядел в глубокую яму вселенной, обозначая себя всё громче, громче... Вдруг, вскрылась входная дверь, послышалась пара тяжёлых, поспешных шагов, гулкий грабельный грохот, "испускательный" стон, и дом обзавёлся парой грязных ступней, заторчавших с крыльца. Тогда-то Анжела Викторовна и взяла от жизни всё, без каких-либо полутонов - грубо и однозначно, прям как в щедринской публицистике. Вот.
Я отпустил поросёнка, и он понёсся собирать газон грустной копытной щелью, продолжая визжать и брыкаться в невидимых руках несовершенства. И всё это - разом, как будто в небе треснула какая-то космическая пуповина. Хотя теперь-то я знаю, что там давно уже ничего не рвётся и тем более не трещит. Разве что я трещу тут с вами зазря. Пойду во двор - на скамейке валяться. Хрю-хрю.