Труфанов Василий : другие произведения.

История одной поездки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    В конце октября 1999 года мы с мамой вернулись домой дополнительным поездом, шедшим из Кишинева в Санкт-Петербург и сделавшим ночью девятиминутную, остановку в Витебске, во время которой нас, совершенно измученных, носильщики и милиционеры буквально забросили в общий вагон, где мы, с трудом добравшись до своих мест, тотчас уснули. Однако начну по порядку.
  
  
  
   Как известно, человек предполагает, а Бог располагает.
  
   В конце октября 1999 года мы с мамой вернулись домой дополнительным поездом, шедшим из Кишинева в Санкт-Петербург и сделавшим ночью девятиминутную, остановку в Витебске, во время которой нас, совершенно измученных, носильщики и милиционеры буквально забросили в общий вагон, где мы, с трудом добравшись до своих мест, тотчас уснули. Однако начну по порядку.
  
   Двадцать четвертого сентября мы приехали в Симферополь, чтобы оттуда с пересадкой на электричку добраться до Евпатории и провести там отпуск, как бывало прежде. По пути поезд задержался на десять часов из-за того, что где-то произошла поломка моста. Поговаривали даже, что это дело рук террористов.
  
   Электрички в Евпаторию долго не было, и поэтому нам пришлось воспользоваться услугами шофера-частника. Его звали Саша. Комплекцией и внешностью Саша удивительно походил на Жванецкого. Он очень хорошо довез нас до самого двора на Горького, 9, взяв 300 рублей русскими деньгами. По дороге мы ненадолго остановились в поселке Орехово, и Саша помог нам выбрать на импровизированном рынке большой арбуз, чтобы угостить хозяев.
  
   Наши хозяева, Людмила Филипповна, Николай Александрович и Люба, теперь были нам рады - курортников у них давно не было, кроме того, мы привезли чуть больше денег, чем в позапрошлом году, когда отдыхали у них последний раз. Это обстоятельство сыграло решающую роль в их отношении к нам. Людмила Филипповна брала с нас по шесть гривен в день, то есть двенадцать рублей, в переводе на русские деньги, в связи с тем, что курортный сезон как таковой уже закончился. Однако приходилось еще доплачивать ей за готовку обедов.
  
   Осени в Евпатории не ощущалось. Точнее это было некое сочетание лета с осенью. Погода стояла на удивление теплой, а иногда даже жаркой, хотя в тени бывало довольно прохладно. Возле моря было теплее в любую погоду. Деревья, особенно некоторые тополя, поражали свежестью листвы. Не верилось, что в октябре их кроны могут быть такими пышными и ослепительно - яркими. Но пляжи опустели. Топчаны с них убрали. И вместо людей, по пляжам деловито расхаживали и сидели на песке, греясь на солнце, большие морские чайки-альбатросы. Темнело рано. Уже в половине восьмого вечера наступали сумерки. Зато целый день можно было гулять и наслаждаться Природой, не боясь зноя, как в июле или в августе. К сожалению, моей самоходной, как я ее называл, велоколяски у меня уже не было, поэтому маме приходилось возить меня на кресле на колесах. Мы часто бывали на рынке, в старом городе с его узкими кривыми улочками, чего не могли делать летом из-за невыносимой жары; в старом городе мы случайно набрели на дом, где жил писатель Борис Балтер, сочинивший книгу о Евпатории, под названием, "До свидания, мальчики!" - видели школу, в которой учился довольно известный революционный поэт Илья Сельвинский и которая теперь носит его имя. По утрам в воздухе пахло гарью - местные жители в частном секторе топили дровами, - порой ветер доносил сладковатый запах гибнущих от ночных заморозков сухопутных улиток. На улице Фрунзе, под сенью ветвей деревьев японской софоры, по-прежнему было много женщин, торговавших семечками, креветками, жареными или маринованными мидиями, орехами, виноградом, целебными травами, различными снадобьями и всяким другим съедобным и несъедобным товаром. Некоторые приобрели даже свои магазинчики-палатки. В одном из них продавались диковинные морские раковины, в другом - прозрачные брелки с тропическими зелеными, блестящими жуками-златками и настоящими змейками внутри. Вместе с тем появилось и немало нищих. Среди них выделялся человек на коляске с ножным приводом. Его нечеткая речь и угловатые движения выдавали церебральника. Я поневоле обращаю внимание на людей с последствиями ДЦП, чтобы понять, как они научились преодолевать свой недуг. Но тут было явно не то, что мне хотелось бы увидеть. Этот человек в полинялых спортивных брюках и зеленой куртке производил удручающее впечатление. Лицо его было изможденным и ничего не выражающим. Через плечо висела кожаная сумка, куда прохожие клали деньги. Вообще надо сказать и о том, что пенсия у евпаторийских инвалидов очень маленькая. Ее с трудом хватает на пропитание, не говоря уже о покупке необходимых лекарств.
  
   Вниз, к морю, со стороны вокзала по улице Фрунзе обычно шли приезжающие. Их можно было узнать сразу по тяжелым чемоданам и сумкам, туго набитым вещами. Однажды парень и девушка, радостно распахнув руки, бежали навстречу друг другу с какими-то просветленными лицами. "Ну, здравствуй!" - едва выдохнула девушка. И они обнялись на перекрестке. Было очень приятно видеть этот краткий миг истинного человеческого счастья.
  
   На кипарисах набережной созрели золотистые соплодия- шишечки. Соплодия восточной туи, или иначе биоты ориенталис, похожие на маленькие голубовато-зеленые вазочки с загнутыми отростками по краям, уже мало-помалу раскрывались, рассыпая семена на асфальт. На зеленом бархате ветвей можжевельника синели "ягоды". Интересных насекомых мне почти не попадалось. (На клумбах с разноцветными георгинами можно было встретить бабочек-желтянок, адмиралов, репейниц и проворных бабочек-языканов из семейства бражников, которые тыкали хоботком в венчики и пили нектар, кружась над цветами. Дважды к нам в комнату вечером залетали крупные вьюнковые бражники. Ослепленные светом лампы, эти бабочки, словно в испуге, шарахались от одной стены к другой, а потом, метнувшись к окну, стремительно исчезали в темноте подступающей ночи. В траве в эту пору обитало множество мелких зеленых и бурых кобылок, насекомых немного похожих на кузнечиков. А один раз в дождливый день я увидал очень большого жука, крымскую жужелицу. Вяло перебирая ногами, она ползла по асфальту. Летали обыкновенные шмели и сине-фиолетовые древесные шмели-ксилокопы, которые, оказывается, могут устраивать гнезда не только в стволах деревьев, но и в стенах домов из ракушечника, где есть подходящие для них отверстия. Из птиц встречались сороки, горихвостки и синицы.
  
   Дворовая собака, по кличке Рекс, и безымянная черная с белым кошка прочно завоевали мамино доверие. Она ласково называла их "сябками" и в отсутствие хозяев пускала в дом и кормила остатками обеда, так что Рекс вскоре стал попрошайничать и лаял под нашим окном, чем вызывал недовольство у хозяев, особенно у Николая Александровича, который не очень-то благоволил к собакам. Кошка же пользовалась любым удобным случаем, чтобы незаметно проскочить в комнату и спрятаться под кроватью. Каждое утро к нам во двор из соседнего двора заходила в белом платке и простеньком ситцевом платье старушка Бакланова просить у хозяев денег, якобы на продукты. "Валя денег не дает, я голодная сижу", - жаловалась она на дочь. Потом, когда она уходила, прибегала Валя и почти со слезами умоляла Николая Александровича и Людмилу Филипповну больше не давать матери денег, так как та, совершенно выжив из ума, покупает не продукты, а водку, приходит домой, раздевается донага, натирается этой водкой, сидит и балдеет. Старушку звали Варвара, как мою бабушку, но она предпочитала называться Валентиной.
  
   То ли отсутствие друзей, то ли резкая смена климата понемногу начала вызывать у меня некоторое недомогание: постоянно клонило в сон, что-то словно угнетало меня. Не проходили и проблемы с почками. Надо сказать, что по ночам в комнате становилось прохладно, и нам нужно было включать электроплитку, чтобы согреться. Вероятно, холод и усугублял мои проблемы.
  
   Алеша и Людмила Яковлевна, наши евпаторийские москвичи, которые несколько лет назад купили здесь квартиру и теперь каждый год жили в Евпатории с мая по сентябрь включительно, - пока мы нашли время с ними встретиться, уже уехали в Москву. В конце концов я уговорил маму, чтобы мы навестили Свету Софиенкову, мою давнюю знакомую, тоже с последствиями детского церебрального паралича, которая жила на улице Пушкина. Должен сказать о том, что Света, несмотря на свое тяжелое заболевание, была красивой и на редкость привлекательной. Чего стоили одни ее глаза, голубые, бездонные, с длинными, загнутыми кверху ресницами. За ней ухаживал, если в данном случае применимо это слово, Саша Козин, совершенно неходячий инвалид, который ради нее решился на сложную операцию в надежде, что это позволит ему хоть немного научиться ходить, и тогда они со Светланой поженятся. Но, к огромному сожалению, операция не дала никаких результатов. И Сашины мама с папой не разрешили им жениться. А вскоре сестра Саши Ирина вышла замуж за военного. И он перевез всю их семью в Омск. Мне хотелось узнать, как же сложилась судьба Светы сейчас. Точный ее адрес я не знал, но зато хорошо помнил двор-колодец и арку дома, так как в 1984 году самостоятельно на велоколяске навещал Свету и ее родителей. После долгих поисков мы нашли этот двор. Но, увы, женщины, сидевшие на скамейке, сказали нам, что Софиенковы вернулись на прежнее местожительство, в Свердловск, поскольку им не подошел климат. Евпатория - это город невидимых слез.
   Таким образом, никого из старых друзей у меня здесь не осталось. Правда, как-то раз мы встретили на набережной караима Романа, по прозвищу Профессор, так как он постоянно собирал медицинскую литературу по своему диагнозу и даже что-то писал на эту тему. Рома страдал двусторонним атетозом в легкой и почти незаметной форме. Это был рослый мужчина со всклокоченной шевелюрой черных, немного вьющихся волос и такой же густой бородой. Рома подрабатывал массажистом на пляже и мечтал уехать в Израиль, на историческую родину. Он мотивировал свое желание тем, что зимой в Евпатории бывает очень скользко и ему с его неуверенной походкой трудно выходить из дому, а в Израиле весь год - лето.
  
   Пустые улицы и набережная по настроению были чем-то сродни песням Валерия Меладзе. Порывистый морской ветер гнал по набережной сухие листья тополя.
  
   Примерно с середины октября зачастили проливные дожди, и временами становилось по-настоящему холодно. С платанов в курзале посыпалась побуревшая, высохшая листва. Все это напомнило нам о том, что осень и здесь, в Крыму, берет свое, неудержимо освобождаясь от жарких объятий долгого лета.
  
   Надо сказать, что по сравнению с прежними годами город начал заметно преображаться. Много домов оригинальной планировки и архитектуры построили в нем новые крымчане и татары-переселенцы. Улицу Дувановскую, бывшую Свердлова, названную так в честь мэра Евпатории Дуванова, много сделавшего для курорта еще в советское время, - одели декоративной плиткой и поставили в центре фонари, как в Петербурге, на Невском проспекте. А возле роскошного особняка на улице Урицкого клумбы с прекрасными садовыми цветами были забраны решетками с острыми пиками. Везде на газонах высажены травянистые кустики клещевины, довольно необычного растения с десятипалыми листьями и колючими шариками плодов карминно-красного цвета. К счастью, неизменными остались пока еще санатории "Ударник", "Розы Люксембург" и пятый корпус санатория-пансионата имени Ленина. Я говорю, к счастью, потому, что они - своего рода оазисы моего детства.
  
   Во дворе 5 корпуса санатория имени Ленина, что находится на набережной, - среди цветущих ярких цинний, бархатцев и "вечерней зорьки", я вдруг с удивлением заметил белые плодики снежника, которые в Петербурге видел лишь глубокой осенью, после листопада. Здесь же они утопали в свежей зелени окружавших их разнообразных цветов. Это казалось необычным.
  
   Когда-то давно в пятом корпусе, в маленькой пристройке, напоминавшей сказочную башню с булавой, вместо шпиля, жил аккуратный седой, сухощавый старичок низенького роста, по фамилии Лядов. Ни жены, ни детей у него, похоже, не было. Каждое утро он в накрахмаленной белой рубашке и отглаженных брюках спускался с башенки по небольшой лестнице и шел на работу. Этот Лядов обеспечивал мам, приезжавших в пансионат с больными детьми, железнодорожными и авиабилетами. Он отличался всегдашней предупредительностью и вежливостью. В конце срока многие мамы начинали обивать порог кабинета главврача, чтобы еще на какое-то время продлить лечение своих детей в пансионате или, хотя бы приобрести курсовку. Некоторым это удавалось. Однажды, когда у нас тоже кончилась путевка, мы на несколько дней сняли квартиру в мансарде у Лядова. Там было всего две крошечные комнаты с неровными стенами, побеленными известкой. Одну из них занимал сам хозяин, другую, побольше, - мы. В нашей комнате находился миниатюрный балкон, с него можно было видеть не только двор пансионата с круглой клумбой посередине и старой шелковицей, - но и высокие тополя набережной, и синеющую вдалеке полоску моря. Единственным большим неудобством было то, что поскольку я не ходил, маме нужно было поднимать и спускать меня по лестнице на руках. Лядов обещал дожить до ста лет. Был поразительно активен. Бегал трусцой. В отличие от большинства местных жителей, он купался в море, делал зарядку на пляже. Но все-таки не сумел сдержать своего обещания, дожив лишь до девяноста. Раньше пансионат назывался "Дюльбер", потом "Светлана" и, наконец, получил свое нынешее название. Но всегда в нем слышались детские голоса. А вот башенку Лядова вскоре снесли. Нужно сказать и о том, что, хотя старичок Лядов ничем особенным не выделялся, будучи скромным и весьма интеллигентным человеком, честно исполняющим свои обязанности, - в нем было что-то такое, что делало его в то время живой достопримечательностью Евпатории.
  
   Помню, как в пансионате имени Розы Люксембург я подружился с девочкой Индирой из Ташкента. Ее мама рассказывала, что к ним в гости даже как-то приезжала Индира Ганди, которая находилась с визитом в Ташкенте и, случайно узнав о том, что одну девочку назвали ее именем, очень обрадовалась и решила ее навестить. Она принесла маленькой Индире в подарок великолепную куклу с бантом. Увы, на следующий день неожиданно нагрянули представители компетентных органов, едва ли не силой вырвали из рук девочки чудесный подарок Ганди, и маленькая Индира так и не дождалась своей куклы. Как видно, тогдашние власти постоянно ратовали за дружбу между народами, а сами боялись всего, - даже игрушек, привезенных из Индии.
  
   И еще одно воспоминание, связанное с пансионатом "Розы Люксембург". Дети в нем лечились от разных болезней, начиная с простой ангины и кончая тяжелыми поражениями центральной нервной системы. Девятилетняя Леночка ничем не отличалась от большинства других детей, она бегала, прыгала и смеялась вместе со всеми, была веселой и жизнерадостной. Но вдруг с ней случилось непонятное: ноги Леночки странным образом согнулись, коленки начали тереться при ходьбе друг об дружку, а стопы становились врозь, как у детишек с врожденной спастической параплегией, однако при этом она по-прежнему продолжала резво носиться со всеми. Ее родители всерьез забеспокоились и обратились к врачу. Но их тревоги оказались напрасными: Лена просто-напросто мастерски копировала походку одного из своих товарищей. Это был пример, если так можно выразиться, обратной интеграции, когда не физически неполноценные дети перенимают навыки здоровых сверстников, а наоборот, здоровые дети усваивают те отклонения, которые есть у больных.
  
   Но я отвлекся.
  
   Конечно же, в Евпатории было замечательно. Мама рискнула даже четыре раза выкупаться и часто рисовала море цветными карандашами. Это было нелегко, потому что его окраска непрерывно менялась, особенно в пасмурную погоду. Но именно в тогда морская поверхность становилась необычайно разнообразной по оттенкам. Мне же не хотелось, да и нельзя было купаться - вода для меня была уже прохладной. Я опускаю остальные подробности нашего пребывания в Евпатории, чтобы рассказать о другом. У нас были обратные льготные билеты на шестнадцатое октября, купленные еще в Петербурге, но их пришлось сдать, так как накануне отъезда мама позвонила в Киев бабушке и моей тете Наташе. Бабушка очень просила нас приехать, ей уже 95 лет, и кто знает, представится ли еще возможность увидеться. Однако Наташа задолго до этого разговора предупреждала маму, что у бабушки, судя по всему, развивается болезнь Альцгеймера, то есть приступы старческого слабоумия, и что у них дома - кошмар. Я пробовал отговорить маму ехать в Киев, но тщетно. Мама ответила, что это наш долг перед бабушкой и случись что, мы потом будем горько жалеть, ведь были так близко и не сумели повидаться. Так, двадцатого октября мы отбыли из Симферополя в Киев.
  
   Перед нашим отъездом из Евпатории Людмила Филипповна приготовила баклажаны с перцем, а утром я съел натощак соленый огурец, и в поезде у меня впервые в жизни возникли почечные колики. Так что кошмар для нас начался уже в дороге. В день приезда в Киев меня по "скорой" отправили в Медгородок, где мне была оказана первая помощь, после чего меня сразу отправили домой, то есть на бабушкину квартиру. Наташа, ставшая протестанткой, постоянно молилась за меня, но это мало помогало. Мама надеялась на то, что в Киеве мы побудем среди своих близких, которых так давно не видели, и хоть немного отогреемся душой. Но, к сожалению, этого не случилось. Бабушка к тому времени, как мы приехали, впала в совершеннейшее беспамятство. Она никого не узнавала, называла всех Катя, по имени своей правнучки, и вела себя хуже малого ребенка. Из-за моей внезапной болезни, которая никак не хотела отступать, мы в Киеве оказались точно в некой западне, не имея возможности уехать через два дня, как планировали, и оказавшись к тому же почти без денег. "Скорую" ко мне нужно было вызывать едва ли не каждый день. Находиться с бабушкой мне, да и маме тоже было, мало сказать очень тяжело. Часто просто невыносимо. Кто бы мог подумать, что она, еще сравнительно недавно такая рассудительная, строгая женщина, во всем любящая порядок и обладающая хорошими манерами, знающая, как поступать в той или иной ситуации, превратится в согбенную старушку, с трудом передвигающуюся по квартире с помощью костыля и палки, а главное, всегда пребывающую в состоянии какого-то немыслимого бреда. Я был у нее то Севочкой, - так звали моего двоюродного дедушку, бабушкиного брата, - то молодым человеком, то еще кем-то. Правда, меня она чаще, всех других, звала моим настоящим именем. Как-то раз она сказала мне: "Сева, тебе не страшно оставаться одному со мной? Вдруг белка или мужик какой придет и отнимет последние деньги?" С этими словами она заплакала. После завтрака она почему-то всегда плакала, вспоминая свою маму Женечку и, особенно, бабушку Олю, к которой постоянно собиралась ехать на похороны. Словно бы не находя утешения в в окружающей ее действительности, она искала его в обращении к тем, кого давно не было в живых. А то принималась горько оплакивать какую-то девочку или кошечку, которую, по ее представлениям, оставили одну в лесу. Вывести бабушку из минора не было никакой возможности. После каждой фразы она то ли охала, то ли стонала: "А,а,а! А,а,а!" Голос ее был дрожащим и слабым. Но вдруг она, как в былые годы, властно, строго, а главное, громко, что никак не вязалось с ее теперешним состоянием, выкрикивала: "Наталья! Поди сюда!" или "Хозяйка!", а то и просто "Женщина!", как она часто звала Наташу, позабыв, кем та ей приходится, - и стучала своей палкой. То неожиданно переходила на польский язык. С бабушкой случалось и такое, что она начинала собирать вещи. На вопрос, зачем она это делает, бабушка отвечала, что ее мужа переводят в другой город, а время сейчас военное, и поэтому нужно торопиться. Она ни минуты не могла быть одна, следуя за нами из комнаты на кухню, с кухни в комнату. От нее исходило что-то тревожное. Вероятнее всего это ощущение усугублялось моим болезненным состоянием, и некоторой психической подавленностью, начавшейся еще в Крыму. Выйти на улицу я не мог - в доме не было лифта. Так или иначе, когда это состояние немного проходило, мне, привыкшему к однообразию Петербургской квартиры, казалось ошеломляющим это обилие разных впечатлений. "Нет, - думал я, глядя на до боли знакомые с раннего детства вещи: напольные часы с боем, фигурку Дианы-охотницы на пианино,- правильно говорят, что нельзя возвращаться в места, где тебе когда-то было хорошо, поскольку неизбежно разочарование". В ящичке со стеклянными стенками и крышкой, в котором на голубом сукне раньше хранились боевые ордена и медали моего деда Артура Карловича Гулея, теперь лежали какие-то бумаги. Рога косуль и оленя, его охотничьи трофеи, некогда украшавшие гостиную в квартире на улице Льва Толстого, были довольно неряшливо прибиты к стене в кухне. В спальне, у изголовья бабушкиной кровати, находилась лампа без абажура, от взгляда на которую сразу становилось неуютно. Последний раз я был у бабушки, когда она жила в небольшой однокомнатной квартире на улице Димитрова. По странному совпадению, то был 1966 год. Бабушка была тогда в добром здравии. Мне должно было исполниться тринадцать, и все вокруг представлялось незыблемым и прочным, во мне кипела радость, даже несмотря на мои крайние физические ограничения. Сейчас эти две шестерки перевернулись, опустили носы, превратившись в девятки, я снова в Киеве, но уже на улице Туполева, и все вокруг словно переменило знак плюс на знак минус. Той бабушки, какую я знал и любил, теперь не было, в нее точно вселился другой, непонятный человек, да и человек ли в полном смысле этого слова... Но, так или иначе, мне было ее нестерпимо жаль. Наташа, вышедшая на пенсию, разрывалась между бабушкой и делами церковной общины и стала не то, чтобы чужой, но как-то отдалилась от нас.
  
   К счастью, Вика, моя двоюродная сестра, вскоре приобрела нам билеты в купированном, почти что люкс-поезде на свою зарплату. При этом она благородно отказалась от тех остатков денег, которые ей предлагала мама. Ехали мы одни: Наташа уговорила проводника, чтобы к нам никого не подсаживали. Купе было очень удобным и красивым. Часа в четыре мы остановились в Чернигове. На белом фоне неба были видны низкие тополя с круглой кроной и широкими сердцевидными листьями. Под Черниговом, в дивном селе Седнев, в доме отдыха и творчества художников мы с мамой частенько бывали летом в конце шестидесятых. Увы, ночью перед Могилевом мне опять стало, мягко говоря, неважно. В Могилеве на станции начальница вагона, по просьбе мамы, вызвала "скорую". Мне сделали обезболивающий укол и дали телеграмму "скорой" города Орши по пути следования поезда. Оршанские врачи ничем не смогли помочь и попросили проводников телеграфировать в Витебск (кстати, мамин родной город). Когда поезд на остановке пробыл из-за меня дольше отведенного времени, так как врачи решили отправить меня в больницу, - начался переполох. Около нашего купе в недоумении собралось несколько встревоженных пассажиров. Начальница вагона кричала, что по нашей вине задерживается такой важный поезд. Врачи "скорой помощи" тоже торопили маму. А она от волнения никак не могла побыстрее помочь мне одеться. Короче говоря, глубокой ночью нас сняли с поезда и доставили в больницу. К физическим невзгодам у меня добавилось сознание того, что лежа на больничной каталке я ничем не закреплен и от любого достаточно сильного непроизвольного движения рукой или ногой рискую упасть на цементный пол и разбиться. Медсестры, которые катили меня по больничным коридорам, конечно же, не имели ни малейшего представления об этих особенностях моего основного заболевания. Меня, можно сказать, спасло то, что я догадался закрыть глаза, и лишние движения сразу исчезли. Уролог, изрядно поворчав, что полумертвого человека везут в такое далекое путешествие, постарался облегчить мое состояние и предложил взять меня на лечение... Я бы согласился, но денег у нас не было. Он сказал, что по прибытии в Питер меня нужно немедленно госпитализировать. Затем та же машина скорой помощи вновь привезла нас с мамой на вокзал, и на вопрос, что же нам теперь делать одним в незнакомом городе, тем более я - в инвалидном кресле и не могу передвигаться самостоятельно, санитары ответили, что теперь это уже не их, а наши проблемы. Они добавили, что, случись такое на территории России, нам пришлось бы еще платить за медицинские услуги. Так мы оказались совсем одни в огромном здании вокзала. Вокруг одиноко прохаживались люди. Девушка в красной кофточке и белом переднике продавала в буфете что-то наверняка вкусное. А у нас не было денег даже на самую простую еду. Надо было искать выход из создавшейся трудной ситуации. Тогда мама показала в кассе свой паспорт, где было сказано, что она белоруска и родилась в Витебске. Какая-то женщина из вокзальных служащих тотчас вошла в наше положение, помогла перекомпостировать билеты, а вернее попросту купить их заново, обменяв 100 остававшихся у нас русских рублей на целую пачку белорусских "зайчиков" и договорилась о том, чтобы нам помогли сесть в поезд. И вот как только мы стали пытаться своими силами в полнейшей темноте, когда были видны лишь поблескивающие в свете дальних фонарей рельсы, - добраться до шестой платформы, куда с минуты на минуту должен был подойти поезд из Кишинева, следовавший в Санкт-Петербург, со всех сторон начали стекаться люди. Сперва мы приняли их за пассажиров, так же, как и мы, спешивших к поезду. Но это были носильщики, милиционеры и служащие ОМОН, которые спешили к нам на выручку...
  
   Встретили нас мой брат Андрей и наш сосед, тоже Андрей, на своей машине. Они прямо с вокзала отвезли меня в Свердловку, но нужного отделения там не было...
  
   Через два дня уже в другой больнице меня обследовали и, не найдя ничего опасного, не стали госпитализировать, а назначили лечение в домашних условиях. Так закончилось это путешествие.
  
   После больницы мы с мамой ненадолго зашли в так называемый садик Дзержинского, что возле Вяземского проспекта. Мама везла меня, как обычно, на кресле-коляске. Было пасмурно, неуютно, серо. Деревья давно уже облетели, их голые ветви качались под резкими порывами ветра, и весь сад или, лучше сказать парк, просматривался с любой точки насквозь. Вода в канале сделалась темной. Бордюрные кустики стали оранжевыми. Трава, готовая к зиме, сделалась безжизненной и пожухла. Согревало только ощущение того, что мы, Слава Богу, уже дома, в Петербурге. И вот в этом по-осеннему сумрачном парке я снова увидал белые плоды снежника. Тут они уже не казались мне в диковинку, так как были, что называется, и к месту и ко времени. Но что-то защемило внутри... Я вспомнил Евпаторию... В самом деле - Евпатория, Симферополь, Киев и мимолетный, из окна вагона Чернигов... В конце столетия за одну поездку я так или иначе увидел города, в которых бывал в детстве не один раз.
   Только Богу известно, что нам довелось пережить за время путешествия.
  
   Мир устроен так, что все проходит, и надо ценить настоящее, уметь радоваться каждой минуте, любить близких и друзей, пока они с тобой в этой жизни, но прошлое - оставить воспоминаниям.
  
   Петербург, ноябрь 1999, июнь, октябрь 2000 года.
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"