НАША  РУСЬ

Я проезжал однажды Брайтон
Над ним тогда кружил рассвет.
Его Одесcы младшим братом
Назвал земляк - он был поэт.
Мне, видимый в остатках ночи,
Он был все меннее чужим.
Идет рассвет - он день пророчит,
Шагает век - он учит жить.

Во все века могли поэты,
Забаву искренне любя,
Писать шутливо и Про Это,
Что Фрейд постиг, назвал, тебя
Развлечь стремясь, читатель строгий.
Их перья, что острее бритв,
Легко касались темы - ноги,
Грудь, бёдра, ход любовных битв.

Во все века могли поэты,
Со звонкой одой наряду,
Слагать лукавые сонеты,
Мамашам строгим на беду,
Их дочерям невинным, юным.
И слово и мысль, не таясь,
И чувственности рвали струны,
И тел и душ вскрывали связь.

Я тем подобных не касался.
В стране, где вырос, грусть я пел.
Не зря - вот вдруг и оказался
В другой, в чужих людей толпе.
Здесь в мир пути для всех открыты - 
Удача б к разуму была.
Мои стихи пока зарыты
В глубоких ящиках стола.

Я в свет их вывести однажды
Решился, вдруг попутал бес -
В них заглянуть не вздумал даже
Андрей Седых из "НРС".
Глубоко личные - заметил
Резонно критик Петр Вайль
В своем любезном мне ответе - 
Я три послал их или два - 

К тому же публикуем только
Мы старых авторов своих.
Где вы, друзья, Борис и Колька - 
Был повод выпить на троих...
Их немодерными назвала
Из "НА" Мария Шнеерсон - 
Стих это бунт, призыв к авралу,
Крут должен быть он и весом.

Пускай без знаков препинанья,
Но выгрет выдумки лучом,
И образ,  не повествованье,
И чтобы век в нем бил ключом.
Я вник -  пиши, чтоб не скучали,
Читая. Знай, поэт, что сметь:
За горло личное,  по-Вайлю,
Учись общественное петь.

Труби как там, я стране далёкой,
Сплоченной из республик-зон,
Что стих питают века соки,
Как зрело мыслит Шнеерсон.
Забудь с Россией боль-разлуку,
В наш век иной звени струной.
Такая, понимаешь, штука,
Читатель, вышла тут со мной,

Где в мир пути для всех открыты - 
Удача б  к разуму была.
Мои стихи пока зарыты
В глубоких ящиках стола.
Но век, он век и мой, шагаю
И с ним тружусь я в унисон.
Он мне в глаза глядел наганом,
Стрелял в затылок и висок.

Казнил моих сестёр и братьев,
Жёг землю, всхоженную мной,
Которую я кровью, кстати,
Поил, заверченный войной.
Он насыщает смертью космос, 
Солдат в чужие страны шлет,
Он красные знамёна-оспу
В запас для новых шьет и шьет.

Им беспредельно мозг наш развит,
Его он тщится и растлить.
Грешно его, читатель, разве,
И ненавидеть и любить?
Он раскидал людей по свету - 
Двадцатый, просвящённый век,
В котором мозг вселенной, светоч,
Стал обесценен человек.

Но находясь за океаном
В мне непривычной стороне,
Всегда я помню ту, что раны
Своим лечила пеплом мне.
Я благодарен этой, новой,
За соль и воду, кров и хлеб,
Но старую пою с любовью,
Хоть был в ней, сирой, нем и слеп.

И землю ту, что петь и славить
Мне дар подарен Богом был,
Однажды навсегда оставить
Пришлось, и это не забыть.
И если я подвержен грусти,
Ее вскрываю суть и соль,
То Бог мне этот грех отпустит,
Хоть малость стишит злую боль

И кровь, которою пропитан
И смысл и ритм, и строчек лад.
Мои стихи пока зарыты
В глубоких ящиках стола.
Они не просятся наружу
И не умеют и развлечь.
Пусть их сечёт забвенья стужа - 
Об этом ли сегодня речь?!

Я одессит, читатель строгий,
Прости мне этот острый ход - 
Во все века мол, бедра, ноги...
Умён, ты понял наперёд,
Что этой, что забавит души
Порой, я темы не коснусь.
Иная  вечно жжёт и сушит,
И тема эта - наша Русь!

1978
USA