В 75-ом мне исполнилось тринадцать, и я прекрасно помню, с чего начался весь этот дурдом.
В школе были каникулы, я в то утро торчал дома, перебирая немалую уже коллекцию своих монет, а отец...помню, как он нервничал перед зеркалом, сперва надев, а потом, в раздражении, скинув единственный свой парадный венгерский пиджак - его не устроила мятая, белая югославская рубашка под ним, и мама, спешно отутюжив ее тут же на гладильной доске, подала ее снова - горячую, из-под утюга, с лоснящимся от частых глажек воротником. Галстук он надел неброский, болгарский, надел финские, лучшие свои туфли, серый гедеэровский плащ и шляпу - весна была прохладной - и вопросительно посмотрел на нас с мамой: как я?
Мы оба одобрительно кивнули.
"Ты одет, как прогрессивная Европа, сказала мама. Иди и не бойся, ты ничего плохого не сделал, иначе я бы знала".
На десять утра он, член партии, был срочно вызван в партком родного своего станкостроительного завода. "С Богом", сказал он нам на прощание
"Зачем вызвали?" было первым вопросом, ответа на который отец не знал. "За что?" было вопросом вторым, вытекающим из первого, ответа на него тем более не было и отец, понятное дело, дергался.
И мама, конечно, тоже дергалась, мама мыла посуду и уронила в мойку чашку, и она разбилась - синяя, любимая, с медведем на ручке, бабкина еще, это я тоже хорошо помню. Особенно сильно она дергалась часов до двенадцати, пока отец не позвонил и не сообщил сумасшедшую новость, от которой задергался и я.
Моего отца, рядового инженера-наладчика автоматических линий по производству колбасы, с окладом в сто пятьдесят рублей посылали в командировку. На семь дней. Не куда - нибудь, как обычно, на Украину или в Сибирь.
Отца посылали в Париж, столицу самой Франции.
Посылали в классную капстрану, в составе рабочей делегации и за полный бесплатник! Обалдеть!
Я помню, что новость тряханула нас как землетрясение.
"Ну и что?, как сейчас помню, разом утихомирила землю мама. Париж так Париж. Чем он, в принципе, лучше солнечной Болгарии?"
И так просто она это сказала, что нам сразу стало спокойней. Действительно, отдыхал же отец на море в Болгарии и ничего, вернулся без последствий. Даже к врачу не ходил.
Мама, конечно, делала вид. Потому что понимала, Париж - это чуть-чуть не Болгария. Что там, блин, есть Эйфелева башня, Сена, Пляс Пигаль и другие приятные манкости, что о Париже и говорить-то долго не надо, а надо лишь зажмуриться, растянуть губы в улыбке, и слегка нараспев произнести: "Пари-иж...", чтоб в голове начали рисоваться картинки небывалых, праздничных грехопадений.
А еще, в отличие от Болгарии, в Париже можно было много чего прикупить, потому что Франция активно загнивала, а в странах, которые активно загнивали, почему-то было навалом всего - это я тогда уже знал.
В ту ночь сквозь наши несильно капитальные стены я подслушал, что отец с матерью не занимались, как обычно, любовью, но обсуждали в кровати разнообразные варианты покупок. Оказалось, что светлой мечтой отца был черный кожаный пиджак, который он видел на школьном своем дружке Васе Кузьменко, который несколько лет оттрубил водилой в посольстве СССР в Иране. Отцовскую мечту я, в общем-то, одобрил, тем более, что по размерам я его уже догонял, мама же, по-моему, совсем неинтересно бредила тогда синей джинсовой юбкой как у ее главврача Беллы Златкевич, имевшей родственников в Канаде. Наконец, заговорили обо мне, я вжал ухо в стену и запомнил, что отец пообещал привести мне несколько новых монет и даже, если хватит денег, майку с надписью "Париж". Это была классная новость! Дальше пошло что-то неинтересное о сувенирах для родни, я оторвался от стены, двинул с радости кулаком подушку и заснул с приятными планами на последующую жизнь.
Но нельзя, нельзя, господа, в нашей стране строить планы. Страна не та. Она все планы опрокидывает или выворачивает так, что приводит нас самих в полнейшее изумление: господи, неужели мы планировали такой кошмар?!
И со мной в тот раз все произошло не по плану, а совсем даже наоборот.
Я помню, отъезд отца был назначен через десять дней, времени на сборы хватало, но чем ближе становился Париж, тем сильнее колотились родители. Прямо-таки черным кошмаром накрыли семью два вечных советских вопроса: "где взять деньги?" и "как провести их через границу?"
Мама с ее медицинскими мозгами быстро подсчитала, что положенных папе суточных едва хватит на совсем нежирное в Париже пропитание. Конечно, она, как все нормальные жены, собиралась снабдить его палкой сухой колбасы, банкой растворимого кофе и кипятильником, чтобы он ужинал в гостиничном номере и экономил на жратве и желудке, но понимала, что большой погоды такая пайка не сделает и проблему покупок не закроет. Что было делать героическим моим предкам? Франков, а тем более, долларов в нашем доме сроду не водилось, а спрашивать их у знакомых моему партийному папе было не в жилу и опасно. Командировка по валютной статье могла получиться для него совсем в другую сторону, где нет ни кожаных пиджаков, ни синей джинсы, зато есть Сибирь, лесоповал и мороз под полтинник.
На моих глазах в доме разыгрывалась трагедия под привычным и неинтересным названием "Денег нет", в которой я -так я думал! - мог сыграть разве что второстепенную роль сочувствующего.
Но, черт возьми, оказалось, что мне была отведена роль главная. Почти что этого, короля, Лира. В общем, мужика, который теряет все, что имел.
За неделю до самолета я пришел из школы и увидел, что родители сидят за круглым столом с вялыми как неудачные блины лицами. Я вспомнил, что с такими же лицами они сидели тогда, когда бабушка Вера в больнице отдала Богу душу, и понял, что ничего особо приятного от них сейчас не услышу. То есть морально я был готов к любой поганке.
Но то, что я услышал от мамы - отец сперва стыдливо молчал - меня просто уронило.
-Алеша, сядь, - вежливо сказала мама. И когда я сел, она сказала, - Мы подумали и решили попросить у тебя из коллекции Бородинскую медаль.
-Зачем? - задал я дурацкий вопрос, хотя сразу же обо всем догадался.
Они замахнулись на самое святое - на мой серебряный, мой большой юбилейный рубль, монету, выпущенную к столетию Отечественной войны 1812 года. Они хотели отнять любимую мою "Бородинку", на которую я и дышал-то с опаской, которая сохранилась в идеальном состоянии, за исключением небольшой вмятины на русте. Они просили не какой-нибудь павловский медный пятак или екатерининский рубль, который бы я без вопросов отдал. Они просили самую лучшую в моей коллекции монету, мою гордость и мой престиж среди пацанов, которую я по дурочке выменял у Ваньки Климова всего-то за три полушки Ивана Грозного плюс два запиленных битловых диска и которая, как я выяснил позже у нумизматов, стоила треть "Жигуля". И кому из них в голову пришла такая идея? Думаю, маме, она была талантливей папы.
-Сын, - продолжала мама, - папе в Париже понадобятся деньги.
Все точно. Монету хотят перетащить в Париж, там загнать и извести на пиджак, джинсу и прочие тряпки. Вот оно великое преимущество нумизматики, быстро сообразил я. Икону, картину или там серебряный самовар через границу не провезешь, повяжут. А монету, на здоровье, отец может спрятать ее куда угодно, даже в рот, все равно он неразговорчивый. Но я не дам!
-Пап, я только что ее выменял! - возмутился я, обращаясь к отцу. - Давай в другой раз, когда ты снова в Париж поедешь...
-Сын, - опередила отца мама, - другого Парижа не будет. Мы знаем жизнь.
-Пап, ну, на фига тебе в Париже деньги?! - помню, снова обратился я к отцу, потому что знал: он мягче. - Жил же ты раньше без кожаного пиджака и ничего!
-Да, сын, жил, - вздохнул отец. - Но теперь хочу пожить в пиджаке, понимаешь меня, сын?
И так душевно он меня спросил, что я понял: дело дрянь.
-Кстати, - спросил отец, - откуда ты знаешь про пиджак?
-Догадался, - буркнул я.
-Сын, - сказала мама, - мы говорим с тобой как с сознательным мальчиком. Мы, как твои родители, могли бы, пока ты спишь или пребываешь в школе, просто изъять у тебя эту монету из кляссера и всё...
Не фига себе, методы - как в пионерлагере из тумбочек воровать, помню, успел подумать я.
-Я тебе полный комплект "Битлов" привезу, - смущаясь, добавил отец. - Могу еще и "Ролинг стоунз".
-Сын, ты член семьи, ты должен нам помочь, - заключила мама.
Я мог бы в тот момент соврать или закатить такую истерику, что они бы по мягкости своей и по любви ко мне отступили. Но я допустил ошибку. Я зачем-то посмотрел на них и увидел картину, которую помню до сих пор.
Оба находились в таком напряжении, будто для них решался вопрос жизни и смерти. Мама, уже прошедшая экватор, располневшая женщина с расцветающей сединой в волосах, сидела, опираясь на руки - плотно сцепленные, с побелевшими косточками пальцев; вероятно, так ей было легче сохранять хладнокровие. Могучий, красный от волнения отец, навалившись всем телом на стол, старался, как мог, избегать моего взгляда, для чего постоянно тер ладонью свой немаленький лоб. Помню, что наш кот Барсик, запрыгнул на стол и, нагло мяукая, прошелся перед ними; в другой раз он был бы неминуемо сброшен на пол державной хозяйской рукой, тогда же его такой вызывающий рейд по тылам остался без внимания, что, по-моему, удивило даже Барсика.
И я понял одну вещь.
Что им, моим родителям, перевалившим за сорок, было жуть, как стыдно, выпрашивать у меня монету, но у них, просто, не было другого выхода.
Жизнь шла на убыль, верой и правдой пахали они на страну, а возможности заиметь такую ерунду, как кожаный пиджак или синяя джинса, так от нее и не дождались. А им хотелось этого нестерпимо, как нестерпимо, до слез хочется в детстве иметь заводной автомобольчик или куклу и, когда такое желание сбывается, кажется, что счастье наступило навсегда.
Теперь я все это понимаю четко. А тогда... Я любил их, и я их пожалел.
Хрен с ней с "Бородинкой", подумал я, может, еще наменяю. Раскрыл кляссер и без паники и даже с улыбкой отдал отцу монету. Серебряное мое сокровище блеснуло для меня в последний раз и исчезло в родительской руке. Помню, как он стиснул мою ладонь, коротко обнял и снова спрятал глаза. А мать, она как мать, целоваться и в слезы.
-И пусть мне теперь скажут, что у нас плохой сын, - сказала мать.
Кто должен был ей об этом сказать, я так и не понял.
Все вроде бы пошло хорошо. Родители ободрились, и время благополучно покатилось к отъезду.
Отец перезнакомился со всеми членами делегации. Всего их было семь, шесть крутых передовиков с разных заводов и один сопровождающий, востроглазый кэгэбэшник Игорь Николаевич, который знал французский и должен был в Париже предохранять их от неминуемых провокаций.
Мастерица мама золотыми своими руками пришила к черным отцовским трусам крохотный карманчик, в котором, будучи туда опущенной, бесследно исчезала бывшая моя "Бородинка".
"Вот так ты и минуешь таможенный контроль," радовалась мама.
"А если меня спросят или заставят что-нибудь подписать?", волновался отец
"Значит, подпишешь," успокаивала его мама. "Или соврешь. Ничего страшного. Раз в жизни можно и соврать"
Талантливая моя мама. Теперь, когда мне приходится врать, я действую по ее рецепту: "Раз в жизни можно..."
Но отец тогда боялся жутко.
Мама весь вечер зомбировала его словами и полночи -любовью, мы приехали в аэропорт первыми, отец крепился, но его все равно трясло. Пятерня то и дело лазала в карман и ощупывала монету - на месте ли? Движение это стало столь нарочитым, что мама была вынуждена шлепнуть отца по руке и налить ему коньяку. Коньяк подействовал, но, к несчастью, чересчур. Отец расхрабрился и стал орать, что ему "вся эта Франция с ее долбаным Парижем - до лампочки".
"А кожаный пиджак? - негромко, но внятно спросила мама.
И отец вдруг сразу успокоился.
Металлоискателей тогда не было, и он, обняв нас на прощание, шагнул к таможенной стойке с сознанием абсолютной правоты своего дела. Через стекло перегородки мы видели, с какой поразившей нас легкостью он вступил в беседу с таможенниками, которые, как известно, видят человека насквозь и даже глубже. Отец отвечал им исключительно честно, не моргнув, что называется глазом, как и подобает порядочному, не нарушающему закон гражданину великой страны, в которой, хоть тресни, не производятся кожаные пиджаки и синяя джинса. "Нет. Не имею. Не везу. Только личные вещи", по очереди ответил он и оказался в Париже с антикварной серебряной монетой, зашитой в черные семейные трусы.
Для нас с мамой наступили дни ожидания. Мама ждала юбку, я, соответственно, "битлов" и "роллингов".Отец ни разу не звонил - так договорились, потому что дорого - и семь дней тянулись мучительно долго. В школе я уже сказал кому надо, что скоро поимею полную коллекцию "Битлов", и Ванька Климов сразу завибрировал на предмет обмена. О том же, что отец в Париже, а тем более, о монете в его трусах, я молчал как рыба, потому что об этом просила мама. " Алеша, нас могут не так понять", сказала мама, и я дал ей слово молчать. Иногда засыпая, я думал о том, как интересно устроена наша отечественная жизнь. Почему чтобы купить кожаный пиджак инженеру-наладчику колбасной линии надо обязательно ехать в Париж и, причем, с монетой в трусах? Почему? На эти вопросы я тогда ответить не мог.
Ровно на восьмой день мы, воодушевленные и даже восторженные, встречали отца в аэропорту.
Мы бросились к нему с объятиями, едва он вышел из зала прилета. С двух сторон мы впились в его щеки поцелуями, а он вдруг прослезился и потащил нас куда-то в сторону, где было меньше людей. Вид у него был напуганный, лицо серое, сказать толком ничего не мог, а только озирался по сторонам.
-Что-нибудь случилось? - спросила мама.
-Потом, потом, - отвечал отец. - Все хорошо.
Практически он молчал и в такси. Постреливая глазами в водительскую спину, он всю дорогу нарочно говорил о погоде, о том, как быстро, за неделю распустилась зелень, и больше ни о чем; как за спасение держался за мамину руку, меня обнимал за плечо и поглядывал на нас с виновато-невнятной улыбкой.
И только дома его прорвало.
Помню, он бросил на пол не потолстевший свой чемодан и сказал маме: "Зоя, дай водки".
То, что он рассказал про Париж, я запомнил навсегда.
Ему сразу сильно повезло, потому что поселили в номере на двоих с Игорем Николаевичем, тем самым, помните, что должен был предохранять от провокаций. Мужик оказался невредным, даже симпатичным, но курил ужасно много и прямо в номере и любил только дешевые, привезенные из Москвы сигареты "Памир", которые не уставал нахваливать, мол, "для прочистки мозгов - незаменимы", в то время, как задыхавшийся от ядовитого дыма отец кивал и поддакивал, что видимо не зря российский народ присвоил сигаретам "Памир" второе название :"Горный воздух". Но это бы еще полбеды - Игорь Николаевич, которого в делегации тотчас прозвали Игорь "Волкаевич" с таким энтузиазмом предохранял передовиков от перманентно возможных провокаций, что они чуть ли не в туалет ходили под его недреманным оком.
В редкие вечерние часы организованных Игорем Николаевичем коллективных променадов по Парижу родителю никак не удавалось заскочить в магазин, где торговали монетами. Интересы крутых передовиков, которым ему приходилось подчиняться, не простирались дальше покупок на уличных развалах и даже недорогой "Тати" был для них роскошью. И все же однажды, на пешем ходу отец углядел в витрине вожделенный свой черный кожан и в паузе очередного, частого перекура своего соглядатая, - нет худа без добра!- залетел в бутик.
У него было всего несколько минут.
Но будто ждал его этот пиджак - отец сразу это понял, едва хозяйчик, сообразительный молодой еврей накинул пиджак ему на плечи и руки, казалось, сами скользнули в шелковые рукава, словно привыкли к ним за много лет . "Беру", кивнул отец и тотчас, как верный супруг, вспомнил о маме. Кинул взгляд окрест и , о, чудо, рядом с окном, за которым на тротуаре потягивал "Памир" Волкаевич, - (слава Богу, "Памир" курится не так быстро как "Мальборо"!) - отец как снайпер засек синюю джинсовую юбку, точь в точь такую, о которой мечтала мама.
Он не стал ее даже обмерять , хотя в кармане имел все в доскональности солидные мамины габариты. Он понял: сегодня его день. Он ткнул в юбку пальцем, и через мгновение она лежала в одном пакете с пиджаком. Остался последний, самый ничтожный нюанс. Натренированным движением пальцев родитель извлек монету из трусов и выложил на прилавок.
И слава великому, богом избранному народу! Сообразительный еврей все моментально сообразил, поскольку имел лавку в туристском районе и к причудам туристов давно привык Не задав ни единого вопроса, он взвесил монету на ладони, поднес ее к черным, как смоль, горящим своим глазам, понюхал, потому что знал запах серебра, и кивнул. И отец, как в детстве, почувствовал, что наступило абсолютное счастье.
С пакетом в руке он выстрелился из бутика как раз в тот момент, когда Игорь Николаевич, как человек из культурной страны, искал, куда бы приткнуть на парижской улице бычок.
-Что приобрели? - спросил он, сунув, в конце концов, бычок в карман. - Если, конечно, не секрет...
-От вас? Секрет?, - попытался отшутиться отец. - Купил жене юбку.
-Ну-ну, - кивнуло недреманное око. - Поздравляю.
Это неопределенное "ну-ну" могло бы насторожить любого нормального человека. Но только не моего замечательного отца.
Он оставался абсолютно счастливым весь кончик того большого дня, и даже ночь в номере, отравленном "Памиром". "Сработало, сработало!, прошло!" тихо радовался он. Осторожно, чтоб, ни дай Бог, не нарушить храповецкий сон руководителя, он запускал руку в приоткрытый под кроватью чемодан, нащупывал грубовато мягкую джинсу юбки и
прохладную скользкость кожи и млел, потому что послезавтра предстоял отлет на родимую сторонку, и он уже предвкушал и триумф семейной встречи, и видел себя в пиджаке, весомо шагающем по заводскому коридору к кабинету главного инженера .
И начало следующего дня не прервало в нем счастливой невесомости. Делегация, дружно стуча ложками, завтракала в ресторане отеля перед тем, как отправиться на последнюю экскурсию в Версаль. Отец и Игорь Николаевич делили не только кров, но и пищу, поэтому сидели за одним столом.
Отец рассказывал, что уже налил себе горячий кофе, основательно, густым слоем наложил на круассан повидло и распахнул рот, чтоб сделать добрый кус. Да так с распахнутым ртом и остался.
Потому что в зал ресторана вдруг вошел тот самый сообразительный молодой еврей, у которого родитель так удачно вчера...да-да, именно, тот самый. Еврей отыскал глазами прибалдевшего моего папаню и, душевно улыбнувшись, направил к нему стопы.
Инстинкт самосохранения подсказал родителю, что сейчас не время баловаться круасаном, и он закрыл рот.
Черт бы побрал этот Богом избранный народ!
На отцовскую беду еврей был не только сообразительным. Самый ужасный, можно сказать национальный его недостаток заключался в том, что он оказался человеком порядочным. Сейчас поймете почему.
Сперва он сказал "бонжур" и "бон апети" и отец его понял и даже постарался улыбнуться.
Но потом, выпалив несколько быстрых слов, он крепко тряхнул вялую отцовскую руку и вложил в нее белый конверт. Отец ничего не понял, но кожей почувствовал, что попал в замазку. Зато все понял и тотчас перевел на русский так к месту пришедшийся за столом Игорь Николаевич.
-Он говорит, что счастлив, что нашел вас, - перевел он. - Он говорит, что ваша монета очень дорогая и что в этом конверте деньги, которые он вам должен. Это правда? Что еще за монета?...
-Провокация, Игорь Николаевич - пролепетал отец. - Поклеп.
-Разберемся...- кэгэбэшник посуровел. - Пока что скажите господину спасибо. Пусть уйдет и не привлекает.
-За что ему спасибо-то говорить? - не понимал отец.
-А за все, что он для вас сделал, - сказал Игорь Николаевич. - По совокупности.
-Мерси, - выдавил отец.
Еврей был счастлив. Он сделал доброе дело, и русский сказал ему спасибо и пожал руку. Правда, рука у него была холодной, но кто обращает внимания на такие мелочи?
Бедолага отец.
Историю с монетой запустили в Москве по всем начальственным орбитам, отца судили по самым гуманным в мире советским законам. Исключили из партии и дали пять лет за контрабанду.
Он вышел из тюрьмы и вскоре умер. А вслед за ним умерла мама.
Кожаный пиджак и синяя джинсовая юбка до сих пор висят в моем шкафу. Ни отцу, ни маме не удалось их толком поносить, и они висят почти новые.
Стоп, стоп, не торопитесь сочувствовать, история не кончена.
Меня-то советские суки не сломали. В море перестройки я поймал свой ветер, прилично разбогател, и теперь гарцую по жизни на большом и белом коне.
Я объездил весь мир. В Париже, где у меня бизнес, бывал, ей, Богу, не реже, чем в Пахре, где у меня загородный дом.
А сейчас вы узнаете самое главное. Однажды в Париже, спустя двадцать лет после гибели отца, я увидел на антикварном салоне знакомую монету. Ошибки быть не могло: "Бородинка", с вмятиной на русте. Моя "Бородинка"!. Серебряное мое сокровище нежилось под солнцем ламп на вишневом бархате, со всех сторон окруженное пуленепробиваемым стеклом. Я едва не всплакнул от счастья - она совсем не изменилась, она была так же прекрасна как все мы двадцать лет назад.
Я понял тогда, что наш мир - это маленький круглый шар, в котором ничто не кончается и ничто не начинается. Все в этом мире только повторяется, господа, от этого повторения жить иногда становится скучно.
Придя в себя, я через минуту заявил клерку о покупке. Еще через пять минут коробочка с монетой лежала на моей ладони. Цена была приличная, но, даже если бы она была во сто крат больше, я не мог бы не выкупить свою "Бородинку"
Вот она, перед вами.
Я подарил ее сыну Вове, и она пополнила уже немалую его коллекцию.
Он никогда не видел деда, но его первую и последнюю парижскую историю знает. Я заставил - выучить почти наизусть.