Аннотация: Байка о христианстве, язычестве и романтических неофитках
Федор Татаринов
ЧЕЛОВЕК С ДУДОЧКОЙ
"Марта, Марта, надо ль плакать,
Если Дидель ходит в поле,
Если Дидель свищет птицей
И смеется невзначай."
Э.Багрицкий
В тот вечер, когда у нас впервые появился Дидель, все шло, как обычно. Точнее, как теперь обычно. Несколько лет назад все было бы совсем иначе. На столе стояла бы бутылка хорошего вина, и Наташка пела бы под гитару каких-нибудь "Юнкеров" или "Кавалергардов", мы пили бы, как всегда, третий тост за тех, кто в пути, а за чаем бы обсуждали, по какой реке будем сплавляться на майские праздники. Всего несколько лет назад! ...А сейчас на столе свеча и икона, на стене над столом большой портрет Спасителя (иконой его назвать сложно) в авангардном стиле, вокруг стола наш небольшой тесный кружок. Дон Базилио, как водится, толкает что-то умное, благочестивое и занудное (вообще-то он, конечно, Вася, но при его нарочитой, хотя и несколько неуклюжей, любезности с прекрасными дамами это старое студенческое прозвище ему очень идет). Я сижу в углу и слушаю вполуха: обычно речи Базилио мне кажутся слишком длинными, а сейчас я еще начитался Раджниша, и меня тянет на всякую ересь. Зато Наташка слушает, развесив уши - неофитка! Всю жизнь впереди на лихом коне: когда-то комсомольская богиня на факультете, потом, когда вся эта каша только начала завариваться, организовала реставрационный стройотряд, на Валаам ездили, на Соловки. Там, видать, и обратилась в истинную веру, теперь вот все ищет, чьи бы души спасать, и неплохо, однако же, это у нее получается - характер! Ну, остальные тоже все сидят, внимают. Да, что-то меня сейчас на ехидство потянуло, все-таки достает иногда "благолепие" старого язычника. Впрочем это все ерунда, а вообще-то на самом деле страшно здорово, что есть вот такой огонек в нашем холодном мире, ну, в общем, "где двое или трое...". Господи, до чего же люблю я их всех, да и сам им, надеюсь, небезразличен.
Постепенно, однако, занудство само собой отошло, видно все почувствовали его неуместность. Стало грустно, тепло и красиво. За окном бушует обезумевшая страна, каждого там ждет нелегкий груз его проблем и страданий (всех нас жизнь не часто гладит по головке), но здесь мы вместе, мы нужны друг другу, и Бог, имя которому любовь, тоже здесь с нами.
...Когда позвонили в дверь, все, кроме Наташки, недоуменно переглянулись: вроде и собрание почти закончилось, кого это еще принесло? Кто-то крикнул: "Входите, открыто!" Вошел парень лет под тридцать, длинноволосый, бородатый. Первое, что в нем бросилось в глаза - это легкая спокойная улыбка довольного жизнью человека. Хотя одет он был цивильно, но по каким-то трудноуловимым признакам в нем угадывался лесной бродяга. И сразу вместе с ним в нашу атмосферу светлой грусти как будто ворвался весенний ветер, солнце, небо, звон ручьев, зеленая травка... Сквозняк от раскрытой двери прошелся по комнате и едва не задул свечу, но потом погасший было огонек вытянулся и засветил, как раньше.
- Здорово, ребята! Хорошо сидим, только чего-то у вас вид больно бледный! - сказал вошедший, устраиваясь на диване. Фраза настолько не вязалась с происходившим в этой комнате, что у народа отвисли челюсти. Наташка же слегка смущенно представила:
- Это Шурик, хороший человек, мы с ним в Карпаты ходили.
Сам Шурик тут же доложил, что предпочитает называться Диделем. Это старое юннатское прозвище из известной песенки про веселого птицелова в самом деле шло ему, и в дальнейшем никак иначе его у нас и не называли.
Пока народ собирался пить чай, вновь пришедший устроился в уголке на диване. Увидев на стене гитару, он потренькал на ней что-то из Гребенщикова, потом достал откуда-то блок-флейту, что-то подудел на ней, видимо импровизируя на ходу. Параллельно он умудрился перекинуться парой фраз чуть ли не с каждым из присутствующих. Все это время легкая, чуть загадочная улыбка Будды блуждала по его физиономии. Постепенно все повеселели, потекла беседа с шуточками, баечками, анекдотами. Дидель говорил немного, но, присмотревшись, можно было заметить, что именно он раскрутил разговор и первое время не давал ему погаснуть. Через некоторое время он, видимо, решил поразвлечься индивидуальной проработкой, для чего переполз поближе к Наташке, сидевшей на диване рядом с доном Базилио. Тот довольно неуклюже пытался завязать с ней беседу, Наташка же слушала его в пол-уха, больше поглядывая на Диделя.
- Что, с теткой пообщаться захотелось? Да разве ж это так делается? Вот как надо!...
С этими словами Дидель небрежно ущипнул "тетку" за мягкое место. От неожиданности Наташка аж подпрыгнула и ткнула его кулаком в бок - впрочем, не сильно, больше для вида, и физиономия у нее при этом была довольная. Зато у несчастного Базилио глаза сделались по семь копеек, казалось, еще немного, и у него поедет крыша - к таким вольностям бедолага был совсем не приучен. Но Дидель, слава Богу, решил, похоже, что с того на сегодня хватит. Уловив мой вопросительный взгляд, он подмигнул и, наклонившись ко мне, шепнул: "Если я пообщаюсь с ним почаще, за пару недель я сделаю из него человека". Бедный, бедный Васька! Я-то знал, что он живет вдвоем с матерью, когда-то жесткой и власной, а сейчас несчастной больной истеричкой. Она устраивает ему такие сцены, что невозможно даже просто пригласить даму в гости, не то чтобы оставить ее на ночь. Вроде в свое время кто-то у него был, да вот из-за этих истерик пришлось расстаться. Никто кроме меня этой сценки, похоже не заметил - на противоположном конце стола как раз разгоралась оживленная дискуссия.
Ох, и занятный тип! Позже кое-какие детали его биографии я из Наташки вытряс. Впрочем, и вытряхивать-то особо не понадобилось - сверкая глазками, она жизнерадостно поведала мне, что он, недоучившись в лестехе, захипповал и пустился во все тяжкие (впрочем, она, как вы, наверно, догадываетесь, называла это по-другому) - аж три года проработал на лесоповале, а потом еще по всяким экспедициям ездил, а еще ходил на лыжах в одиночку то ли по Северному Уралу, то ли еще где-то в этом духе ("После этого я его сильно зауважала!"), а теперь вроде бы снимает для какого-то заграничного журнала всякую "Russian exotic", для чего и ездит все лето по тайге.
Больше Дидель у нас не появлялся, видать, скучновато показалось, но народ он взбудоражил изрядно. Для наглядности представьте себе такую картинку. Великий пост, вы стоите в храме и думаете о высоком. Со стен на вас смотрят скорбные лица мучеников, хор поет нечто малопонятное, но возвышенное, народ вокруг погружен в молитву... И вдруг в раскрытое окно влетает воробей и начинает что-то жизнерадостно чирикать. Тщетно вы пытаетесь сохранить в себе это торжественно-скорбно-отрешенное настроение. Вопреки всему само собой вспоминается, что вообще-то на дворе весна, светит солнышко, глядишь, скоро в лесу полезут ветреницы и сморчки, и даже родная столица не так гнусна, как обычно: кое-где уже вылезают мать-и-мачехи, а по улицам пачками гуляют красивые девочки (и в какой это берлоге они всю зиму отсыпались?). Ну, как? Вот что-то похожее произошло и с нашей компанией. Многим вдруг наши сборища показались слишком занудными и однообразными и народ начал чудить, кто как умел. Кто пошел вдруг на курсы по поднятию кундалини, да вовремя оттуда свалил, кто просто стал ходить через раз, одна дама влезла в какую-то романтическую историю и больше не появлялась, а я сподвигся на очередную попытку перевернуть все вверх дном, предложив заняться трансцедентальной медитацией. Наташка становилась все более жизнерадостной, но появлялась все реже, зато Базилио скисал на глазах. Однажды Наташка сообщила почтенной публике, что скоро, видимо, уедет в Сибирь, и надолго. Хотя дело к этому шло давно, для меня это оказалось более тяжелым ударом, чем я ожидал. Почему в Сибирь? Почему с этим циником (впрочем, за своей неприязнью к Диделю в глубине души я осознавал свою слабость - где-то нутром я чувствовал в нем ту силу одинокого волка, которой не обладал никто из нас)? В ответ на мои расспросы Наташка предложила: "А поехали с нами в эти выходные - может, поймешь".
Была середина весны, когда снег уже сошел, и в лесу повсюду, даже там, где вроде ничего и не найти, кроме жестянок и бутылок, вылезают подснежники. Здесь Дидель был совершенно иным, чем на тусовке - не хохмил, не пошлил, просто молча шел впереди, довольно медленно, лишь изредка показывая на какую-нибудь травку,иногда сопровождая это какими-то ботаническими терминами. Лишь однажды, когда мы с Наташей уж слишком о чем-то затрепались, он обернулся и сказал полушепотом: "Тише, вы же в гостях". И еще раз, когда какая-то пичуга запищала с ветки над нами так громко и жалостно, он сказал ей: "Ну, не бойся, не тронем мы твоего гнезда, сейчас уйдем". Да, Наташку было сложно не понять. Я часто и с большим удовольствием шляюсь по лесам, но тут лес впервые предстал передо мной не красивым фоном, а огромным миром, полным своей жизни, пока непонятной мне, но обещающей,что когда-нибудь я стану здесь своим.
Когда мы уже выбрались в деревню и ждали автобуса, Дидель предстал передо мной еще с одной стороны. Рядом с нами ошивалось несколько местных подвыпивших парней. Сначала они не обращали на нас никакого внимания, но вдруг одному из ни приспичило прокатить Наташку на тракторе. Ее эта идея в восторг не привела, я вежливо попросил их отвязаться, слово за слово - в общем скоро запахло киросином. Пока я лихорадочно соображал, в каком кармане у меня баллончик, Дидель спокойно подошел к здоровенному бугаю, который, похоже, был у них заводилой, тихо перебросился с ним парой фраз, после чего тот долго хлопал нас по плечу и разливался соловьем, что, мол, если будете еще в Дурнево, спросите Гришку Косого, это, значит, я самый и есть.
- Да бросьте вы, нормальные ребята, только вот на пьяную голову на подвиги тянет, - пожал плечами Дидель в ответ на наши восторги, - я с такими в свое время немало поработал.
После этой вылазки Наташа появилась лишь один раз, сказала всем последнее "прости", пообещала всем писать, видимо, больше из вежливости, и улетела в дальние края за своей синей птицей.
Когда из дружеской тусовки уходит хороший человек, это всегда очень грустно, и немного чувствуешь себя обманутым, хотя и понимаешь, что это неизбежно должно иногда происходить. Когда нам одиноко, мы держимся друг за друга, когда же нам кажется, что замаячило счастье, мы с легким сердцем бросаем тех, кого приручили, и, увы, слишком мало исключений из этого правила! После Наташиного отъезда первое время было так тоскливо, что казалось, собираемся мы лишь по инерции и скоро все располземся кто куда. Но тут-то и стало ясно, что значило для нас наше братство. Совсем было скисший Базилио постепенно воспрял духом, я оставил на время свои ереси, и постепенно общими усилиями наши сборища вновь обрели свою обычную душевную теплоту, дыра затянулась.
Наташа появилась неожиданно, поздней осенью - вдруг позвонила мне и, как ни в чем не бывало, спросила, когда ближайшее сборище. На первый взгляд она была почти такая же, как раньше, разве что поначалу бросалась в глаза та неторопливость и жизненная сила, которую замечаешь обычно у людей, надолго вырвавшихся из черноты столичной жизни. За несколько недель это впечатление постепенно стерлось, зато стало видно, что она действительно изменилась. Исчезло неофитское мельтешение и нарочитый энтузиазм, но на их место пришло не отрешенное спокойствие Диделя, а несуетная надежность человека, познавшего почем фунт лиха и научившегося делать дело. Теперь она не раздавала демонстративно копейки нищим и не кричала, восторженно размахивая руками: "Давайте пойдем в детский дом, давайте поедем на реставрацию, давайте будем молиться, молиться, молиться!" Но иногда, приходя на собрание, она говорила, что нужны такие-то детские вещи, или лекарства, или спрашивала, сможет ли кто-нибудь посидеть с больной старушкой. У самой у нее на такие дела уходило теперь почти все свободное время. Несмотря на энтузиазм, было видно, что на душе у Наташи не весело - на молитвенном собрании человек всегда раскрывается больше, чем в светской беседе. Но на все вопросы о своих сибирских похождениях она отделывалась лишь общими фразами.
Как-то после Рождества мы возвращались с собрания. После долгой слякоти наконец подморозило, на небе иногда проглядывала луна, идаже город казался не таким противным, как обычно.
- Кажется, погода налаживается, - сказал я. - У тебя лыжи-то, надеюсь, целы?
Она кивнула.
Ударно отмахав километров десять, чтобы провентилировать мозги и уйти подальше от толпы, мы нашли подходящее бревнышко, сели и развели небольшой костерчик. Некоторое время мы молча пили чай, потом, чтобы начать, я спросил:
- Значит, ты снова с нами?
- А что я могла ему дать того, чего у него не было?
Она сидела, понуро глядя в костер и ковыряя в нем палкой. Со всей возможной душевностью, на которую был способен, я спросил:
- Но тебе там было хорошо?
Она некоторое время еще помолчала, потом, видимо, решилась.
- А вот представь, сидим мы с командиром в зимовье, рядышком, спинами к теплой печке, на столе свечка, не для эстетики, а просто нет ничего другого. За окном мрак, дождь, ветер, на много километров вокруг ни души. А тут печка, свечка, кочерга - хорошо, все время бы вот так сидеть рядышком и молчать. Или еще однажды, пойдем, говорит, покажу тебе одно местечко. Шли дня два - все сплошь тайга, тайга... И вдруг лес обрывается, и такая ширь, такое небо! Ты видел когда-нибудь горное небо? Это тебе не Подмосковье... Ну, у меня слайды есть, потом посмотришь. Так вот, такой открытый каменистый склон, внизу - озеро, чистое-чистое.
Ну, в общем ты понимаешь, этого же словами не опишешь. Но тебе бы, наверное, там понравилось. Когда мы спустились, мой капитан залез на скалу, уселся в "лотос" и долго так сидел - уже солнце заходить стало... А я тоже все сидела на камне у самого берега и думала о своем. Ты вот тут ходишь на медитацию - так там все время медитация. Каждый раз, как возвращаешься из тайги, кое-что становится яснее.
Какое-то время мы молча смотрели на огонь, думая о своем, потом вдруг Наташа продолжила:
- Кажется, за такие минуты все можно было отдать. Но вот потом возвращаемся в поселок, а на следующий день он берет фотоаппарат, рюкзак и опять в тайгу на неделю. Прости, говорит, но мне надо побыть одному. А однажды он пришел на три дня позже, чем собирался. Я все эти три дня по потолку бегала, а он улыбнулся и говорит: "Я, наверно, большая свинья, но там было так красиво и так не хотелось уходить!" И в рюкзаке-то у него кроме спальника и оптики почти ничего и не было - палатку, топор и все остальное он брал, только когда мы вдвоем ходили. А один даже "пенку" не хотел брать - не люблю, говорит, лишнего таскать, видишь меньше. Если же мы надолго застревали в поселке, он становился совсем неразговорчивым и все норовил отползти подальше за поселок - там у него была любимая лиственница, большая, старая. Все сидел под ней, на флейте играл - хорошо, и ничего ему больше не надо.
Я закрыл глаза и вдруг ясно увидел эту картину: склон сопки с редкими старыми соснами и лиственницами, пережившими не один пожар, ковер цветов ниже по склону, высокое горное небо и под большим деревом человека с дудочкой. И божественное чувство покоя и внутренней тишины. О, как я ее понимал!
- До чего же мы слабы и сентиментальны. Он хотел подарить тебе Бога, а тебе нужен был только он сам, слабый и грешный. ...Послушай, а ты не сбежишь туда снова, - вдруг спросил я.
- Не знаю, - честно призналась она и через некоторое время прибавила: - Мне кажется, при всех наших недостатках у нас есть лишь одно преимущество, но существенное. Мы не слишком раскованы, не слишком благополучны, не слишком счастливы, но именно поэтому мы можем любить друг друга.
Я хотел уточнить, кто "мы", но не стал. Мы внимательно посмотрели друг на друга.
- Ну, я, как ты знаешь, не праведен, как дон Базилио и не крут, как Дидель.
Она не ответила и молча взяла меня за руку. Мы еще долго тогда сидели рядом и смотрели на огонь, пока не начало темнеть.