Аннотация: Заметки о ресттаврационном стройотряде, или что получается, когда не все при деле
Федор Татаринов
СТРОИТЕЛИ ХРАМА
Церквушку эту первый раз я увидел из окна автобуса. Хотя Андрей уже минут пять обещал нам ее появление, она вынырнула из-за поворота совершенно неожиданно, когда автобус уже почти въезжал в деревню. Церковь стояла на склоне к реке, ниже дороги и почти не бросалась в глаза. Колокольни и трапезной не сохранилось, на их месте виднелись какие-то кусты. Выгрузив вещи и разместившись по домам, мы пошли взглянуть на церковь еще раз. Вблизи разрушения были куда заметнее - наружный слой стен был местами сбит, кругом валялись куски кирпича и известняка, росписей внутри почти не сохранилось, лишь на западной стене смутно просвечивали какие-то силуэты. Но, удивительно - вблизи от нее повеяло каким-то особым покоем и величием, более заметными даже, чем в нормальном действующем храме. Они исходили и от серого, по-средневековому строгого свода без пестроты и позолоты, и от кустарника у входа, напоминавшего о каких-нибудь античных руинах, о чем-то таинственном и прекрасном, но навсегда ушедшем от нас в глубь веков, особенно же от дальнего окна алтаря, через которое просвечивало небо. А на вершине купола по-прежнему стоял почерневший от времени деревянный обшитый медью крест, в нескольких местах пробитый пулями. Таков был этот храм, в который мне предстояло положить и свой кирпич.
Когда позапрошлой весной мне ударила в голову идея потратить летом месяц на возрождение родной культуры, Андрей сразу показался мне прекрасной кандидатурой среди руководителей реставрационных отрядов, чтобы предложить ему свою шпагу и сердце. Крепкий мужик лет сорока, сам родом из деревни, особое впечатление он произвел на меня своей спокойной надежностью и мужественностью. На фоне начинавшегося тогда в государстве очередного приступа "русской хандры" в стиле известной детской песенки:
"Ты свинья и я свинья,
Все мы, братцы, свиньи",
его уверенность в себе, устремленность на практические дела, его упорные, целенаправленные усилия возродить церковь в родной деревне, разбудить души односельчан, сохранить реку и прибрежные леса - все это жадно притягивало к себе. Единственное, что меня сразу несколько смутило, и, как оказалось, не зря - это как он туда агитировал: мол, лес, речка, фрукты, свежий воздух и работать всего по четыре часа в день... Плохо как-то это вязалось с высокими целями: не на курорт все-таки едем, не пузо греть - храм реставрировать. "Ну, да ладно, посмотрим, - подумал я, - им видней. Энтузиастов немного, а на такую рекламу, может, побольше народу клюнет."
"Клюнувших" набралось, однако, мало - в основном команда была сложившаяся еще в прошлом году. Занятная компания! Когда я вошел в поезд и сел на свое место, в купе уже сидели шикарная девица "интуристовского" вида (как потом оказалось, там она и работала), и серьезная дама лет сорока пяти, видимо разведенная, с дочкой-старшеклассницей. Вдруг в купе ввалилась пожилая пара и принялась сгонять с места шикарную девицу, крича, что это место их Рудика. Пока шел сыр-бор, появился и сам виновник скандала - здоровенный детина, лет под тридцать, с недельной щетиной на лице и толстым, выпиравшим вперед пузом. "А это Рудик, наш художник", - представила его серьезная дама. Узнавши, что девица тоже из "своих", Рудиковы родители оставили ее в покое. Последним появился Миша - парень моего возраста, большой, но сутуловатый, в мешковатых брюках и рубашке не первой свежести. На лице его застыло выражение: "Не бейте меня, я больше так не буду". Как выяснилось, по профессии он был физик. Все, кроме девицы, которую звали Валей, уже бывали там.
Андрей встретил нас на станции. На месте он еще более блистал своими талантами, особенно организаторскими. Можете ли вы себе представить, чтобы председатель колхоза за так выделил бы кирпич и цемент на реставрацию храма и за так обеспечил бы жилье реставраторам?! Благодаря Андреевым стараниям это чудо свершилось. Нас с Мишей и Рудольфом поселили в клубе, дам - в доме напротив. Сам Андрей жил у родных.
Пара дней ушла на раскачку и поездку за кирпичом, после чего наша жизнь обрела свой постоянный ритм. В семь часов, до жары, я вставал и бежал на речку. Это были прекрасные минуты, дававшие силу на весь день! ...После пробежки, купания и упражнений ты сидишь в "лотосе" на мостках над самой водой, один, сзади от деревни тебя отгораживают тополя и кустарник, впереди за рекой стена леса - маленький уютный мир, как будто картина в раме, в которую какой-то волшебник позволил тебе войти. Река медленно скользит мимо тебя, все остальное неподвижно - и кувшинки, и камыши, и чаща на той стороне... Мир как будто вечен и при этом все время меняется.
Часам к девяти - к десяти все вставали, кто-нибудь по очереди готовил завтрак, и наконец мы торжественно шли на работу. Молиться перед работой как-то было не принято, хоть наш старшой и был верующим (впрочем, я вообще никогда не видел его молящимся). Как-то друзья мне прислали молитвенник. "А он русский, православный?" - придирчиво спросил Андрей. Убедившись в отсутствии крамолы, он утратил к нему всякий интерес.
Естественно, самым почетным занятием считалось быть каменщиком. Еще бы, это именно ты строишь храм, остальные тебе только помогают. И к тому же стену класть - это тебе не хухры-мухры - тут уметь надо. Изначально эта почетная обязанность досталась Андрею и Мише, прочие поглядывали с завистью на этих аристократов. Андрей, имевший за плечами порядочный опыт всяких реставрационных кооперативов, работал - любо посмотреть, - спокойно, уверенно, красиво, не слишком быстро, но зато комар носа не подточит - на века! Миша, вечно неуверенный в себе, по полчаса пыхтел вокруг каждого кирпича, но в конце концов получалось почти как у Андрея. Рудику кладку, естественно, не доверяли, он считался главным по раствору, т. е., по-своему тоже незаменимым человеком. За свою предыдущую жизнь я положил не больше десятка кирпичей, но - наглость, говорят, города берет! - и уже на второй день я тоже был принят в "братство вольных каменщиков". В наиболее дурацком положении оказались наши дамы - делать им, собственно говоря, было нечего. Кладку Андрей им как-то не доверял, да на всех бы и мастерков не хватило, а корыто с раствором ревниво стерег Рудик. А тут еще в нашем полку прибыло - через несколько дней приехали две девочки-студентки - тихие такие, незаметные, серенькие мышки, которых тоже надо было чем-то занять. В конце концов Андрей заставил их белить уже выложенную стену, хотя с технической точки зрения своевременность этой меры вызывала большие сомнения, да и возникшую нервозность она не сняла. Впрочем, я все это отметил уже потом, тогда же чистая радость созидания наполняла меня целиком, не давая места сомнениям. Может, впервые в жизни, глядя, как под моими руками медленно, но необратимо растет стена Храма, я ощущал - по крайней мере сейчас жизнь точно идет не зря.
Часам к трем мы свертывались и шли обедать. Сейчас я с трудом припоминаю, чем была наполнена наша светская жизнь. Хотя основная часть команды сложилась уже давно, общего поля, естественного для людей, объединенных общей идеей духовного возрождения, почему-то не чувствовалось. После работы Андрей обычно с нами не оставался. Часто он общался с односельчанами - агитировал народ в "двадцатку" и пытался собрать иконы, растащенные в свое время из закрытой церкви. Однажды в "хождении в народ" случилось поучаствовать и мне. Мы с Андреем и Рудиком помогали одному соседу ставить антенну (телепередачи в деревне принимались плохо, и антенну приходилось водружать на высоченную мачту, которую поднимало человек восемь). После работы мы с Андреем и хозяином остались втроем, и за кружкой пива пошли длинные, по деревенскому обычаю, разговоры. Сначала помянули нашу церковь, потом обсудили погоду и будущий урожай, потом, как водится, перешли на текущую политику. Хозяин, мужик лет за пятьдесят, говорил что-то о немецкой автономии ("Ну, мол, создавайте свои школы, клубы, но автономия?"), о евреях. Говорил нечто, по московским понятиям ультрареакционное, но тем же спокойным, добродушным тоном, каким бы он обсуждал здоровье своей коровы или виды на урожай. Было совершенно очевидно, что сам он не обидит и мухи. Ушли мы уже затемно. Я был в совершенно благодушном настроении - сама атмосфера нашего разговора так контрастировала с истеричными московскими страстями, что лучшего отдыха для души и не требовалось. Андрей, наоборот, ворчал: "Ох уж этот бесконечный деревенский треп," - для него все это было лишь вынужденным приспособлением к местным нравам.
Иногда Андрей ездил в район - хлопотать то о регистрации общины, то о создании по реке заказника. Без него (как, впрочем, и с ним), разговоры наши были, как правило, довольно бестолковыми. Впрочем, если в кампании был Рудик, иного и быть не могло. Представьте: ночь, река, костер... Во всех понемногу пробуждается романтическое настроение. Но едва лишь разговор начинал переходить на возвышенные материи, в которых он был слаб, этот большой ребенок вдруг ни к селу ни к городу встревал с сообщением, что у него болит живот и он хочет в туалет, или с вопросом, как сыграл "Спартак", или с бесконечными рассказами, как он сидел в ЛТП. И вот, вместо глубокого общения, наши встречи превращались в какой-то балаган. Рудик добровольно и с видимым удовольствием брал на себя роль шута, а мы все смеялись над его глупостью, укрепляясь в сознании собственного превосходства, на самом же деле втягиваясь мало-по-малу в некий замкнутый круг постепенного отупения и очерствения. Удивительно, но все это происходило под благородной вывеской опекания несчастного дурачка. А на самом деле он ведь был в чем-то очень трогательным и совершенно безобидным. Каждый день он дарил цветы нашей красавице Вале, совершенно невозмутимо снося ее и наше подтрунивание, и даже пытался сочинять стихи (правда, дальше "Здравствуй, Валя дорогая!" дела у него не шли). Как я уже поминал, Рудик был представлен нам как художник, правда, при нас он почти ничего не рисовал. Может, одного лишь звания было достаточно, чтобы потешить его самолюбие, а может, кто знает, именно это в его душе и не предназначалось для балагана?
Пожалуй, самое приятное воспоминание о компании у меня оставила игра в лапту. Мы носились по лужайке вместе с деревенскими пацанами, верещали, смеялись. Все были как-то удивительно на месте, никто не казался лишним. Лучшее, что было в ауре этой команды, царило среди нас.
Поскольку в компании делать было нечего, я часто уходил вечерами в степь. Когда спадала жара, там было прекрасно. Легкий ветерок, несущий прохладные горьковатые запахи, небо, не выцветшее, как днем, а чистое, темное, глубокое. И далеко внизу под горой наша деревенька с совсем уж крошечной церквушкой. Но самое удивительное место в степи - опушка леса. Высокая, не вытоптанная, как на открытом месте, трава и цветы, цветы, цветы - желтые, красные, лиловые! Полынная горечь смешивается с запахом цветущей липы. А сам лес, приземистый, густой, почти без просветов, притягивал к себе с неодолимой силой - войди, и перед тобой откроется какой-то удивительный мир.
Вот так бы и тянулась наша тихая жизнь, но однажды...
Саша приехал неожиданно, где-то в середине дня, и сразу же покой нашей мирной богадельни был нарушен. Он появился у церкви еще с вещами, веселый, самоуверенный. Сказавши: "Здорово, православные!" и скинув сумку он сразу с головой влез в работу. Так как Саша был в свое время каменщиком в стройотряде, Андрей поставил его на кладку. Мы с ним вдвоем клали изнутри стену бывшего подвала. Саша пахал как зверь, азартно, весело. Чувствовался стройотрядовский опыт - клал он быстрее всех, Рудик только успевал таскать кирпичи. Правда, в отличие от по-деревенски основательного Андрея и патологически аккуратного Миши, который по полчаса примерял каждый кирпич, клал он все-таки халтурно: на толстом слое раствора кирпичи шатались, топорщились во все стороны, в конце концов обнаружилось, что вся его часть стенки была слишком заглублена. Как бы то ни было, работать с Сашей было душевно. Притупившийся было энтузиазм воскресал вновь, рядом с ним я снова чувствовал себя не курортником, а Строителем Храма. Ощущал это не только я: вокруг Саши постоянно крутилось местное пацанье. Собственно, вертелись они и раньше, но мы как-то не обращали на них внимания. Саша же сразу начал пасти их достаточно целенаправленно, действуя, как Том Сойер, красивший забор. Чувствовалось, что возиться с детьми доставляло ему огромное удовольствие. Вскоре все окрестные пацаны считали за честь право положить свой кирпич на всеобщее счастье.
Кроме Саши в этот день на нашем горизонте появился еще один персонаж. К концу работы у церквушки появилась некая команда школьников. Они чуть-чуть покрутились вокруг Саши, вскоре подошла и учительница. Оказалось, это были московские кружковцы, которые топали по речке и изучали здешние травки. В этих кругах у меня была масса знакомых, поэтому я ненадолго отвлекся от своего вдохновляющего занятия, чтобы узнать, что учительницу зовут Лена, и что на ночевку они станут неподалеку.
Саша без труда убедил меня, что можно бы поработать и побольше, чем обычно. Когда прошли положенные четыре часа, он предложил было остаться еще, но народ воспринял это весьма прохладно. Мы с Мишей может и остались бы, но лень, привычка и авторитет компании взяли свое. Вечером Саша вновь возвысил "глас вопиющего в пустыне". Он говорил, что надо взяться за местную публику, собрать народ, как-то познакомиться поближе, растормошить, что церковь, в конце концов, для них, и что если они не возьмутся за нее сами, нам ее не достроить и до второго пришествия. Публика слушала его все более холодно. Четырех часов всем казалось вполне достаточно, чтобы почувствовать свой гражданский долг выполненным и спокойно идти на речку греть пузо, а подвигов как-то никому особо не хотелось.
Ну почему ни мне, ни ему не пришло в голову просто пойти самим и поработать, сколько от нас требовала совесть, не капая на мозги остальным? Думаю, тогда постепенно к нам бы присоединились многие. Но вот она, проклятая наша стадность - нам это просто не приходило в голову, и бесплодные словопрения продолжались. Кто-то сказал, что, мол, если работать дольше, то когда же готовить обед. И тут у Саши вырвалась роковая фраза, которой он, видимо, не придал особого значения, - мол, на стройплощадке народу слишком много, и что те, кому особо нечего делать могли бы пойти и приготовить его заранее. Эта последняя капля переполнила чашу терпения наших дам, уже давно чувствовавших себя не у дел. Что тут началось! "Ах так! Ах, нам на стройке нечего делать, ах, на кухню! Ну, так готовьте себе сами, а мы найдем, что делать!" Громче всех бушевала Спицына (так звали сорокалетнюю даму с дочкой). Лишь однажды ее лицо на мгновение потеплело, когда она сказала: "Может я тоже хочу, чтобы и мой кирпич лег в стену этого Храма," - но эта фраза утонула в общей перепалке. Хотя крамолу высказывал один Саша, да я ему изредка поддакивал, в число "классовых врагов" непонятным образом попала вся мужская половина команды.
Весь этот цирк сильно напоминал детскую песенку:
"Ты мне больше не подружка,
Ты мне больше не дружок.
Не играй в мои игрушки
И не писай в мой горшок".
И казалось, что нужно просто всем расхохотаться и расцеловаться. Но все было всерьез, зло и непримиримо, все попытки как-то договориться и разрядить обстановку отметались с порога. И это было страшно.
Может быть одна из самых страшных вещей в жизни - когда прежнее "мы" вдруг разделяется на "мы" и "они". И в расколовшемся надвое мире, прежде таком родном и едином, перед тобой встает жуткий в своей однозначности вопрос, с кем ты? Хуже всего выглядел Миша. На него было жалко смотреть - он потел, краснел, пыхтел и заикался куда больше обычного. Может эта команда, это Дело и давало ему силы и смысл жить, и вдруг за один день все полетело в тартарары!
Остаток дня мы гуляли мужской компанией, переживая случившееся. Андрей, сочувственно похмыкав, сработал под кота, гуляющего самого по себе: мол, я живу отдельно, питаюсь сам, а вы, ребята, разбирайтесь как умеете. Рудик добродушно ворчал, недоумевая, как же это так получилось. Сосед Витька изрек мудрую мысль: "Трахнуть вам, ребята, их надо было, они остались бы довольны и не шипели бы". Саша же без остатка ушел в свою обиду, и ни о чем другом разговаривать не мог.
И тут я вспомнил про Лену. Хотя я говорил с ней не дольше пяти минут, она показалась мне сейчас самым близким человеком в радиусе скольких-то сотен километров. Лена говорила, что они станут где-то в ближайшем лесочке на нашем берегу. Адрес достаточно расплывчатый, но лесок был невелик, и я расчитывал ее отыскать. Пока я дошел до оврага, на душе немножко отлегло. Лес, такой таинственный и манящий снаружи, внутри был, казалось бы не столь красив - голые стволы, почти голая земля, густой кустарник, цепляющийся за одежду, к тому же постоянно натыкаешься на паутину. Но какая-то таинственная сила в нем была. Чувствовалось, как будто это твой дом (а может, Храм?), что тебя окружают друзья. А текущий внизу по оврагу ручеек завораживал и вел все дальше и дальше. Наконец, я вышел в пойму с редкими мощными тополями, и совсем недалеко послышался шум лагеря.
Как говорится, не мир тесен, а прослойка тонка. Поскольку Лена кончала когда-то биофак, а я давно терся там при Дружине охраны природы, у нас сразу же обнаружились общие знакомые, общие темы, привычная атмосфера родного "Универа" окутала нас обоих. Через полчаса разговора я полностью отключился от наших нынешних дрязг. Постепенно откуда-то всплыл и прочно встал за моей спиной старый родной знакомый мир нашего "зеленого" братства, ясный и добрый мир, где я был своим и любимым. Нервозность, бессилие и отчаяние окончательно растворились - я был спокоен, тверд и готов ко всему.
За разговорами, чаем и костром наступили, однако, сумерки. Надо было идти. Лена проводила меня до выхода из леса - оказалось, что по другому склону оврага наверх шла хорошая дорога. Договорившись встретиться в Москве, мы расстались. Вскоре уже совсем стемнело. Безумное чувство радости, счастья и любви ко всему живому, нараставшее весь этот вечер, достигло своего апогея. Огромная, широко распахнутая темная степь лежала вокруг меня - только внизу смутно угадывался лес, да впереди светились огни деревни. Если в лесу я был как будто среди своих братьев-деревьев, то здесь казалось, что сама Мать-Земля держала меня в своих добрых ладонях и вечный бездонный Космос распахнулся надо мной. Впечатление усиливал прохладный вечерний ветерок, слегка обдувавший лицо. После дневной жары я чувствовал себя полным сил и жизни - сам того не замечая, я почти бежал. Идя домой, я изо всех сил молился непонятно кому, чтобы наступил мир. Мне казалось, что в такую ночь люди просто не могут шипеть друг на друга, и что придя домой, я застану всю команду вместе в любви и согласии.
Окна обоих наших домов были черными, что еще больше укрепило мою уверенность. Решив, что я застану всех на пляже, я пошел туда. Наши дамы были там, но ... одни! Чуда не случилось. Они сидели вокруг костра в одних купальниках, видимо, только что вылезши из воды. Валя самозабвенно и с какой-то глубокой внутренней силой пела романсы (у нее оказался удивительно красивый голос). Лица у всех были как-то глубже и красивей, чем всегда. Очарование этой ночи царило и здесь, всем было хорошо, но без нас. Своим появлением я несколько нарушил этот шарм, и на мой вопрос о мужиках Спицына недовольно буркнула, что, мол, не знаю, где они. Нам не было места у этого костра, и я поплелся искать своих. Мужики сидели на крыльце нашего дома, поджидая меня. Смотрелись они далеко не столь жизнерадостно - четверо одиноких и несчастных каждый по-своему людей, чей созидательный импульс был так грубо оборван жизнью - а что может быть тяжелее для мужчины. Мне сообщили, что Рудик, толстый дурачок и паяц Рудик, уже добрых полтора часа постоянно выбегал на дорогу, переживая, не заблудился ли я в степи. Мне страшно захотелось сказать ему что-нибудь очень хорошее, но как-то не нашлось что. Легкая тень мужского братства коснулась нас, но развеять уныние оказалась не в состоянии. Чтобы сохранить хоть остатки очарования этой ночи, я побыстрее полез в постель.
На следующий день все повторилось - и завтрак в мрачном молчании, который каждая из враждующих партий готовила себе сама, и такая же унылая работа. К вечеру все кроме Андрея как-то незаметно собрались на кухне, и вожди начали переговоры. Саша предложил, чтобы кухней хоть иногда занималась Спицына-младшая, девица лет пятнадцати, которая лоботрясничала целыми днями. Спицына-старшая, естественно, ответила, что она не позволит эксплуатировать бедного ребенка. Глухое раздражение опять нарастало, все опять шло по кругу. Неужели эта безумно прекрасная ночь всеобщей любви бесследно канула в Лету, а в мире ну совсем ничего не изменилось?! Эта невыносимая мысль внезапно пришла мне в голову, и тут же я почувствовал: нет, этого не может быть, что-то в мире изменилось, и эта ночь по-прежнему во мне. Я заорал что-то насчет того, что мы строим Храм, а не общественный сортир, и что давайте все друг перед другом покаемся, и все будет, как было. После секундного замешательства Саша сказал: "Я прошу прощения у всех, кого я обидел". Видно было, что для его гордой натуры эта фраза далась страшно нелегко. За ним я повторил то же самое. Спицына ответила: "Ну ладно, я считаю, мы можем их простить, а как вы думаете?" Валя кивнула, "мышки", насупившись, промолчали. Примирение было несколько странным, но в тот момент мне это было не важно - наступил мир!
Саша отошел в сторону и торопливо перекрестился. Потом как-то смущенно улыбнулся и сказал: "А все-таки ты заставил меня извиниться первым".
Следующий рабочий день прошел мирно, но серо и без вдохновения - это был все-таки худой мир, хотя даже он, как известно, лучше доброй ссоры. Саша уже никого не теребил и сам работал не в охоту - жар в нем потух. Да и общество словно отделило его от себя паутиной, невидимой, но очень прочной.
Вечером мне надо было уезжать - мой отпуск кончился. Неожиданно собрался и Саша. "Ну, что мне теперь тут делать", - сказал он. После работы устроили прощальный ужин (еще хотела ехать Валя, но в последний момент передумала). Но Саша его не дождался. Меня Андрей грозился подвезти на мотоцикле, Саша же, не желая его просить (что, впрочем, было достаточно бесполезно - осознав, что Саша вряд ли когда-нибудь еще составит ему компанию, Андрей сразу же утратил к нему всякий интерес), пошел пешком до следующей деревни, откуда последний автобус уходил достаточно поздно. За ужином Спицына была со мной мила и внимательна почти по-матерински. В общем, тут, кажется, все утряслось, подумал я, - и после нашего отъезда старая добрая богадельня восстановится, как раньше. Что ж, и то хорошо. Распрощались мы тепло и душевно.
Сашу я нагнал в вокзальной кассе. Вид его был совершенно усталый и потухший. Всю дорогу мы почти не разговаривали. И только прощаясь он сказал мне: "А ты все-таки постарайся побыстрее жениться - чем дальше, тем труднее. И обязательно заведи детей". И в этих словах, которые к двадцати пяти годам воспринимаешь как дежурную банальность, послышалась такая неподдельная тоска одиночества, что мне стало бесконечно жаль его неудавшейся попытки залатать свою рану теми кирпичами. Больше мы с ним никогда не виделись.
Перед самым отъездом я зашел последний раз взглянуть на церковь. Издали она была все та же, но вблизи была заметна свежая кладка. И все ж не в пустую мы тут прохлаждались. Вот нервная, стремительная строчка Саши, вот степенная, на века, кладка Андрея, а здесь работал Миша - не густо, но надежно. Может, главное, что и останется от нас навсегда на этой Земле - эти камни, что мы уложили в стену Храма Вечности. И уже не важно будет, где чей.