В прошлом году схоронили мы Деда Ваню. Лет уже хорошо за восемьдесят ему было, чуток бы еще и девяносто... Война ему тоже досталась, но мужик был крепкий, до последнего ходил за домом приглядывал, там поправит, тут исправит... Говорил, мол, на ходу помру, а слово у него было крепкое, так и вышло... Настоящий мужик был, таких теперь не делают. Мы, в детстве моем у них дома часто бывали... Баба Женя, жена его, вместе они на фронте были, вместе-вдвоем той страшной войне в дырявые ее глаза глядели... Угощать баба Женя мастерица, и за столом с ними сидеть было хорошо. Уткой дикой частенько нас потчевали, и я, помню, размышлял тогда головенкой своей городской, а в чем там разница между дикой и домашней уткой? Я тогда и домашних-то толком не видел, не знал. И, как-то не спросилось тогда... Сиживали мы за большим круглым, на огромных точеных ногах обеденным столом, а на столе шулюм горячий, уточки на большом блюде, грибы соленые, рыжики, капустка там, картошечка круглая, обязательно сало (Дед сам коптил славно), да много чего, а из-за занавесок ситцевых чисто стиранных, помню, солнца было много, и светло было в горнице, так светло, как только в детстве бывает... На столе помимо всей той снеди крестьянской, посреди стола была-стояла обязательная мисочка деревянная, небольшая, вроде хохломой расписанная, сейчас не упомню... И вот в нее положено было складывать дробины, те, что на зуб попадутся, "счастливые" они назывались, помню, я не столько ел, сколько дробину искал, а она все никак не находилась, блин, ну, не везло!
Курковка была у Деда, шестнадцатый калибр, горизонталочка, красавица. И дали мне тогда (с разрешения Деда Вани и под его приглядом) ее подержать, а Санька, сын Деда Вани, говорит: "Ты, стволы-то, понюхай", открыл мне замок, переломил ружье и к носу мне патронник сует-подставляет, мол, понюхай... Ох, и запах, скажу я вам! Масло ружейное, горелый порох чуток, а рядом дерево, еще чего-то, вкусно, стоял бы так и нюхал-дышал... но, Санька забрал ружье и в угол его поставил. Ружье всегда в углу стояло, за занавесочкой. У Деда Вани слово было крепче сейфа любого, и к его ружью никто без него не мог не то, что прикоснуться, даже занавесочку отдернуть-поглядеть и то нельзя было никому кроме него, вот такое у него было слово.
Машина у Деда была для охоты и для хозяйства, сено там привезти скотине, еще чего-нибудь, "Виллис", чуть не Дедов ровесник, еще прицеп самодельный, зеленой краской крашеный. "Виллис" теперь во дворе стоит-ржавеет, без хозяина не заводится даже, и как эта машина столько лет отъездила, одному Богу известно, думаю, Дед Ваня слово волшебное знал...
Прожил я без того запаха масла, дерева и горелого пороха без малого сорок лет, а только вспоминал иногда, да, как-то жизнь все мимо охоты шла...
Теперь сам охочусь, а иногда стволы своего ружья понюхаю, и вспоминю ту курковочку, уток тех, как дробинку искал... и все думаю, вот ведь, вроде и не Дед Ваня меня на охоту сподобил, а куда бы я без него?
А в прошлом году, когда Деда Ваню в дождь из избы вынесли и во дворе на табуретки гроб поставили, мысль кто-то сказал вслух: "Хозяин со двора пошел"...