Закурил. Рот наполнился горьким дымом, с непривычки закашлялся, вытирая выступившие слезы. Если бы отец увидел, то всыпал бы по первое число. Тем более курю его сигареты, дорогие, из цельных листов табака, сигариллы вроде, у которых мундштук со вкусом ванили. Совсем обнаглел. А отец то рядом, в соседнем кресле. Только он больше ничего не увидит. Пакет с его головы снял, когда проверял пульс, руки так и остались пристегнуты наручниками. Все предусмотрел. Со стороны похоже на убийство, но дневник, лежащий на столе и его настроение в последнее время отметали все сомнения, что он сделал это сам. Спасибо, что не вынес себе мозги. Вряд ли бы выдержал такое зрелище, даже при виде синих губ, серо-землистой кожи и застывшего, как маска, лица подкатывает тошнота.
Окатило волной холода, запуская по коже целую бурю мурашек. Поежился, осматриваясь по сторонам, накинул на плечи плед. Кондиционер не работает, в комнате явно под тридцать градусов, как никак середина июля. Но меня знобит. К таким резким и внезапным порывам холода в самые неочевидные моменты привык давно. Как и к шорохам, шагам, и ощущению чужого присутствия, которые преследовали с того самого проклятого лета. Когда это началось думал, что едет крыша, никому не говорил, подавляя приступы страха и паники. Но однажды заметил, что мать чувствует тоже самое. Шесть лет назад, в середине июля. Черт, опять середина июля, что за проклятый месяц. Мы сидели на веранде. Лиза, младшая сестра, вернулась из школы и крутилась возле. Мама задрала ноги на ротанговую скамью и пила чай, не обращая внимания на нас. Она вообще не обращала внимания ни на что, с того самого лета. И в кружке чая всего половина, остальное - вино. Пила много, даже слишком, часто из-за этого ругалась с отцом. Ругались конечно громко сказано, так немые упреки и ворчание. Папа больше злился на себя, и переживал за детей. Матери же было все равно, она ушла в себя, полностью отрешившись от мира. Тем июльским днем она смотрела куда-то поверх забора безучастным взглядом. Я взял со стола заветревшееся яблоко, надкусил и всем своим существом ощутил холод, как будто рядом открыли огромный холодильник. Волосы на загривке зашевелись, на руках встали дыбом. В такие моменты почему-то сразу хочется в туалет, даже если помочился пять минут назад. Помню, что запаниковал, повернулся к матери, ища защиты и поддержки. Её взгляд изменился, отрешенность пропала. Весь её вид выражал только одно чувство -страх. Кожа мамы покрылась мурашками, казалось, что они проступают даже через платье.
Тогда я понял, что не один такой, и это успокоило. Может мне стоило поговорить с ней, может она тоже думала, что сходит с ума, но я не решился. Отложил на потом. И откладывал еще полгода, пока она не умерла. В день ее смерти отца не было дома, только я и Лиза. Уехал в командировку. Я проснулся и понял, что проспал школу, на часах было девять пятнадцать. Выйдя в коридор, поймал себя на мысли, что дом стал пустым и чужим, ощутил это нутром. Предчувствие ужасного свернуло мои внутренности в комок. Было тихо, вообще ни звука, словно я оглох. Подошел к родительской спальне, постучал, но ответа не последовало. Мама лежала в постели, такая же холодная и бледная, как и отец в кресле напротив. Остановка сердца, в сорок то лет. Злая шутка судьбы - именно я обнаружил обоих родителей мертвыми. В руках она сжимала фотографию Леры, средней сестры. Холод стоял, как в морозильнике. Точно не помню, может воображение, но тогда мне показалось, что из рта вырывались клубы пара. Самое странное - отец очень спокойно отреагировал на её смерть. Поминки не устраивали. Только молча собрались втроем, заказав еды. С мамой умерли те остатки домашнего очага, что еще теплились после происшествия. Тело кремировали и рассеяли прах в море, так же молча, даже без слез. Вообще молчание стало нашим постоянным спутником. Одно злосчастное лето перевернуло жизнь всей семьи.
Часто вспоминаю тот июль. Летний месяц обещал стать лучшим в моей жизни. Отец купил яхту, мечту всей жизни. Он был одержим мореходством. Все свободное время проводил в яхт-клубе, кабинет ломился от кубков, наград и медалей. Папа привез нас на причал и показал покупку с такой гордостью, словно сам ее построил. Яхта была великолепна. До сих пор перед глазами, как цветная фотография. Яркое солнце, волны бьются об белоснежный борт, ветер посвистывает в тросах мачты, глаза слепит солнечными зайчиками. Мама, которая еще умела улыбаться с совсем крошечной Лизой на руках. И заливистый смех Леры. Я плохо её помню, сколько ни старался, почти все что осталось - заливистый смех и непослушная кудряшка свисающая на лоб. Ей было три года, и большая белая лодка с огромным парусом была для нее, как сани деда мороза - волшебная.
Отец поселился на яхте, почти не появляясь дома, готовился к путешествию. Переход до Майями - единственное, что интересовало его тогда. Я не был так одержим его идеей, но ждал путешествия ничуть не меньше. Папа взялся за мою подготовку: гонял по судну, заставлял изучать управление парусами и прочие нюансы судоходства. Если бы Лере было не три года, то она тоже бы попала под эти экзекуции. Но я выполнял все старательно, даже если мне было тяжело. Месяц в океане, новые страны, путешествие через полмира, верх мечтаний для семилетнего мальчишки. Чувствовал себя юнгой на корабле флибустьеров, готовый к новым приключениям и открытиям. Три дня до выхода в море не мог уснуть, как перед новым годом. И вот долгожданный момент. Швартовы отданы, парус хлопает на ветру, отец с важным видом у штурвала и мама стоит на носу с Лизой на руках, смотрит как рассекаются волны. Лера, как юла скачет по судну, отвечая на предостерегающие крики папы смехом. Если бы тогда знал, что это её последние дни, не отпустил бы ни на шаг. Я скучаю. Очень. Несмотря на то, что мы были совсем детьми, я очень сильно её любил, всячески показывая заботу. Она, в ответ, часами могла сидеть у меня на руках, обхватит шею и сопя в плечо.
Комок боли подкатился к горлу, на глазах выступили противные слезы, на этот раз не от сигарет.
Что было дальше помню смутно. Не знаю, может это подсознание стерло ужас тех дней. Словно смотришь чёрно-белый фильм на древнем видеомагнитофоне, и кассета уже размагничивается. Шторм не помню вообще, только то, что было после. Яхту знатно потрепало, от паруса остались лишь рваные лоскуты, трюм заливало водой из пробоин. Самое ужасное, что вышло из строя электричество. Ни двигатель, ни навигация, ни холодильники, ни опреснитель, не работало ничего. Отец сломал ногу и ходил с привязанной трубой вместо шины. Напряжение не просто висело в воздухе, его можно было нарезать, как твердый сыр. Поочередно вычерпывали воду ведром, сутки напролет, каждую минуту ожидая, что пробоины увеличатся и яхта затонет. После шторма мы оказались без связи и еды, застывшие на зеркале океана в полный штиль. Может я тогда ударился головой, и это повредило память, пытался даже записать все события, но слишком все обрывочно и хаотично. Отец, орущий матом и пытающийся починить двигатель. Мама с зареванными глазами и кричащей Лизой на руках. Бесконечная беготня из трюма на палубу с ведрами. Жара стояла невыносимая, вентиляция не работала и каюты превратились в сауну. От жажды трескались губы. Один раз не выдержал и попробовал выпить соленой воды. Словно ртом к раскаленной плите приложился. Самое странное, что я почти не помню Леру после бури. Или помню. Не знаю. Вроде я видел ее на яхте, хотя не должен был. Смутные обрывки воспоминаний, которые просто могли быть визуализацией моей тоски. Я пытался спрашивать, что случилось, но ответов не получал, только слезы матери и сжатые до белизны губы отца. Уже потом, после двух недель знойного ада, когда нас, умирающих от голода и обезвоживания, нашла береговая охрана Понта-Делгада, я услышал из разговора, что сестру смыло за борт во время шторма. Долго не верил. Ребенку вообще сложно понять смерть. Ходил на море каждый день, сидел у воды по несколько часов, надеясь высмотреть в воде оранжевый спасательный жилет. Вглядывался в накатывающие на берег волны до боли в глазах, ждал. Часто слышал в рокоте заливистый смех, подскакивал, бежал к воде промочив насквозь обувь. Но это был просто шум разбивающейся о камни воды. Плакал сутки напролет, если собрать все пролитые мной слезы, то получился бы еще один океан, и я готов был в нем утонуть, лишь бы еще раз увидеть эту непослушную кудряшку, спадающую на лоб.
А теперь еще и отец.
Через силу поднял взгляд и посмотрел на него. За годы после случившегося, он из крепкого мужика превратился в старика. Пятьдесят совсем не тот возраст, в который мужчина дряхлеет, но он выглядел именно дряхлым. Тощая шея, глубокие морщины, запавшие глаза. Словно что-то выедало его изнутри, высасывая всю жизненную силу. Если бы не мы с Лизой, он, наверное, давно уже умер.
Что будет теперь, я не знаю, со взрослой жизнь едва знаком, всего три месяца назад перешагнул совершеннолетие. Сестра в шестом классе. Она единственная не помнила ничего с того лета, но ощущала отголоски тех событий. Иногда мне казалось, что она тоже чувствует этот холод, слышит шаги. Но возможно мне просто казалось.
Скинув плед, я поднялся с кресла и неспешно прошелся по комнате. На столе, поблескивая в лучах лампы стояла бутылка коньяка и полупустая рюмка. Залпом опрокинул её. Вкус не почувствовал, лишь горечь от выкуренной сигареты. На глаза опять попался отцовской дневник. Открытые страницы исписаны размашистым почерком, строчки пляшут, некоторые буквы размыты от мокрых клякс. Я не хотел его читать, и одновременно хотел, словно стоя у края скалы над рекой, решаясь прыгнуть. Порыв ледяного ветра перелистнул страницы. Раздался скрип половицы, совсем тихий, где-то у окна. Как-будто ребенок, играя в прятки с родителями, наступил на скрипучую доску. Обернулся, но увидел только застывшие в немом воздухе шторы. Опять галлюцинации. Уже даже перестал пугаться. Хорошо еще, что психика таким образом выражает травмы детства, мог же стать алкоголиком или наркоманом.
Сделал круг по кабинету. В голове пусто, самоубийство отца вымело последние остатки мыслей. Звонить в полицию, родственникам, что там надо еще делать в таких случаях. Ничего не хочу. Сейчас набегут, начнутся расспросы, дача показаний. Я и так вымотан до невозможности, и это просто добьет. Вернулся в кресло. Опять этот холод. Может у меня от той жары на яхте или от голода, в мозгу что-то повредилось, и я неправильно ощущаю температуру? Почему тогда мама тоже реагировала на эти перепады. И как тогда объяснить шум, и преследующее чувство, будто кто-то следит за тобой.
Дневник на столе притягивал к себе взгляд. Что же написал отец перед смертью? Что его подтолкнуло на такой поступок? Он просто бросил меня и Лизу на произвол судьбы. Сбежал. Любые оправдания, которые он мог написать, могут только разозлить, но я все равно взял в руки увесистый блокнот.
"Я принял это решение. Только я. Вся ответственность лежит только на мне. Думал, смогу с этим жить. Но не проходит ни минуты, что бы я не вспоминал. Саша не выдержала, остановилось сердце. Ей повезло, мне нет. Я еще живу. Надеялся, что умру раньше, потому что каждый день - ад. Но смерть не идет за мной, придется самому. Да я трус, но посмотрел бы на других на моем месте. Леша с Лизой справятся. Он сильный, крепкий, не знаю, как он выдержал все это. Оказался крепче нас.
Я не хотел этого. До последнего момента. Еще раз скажу, что у нас не было выбора. Мы дрейфовали уже неделю. Температура в трюме днем поднималась выше пятидесяти. Яхту топило. У Саши пропало молоко, и Лиза орала не прекращая. Леша упал в голодный обморок. Лера..."
Я подскочил на диване, выпрыгнув из пледа.
"Так значит она выжила! Лера пережила шторм! Зачем они врали? Что с ней стало?" - Голову разорвало потоком нахлынувших мыслей. Руки затряслись. Я понял, что боюсь. Боюсь читать дальше.
"Лера плакала и просила есть. Пытался ловить рыбу, но ее не было. Часть продуктов съели, часть пропала. От жары и голода у меня начались галлюцинации. Понял, что предстоит сделать выбор. Сначала подумал о себе. Но только я мог управлять яхтой, вычерпывал большую часть воды, обеспечение семьи полностью лежало на мне. И Саша не смогла бы сделать это со мной. Саша. Она отпадала сразу, ведь если она, то вместе с ней и Лиза. Нет, так я не мог. Промелькнула мысль о малышке, но слишком маленькая. Лешка - после долгих раздумий откинул и эту мысль. Без него мы бы точно затонули, я не смог бы один вычерпать столько воды. Он был первым нашим ребенком, и я понимал, что просто не смогу. Даже сейчас, когда пишу эти строки, меня разрывает изнутри. Если есть ад, то самое страшное наказание, это мука такого выбора. Лера. Два дня ходил, обдумывал, искал выход. Но его не было. Готов был разбить голову об стену, но ничего другого придумать не смог. Да я сделал это. Можете считать меня монстром, чудовищем, но на другой чаще весов лежала жизнь четырех человек..."
Я начал задыхаться. В мозг холодными пальцами пробиралось осознание. Перед глазами более отчётливо возникли события на яхте. Соленая вода по щиколотку, одуряющая жара, крики младенца, плач матери. И жуткое чувство голода. Тот, кто испытал его, знает - ощущение, словно желудок, присосавшись к позвоночнику, начинают пожирать ваши внутренности. Втягивает кишечник в себя, как спагетти. Вас сгибает пополам, вы передвигаетесь скрученный, как старик ревматизмом. А потом все прошло. Яхту наполнил запах еды. Вместе с мясом, которое отец приготовил на газовой плите, возвращались силы. Никто не говорил, не задавал вопросы. Именно с того момента в нашей семье поселилось молчание.
Из глаз ручьями побежали слезы. Услышал свои всхлипывания, будто плакал не я, а кто-то рядом. Меня трясло, настолько, что я не мог прочитать ни строчки. Сел на пол у кресла, положив дневник на сидение и постарался взять себя в руки.
"Мне пришлось. Других вариантов не было. Поймите вы. Ночью, когда все спали, а я черпал воду, зашел в каюту. Лера спала. Я не смог. Вышел. Ревел как ребенок. Не знаю, что у меня болело, душа или желудок от голода, но боль была зверская. Заглянув в каюту Саши, увидел, как Лиза, всхлипывая, сосет пустую грудь. На нее страшно было смотреть. Руки и ноги тонкие, как у кошки, животик раздулся. Её вид придал мне решительности. Я вернулся к Лере, взял подушку и накрыл. Она почти не сопротивлялась, слишком была истощена. Подняв на руки мертвое тело дочери, вышел на палубу и сидел там. Не знаю сколько времени прошло. В мыслях я убил себя всеми возможными способами, проклял, возненавидел. Но отступать уже было поздно. Я чувствовал, как она остывает у меня на руках. И эта её непослушная кудряшка. Черт... Нет, я так больше не могу. Я заслужил ад. Пусть Лешка с Лизой живут. У них не было выбора, они не знали. Леша, я знаю ты прочитаешь это, и можешь меня возненавидеть, и за то, что я сделал, и за то, что рассказал. Но я так больше не мог. Я видел Леру везде. Дома, на работе, стоящую у дороги, у себя за спиной, среди толпы людей. Она преследовала меня. Скорее всего я просто сошел с ума, но думаю, что мне нужно было рассказать. Может это неправильно, ты имеешь право проклинать меня. Просто знай, что она умерла, ради того, чтобы вы жили. А я больше не могу. Не прошу понять или простить. Это невозможно. Я уже все решил. Об одном прошу, не сделай её жертву напрасной."
Я уткнулся лбом в кресло и зарыдал в голос. Тело скрутила судорога, сбивая дыхание и вырываясь из легких стоном. Захотелось сесть рядом с отцом, натянуть на голову пакет, пристегнуть руки наручниками и уйти. По спине пробежала волна холода, но я не отреагировал. Мне было все равно. Я проклинал отца. Если бы он был жив, убил бы его сам. Почему он не выбрал меня? Почему Лера? Все его доводы и объяснения казались полным бредом.
Прикосновение к плечу вернуло в чувства. Легкое, прохладное. Словно кто-то положил на плечо замерзшую руку. Обернулся, в комнате никого, кроме меня. Тихо. Даже за окном ни шороха. Точно галлюцинации. Глаза уловили движение - шторы у окна вздыбились как от порыва ветра и комнату наполнил отдаленный звук детского смеха, громкого, заливистого. Стих, так же внезапно, как и начался, вместе с ним успокоились шторы. Я смотрел на изгибы ткани как на волны в детстве, только сейчас я услышал её смех, и это был не шум воды.