Аделер М. : другие произведения.

Случайный выстрел

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:
  • Аннотация:
    Очередной сборник юмористических рассказов Макса Аделера.

RANDOM SHOTS

by

Max Adeler

New York

John W. Lovell Company

14 & 16 Vesey Street

1878

  
  

СОДЕРЖАНИЕ

  
   ТРАГЕДИЯ ТОМПСОНА ДАНБАРА
   НОЧЬ, ПРОВЕДЕННАЯ МИСТЕРОМ СКИННЕРОМ В ПОДЗЕМНОМ ЦАРСТВЕ
   ЖЕНИХИ АЙРИН ХАММЕР
   НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ ПО ПОВОДУ НОЧНЫХ СЕРЕНАД
   МЕСТЬ ДЖЕКА ФОРБСА
   НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАЩИТУ ТЕЩ
   ПРОФЕССОР КВЕЙКЕНБОСС
   ДЕТИ
   ИСТОРИЯ СТАРОГО МАЯКА
   ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА МИСТЕРА ФИШЕРА
   ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭБНЕРА БИНГА
   МИСТЕР ТУМБС, ГРОБОВЩИК
   ПРИКЛЮЧЕНИЕ МИСС УИЛМЕР
  
  

ТРАГЕДИЯ ТОМПСОНА ДАНБАРА

ГЛАВА I. ТАЙНОЕ БЕГСТВО

  
   Солт-Лейк-сити, столица мормонов! Давайте взглянем на нее поближе. Город лежит на равнине, в месте, расположенном на шесть тысяч футов выше уровня моря. Справа, слева, на севере, юге, востоке и западе - горы!
   Некоторые поодаль, другие - совсем близко. Иные - могучие, иные - карлики по сравнению с первыми. Цепочка холмов, своими вершинами напоминающая пилу, заполняет горизонт, четко видимая на фоне чистого голубого неба. Особенно выделяются Твин Пикс, очень изящные, вздымающиеся на семьсот пятьдесят футов над долиной, седые и величественные; их вершины покрыты снегом, в них сосредоточены неисчерпаемые запасы холодной прозрачной воды, сбегающей в долину. Сама равнина, огромный участок песчаной почвы, частично возделываемой, почти полностью покрыта в августовский день мириадами блестящих золотых подсолнухов, что с высоты птичьего полета кажется самым подходящим для нее нарядом. И в центре нее, лежит город.
   Ничего подобного более в Америке нет. Если смотреть на город издали, он имеет чисто восточный вид. Мы, жители Дальнего Запада, только мечтающие увидеть Восток, глядя на него, можем представить себе, как выглядит Дамаск. Белые дома сияют среди пышной зелени. Купола, башни, шпили, могущие сойти за минареты, прекрасные сады, здания с плоскими крышами, поднятая в воздух пыль, обозначающая линии улиц, по-восточному мягкое небо над головой и чистая атмосфера, не только позволяющая свободно дышать, - сквозь нее так отчетливо видны пики Уосатч, расположенные, кстати, в двадцати милях, - что кажется, имей пешеход свободных пять минут, он без труда смог бы до них добраться.
   В городе есть широкие улицы, покрытые гравием. Вдоль каждой стороны имеется желоб, по которому течет чистая, вкусная вода, повинуясь импульсу, полученному на вершине Твин Пикс. Жилища из камня, дерева, глинобитных или обожженных солнцем кирпичей, отстоят одно от другого довольно далеко и прячутся в тени деревьев. Магазины, придвинувшись к краю тротуаров, предлагают свои товары прохожим.
   А прохожие здесь живописны и удивительны. Такие, каких не встретишь более нигде. Вот мормонский святой, патриарх с двенадцатью женами и таким количеством детей, что он частенько вынужден обращаться к своей памятной книжке с их списком. Крепкий, солидный, грубый по своей натуре и характеру, он из тех, кто нашли эту дикую долину и превратили ее в цветущий сад. Здесь же можно встретить индейцев юта, одетых в цилиндр, галифе и при этом закутанных в одеяла. Они носят огромные серьги, длинные прямые волосы, густые и черные, как полночь. А вот мексиканец, мчится, как стрела, на мохнатом пони. Он одет так же живописно, как какой-нибудь грек, и такой же прекрасный всадник, как арабы Аравийской пустыни. Там - идут два армейских офицера, одетые в синие мундиры, выглядящие так, словно они здесь власть. Они направляются в лагерь на склоне холма, откуда их пушки могут сравнять город с землей в течение дня. Язычники-старатели, с пышными усами, в широких шляпах, брюках, заправленных в сапоги, с заряженными пистолетами за ремнями, разгуливают в поисках огненной воды; полицейские-мормоны, тихие, сдержанные, но зоркие, как гончие, стоят на углах. Огромные фургоны, запряженные шестью, восемью, а то и десятью мулами, неторопливо движутся по улицам, доставляя из далеких поселений святых десятину на склад Пророка. Мимо них проносятся грациозные и элегантные коляски, которым мог бы позавидовать Гайд-парк. Но где же женщины? Мужин здесь достаточно. Время от времени проходит какая-нибудь женщина-язычница, но не часто; мормонские женщины появляются еще реже. Это Восток на диком Западе. Здесь господствует турецкая полигамия, с обычаем держать женщин взаперти. Это странный город, новый город, родившийся за последние полвека; город своеобразный; город поразительный, как роман, столь же интересный и необычный как для взгляда американца, живущего к востоку от Скалистых гор, так и для обитателя Лондона.
   Начнем. Перед нами большое белое глинобитное здание, стоящее в восточной части города, посреди сада; здесь имеются деревья, простирающие свои ветви над его крышей, и трава, с яркими пятнами цветов. Это школа-интернат миссис Баллигаг для девочек. У ворот стоят двое молодых людей. Мы узнаем в них юных мормонов. Один из них - Томпсон Данбар; другой - Арбутус Джонс. Говорит Арбутус.
   - Да, сэр; я женюсь на них; у меня было откровение; старший класс благоволит мне, но я собираюсь жениться также на двух других классах, тогда школа сможет произвести новый набор.
   - Но старший и младший классы помолвлены со мной, - возразил Данбар. - Вчера я сделал им предложение, и они ответили, что любят только меня.
   - Ничем не могу помочь, - сказал Джонс. - Я договорился с Пророком и родителями. Мой брак одобрен, и сейчас я направляюсь увидеться с миссис Баллигаг, чтобы она закончила семестр.
   - Это чудовищно! - воскликнул Данбар. - Джонс, эти классы отдали свою любовь мне, их молодые сердца - мои. Какое у тебя есть право вмешиваться и грубо попирать священные эмоции своих собратьев?
   - В данном случае - полное право, - ответил Джонс. - В откровении мне было сказано, что мой долг - взять в жены весь интернат, значит, теперь это является моей священной обязанностью. Надеюсь, Данбар, ты понимаешь, что не можешь идти против установлений нашей церкви.
   - Но ведь не хочешь же ты взять в жены сразу тридцать две ученицы?
   - Именно так, сэр; мне нужны они все. Я считаю их своими невестами.
   - Я их всех очень люблю, - сказал Данбар, - но, чтобы избежать конфликта, я позволю тебе выбрать шестнадцать, а на остальных женюсь сам.
   - Нет; я уже сказал, мне нужны все. Впрочем... возможно, я соглашусь оставить тебе одну с рыжими волосами и веснушками. Так или иначе, я не стану с тобой спорить из-за нее.
   - Никогда! - воскликнул Данбар.
   - Дело твое. Забудь о ней. Она также станет моей женой.
   Глаза Томпсона Данбара вспыхнули огнем. Приблизившись к Арбутусу Джонсу, он с яростью прошептал ему на ухо:
   - Ты полагаешь, что женишься на всей школе. Никогда! Никогда! Клянусь тебе! Любовь этих девушек принадлежит мне, и они будут моими! Запомни это! Они будут моими женами!
   Арбутус Джонс, открыв ворота, отвернулся, с легким смешком пробормотал: "Данбар, не корчи из себя идиота", направился к крыльцу, позвонил в звонок и позвал миссис Баллигаг.
   Томпсон Данбар грустно прогуливался по улице, размышляя о своих планах. Затем отправился в свой кабинет, написал тридцать два письма, отнес их на почту и пошел на конюшню.
   Наступила полночь. Было темно, тихо и холодно. Запоздалый путник, войдя в город, был поражен, увидев в сумраке промчавшегося мимо него человека, державшего в руке моток веревки. Позади человека, медленно, почти без шума, двигались восемь экипажей.
   "Полночная похоронная процессия", - подумал путник.
   Человек остановился перед особняком миссис Баллигаг. Экипажи замерли у тротуара в сотне ярдов ниже. Мужчина бесшумно открыл ворота и быстро направился в сторону дома. Он тихо свистнул, створка окна второго этажа осторожно приподнялась. Он бросил конец веревки, которую подхватили и тащили до тех пор, пока от окна к земле не протянулась веревочная лестница.
   - Спускайтесь, дорогие, - громким шепотом произнес Томпсон Данбар. - Не нужно бояться. Если вы упадете, я вас поймаю.
   В окне появилась грациозная девушка, которая медленно, но легко, заскользила вниз по веревочной лестнице. За ней спустилась еще одна. Затем еще и еще, пока тридцать две грациозные девушки не оказались на земле. Томпсон Данбар обнял их, одну за другой, страстно поцеловал каждую и указал путь к экипажам.
   Последняя прошептала ему на ухо, что в комнате наверху стоят тридцать два собранных сундука, и Томпсону следует позаботиться спустить их вниз. Но эта просьба, казалась, ничуть его не воодушевила. Он спросил себя, какое отношение сундуки имеют к любви? Он подумал о том, как мало искреннее чувство заботится о материальном. Он знал, что готов умереть за своих любимых. Это был бы героический поступок. Но спускать по веревочной лестнице тридцать два сундука, он посчитал крайне прозаическим действом. Разве Ромео таскал сундук Джульетты? Разве Пол держал одной рукой Вирджинию, а в другой - ее багаж? Разве Петрарка прерывал любовный щебет с Лаурой из-за ее вещей? Определенно нет. Пусть сундуки останутся как память миссис Баллигаг. Он злорадствовал, представляя себе, как она и Джонс будут с тоской и беспомощной яростью рыдать над этими сундуками.
   Он поспешил к фургонам. Они все были заняты, пологи запахнуты. Сев рядом с возницей первого, он сказал:
   - Мчите, как сумасшедший! Сорок долларов сверх уговоренного, если мы окажемся в Огдене до наступления рассвета!
   Фургоны мчались в течение всей ночи. По неровным дорогам, по оврагам, через густой лес, поднимались на холмы, двигались по террасам вдоль обрывов, своим шумом распугивая лис и кроликов, порождая эхо и бросая вызов порывистым ветрам, скатывавшимся им навстречу с горных вершин.
   Это была длинная и нелегкая поездка. Она оказалась очень утомительной для Томпсона и его невест, но их согревала мысль о том, что каждое мгновение приближает их к супружескому блаженству, являющемуся самой святой радостью, подслащающей невзгоды человеческой жизни.
   Когда процессия достигла Огдена, день едва-едва занимался над вершинами хребта Уосатч. Томпсон приказал своему вознице немедленно отправляться к дому епископа Поттса. В жилище последнего не было заметно никаких признаков жизни. В этот ранний час семья епископа спала, равно как и он сам. Томпсон яростно позвонил в дверь. В окне показалась седая голова епископа.
   - Кто это так шумит? - спросил он. - Что случилось? Что вам нужно?
   - Это я, Томпсон Данбар! Я приехал из города, чтобы жениться. Пожалуйста, поторопитесь провести церемонию.
   - Разве вы не можете жениться в более подходящее время, чем сейчас? Я всю ночь не спал из-за близнецов и шестнадцати других детей; четыре миссис Поттс не сомкнули глаз, и вот вы приходите и беспокоите нас, стоило нам только задремать! Я обвенчаю вас после завтрака. Думаю, спешить не стоит.
   - Как раз наоборот. Со мной ученицы из школы-интерната миссис Баллигаг. Они любят меня, а их собирались выдать замуж за другого человека, Арбутуса Джонса, как вы, наверное, знаете; так что они были вынуждены сбежать со мной. Нам нужно, чтобы нас обвенчали как можно скорее!
   - Сколько невест? - осведомился епископ.
   - Тридцать две.
   - А жених - один?
   - Да.
   - Хорошо. Для начала достаточно, но человек вашего положения должен взять в жены еще пару школ-интернатов, если хотите остаться в церкви! Я сейчас выйду и посмотрю, что я могу сделать для вас.
   Томпсон помог своим невестам выйти из фургонов, и они представляли собой самую очаровательную картину, выстроившись в ряд ранним утром, краснея от радости, улыбок и ласковых слов своего жениха. В ожидании епископа, они стали приводить в порядок волосы. Томпсон думал, что никогда еще они не были так прекрасны, как сейчас, почти одновременно расчесывавшие пряди на тридцати двух головах.
   Через мгновение входная дверь открылась, и появился епископ, в халате и тапочках.
   Мистер Данбар проводил невест в гостиную епископа и усадил на диваны и стулья. Затем отвел епископа в сторону.
   - Кстати, епископ, сколько вы с меня спросите? Какова ваша цена?
   - Ну... - сказал епископ, улыбаясь. - В том случае, когда я венчаю одну пару, мой обычный гонорар составляет два доллара. Но, конечно, следует давать скидки на оптовые сделки. Итак, я поступлю следующим образом. Я вижу, что вы молоды, но, очевидно, совершенно серьезны в своих намерениях начать жизнь правильно. Поэтому я обвенчаю вас со всеми невестами за сорок пять долларов. Согласны?
   - Разумно, в самом деле, вполне разумно, - ответил Томпсон.
   - Встаньте, мои дорогие, - сказал епископ невестам.
   Невесты встали полукругом, в то время как в дверном проеме собрались семь или восемь жен епископа, наблюдая впечатляющую сцену.
   Томпсон Данбар вынул из кармана пальто горсть золотых колец, положил их в шляпу и протянул епископу, который начал службу.
   - Томпсон Данбар, берете ли вы этих женщин в жены? Обещаете ли вы любить их, уважать и заботиться о них? и т.д. и т.п.
   - Да, - ответил Томпсон Данбар.
   Повернувшись к невестам, епископ сказал:
   - Эмма, Генриетта, Луиза, Джеральдина, Полли, Мэри Джейн, Матильда, Гертруда, Люси, Имоджин, Салли, Ребекка, Мария, Джорджина, Гетти, Коламбия, Марта, Кэролайн, Патти, Джулия, Эмили, Анастасия, Рашель, Сапфира, Этельберта, Ханна, Джозефина, Берти, Миньон, Пэтиенс, Агата, Энн Джейн - берете ли вы этого человека в свои законные мужья? Обещаете ли любить, уважать и повиноваться ему? и т.д. и т.п.
   Все невесты, в один голос, сказали, что обещают.
   Затем Томпсон, с радостью в глазах и бешено колотящимся сердцем, взял шляпу у епископа, обошел полукруг невест и надел им на пальцы кольца. После чего епископ объявил их мужем и женами, и Томпсон принялся обнимать их, по очереди прижимая к сердцу.
   Он как раз обнимал двадцать шестую, когда на улице послышался страшный шум: грохот колес, топот лошадей и крики. Епископ отправился выяснять причину беспорядка, мешающего счастливому бракосочетанию. Но прежде, чем он добрался до двери, та распахнулась, и ворвался Арбутус Джонс. За ним следовала миссис Баллигаг.
   Джонс был бледен и тяжело дышал. Миссис Баллигаг пыхтела и самым угрожающим образом размахивала зонтиком.
   - Остановитесь! Прекратите! - крикнул Джонс, оказавшись в комнате. - Прекратите! Я запрещаю женитьбу! Эти женщины должны были стать моими женами! Этот человек - развратный негодяй! Я запрещаю вам, епископ, проводить церемонию!
   - Не смейте этого делать, старый седой монстр! - взвизгнула миссис Баллигаг, нацелившись на него зонтиком. - Вы сами создаете себе проблемы!
   - Полагаю, - спокойно сказал епископ, - вам лучше успокоиться. Постарайтесь сдержать свои эмоции, так как погода слишком теплая, чтобы так волноваться.
   - Пусть делают, что хотят, - сказал Данбар. - Не имеет никакого значения, если их эмоциональные термометры будут показывать сто десять в тени; этого никого не волнует.
   - Никого не волнует? - воскликнула миссис Баллигаг. - Никого не волнует? Я заставлю тебя поволноваться, если в этой стране существует закон. Проникать посреди ночи в дома людей по веревочной лестнице и воровать их беззащитных детей! Посмотрим, действительно ли это никого не волнует!
   - Детей, мадам? - спросил епископ.
   - Для детей они слишком взрослые, - сказал Томпсон, махнув рукой в направлении невест.
   - Они - дети, - заявила миссис Баллигаг, - почти младенцы и груднички. Замуж! - продолжала она, глядя на невест. - Не в вашем возрасте думать о браке! Где проходит граница Новой Шотландии? Отвечайте немедленно! Не знаете? Я так и думала! Не знаете, где проходит граница Новой Шотландии, не знаете, что Тропик Козерога не является штатом; не знаете, что Пелопоннесская война не велась неграми на западе Канады, и, тем не менее, считаете себя достаточно взрослыми для супружества! Об этом даже смешно рассуждать.
   - Мне очень жаль, мадам, что они не знают географию, связанную с Пелопоннесской войной, но мы будем счастливы, изучая ее вместе.
   - Вы не будете изучать ее вместе, - вмешался Арбутус Джонс. - Эти леди возвращаются со мной.
   - Разумеется! - подтвердила миссис Баллигаг. - Они возвращаются в школу. Я посажу их на хлеб и воду и дам им дополнительно пятнадцать задач на сокращение.
   - Думаю, они не вернутся, - сказал Томпсон.
   - Посмотрим, - отозвался Джонс. - Девочки, идемте отсюда!
   - Не уходите! - сказал Томпсон.
   - Не лезьте не в свое дело! - угрожающе воскликнул Арбутус.
   - Если вы еще раз посмеете заговорить со мной в подобном тоне, я выброшу вас из окна! - сказал Данбар.
   - Только попробуйте поднять на меня руку, и вы - покойник, - пообещал Арбутус, вытаскивая револьвер.
   - В эту игру могут играть двое, - сказал Томпсон, быстро выхватывая свой.
   Чем бы закончился этот спор, можно только гадать; но как только появилось оружие, невесты дико завизжали и, лишившись чувств, упали на пол, - все тридцать две, в то время как миссис Баллигаг, обняв зонтик, упала в обморок в углу.
   На мгновение возникло дикое смятение; но епископ, сохранивший присутствие духа, выбежав в сад, схватил огромный горшок для полива, принес в дом и оклоплял лица невест водой до тех пор, пока они, одна за другой, не пришли в себя. Миссис Баллигаг очнулась без посторонней помощи и села, глядя на картину бедствия.
   Когда спокойствие было восстановлено, епископ сказал:
   - Давайте больше не устраивать никаких сцен! Мистер Джонс, мой долг сообщить вам, что вы опоздали. Мистер Данбар уже женат на этих дамах.
   - Женат! - воскликнул Джонс.
   - Женат! - взвизгнула миссис Баллигаг.
   - Женат, - отозвались епископ и Томпсон.
   - Это печально, - сказал Арбутус. - Данбар, вы сыграли со мной злую шутку. Но я с вами рассчитаюсь.
   - Вы можете получить удовлетворение, какое потребуете, - ответил Данбар. - Но, Джонс, как же быть с откровением? Оно не сбылось, не так ли?
   - Это мы еще посмотрим! - воскликнул Джонс и, нахлобучив шляпу на голову, вышел из комнаты.
   Миссис Баллигаг зарыдала.
   - Вам должно быть стыдно! - сказала она. - Счета этих девушек за последний квартал не оплачены. Репутация школы разрушена, никто не станет более отдавать в нее дочерей, а я... я, бедная, одинокая вдова, которая не может рассчитывать ни на чью помощь!
   Миссис Баллигаг упала на диван и зарыдала в голос.
   Невесты также расплакались. Для свадьбы это был грустный момент. Епископ отвел Томпсона в сторону.
   - Данбар, - прошептал он, - вам следует сделать что-нибудь для этой женщины. Это будет справедливо.
   - Что вы порекомендуете?
   - По правде говоря, будь я на вашем месте, я бы женился на ней и присоединил к остальным! Тридцать две или тридцать три - какая разница.
   - Полагаю, я так и поступлю. Я женюсь на ней.
   - За бракосочетание с ней я возьму с вас только двадцать пять центов, - сказал сердобольный епископ.
   - Поговорите с ней, - ответил Томпсон.
   - Миссис Баллигаг, - спросил епископ, - хотели бы вы выйти замуж за мистера Данбара вместе с остальными? Он не против взять вас в жены.
   С громким радостным криком миссис Баллигаг бросилась вперед, повисла у Данбара на шее и прижалась головой к его груди.
   - Вы любите меня, Томпсон? - спросила она, заглядывая ему в глаза.
   - Ну, конечно... то есть... э-э-э... в определенной степени! Уберите ваш зонтик с моей ноги, вы давите слишком сильно!
   - Тогда женитесь на мне, женитесь! - воскликнула она. - Я помогу вам управляться с девочками!
   Девушки вовсе не выглядели переполненными энтузиазма; но они обещали быть покорными Томпсону, поэтому промолчали.
   Затем Данбар взял за руку миссис Баллигаг, епископ начал церемонию, и через несколько мгновений она стала тридцать третьей женой.
  

ГЛАВА II. ОТПЛЫТИЕ

  
   По дороге домой невесты ехали в восьми экипажах, в то время как счастливый жених занимал прежнее место рядом с возницей первого фургона. Миссис Баллигаг также была вынуждена сидеть с возницей. Она развлекала его во время поездки вопросами, целью которых было выяснить, является ли, по его мнению, слово лошадь наречием или предлогом, и знает ли он, как умножать обычные дроби. Когда он ответил, что "книга гимнов ему не нужна", она разобрала предложение и ясно дала ему понять, что двойное отрицание означает положительный ответ.
   Всякий раз, когда лошади замедлялись, она хлестала их своим зонтиком, а если жены, ехавшие в фургоне у нее за спиной, смеялись слишком громко, она просовывала зонтик сквозь полог, указывая тем самым на неодобрение такого скандального поведения.
   Вообще, за некоторыми исключениями, вдове Баллигаг поездка понравилась ужасно. Весьма сомнительно, чтобы те же чувства испытал возница; и уж тем более мистер Томпсон, по крайней мере, в те моменты, когда фургоны двигались по краям обрывов, и миссис Баллигаг постоянно звала его прийти и спасти ее от падения в пропасть.
   В конце концов, наконец, они прибыли в Солт-Лейк-сити, где, в скромном доме Данбара, состоялась свадебная вечеринка. Когда невесты покинули фургоны и вошли в гостиную, Томпсон прошептал миссис Баллигаг, что у него есть четыре жены, с которыми церемония заключения брака официально не была закончена, и умолял ее помочь ему. Она так и сделала, заметив при этом девушкам:
   - Ваш муж хороший и достойный человек, и я хочу, чтобы вы относились к нему с любовью и уважением. Я буду следить, чтобы вы поступали именно так, вам ясно?!
   Медовый месяц прошел божественно. По профессии Томпсон Данбар был моряком, поэтому, на берегу, мог полностью посвятить себя домашним делам. Он купил новую мебель для своего дома. Он заключил контракт с ткацкой фабрикой на постоянные поставки ее продукции; фабрика сразу же поставила дополнительно ткацкие станки и наняла дополнительных работниц. Он купил шляпки с безрассудством, грозившим банкротством. Он договорился с производителем конфет, который гарантировал ему несколько тонн шоколадных драже, по более низким ценам, чем прежде. Фактически, он честно и добросовестно отправился в плавание по морю супружеской жизни.
   Супружеская жизнь! Никто из нас не понимает эти слова так, как Томпсон Данбар и его жены! Всю полноту их значения! Многие из нас знают, как много приятных событий мы пережили в священных стенах своих домов; но кому из нас доводилось иметь тридцать четыре души, тридцать четыре сердца, бьющиеся в унисон. Мужчина, сидящий со своей женой у домашнего очага, полагающий себя счастливым, ничего не знает о радости того, вокруг которого, возле очага размером в двадцать квадратных футов, собирается тридцать два милых лица (включая миссис Баллигаг), с любовью смотрят на него, и с любовью говорят. Такой мужчина испытывает более сильную привязанность, стремится к более высокой цели, испытывает более чистые амбиции, повинуясь могучему импульсу встречать жизненные невзгоды и бороться за свое место под солнцем. Кто осмелится работать спустя рукава, если дома его ожидают тридцать три улыбки, и тридцать три голодных женщины ждут его, чтобы сесть за стол вместе с ним?
   Томпсон Данбар был горд собой, и имел на это право. Первые дни его супружеской жизни ни единое облачко не набегало на житейский небосвод; за исключением, пожалуй, одного случая, когда одна из жен спрятала котенка у него в сапоге и забыла ему об этом сказать; но он не сомневался в безбедном будущем, хотя, конечно, знал, что ему предстоят страдания за тех, за кого долг повелевал ему страдать.
   Через какое-то время пришло извещение. Он должен был присоединиться к команде корабля в Сан-Франциско. Его плавание должно было продлиться три года. Три года! Ему казалось невозможным быть разлученным с любимыми на столь долгий срок.
   Бедный Данбар! Если бы он только мог предвидеть ожидавшие его испытания!
   Настал час расставания. Давайте опустим занавес над этой сценой. Есть некоторые вещи, слишком священные для посторонних глаз; некоторые эпизоды, о которых не стоит говорить с юмором. Миссис Данбар, разумеется, висели у него на шее. Пусть никто и никогда не почувствует на себе всю тяжесть такого прощания. Пусть никто и никогда не почувствует такого страдания, какое испытывает муж, за которого с отчаянием цепляются тридцать три жены.
   Он уезжает! Уезжает! Уезжает! Три группы женщин, по одиннадцать в каждой, выходили на крыльцо и горько рыдали. Они толпились у окон, глядели вслед ему, махали платочками, за исключением миссис Баллигаг, махавшей фланелевой юбкой, починкой которой занималась.
   Никто из них не подозревал, сколько им предстоит претерпеть, прежде чем они снова увидят любимое лицо! Жизнь полна разочарований, так полна, что... Впрочем, давайте излагать все по порядку.
   Томпсон Данбар отплыл по лону могучей бездны. Несколько недель все было хорошо. Коварный океан держал свои силы на привязи. Но затем, как-то ночью, разразилась страшная буря, и изящный барк, после продолжительной борьбы со стихией, сдался. Вся команда погибла, за исключением одного человека. Привязав себя к рею, Томпсон Данбар умудрился продержаться в бурлящей пене четыре дня. Утром пятого дня волны выбросили его на необитаемый остров. Он отполз подальше от линии прибоя и уснул. Он долго спал, а когда проснулся, то отвязался и огляделся. Он увидел, что остров очень маленький. Всего лишь пятнадцать футов в ширину и тридцать восемь в длину, но Данбар был доволен и этим. Это была земля, на которой он мог стоять, на которой он мог жить.
   Проголодавшись, он принялся искать еду. В маленькой бухте в северной части острова он обнаружил колонию прекрасных устриц, а в огромной дыре в скале, к своей великой радости, лужицу пресной воды, объемом в дюжину ладоней! Начало было настолько удачным, что он почувствовал уверенность - ему вполне удастся прожить на этом необитаемом острове. Но затем наступило, до некоторой степени, разочарование. Вода и устрицы не иссякали, иногда какая-нибудь птица оставляла яйцо, но на этом удобства необитаемого острова и заканчивались.
   Томпсон Данбар оставался на острове в течение пятнадцати лет; но когда одежда его совершенно износилась, какое-то судно потерпело крушение на соседнем рифе; вся команда погибла, но у него появился шанс добраться до сундуков, содержавших одежду, пришедшуюся ему как раз впору.
   Обыскав корабль, он нашел двадцать мешков с испанскими дублонами; он смотрел на них с гордым презрением, поскольку в голову ему пришла мысль, насколько они бесполезны, когда вы находитесь на необитаемом острове и не имеете возможности их потратить.
   Он не нашел в каютах длинноствольного ружья, плотницких инструментов, консервированных фруктов и овощей, а также множества полезных предметов, поскольку владельцы корабля не позаботились включить их в состав груза судна; возможно, Робинзон Крузо был единственным, для кого было сделано исключение, чтобы сделать его жизнь как можно более комфортной.
   Он чувствовал себя одиноким и жаждал общения с хоть какой-нибудь родственной душой, но ни одна группа каннибалов с шоколадной кожей не пристала к острову на каноэ, чтобы быть убитой Данбаром ради спасения одного, ставшего бы его учеником и другом.
   Ему совершенно нечем было заняться, и он проводил время однообразно: еда, сон и прогулки. После того, как первое потрясение прошло, он осмотрел остров и составил карту. Затем установил на нем свое правление и официально признал владением Соединенных Штатов, а также водрузил флаг, сделав его из носового платка и рубашки из красной фланели. Чтобы хоть чем-то себя занять, близким по духу американскому образу жизни, он трижды в год проводил выборы, отмечал Четвертое июля и день рождения Вашингтона, читал Декларацию независимости и распевал "Звездно-полосатый флаг".
   Но его жены! Вспоминал ли он когда-нибудь о них? О, да! Горечь разлуки с ними невозможно передать словами. Часто, лежа на спине, он доставал из кармана тридцать три миниатюры и глядел на них с тоской и слезами. Он задавался вопросом, кто из них Эмма, кто - Ребекка, кто - Колумбия, а кто - Сапфира. Миссис Баллигаг была единственной, кого он узнавал безошибочно, но он почему-то никогда долго не задерживался на ее миниатюре. Он задавался вопросом, вспоминают ли они о нем? Считают ли они его живым или полагают, что он погиб, и вышли замуж вторично? А может быть, они, убитые горем, ушли из жизни, и только тридцать три маленьких холмика на церковном кладбище отмечают последние места упокоения тех, кто когда-то был радостью его жизни? Может быть, если ему когда-либо доведется вернуться, он найдет свой дом заброшенным, ему некого будет ни любить, ни ласкать, и ему придется начинать жизнь заново, украв еще одну школу-интернат. Эта мысль была полна горечи. Только те, кто на своем печальном опыте познал, что это такое - потерять разом тридцать три жены, могут осознать глубину и остроту страданий несчастного молодого человека.
  

ГЛАВА III. ПОБЕДА ДЖОНСА

  
   Тем временем, как миссис Данбар перенесли постигшую их утрату? Первые три-четыре года они были полны надежд; но постепенно, с течением времени, не имея никаких известий о судьбе исчезнувшего мужа, они стали впадать в отчаяние.
   Часто, когда наступал вечер, все тридцать три подходили к окнам и смотрели в сторону запада, напрягая шестьдесят пять глаз (у Этельберты была катаракта), надеясь увидеть своего Томпсона. Но, увы!.. Томпсон не появлялся; и, по мере того, как чувство глубокой печали овладевало их душами, миссис Данбар склоняли головы над младенцами на их руках и плакали. Возможно, они излагали бы свои проблемы в жалобных колыбельных, искаженных рыданиями, но миссис Баллигаг тут же оказывалась рядом и ругалась на подобное пение, указывая, что каждая нота должна звучать отчетливо.
   Как страдает сердце несчастной женщины! Кто способен это описать? Какую таблицу умножения следует применить, если они увеличиваются в тридцать три раза? Существуют головоломки, от решения которых следует отказываться сразу.
   Наконец, они должны были прийти к неизбежному выводу, что Томпсон мертв. О корабле никто ничего не слышал. Никакое послание не было доставлено ревущим морем, чтобы рассказать о его крушении. Корабль исчез и, без сомнения, Томпсон скрылся вместе с ним в бездонной пучине. Надежда оставила миссис Данбар, и они стали оплакивать его как человека, ушедшего к лучшей жизни.
   Как только об этом решении стало известно, как только они заговорили о трауре, город торговцев сразу же поднял цены на черные материи и вуали, а холостые святые исподволь заговорили о том, что продление срока вдовства не является правильным.
   Арбутус Джонс приступил к исполнению своего плана, решив, что страдания миссис Данбар возможно облегчить только сладкими словами утешения, слетающими с его уст. Он стал заходить пораньше, чтобы выразить соболезнование, а затем и по вечерам, чтобы поговорить о добродетелях ушедшего Томпсона, в каковых разговорах, впрочем, не слышалось ничего, кроме скрытого энтузиазма.
   Через некоторое время он еще увеличил знаки внимания, и чувствовал, как в его груди, с непреодолимой силой, оживает любовь, которую он испытывал к ним, когда они были еще девушками. Часто он приходил, когда начинали сгущаться сумерки, чтобы взять в свои одну из маленьких рук, отвести всех на какую-нибудь поросшую травой поляну, рядом с журчащим ручьем, посадить так, чтобы оказаться в центре круга, и шептать всем слова любви, и гулять, и видеть, как огонек ответной любви потихоньку разгорается в маленьких сердцах, заставляя глаза поблескивать радостью.
   Однажды вечером он сделал им предложение. Он попросил, чтобы они стали его женами. Миссис Баллигаг заговорила первой. Она спросила:
   - Вы уверены в своем сердце, Арбутус? Вы действительно любите нас?
   - Разумеется! Конечно! Большинство из вас, по крайней мере. Тем не менее, если кому-то дорога память о Томпсоне, я готов отказаться в ее отношении от своего предложения, щадя ее чувства.
   - По отношению ко мне так поступить нельзя. Если вы меня любите, я - ваша!
   - Я готов пожертвовать своей любовью к вам, чтобы пощадить ваши чувства.
   - Вы слишком благородны, - спокойно ответила миссис Баллигаг. - Я не могу принять подобный акт самопожертвования с вашей стороны.
   - Вы, возможно, будете счастливее без меня. Я помогу вам с другой школой-интернатом.
   - О, какое благородное сердце! И вы полагаете, я готова принять это самопожертвование, в то время как у меня есть возможность вознаградить за нее? Никогда!
   - Видите ли, - сказал Джонс, - Данбар, в конце концов, может вернуться, и для него станет утешением, что у него осталась хотя бы одна жена. Так что, мне кажется, лучше поступить в соответствии с моим предложением.
   - Ах, Арбутус! Я люблю вас еще сильнее, видя вашу заботу о других. Обнимите же меня и прижмите к груди!
   И миссис Баллигаг упала ему на грудь, рассчитывая быть прижатой к сердцу; но Джонс, обнаружив удивительную ловкость, выскользнул, с намерением помочь подняться с земли Сапфире. Затем поднялись все миссис Данбар и, отойдя в сторону, сбились в кружок, чтобы все обсудить. После оживленных дебатов, в которых миссис Баллигаг принимала самое активное участие, миссис Данбар решили вопрос голосованием. Двадцатью девятью голосами против трех (жена с катарактой была лишена права голоса) было решено стать женами Арбутуса Джонса!
   После этого решение было объявлено Джонсу. Возлюбленные по одной попадали в его нежные объятия, он целовал каждую и обещал быть ей верен; и каждая, глядя в его мужественное лицо, видела в нем сияющую радость чистой любви, и они вернулись к себе домой, преисполненные предвкушения будущего блаженства, которое должно было компенсировать им страдания печального прошлого.
   Мистер Джонс очень хотел жениться поскорее, но вдовы, конечно, настаивали на такой отсрочке, которая позволила бы им приготовить новые платья. Это всегда волнующий момент в жизни сообщества, когда жена мормона или его вдова начинает заботиться о новом платье. Неожиданное появление на рынке миссис Данбар вызвало такое оживление торговли, что, казалось, наступила новая эра процветания. Покупалось и продавалось все, открывались новые магазины. Но, в конце концов, миссис Данбар приобрели все необходимое, и день свадьбы настал. Они отдали предпочтение епископу Поттсу из Огдена, как уже знакомому им священнослужителю, и Джонс, разумеется, пригласил его связать их священными узами.
   Свадьба стала событием в Солт-Лейк-сити. Джонс вел под руки к алтарю храма Сапфиру и Этельберту, в то время как пятнадцать его лучших друзей сопровождали его, ведя под руки по двое оставшихся. Пономарь замыкал процессию с миссис Баллигаг, надевшей по столь знаменательному случаю зеленый капот с желтыми страусиными перьями, малиновое платье из поплина, расшитое синим, с глазами, сияющими от счастья, что не могли скрыть очки в золотой оправе.
   Церемония заняла всего несколько минут. Епископ соединил узами брака трицать четыре любящих души, процессия развернулась, вышла из церкви, села в фургоны и отправилась в дом, некогда принадлежавший Данбару, но теперь перешедший во владение Джонса.
   Данбар! Что испытывал бы он, если бы, далеко отсюда, на своем необитаемом острове, мог стать свидетелем сцены в храме! Но судьба милостиво пощадила его. В тот момент, когда епископ вручал его любимых жен другому, Томпсон вскрывал ножом устриц и думал о том, как необыкновенно хороши они были бы с хреном. Он даже предположить не мог, что происходит в этот момент. Желудочный сок мешал сердцу услышать это!
   О домашней жизни Арбутуса Джонса, о золотых днях, последовавших после свадьбы, можно не рассказывать. Все закончилось к его совершенному удовлетворению. Но однажды, спустя месяц или два после бракосочетания, Арбутус, вернувшись домой, обнаружил за обеденным столом незнакомую пожилую даму. Сначала он подумал, что, может быть, это какая-то из его жен, но, пересчитав всех женщин, получил число тридцать четыре. Мгновение спустя Сапфира представила незнакомку как свою мать.
   - Она приехала к нам, Арбутус, дорогой, по моему приглашению. Я очень хотела увидеться с ней, и знала, что ты примешь ее ради меня. Не правда ли, дорогой?
   - О, разумеется! Рад с ней познакомиться! Очень рад! Конечно! Ей здесь всегда рады!
   Но на самом деле Джонс вовсе не был доволен. У него появилось нехорошее предчувствие. Прецедент был плохим, даже опасным. Если это началось, то чем окончится? Этот вопрос он задавал себе, и душа его погружалась во мрак.
   Через пару дней приехала мать Мэри Джейн. Мэри Джейн сказала, что она пригласила мать провести у них лето, и дать ей возможность пообщаться с зятем. Арбутус заставил себя улыбнуться, приветствуя ее, но было нетрудно понять, что теще придется потрудиться, если она хочет установить с ним добрые отношения.
   Еще через неделю заявилась мать Этельберты, якобы с целью поухаживать за дочерью после операции по удалению катаракты. Но Арбутус ясно различил ее притворство. Он был слишком проницательным человеком, чтобы понять: женщине, собирающейся присутствовать на операции по удалению катаракты, вовсе не обязательно брать с собой шесть чемоданов, одиннадцать саквояжей, кровать, два бюро, швейную машинку, плиту, попугая и кошку. Она приехала, чтобы остаться. Он знал это, и стиснул зубы, призвав на помощь все свое терпение.
   В течение месяца, с перерывами, тещи продолжали прибывать, пока в доме Джонса их не собралась, в общей сложности, двадцать одна. Он начал приходить в отчаяние. Однажды он отвел миссис Баллигаг в сторону и спросил, есть ли у нее мать. Она ответила отрицательно.
   Арбутус обнял ее и нежно поцеловал. Она была поражена. Он никогда не был щедр с ней на ласку. Она попросила объяснений. Он сказал:
   - Обожаю женщин, оставшихся без родителей. Ах, Люцилла (ее имя было Люцилла), сейчас я сожалею только о том, что ты не содержала сиротский приют вместо школы-интерната, когда Данбар сбежал с воспитанницами твоего учреждения.
   Едва он успел это сказать, раздался стук в дверь. Люцилла вышла посмотреть, кто там. Вернувшись, она сказала, что прибыли матери Коламбии и Эмины, с двумя фургонами вещей и мебели.
   Арбутус вздрогнул.
   - Это ужасно, миссис Балл... Люцилла, я имею в виду. Если так будет продолжаться, я сойду с ума. Я женился не для этого. Уже двадцать три... Двадцать три тещи! Мой разум отказывается это понимать!
   - Да, - ответила бывшая миссис Баллигаг, - Генриетта, Сара и Матильда сказали мне, что написали сегодня утром, чтобы их матери приезжали и жили здесь; Сара добавила, что пригласила также одну из тетушек.
   Лицо Арбутуса Джонса исказилось от ужаса. Он плюхнулся в кресло. За что ему такое проклятие? Судьба очень жестоко обошлась с ним, обрушив на него страшное возмездие за разрушение счастья Данбара? Кто может это сказать! Но, возможно, если бы мы даже и знали, то не сказали бы.
   Пока он сидел, пытаясь решить, как ему поступить, чтобы предотвратить бедствие, вошел слуга с телеграммой. Джонс вскрыл ее и прочитал.
   - Что... что... что это такое? "Дорогой зять. Встречайте меня во вторник на вокзале. Приезжаю к вам на несколько месяцев. Ваша любящая теща - Ребекка Филлер". Ребекка Филлер! Кто... что... кто она такая?
   - Мать Имоджин. Я хорошо ее знаю. Для семьи она хуже, чем коклюш. Ссорилась с мужем, пока не загнала его в могилу, - ответила Люцилла.
   - Вот как? Ха-ха-ха! - расхохотался Джонс. - Двадцать шесть тещ и одна тетка! Это радует! Это восхитительно! Люцилла, я ощущаю себя способным на преступление! Если так будет продолжаться, я скоро начну убивать, и любой суд меня оправдает!
   - Боюсь, к этому идет, - спокойно сказала миссис Баллигаг, глядя в окно. - Я вижу во дворе мать Джеральдин, с коробкой и чемоданом. Это будет двадцать семь!
   - Двадцать семь и тетка! - воскликнул Арбутус. - Не хватает еще пяти! Но я думаю, мы можем рассчитывать на их скорое появление, не так ли, Люцилла? Может быть, мне лучше им написать, чтобы они не забыли? - И Арбутус рассмеялся диким, истеричным смехом.
   - Что ты собираешься предпринять? - по-прежнему спокойно спросила миссис Баллигаг.
   - Что? Понятия не имею! Но это будет что-то ужасное! Отчаянное! Никто не сможет этого вынести! Я не возражаю против пары дюжин тещ, но всему есть предел, и я считаю, что двадцать семь с теткой - это уже перебор.
   - Ты можешь избавиться от них, получив развод, - сказала Люцилла.
   - Нет, на это я не пойду. Это слишком дорогое удовольствие. Кроме того, я не собираюсь отказываться от своих жен.
   - Допустим, ты попросишь их удалиться, а если они откажутся, попросту выставишь их из дома?
   - Не получится, - задумчиво покачав головой, сказал Арбутус. - Ты их совсем не знаешь. Армия не смогла бы их выгнать - армия, вооруженная пушками Круппа и таранами. Нет, нет, нужно прибегнуть к чему-то более отчаянному.
   - Может быть, подложить им в чай яд?
   - Не вижу в этом никакого смысла. Они умрут. Мне придется устраивать им похороны, а также оплачивать расходы на вскрытие и дознание.
   - Тогда взорви их с помощью пороха.
   - Нет, дорогая, нужно что-то более практичное. Взрыв изуродует мебель, и это доставит неописуемую радость коронеру. Люцилла, я ненавижу этого человека лютой ненавистью; должен ли я совершить то, что принесет ему тридцать или сорок дознаний, в результате чего он выплатит ипотеку за дом? Никогда, дорогая, никогда!
   - В таком случае, не вижу, как мы можем избавиться от них, - сказала миссис Баллигаг.
   - Позволь предложить тебе одну идею, - сказал Арбутус. - У меня в голове зреют очертания плана, который навсегда избавит меня от этих женщин. То, что я могу предложить, ужасно, но положение отчаянное; я доведен до крайности. Обещаешь мне свою помощь?
   - Да.
   - Ты знаешь кого-нибудь из миссис Брейгам Янг?
   - О, да! Одна из них училась у меня в школе. Она была лучшей по предмету грамматики. Особенно, что касалось причастий.
   - Прекрасно, - сказал Арбутус. - Я хочу, чтобы ты сходила к ней. Скажи, что я дам ей тысячу долларов, если она убедит Пророка получить откровение о том, что все мои тещи должны немедленно выйти замуж за Партриджа, коронера. Как тебе мой план?
   - Ты, должно быть, очень сильно ненавидишь коронера.
   - О, да! Я хочу, чтобы он страдал. Ты сходишь?
   - Непременно, и, думаю, мне удастся уладить это дело. А как насчет тетки Сары?
   - Пусть отправляется вместе с остальными! Сделаем для коронера все, что в наших силах. Пусть забирает всех!
   - Я пойду к ней сейчас же, - сказала Люцилла, выходя из комнаты.
   Глаза Джонса блеснули диким ликованием, когда он подумал об исполнении своей дьявольской мести. Через час миссис Баллигаг вернулась. Все было в порядке. Она получила обещание, что откровение будет озвучено на следующее утро.
   Разумеется, наутро пришел Партридж, вне себя от ярости.
   - Где, - сказал он Джонсу, - те нелепые старухи, которых ты пытаешься всучить мне? Где они? Выведи их, чтобы я мог на них взглянуть.
   - Видите ли, Партридж, я не хочу, чтобы вы так неуважительно отзывались о матерях моих жен. Зачем вы хотите их увидеть?
   - Не нужно притворяться, будто вы ничего не знаете. Я абсолютно уверен, что это ваши происки. Но, похоже, мне придется их забрать. Так что давайте на них взглянем.
   Джонс сообщил дамам новость, стараясь скрыть радость. Шесть из них упали в обморок. Десять закричали. Три сказали, что скорее умрут, чем выйдут замуж за коронера. Три, и тетя Сары, улыбнулись и сказали, что считают это, в конечном итоге, неплохим вариантом.
   - Ну, не знаю, - заметил Партридж. - Говоря откровенно, вы представляете собой обескураживающее зрелище. И не нужно падать в обморок и кричать. Я хочу вас взять в жены менее, чем вы хотите выйти за меня!
   - Партридж, - сказал Джонс, - будьте с ними поласковей. Вы вряд ли добьетесь их привязанности, если будете действовать подобным образом. Поухаживайте за ними.
   - Оставьте свои советы при себе, - отрезал Партридж. - Эй, вы! Забирайте свои вещи и пошли. Я бы покончил жизнь самоубийством, если бы моему наследнику не пришлось за меня отдуваться. Идемте, и покончим с этим!
   Жених и невесты отправились в дом жениха; миссис Джонс стояли в гостиной и плакали, Джонс прижимал к глазам платок, стараясь скрыть свою радость.
   Когда Партридж оказался у ворот, он обернулся и, погрозив Джонсу кулаком, крикнул:
   - Будь спокоен, старина! Я в долгу не останусь!
   После этого процессия проследовала в храм, где и была безнадежно связана брачными узами.
   После ухода тещ, Джонс потер руки и, будучи в приподнятом настроении, пустился танцевать по гостиной с миссис Баллигаг. Он был счастлив. И у него была на это причина. Но его ожидало страшное, ужасное возмездие. Тень гибели медленно наползала на него.

ГЛАВА IV. ВОЗВРАЩЕНИЕ

  
   Пятнадцать лет прошло с того дня, как Томпсон Данбар оставил своих жен и покинул дом. Пятнадцать лет он влачил унылое существование на своей одинокой скале посреди моря. Но однажды он увидел корабль, приближающийся к острову, и принялся подавать отчаянные сигналы, чтобы привлечь внимание тех, кто находился на борту. Дважды, казалось, корабль менял курс, уходя от острова, но, наконец, к его великой радости, его сигналы были замечены, спущена шлюпка, и через полчаса он стоял на палубе "Золотого Рога", направлявшегося в Сан-Франциско.
   Капитан дал ему одежду и одолжил денег; едва судно замерло у причала, несколько недель спустя, он сошел на берег и первым же поездом направился в Солт-Лейк-сити.
   Представьте себе надежду и отчаяние, поочередно овладевавшие его разумом! Снова и снова спрашивал он себя, что его ждет. Были ли его жены живы и здоровы, или же некоторые из них умерли? Живы ли его дети? Найдет он свой дом таким же красивым, как прежде? Обретет ли он по возвращении радость и покой, или ему суждено испытать горе и страдания?
   Наконец, поезд остановился на вокзале. Это было ранним вечером. Он решил сначала отправиться в гостиницу и узнать правду, прежде чем идти к себе домой. Он будет лучше готов к испытанию, если узнает все заранее. Владелец гостиницы его не узнал.
   Его бронзовое, покрытое морщинами лицо, всклокоченные волосы и борода, сутулость, ничем не напоминали Томпсона Данбара, покинувшего город полтора десятилетия назад.
   Томпсон обратился прямо к владельцу гостиницы.
   - Вы знали человека по имени Томпсон Данбар? - спросил он.
   - О, да! Очень хорошо. Он уехал отсюда пятнадцать или шестнадцать лет назад. Он был моряком.
   - И что с ним случилось?
   - Пропал, сэр, пропал! Пропал без вести. Никто ничего о нем не слышал. Известно только, что корабль, на котором он плыл, потерпел крушение.
   - Он был женат?
   - Женат! Да, вот именно, сэр! Он был женат на тридцати трех самых красивых девушках в городе. Молодые, очаровательные жены, и множество милых детишек.
   - И как же миссис Данбар восприняли его исчезновение?
   - Они были очень опечалены, сэр! Едва не выплакали все глаза. Они были в ужасном состоянии. Все им сочувствовали.
   - Они еще живы?
   - О, да.
   - И пребывают в добром здравии?
   - Полагаю, что да. По крайней мере, так было в последний раз, когда я их видел.
   - Когда же вы их видели?
   - Сам я не видел их несколько недель, но мой бухгалтер сказал мне, что видел вчера троих миссис Джонс в коляске.
   - Я спрашиваю о миссис Данбар, - поправил Томпсон.
   - Я знаю, - ответил хозяин, - я и говорю, что мой клерк видел, как три из них выезжали.
   - Но вы сказали, что он видел миссис Джонс.
   - А как, по-вашему, я должен был сказать? Кажется, вы не понимаете.
   - Может быть, да, а может быть, нет. По крайней мере, я понимаю, что я спрашиваю о миссис Данбар, а вы рассказываете мне о миссис Джонс.
   - О Господи! Они были миссис Данбар, когда были женами Данбара, не так ли? А когда вышли замуж за Джонса, их стали звать миссис Джонс. Надеюсь, это вам понятно?
   - Замуж! Они замужем?
   - Ну конечно!
   - Замужем за Джонсом? Каким Джонсом?
   - За Арбутусом Джонсом, уже несколько лет.
   Голова Томпсона Данбара склонилась к столу; он даже не пытался сдержать рыдания, шедшие, казалось, из самого сердца. Внезапно ему пришла в голову мысль. Подняв голову, он спросил:
   - А Джонс? Он умер?
   - Нет, сэр. Жив и здоров, как никогда.
   Томпсон Данбар встал и, пошатываясь, вышел. Он заперся в своем номере, где мог дать волю слезам.
   Спустя час или два он принял решение. Сердце его было разбито, но перед тем, как удалиться навеки, он должен был бросить последний взгляд на своих любимых жен и детей.
   Он взял шляпу и трость и быстро направился к дому, в котором жил прежде. Он сразу узнал его, когда приблизился, тот почти совсем не изменился. Как дорог он ему был! Как сильно он любил его! Но теперь его очаг был осквернен. Другой белил его забор. Он застонал, подумав об этом.
   Во дворе играли дети. Один красивый мальчик выбежал на улицу, подобрать выкатившийся мяч. Томпсон окликнул его. Мальчик остановился и оглянулся. Томпсон узнал костюм, в который тот был одет. Он был сшит заботливой материнской рукой из свадебного костюма Данбара.
   Томпсон пригласил мальчика присесть рядом с ним на траву.
   - Как твое имя, мальчик? - спросил он.
   - Уильям Т. Данбар, сэр, - ответил тот.
   - А где твой отец?
   - Он утонул.
   - Ты в этом уверен?
   - Да, сэр. Уверен. Мне об этом сказала моя мама.
   - У тебя нет другого отца?
   - Есть! Старина Джонс!
   - Ты любишь его?
   - Нет, сэр; он меня не любит.
   - Он тебя наказывает?
   - Иногда, сэр.
   Данбар почувствовал, как в нем закипает гнев. Он ощутил желание пойти и убить Джонса на месте; но раздумал.
   - А что бы ты сказал, мой мальчик, - спросил он, - если бы я сообщил тебе, что твой настоящий отец не погиб?
   - Сказал бы, что вы - старый выдумщик.
   - Но я говорю тебе правду! Я и есть твой отец!
   Мальчик рассмеялся, затем задумчиво взглянул на Данбара и произнес:
   - Вы когда-нибудь читали историю про Джорджа Вашингтона и его маленький топорик?
   - Да, сынок.
   - Тогда вам лучше пойти домой и перечитать ее. Джордж не мог солгать. Такой истории о вас никогда не напишут.
   Томпсон тяжело вздохнул. Он собирался что-то сказать, как вдруг раздался резкий женский голос:
   - Билли! Билли!
   - Это меня, - сказал мальчик. - Она меня зовет. Мне нужно идти, - и он рывком поднялся с травы.
   - Кто это? - спросил Данбар.
   - Мы зовем ее старушка Баллигаг, - ответил мальчик. - Одна из жен отца!
   В следующий момент над забором возникла голова миссис Баллигаг. Она увидела Томпсона.
   - Билли! - воскликнула она. - Немедленно иди домой! Сколько раз я тебе говорила, чтобы ты не разговаривал с мерзкими бродягами, которые слоняются тут без дела, и уводят маленьких детей от их родителей, разбивая им сердца. Ты будешь похищен первым, и о тебе никто никогда ничего не узнает, как о твоем бедном дорогом отце, погрузившемся на дно Тихого океана; о котором никто из нас ничего не слышал, по крайней мере, из тех, кто должен был слышать, если бы он был жив и здоров, а значит, он не жив и не здоров. Благослови Господи его душу, как он мог бы быть жив и здоров, если акулы разорвали его на куски? Билли, отправляйся в дом сию же секунду, а ты, старый бродяга, уходи отсюда и больше здесь не показывайся; длинноволосый сумасшедший, способный напугать кого угодно до полусмерти! А ну-ка, живо, или я вызову полицию!
   Миссис Баллигаг схватила Билли, уже по другую сторону ограды, и надрала тому уши, что заставило последнего зарыдать в голос.
   Томпсон с грустью повернулся и побрел к отелю. Бродяга! И это он услышал из уст женщины, которую он когда-то назвал милым словом "жена". Лучше для него было остаться на необитаемом острове и умереть там одиноким и несчастным, чем вернуться домой и выслушивать подобные вещи.
   Он решил никогда больше не возвращаться в свой дом, пока не наберется смелости открыться своим женам. Но тоска, испытываемая им, была слишком сильной. Он не смог устоять, и, едва наступил вечер, снова отправился к своему дому. В окнах горели огни, когда он тихо вошел в ворота и бесшумно проследовал по аллее, посыпанной гравием. Поднявшись на крыльцо, он спрятался за ставнем и осторожно заглянул в окно.
   Как прекрасна была увиденная им домашняя сцена! И вместе с тем, как ужасна его милая гостиная; его - и все же, не его!
   Они были здесь! Эмма, Сапфира, Этельберта, Генриетта, Коламбия - все! Некоторые из них сидели за столом в центре комнаты и вязали. Другие расположились вдоль стен. Люцилла (миссис Баллигаг) зашивала одну из рубашек Томпсона... для Джонса! Это было для него крайне неприятно.
   Здесь же присутствовал Арбутус Джонс, его счастливый соперник, сидевший в кресле с улыбающимся лицом, держа на каждой ноге по три младенца. Он играл с ними, и еще с сорока двумя детьми; в углу стояли семь колыбелей с малышами, среди них близнецы и тройняшки, покачивавшиеся приводом от гидравлического двигателя, приводимого в движение прозрачной водой из сверкающего горного потока. Время от времени одна из миссис Джонс отрывалась от работы и улыбалась мужу и шалостям ребятишек. Они все казались такими мирными, такими счастливыми, для почти обезумевшего изможденного человека, дрожавшего в ночи, дикими глазами пожиравшего эту сцену.
   Томпсон жадно смотрел на детей. На лицах некоторых он отчетливо различал свои черты, свой благородный римский нос; другие очевидным образом были похожи на Джонса: он видел носы, задранные кверху, словно бы постоянно обнюхивающие созвездия.
   У него заболело сердце. Он не знал, что делать. Он был ошеломлен, сбит с толку. Его первым порывом было дать волю своим эмоциям, бросив в окно камень. Но он тут же отогнал от себя эту мысль. Его жены были счастливы. Для него было бы ужасно прервать мерное течение их жизни и принести страдания в этот счастливый дом. Он не мог поступить так. Какое он имел право делать детей Джонса сиротами, а их отца - бесприютным странником? Он не мог пойти на такой страшный поступок. Он должен тихо удалиться, лечь в своем номере на кровать и умереть. Сейчас смерть была для него желанной. Ему не для чего было жить, не на что надеяться; этот холодный, жестокий мир не сулил ему ни радости, ни счастья.
   Он вернулся в гостиницу. Той ночью с ним случился приступ лихорадки. В течение нескольких дней он находился в бреду, но, наконец, организм победил болезнь, и он пришел в сознание. Его жизнь быстро угасала. Врач сказал ему, что конец близок. Он должен немедленно покончить со всеми делами, оставшимися незавершенными в этом мире.
   Он позвал хозяина гостиницы.
   - Когда я умру, - сказал он, - я хочу, чтобы вы подготовили мои останки к погребению, после чего позвали на мои похороны миссис Арбутус Джонс.
   - Которую из них? - печально спросил хозяин.
   - Всех. Они когда-то любили меня. Они захотят увидеть меня.
   - Кто вы?
   - Томпсон Данбар.
   После чего его уставший дух вознесся в обитель вечного упокоения. Его не стало. Словно и не было.
   Последние слова несчастного Томпсона были переданы миссис Джонс, и они с грустью пришли взглянуть на то, что осталось от того, кого они любили в своей юности. Это была очень печальная встреча. Тридцать две любящие женщины заливались слезами, а миссис Баллигаг пришла в ужас, что это она стала причиной его смерти, обличив как бродягу, не дав ему пообщаться с мальчиком и выгнав из дома.
   Страдал даже Джонс. Видя горе жен, он безутешно бродил в баре гостиницы и пытался найти утешение, смешивая себе различные напитки.
   Разумеется, прибыл коронер Партридж; его обязанностью было осмотреть тело. Когда ему рассказали шокирующую историю, он рассмеялся. Партридж, занимавший высокое и очень ответственное общественное положение, расхохотался. Люди подумали, что зрелище неподдельного горя лишило его чувствительности; но это было не так, поскольку Партридж вдруг придумал схему страшной мести.
   Похороны состоялись в следующий вторник. Миссис Джонс присутствовали в полном составе, и каждая из них несла с собой скромную надгробную плиту, отдавая дань памяти Томпсону Данбару. Его похоронили на склоне холма с надлежащими церемониями, после чего миссис Джонс положили на могилу тридцать три надгробия и полили их слезами.
   Миссис Джонс вернулись домой печальные, но постарались отнестись к случившемуся с надлежащим смирением. Отныне они будут счастливы со своими детьми.
   Счастливы! На следующее утро зашел мистер Партридж. Мистер Джонс и все его жены были дома. После нескольких предварительных и неоригинальных замечаний о погоде, Партрижд сказал:
   - Кстати, Джонс, вы знаете моего брата Джо?
   - Вы имеете в виду - аптекаря?
   - Да, аптекаря. Мне бы хотелось узнать, дамы, что вы о нем думаете.
   - Мы его не знаем, - ответили дамы.
   - И не хотим знать, - добавил Джонс.
   - Это, на самом деле, прискорбно. Я надеялся, что дамы знают его и восхищаются им, - сказал Партридж.
   - Никто, - с сарказмом отозвался Джонс, - не восхищается человеком, похожим на яблоко, надетое на прищепку. Это не очень впечатляющий тип мужчин.
   - Как сказать! - спокойно произнес Партридж. - Для каждой из сторон было бы намного лучше, если бы существовала какая-то основа, на которой можно было бы выстроить истинную привязанность.
   - Истинную привязанность! Что вы имеете в виду? - воскликнул Джонс, вскакивая с кресла.
   - Ну, - ответил Партридж, - если люди собираются жить вместе, для счастья необходима любовь.
   - Партридж! - воскликнул Джонс. - Мне не хотелось бы вышибить вам мозги, у вас их и так мало. Но я буду вынужден так поступить, если вы станете продолжать в том же тоне. Я вышибу вам мозги прямо в присутствии миссис Джонс.
   - Миссис Джонс! - сказал Партридж. - Какие миссис Джонс? Я не вижу здесь никаких миссис Джонс.
   - Хватит нести чушь! - с яростью произнес Джонс. - Уходите сейчас же, или я выброшу вас из окна.
   - Когда я уйду, эти дамы уйдут со мной, - сказал Партридж, махнув женщинам рукой.
   - Мистер Партридж, объясните, пожалуйста, что происходит, - попросила Сапфира.
   - Разумеется, мадам.
   - Ему лучше это сделать, иначе я его убью, - добавил Джонс.
   - Полагаю, дамы, вы считаете себя женами этого человека, Джонса?
   - Конечно, - последовал единогласный ответ.
   - Разумеется! - крикнул Джонс.
   - Это не так, - сказал Партридж.
   - Почему? - спросили дамы.
   - Вы вышли за него замуж, в то время как Данбар был жив. Следовательно, ваш брак незаконен. Он недействителен. И на настоящий момент вы просто миссис Данбар, вдовы покойного Томпсона Данбара.
   - Если это все, - со смехом сказал Джонс, - мы это исправим. Мы снова проведем церемонию бракосочетания сегодня днем.
   - Не проведете, мистер Джонс, - усмехнулся Партридж. - Не думаю, что проведете.
   - Почему нет? Хотелось бы знать, кто мне помешает?
   - Я.
   - Каким образом?
   - Ночью пророку Янгу было Откровение. Ему было приказано передать вдов Данбара другому мужчине. А именно, моему брату Джо!
   Арбутус Джонс издал дикий возглас, воспроизведение которого здесь невозможно без оскорбления хороших манер и морали читателя. Тридцать три вдовы упали в обморок. Партридж послал слугу за экипажами. Джонс вознамерился было оказать сопротивление, но Партридж строго произнес:
   - Послушайте, старина, вы же знаете, что это - бесполезно. Вы сыграли со мной ту же самую шутку, и я принял ваш розыгрыш, как мужчина. Вам следует сделать то же самое. Джо все равно будет им лучшим мужем, чем вы.
   Джонс понимал глупость борьбы против Пророка и судьбы. Он поцеловал своих жен с любовью, когда те начали приходить в себя, а затем, выбежав в сад, отыскал укромное место среди зарослей и проклял Джо и всех Партриджей, и Пророка, и Церковь, и Джо Смита, и Брейгама. После чего навсегда покинул свой дом, завидуя Данбару, упокоившемуся на кладбище.
   Партридж отвел вдов к своему брату Джо, они попытались убедить женщин принять свою судьбу, что те, с неохотой, и сделали; но не по какой иной причине, кроме религиозного долга. Они вышли замуж за Джозефа Партриджа и после церемонии проследовали к нему в дом. Он пытался сделать их счастливыми, покупая жевательную резинку, лакрицу, мармелад, душистое мыло и зубные щетки. Но ничто из этого их не утешало, и жизнь их становилась все невыносимей с каждым днем.
   Как-то раз, когда их муж уехал по делам в Огден, заявился Джонс и предложил им сбежать с ним и жить у язычников. Но никто не был готов совершить такой ужасный грех, за исключением неуемной миссис Баллигаг; и Джонс, рассмотрев данную ситуацию, пришел к выводу, что подобное решение вопроса не имеет тех блестящих перспектив, какие оно имело, когда он впервые над ним задумался. Он навсегда распрощался со всеми миссис Партридж и, отправившись в дикие места, забыл о цивилизации. Он присоединился к индейцам кикапу и перенял все их обычаи.
   Что касается миссис Партридж, то их количество постепенно уменьшалось; они умирали, и их муж купил на кладбище акр, где и хоронил их; когда умерла последняя, он вернулся в свой опустевший дом, предаваться отчаянию и лить слезы.
  

НОЧЬ, ПРОВЕДЕННАЯ МИСТЕРОМ СКИННЕРОМ В ПОДЗЕМНОМ ЦАРСТВЕ

I.

  
   В читальном зале гостиницы Эйзенаха, в Центральной Германии, мистер Бартоломью Скиннер, Скван, Нью-Джерси, Соединенные Штаты Америки, сидел, вскинув ноги на край стола.
   В Скване мистер Скиннер сделал себе состояние. Он начал как владелец летней гостиницы, с заработанными деньгами пустился в крупные спекуляции. Скупив огромный земельный участок в Западном Джерси, - суглинок, на котором не росло ничего, кроме чахлых сосен, невысоких дубов и кустарника, - он расчистил его, устроил фермы и деревни, пригласил иммигрантов и широко разрекламировал дешевую распродажу, плодородную почву и целебный климат. Люди приезжали, видели, покупали и селились; случилось так, что хотя мистер Скиннер приобрел состояние, тридцать или сорок тысяч человек стали обладателями дешевых домов, бывшую пустыню усеяли красивые поселения, виноградные лозы, персиковые деревья и пышные зерновые разрастались там, где природа веками не взращивала ничего, кроме бесполезной для человека растительности.
   Мистера Скиннера можно было назвать благодетелем, в самом высоком и благородном значении этого слова. Человек, превративший великую пустыню в прекрасный сад, заслуживал даже большего вознаграждения, чем он полагал, подсчитывая свою прибыль.
   Мистер Скиннер путешествовал по Европе ради собственного удовольствия. В детстве он не получил хорошего образования; но он много читал и размышлял; что касается обычных житейских дел, он был прекрасно о них осведомлен. Он был практичным человеком, и гордился этим. Он не был сентиментальным, и считал ерундой все, что не имело прочной основы здравого смысла. Он всегда стремился очистить факты от шелухи; и там, где возникали затруднения, он никогда не изучал теорию, не рассматривал легенды и догадки, но продолжал докапываться до истины сам, чтобы сделать свои собственные выводы.
   Презрение, с которым мистер Скиннер относился к некоторым взглядам, идеям и суевериям, с какими ему пришлось столкнуться во время его путешествия, вряд ли могло быть выражено адекватным образом, и он не пытался этого делать. Он сознавал, что все остальные не могут в точности разделять его взгляды; что необходимо учитывать различия условий, в которых воспитываются люди, и только глупец идет по жизни, осуждая все, не соответствующее его стандарту. При этом мистер Скиннер вовсе не был молчуном. Ему нравилось говорить, и он говорил, прямо и уверенно. Он был предельно прост и не вызывал восхищения - настолько, что те, кто привык застывать в благоговении перед людьми, к которым мистер Скиннер никогда не стеснялся относиться с легкой фамильярностью, ошибочно принимали за грубость то, что на самом деле было ни чем иным, как абсолютным бессознательным отрицанием любого повода проявления почтения. Человек излишне простой может оскорбить тех, кто чрезмерно восприимчив к нарушениям этикета; с мистером Скиннером это также случалось. Но сам он никогда не обижался, ибо ни в чьей груди не билось сердце добрее, чем у него.
   Мистер Скиннер читал книгу, задрав ноги почти на уровень головы. Это был путеводитель для путешественников, и в заинтересовавшем его разделе описывался Хорсельберг, располагавшийся рядом с Эйзенахом, а также весьма прозаично рассказывалась чудесная история Тангейзера.
   Никогда прежде мистеру Скиннеру не доводилось сталкиваться с этой легендой. Он прочитал ее дважды, сначала бегло, затем более внимательно. После чего бросил книгу на стол, поднялся и подошел к окну.
   Выглянув, он увидел ту самую гору, о которой говорилось в легенде. Несколько минут мистер Скиннер стоял и смотрел на нее, сложив руки за спиной. Он о чем-то размышлял. Затем повернулся и позвонил в колокольчик. Когда появился служащий, мистер Скиннер обратился к нему по-английски:
   - Что это за гора, вон там?
   - Хорсельберг, сэр.
   - Та самая, в которую вошел Тангейзер?
   - Да, сэр; так считается.
   - Вы читали об этом, не так ли?
   - Да, сэр.
   - Вы верите в эту историю?
   - О, я не знаю, сэр. Думаю, что верю. Здесь все в нее верят.
   - Вы когда-нибудь были там?
   - Много раз, сэр.
   - В том месте, где скрылся Тангейзер?
   - Про которое говорят, что это случилось там, сэр.
   - Я хочу, чтобы вы проводили меня к этому месту.
   - Разумеется, сэр; когда?
   - Сегодня вечером. Я хочу добратся туда самым коротким путем.
   - Хорошо, сэр.
   - Зайдите за мной ровно в семь, я буду готов.
   - Да, сэр, - сказал служащий и вышел.
   Когда мистер Скиннер снова подошел к окну, чтобы взглянуть на гору еще раз, он сказал себе:
   - Мне нужно выяснить, содержит ли в себе эта легенда нечто реальное? Если Тангейзер смог войти в гору, то почему бы этого не сделать и мне? А если я попаду внутрь, то, ставлю доллар, у меня все получится лучше, чем у него, иначе я буду не я!
   Затем мистер Скиннер сел за стол и начал свое одиннадцатое письмо "Барнгейт Адвертайзер", газете, в которой печатались его впечатления о путешествии по Европе.
   В семь часов мистер Скиннер стоял в комнате, готовый к походу. Через плечо у него была перекинута дорожная сумка с обычным дорожным набором; в карман он положил заряженный револьвер; в одной руке он держал легкое пальто, в другой - зонтик.
   Пришел служащий и пригласил его отправиться в путь; мистер Скиннер на мгновение задержался, чтобы передать владельцу отеля записку, в которой сообщал, что некоторое время будет отсутствовать.
   Они долго шли пешком, затем последовал нелегкий подъем, и, наконец, цель была достигнута.
   - То самое место? - спросил мистер Скиннер.
   - Да, сэр.
   - Хм! Теперь вы можете идти домой, - сказал мистер Скиннер, сунув в руку своего провожатого несколько монет.
   - Вы не пойдете со мной обратно, сэр?
   - Нет, я собираюсь провести здесь ночь. Скорее всего, я вернусь утром. Вам не нужно меня ждать.
   Служащий взглянул на него с недоумением и любопытством, но так как из манер мистера Скиннера было ясно видно - он не охвачен какими-либо экстраординарными эмоциями и не замышляет самоубийство, а кроме того, не верит в сверхъестественное, он медленно развернулся и отправился обратно.
   Был ранний вечер, и мистер Скиннер, первым делом, осмотрел место. Оно располагалось на склоне горы, - нечто вроде небольшой площадки, покрытой травой и редким подлеском. Гора вздымалась высоко и чернела над ним, каменистая, неровная до самого верха. Вокруг площадки сгрудились деревья, за ними склон круто спускался вниз, местами покрытый зеленью, за исключением пятен, где дожди смыли землю в овраги, или же бороздами, там, где скатывающиеся камни вырывали траву.
   Вдалеке, в сгущающихся сумерках, он мог разглядеть неясные очертания города; в домах начали зажигаться огни.
   Мистер Скиннер был вынужден признаться, что одиночество этого места несколько угнетает; но он искал истину, и не ожидал такого же комфорта, как в гостинице.
   Становилось все темнее, похолодало. Мистер Скиннер надел пальто, положил зонтик на землю, уселся на него и закурил сигару. В целом, ситуация не была неприятной, она имела отчетливый привкус приключения, радовавший его.
   Темнота сгущалась, количество огней в городе увеличилось, ему показалось, что он различает гостиницу.
   Это была волшебная ночь. Звезды ярко мерцали, когда он смотрел на них; он чувствовал удовлетворение, узнавая большинство созвездий и те самые планеты, которые он наблюдал со своего крыльца в Скване. Он испытывал восхитительное ощущение встречи со старыми знакомыми. Он не видел ничего, с тех пор, как покинул Штаты, что так живо напомнило бы ему о доме. Было немного странно, что небесные тела, которые он покинул в Скване, снова встретились ему здесь, когда он пересек континент и Тихий океан, когда он сидел на зонтике на горе в Германии.
   Влажная земля и густой запах растительности также вызывали в нем воспоминания. Запахи мы запоминаем лучше всего. Хорсельберг, этой спокойной, тихой ночью, напомнил ему запах, щекотавший его ноздри на вторую ночь в Геттисберге, когда он лежал на склоне холма, в сумерках, со своим полком, уставший от крови и резни, и думал о завтрашнем сражении, которое принесет смерть тысячам его соотечественников, и горе - тысячам других, находящихся далеко от поля битвы.
   Час проходил за часом; он размышлял и курил, курил и размышлял. Один или два раза он ловил себя на том, что начинает дремать; тогда он вставал и начинал ходить, чтобы проснуться.
   В конце концов, однако, мысли его стали путаться, и он пребывал в некоторой прострации, пока вдруг не услышал слабый отдаленный бой городских часов. Он подсчитывал удары чисто механически: ДВЕНАДЦАТЬ.
   Значит, он проспал целый час. Он уже собирался было встать и снова начать ходить, как вдруг услышал шум, очень слабый, но отчетливый; заиграла музыка. В какое-то мгновение он увидел, что площадка вокруг него освещена светом более мягким, но менее ярким, чем лунный, и осознал, что среди травы бродит множество крошечных фигурок.
   Он мгновенно проснулся и сильно вдавил ногти в ладони, чтобы увериться: он - не спит. Нет; он бодрствовал, и был в этом уверен; и хотя испытывал сильнейшее любопытство, а сердце его бешено колотилось, он был совершенно спокоен и ничуть не боялся.
   Пристально вглядываясь, он смог различить, что движущиеся существа были миниатюрными мужчинами и женщинами, одетыми в фантастические одежды. Они танцевали тут и там, перемещаясь вперед и назад, под звуки музыки, и, казалось, совершенно не замечают постороннего наблюдателя. Мистер Скиннер понял, что это эльфы; о них рассказывалось в истории Тангейзера.
   Час тому назад он не верил в существование эльфов. Интересно, поверит ли кто-нибудь, если он расскажет об увиденном? Как бы на эту фантастическую историю отреагировал практический здравый смысл Сквана? Он инстинктивно почувствовал, что никогда и ни за что не решится поделиться этим с издателем "Барнгейт Адвертайзер".
   Мистер Скиннер сидел совершенно неподвижно и наблюдал за танцем милых созданий. Как только представится возможность, он внезапно вытянет руку и схватит парочку из них. Сколько денег отвалит за эльфов любой шоумен? Мальчик-с-пальчик и тому подобные были великанами, по сравнению с эльфами. Но он одумался. Они казались такими беззаботными и счастливыми, что он не мог причинить им вред. Причем, из-за денег! Он вполне способен заработать другими способами.
   Они все приближались, и он видел, что их здесь десятки тысяч. На каждой травинке, на каждом зернышке земли, эльфы танцевали: кружились, прыгали и кувыркались; подобравшись к нему, они взобрались на его зонтик, некоторые принялись подбрасывать в воздух свои шапочки. Наконец, одна из них упала ему на руку. Непроизвольно, он сжал пальцы. В мгновение ока армия эльфов исчезла, свечение пропало, наступила тишина и непроглядная темнота.
   - Странно! - пробормотал про себя мистер Скиннер. - Исчезли, точно бесы. Во всяком случае, нужно посмотреть, что они мне оставили.
   Он зажег спичку и посмотрел. Это была крошечная шапочка, слишком маленькая, чтобы ее можно было надеть даже на конец пальца.
   - По крайней мере, у меня имеется нечто вроде доказательства, если я когда-нибудь захочу рассказать об увиденном! Оставлю ее себе.
   Он никогда не мог сказать, что побудило его сделать такую абсурдную вещь, как снять шляпу и положить на голову маленькую шапочку; но он сделал это, и, едва она коснулась его волос, послышался звук, напоминающий порыв ветра, и смущенный ропот множества голосов. Он почувствовал, как его закружила какая-то неведомая сила, и прежде чем успел сделать хоть какое движение, обнаружил себя лежащим плашмя на спине, в тускло освещенной пещере, с зонтиком в одной руке и шляпой в другой.
  

II

  
   - Не очень приятно, - сказал мистер Скиннер, садясь и оглядываясь, - но оригинально и очень интересно! Я дал бы разумную цену за то, чтобы узнать, что это завертело меня и забросило сюда. Никогда не видел такого прежде. Но, по крайней мере, я добился того, чего хотел.
   Мистер Скиннер встал на ноги и, убедившись, что револьвер в порядке, осмотрел пещеру. Его окружали каменные стены, абсолютно голые, тут и там с потолка свисали сталактиты. Прямо перед ним открывался узкий проход в пространство за ее пределами, в котором ничего не было видно, за исключением далекого пятнышка яркого света.
   Едва он осмотрелся, стены пещеры вздрогнули от визгливого смеха. Пораженный этим дьявольским шумом, он огляделся и увидел, что к нему стремительно приближается нечто, похожее на ком снега. Прежде, чем он успел прийти в себя, его окутала толпа туманных фигур и закружилась вокруг него с удивительной скоростью.
   Прошло некоторое время, прежде чем он смог понять, в чем дело; вскоре он начал различать контуры отвратительных созданий, ухмылявшихся ему самым ужасным образом, и, казалось, угрожавших ему.
   - Призраки, или меня зовут не Скиннер! Никогда бы не подумал, что увижу нечто подобное!
   Вихрь теней кружился все быстрее и быстрее, и, по мере того, как они приближались к нему, демонические крики становились все более свирепыми и ужасными. Мистер Скиннер был удивлен собственным спокойствием. Опираясь на зонтик, он со скептическим видом наблюдал за кружащимися фигурами, и через некоторое время сказал, не уверенный, что обращается к кому-то в частности:
   - Бесполезно. Вы не испугаете меня своим криком и воем. Вы устанете быстрее меня. Я не из тех, кто поддается панике.
   Тем не менее, призрачный шторм продолжал бушевать вокруг, а эхо разносило голоса, доносившиеся из него.
   - Ну что же! - Мистер Скиннер сел, скрестив ноги. - Если вам угодно, продолжайте вальсировать. Я могу подождать! Только я все равно собираюсь исследовать это логово, даже если мне придется провести здесь неделю!
   Стоило ему это сказать, призрачная толпа с визгом вывалилась в коридор, откуда пришла. Только одна фигура осталась стоять перед мистером Скиннером. Она напоминала старика с длинными волосами и бородой и величественно строгим лицом.
   Она казалась такой четкой, что мистер Скиннер поначалу подумал, - перед ним человек; но когда она подвинулась и встала между ним и проходом, и он увидел сквозь нее далекий свет, то понял, - перед ним самый настоящий призрак.
   - Несчастный смертный, - произнес призрак, - как ты осмелился проникнуть сюда?
   - Ну, во-первых, я свободный и независимый американский гражданин, путешествующий с паспортом, подписанным госсекретарем, и у меня есть право идти туда, где есть кто-то еще; а во-вторых, я оказался здесь не по своей воле, а благодаря одному из вас.
   - Ты не побоялся оказаться среди ужасных духов мертвых?
   - Нет. Разумеется, нет! Вы не способны меня напугать. Кто вы? Сгустки пара, или углекислого газа, или чего-то еще. Если бы здесь был сквозняк и имелся дымоход, вас бы в него засосало. И вы ничем не смогли бы себе помочь. Я не боюсь ничего, что могу проткнуть своим зонтиком; вот так, и так, и еще вот так! - И мистер Скиннер несколько раз проткнул своим зонтиком стоявшего перед ним призрака.
   - Ты очень смел, но тебе никогда не покинуть этого места, - торжественно произнес призрак. - Никогда, никогда!
   - Никогда? Посмотрим. Я оставил письмо консулу Соединенных Штатов в городе внизу, и если не вернусь в течение определенного времени, он примет меры и просто взорвет эту гору! Вряд ли вы этого хотите.
   - Странно, - сказал призрак, несколько смущенным тоном. - Мы не привыкли, чтобы простые смертные общались с нами с таким спокойствием.
   - Знаю! - ответил мистер Скиннер. - Знаю. Люди, как правило, пугаются, когда думают, что видят призрак; но я давно решил для себя, что если когда-нибудь встречусь с ним, то постараюсь исследовать. Вы не против присесть и немного поговорить?
   Призрак остался неподвижным, но мистеру Скиннеру показалось, будто он увидел на туманном лице нечто вроде растерянности. У мистера Скиннера было преимущество, и он знал это.
   - Например, я хочу спросить вас, - сказал мистер Скиннер, сев и зажав ладони между коленями, - каково это, быть бестелесным духом? Вы ведь никогда не голодаете, не так ли?
   Призрак медленно покачал головой.
   - Вам не нужно платить за еду; вам не нужно покупать одежду; вы не чувствуете боли и не болеете, так?
   Призрак снова отрицательно качнул головой.
   - Я так и думал, - сказал мистер Скиннер, - а кроме того, вы не тратитесь на дорогу. По моему мнению, если вы захотите оказаться в Америке, вы окажетесь там в единый миг; вам также ничего не стоит проскользнуть в замочную скважину, правда?
   - Да, - ответил призрак.
   - Замечательно, - задумчиво произнес мистер Скиннер. - Временами, во сне, я испытывал нечто подобное. Это должно быть очень приятно. Никакой рабоы и никаких налогов. Но при этом, ваши... э-э-э... товарищи, бродят по домам и кладбищам? Вам приходилось когда-нибудь делать что-либо подобное?
   - Иногда.
   - Пару часов назад я бы этому не поверил. Но какой в этом смысл? Зачем пугать людей? Почему бы вам не вести себя прилично?
   - Даже если я попытаюсь объяснить, ты вряд ли поймешь.
   - Тем не менее, хотелось бы услышать. Впрочем, оставим это. Я хочу, чтобы вы рассказил мне, что здесь происходит. Что это за место?
   - Это царство Венеры. Ты увидишь его; я проведу тебя.
   - Вы! Замечательно! Рад с вами познакомиться!
   И мистер Скиннер вознамерился похлопать своего спутника по плечу, но его рука не встретила сопротивления.
   - Как скоро вы готовы будете начать? - спросил он.
   - Сейчас!
   - Отлично! Но, погодите минутку! Полагаю, вы будете не против, если я закурю? - сказал мистер Скиннер, чиркая спичкой. - Не хотите сигару? О! Простите, я совсем забыл. Вы ведь не используете подобные вещи? Ну вот, - добавил он, вскидывая на плечо свой зонтик. - Идите вперед, я последую за вами.
   - Идем! - сказал призрак.
   - Один момент! Поскольку мы собираемся путешествовать вместе, я думаю, что должен... то есть, прошу прощения, но у вас есть имя?
   - Я - Лесной царь! Один из поэтов, Гёте, написал обо мне. Возможно, ты его читал.
   - Что? Не может быть! Разумеется, сэр; это стихотворение имеется в каждом учебнике. Вы умчали с ребенком. И вот что я вам скажу, если бы вы попробовали проделать такую штуку с похищением в нашей стране, вам бы не поздоровилось. Что же стало с мальчиком?
   - Он в судебной палате. Ты его увидишь.
   Путешествие началось. Они вошли в узкий проход, и мистер Скиннер, не желавший упустить ничего, заметил, что стены очень гладкие, - на них не было видно ни трещинки, ни царапины.
   - Замечательная работа, - сказал он, проводя ладонью по стене. - Как это сделано? Ручным инструментом или пневматическим сверлом?
   - Он сделан не руками смертных! - ответила тень.
   - Нет? - воскликнул мистер Скиннер, когда они отправились в путь. - И это тоже! - сказал он, когда они вышли в галерею, размером выше и шире прохода. - Это лучшая работа, какую я когда-либо видел. Если кто-нибудь захочет проложить туннель через эту гору, ваши люди согласятся рассмотреть предложение об использовании уже сделанного вами?
   Призрак медленно покачал головой.
   - Очень жаль, очень жаль, - сказал Скиннер, - что такой грандиозный труд окажется потрачен впустую.
   - Не впустую, - возразил призрак.
   - То, что мы смотрим на это по-разному, вполне естественно. Так вот, лично мне кажется, что проделать великолепный туннель в горе только для того, чтобы по нему бродила какая-то несчастная кучка гоблинов, - это именно пустая трата сил. Впрочем, это не мое дело.
   Едва он это произнес, донеслось слабое "ку-ка-ре-ку".
   - Эге! Это еще что такое? Похоже на петуха?
   - Это действительно петух, кукарекающий на вершине холма.
   - Снаружи? А я-то подумал, может, вы держите цыплят, и это показалось мне забавным. Я представить себе не мог, зачем призракам петух.
   Через несколько шагов они оказались у края пропасти, и мистер Скиннер мог увидеть внизу черный поток, над которым поднимались облака легкого пара; в то же время, по другую его сторону, возможно, на расстоянии в сто футов, скалы вздымались отвесно до уровня, на котором они стояли.
   Через пропасть было перекинуто некое подобие моста, не шире ладони; у него отсутствовали перила, способные поддержать того, кто попытается перебраться через нее.
   - Что это? - спросил мистер Скиннер.
   - Это, - ответил призрак, - река кипящей смолы, поверх которой должен пройти каждый смертный, направляющийся в наше царство.
   - И как же они проходят?
   - По этому мосту. Некоторым это не удается. Хватит ли у тебя смелости рискнуть?
   - Думаю, что да. Это обязательно - идти здесь?
   - Да, - ответил призрак с каким-то дьявольским ликованием на туманном лице.
   - Хм! - заметил мистер Скиннер. - Нет предела глупости, даже в ином мире. Ладно, попробуем. Вы не подержите мой зонтик?
   Поскольку призрак не смог выполнить эту просьбу, мистер Скиннер сунул зонтик в сумку. Затем сел на мостик, свесив ноги, и, опираясь на руки, совершил серию небольших прыжков, в результате чего через несколько мгновений оказался на другой стороне.
   Призрак был уже там, и мистер Скиннер заметил на его лице выражение сильнейшего разочарования. Поднявшись на ноги, он сказал:
   - Это самый отвратительный мост, который я когда-либо видел. Почему бы вам не сделать что-нибудь получше?
   - Мы вполне обходимся и этим! - мрачно ответил призрак.
   - Вот что я вам скажу, - заметил мистер Скиннер, достав карандаш и сделав расчет на обороте старого письма, которое выудил из кармана. - Я знаю одного человека в моем мире, который перекинет железный мост через эту пропасть за двадцать четыре сотни долларов и будет присматривать за ним в течение десяти лет. Надежный и безопасный мост. Как вы смотрите на то, чтобы я ему написал?
   Дух скорбно взглянул на него и покачал головой.
   - Хорошо, - сказал мистер Скиннер, - в конце концов, дело ваше. Но если вас хоть в какой-то степени интересуют деньги, есть люди, которые хорошо заплатили бы вам за возможность добывать нефть прямо здесь. Я знаю, старина, по тому, что видел в Пеннсильвании, что внизу у вас течет нефть. Хотите, я попробую решить для вас этот вопрос? Нет? Ну, ладно, я просто решил, что с моей стороны было бы невежливо не упомянуть об этой возможности.
   Лесной царь двинулся вперед, мистер Скиннер - за ним. Галерея, по которой они шли, претерпевала изменения. Стены отодвигались в стороны, свод поднимался на большую высоту. Вместо голого камня, скала украсилась массой вьющегося кустарника, свисавшего изящными гирляндами; иногда встречались огромные гроздья красивых папоротников, длинные листья которых устремлялись вниз, к полу. Разрывы в зелени представляли собой мозаику из великолепных драгоценных камней. Мистер Скиннер был изумлен, обнаружив сотни квадратных футов, сверкавших бриллиантами, изумрудами, рубинами, аметистами и другими драгоценными камнями огромных размеров и ограненных рукой самого искусного мастера.
   Их не освещало солнце, не было никакого искусственного света, и все же масса драгоценностей затопила все вокруг сиянием, от которого слепило глаза. Это было самое впечатляющее зрелище, с каким ему приходилось сталкиваться. Оно превосходило богатством красок и великолепием богатства все, о чем он читал в "Арабских ночах" или представлял себе в своих самых смелых фантазиях. Он ступал по мостовой, инкрустированной камнями, каждый из которых мог бы обогатить какую-нибудь империю, и видел вокруг себя стены, украшенные камнями с таким превосходным искусством, с каким не мог соперничать ни один смертный ювелир.
   Его проводник не стал бы задерживаться, но мистеру Скиннеру хотелось насладиться зрелищем. Не каждый день, думал он, у простого человека появляется шанс увидеть такое. Даже только это, сказал он себе, стоило всех тех хлопот и опасностей, с какими он столкнулся. Описание увиденного в письме в "Барнгейт Адвертайзер" наполнило бы Нью-Джерси волнением; и еще до окончания года Лесной царь имел бы полторы тысячи жителей штата, стучащихся в его дверь и желающих войти.
   - Ах! - сказал мистер Скиннер своему проводнику. - Теперь я понимаю, почему вам не нужны посетители. Понимаю, почему вы хотите, чтобы они падали с моста. Вы вложили сюда миллионы и миллионы долларов.
   - Это пустяки, всего лишь мишура, - ответил призрак.
   - Хм!.. Ну, конечно, вам от них мало пользы. Но я, думаю, смог бы с толком распорядиться половиной бушеля или около того. Этого бриллианта, например, хватило бы, чтобы осчастливить половину женщин моего штата булавками. Вы делитесь ими с кем-нибудь, скажем, со своими друзьями?
   Призрак никак не отреагировал на его слова, и мистер Скиннер добавил, в последний раз бросив взгляд на стену:
   - Не важно. Мне они не нужны. Просто я подумал, что, в качестве сувенира, мог бы прихватить с собой пару-другую.
   - Тебе и так будет нелегко забыть место, куда мы направляемся, - ответил Лесной царь, возможно, с насмешкой. - Взгляни! - И он взмахнул рукой.
   Мистер Скиннер взглянул. Перед ним, у подножия пологого склона, раскинулась странная, удивительно красивая местность. Он увидел огромный сад, простирающийся направо и налево, не имея четких границ, так что он не мог точно сказать, каковы были его размеры или пропорции. В нем не было первозданной дикости природы, но еще меньше в нем была заметна симметрия человеческого искусства. Не было прекрасного хаоса, в который невозделанная земля превращает все, произрастающее из нее. Сад был разбит чьей-то рукой, но по плану, который не смог бы придумать ни один человек. Здесь имелись изящество и красота, но такие, какими их представляют себе эльфы, казавшиеся даже более дикими, чем абсолютный хаос.
   Здесь имелись мириады тропинок, причудливо петлявших и извивавшихся, начинавшихся неизвестно где и ведущих неизвестно к чему; они были проложены посреди кустарника, форма которого ничего не напоминала; единственной ее целью было наполнить наблюдателя ощущением сверхъестественного.
   Деревья были покрыты зеленой листвой, похожей на зелень внешнего мира, и в то же время настолько отличавшейся от нее, что невозможно было точно сказать, в чем разница. Газон, того же странного оттенка, был покрыт необычными цветами, не имевшими аналогов во внешнем мире. Тут и там со скал на равнину водопадами устремлялась вода, но, в процессе падения, какая-то неведомая сила превращала ее в странные фигуры, так что казалось, - она обладает собственной волей и живет собственной жизнью.
   Внизу она бежала по извилистым руслам среди растительности, подпрыгивая и выделывая всякие фантастические трюки, что было недоступно обычной воде. Фонтаны, поднимавшиеся в разных местах, били и танцевали в соответствии с какими-то пока еще неведомыми законами природы.
   Сад был ярко освещен, но не солнцем, и не каким-либо другим видимым источником света. Тени перемежались со светом, вода лишь слабо отражала его. Листья трепетали, поверхность воды слегка волновалась, но при полном отсутствии ветра; с куста на куст, с дерева на дерево порхали птицы; казалось, они пели, но ухо не могло различить ни единой ноты. Не было слышно водопадов, фонтаны выплескивались совершенно бесшумно.
   Это было царство великолепия и красоты, но над всем этим висела тишина смерти. Это место могло бы стать местом радости, но оно было местом ужаса. Здесь имелись жизнь, движение, активность; но они были всего лишь имитацией реальности, - таинственные, молчаливые и от того - нереальные.
   Мистер Скиннер почувствовал это, глядя на равнину сверху, и на мгновение это зрелище оказало на него угнетающее воздействие, словно он погрузился в кошмар. Впрочем, он с легкостью избавился от этого ощущения, а его любопытство было сильно возбуждено, когда он заметил фигуры, по всей видимости, людей, медленно бродивших тут и там, в унынии, вдоль садовых дорожек.
   - Кто эти люди? - спросил он своего проводника.
   - Это смертные, пришедшие сюда, подобно тебе; чья судьба - остаться здесь навсегда.
   - Но почему бы им не уйти домой?
   - Только двое из попавших в это царство покинули его, но вернулись, когда их позвали. Это нелегкий выбор: вернуться или остаться.
   - И кто же эти двое?
   - Тангейзер и Томас из Эркельдуна.
   - Это они там, внизу?
   - Да.
   - В таком случае, если вы не возражаете, я попрошу вас представить меня. Мне бы хотелось с ними поговорить.
   Спустившись по склону, они оказались в саду. Мистер Скиннер все внимательно осматривал.
   - Такая земля, - сказал он, указывая на покрытую травой площадку, тянувшуюся слева, - стоит в Западном Джерси сорок долларов за акр. Я знаю человека, который заплатил за нечто подобное именно такую цену.
   Призрак ничего не ответил.
   - Не вижу, - продолжал мистер Скиннер, - чтобы вы с толком ее использовали. Вот это поле, насколько я могу судить, идеально подходит для выращивания арбузов и сладкого картофеля; плодородная почва, ее легко вспахивать. На вашем месте, здесь я целый акр засеял бы дынями, а другой - помидорами и лимской фасолью; но, конечно же, - добавил он, внезапно вспомнив о призрачной природе своего спутника, - вас не волнует то, что волнует меня. Жаль, однако, что такая большая территория остается необработанной. Для людей было бы замечательно, если бы они регулярно ухаживали за ней.
   Пока он говорил, они продолжали идти, и, когда проходили мимо дерева, увешанного фруктами, мистер Скиннер сорвал с ветки плод, похожий на яблоко. Отскусив, он обнаружил, что фрукт представляет собой не что иное, как комок пыли.
   - Такое место заслуживает более приличных яблонь, - заметил он.
   - Это, - сказал Лесной царь, останавливаясь возле одной из фигур, перемещавшихся по саду, - Томас из Эркельдуна.
   Мужчина повернулся к ним, когда было произнесено его имя, мистер Скиннер словно бы взбодрился, схватил его за руку и крепко пожал.
   - Рад с вами познакомиться! Я не встречал никого с тех пор, как оказался здесь, кроме моего призрачного друга и подобных ему, и это для меня истинное удовольствие, - встретить мужчину во плоти.
   - Увы! - с сожалением произнес Томас. - Ибо я вижу перед собой еще одну жертву, присоединившуюся к тем, кто оказался здесь ранее, чтобы испытывать бесконечные страдания!
   - Вы не совсем правильно оцениваете ситуацию, - весело ответил мистер Скиннер. - Я - не жертва. Ничего подобного.
   Ему стало очень жаль этого несчастного. Он не мог со всей определенностью сказать, был ли Томас из Эркельдуна молод или стар. Казалось, тот прожил не более трех десятилетий, и все же было в нем нечто, остановившееся в своем развитии и хранившееся в таком состоянии в течение неисчислимого количества лет, прошедших с того момента, когда жизнь в нем замерла. Атмосфера печали, окружавшая его, была атмосферой отчаяния. Этого человека навсегда оставила надежда.
   - Как долго вы пребываете здесь? - спросил мистер Скиннер.
   - Не знаю. Иногда мне кажется, что всего один день; иногда - что блуждаю в этих местах тысячу лет. Я покинул свою земную обитель в пятнадцатом веке.
   - Как вы сказали? Значит, вы здесь находитесь четыре сотни лет!
   - Возможно, вы правы.
   - Как вы здесь оказались?
   - Сначала я пришел сюда, чтобы удовлетворить свое любопытство. Потом мне было разрешено вернуться домой. Но я знал, что они призовут меня, знал! И однажды, когда я веселился со своими друзьями, некто пришел ко мне и сказал, что к моим дверям следуют по дороге олень и лань. Никто, кроме меня, не понял, что мое время пришло. Но я понял смысл визита этих странных посланников, поэтому поднялся и последовал за ними прочь, ослепленный слезами и страданиями, пока они не привели меня сюда.
   - Знаете, что я сделал бы на вашем месте? - сказал мистер Скиннер. - Прежде всего, взбодрился бы и не унывал.
   - Это невозможно.
   - А вместо того, чтобы уходить из дома, подал бы на ужин оленину.
   - Какие странные слова мне приходится слышать в этом месте!
   - Понимаю, но я говорю вполне серьезно! Встряхнитесь, старина, и перестаньте унывать! Вы ошибаетесь, если думаете, что я здесь останусь. Я вовсе не собираюсь этого делать. И если вы пойдете со мной, и будете держаться за меня, я прихвачу вас с собой, когда буду уходить. Не знаю точно, как я это сделаю, но я это сделаю!
   - Этого не может быть!
   - Да ладно вам! Если я вас вытащу, вы сможете отправиться со мной через океан. Я помогу вам поселиться где-нибудь в маленьком местечке на побережье, и вы сможете начать новую жизнь. Как вам такое предложение?
   - Это невозможно!
   - Не знаю, как вы относитесь к политике; но если вы отправитесь со мной в Джерси, и у вас нет денег, я мог бы попытаться сделать так, чтобы вы баллотировались - в законодательное собрание или еще куда-нибудь, на оплачиваемую должность, достаточно необременительную. Позвольте спросить, вы - ирландец?
   - Я из Шотландии.
   - Шотландец, вот как? Это хуже. У вас было бы больше шансов в моей стране, окажись вы ирландцем. Мы, американцы, думаем, что сами управляем собой, но это не так. Нами управляют ирландцы! Но я сделаю для вас все, что смогу; а потому собирайте вещи и присоединяйтесь к нам.
   Но Томас из Эркельсдуна не ответил. Опустив голову, он развернулся и медленно побрел прочь.
   - Вы и правда не хотите ехать со мной? - спросил мистер Скиннер.
   Удаляющаяся фигура медленно покачала головой.
   - Молодой человек, - окликнул его мистер Скиннер, - вам больше не представится такого шанса. Отвергать его - безумие. Идемте со мной, и мы устроим в этом логове гоблинов такое, что они будут рады избавиться от нас любой ценой. Я возьму вас под защиту американского флага, и посмотрим, осмелится ли кто-либо удержать нас! Нет? Что ж, дело ваше. Очень жаль!
   Мистер Скиннер смотрел вслед несчастному, пока тот не скрылся в кустарнике.
   - Он не пойдет с тобой, - сказал Лесной царь. - Он лучше тебя знает, какая ужасная сила держит вас обоих в плену.
   - Не обоих, старина. Вижу, вы все еще обманываетесь мыслью, что я останусь здесь.
   - Останешься, - ответил призрак, - и, подобно Томасу из Эркельдуна, сто лет покажутся тебе одним днем.
   - Увы, мой почтенный друг, - ответил мистер Скиннер, - вам не удастся заставить меня плясать под вашу дудку. У меня есть американские механические наручные часы и карманный календарь на текущий год. Так что никакие ваши фокусы с временем мне не страшны.
   - Посмотрим, - ответил призрак, но уже не с таким уверенным видом, как прежде.
   - А пока, - сказал мистер Скиннер, - давайте продолжим наше путешествие. Мне не терпится поскорее увидеть, что там, в его конце.
  

III

  
   Лесной царь не ответил, но медленно поплыл по саду и оказался возле портала какого-то огромного сооружения, чьи очертания казались неясными и загадочными; а свет здесь был настолько призрачным, что мистеру Скиннеру не удалось определить: действительно ли это здание, или нечто, целиком высеченное в камне.
   Он последовал за проводником в дверной проем, в широкий коридор, а из него, миновав еще один широкий портал, в длинный зал такой высоты, что потолка не было видно. Посреди зала, шириной почти с него, стоял стол, вокруг которого собралось множество фигур, - сероватые силуэты, без особого труда различимые в сумрачной атмосфере.
   - Это, - сказал Лесной царь, - зал Героев. Здесь собраны бессмертные части людей, чьи дела на земле обеспечили им славу в веках.
   - Воины, я полагаю, - сказал мистер Скиннер. - Кто они?
   - Вон там, - ответил призрак, - сидит король Артур со своими славными рыцарями Круглого стола. Они все здесь, без исключения. Карл Великий со своими воинами, с короной на голове и мечом рядом с ним. Фридрих Барбаросса, со своими шестью рыцарями. Его борода такой длины, что ее пришлось несколько раз обмотать вокруг стола.
   - Отчего же он не побреется? - спокойно спросил мистер Скиннер.
   - Здесь, - сказал призрак, не соизволив ответить, - ты можешь видеть трех великих королей с их приближенными. Легенда гласит, что они спят в горах вечным сном. Но их глаза никогда более не откроются для живых. Ни у них, ни у тех героев, всех времен и народов, которые собрались вокруг них.
   - Они просто сидят? - спросил мистер Скиннер.
   - Они сидят здесь, тени себя прежних, но их души по-прежнему ощущают жажду подвигов, они исполнены воспоминаний и рассказывают о славных делах далекого прошлого.
   - То есть, это своего рода званый обед, - предположил мистер Скиннер. - Хотелось бы мне присоединиться к ним. Но я не вижу ничего съестного; к тому же, как мне кажется, для земного человека было бы не очень хорошо получить призрачный стейк или отбивную.
   - Берегись оскорбить эти ужасные тени! - сказал Лесной царь. - Они не терпят легкомыслия и фамльярности.
   - Все равно я присяду за стол и посмотрю.
   И мистер Скиннер, приблизившись, присел рядом с одним из призраков и, не стесняясь, принялся его разглядывать.
   Очевидно, собравшиеся разговаривали, но мистер Скиннер не мог расслышать ни единого звука. Воины были одеты в призрачные доспехи, их движения были похожи на то, что они подносили к губам кубки и осушали их до дна. Казалось, никто из них не заметил присутствия мистера Скиннера; но через некоторое время этот джентльмен начал проявлять признаки беспокойства, прочистил горло и, оглядевшись, сказал, словно бы обращаясь к обычному собранию смертных:
   - Господа, ваш председатель никак не отреагировал на мое появление, возможно, потому, что не знаком с правилами современного этикета, или же, потому, что, не зная меня, возможно, убедил себя в том, что я буду чувствовать некоторую неуверенность, общаясь с вашим достойным собранием. Не хочу навязывать вам свое мнение, но, с момента своего появления в этих местах, я обрел уверенность, что для такого разумного пришельца, как я, было бы желательно немного ознакомить вас с новыми взглядами на некоторые вещи. Поэтому я намерен высказать несколько замечаний, которые, я надеюсь, будут восприняты дружелюбно, что и побуждает меня к этому.
   - Разумеется, джентльмены, мои представления о некоторых вещах сильно отличаются от ваших. Вы умерли и были похоронены сотни лет назад, и ваши предпочтения связаны с прошлым, которое находилось в полном неведении относительно крайне важных вопросов, прекрасно мне знакомых; кроме того, я по-прежнему имею физическое тело, и не вынужден находиться целыми днями под землей, и выходить только по ночам, и то в виде неких клочков тумана.
   Лесной царь сделал знак мистеру Скиннеру, чтобы тот замолчал, но он продолжил.
   - Не останавливаясь подробно на контрастах методов, употреблявшихся в ваше время, с современными, позволю себе отметить бросающееся в глаза обстоятельство, что в то время, как отдельные воины ваших времен продолжают носить призрачные доспехи, мы адаптировали такое средство защиты для кораблей, в результате чего главной целью существования определенной части человечества стало изобретение судов, доспехи которых не способна пробить ни одна существующая пушка, и, когда это будет сделано, заняться изобретением пушки, способной потопить такой корабль.
   Возможно, вам интересно, что люди по-прежнему убивают друг друга, как когда-то в ваши времена, и хотя мы с сожалением говорим о невежестве и безумии, характеризующих вас, проводивших всю свою жизнь в сражениях, мы, тем не менее, не стали настолько мудры, чтобы понять: урегулирование конфликтов с помощью пушек не более разумно, чем разбивать людям головы топорами и дубинами, как поступали в таких случаях вы.
   Лесной царь намекнул мистеру Скиннеру, что тот касается деликатной темы, но оратор продолжал.
   - Однако я хотел бы остановиться на проблеме, касающейся непосредственно вас. Честно говоря, пока я не оказался здесь, у меня не было твердой веры в реальность призраков. Я был склонен рассматривать их как суеверие. Теперь я понимаю, что ошибался. Но, признавшись в этом, думаю, должен добавить: чем скорее кто-то из вас, имеющий подобающее влияние, начнет энергичное реформаторское движение в призрачном бизнесе, тем лучше будет результат. Джентльмены, я - человек практичный, если хотите - прагматичный; и, должен сказать, мне становится грустно, когда я, видя перед собой серьезное и достойное общество, думаю о нелепом характере методов, какими вы являете себя перед человечеством. Если бы я оказался призраком и сохранил хоть крупицу самоуважения, я бы воздержался от появления на кладбищах по ночам; я не стал бы бродить по так называемым "проклятым" домам и возле них, шуметь, пугая женщин робкого десятка и детей; я не стал бы показываться на так называемых спиритических сеансах, дергать струны на гитарах и двигать магическую доску по указкам длинноволосых медиумов с дикими глазами. Если призрак, бывший в жизни респектабельным человеком, не может проводить свободное время в земном мире лучшим образом, чем тот, о котором я сказал, мой совет ему - упокоиться в недрах земли и оставить честных людей в покое.
   Лесной царь сказал мистеру Скиннеру, что им следует немедленно двигаться дальше, но тот заявил, что закончит буквально через минуту.
   - Помимо глупостей такого поведения, джентльмены, оно отвратительно бесполезно. Если бы призраком был я, то использовал бы свои возможности, чтобы открыть живым истины, полезные для них, такие как знание существования по эту сторону, а также, возможно, информацию о расположении угольных пластов, руд металлов и так далее; или, если это запрещено, поступил бы на службу, где были бы рады меня принять. Настоящий призрак, например, всегда сможет найти работу, если в театре играют "Гамлета" или "Макбета"; а если вы можете перемещаться с той скоростью, какую вам обычно приписывают, некоторые из вас могли бы хорошо зарабатывать, доставляя сообщения в те места, куда еще не проведен телеграф.
   Лесной царь предупредил, что дальнейшая речь на эту тему становится опасной, но мистер Скиннер добавил:
   - Еще пару слов. Вы держите в рабстве здесь, в саду, множество людей, имеющих право на свободу. Зачем вы, или ваш главный, правящий этим местом, практикуете такую жестокость, я понять не в состоянии. По моему мнению, вы должны отпустить их, и дать каждому драгоценных камней, также виденных здесь мною, чтобы возместить нанесенный им ущерб. Если вы не согласны, то я намерен, как только вернусь в свой отель, получить судебный habeas corpus, если это произойдет в Германской империи; а если возникнет какая-то суета, я проложу здесь железную дорогу, у меня будут локомотивы, ходящие сквозь эту гору по тоннелям, так что вам мало не покажется! Это все, что я должен был сказать. Благодарю за внимание; если кому-то из вас захочется пообщаться со мной, то не нужно прибегать к услугам медиума, а приходите прямо ко мне, в Скван, Нью-Джерси, днем, а если свет вас раздражает, мы побеседуем в подвале или коптильне.
   Пока мистер Скиннер говорил, вокруг царила тишина, на некоторых лицах можно было без труда прочитать изумление. Наконец, он закончил, вежливо произнес:
   - Доброго утра, - и повернулся, собираясь уходить.
   - Как вы полагаете, это их удивило? - спросил он своего проводника.
   - Ты поразительно смелый человек, - почти робко ответил тот. - Я думал, они разрубят тебя на мелкие кусочки. Странно! Странно, что этого не произошло!
   - Я подкинул им кое-какие новые идеи, - сказал мистер Скинер. - А теперь, куда мы пойдем?
   - Вперед.
   - И что потом?
   - Скоро перед нами откроется чудный двор Афродиты, покровительницы этого царства, которой все мы, и теперь - ты, должны повиноваться.
   - Призраку, не так ли?
   - Во всем великолепии своей дивной красоты.
   - Замечательно, дайте мне знать, когда мы окажемся рядом, мне бы хотелось привести себя в порядок.
   Они прошли через череду апартаментов, каждые из которых были великолепнее предыдущих, до тех пор, пока не оказались в зале со странными, но красивыми, предметами.
   - Это, - сказал проводник, - растение, обладающее способностью защитить владеющего им от злых духов. Тот, кто посмотрит в это зеркало, увидит свою будущую жизнь, которая будет показана ему во всей ее полноте. Вода в этом фонтане заставляет забыть прошлое. Тот, кто съест плод, лежащий на этом столе, сможет видеть все богатства, спрятанные в лоне земли. Здесь собраны все магические предметы, о которых мечтали люди, стремившиеся приподнять завесу, скрывающую естественное от сверхъестественного.
   - Если вы закончили, - сказал мистер Скиннер, - мы можем пойти дальше.
   - Мы сейчас находимся, - благоговейно произнес призрак, - на пороге тронного зала славной Афродиты. Миновав эту дверь, мы окажемся в ее величественном присутствии.
   - В таком случае, пожалуйста, погодите минутку.
   И мистер Скиннер, расстегнув свою сумку, положил ее на стол среди плодов, улучшающих зрение, и начал в ней рыться. Через мгновение он достал чистый воротничок и расческу. Встав перед зеркалом грядущей жизни, он развязал галстук, снял старый воротничок, аккуратно убрал в сумку, надел свежий, завязал галстук, два-три раза поправил его, удовлетворенно взглянул в зеркало. Затем снял шляпу и пригладил расческой волосы.
   Когда операция была завершена, он вернул расческу в сумку, щелкнул замком, снова надел шляпу и, повернувшись к призраку, взиравшему на него с каким-то ужасом, сказал:
   - Теперь я готов. Куда нам нужно идти?
   Лесной царь приблизился к двери, которая медленно и бесшумно повернулась на петлях. Мистер Скиннер проследовал за призраком через портал.
   Представшее его глазам своим ослепительным великолепием превзошло все, виденное им когда-либо прежде. Он увидел огромный храм, стены которого были украшены массивными панелями из золота и жемчуга, покрытыми рукой неизвестного мастера сложным, гротескным, но очень красивым узором. Огромные колонны из сапфиров и изумрудов словно бы вырастали из пола и устремлялись вверх, к крыше из горного хрусталя, сквозь которую лилось чистое, мягкое сияние, от которого каждый уголок зала выглядел, словно освещенный полуденным солнцем.
   Пол был сделан из оникса, выложенного таким чудесным узором, какого не в силах придумать человеческий разум. Двери изготовлены из черного дерева и инкрустированы серебром; стояли столы из резной слоновой кости, аметиста, червонного золота; стулья из порфира, хризолита и рубина. На стенах висели огромные зеркала из полированного серебра, перед ними били крошечные фонтанчики, ниспадавшие в украшенные драгоценными камнями чаши. Куда ни взгляни, - богатство, красота, великолепие и изысканное искусство, никогда и нигде во внешнем мире не представлявшиеся человеческому глазу.
   В конце зала, под балдахином, украшенным драгоценными камнями, были установлены два золотых трона, на одном из которых пришедший мог увидеть женщину, такую прекрасную и благородную, увенчанную такой несравненной и удивительной красотой, что все красивые женщины, каких он видел до сих пор, по сравнению с ней казались уродливыми. Она была облачена в белоснежные одежды, самой тончайшей работы, а на ее голове сверкала диадема из роскошных драгоценных камней. Около нее собрались другие женщины, менее красивые, и когда мистер Скиннер подошел ближе, он услышал звуки сладчайшей музыки, разливавшейся и переливавшейся между хрустальными арками, - такой, которую можно было слушать бесконечно, забыв обо всем на свете.
   Когда гость приблизился, ему показалось, что вся эта славная компания поджидает его, поскольку, когда Лесной царь сказал: "Это - Афродита, королева", - женщина на троне любезно улыбнулась ему и сердечно приветствовала, сказав, что рада видеть его при своем дворе, а те, кто ее окружал, повторили ее слова и, казалось, тоже были рады его приходу.
   "Это, конечно, замечательно, - сказал про себя мистер Скиннер, - но как насчет Тангейзера, Томаса из Эркельдуна и других несчастных в саду? Не сомневаюсь, их принимали с таким же радушием".
   - Мы ждали тебя, - приветливо сказала королева, - и рады тому, что ты решил поселиться у нас. Счастлив тот смертный, которому позволено приблизиться к обществу бессмертных!
   И она протянула ему белоснежную руку для поцелуя.
   Мистер Скиннер схватил ее, горячо пожал и ответил:
   - Благодарю вас, мадам, вы очень добры. Я путешествовал по окрестностям наверху, и подумал, что было бы неплохо заскочить к вам. Но надолго остаться здесь, извините, не смогу. На двадцать второе число у меня назначена встреча в Берлине.
   - Когда вы получше познакомитесь со всеми прелестями моего королевства, вы не захотите покидать его. В мире, который вы покинули, нет ничего, что могло бы соперничать с его очарованием.
   - Видите ли, мадам, у каждого свой вкус. Здесь великолепно, элегантно, и все такое прочее, но с практической точки зрения, должен признаться, я предпочел бы Скван.
   - Присаживайтесь, - пригласила королева, указывая на трон рядом с собой. - Это почетное место, и оно принадлежит вам. Величайшие люди вашего мира мечтали занять его; некоторым это удавалось, и они почитали это за высшее наслаждение.
   - Он красив, это верно, - ответил мистер Скиннер, проводя рукой по золотой поверхности. - Красив, но, должен признаться, я видел мебель, гораздо более комфортную. И, често сказать, удивлен, почему вместо того, чтобы сидеть на таком жестком троне, как этот, вы не закажете себе несколько мягких кресел? Рядом с домом, в котором я живу, есть мастер, изготавливающий именно такие; он возьмет с вас за дюжину сущую ерунду, так что вы можете воспользоваться шансом.
   - Вы, - улыбнувшись, сказала королева, - единственный гость, который отыскал в нашем храме недостаток.
   - Видите ли, мадам, я представитель людей того сорта, которые всегда обращают внимание на практическую сторону вещей. Знаете, что бы я сделал, если бы владел этим местом?
   - Нет.
   - Поставил бы какую-нибудь печь и поддерживал в ней огонь, чтобы избежать холода. К тому же, наверное, под землей ужасно сыро.
   Королева и ее фрейлины весело рассмеялись над этими словами, а мистер Скиннер счел необходимым добавить:
   - Зато у вас здесь полный порядок с чувством юмора. Мой друг, Лесной царь, слишком серьезен, чтобы быть приятным компаньоном. Неделя, проведенная рядом с ним, погрузила бы меня в меланхолию на всю оставшуюся жизнь.
   - Здесь вам всегда будет весело, - ответила королева с милой улыбкой. - Это царство радости, я дам вам лучшего компаньона, чем ваш провожатый. Какую из них вы выберете, чтобы она стала вашей компаньонкой на протяжении всех последующих лет?
   И она обвела рукой толпу приближенных.
   - Никакую, мадам!
   - Как! Почему?
   - Прошу прощения, мадам, но, мне кажется, вы не понимаете существующее положение вещей. Я - женатый человек. В моем доме, далеко за морем, у меня есть жена, которую я люблю. Возможно, она не так красива, как ваши подданные, но это не главное; а кроме того, когда дело касается домашнего хозяйства и обычной кулинарии, ей нет равных от Гудзона до Мыса, вот что я вам скажу. И пока она жива, я не намерен менять ее ни на какую другую женщину.
   Мистер Скиннер с удовлетворением отметил, что его замечания, произнесенные с должным почтением, никого не обидели. Присуствующие снова весело рассмеялись.
   - Мне кажется, вы недостаточно любите красоту, - сказала королева.
   - Вовсе нет, мадам. Если дело касается только красоты, этому месту, без сомнения, нет равных. Я это признаю. Что же касается вас, то я часто видел ваши статуи в нашем мире. Немного не хватает одежды, если вы простите мне такие слова, но вы - прекрасны, и это признают все.
   - Я нравлюсь людям? - спросила Афродита.
   - О, да! Разумеется. Я имею в виду вашу женскую красоту. Мой путеводитель, который я читал в отеле, даже намекает на то, что в девятнадцатом веке в Европе сохранилось слишком много языческого; но в стране, откуда я родом, мы не судим людей за их религиозные предпочтения.
   Королева ничего не ответила.
   - Я на самом деле думаю, - продолжал мистер Скиннер, незаметно для себя перекидывая ногу через подлокотник трона, - что идея организовать миссионерское движение в этих краях, довольно неплоха. Взять, к примеру, Элдера Купера из "Барнгейт Адвертайзер", у него прекрасный дар убеждения; и если вы позволите ему здесь выступить с проповедью, я не берусь предсказать последствий.
   - Мы не будем говорить на эту тему! - ответила королева тоном, в котором слышалось легкое неудовольствие.
   - Прошу прощения, если был груб. Просто эта мысль пришла мне в голову, и я откровенно выразил ее, не желая ранить чьи-либо чувства.
   Едва произнеся эти слова, он был сильно удивлен большим количеством детей, вбежавших в зал. Они окружили его и смотрели с детским любопытством. Мистер Скиннер также рассматривал их, и, хотя было ясно, что перед ним всего лишь дети, что-то в них указывало: на самом деле их возраст гораздо старше, чем можно было дать, исходя из внешнего вида. Они казались молодыми, и все же, он никак не мог отделаться от впечатления, что молодость оставила их давным-давно.
   Поглядев на них некоторое время, он спросил у Королевы:
   - Это ваши, мадам?
   - О, нет! Это дети, оставившие свои дома в Гаммельне, чтобы послушать музыку Гаммельнского крысолова.
   - Кажется, я что-то слышал об этом, - заметил мистер Скиннер. - Когда это случилось?
   - Прошло шесть столетий с тех пор, как они вошли в гору вслед за Крысоловом. Сто тридцать детей, и все они здесь.
   - Да, да... - сказал мистер Скиннер. - Это очень странно и печально. Как вы к ним относитесь?
   - Мы их любим.
   - Вы их чему-нибудь учите? Полагаю, у вас здесь нет академий? Они никогда не посещали воскресную школу? Вы не возражаете, если я задам им несколько вопросов?
   - Нисколько.
   Мистер Скиннер встал.
   - Сложите руки за спиной, дети; вот так; теперь поднимите головы и смотрите прямо на меня. Как называется столица штата Индиана? Отвечайте! Никто не знает? Что такое Ирландия? Дайте мне ответ! Не знаете? Хорошо, продолжим. Сколько будет, если сложить четыре и восемь?
   Дети стояли и молча смотрели на мистера Скиннера.
   - Ладно, - продолжал он, - позвольте мне проверить ваши знания в орфографии. Можете ли вы произнести слово "Бейкер" по буквам? Начали! "Бэ"... Ну, давайте же! "Бэ"... "е"... Попробуйте, кто-нибудь! Не можете? Боюсь, вы даже не сможете произнести слово "бой". Начинается с буквы "бэ", как и первое. И это тоже не можете!
   Королева сказала, что они ничего не знают о его мире.
   - Что ж, мадам, позвольте мне сказать, что это позор, - такое неудовлетворительное образование детей. Школьная учительница нужна здесь даже больше, чем священник. Это мое мнение, и мне все равно, что вы о нем думаете!
   Здесь мистер Скиннер обнаружил, что рассердился и слегка разгорячился. Открыв сумку, он достал пакет и сказал:
   - Дети, вот вам немного конфет. Вряд ли хватит на всех, но это все, что у меня есть, а кондитерская здесь отсутствует. Я дал бы вам немного денег, чтобы вы сами могли купить себе игрушки, но знаю, что вам не представится шанса потратить их!
   Ее Величество, видимо, не слышала его слов, поскольку подала сигнал, и зал снова наполнился чудесной музыкой, какую он слышал некоторое время тому назад. Появились прекрасные танцоры, закружившиеся в танце; их вращение все время убыстрялось. Мистер Скиннер молча наблюдал за происходящим.
   - Разве это не прекрасно? - спросила королева.
   - Прекрасно, - ответил мистер Скиннер, - но, на мой взгляд, слишком быстро.
   - Не хотите ли присоединиться к ним?
   - Бесконечно обязан вам за приглашение, но даже простой котильон дается мне с трудом. Я не выношу хороводы. Если я присоединюсь, то через минуту у меня закружится голова, и я не смогу удержаться на ногах. Но ваша музыка прекрасна. Кто исполняет ее для вас?
   - Крысолов; но его настоящее имя - Орфей.
   - Ах! Не берусь судить, но хорошее от плохого я отличить могу. У себя на родине я являюсь подписчиком духового оркестра Бамегата; этот оркестр занял первое место на конкурсе духовых оркестров в Ньюарке прошлым летом. Некоторые полагают, он лучше всех; но я не уверен. У меня всегда были сомнения на этот счет.
   - Музыка всегда прекрасна, - сказала королева.
   - Ну, возможно, ваш опыт был более благоприятным, нежели мой. Иногда, когда оркестр исполняет серенады по ночам, я склоняюсь к мысли, что его искусство переоценивают. Вы поете?
   - Нет; я слушаю других.
   - Сам я пою не очень хорошо, - сказал мистер Скиннер, рассеянно тыкая своим зонтиком в изумрудную плитку под своими ногами, - но когда остаюсь дома в кругу семьи, иногда себе это позволяю.
   - Вы споете для меня? О, конечно, вы это сделаете! - воскликнула королева.
   Впервые с того момента, как оказался внутри горы, мистер Скиннер испытал чувство неловкости.
   - Ну, мадам... Мне хотелось бы доставить вам приятное, однако, честно сказать, мой голос... он не очень хорош, и...
   - Но вы ведь мне не откажете?
   - Дело в том, что я такой певец... вам мое пение вряд ли придется по вкусу, - мистер Скиннер издал короткий нервный смешок.
   - Тем не менее, вы все-таки попытаетесь, не так ли? - сказала Афродита.
   - Если вы так настаиваете, полагаю, что я должен это сделать, - ответил мистер Скиннер. - Одну минуту, - сказал он, потирая подбородок и задумчиво глядя в потолок. - Я знаю одну вещь, и ту... не очень. Как она там начинается? - Мистер Скиннер яростно прокашлялся. Тем временем все танцоры и придворные собрались перед ним, с интересом ожидая начала. Мистер Скиннер совсем сконфузился. Он снова прокашлялся и сказал:
   - Сделаю все, что в моих силах; итак, я начинаю: "На берегу Иордана я стою, и бросаю..." Минуту. Я начну сначала. Слишком высоко. "На берегу Иордана я стою, и бросаю..." Опять не так. Слишком низко. Еще раз: "На берегу Иордана я стою, и бросаю задумчивый взгляд на прекрасные земли Ханаана, что даны мне во владение..."
   Когда мистер Скиннер остановился, он заметил, что все вокруг выглядит как-то очень торжественно, а зал каким-то образом потерял часть наполнявшего его света. Он понимал, что не произвел впечатления как вокалист, и, в каком-то отчаянии, поддался ложному импульсу попробовать еще раз.
   - Думаю, что, вероятно, на этот раз у меня получится лучше, если вы не против: "На берегу Иордана я стою..."
   Однако прежде чем он успел закончить первую строчку, великолепную сцену перед ним внезапно скрыл мрак; он ощутил на своем лице сильный порыв ветра, который поднял его и закружил с неистовой силой. Казалось, он на мгновение потерял сознание, а когда открыл глаза, то увидел прямо над собой безмятежную красоту голубого неба.
   Он обнаружил, что лежит на спине, на площадке, куда пришел вчера вечером. Рядом с ним лежали зонтик и сумка. Над ним ярко светило солнце, прохладный ветерок шелестел листвой на деревьях, из недальнего леса доносились птичьи трели. Он подумал, как прекрасна земля, солнце; все, что дарила ему Природа, никогда еще не казалось ему таким чудесным.
   Как он здесь оказался? Это было первое, о чем он подумал. Священный ли гимн, который он попытался исполнить, оскорбил его слушателей, или отвратительное исполнение? Он не мог этого сказать. Он с удовольствием отдал бы небольшую сумму денег, чтобы это узнать.
   Он взглянул вниз и там, под ним, был город. Он видел людей, двигавшихся по улицам, и толпу возле гостиницы. Возможно, они обсуждали его приключение и задавались вопросом, какова его судьба. Что ему следует им сказать? И чем больше он думал об этом, тем сильнее сомневался в реальности странных сцен, свидетелем и участником которых стал. Впечатление их действительности было велико, но мог ли он сказать абсолютным и положительным образом, что все это ему не приснилось? Лесной царь, призраки и дети, человек, с которым он разговаривал в саду... нет, конечно же, он встречался с ними наяву! Но разве его здравый смысл не противился идее о том, что он оказался внутри горы, а затем вне ее, неведомо каким образом!
   Его недоумение все усиливалось, когда он размышлял над этим. А затем вдруг вспомнил о предании, будто сто лет, проведенные внутри горы, пролетают быстро, словно один день; возможно ли, что это случилось с ним? Он взглянул на часы. Было шесть часов. Но это ни о чем не говорило. Пейзаж вокруг него, и особенно город, выглядели такими, какими он видел их в последний раз. Он решил спуститься к гостинице и развеять все свои сомнения.
   Вернувшись в гостиницу, он узнал, что прошла всего лишь одна ночь. Поразмыслив, мистер Скиннер решил ничего никому не рассказывать по поводу случившегося с ним, но, строго придерживаясь принятого решения, он и по сей день не может точно сказать, последовал ли он за Тангейзером в гору или ему все просто приснилось.
  

ЖЕНИХИ АЙРИН ХАММЕР

I

  
   Джошуа Хаммер сидел на крыльце, в грубом кресле, задрав ноги на перила, на уровень, превышающий уровень расположения его головы.
   Было бы интересно, если бы какой-нибудь любопытный ученый задался вопросом, почему человек, особенно американец, никогда не чувствует себя сидящим с комфортом, если ноги его не вытянуты в сторону неба. Существует большая вероятность того, что склонность к подобному расположению досталась нам по наследству от наших далеких предков - обезьян, висевших на ветках, уцепившись за них руками и ногами. Возможно, тем, кто проповедует доктрины Эволюции, следует всерьез рассмотреть данное предположение.
   Крыльцо, на котором сидел мистер Джошуа Хаммер, примыкало к большому, уютному жилому дому, стоявшему на возвышении посреди кофейной плантации в одном из самых живописных мест Республики Никарагуа, Центральная Америка. Сам мистер Хаммер был американцем, уроженцем Нью-Джерси. Обнаружив, что путь к богатству у себя на родине полон труднопреодолимых препятствий, он вложил свои сбережения в плодородную местность Никарагуа, посадил сотни кофейных деревьев, построил прекрасный дом и начал накапливать капитал. Его жена умерла. Домашними делами занималась его дочь Айрин, единственный ребенок, необыкновенно красивая девушка. В тот момент, о котором мы пишем, у мистера Хаммера остановилась в качестве гостьи его свояченица, сестра его покойной жены, мисс Сара Эпплби.
   Мистер Хаммер сидел на крыльце и читал огромный фолиант в кожаном переплете. Он, казалось, был крайне заинтересован его содержанием, ибо глаза его были неотрывно устремлены на страницы, и иногда, что-то прочитав, он тревожно проводил рукой по какой-нибудь части своего тела, словно проверяя наличие внутреннего органа и опасаясь фатального прерывания исполнения им своих функций.
   Прежде чем он закончил чтение, высокий человек с рыжеватыми волосами и бородой, явно не уроженец данного региона, поднялся по ступеням крыльца и сказал:
   - Доброе утро, мистер Хаммер!
   Мистер Хаммер убрал ноги с перил, закрыл книгу и поднялся, чтобы поприветствовать гостя.
   - Привет, Нокс! Рад тебя видеть! Проходи, садись. Кстати, Нокс, ты зашел очень удачно. Как твой грудной проток?
   - С собой. Я всегда ношу его с собой, - заметил Нокс, без малейшего намека на улыбку.
   - О, мне это известно; но я бы хотел уточнить, где именно ты его носишь.
   - Вот здесь, - сказал Нокс, указывая на свою грудь. - Он простирается отсюда и досюда, и...
   - Хватит! Этого вполне достаточно. Черт возьми, старина, знаешь, я думаю, с моим грудным протоком что-то не так! Я никогда не задумывался об этом до сегодняшнего утра; на самом деле, я даже не подозревал, что внутри меня находится штука, которая носит такое название; но затем я прочитал о нем и его заболеваниях вот в этой медицинской книге, и каждый раз, прочитав описание нового симптома, обнаруживал его у себя.
   - Твоя фантазия работает слишком активно, - сказал Нокс.
   - Не знаю, может быть. У меня действительно есть ощущение, что мне не стоит читать литературу по медицине. Когда я читаю статью о функциональных расстройствах печени, мне кажется, что в ней с болезненной точностью описано состояние этого моего органа; когда я читаю о болезнях сердца, я чувствую, что мое может подвести меня в любой момент; когда я читаю о какой-нибудь кости, она тут же начинает ныть; если я читаю о красной лихорадке, или желтой лихорадке, или еще чем-то подобном, я убеждаюсь, что поражен этим недугом, и если срочно не займусь лечением, то долго не протяну.
   - Это свойственно многим, - смеясь, сказал Нокс. - Но зачем ты читаешь такие книги?
   - Видишь ли, Айрин питает к ним странную любовь; я верю, что она увлекается медициной, и я купил ей множество книг. Она может рассказать тебе о костях, мембранах и грудых протоках за минуту больше, чем я способен узнать за неделю.
   - Я рад, что она проявляет склонность к профессии врача, - сказал Нокс. - Этот факт вселяет в меня надежду.
   - Надежду на что?
   - Видишь ли, Хаммер, я зашел к тебе сегодня утром, чтобы сообщить: я собираюсь жениться на Айрин, если получу твое согласие.
   - Но разве она согласна?
   - Ну, не совсем так... Она сказала, когда я спросил ее прямо, что не станет утверждать, будто любит меня больше, чем-кого либо другого, но она признает, что неравнодушна к врачам; а тебе известно, что я здесь - единственный врач.
   - Хм! - сказал мистер Хаммер, потирая подбородок. - Я в этом совсем не уверен. Как насчет Сэндовала? В последнее время он частенько приезжает к Айрин.
   - Надеюсь, ты не относишь его к уважаемым врачам? - осведомился Нокс. - Он всего лишь жалкий шарлатан.
   - Понятия не имею; не заметил, чтобы он отправил на тот свет больше пациентов, чем ты.
   Это были взаимные претензии, в которых такой благоразумный человек, как мистер Хаммер, не хотел принимать никакого участия. Текумсе Нокс, из Огайо, во время изучения медицины в Филадельфии, завел тесную дружбу со студентом из Никарагуа с труднопроизносимым именем Диего Мендоса и Эррера де Леон Гомес Мария Сэндовал; получив диплом, Нокс, не имея перспектив отыскать местность без врача и с достаточным количеством пациентов, убыль которых от его начальной деятельности не бросалась бы в глаза, легко поддавшись уговорам своего друга Сэндовала, которого называл "Сэнди", сказавшего, что население Никарагуа способно обеспечить прибыльную работу более чем одному предприимчивому человеку, отправился с ним на родину последнего. Они поддерживали дружеские отношения в течение нескольких лет, пока не наступил день, когда Сэндовал объявил себя приверженцем гомеопатии и начал атаковать болезни своих пациентов бесконечно малыми дозами лекарств. Тогда Текумсе Нокс возненавил его навеки, ибо человечество не знает вражды более глубокой, чем та, с которой аллопат относится к гомеопату. И когда Сэндовал впоследствии занялся политикой, Нокс сразу же вступил в партию, оппозиционную к той, в которой тот состоял; и теперь политические разногласия присоединились к вражде, рожденной антагонистическими медицинскими теориями, приверженцами которых они являлись.
   Сэндовал только что стал президентом Республики. Ему пришло в голову, что местность слишком здоровая, так что больших финансовых успехов можно достичь, войдя в правительство Республики; он имел частную беседу с генералом Флинном, главнокомандующим, и его аргументы оказались настолько убедительными, что они на пару сумели организовать вооруженное восстание против правительства.
   - Он всего лишь мелкий шарлатан, - сказал Нокс мистеру Хаммеру. - Не называй это существо врачом, умоляю тебя!
   - В любом случае, думаю, он испытывает чувство к Айрин, и если она сочтет его взгляды правильными, не понимаю, что, в таком случае, можно будет предпринять. Кроме того, ты же знаешь, что он - президент. Это тоже кое-что значит.
   - Если это имеет хоть какое-то значение в глазах Айрин, я его свергну! Я могу устроить революцию в этой стране за двадцать минут в любое время, - сказал Нокс. - Президент! Если Айрин хочет видеть во мне политика, я сам стану президентом в два счета.
   - Ладно, - сказал мистер Хаммер. - Меня это не волнует. Пусть Айрин сама разбирается. Я дам свое благословение тому из вас, кого она выберет. Я бы предпочел тебя, потому что ты - американец, но Сэнди тоже неплох в качестве зятя. Если он подойдет Айрин, мне он тоже подойдет.
   - Хорошо, - отозвался Нокс. - Это все, что я хотел знать. Ты говоришь, что если Айрин выберет меня, ты будешь не против. Я скоро улажу этот вопрос. А пока что пойду.
   Когда доктор Нокс ушел, на крыльцо вышла мисс Эпплби и села в одно из кресел.
   - Этот человек, Сара, - сказал мистер Хаммер, - хочет жениться на Айрин.
   - Вот как? Надеюсь, она за него не пойдет! Полагаю, ты ничего ему не пообещал?
   - Ничего. Айрин вправе сама выбрать себе мужа. Я решил для себя поддерживать хорошие отношения со всеми кандидатами. Сэндовал сегодня у власти, и не берет с меня налоги, поскольку заинтересован во мне. Завтра на его месте может оказаться Нокс, и мне хочется, чтобы в этом вопросе ничего не поменялось. Я поддерживаю правительство вне зависимости от того, кто его возглавляет. Но если правительство заберется на мою территорию, я могу и сам устроить маленькую революцию.
   - Надеюсь, Айрин никогда не выйдет замуж за врача, - сказала мисс Эпплби. - Ненавижу врачей.
   - Иногда они бывают полезны, Сара.
   - Да, гробовщикам и изготовителям надгробий. Как врач может знать, что творится с человеком, если не может этого видеть? Он мог бы сделать что-то хорошее только в том случае, если бы обладал способностью заглянуть внутрь человека с фонарем.
   - Иногда они все-таки лечат.
   - И как часто это случается? Взять, к примеру, миссис Мартинез; у нее случился озноб, ей вызвали врача. Где сейчас миссис Мартинез? Не знаю точно, но, по крайней мере, не там, где должна была бы быть. Еще Диас, негр, у которого были проблемы с желчью. Послали за врачом, и теперь Диас стал ангелом, разумеется, если существуют ангелы-негры. А миссис Альварадо? Она чувствовала себя прекрасно, за исключением небольшой боли в плече. Врач что-то дал ей, и она отправилась в лучший мир.
   - И Джим Лерго тоже.
   - Да, и Джим Лерго; он принял несколько таблеток и распрощался с земной жизнью. Он был бы жив, если бы врачи оставили его в покое. И мистер Веласкес, и мистер Альварадо, и мисс Мендес, и две девушки Эскобедо, и старая миссис Гадара, - что стало со всеми ними, хотела бы я спросить? Их отправили в гроб врачи! И не нужно меня разубеждать!
   - Кажется, Айрин относится к ним иначе, чем ты. Думаю, ей очень нравится медицина.
   - Я знаю, что это так, и, Джошуа, послушай моего совета: не потакай этой склонности! Сегодня утром она бросилась мне на шею и притворилась очень ласковой, но я что-то заподозрила, стала расспрашивать ее, надавила, и она призналась, что рассматривает мою яремную вену! Она заявила, что хотела бы пустить мне кровь! Пролить кровь собственной тетки! Говорю тебе, Джошуа, это не доведет до добра!
   - Мне она никогда не предлагала пустить кровь.
   - Нет; но, Джошуа, у меня есть сильное подозрение, что она неоднократно добавляла тебе в чай небольшие дозы лекарства, чтобы понаблюдать их эффект.
   - Может быть, из-за этого у меня что-то не так с моим грудным протоком?
   - Я в этом нисколько не сомневаюсь! У Айрин добрые намерения, но она слишком увлечена. В прошлый вторник она дала кухарке лекарство от спазмов, от которого та прыгала по кухонному полу, что твой мяч. Мне пришлось сесть на нее, чтобы это прекратить. Айрин же спокойно наблюдала за этим и приговаривала: "Очень интересно". Боюсь, она когда-нибудь нас всех отравит. Случайно, конечно; но меня вряд ли утешит знание того, что Айрин не желала причинять мне никакого вреда.
   Разговор был прерван появлением Айрин с человеком в военной форме, которого она представила тетке, и которого отец ее приветствовал как генерала Флинна.
   Генерал Теренс Флинн был главнокомандующим Республики. Невысокого роста и не очень красив. Волосы песочного цвета и тонкие; переносица, в результате какого-то несчастного случая, сломана, нос подергивался влево, так что если бы генерал решил "держать нос по ветру", ему пришлось бы постоянно сворачивать.
   Генерал Флинн был сыном ирландца, приехавшего в Америку за двадцать лет до описываемых нами событий, работал штукатуром. Теренса отправили в государственную школу, после ее окончания он предпринял безуспешную попытку изучать право. Затем отправился в море юнгой, плавал по морям и океанам несколько лет, стал помощником капитана и в таком качестве отправился в центральноамериканский порт. Поссорившись с капитаном, оставил свою должность, переселился в Никарагуа, через год-другой выучил язык и полностью отдался своеобразной политике этой страны.
   Один из президентов, которому он помог занять этот пост, назначил его командующим армией. Поскольку командующий армией, как правило, был единственным человеком в стране, которого боялись президенты, а генерал Флинн поставил себе за правило не расставаться с хорошей вещью, если она у него есть, он решил сохранить за собой эту должность до конца своей жизни.
   - Я только что встретила генерала, - сказала Айрин, когда все сели, - и он любезно предложил проводить меня домой.
   - Ни одному солдату не приходилось исполнять более приятной службы, - галантно произнес генерал.
   - Генерал был достаточно любезен, - сказала Айрин, - чтобы дать мне информацию по интересующему меня вопросу, и я попросила его зайти, чтобы закончить разговор.
   - Она хотела знать, - объяснил генерал мистеру Хаммеру, - приходилось ли мне видеть во время боя сложный перелом большеберцовой кости.
   - Неужели вам приходилось такое видеть? - спросила мисс Эпплби.
   - Нет, мэм. Я участвовал в тридцати четырех сражениях в этой республике, но в них только восемь человек были ранены и один убит.
   - Как это случилось?
   - Его укусила принадлежавшая врагу собака, и этот укус оказался смертельным. Никарагуанский солдат, как правило, испытывает непреодолимое отвращение к боли. Он ненавидит войну с настоящими пулями.
   - Но вы ведь и сами были ранены, генерал, - сказала Айрин.
   - Да, это правда.
   - И как же это случилось? - снова поинтересовалась мисс Эпплби.
   - Я случайно опрокинул заряженное ружье в казарме, и оно выстрелило мне в ногу. Пуля еще там, - ответил генерал Флинн, касаясь своей икры.
   - И генерал говорит, что я могу как-нибудь прозондировать ее, - сказала Айрин.
   - Айрин! - взвизгнула тетка.- Я удивлена твоему желанию найти пулю в ноге генерала Флинна! Это неслыханно!
   - В самом деле, мадам; но если юная леди любит хирургию, то почему бы и нет? Это очень человечно. Я дал ей разрешение попробовать на солдатах новое средство от лихорадки. Все вооруженные силы Республики к ее услугам, если она желает попрактиковаться в медицине.
   - Разве это не великолепно? - воскликнула Айрин. - О, генерал, вы слишком добры!
   - Боюсь, в таком случае смертность окажется выше, чем во время войны, - с улыбкой произнес мистер Хаммер.
   - Ах, папа! Ты ведь говоришь это не всерьез?
   - Как там армия, генерал? - спросил мистер Хаммер.
   - Так себе, сэр, насколько я могу судить. Существуют определенные трудности. Видите ли, в списках пятнадцать тысяч человек, но мы не можем собрать более ста тридцати пяти для действительной службы, причем двадцать два из них - бригадные генералы.
   - Между ними нет соперничества? - спросила тетя Эпплби.
   - В мирное время, да; но во время военных действий этой проблемы не существует. Во время декабрьской кампании три генерала остались дома, поскольку у них были назначены приемы. Генерал Каркальо, ввиду возможных дождей, не прибыл по причине отсутствия зонта; генерал де Кампо написал, что приехать не может, поскольку у его тещи люмбаго.
   - Но вы победили, я надеюсь? - сказала Айрин.
   - Да, - ответил генерал с гордой улыбкой. - Я выставил охрану у дверей особняка президента. Потом я разбил кирпичом окно, и когда он выглянул, велел ему убираться. Он сказал, что сделает это, как только наденет ботинки. Негодяй! Ему нужно было время, чтобы спрятать остаток неизрасходованных ассигнований! Я вошел, застал его за этим и свел вниз, таща за воротник.
   - Вы, наверное, выглядели героем, - сказала мисс Эпплби.
   - Но когда мы делали президентом Сэндовала, я прибег к стратегии. Армия, знаете ли, сильно уменьшилась, погода стояла жаркая, и люди не хотели идти в бой; я послал президенту сообщение, что на площади идут петушиные бои с участием петуха, на которого он поставил. Разумеется, он сразу же отправился на площадь, а когда вернулся, в кабинете уже был Сэндовал с восемнадцатью вооруженными людьми с заряженными ружьями. Более отвратительного человека, чем экс-президент, вам вряд ли доводилось видеть в своей жизни!
   - У меня есть подозрение, что Сэндовал тоже недолго задержится в кресле президента, - сказал мистер Хаммер.
   - О, я не знаю. Я еще не решил. Это вопрос гомеопатии и аллопатии. Вы же знаете, Нокс, состоящий в оппозиции, называет приверженцев Сэндовала "партией пилюль", в то время как сторонники Сэндовала называют своих противников "флеботомистами". В данный момент я за пилюли, но, возможно, правда окажется на стороне флеботомистов. Мне кажется, что армия более склонна к хинину и каломели, чем к лекарствам, действие которых мужчины, приняв их, не могут ощутить. Я хотел бы обсудить эту тему с вами, мисс Айрин.
   - О, разумеется! Я скажу вам все, что знаю.
   - Айрин! Ты меня шокируешь, - сказала ее тетка.
   - Можно, папа? - спросила Айрин.
   - Не вижу в этом ничего плохого, - сказал мистер Хаммер. - Кроме того, я попрошу тебя нарисовать картину моего грудного протока. Хотелось бы увидеть, как он выглядит.
   - А еще генерал обещал достать мне скелет, если ты не будешь против.
   - Чтобы пугать тетю?
   - Айрин Хаммер! Если ты притащишь в дом человеческий скелет, я немедленно уеду отсюда! - воскликнула мисс Эпплби. - В то же мгновение, когда кости окажутся внутри, я окажусь снаружи.
   - Хорошо, вернемся к вопросу о скелете чуть позже. А теперь, давайте пройдем в библиотеку, - предложил мистер Хаммер.
   - С удовольствием, - отозвался генерал, предлагая Айрин руку. Мисс Эпплби взяла за руку мистера Хаммера, и вся компания вошла в дом.
  

II

  
   Несколько недель спустя, партия пилюль все еще находилась у власти, генерал Флинн забыл придать аргументам флеботомистов против гомеопатических теорий тот вес, которым, по мнению Нокса, они должны были обладать.
   Тем временем, президент Сэндовал, когда у него появлялось свободное от государственных обязанностей время, зачастил в дом мистера Хаммера. Он имел приятные манеры и нравился последнему и Айрин, и признание этого факта доктором Ноксом наполняло последнего неистовой ревностью. Ноксу начало казаться, что Айрин общается с ним довольно холодно, и остро ощущал тот факт, что, попросив ее руку у ее отца, он столкнется с серьезным препятствием, и рискует выставить себя посмешищем в глазах старого джентльмена. Нокс решил ускорить события.
   Был прекрасный вечер. Сэндовал сидел с Айрин на крыльце, около душистых вьющихся лоз, в то время как круглая луна медленно поднималась над далекими холмами и приглушала своим светом мерцание мириадов светлячков, порхавших маленькими звездочками среди листвы. Они остались вдвоем. Мистер Хаммер работал в библиотеке, мисс Эпплби прилегла с ревматизмом. Сэндовал был сама любезность.
   - Посудите сами, мисс Хаммер! Что вы будете делать, если у вас замерзнет нос?
   - В таком климате он не может замерзнуть.
   - Но, предположим, это случилось; вы поместите его в горячую воду?
   - Не очень горячую, теплую.
   - Нет, вам следовало бы поместить его в снег, а еще лучше - в лед.
   - Это поможет?
   - Да; подобное - подобным. Или, скажем, у вас замерзли пальцы на ноге. Прошу прощения, что я заговорил о ваших ногах. Пусть будут мои пальцы. Пальцы у меня на ноге замерзли; как вы думаете, я поднес бы их к огню?
   - Не знаю. Но вы поступили бы именно так?
   - Конечно, нет; я опустил бы их в холодную воду; холод - лучше.
   - Босую ногу, я полагаю?
   - Босую. Это принцип гомеопатии. Холод - к холоду, тепло - к теплу.
   - А как вы относитесь к горчичному пластырю? Я никогда не смогу одобрить воззрений медицинской школы, отвергающей горчичные пластыри.
   - В некоторых случаях, их, безусловно, можно использовать. Там, где болезнь носит "горчичный" характер, мы лечим горчицей. А что вы, например, скажете о внутреннем приеме арники?
   - Чтобы вызвать тошноту?
   - Нет; это вызывает посинение кожи. Поэтому мы используем ее для лечения синяков.
   - Завтра утром я добавлю немного в чай тети Эпплби, чтобы самой убедиться, - сказала Айрин.
   - Итак, если у вас жар, и вы хотите охладиться, вы принимаете холодную ванну? Но это вас согреет. А если вы примете горячую ванну, это вас охладит. Когда у вас жар, следует воздействовать на тело теплом. Этот принцип используется по отношению ко всем заболеваниям.
   - Как интересно! - воскликнула Айрин.
   - Буду рад в любое время знакомить вас с секретами гомеопатической системы. Вам, судя по всему, это чрезвычайно интересно.
   - Мне бы хотелось изучить медицину.
   - Но, надеюсь, не с целью практиковаться.
   - Не уверена.
   - Вы знаете, мы, врачи-мужчины, недолюбливаем врачей-женщин. Но не будем это обсуждать. Почему бы вам не выйти замуж за врача?
   - Именно таково мое намерение.
   - Прекрасно! Вы не представляете, как я рад это слышать! Гомеопата или аллопата?
   - Это, разумеется, зависит от обстоятельств. Ваша идея относительно замерзшего носа мне очень понравилась.
   - Позвольте надеяться, что и сам автор этой идеи производит на вас благоприятное впечатление. На самом деле, Айрин, я люблю вас! Вы согласны стать моей женой?
   - На самом деле, сеньор Сэндовал, я... я не думала о...
   - Подумайте! Я не прошу вас выйти замуж за простого врача. Моя жена будет удостоена чести стать первой леди Республики, поскольку я президент; и...
   Пока он говорил, к крыльцу подошел мужчина и сказал:
   - Доктор Сэндовал здесь?
   - Да, это я. В чем дело?
   - Небольшая неприятность в правительстве.
   - Возмущение?
   - Да, что-то в этом роде.
   - Я должен пойти и посмотреть сам.
   - О, в этом нет необходимости, - сказал посыльный. - Все уже кончилось.
   - Что вы имеете в виду?
   - Что президент теперь Нокс.
   - Нокс? Текумсе Нокс?
   - Да.
   - А где генерал Флинн? Прикажите ему немедленно вызвать войска. Это серьезно, мисс Айрин.
   - Он уже вызвал их.
   - И что?
   - И они пришли.
   - И что?
   - Генерал Флинн и армия объявили Нокса президентом!
   - Лицемерный негодяй! - взвизгнул Сэндовал.
   - Да, сэр. Они послали в административное здание узнать, там ли вы; служанка ответила, что нет; они ворвались, выкинули ваши вещи на улицу, и туда переселился Нокс. Он разогнал кабинет министров, конфисковал казну, сделал генерала Флинна рыцарем ордена Сан-Сальвадора и Голубого Слона; а сейчас подумывает о том, чтобы объявить войну Коста-Рике, с намерением дать возможность генералам разграбить пару городов и покрыть себя славой! Такого никогда не случалось прежде!
   - Так, так, - с сожалением произнес Сэндовал, обращаясь к Айрин, - не понимаю, как правительство станет иметь дела с Европой, если события будут происходить подобным образом. Это неверный путь для свободной республики, в этом не может быть никаких сомнений!
   - Во всяком случае, оригинально, - сказала Айрин.
   - Даже слишком! Надутые старые деспоты там, в Европе, веселятся, когда слышат о подобных разбирательствах. Мне кажется, нам, здесь, нужно требовать большего уважения к достоинству должности президента.
   - Папа будет удивлен, узнав об этом, - заметила Айрин.
   - Ах, если бы они дали мне хоть немного времени! Но выгнать человека, когда тот отсутствует, при этом называя его своим другом, - это нечестно. Я только что написал президенту Венесуэлы, пригласив его к нам с государственным визитом. Он приедет, и найдет здесь Нокса! Какое унижение! Но вы, - сказал Сэндовал, приближаясь к Айрин, - вы ведь все равно будете любить меня, не так ли?
   - Подождите! Любить вас! Я вас не понимаю.
   - Мне показалось, вы сказали, что отвечаете взаимностью на мое чувство.
   - Вы меня неправильно поняли. Я вовсе не хотела сказать ничего такого. Сказать по правде, синьор, папа хочет постоянного общения с правительством, и мой долг - помогать ему.
   - Это меня огорчает. Столько несчастий сразу!
   - Кроме того, у меня давно сложилось мнение, что если я вообще когда-нибудь выйду замуж, то выберу человека, который болен чахоткой или чем-нибудь в этом роде, чтобы я могла постоянно его изучать.
   - Если вам это подходит, время от времени у меня случаются приступы подагры.
   - Мне бы не хотелось решать наспех такой важный вопрос.
   - Хорошо. Я зайду позже, с вашего разрешения. Возможно, - сказал Сэндовал, вставая, - когда я вернусь, то буду президентом, а флеботомисты - повержены!
   Когда утром мистер Хаммер спустился к завтраку, он позвал слугу и спросил:
   - Хосе, кто сегодня президент?
   - Доктор Нокс, сэр, если только не случится еще одна революция.
   - Нокс, вот как? Отправляйся в город, Хосе, и спроси, как обстоят дела. И еще, узнай имя министра финансов. Возвращайся как можно скорее. Я хочу, - сказал мистер Хаммер Айрин, - обратиться к нему, прежде чем его снимут.
   - Со своей стороны, - сказала мисс Эпплби, - я считаю такие правительства смешными. Впрочем, чего можно ожидать от врачей?
   - Итак, Флинн перешел на сторону флеботомистов? Я этого ожидал, - сказал мистер Хаммер.
   - Я думаю, его накачали наркотиками, - заметила мисс Эпплби.
   - Доктор Сэндовал был крайне возмущен его поведением, - сказала Айрин. - Но я не сомневаюсь, что генерал Флинн действовал по велению совести.
   - Совесть генерала Флинна, моя дорогая, - сказал мистер Хаммер, - подобна дозам Сэндовала, - она микроскопична.
   - Гарантирую, в нее невозможно попасть даже острием булавки, - добавила мисс Эпплби.
   - Генерал Флинн желает видеть вас, сэр, - сказал слуга, входя в комнату.
   - Ах! Он здесь, вот как! - сказал мистер Хаммер. - Я сейчас к нему выйду.
   - Вы, конечно, слышали о революции, - заметил генерал, усаживаясь в кресло.
   - О, да! Сэндовал покинул свой пост, не так ли?
   - Да; и с этим ничего не поделаешь. В армии теория пилюль не пользуется популярностью. Сэндовал, подобно всем гомеопатам, упорно пытался экспериментировать и использовал солдат в медицинских целях.
   - Каким образом?
   - Например, во вторник, он заставил всех бригадных генералов принять ипекакуану, чтобы проверить, действительно ли она вызывает астму. Так и случилось. Результат был ужасен. Весь день генералы задыхались. Им это не понравилось; они говорили, что любят свою родину, но не до такой степени, чтобы позволять издеваться над собой подобным образом.
   - И что за этим последовало?
   - Им дали еще ипекакуаны. Но Сэндовал этим не удовлетворился. Он заставил полковников принять серу, чтобы доказать: сера не только вызывает сыпь, но и излечивает от нее. Вы никогда не видели ничего подобного! Все полковники покрылись красной сыпью; жена полковника Грэмбо собрала вещи и отправилась домой к отцу. Она боялась, что муж заразит детей. Говорю вам, сэр, солдаты Республики не собираются терпеть такого обращения с собой.
   - Я их понимаю.
   - Поэтому мы избрали Нокса и прогнали Сэндовала. Нокс сразу отдал мне приказ, чтобы я дал солдатам шпанскую мушку, и всем, включая командиров, пустил кровь, чтобы привести их организмы в порядок после издевательств Сэндовала. Скоро, как солдаты, эти люди не будут стоить ни цента, если мы продолжим избирать врачей в качестве главы правительства.
   - Боюсь, что так, - сказал мистер Хаммер.
   - Я пришел к вам с просьбой, - сказал генерал, - сопровождать меня на смотр. Нокс собирается взглянуть на армию. Вы пойдете?
   - Пожалуй, да.
   - И еще, мне бы хотелось, чтобы вы взяли с собой мисс Айрин.
   - Если вам угодно, я спрошу ее.
   - Между прочим, мистер Хаммер, если уж мы заговорили о ней, должен вам сказать, что у меня возникло серьезное намерение сделать вашей дочери предложение. И если она не отвергнет его, хотелось бы получить ваше согласие на наш брак.
   - Все-таки, - ответил мистер Хаммер, - я бы предпочел, чтобы вы сначала спросили ее. Нокс сказал мне то же самое, когда был здесь несколько недель назад. Я бы предпочел, чтобы Айрин сама сделала свой выбор.
   - Нокс! Вы же не хотите сказать, что он притворяется влюбленным в мисс Хаммер?
   - Он сказал именно это.
   - Вот как? Именно это? Если бы я знал, никакой революции не было бы. Каков! Я снова становлюсь приверженцем пилюль, с ипекакуаной или без. Нокс хочет жениться на ней! Подумать только!
   - Но ведь смотр все равно состоится?
   - Разумеется! Долг есть долг, независимо от того, кто занимает должность президента.
   - Мы там будем. Когда он состоится?
   - В половине двенадцатого, на площади, - и генерал Флинн удалился, снова став смертельным врагом флеботомистов.
   Когда мистер Хаммер, с Айрин и ее теткой, выехал на площадь в коляске, армия уже выстроилась. Слева стоял духовой оркестр, в котором преобладали барабаны и тарелки, с такой неистовой энергией исполнявший польку и другую танцевальную музыку, что Вооруженные силы Республики не могли стоять спокойно. На древке знамени сидел огромный зеленый попугай, национальная птица, и выражал свое мнение о музыке в самых непочтительных выражениях, какие только смог обнаружить в испанском языке сержант-знаменщик, научивший им его.
   Армия насчитывала сто девяности три человека, причем явка оказалась больше, чем обычно, поскольку существовало четкое понимание важности происходящего. Оружие было разного образца, от лучших современных винтовок до старинных гладкоствольных мушкетов, отдача у которых была столь сильна, что у стрелка создавалось впечатление - он отлетает назад на расстояние большее, чем пуля вперед. Имелась пушка; но во время революции несколько лет тому назад ее зарядили мокрым порохом; он высох и затвердел, его невозможно было достать из ствола, и командующий артиллерией боялся поднести к пушке запал. Таким образом, пушка использовалась исключительно для придания достоинства армии, и ни с какой иной целью.
   Присутствовали все бригадные генералы и полковники, за исключением генерала де Кампо, теща которого срезала все пуговицы с его мундира и заперла, чтобы наказать за потерю денег на скачках; а также полковника Грэмбо, отправившегося к жене объяснить ей ситуацию с сыпью на своем лице и вернуть ее домой.
   Генерал Флинн гарцевал на превосходном скакуне, - зависть всей армии. На нем был мундир, какой герцог Веллингтон постыдился бы надеть после битвы при Ватерлоо. Он был весь покрыт блестками и золотыми кружевами, а ордена на его груди были толщиной с чешую селедки. Генерал занял свое место рядом с президентом, но было заметно, что он относится к Ноксу с заметной прохладой.
   Сэндовал наблюдал за происходящим из окна и скрипел зубами.
   Генерал впервые ввел в армии руководство по эксплуатации оружия. Результатом этого стала неуверенность в движениях мушкетов; каждый солдат ждал, пока не увидит, что именно собирается проделать его сосед. Но генерал, казалось, был удовлетворен; он хорошо знал свою армию; когда упражнения с оружием закончились, начались построения. Все были страшно удивлены, а мистер Хаммер рассмеялся. Никто в армии, казалось, не имел представления о том, что надлежит делать, а самое дремучее невежество было продемонстрировано двадцать одним бригадным генералом, чьи маневры, главным образом, были направлены на то, чтобы держаться подальше от фронта, там, где великолепие их мундиров и свирепый вид должны были произвести самое сильное впечатление на зрителей.
   Пока продолжались перестроения, генерал Флинн что-то прошептал ординарцу, и через несколько мгновений Сэндовал исчез.
   Наконец, генерал Флинн отдал честь Ноксу и спросил его, должен ли он закончить смотр. Нокс ответил, что сначала он хотел бы выступить перед армией. Выехав вперед, он сказал:
   - Солдаты! Ваше правительство благодарит вас за великолепие и непревзойденную точность ваших сегодняшних маневром. С такой армией свобода народа надежно защищена от махинаций деспотов, а земля вашей страны - от вторжения врага. Чтобы спасти вас от предателей, коварно пытавшихся уничтожить вас ядами, я занял кресло президента. Я подхватил бразды правления, выпавшие из рук, указывавших вам путь к гибели. Ваша доблесть в прошлом - залог вашей верности в будущем. Давайте же все вместе принесем клятву нашей стране и обещаем, что до последней капли крови будем защищать ее от внешних врагов и внутренней измены. Солдаты! Я приветствую вас! Ура!
   Президент развернулся и, когда генерал Флинн распустил армию, направился в административное здание. Генерал последовал за ним.
   Когда Нокс вошел, то был поражен, увидев Сэндовала, сидящего в кресле президента, в окружении бывших членов своего кабинета.
   - Что вам угодно, сэр? Что вы здесь делаете? - воскликнул он. - Немедленно покиньте это место, или я прикажу вас арестовать!
   Сэндовал мрачно улыбнулся и сказал:
   - Не думаю, что вы хорошо понимаете ситуацию. Боже милостивый, вы все еще считаете себя президентом! Разве вы не понимаете, что произошла революция?
   - Генерал Флинн! - строго сказал Нокс. - Пусть этого человека арестуют и посадят в тюрьму по обвинению в государственной измене! Я сейчас же оформлю необходимые бумаги.
   - Это невозможно! - ответил генерал.
   - Невозможно? Почему? - спросил Нокс, побледнев и повернувшись к двери.
   - Потому что я только что сделал его президентом.
   - Но армия? Я обращусь к армии.
   - Боюсь, это не поможет. Приказ о шпанских мушках изменил армию. Бригадные генералы заявили, что предпочитают астму волдырям.
   Нокс молча размышлял над возникшей ситуацией.
   - Бесполезно, Нокс, - сказал генерал. - Пилюли победили. Можете собирать свои вещи и уходить! Вам прекрасно известно, что теория Сэндовала верна. Вы прививаете оспу, не так ли? Вы используете кусочки льда для лечения обморожений? Я сам видел, как вы это делаете. Так что уходите. И побыстрее, иначе я буду вынужден позвать охрану.
   Когда Нокс с мрачным видом удалился, Сэндовал повернулся к секретарю казначейства.
   - Соберите налог в два процента, весь и сразу, со всего движимого и недвижимого имущества в Республике. Генерал Флинн вам поможет. Попробуйте договориться о займе в 50,000 долларов с банкирами. Мы не можем управлять страной без денег; к тому же, у меня кончились сигары. Генерал, дайте разрешение армии конфисковать все понравившееся на фермах и плантациях флеботомистов; пусть также оденутся в лучших магазинах, какие только смогут найти! Наши храбрые защитники не должны страдать, даже если гражданское население Республики будет ходить голышом!
  

III

  
   Бывший президент Нокс подумал, что, может быть, ему удастся найти утешение в особняке Хаммера. Когда он пришел туда, то обнаружил, что там еще ничего не знают о случившемся с ним несчастье. Мистер Хаммер сказал:
   - Нокс, поздравляю тебя с вступлением на пост президента! Для Сэнди это немного тяжеловато, но, возможно, когда-нибудь снова придет его очередь.
   - Уже пришла, сэр, - заметил Нокс.
   - Что? Снова революция? Сегодня?
   - Да, этот рыжий негодяй Флинн предал меня! Пусть меня повесят, мистер Хаммер, если я поверю, будто генерал Флинн обладает той возвышенной патриотической преданностью, которая должна быть у солдата. Эпаминонд не менял правительство по два-три раза в месяц; и если лорд Нейпир когда-либо разгонял правящий кабинет Британии, то вовсе не из-за шпанских мушек. Я не очень в этом разбираюсь, но мне кажется, что Флинну не хватает некоторых качеств, присущих величайшим героям.
   - Эта мысль пришла в голову и мне, - с легкой презрительной улыбкой сказала мисс Эпплби.
   - Почему бы вам с Сэнди не меняться? - спросил мистер Хаммер. - Вы будете президентом в понедельник, он - во вторник, и так далее.
   - Это противоречило бы Конституции, - ответил Нокс. - А я слишком уважаю ее, чтобы нарушить.
   - Рада слышать это от вас. Не думаю, чтобы хоть кто-то обратил внимание на этот факт, если бы вы о нем не упомянули, - сказала мисс Эпплби.
   - Ах, а вот и мисс Айрин, - воскликнул Нокс, заметив вошедшую девушку. - Доброе утро! Не могли бы вы уделить мне несколько минут?
   - С радостью.
   - Не могли бы мы прогуляться на крыльце, если ваш отец и тетя не будут против?
   Айрин согласилась и вышла из комнаты вместе с Ноксом.
   Объяснив ей сложившуюся ситуацию, тот сказал:
   - Но, мисс Хаммер, я не стану сожалеть о потере власти и должности, если смогу получить то, что мне хочется получить больше всего на свете.
   - Что же это такое?
   - Вашу... вашу... это... Вашу любовь!
   - Ах, доктор! Как раз этого я вам обещать не могу. Мне не хотелось бы вдаваться в подробные объяснения; но, среди прочего, могу лишь упомянуть, что не разделяю совершенно ваших медицинских взглядов. Например, какое средство вы можете предложить для замерзшего носа?
   - Видите ли, мисс Хаммер, я не вижу никакой связи между моей любовью к вам и моей теорией относительно замерзших носов.
   - Доктор Сэндовал сказал, что приложит к нему лед. А что бы сделали вы? Приложили к нему что-нибудь горячее?
   - Вот в чем дело! Сэндовал пытается обмануть вас своими еретическими взглядами?
   - Надеюсь, они вовсе не еретические; но подобное излечивается подобным, разве не так?
   - То есть, если бы вы обожгли руку, то поднесли бы к месту ожога зажженную свечу, чтобы облегчить боль?
   - Я не знаю.
   - А если бы наполовину захлебнулись, то, чтобы прийти в себя от шока, привязали бы к шее камень и бросились в омут? Или, случайно проглотив булавку, немедлнно проглотили бы вторую?
   - Не думаю, что стала бы это делать.
   - Конечно, не стали бы! Но именно так предлагают поступать гомеопаты! Предположим, ваш отец лишится глаза; значит, в качестве помощи, следует выбить ему второй глаз? Говорю вам, мисс Хаммер, такая глупость приведет эту страну к гибели, если мы не будем осторожны.
   - А вот и генерал Флинн! - воскликнула Айрин, видя подъехавшего и спешившегося бравого вояку. Когда она поднялась, чтобы поприветствовать его, Нокс вовсе не казался радостным. На самом деле, он выглядел мрачным и не пошевелился.
   - Доброе утро, мисс Хаммер! Привет, Нокс, - весело сказал генерал. - Не унывай, старина, может быть, скоро опять настанет твоя очередь.
   - Доктор, - сказала Айрин, желая сгладить возникшую неловкость, - только что указал некоторые ошибки гомеопатической теории.
   - Я и сам начинаю их видеть, - заявил генерал.
   - То есть как? - с удивлением воскликнул Нокс.
   - Вчера вечером доктор Сэндовал почти убедил меня, что его теория верна, - сказала Айрин.
   - Да, я слышал, что он был здесь прошлым вечером, - многозначительно произнес генерал. - Он рассказал мне, что произошло. И если бы я знал о его вполне определенных устремлениях, о которых он не упомянул, то я не стал бы выступать против Нокса. Он сказал, что любит ее, - шепотом сказал генерал бывшему президенту.
   - Я и понятия не имела, что он так скоро займет высший пост, - сказала Айрин.
   - Ну, я полагаю, он будет недолго занимать его, - заявил генерал, подмигивая Ноксу. - Знаешь, Нокс, что он сделал сразу же после того, как был приведен к присяге?
   - Нет; и что же?
   - Он приказал мне выдать солдатам по порции коры хинного дерева, посмотреть, не вызовет ли это у них озноб! Генерал Техада говорит, что даже Нерон не отдавал подобных приказов своим бригадным генералам; со своей стороны, он не считает, что это правильный путь спасения страны.
   - С таким же успехом можно доверить управление казной мошеннику, - заметил Нокс.
   - Разумеется, поэтому я в значительной мере снова на твоей стороне. Может быть, ты отправишься к генералу Тахеде и переговоришь с ним относительно деталей? Пообещай, что сделаешь его герцогом или еще кем-нибудь, и что гарантируешь ему излечение от ожирения в течение нескольких лет, - и он отдаст за тебя свою жизнь.
   Доктору Ноксу эта мысль понравилась, поскольку он поднялся и, попрощавшись с Айрин и генералом, сел на коня и скрылся.
   - Я рад, что он уехал, - сказал генерал. - Мне просто хотелось от него избавиться.
   - Вы действительно собираетесь вернуть ему пост? - спросила Айрин.
   - Полагаю, что да; во всяком случае, временно, пока не найду лучшего человека. Армия испытывает отвращение к этим президентам-медикам.
   - Но ведь вы же ничего не имеете против врачей вообще?
   - Особенно против таких прекрасных, как вы.
   - О, генерал!
   - Я говорю совершенно серьезно, мисс Айрин. Я готов целовать землю, по которой вы ступаете. Могу ли я рассчитывать на взаимность?
   - Ах, генерал, вы спрашиваете слишком много. Я почти дала клятву не выходить замуж за человека, который не был бы в значительной степени немощен, чтобы стать интересным предметом для научных исследований.
   - В таком случае, я счастливый человек. Взгляните на мой нос! Как было бы чудесно, если бы мы поженились, и вы смогли его исправить! Вам следует попытаться, Айрин. Подарите мне свою любовь, и вы можете накладывать на него шину по крайней мере раз в месяц.
   - Это было бы интересно, - задумчиво произнесла Айрин. - Боковые хрящи слегка искривлены. Возможно, я смогу их выпрямить, протянув веревку от вашей левой ноздри к правому уху.
   - Великолепно!
   - Но на параде вы будете выглядеть необычно.
   - Какая разница?
   - Я не думаю, что костные стенки вашего носа каким-либо образом затронуты.
   - Я знаю, что это не так, - сказал генерал с ударением.
   - Это очень увлекательное исследование - нос, - сказала Айрин.
   - Мой?
   - Чей бы то ни было. Тысячи людей не подозревают, что ощущают запахи с помощью длинного стебля обонятельной луковицы.
   - Их сотни тысяч, - воскликнул генерал. - Даже я об этом не подозревал.
   - А тетя Эпплби сказала, что не верит моим словам о том, что она не может подмигнуть мне без сфинктера. Она заявила, что считает меня сумасшедшей.
   - И совершенно напрасно! Лично я не смог бы без него подмигнуть.
   - Без сфинктера даже целоваться нельзя!
   - В самом деле?
   - Конечно.
   - Могу я попробовать сделать это? - спросил генерал.
   - О, генерал, на что только не пойдешь ради науки.
   Генерал схватил ее руку и поцеловал. Она позволила ему задержать ее в его руках.
   - Я не заметил, помог ли мне сфинктер... или как вы там его называете? Разрешите мне попробовать еще раз!
   Айрин мило улыбнулась, когда генерал повторил. Но когда он решился на третью попытку, она внезапно убрала руку, и генерал сильно ударился носом о спинку стула. Когда он поднял голову, в его глазах блестели слезы.
   - Прошу прощения, - воскликнула Айрин. - Вам больно?
   - О, нет, нисколько.
   - Я вижу, вы ударились слезными железами. Они расположены близко к носу.
   - Могу я снова взять вашу руку? - спросил генерал и схватил ее, не дожидаясь разрешения.
   - Рука! - воскликнула Айрин. - Как это прекрасно! У меня прекрасный парижский пластырь на запястье и пясти. Как-нибудь я вам это покажу.
   - Удивительно, как много вы знаете о таких вещах, просто удивительно, - сказал генерал. - А как называется кость на затылке?
   - Разумеется, затылочная кость.
   - А как называются мышцы руки?
   - Среди прочих, остная и заостная.
   - Хорошо, позвольте объяснить, зачем я это спрашиваю. Я хочу взять у вас урок. Когда я обовью своей заостной мышцей вашу талию, ваша затылочная кость может соприкоснуться с моей лопаткой?
   - Сначала мои волосы, а потом, конечно, кость. Но, генерал, предположим, выйдет папа и нас увидит?
   - Пусть выйдет! Кого это волнует? - отважно воскликнул генерал. - Думаю, мне снова следует потренировать сфинктер и поцеловать вас.
   - Генерал! Как вы можете?.. - покраснев, сказала Айрин, когда тот совершил очередную попытку.
   - Не называйте меня генералом, зовите меня Теренсом, - сказал он, привлекая ее поближе. - Вы ведь согласны выйти за меня, не так ли? Я знаю это, Айрин, дорогая!
   - Теренс! - прошептала Айрин.
   - Что, дорогая?
   - Я слышу, как бьется твое сердце!
   - Оно бьется только для тебя, мой ангел!
   - Но оно очевидно не в порядке; желудочек сокращается неравномерно.
   - Я удивлен, как это он еще не разорвался от радости.
   - Тебе нужно лечиться. Я дам тебе лекарство.
   - Оно принадлежит тебе, дорогая. Делай с ним, что хочешь.
   - А эта рана в твоей конечности? Пуля в большой берцовой или малой берцовой кости?
   - Понятия не имею, что означают эти термины, но ты можешь анализировать меня, пока не найдешь ее. Если хочешь, можешь разрезать меня на куски.
   - О, Теренс!
   - Сфинктер, вот что волнует меня сейчас больше всего, - сказал генерал. - Позволь мне проверить, работает ли он, как должно.
   - О, ген... Теренс, я имею в виду!
   - Да, дорогая?
   - Ты ничего не имеешь против, чтобы я изучала медицину и стала настоящим врачом?
   - Ни в коем случае! Завтра же я куплю тебе ящик хирургических инструментов.
   - О, неужели?
   - С пилой, ножом длиной в целый фут, ланцеты, буравы и прочее.
   - Замечательно! Но, Теренс...
   - Что, дорогая?
   - Буравы... Врачи ими не пользуются.
   - Ну и ладно. Во всяком случае, я куплю тебе галлоны лекарств: морского лука, болеутоляющие, мышьяк - столько, сколько хватит, чтобы вылечить всю Центральную Америку.
   - Как мне тебя отблагодарить?..
   - А еще я назначу тебя генерал-хирургом Вооруженных сил, и старина Нокс удавится от ярости.
   - Бедный доктор Нокс! Что он скажет, когда узнает, что мы помолвлены?
   - Мне все равно, что он скажет. Если он посмеет что-то сказать, я порекомендую ему жениться на твоей тете. Он и Сэндовал могут претендовать на ее руку.
   - Тетя уезжает.
   - Далеко?
   - На Кубу. Там живет ее брат. Она проведет у него несколько месяцев.
   - Нокс подождет, пока она вернется.
   - Она не любит врачей.
   - Да, я помню, ты говорила об этом. Ее недоверие к сфинктерам просто поражает. Позволь, я проверю, что с моим все в порядке?
   Как только генерал поцеловал Айрин, на крыльцо вышла мисс Эпплби, а мгновение спустя - мистер Хаммер.
   - Что я вижу! Айрин, ты позволяешь джентльменам приветствовать себя подобным образом?
   - Все в порядке, мадам, - весело ответил генерал. - Мы помолвлены. Позвольте мне приветствовать свою новую семью.
   - Можете поцеловать мистера Хаммера, если желаете.
   - Мистер Хаммер, - сказал генерал. - Айрин приняла мое предложение руки и сердца. Буду рад обсудить этот вопрос с вами, когда вам будет удобно.
   - Не стану откладывать, сэр, - ответил мистер Хаммер, - но, боюсь, это вызовет очередную революцию. Нокс и Сэндовал безумны настолько, что могут пойти на что угодно.
   - Они не опасны, сэр, ни капельки не опасны. Я об этом позабочусь. Мне очень жаль слышать, мисс Эпплби, что вы уезжаете. Вы не сможете присутствовать на свадьбе. А я надеялся с вами потанцевать.
   - Я не танцую.
   - У нас будет армейский оркестр.
   - В таком случае, сомневаюсь, что стала бы танцевать, даже если бы умела.
   - А теперь, - сказал мистер Хаммер, - давайте пообедаем. Вы к нам присоединитесь?
   - О, разумеется. Я чувствую себя так, будто уже стал членом семьи.
   После чего все скрылись за дверью.
   На следующий день произошли два важных события. Рано утром мисс Эпплби отплыла на Кубу. Она очень боялась морской болезни. Айрин дала ей пару лекарств. Доктор Нокс прислал третье, доктор Сэндовал - четвертое. У мисс Эпплби имелись и другие, о которых она читала в газетах, а генерал Флинн дал ей патентованную койку, раскачивавшуюся вместе с судном, а потому, пользуясь ею, заболеть морской болезнью было невозможно. Когда пароход отчалил, члены семьи и друзья помахали платочками, после чего Айрин так горько расплакалась, что генерал был вынужден приложить все усилия, чтобы ее утешить.
   Позже, в тот же день, генерал выстроил армию и в короткой речи сообщил, что свобода страны в опасности, и на вооруженные силы возложена обязанность вырвать власть из рук Сэндовала и партии пилюль, угрожавших республике полным уничтожением.
   В рядах армии находилось сто пятнадцать человек и четырнадцать бригадных генералов. Построив войска в боевой порядок, генерал отдал приказ двигаться на здание правительства. Президент Сэндовал, должно быть, услышал о происходящем. Двери были закрыты и заперты, у окон второго этажа расположилась дюжина мужчин с мушкетами.
   Когда нападавшие приблизились, один из мушкетов случайно выстрелил, после чего тридцать восемь рядовых, девять полковников и шесть бригадных генералов спешно покинули армейские ряды, поскольку у них дома обнаружились срочные дела.
   Генерал Флинн смело подъехал к осажденному зданию с обнаженной саблей в руке и потребовал у Сэндовала капитуляции.
   - Сначала я тебя повешу! - ответил тот.
   - Мне хотелось бы избежать кровопролития, - сказал генерал; и тут же еще десять человек и полковник вспомнили о неотложных домашних делах, - но в таком случае я буду вынужден взять здание штурмом.
   - Не думаю, что вам это удастся, - ответил Сэндовал. - Я - законный президент Республики, и умру на своем посту.
   - Что толку в словах, Сэнди? - возмутился генерал. - Ты прекрасно знаешь, что должен сдаться, так что прекращай сопротивление и уходи.
   - Ничего подобного.
   - Если мы станем драться, то сломаем двери и мебель; а если станем осаждать, то кто-то из армии, на жаре, может получить солнечный удар. Тебе следует сдаться хотя бы из уважения к ним.
   - Лекарства Нокса убьют их скорее, чем солнечный удар, - ответил Сэндовал.
   - Погоди, дай мне только до тебя добраться, пилюля! - в ярости крикнул Нокс.
   - Тебе бы стоило для начала позаботиться о людях, которые заболели из-за твоих шпанских мушек, прежде чем читать мне нотации, старый мошенник! - отозвался Сэндовал.
   - Итак, ты намерен сдаться? - спросил генерал Флинн.
   - Разумеется, нет, - ответил президент.
   - В таком случае, я вышвырну тебя и твое правительство предателей на улицу менее чем в полчаса! Или я буду не я!
   Генерал спешился и, собрав оставшихся бригадных генералов, провел военный совет.
   Некоторое время спустя отряд под командованием генерала Техады замаршировал по улице. Сэндовал и его храбрые товарищи смотрели на них со смешанным чувством любопытства и тревоги. Отряд вернулся, волоча за собой пожарную машину. Ее расположили под окном правительственного здания, и армия, взяв в руки ведра, вытянулась от машины к реке двойным рядом.
   Сэндовал и его товарищи быстро поняли смысл этого маневра и закрыли окна. Машина заработала. Армия принялась наполнять емкости водой. Генерал Техада, взяв шланг, поднялся по лестнице, которую установил возле стены Нокс.
   Когда отважный генерал оказался на уровне окна, он разбил стекло кулаком и направил струю воды в Исполнительный департамент правительства Пилюль. Его сотрудники, сопровождаемые Сэндовалом, перебрались в другую комнату. Генерал, не выпуская шланга, забрался в окно и занялся преследованием беглецов. Он гонял их из комнаты в комнату, пока они не скатились, вверх тормашками, по главной лестнице. Вода хлестала с такой силой, что осажденные были вынуждены сделать выбор между утоплением и бегством на улицу. Они отперли дверь и тут же были арестованы. Нокс вошел в дверь, собираясь поговорить с генералом Техадой, но полный энтузиазма доблестный генерал не узнал его и направил на него шланг; Нокс был сбит с ног и вынесен на улицу.
   Революция совершилась! Флеботомисты одержали победу. Нокс был сразу же приведен к присяге главным судьей, отставившим ведро, которым собирал воду, на время торжественной церемонии, а кабинет Пилюль, мокрый, измотанный, обескураженный и несчастный, был отправлен по домам переодеться в сухое.
   - Это было потрясающе, не так ли, Нокс? - сказал генерал Флинн.
   - Идея о пожарной машине была гениальной, генерал!
   - Я собираюсь написать об этом книгу. В настоящее время войны слишком кровопролитны. Предлагаю применять вместо винтовок и пушек пожарные шланги. Дайте мне достаточно пожарных машин, и я одержу победу над самой большой армией в Европе, без единой жертвы!
  

IV

  
   Правительство Нокса находилось у власти около двух недель, когда мистер Хаммер получил письмо следующего содержания от своего шурина, американского торговца, который вел дела в Гаване:
   "Дорогой Иешуа,
   У меня плохие новости. Сара прибыла 15-го числа. Ее здоровье совершенно расстроено. Перед началом плавания она приняла некоторые средства от морской болезни, что, в сочетании с колебаниями койки, на которой она спала, привело к настолько тяжелому заболеванию, что капитан опасался за ее жизнь. Хирург сообщил мне, что не встречался с таким тяжелым случаем морской болезни на протяжении всей своей профессиональной карьеры. В результате, добравшись до моего дома, она слегла и скончалась утром 17-го. В соответствии с ее последней волей, ее останки будут отправлены вам на следующем пароходе ***".
   Это случилось как раз в то время, когда генерал-майор Бассера, военный министр Венесуэлы, посещавший Кубу с визитом, подхватил желтую лихорадку. Через несколько часов он скончался, и были приняты все надлежащие меры, чтобы доставить его на родину с пышностью и почетом на венесуэльском фрегате "Эль Каспадор", стоявшем на якоре в гавани Гаваны.
   К несчастью, ящики, в которых находились останки генерал-майора Бассера и мисс Эпплби, были совершенно одинаковыми, и, когда они лежали на пристани, рядом друг с другом, венесуэльские моряки, разумеется, унесли на свой корабль мисс Эпплби, в то время как покойный генерал-майор был помещен в трюм пакетбота и отправлен в Никарагуа.
   Проявления траура на фрегате "Эль Каспадор", когда он взял курс на родину, были впечатляющими. В течение всего рейса было приказано отдавать салют. Караул окружил усыпальницу, обтянутую черным бархатом и серебром, а духовой оркестр играл, не смолкая, траурные марши. Было подсчитано, что за время рейса израсходовали пару тонн пороха и несколько сотен тысяч кубических футов воздуха прошли через легкие оркестра, не говоря уже о мышечной нагрузке.
   По прибытии останков в Каракас были подготовлены государственные похороны, весь город задрапирован траурным крепом, улицы заполнены людьми, армия выстроена, гроб с внушительной церемонией помещен в великолепную гробницу, построенную за государственный счет. Присутствовавшие на похороних иностранные гробовщики говорили, что она превосходит все, виденное ими когда-либо. Вся нация проливала слезы; сердца представителей великого народа сжимались от тоски.
   Смертная часть генерал-майора Бассера прибыла в Никарагуа вовремя и была доставлена в дом мистера Хаммера.
   Ящик принесли, когда в доме находился генерал Флинн. Он чувствовал, что его священный долг - утешать Айрин в час скорби. Когда крышка была снята, Айрин воскликнула:
   - Как сильно она изменилась! - после чего заплакала.
   - Я бы ее не узнал, - сказал генерал.
   - Она не похожа на прежнюю Сару, это точно, - заметил мистер Хаммер.
   - Думаю, здесь нет никакой ошибки? - спросил генерал.
   - О, нет; конечно, нет, - ответил мистер Хаммер.
   - Но тетя не была лысой, - сказала Айрин.
   - И нос ее загибался вверх, а не вниз, - добавил мистер Хаммер.
   - Это очень любопытно, - заметил генерал. - Но смерть производит странные изменения.
   - Мы не в силах постичь эту тайну, - сказал мистер Хаммер, - но мне хотелось бы знать, как получилось, что ее оставшиеся волосы потемнели. Раньше они были седыми.
   - И у нее отсутствовал двойной подбородок, - добавила Айрин.
   - Ну что же! - заметил мистер Хаммер. - Нам следует принимать факты такими, какие они есть. Я не сомневаюсь, что все в порядке.
   Генерал увел рыдающую Айрин, а мистер Хаммер отправился в город, чтобы организовать похороны. На следующий день тело упокоилось на кладбище. Присутствовали только члены семьи, генерал Флинн и священник.
   Примерно через месяц венесуэльский фрегат вошел в гавань и отправил на берег восемь шлюпок с солдатами. Никто и представить себе не мог, что послужило причиной вторжения. Однако президент Нокс посчитал, что это прибыл президент Венесуэлы с государственным визитом, обещанным Сэндовалу.
   Солдаты не сказали ничего. Они быстро прошли по улицам на кладбище. Подойдя к семейному склепу Хаммеров, они взломали дверь и забрали гроб с телом генерал-майора Бассера. Затем заложили в склеп бочонок с порохом, прикрепили фитиль и отошли на безопасное расстояние, чтобы посмотреть, как фрагменты склепа со свистом разлетаются в разные стороны.
   После чего вернулись на корабль с останками генерала, подняли якорь и отплыли. Но где находилась покойная мисс Эпплби во время этого возмутительного события? Информацию удалось получить с трудом, - когда семья Бассера обнаружила, что похоронен был другой человек, а не их благородный родственник, она была так возмущена, что отнесла гроб на пляж и бросила его в море. Согласно другим слухам, правда, не подтвержденным, его подхватило море, в течение месяца или двух он плавал вокруг Мексиканского залива, оказывался возле берегов Гватемалы и Белиза, раздражая акул и предоставляя место для ночлега чайкам. Наконец, капитан ямайской шхуны привязал к нему старый якорь и затопил на глубине шестидесяти саженей.
   Когда это стало известно в Никарагуа, и была раскрыта истинная цель венесуэльского вторжения на кладбище, возникло сильное волнение. Появилось ощущение, что священная земля Республики была попрана ногами врагов, а также, что самые святые права одного из граждан страны нарушены самым оскорбительным и неуважительным образом. Генерал Техада заявил, что если сможет доставить две пожарные машины в Каракас, то поставит Венесуэлу на колени. Генерал де Кампо поклялся, что нанесенное оскорбление можно смыть только кровью, и согласился добровольно пройти по Венесуэле огнем и мечом, если его теща будет не против. Генерал Куркулио наточил свою саблю и зарядил оба пистолета, по-видимому, намереваясь уничтожить Венесуэлу в одиночку; но внезапно слег в постель с ложным приступом желтой лихорадки, услышав о том, что президент Нокс объявил войну.
   Нокс заявил, что война необходима, но он чувствовал, что стране нужно время, чтобы подготовиться к длительной кровопролитной борьбе. Доктор Сэндовал поклялся, что если бы президентом был он, то немедленно организовал бы карательную экспедицию, а также выразил убеждение: ничего подобного не случилось бы, если бы умершие, к своему несчастью, не общались с аллопатами. Генерал Флинн, казалось, был склонен хранить спокойствие. Он просто сказал, что если, по его мнению, правительству страны понадобятся его услуги, его старший офицер знает, где его найти.
   Нокс так долго тянул с разрешением возникшей ситуации, что Сэндовал решил обратиться к нации по вопросу тети Айрин. Он выпустил воззвание, в котором, указывая на явное нежелание президента возмутиться беспричинным и страшным унижением республики, остановился на том факте, что кризиса можно было бы избежать, если бы генерал Бассера избрал гомеопатическое лечение, вместо шпанских мушек и прочих нелепостей, с помощью которых Нокс в течение многих лет стремится уничтожить человеческую расу; наконец, пообещал, что если народ вновь доверит ему пост президента, он потребует и добьется от Венесуэлы удовлетворения.
   На следующий день Нокс ответил прокламацией, в которой сообщил, что уже направил соответствующее требование правительству Венесуэлы, содержащие пункты, долженствовавшие быть исполненными беспрекословно:
   1. Полное удовлетворительное извинение.
   2. Компенсация в пятьдесят тысяч долларов.
   3. Поднять тетю Айрин со дна Мексиканского залива.
   4. Восстановление склепа Хаммеров, из голубого мрамора и с готической отделкой.
   5. Оплата расходов мистера Хаммера, связанных с похоронами.
   Пока вопрос дебатировался в обеих правительствах, некоторые государственные деятели Никарагуа рассматривали, не будет ли хорошей идеей созвать Центральноамериканский конгресс для обсуждения и решения вопроса о тете Айрин. Однажды вечером президент Нокс отправился к дому мистера Хаммера. По дороге туда его догнал генерал Флинн. Нокс с удивлением узнал, что у генерала тот же, что и у него, конечный пункт назначения.
   - Флинн! - начал Нокс. - Если я тебе кое-что скажу, ты сохранишь это в секрете?
   - Разумеется!
   - Я доверяюсь тебе, потому что рассчитываю на твою поддержку перед старым Хаммером. Дело в том, Флинн, что я уже почти решил жениться на Айрин!
   - Нет! - воскликнул генерал.
   - Да, сэр. Она вроде как наполовину согласна, и я собираюсь надавить на нее сегодня вечером, чтобы получить окончательный ответ. Обещай мне, что чем-нибудь займешь старика, чтобы он мне не мешал!
   - Посмотрю, можно ли будет что-нибудь сделать.
   - Если у тебя появится шанс, замолви за меня словечко. Мне нужно его благословение. У него много денег.
   - Очень много.
   - И еще, Флинн!
   - Что?
   - Мне бы хотелось, чтобы ты, как бы случайно, в присутствии Айрин сказал, что Сэндовал - шарлатан, и что его медицинская система - верная дорога к внезапной смерти!
   - Я могу для тебя сделать что-то еще?
   - Не думаю. Хотя... Ну, можно еще сказать, что я написал письмо президенту Венесуэлы, сообщив, что если он лично не поплывет и не нырнет за тетей Айрин, я его свергну, даже если мне придется преследовать его от Мексиканского залива до Терра дель Фуэго. Что-то в этом роде.
   Айрин была дома и радушно встретила обоих посетителей. Через несколько минут разговора, президент Нокс принялся яростно подмигивать генералу, намекая, что тому пора отправиться на поиски мистера Хаммера, но генерал, казалось, этого не замечал. Президент, таким образом, был вынужден вести разговор на нейтральные темы, и начал рассказывать Айрин о находке горячих источников на плантации генерала Куркульо, и сколько усилий приложил последний, чтобы посадить вокруг источников кофейные деревья, в надежде, что когда они вырастут, их сок будет напоминать горячее кофе. В разгар беседы слуга объявил о приходе доктора Сэндовала.
   Когда тот вошел, то был весьма удивлен, увидев двух лидеров флеботомистской партии; однако, вежливо поприветствовав Айрин, сухо поклонился им и решил остаться.
   - Есть ли какие-нибудь новости о вашей тете, мисс Хаммер? - спросил Сэндовал, неприязненно косясь в сторону других гостей.
   - Никаких, - с некоторым волнением ответила Айрин.
   - Правительство ведет переговоры, - с достоинством ответил Нокс. - Скоро мы сможем предпринять определенные действия.
   - Думаю, давно уже пора было что-то предпринять, - отозвался Сэндовал.
   - Мисс Хаммер прекрасно понимает, что ничего нельзя сделать, кроме того, что уже сделано, - ответил Нокс, снова подмигнув генералу, чтобы подвигнуть того рассказать о письме, адресованном президенту Венесуэлы. Но генерал промолчал.
   - К несчастью, - сказал Сэндовал Айрин, - мисс Эпплби не нашла надлежащего медицинского обслуживания на Кубе.
   - Полагаю, ваш метод лечения, когда человек страдает от морской болезни, заключается в том, чтобы дать ему морской лук или что-то такое, от чего ему станет только хуже, - заметил Нокс.
   - Мой метод - не дать человеку умереть от морской болезни за два дня.
   - Я думаю, вы убьете его за один день, - сказал Нокс.
   - Надеюсь, мисс Хаммер, вы понимаете абсурдность подобных разговоров? Мисс Хаммер, генерал, отдает предпочтение гомеопатической системе, - сказал Сэндовал.
   - В самом деле? - спросил генерал.
   - Напротив, она склонна доверять другой школе. Разве нет, мисс Айрин? - спросил Нокс.
   - Думаю, - сказала Айрин, - я предпочитаю эклектичный метод.
   - Эклектика? - воскликнул Нокс.
   - Это невозможно! - воскликнул Сэндовал.
   - Это система, которую я собираюсь изучать, - сказала Айрин.
   - Вы собираетесь этим заниматься?
   - Да.
   - Но не с целью практиковать, конечно? - уточнил Сэндовал.
   - Я намерена открыть практику, когда получу диплом.
   - Как врач?
   - Да.
   - Женщина-врач! Кто бы мог в это поверить? - сказал Сэндовал.
   - Вы говорите это всерьез? - спросил Нокс.
   - Она говорит вполне серьезно, - ответил генерал.
   - Ну, тогда конечно, - сказал Нокс с истерическим смехом, - говорить больше не о чем.
   - Что значит - не о чем? - с яростью спросил генерал.
   - Видите ли, поскольку я считаю женщину-врача... ну, я не скажу, что... в общем, мисс Хаммер, между нами все кончено. Я отзываю свое недавнее предложение.
   Генерал Флинн рассмеялся.
   - Над чем ты смеешься? - спросил Нокс.
   - Не вижу в этом ничего смешного, - добавил Сэндовал. - Мое медицинское общество исключит меня из своих членов, если я признаюсь в знакомстве с женщиной-врачом.
   - Джентльмены, - сказал генерал, вставая и принимая воинственный вид, - пожалуй, лучше остановиться. Нокс, ты говоришь, что отзываешь свое предложение жениться на этой леди?
   - Да, сэр.
   - Ну, поскольку она уже помолвлена со мной, этот спектакль кажется в некотором смысле излишним. Она не вышла бы за тебя, даже если бы ты остался единственным мужчиной. Она ненавидит тебя больше, чем твои пациенты ненавидят твои дозы асафетиды.
   - Помолвлена с тобой! - воскликнул Нокс. - Невозможно!
   - И, Сэнди, - сказал генерал, - твое медицинское общество не позволит тебе быть с ней знакомым? Ну, сэр, из страха, что такое возможно, незамедлительно сообщаю, что с настоящего момента ваше знакомство прекращается. Всего наилучшего! Кстати, Нокс, когда будешь выходить, не забудь рассказать мистеру Хаммеру о президенте Венесуэлы, а также изложить свой взгляд на размер его богатства.
   Оба врача, стиснув зубы, мрачно улыбнулись, вежливо поклонились и вышли.
   - Нокс, - сказал Сэндовал, - это дело кажется мне странным.
   - Весьма!
   - Это означает войну с правительством, я полагаю.
   - Не сомневаюсь.
   - Не будет ли хорошей идеей действовать сообща?
   - Думаю, что да.
   - Вот моя рука!
   - А вот моя; будем плечом к плечу сражаться против Флинна, женщин-врачей и эклектичной системы!
   Когда врачи ушли, генерал Флинн подошел к Айрин и, взяв ее за руку, сказал:
   - Надеюсь, мы от них избавились. Я знал, им не понравится, что ты изучаешь медицину. У них и так не хватает работы, и было бы еще меньше, если бы появился врач, умеющий лечить, а не убивать!
   - Боюсь, они очень разозлились, Теренс; они способны причинить нам вред?
   - Нет, если только они не убедят нас принять какое-нибудь из своих лекарств; но мы слишком умны, чтобы это сделать.
   Вошел мистер Хаммер, и генерал объяснил ему ситуацию. Первый рассмеялся, однако вскоре, став серьезным, сказал:
   - Но, Флинн, как насчет налогов? Нокс обязательно попытается получить их за все прошлые годы, как только вернется к себе в офис.
   - Мы можем легко уладить этот вопрос.
   - Как?
   - Давайте устроим еще одну революцию! Я предъявлю стране вас, и пообещаю, что как только вы станете президентом, то сразу приведете Венесуэлу к соглашению; тогда вы сможете забыть о налогах. Я буду вашим зятем, и мы сможем сохранить это правительство в качестве своего рода семейного дела.
   Мистеру Хаммеру эта идея понравилась, и он согласился. Утром, генерал Флинн издал воззвание, в котором объявлял Нокса свергнутым с поста президента как предателя, вследствие его небрежения к обязанности отомстить за поруганную честь страны. Его преемником был объявлен мистер Хаммер, а Айрин Хаммер, в том же воззвании, назначалась на должность генерал-хирурга вооруженных сил.
   При обычных обстоятельствах, армия встала бы на сторону генерала Флинна, но как только среди солдат распространилась новость о том, что назначение Хаммера означает войну с Венесуэлой, почти половина взбунтовалась и стала на сторону Нокса и Сэндовала.
   Среди бунтовщиков оказались все бригадные генералы, за исключением Техады. Генерал де Кампо заявил, что Флинн ему очень нравится, но он никогда не станет сопровождать армию в поход летом, если ее не будут должным образом снабжать мороженым. Генерал Куркулио сказал, что если бы Венесуэла называлась как-нибудь иначе, он сражался бы с ней до последнего вздоха, но еще мальчиком он поклялся никогда не воевать со страной, чье название начинается на букву В. Полковник Грэмбо жаждал битв, но читал роман с продолжением в журнале, и не мог думать о Венесуэле, пока не дочитает его до конца.
   Половина армии, оставшаяся верной генералу Флинну, сделала это потому, что знала, - революции генерала всегда успешны, и предпочитали находиться на стороне, которой сопутствует успех и которая раздает жалование.
   На следующий день генерал Флинн послал Ноксу приказ оставить свой кабинет. Нокс спустил посыльного по лестнице. Флинн написал еще один приказ, в котором говорилось о немедленном выступлении на врага.
   Половина армии генерала Флинна немедленно была построена и выдвинулась из казарм в сторону города. Армия Нокса и Сэндовала обнаружилась занимающей боевые позиции за ограждением из столбов и рельсов на его окраине.
   Когда генерал Флинн увидел это, он отдал приказ остановиться и бросил на врага четырех стрелков. Те продвинулись футов на двадцать, но так как правительственные войска открыли огонь из мушкетов на поражение, беспорядочно отступили к главным силам.
   Тогда генерал Флинн отважно выехал вперед и приказал врагу сдаться. В ответ полковник Карбой, один из принявших сторону Нокса, бросил в него старый ботинок. Генерал принял решение немедленно дать бой. Вернувшись к своей армии, он приказал солдатам броситься на неприятеля в штыковую и занять их позиции. Никто не пошевелился.
   - В таком случае, стреляйте в них! - взвизгнул генерал.
   Мушкеты рявкнули, правительственная армия сорвалась с места и покинула свои укрепления. Армия Флинна ринулась вперед и закрепилась на оставленных врагом позициях. Мгновение спустя залп произвела армия Нокса, и герои Флинна сразу же отступили.
   Эти блестящие наступательно-отступательные действия продолжались несколько часов, ограждение одиннадцать раз переходило из рук в руки. Война приобрела несколько утомительный характер, и генерал Флинн решил зайти с фланга. Он едва успел отдать необходимые распоряжения, когда услышал гром пушек. Интенсивная стрельба велась в течение нескольких минут, нагнав на обе армии такой страх, какого они прежде никогда не испытывали. Разведчики, посланные на вершину соседнего холма, вернулись с поразительным известием, что венесуэльский фрегат бросил якорь в гавани и обстреливает город. Как только это стало известно, обе армии одновременно покинули позиции и помчались вглубь страны, со всей возможной скоростью, с какой прежде велись военные операции в этом регионе.
   Генерал Флинн остался на поле боя в единственном числе. Он чувствовал себя обескураженным, и это было естественно. Усевшись на бревно, он взял кусок кирпича и начал точить саблю, когда услышал женский крик. Отправившись в лесок неподалеку, он обнаружил в нем генерал-хирурга Айрин Хаммер, стоявшую на коленях возле открытого ящика с хирургическими инструментами и горько рыдавшую.
   - Что случилось, моя дорогая?
   - Я думаю, это подло! - ответила Айрин и зарыдала еще сильнее.
   - Подло, мой ангел? Что ты имеешь в виду?
   - Да ведь никто не ранен! Вы сражались почти целый день, и никто не получил даже царапины, чтобы я могла наложить бинт! Я не ожидала такого отношения!
   - Мне очень жаль, милая, но я ничем не могу тебе помочь.
   - Что толку в генерале-хирурге, - сказала Айрин, поднимая на него полные слез глаза, - если никто не пострадал. Не верю, чтобы это была настоящая война. Наполеон и герцог Мальборо всегда бывали ранены.
   - Да, но, Айрин, дорогая...
   - Если бы ты действительно любил меня, то хотя бы одна сабля нанесла бы рану, чтобы я могла ее зашить, или пуля поразила цель, чтобы я могла ее извлечь. Это позор, позор, - вот что это такое!
   - Если ты меня простишь, то, как только мы вернемся в город, тебе тут же представится возможность показать твое искусство на первом встречном, будет ли это человек, которого пнул мул, или в которого угодит пуля.
   - Ты мне обещаешь?
   - Да. Клянусь честью! И, Айрин...
   - Да?
   - Если этот фрегат действительно обстрелял город, может быть, тебе найдется занятие, - кого-то разорвало пополам или что-нибудь оторвало.
   - Мы можем пойти туда прямо сейчас и посмотреть?
   - Разумеется. Армии разбежались, я встречусь с захватчиком один. Главнокомандующий обязан исполнить свой долг, несмотря ни на что! Трусливые негодяи!
   Генерал помог Айрин сесть на лошадь, вскочил в седло сам, и они помчались в сторону города. Оказавшись на главной улице, они с удивлением увидели развевающиеся флаги и город в праздничном наряде. Генерал не мог понять, в чем дело. Вместе со своей спутницей он направился к правительственному особняку, но, когда они подошли, с удивлением увидел выстроившихся перед дверями солдат в иностранной форме. Первым его порывом было отступить, но тут он заметил мистера Хаммера, точнее, - президента Хаммера, - выглянувшего в окно и с улыбкой на лице пригласившего генерала и Айрин войти.
   - Ну что же, - сказал генерал, - это самое странное, что я когда-либо видел, но раз твой отец нас приглашает, думаю, нам лучше пройти к нему!
   - Разумеется, - сказала Айрин.
   Когда они входили, охрана взяла на караул; генерал помог Айрин подняться по лестнице. Когда они вошли в кабинет президента, мистер Хаммер приветствовал их и сказал:
   - Ах, как я рад вас видеть! Вы как раз вовремя. Позвольте представить вам Президента Венесуэлы Маракаибо. Господин Президент, моя дочь. Генерал Флинн, главнокомандующий нашей армией!
   - Рад нашему знакомству, - сказал президент Маракаибо, пожав руки генералу и Айрин.
   - Вы очень добры, - ответила Айрин.
   - Уверяю вас, это большая честь для меня! - сказал генерал. - Только я не совсем понимаю...
   - Конечно, нет, - смеясь, сказал президент Хаммер. - Его Превосходительство приехал к нам с обещанным визитом, и мы рады принять его у нас.
   - Но канонада, которую мы слышали? - спросила Айрин.
   - Он прибыл на фрегате "Эль Каспадор" - великолепное судно! - сказал мистер Хаммер. - Это был приветственный салют.
   - Значит, международное осложнение, - спросил генерал, - устранено?
   - Благослови тебя Господь, дружище, никаких осложнений, - замахал руками мистер Хаммер.
   - Но как же тогда... как же насчет... насчет... как насчет тети Айрин? - требовательно спросил генерал.
   - Вашему Превосходительству придется ответить на этот вопрос, - сказал мистер Хаммер, обращаясь к гостю.
   - Разумеется, - ответил тот, как истинный джентльмен.
   После чего встал, открыл дверь в соседнюю комнату и позвал:
   - Любовь моя!
   Появилась дама, взяла его под руку, вошла в комнату и подняла вуаль.
   Это была Сара Эпплби, тетя Айрин.
   Айрин вскрикнула и упала в обморок. Генерал побледнел, как мел.
   - Вы здесь! - сказал он. - А мы думали, что вы умерли!
   - Это действительно ты? - тихо спросила тетю Айрин, открывая глаза.
   - Разумеется! Кто же еще? Как поживаешь, дитя мое? Рада снова видеть тебя. А вы, генерал, здоровы, как обычно?
   - Да, но... Но... как вы объясните...
   - Ошибкой, - ответила тетя Айрин. - На самом деле, я не умерла, просто впала в состояние анабиоза - простой случай каталепсии. Я пришла в себя на следующее утро после того, как меня опустили в отвратительную сырую могилу. Если я узнаю, кто распространил слухи обо мне, плавающей в Заливе, ему несдобровать!
   - Хорошо, мисс Эпплби... - начал генерал.
   - Нет, - перебил его президент Маракаибо, - не мисс Эпплби! Она теперь миссис Маракаибо! Она - моя жена. Ее случай заинтересовал меня настолько, что я заинтересовался ею. Она не отвергла меня, мы поженились, и вот мы здесь!
   Айрин подошла к тете и нежно поцеловала ее. После чего президент Маракаибо сказал:
   - Позвольте и вашему дяде поприветствовать вас! - и нежно поцеловал Айрин. Он собирался повторить, когда генерал заявил:
   - Думаю, одного раза достаточно, Ваше Превосходительство, - и отвел ее.
   - Значит, вы все-таки будете присутствоват на нашей свадьбе? - спросил генерал у тети Айрин.
   - О, да.
   - И мы с вами потанцуем?
   - Возможно, если вы сможете убедить армейский оркестр играть достаточно долго.
   - А я буду танцевать с моей племянницей, - сказал президент Маракаибо.
   - Оркестр будет играть до тех пор, пока вы этого не делаете, - с хмурым взглядом ответил генерал.
   Свадьба состоялась через неделю, и это был самый блестящий праздник, какой когда-либо видели в Республике. Все бригадные генералы надели парадную форму. Они присягнули на верность правительству Хаммера, как только уверились, что война окончена. Президент Хаммер положил конец революциям и правил твердой рукой. Своим первым указом после свадьбы он отправил Нокса и Сэндовала в вечное изгнание. Те отправились на Юкатан и занялись практикой, в результате чего смертность там за один год увеличилась чуть более чем на пятнадцать процентов.
  

НЕКОТОРЫЕ МЫСЛИ ПО ПОВОДУ НОЧНЫХ СЕРЕНАД

  
   Наши предки, вовсе того не желая, доставили нам множество неприятностей, когда облекли ночную серенаду в атмосферу романтики и поэзии и закрепили в традициях человечества теорию о том, что музыкальное сопровождение, которое она предполагает, - вещь желанная. В добрые старые времена этой доктрине, возможно, имелось оправдание. Музыкальные инструменты были редкостью; музыкальное мастерство было редкостью; фортепиано еще не было изобретено; мир не заметил рождения монстра, изобретшего впоследствии большой барабан. Когда музыки почти не было, можно было простить человека, находившего удовлетворение в том, что его или ее полуночный сон нарушался бренчанием лютни под окном комнаты. Имелась причина, для того, чтобы заявить:
   Нежнейшие звуки, исполненные чувства,
   Слетают со струн лютни влюбленного.
   Слушательницы восторгались молодыми людьми, которые, на холоде, в камзоле и тонких чулках, выступали в течение часа или двух, пока роса на траве не посылала ревматические судороги вверх по их ногам. Неудивительно, что влюбленные пользовались этим верным способом покорения женских сердец. Очаровательница, будучи полусонной, не могла с легкостью оценить качество пения; по причине ночной темноты она также не могла видеть, как искажается лицо певца, когда он страшным усилием берет высокие ноты; ничто не могло повлиять на ее романтизм, поскольку симпатия, - прелюдия любви, - порождалась уже самим сознанием того, что все это предназначено только для нее. Это были дни, когда ночные серенады имели в своей основе глубокий здравый смысл. Но те времена прошли, а исполнители серенад остались.
   Мы живем в эпоху, когда по соседству с собой мужчина непременно имеет девушку с пианино, где бы он ни поселился. Если ему не хватает ее музыки, он может научиться играть сам, или же пойти в оперный театр или концертный зал. При определенных условиях, во время бодрствования, он всегда может получить достаточно музыки, чтобы продержаться до утра. Следовательно, ночной исполнитель серенад не является необходимостью. На самом деле даже, он невыносимо скучен. Он поставляет то, что никому не нужно, причем навязывает это в то время, когда мы не хотим ничего иного, кроме тишины и покоя.
   Более того, он более не является в облике солиста, извлекающего мягкие аккорды из лютни. Если бы он появился в таком виде, это было бы полбеды. Сапог, кусок мыла, кувшин водой, прицельно брошенные в такого менестреля, ясно дали бы ему понять, что публика требует прекращения спектакля, а если бы он этого не понял, то можно было бы вызвать полицейского.
   Современный исполнитель серенад всегда приходит с оркестром. Если он богат или полон чрезмерного энтузиазма, он приводит с собой духовой оркестр, особенно позаботясь о том, чтобы большой барабан и тарелки оказались в руках людей огромной физической силы, убежденных, что они являются единственными музыкантами, действительно имеющими значение в качестве создателей музыкальной гармонии. В полночь они располагаются под окном жертвы и начинают:
   Голоса звучат в унисон, нота устремляется за нотой,
   Инструменты создают гармонию.
   Человек, услышавший ночную серенаду, вскакивает с кровати с ужасным чувством, что пророчество Даниила о конце сущего исполняется, а когда приходит в себя, с негодованием вспоминает, что ему рано утром необходимо сесть на поезд, а в офисе выполнить работу, которую он, хорошенько не выспавшись, выполнить будет не способен. Между тем, несколько сотен других семей по соседству просыпаются от шума; здоровые люди возмущаются, больные - стонут и вздыхают, многочисленные дети наполняют воздух дикими пронзительными криками, бесчисленные собаки наполняют ночь лаем, тихий район превращается в воплощенное столпотворение. Но безжалостный тиран с большим барабаном соперничает в силе своих ударов с тарелочником, корнет издает поистине дьявольские звуки, а горн играет даже громче, чем когда-либо предполагал его изобретатель.
   Это ужасно. Мало что может быть хуже ночного духового оркестра, но это существует, и это - ночной хор. Это обычная уверенность человека в том, что он способен наилучшим образом сделать то, чего природа лишила его напрочь. Это одна из наиболее частых форм заблуждения, заставляющая человека, лишенного слуха, ощущать уверенность, что он - непревзойденный певец.
   Когда молодой человек с голосом вороны и обладающий слухом, позволяющим ему слышать все, кроме музыки, имеет подобное убеждение, он неизбежно попадает в хоровой кружок, состоящий из ему подобных. Здесь его помещают либо среди басов, где он производит шум, подобный шуму мельничных жерновов, либо среди теноров, где он пытается петь фальцетом, гнусавя в нос; тем временем, другие заблудшие души тщетно пытаются найти себя среди сопрано и контральто.
   Наконец хор, благодаря долгой практике, приспосабливается, и выбирает несчастное существо, которому намеревается исполнить серенаду. После чего, посреди торжественной тишины ночи, отдаваясь эхом дьявольской какофониии по всей улице, звучит насмешкой над возбужденным и разъяренным слушателем "Спи сладким сном"; басы рычат, а теноры стараются перекричать друг друга, а заодно и басы.
   Если бы эти исполнители серенад жили в старые-старые времена, когда гнев человека оборачивался местью, у нас было бы менее романтических представлений на тему ночного пения, а у коронеров того времени было бы больше дел. К несчастью, современное общество устроено таким образом, что присяжные отказываются оправдать неповинного человека, начинающего в подобных случаях стрелять из револьвера в ночных певцов. Таким образом, у мирного жителя нет никакой защиты, кроме как закона; но закону еще предстоит дать ему ее. Одним из основных прав человека является право на мир и покой в ночное время; и когда мы станем настолько цивилизованными, что этот факт станет общепризнанным, - служители закона станут отправлять за решетку барабанщика или тенора, рискнувших нарушить покой спящего гражданина.
   Эти замечания могут послужить прелюдией к краткому рассказу о двух опытах хорового кружка, в обоих из которых данная форма вокальной организации получила нечто вроде возмездия.
   Вскоре после того, как в городке Бланк был создан хоровой кружок "Орфей", поступило предложение исполнить серенаду мисс Петерсон, молодой леди, которой восхищались все члены кружка, но президент, как было известно, питал особо нежное чувство.
   Предложение было принято, и в течение двух-трех вечеров кружок репетировал так усердно, с такой энергией, что вызвал сильное недовольство среди людей, живших в непосредственной близости от помещения, где он располагался.
   В назначенную ночь, ровно в двенадцать, кружок двинулся в путь. Они не взяли с собой ни фонарей, ни нот, но участники были уверены, что могут положиться на память и правильно исполнить запланированную программу.
   Добравшись быстрым шагом до дома мисс Петерсон, члены кружка остановились на тротуаре перед ним. Свет в окнах отсутствовал, музыканты радовались, предвкушая, как прелестная Петерсон сладко пробудится от своих грез ради гармонии музыки и пения. Первый и второй теноры встали рядом, свои места заняли первый и второй басы.
   Президент начал низким голосом, и хор затянул "Сладко спи, дорогая". Всего было четыре куплета, каждый из которых заканчивался тутти. Когда серенада была исполнена, глаза всех исполнителей устремились на окна, чтобы хоть мельком увидеть личико очаровательной мисс Петерсон. Но она не появилась. Ничто в доме не указывало, что кто-то слышал серенаду.
   - Нам следует немного возвысить голоса, - сказал президент. - Кажется, нас не слышат.
   Исполнители настроились, и вскоре зазвучало: "Звезда вечерняя, прекрасная звезда". Музыканты могучими вдохами наполняли легкие и опустошали их могучими выдохами, теноры честно пытались заглушить басы, а басы гремели так, что не оставляли тенорам ни единого шанса.
   Когда последняя каденция затихла в ночном воздухе, члены кружка снова с нетерпением воззрились на окна, уверенные, что мисс Петерсон вот-вот выкажет какой-нибудь знак восторга. Но, как ни странно, окна оставались занавешенными, никто не появлялся.
   - Может быть, она спит в задней комнате, - предположил Филпотт, один из теноров.
   - Нет, - ответил президент, - ее маленький брат сказал мне, что ее комната - одна из тех, которая выходит окнами на улицу.
   - Значит, она спит очень крепко, - сказал кто-то. - Давайте споем ей другую песню фортиссимо и посмотрим, сможем ли мы ее разбудить.
   Кружок, взяв нужный тон, грянул: "Здравствуй, счастливое утро" с такой силой, что его можно было услышать за много миль. Во время исполнения, они услышали шум поднимаемой оконной рамы, и глаза их невольно устремились на дом. Но нет, это было окно соседнего дома справа. Из него высунулась чья-то голова и прислушалась. Когда музыка смолкла, чей-то голос спросил:
   - Привет, парни! Что вы здесь делаете?
   - Поем.
   - Что?
   - Серенаду для мисс Петерсон.
   - Для кого?
   - Для мисс Петерсон.
   Мужчина у окна коротко рассмеялся и скрылся. Но мисс Петерсон по-прежнему не давала о себе знать.
   - Ничего не понимаю, - сказал несколько озадаченный президент. - Она должна была нас слышать.
   - Очень странно, - согласился Филпотт. - Большинство женщин любят серенады.
   - Давайте заканчивать и расходиться по домам, - предложил Квигг, один из басов.
   - О, нет! - тут же возразил президент. - Мы должны дать ей еще один шанс. Попробуем: "Вместе, братья, вместе" как можно громче.
   Кружок вложил в исполнение все свои силы; посредине песни снова послышался звук открывающегося окна, на этот раз - другого. И мгновение спустя посреди певцов шлепнулся старый ботинок. Они замолчали. Снаряд прилетел из дома, располагавшегося напротив дома мисс Петерсон. Прежде, чем президент смог выразить свое возмущение по поводу ботинка, недовольный голос произнес:
   - Почему бы вам, бродяги, не заткнуться и не отправиться домой? Это возмутительно - выть под окнами посреди ночи.
   - Не лезьте не в свое дело, - ответил президент. - Мы пришли не к вам. Мы поем серенады для мисс Петерсон.
   - Для кого?
   - Для мисс Петерсон. Отправляйтесь в постель и успокойтесь.
   Человек рассмеялся и сказал что-то другому человеку, который также рассмеялся. Члены кружка начали злиться, тем более что никто из семьи Петерсонов не обратил на серенаду ни малейшего внимания.
   - Еще одну, и если она не покажется, заканчиваем, - сказал президент.
   Человек у окна снова засмеялся и остался слушать. Исполнители затянули "Да хранят тебя ангелы!", с максимально возможной громкостью. Восемь куплетов кончились, а мисс Петерсон по-прежнему ничем не выражала своего восторга.
   - Давайте еще одну, парни, - сказал мужчина у окна. - Может быть, ни одна из предыдущих песен ей не понравилась.
   Члены кружка были раздражены этим замечанием, но никак не отреагировали на дерзость.
   - Интересно, в чем дело? - спросил Филпотт.
   - Может быть, мы ошиблись домом? - предположил Квигг.
   - О, нет! Мне прекрасно известен этот дом, - ответил президент.
   - Ну, это очень странно, - сказал кто-то.
   - На двери есть табличка с номером? - спросил Квигг.
   - Конечно, - ответил президент. - Разве вы не видите? Вон она, белеет в темноте.
   - Давайте зажжем спичку и посмотрим, - предложил Филпотт.
   Президент поднялся по ступенькам, за ним - остальные члены кружка. Зажег спичку. Каждый член кружка смог увидеть табличку, на которой крупными буквами было написано: "Сдается в аренду".
   Шок был настолько сильным, что некоторое время все молчали. Потом Филпотт тихо произнес:
   - О Господи, они переехали!
   Мужчина в окне заметил:
   - Она услышала, что вы собираетесь петь под ее окнами, парни, собрала вещи и уехала на все лето в деревню. Возможно, она никогда не вернется, пока не услышит, что ваш кружок прекратил свое существование.
   Если бы члены кружка дали волю своим чувствам, они сразу же превратили бы мужчину в фарш. Но, вместо этого, они погрустнели и разошлись по домам.
   На следующем заседании было принято правило, предусматривающее, что ни одна серенада не должна быть исполнена при отсутствии первоначального взаимопонимания с лицом, которому она предназначается.
   Несколько месяцев спустя в городке состоялся так называемый "турнир хоров", в котором за главный приз с "Орфеем" боролись еще пять или шесть кружков.
   Что там происходило, в описании не нуждается. Достаточно будет сказать, что память о той страшной ночи надолго останется в умах миролюбивых жителей городка. Комитет музыкантов-экспертов вынес свое мнение о конкурсантах, и это мнение было опубликовано неделю спустя в официальном отчете, в котором, в частности, говорилось следующее:
  

ОТЧЕТ

   Если бы приз был положен за оригинальность трактовки, нам не составило бы труда приять решение о присуждении его кружку "Орфей". Методы этого музыкального коллектива совершенно новы для нас. Манера теноров обгонять на два такта басы, сама по себе удивительна, но не более, чем их очевидная вера в то, что успешное пение тенором достигается закрытием рта и испусканием пронзительных звуков через нос. С другой стороны, басы, казалось, исполняли свою собственную партию, невзирая на теноров, что делало пение столь же своеобразным, сколь и забавным. Мы целиком настроены в пользу басов, задающих глубокий резонансный тон, но если подход кружка "Орфей" верен, голоса басов должны иметь близкое сходство со звуком, издаваемым мальчиком, который проводит палкой по частоколу забора. Если добавить к сему тот факт, что члены кружка не имеют понятия о времени, как если бы родились и получили образование в вечности, мы пришли к выводу, что кружок "Орфей" не может претендовать на получение приза.
   Рассматривая выступление кружка "Аполлон", мы в самом же начале сталкиваемся с огромными трудностями. Мы не можем точно определить, что они пели. Согласно программе, это было "Яркое и веселое утро", но часть комитета считает, что это была "Старая Сотня", в то время как другая настаивала, это - искаженный фрагмент из Вагнера, а оставшаяся - сочетание двух последних, с вкраплениями "Утра". Комитет глубоко сожалеет о возникшей неопределенности, поскольку относительно всего остального пришел к полному согласию. Мы уверены, что у кружка большое будущее, если он примет в свои члены людей, обладающих хорошим голосом и умеющих петь, а весь нынешний состав, за исключением, пожалуй, руководителя, сменит; последний же должен быть сохранен либо как курьез, либо как студент, которому нужно учиться, поскольку размахивание палочкой, без учета ритма и времени, может быть отнесено к прекрасным физическим упражнениям, но к музыке не имеет никакого отношения.
   "Сесильский кружок" в значительной степени обладает мощью. Если бы целью этого кружка была подача звуковых сигналов во время войны, торговля овощами или рыбой на оживленных улицах, или роль туманного горна на берегу; наконец, если бы человеческие эмоции можно было лучше всего выразить с помощью пронзительного крика, перед кружком открывалось бы прекрасное светлое будущее, и успех сопутствовал бы ему, как безусловная награда за старание. Но комитет, - возможно, ошибочно, - пришел к убеждению, что, когда восемнадцать рослых молодых парней, каждый из которых способен изливать из своих легких шестьсот кубических футов воздуха в минуту, поют "Успокойся, дитя мое" с такой яростью, что припев, должно быть, слышен в Перу, дух композиции теряется и чувствам слушающих наносится моральная травма. Мы можем ошибаться, давая советы, но считаем своим долгом предложить, что этот кружок может доставить слушателям удовольствие тем большее, чем меньше будут кричать. Возможно, более всего публика будет довольна, если исполнение этого кружка будет невозможно услышать без использования слуховой трубки.
   О пении кружка "Орион" мы говорим с сожалением и негодованием. За эту страну погибали наши отцы. Она стала свободной, благодаря пролитой за нее крови патриотов. Эта земля покрыта слезами вдов и сирот, чьи близкие погибли в борьбе за нашу свободу. Мы создали замечательное правительство и провозгласили своей целью защиту народа в осуществлении его прав. Но нам, кажется, не удалось полностью обеспечить людям счастье и покой, поскольку мы столкнулись с возможностью, что такие организации, как кружок "Орион", свободно перемещаются по стране, сотрясая воздух визгами и завываниями, оказывая давление на барабанные перепонки сынов свободы, - которых устыдился бы даже индеец пауни, набравшийся огненной воды до потери сознания. Разумеется, мы не можем присудить ему приз; но мы рекомендуем людям, живущим в городе, в котором он существует, предложить кружку значительную сумму, в обмен на его роспуск.
   Что касается кружка "Моцарт", то его исполнение было таким, что великий композитор сошел бы в могилу, едва услышав его начало. Мелодия звучала ужасно. Где требовалось анданте, звучало ленто, и наоборот. Когда требовалось легато, пелось стаккато; где требовалось легкое и живое исполнение, кружок пел так, словно исполнял панихиду на похоронах. Высокие ноты певцов там, где требовалось понижение, мы связываем с тем обстоятельством, что некоторые из них, должно быть, держали свои ноты вверх ногами. Руководитель в течение семи минут просто размахивал руками, теноры с потрясающим упорством пытались следовать за ним, в то время как басы исполняли какое-то иное произведение, или же собственную вариацию оригинальной музыки.
   Поэтому мы решили приз не присуждать. Там, где все было так плохо, где у всех проявилось невежество в музыке, столь же абсолютное, как у глухонемого в отношении красноречия, мы не можем присудить награду никому. В то же время, нам следует, на основании полученного опыта, обратиться в законодательный орган с немедленным требованием о принятии закона, предусматривающее смертную казнь за членство в музыкальном кружке, без свидетельства о подлинном знакомстве с музыкой и вокальным искусством".
   Когда претенденты прочитали отчет, они были обескуражены, но, тем не менее, продолжили бурную деятельность, поскольку законодательный орган пока еще не выполнил свой гражданский долг.
  

МЕСТЬ ДЖЕКА ФОРБСА

  
   Все были согласны, что с Джеком Форбсом обращались ужасно. Сквайр, священник, хихикающие старушки с прялками, пекарь, молочник, члены "Сесильского кружка", - на самом деле, все видные люди Банглбери признавали, что обращение Дженни Браун с Джеком Форбсом было самым ужасным, какое они когда-либо видели, когда умный молодой человек ухаживал за симпатичной девушкой.
   История была такова: в мае мисс Браун приехала в Банглбери, высланая сюда из города, где жили ее родители, к своему дяде. Поговаривали, что это было сделано специально. Судья Бейтс уточнял, - чтобы держать ее подальше от молодого человека, задевшего ее чувства дома. Но это был просто слух, казалось, опровергавшийся беззаботностью и веселостью симпатичной девушки.
   Как бы там ни было, это не помешало мистеру Форбсу влюбиться в нее после очень короткого знакомства и оказывать ей внимание, которое является обычным способом выражения нежной страсти.
   Мисс Дженни принимала эти знаки внимания так, словно он ей тоже нравился; и хотя Форбс так и не смог набраться смелости, чтобы ей признаться, он не испытывал ни малейших сомнений в ее ответном чувстве. Каждый вечер он водил ее на концерты и лекции, в певческую школу и на танцы, провожал ее домой при звездах и луне, и сердце его колотилось так, что готово было выскочить из груди, а душа была полна нежного страха, и он не мог решиться заговорить иначе, кроме как на самые банальные и обыденные темы.
   Конечно, Форбс вел себя очень глупо. Он не мог ожидать, что мисс Браун будет везде появляться с ним, не узнав от него о его чувствах, в особенности, когда о них говорила вся деревня; поэтому Форбс не мог пожаловаться, когда мистер Далситт, новый учитель пения, вскоре после своего прибытия, начал захаживать на "территорию" Форбса, уделяя мисс Браун большую долю времени и внимания, что было для того крайне неприятно.
   Мистер Далситт был приятным молодым человеком, со светлыми волосами и близорукими глазами, носившим очки. Он снял комнату у миссис Мейгонегал, в которой практиковался в игре на флейте, пока другим постояльцам хватало терпения не взбеситься, не разорвать его ноты, и не отправить Далситта с его флейтой туда, куда он, - мы искренне на это надеемся, - не доберется никогда, и где его флейта не пригодится ни при каких обстоятельствах.
   Но особенно сильной стороной Далситта был вокал. Он мог петь с такой огромной силой, что люди удивлялись, как он может извергать такой объем воздуха из такого тщедушного тела. Ходили слухи, что у него полые ноги, похожие на органные трубы, а в ботинках - мехи. Впрочем, певцом он был хорошим, - в этом не могло быть никакого сомнения; и когда он вставал в ратуше перед своим классом, представлявшим собой подобие хора, то преисполнялся такого энтузиазма, что несчастный мистер Дж. Форбс, разозлившись, стоя в задней части комнаты, не мог помочь хору своим ужасным басом.
   Но в такие моменты его гнев был просто добрым юмором по сравнению с той свирепой яростью, с какой он взирал на близорукого Далситта, когда тот, сойдя с возвышения, пожирая глазами Дженни, предлагал ей руку и проводил ее мимо бедного старины Форбса, даже не взглянув в его сторону. Хуже всего было то, что все в классе понимали ситуацию, и все взгляды устремлялись на Джека, ожидая его реакции.
   Все считали поведение мисс Дженни крайне неприличным. Молодые дамы думали так, поскольку мистер Далситт ими пренебрег. Каждый молодой джентльмен мог бы оправдать его только в том случае, если бы Джек был оставлен ради него.
   Однажды, холодным декабрьским вечером, "Сесильский кружок" собрался, намереваясь попрактиковаться в музыке перед концертом, который должен был состояться во время праздников. Присутствовали также мистер Далситт и его класс. По окончании репетиции, Далситт и мисс Браун ушли, как обычно, рука об руку. В ту же ночь Форбс решил довести дело до логического конца. Он решил присматривать за домом судьи Бейтса, пока Далситт и мисс Браун не расстанутся у входной двери, а затем ворваться в дом и сделать предложение прекрасной обманщице. Он жил по соседству с судьей; нахлобучив шляпу поплотнее, он вышел и быстро побежал по переулку, чтобы успеть добраться до дома судьи до прихода Далситта и Дженни.
   Войдя в ворота и оказавшись во дворе, он присел на крыльце и увидел, как они медленно идут по улице. Собака подбежала к нему и залаяла, но Джек заставил ее лечь рядом и замолчать, в то время как его соперник приближался с его обольстительницей.
   Они прошли мимо, разговаривая так тихо, что несчастный влюбленный не мог разобрать ни слова. Остановились возле дверей дома судьи. Продолжили разговор, в то время как Форбс дрожал от холода и нетерпения, ожидая, когда соперник уйдет. Однако, спустя недолгое время, Далситт вошел в дом. Джек Форбс громко застонал, и дал пинка своей собаке, которая убежала за дом и принялась там выть. Джек перелез через забор и оказался в саду судьи Бейтса.
   Библиотека судьи располагалась на втором этаже, и мистер Форбс оказался под окном как раз в тот момент, когда зажглась лампа и вошла мисс Дженни, снимая шляпку. Это было нехорошо, очень нехорошо даже для пришедшего в отчаяние влюбленного, но Форбс решил влезть на дерево, чтобы собственными глазами убедиться в коварстве женщины, которой он отдал свою любовь. Порвав пальто и содрав кожу на руках, он с трудом добрался до места, откуда мог заглянуть в комнату. Дженни сидела перед камином, Далситт расположился рядом с ней, положив руку на спинку кресла; его очки были повернуты к ней, а глаза смотрели на нее так же, как смотрел на нее Джек. Форбс почувствовал, как его сердце сжалось при виде этого зрелища, но он решил, что будет сидеть на дереве хоть всю ночь, если это будет необходимо, чтобы в точности прояснить ситуацию. Но едва он принял такое решение, Дженни встала, подошла к окну и задернула занавеску.
   - Бесполезно, - сказал сам себе Джек с отчаянием и начал спускаться с дерева, когда дверь открылась, и кто-то вышел на крыльцо. Было так темно, что Джек мог разглядеть только силуэт, который, как ему подумалось, напоминает фигуру судьи.
   Затем судья, свистнув, направился к конюшне, в сопровождении большой собаки. Джек слышал, как судья говорил, что намеревается завести собаку для охраны конюшни. Вне всякого сомнения, он воплотил свое намерение в жизнь.
   - В таком случае, самое лучшее, что мне остается сделать, это остаться здесь, пока судья не уйдет, - сказал себе Джек.
   Однако, к своему ужасу, он смутно разглядел приближающуюся к дереву фигуру собаки; мгновение спустя животное остановилось под ним и громко залаяло. Джек подумал, что сейчас его наверняка обнаружат. Но, как ни странно, судья не спеша вернулся в дом и закрыл дверь, оставив собаку под деревом. Та лаяла еще некоторое время, а затем улеглась, по всей видимости, решив провести под деревом всю ночь. Мистер Форбс сидел на своем высоком холодном насесте и с тоской смотрел на неясную черную фигуру под собой.
   - Боже милостивый, - сказал он, - а что, если эта проклятая скотина намеревается проторчать тут до утра?
   После чего решил дождаться, пока собака уснет, и тихонько спуститься, не разбудив ее.
   Прошло десять, пятнадцать, двадцать минут; Джек дыханием согревал пальцы одной рукой, а другой держался за ветку. Наконец, он начал спускаться. Но при первом же движении собака вскочила и снова залаяла. Он снова затаился, но как раз в тот момент, когда свирепый зверь растянулся на земле, увидел еще кое-что. А именно - две целующиеся тени на занавеске. Потом свет погас, и вскоре он услышал, как открылась входная дверь; появился Далситт, двигавшийся так, словно танцует фанданго.
   Несчастному мистеру Форбсу пришло в голову окликнуть его.
   - Нет! - тут же решил он. - Лучше я превращусь в льдышку; пусть меня повесят, если я позову его на помощь!
   И он так сильно ударил по ветке, что разбудил собаку, яростно залаявшую.
   - Что ж, попробуем, на что способна доброта, - сказал мистер Форбс, издав странный звук, похожий на звук поцелуя, звук, который должен был успокоить собаку, но который невозможно описать словами.
   - Бедный парень! Бедолага! Иди сюда, парень!
   (Звук поцелуя, потом свист.)
   Но собака залаяла еще громче, и принялась скакать вокруг дерева, словно все, о чем она мечтала в своей жизни, было отхватить кусок ноги мистера Форбса.
   - Тише, старина! Иди сюда, парень! (Звук поцелуя.) Иди же, иди! Хорошая собака, хорошая!
   Что вызвало еще более бурные демонстрации кровожадного настроя разъярившегося животного.
   - Смотри, Джек! Смотри! Крысы! Крысы! Крысы! Лови их, Джек! - воскликнул мистер Форбс с изобретательностью отчаяния. Но крысы не были забавой, которую в данный момент хотелось "Джеку". Желание вцепиться в ногу мистера Форбса, казалось, довело собаку до безумия, потому что она скакала и подвывала, подвывала и скакала с каждым мгновением все сильнее.
   - Ложитесь, сэр! - сказал Джек, пробуя новый план. - Ложитесь! Спокойно! Идите домой! Идите домой, говорю вам! - И он спустился по дереву на два или три фута. Казалось, это привело животное в неистовство, оно бросалось на дерево, изо всех сил стараясь вцепиться мистеру Форбсу в ботинок, и постоянно лаяло, точно заведенное бесконечной пружиной.
   Поэтому Джек забрался обратно на прежнее место, вынужденно предполагая, что ему придется просидеть в нем до самого утра. Он уселся на сук верхом, прислонился спиной к стволу и сунул руки в карманы, пытаясь их согреть. Вскоре собака притихла; Джек сидел, глядя на звезды, которые, казалось, подмигивали ему в морозном воздухе, словно говоря: "Попался, старина. И никуда не денешься, так ведь?"
   Затем он принялся размышлять о деревьях вообще. О дереве Уильяма Пенна и картине, которую он видел, где был изображен роялист, спрятавшийся в дупле дерева, и красивая девушка, принесшая ему еду. Ему очень хотелось, чтобы Дженни спустилась вниз и принесла ему что-нибудь теплое и удобное. Он вспомнил анекдот про енота, который обещал капитану Скотту из Кентукки спуститься с дерева, куда тот его загнал, если последний не будет стрелять; и подумал о том, как повезло еноту, - ведь он мог спуститься, когда захочет. А еще - старую историю о том, как Карл Второй прятался на дубе, пока солдаты искали его внизу. Джек подумал, что лучше бы под деревом расположилась сейчас вражеская армия, чем эта адская псина, лежавшая так тихо и спокойно, будто ничего не случилось.
   Затем звезды в небе принялись пританцовывать и множиться, и Джек поймал себя на том, что клюет носом, да так, что едва не сорвался и не свалился вниз. Он слышал, что дремота предшествует замерзанию до смерти, поэтому очнулся и принялся лазить вверх и вниз по веткам, стараясь согреться. Собака снова залаяла, и подняла такой страшный шум, что судья Бейтс, наконец, поднял раму и метнул в животное какой-то снаряд, сопроводив его парой-тройкой сердитых слов. Джек больше не мог выносить своего положения, а потому крикнул:
   - Судья! Судья Бейтс!
   - Эгей! Кто здесь? - нервно спросил тот.
   - Это я, Джек Форбс; забрался на дерево и не могу спуститься из-за вашей проклятой собаки.
   - Моей? У меня нет собаки, - отозвался судья.
   - Во всяком случае, здесь, подо мной, свирепая собака, и я не могу спуститься. Я замерзаю, и могу замерзнуть до смерти, - жалобно сказал Джек.
   - Подождите минутку, пока я оденусь, - ответил судья, закрывая окно.
   Через пять-десять минут судья вышел на крыльцо с фонарем в руке, а миссис Бейтс, Дженни Браун и три служанки приникли к окнам, закутавшись в шали, с жадным и возбужденным любопытством внимая происходящему.
   Судья осторожно сделал шаг вперед и заговорил с собакой. Та мгновенно подскочила к нему. Судья рассмеялся.
   - Послушай, Джек, это же твоя собака, - сказал он.
   - Нет! Этого не может быть, - ответил Джек.
   - Но это так, - сказал судья, содрогаясь от смеха и поднося фонарь поближе к животному.
   Это было похоже на правду. Форбс, испытывая страх и нервное напряжение, ошибочно принял выказываемое собакой дружелюбие за проявления свирепости.
   Поспешно соскользнув с дерева, он попытался все объяснить судье и уговорить того держать случившееся в тайне, а тот так громко хохотал, что миссис Бейтс и Дженни поспешили вниз, решив, что у него истерика. Мистер Форбс поспешно перелез через забор и, дрожа, лег спать, даже не пожелав им всем спокойной ночи.
   Скрыть случившееся не удалось. Было абсурдно предполагать, что судья умолчит об этом замечательном происшествии. Но даже если бы он это и сделал, все равно: миссис Бейтс, Дженни и служанки на следующий же день рассказали о нем всем своим знакомым. Так что все жители Бэнглбери знали эту историю еще до захода солнца, и Джека встречали шуточками, и даже тыкали в него пальцем, везде, куда бы он ни пошел. Даже в музыкальном кружке те, кто сочувствовал ему, отвернулись от него и смеялись шуткам Далситта на эту тему.
   Вернувшись, Джек поклялся отомстить. Но как? Убить Далситта ножом для разделки мяса, ночью, в темном месте? Подложить яд в пирожки, приготовленные миссис Мегонегал? Утопить в реке? Вышибить ему мозги из пистолета? Обо всем этом он думал и отверг по причине неприятных последствий для самого себя. Затем он решил крепко вздуть мистера Далситта и принялся размышлять над тем, что лучше всего подойдет для этой цели: хлыст, дубинка или трость. Он лег спать, все еще размышляя, какой способ выбрать, чтобы заставить мистера Далситта страдать.
   Но едва голова Джека коснулась подушки, как его осенила мысль. Он вспомнил некий случай, описанный в одном из рассказов Жана Поля, и решил, - это как раз то, что ему нужно. Он пришел в такое прекрасное расположение духа, что вскочил с кровати и с такой энергией принялся отплясывать фанданго, что миссис Мегонегал прислала слугу, чтобы выяснить причину беспорядка и попросить "поменьше шуметь". Форбс снова лег, со смешанным чувством радости и блаженства. Он был очень подавлен, постоянно думая о несчастном приключении с деревом и о том, что оно стало достоянием гласности. Теперь он переживал приступ какой-то свирепой радости, предвкушая, как он отомстит этому негодяю, мистеру Далситту.
   Следующим вечером должен был состояться грандиозный концерт. "Сесилианский кружок" собрался рано на возвышении, с нотами в руках, с нетерпением ожидая начала. Далситт расхаживал, деловитый и напыщенный, раздавал указания, расставлял певцов и музыкантов, всячески выпячивая свою важность. Зал был забит до отказа. Зрители сидели на подоконниках, мальчишки, забравшиеся на галерку, кричали друг на друга и топали по полу. В первом ряду сидел мистер Форбс, так, что его мог видеть каждый, кто находился на сцене. Он выглядел очень серьезным и в ответ на многочисленные расспросы отвечал, что чувствует себя неважно, а потому ему не хотелось бы петь сегодня вечером. Далситт поздравил себя с тем, что избавился от человека, который, по его словам, "вместо пения издавал звук, похожий на звук пилы".
   В первой части программы хор должен был исполнить "Аллилуйя". Мистер Далситт взял палочку и поднялся на возвышение; он постучал ей, два или три раза, и музыканты сыграли короткую увертюру. Затем всей своей мощью вступил хор, в то время как Далситт, стоя спиной к публике, задавал такт обеими руками и головой. Когда пение было в самом разгаре, мистер Форбс сунул руку в карман и достал огромный лимон. Сделав несколько движений, чтобы привлечь внимание исполнителей, и срезав верхушку так, чтобы это увидели хотя бы некоторые из них, он поднял лимон ко рту и начал сосать его.
   Эффект был мгновенным и поразительным.
   Рты тех, кто видел мистера Форбса, мгновенно наполнились слюной, и, когда они попытались ее сглотнуть и при этом не сбиться с такта, возник ужасный диссонанс, от чего Далситт пришел в неистовство и принялся яростно размахивать руками. Странность происходящего вызвала удивление у тех, кто Джека не видел, и они оторвали глаза от нот, чтобы выяснить причину. Когда они увидели лимон, результат оказался тем же; через минуту хор сбился окончательно, музыканты тоже, и через некоторое время все замолчали.
   Зрители были поражены. Далситт, побагровев, повернулся и, увидев Джека с лимоном, сразу же понял причину возникшей сумятицы. Овладев собой, он решил бросить врагу вызов. Развернув певцов так, чтобы они не видели Форбса, он начал снова. Но из этого ничего не вышло. Каждый мужчина и каждая женщина знали, что лимон все еще присутствует в руке Джека, и никак не могли избавиться от этой мысли и тем самым остановить слюноотделение. Флейтист обнаружил, что его инструмент полон слюны; то же самое случилось с кларнетистом; из тромбона капало; гобои и корнеты также переполнились. Оркестр сделал три или четыре попытки, хор - произнес одну-две фразы, но результат оказался ужасным. Зрители зашикали; молодые люди, видевшие проделку Джека, засмеялись, мальчишки на галерке засвистели, как маленькие паровозы.
   Наконец, вне себя от ярости, Далситт соскочил с платформы и, подбежав к Джеку, ударил его палочкой по лицу. Мистер Форбс махнул кулаком, и очки противника разлетелись на мелкие кусочки. Затем они вцепились друг в друга и некоторое время катались по пыльному полу среди скамей, пока их не разняли. Далситт, багровый, покрытый кровью, грозил Джеку кулаком, стараясь вырваться из рук удерживавших его, а затем сказал, переводя дыхание:
   - Еще ничего не закончено. Пистолеты... мы будем стреляться... насмерть... насмерть... насмерть! - кричал он, пока его уводили друзья.
   Джек презрительно улыбнулся и ничего не ответил, пока Далситта не увели; затем, когда наполовину рассерженные, наполовину развеселившиеся зрители чуть поостыли, соизволил объяснить случившееся. Теперь он в какой-то мере поменялся местами со своим врагом, и хотя собравшиеся были несколько разочарованы срывом выступления, посмевшись, они согласились простить его за его изобретательную месть.
   Дженни Браун сидела на платформе, замкнутая, молчаливая и безучастная, пока странный молодой человек, которого Джек никогда не видел, не поднялся и не заговорил с ней. Она слегка покраснела, расслабилась; наконец, - встала и вышла вместе с ним.
   Джек, торжествуя, шел домой, немного беспокоясь о Дженни, но больше - ликуя по поводу успеха своего маленького предприятия.
   Однако радость его была недолгой. Как только он вернулся домой, зашел друг мистера Далситта и, сказав, что он прибыл с неприятным поручением, вручил Форбсу записку. Это был вызов от Далситта.
   - Передайте ему, - с вызывающим видом ответил Джек, - что я встречусь с ним завтра в семь утра в лесу Даби. Оружие - пистолеты!
   Секундант мистера Далситта вышел, а Джек отправился наверх, спать. Но, раздеваясь, начал задумываться. В конце концов, стоило ли стреляться с этим идиотом из-за девушки? - из-за девушки, которая, скорее всего, не испытывала к мистеру Форбсу никаких чувств, и которая, возможно, флиртовала с Далситтом только для того, чтобы взглянуть, как он к этому отнесется?
   Пистолеты! Это чертовски неприятная вещь: кто-то может пострадать. Предположим, он пристрелит старину Далситта; но, в таком случае, его арестуют и повесят за убийство? А если, что гораздо хуже, это Далситт вышибет Джеку мозги? Такую вероятность нельзя было исключить. Какая ему польза от девушки, если у него не будет мозгов? Абсолютно никакой. Теперь все казалось глупостью. Лучше остаться холостяком на всю жизнь, чем помереть, как собака, в семь часов утра, будучи подстреленным подслеповатым учителем пения.
   - Пусть меня повесят, если я стану стреляться, - сказал сам себе Джек, забираясь в постель. - Не пойду. Соберу вещи и уеду из города шестичасовым поездом, оставив записку, что вынужден поступить так по причине важного неотложного дела. Я выказал бы себя полным идиотом, если бы стал стреляться с Далситтом. Я не желаю становиться мишенью ни для кого! - воскликнул Форбс, ворочаясь и пытаясь заснуть.
   Напрасно. Его преследовали мысли о дуэли, об опасности, - с одной стороны, и позоре - с другой. Джек провел ночь, не уснув ни на минуту. Было неприятно представлять себе Далситта и его друзей, жаждущих крови на условленном месте до условленного часа, а затем приезжающих в город, чтобы выставить его трусом. Но Джек решил, что пусть уж лучше картина выглядит так, чем та, на которой будут видны его бренные останки, лежащие на пропитанной кровью земле.
   Итак, в пять часов он поднялся, оделся, покидал кое-какие вещи в сумку и тихонько спустился вниз. Когда он распахнул дверь в прихожей, на улице было так темно, холодно и пустынно, что Джек почувствовал себя очень несчастным, был почти готов остаться дома и испытать позор, который непременно обрушился бы на него за его трусость. После минутного колебания, он, однако, осторожно прикрыл дверь и двинулся по улице, опасаясь, что его заметят ранние пташки; словно преступник, спасающийся от правосудия.
   Когда он приблизился к железнодорожной станции, свет и отблески жаркого огня в здании вокзала выглядели такими веселыми и уютными, что сердце Джека замерло, и он подумал, что, в общем, он поступил правильно. Он быстро поднялся на платформу, открыл дверь зала ожидания и вошел. Здесь был еще один пассажир, ожидавший раннего поезда; он сидел по другую сторону печи, рядом с ним стоял его багаж. Его голова была склонена и опиралась на руки. Локти упирались в колени.
   Джек подошел поближе, когда тот поднял голову. Это был Далситт, явившийся сюда с той же целью, что и Джек.
   Увидев его, Далситт вскочил, отступил на шаг и сильно покраснел. Джек также отступил и покраснел. Далситт первым обрел присутствие духа. И решил извлечь выгоду из сложившейся ситуации.
   - Итак, негодяй, ты решил сбежать, вот как? - сказал он Джеку.
   - Нет, это не так, - ответил Джек. - Ничего подобного я делать не собирался. Я услышал, трус, что ты перепугался до смерти, собираешься удрать, и пришел сюда, чтобы тебя остановить.
   - Неправда! - воскликнул Далситт. - Ты не мог слышать ничего подобного! Я ожидал, что ты попытаешься избежать моей мести, и решил разоблачить твою игру.
   - Ничего подобного, подлец, - ответил Джек. - Ты хотел задать стрекача, потому что у тебя с собой чемодан.
   - Точно так же, как и у тебя, - сказал Далситт.
   Джек густо покраснел и, взглянув на свою сумку, нерешительно произнес:
   - Я... я... У меня там пистолеты.
   - Прекрасно! - с яростью воскликнул Далситт. - Идем на улицу. Мы будем стреляться прямо сейчас.
   Джек был ошеломлен, но затем пришел в себя и сказал:
   - Я не стану этого делать; я просто побью тебя, как бродячую собаку.
   - Низкий, подлый негодяй! - в исступлении закричал Далситт, потрясая кулаками перед лицом Джека.
   Но, прежде чем последний успел ответить, дверь зала ожидания распахнулась, и вошла Дженни Браун в сопровождении незнакомого молодого человека, поднимавшегося на платформу в день концерта.
   Форбс был сбит с толку.
   Далситт обомлел.
   Дженни вскрикнула, увидев своих воздыхателей, и, скорее всего, лишилась бы чувств, если бы не проворство незнакомого молодого человека, тут же подхватившего ее. Придя в себя, она несколько минут смотрела на Форбса и Далситта, а затем, поняв ситуацию, весело рассмеялась. Незнакомый молодой человек также улыбнулся, но дуэлянты выглядели мрачно и угрюмо.
   Наконец, мисс Дженни подошла к ним и сказала:
   - Что ж, господа, теперь уже ничего не поделаешь; я должна довериться вам и надеяться, что вы меня не выдадите. Это - мистер МакФадден, джентльмен, за которого я выхожу замуж сегодня утром. Я помолвлена с ним уже несколько месяцев, и, к сожалению, вынуждена выйти за него замуж, не поставив в известность своих друзей. Могу ли я надеяться, что вы сохраните мой секрет какое-то время?
   - Мисс Браун, мне очень жаль слышать это от вас, но могу заверить, исполнение вашей просьбы является для меня обязательством, - печально сказал Далситт и поклонился.
   Джек Форбс громко всхлипнул, а затем, запинаясь, произнес:
   - Я тоже буду молчать, но не думаю, что это правильно, и не думаю, что вы обошлись со мной по справедливости. Я ведь полагал, что вы любите меня.
   Дженни не успела ответить, поскольку подошел мистер МакФадден и сказал:
   - Полегче, приятель! Вам не стоит говорить с молодой леди в подобной манере. И если это повторится, я задам вам хорошенькую трепку!
   Поскольку мистер МакФадден, казалось, был готов исполнить свою угрозу, Джек в мрачном молчании отвернулся и пошел домой. Мистер Далситт последовал за ним.
   Когда они шли по улице, Джек остановился и подождал, пока Далситт не догнал его, после чего сказал:
   - Послушай, Далситт, я предлагаю помириться!
   - Согласен, - ответил тот, протягивая ему руку.
   Джек от души пожал ее и, глядя в глаза своему бывшему врагу, заметил:
   - Думаю, возможно, будет лучше, если мы никому ничего не будем объяснять.
   - Я считаю точно так же, - отозвался Далситт.
   - По правде говоря, - сказал Джек, - она все равно не в моем вкусе, и я не стал бы стреляться из-за нее.
  

НЕСКОЛЬКО СЛОВ В ЗАЩИТУ ТЕЩ

  
   По отношению к тещам никогда не велось честной игры. Она страдает вместе с вдовой и старой девой, даже еще сильнее: с ней жестоко обращаются, ее безжалостно высмеивают. Подобно им, она не несет ответственности за свое положение, но, в отличе от них, мужчина, больше прочих жалующихся на нее, именно тот, который обеспечил ей это положение, - женившись на ее дочери.
   Она является персонажем бесчисленных жестоких историй, мириадов оскорбительных шуток и множества саркастических стихов. При этом в них содержится горечь, отсутствующая в насмешках, которые некоторые позволяют себе относительно вдов и старых дев.
   Вдохновителем нападения на тещу является злой умысел. Возможно, эта дикость порождена чувством вины, - вины, которая обычно бывает скрыта от слишком доверчивой жены, но быстро обнаруживается проницательными глазами тещи. Она не ослеплена любовью к мужчине; она наблюдает за его отношением к жене, и совершенная ясность видения, вкупе с большим опытом знания приемов коварных и лживых мужей, позволяет ей сразу же обнаружить лицемерие, с которыми последние оправдывают поздние возвращения делами на работе, или пытающиеся усталостью объяснить свое нежелание выполнять хоть какую домашнюю работу.
   На мужчин, повинных в подобных преступлениях, теща воздействует как своего рода вторая совесть. Она является служителем морального закона, высказывая упреки; но, возможно, также из желания мести. В любом случае, она заслуживает уважения. Грешники, которые трясутся под ее обвиняющим взглядом, разумеется, ее не любят. Преступникам не нравится виселица. Но за ту роль, которую она играет в жизни вселенной, она имеет право быть помянутой добрым словом.
   Как и у всех, у тещи также присутствуют недостатки, и иногда случается так, что достойный и хорошо воспитанный мужчина оказывается подверженным ее нападкам, что превращается для него в настоящую головную боль. Но в этом мире все устроено мудро. Святые становились таковыми, пройдя через страдания. Шип, вонзающийся в плоть, иногда указывает путь к небесным радостям. Теща может быть полезна для самодисциплины. Ее следует рассматривать как аскета, взирающего на шерстяную рубашку, как на нечто, терзающее тело с целью очистить душу. Конечно, ее трудно выносить, но таковы все жизненные испытания; и все же, если бы в жизни не было испытаний, кто тогда захотел бы попасть на небеса?
   Возможно, найдутся мужчины, которые, выйдя из церкви, окажутся в большом долгу за свое счастье перед наводящей ужас тещей. Пусть же они воспримут ее как должное, с веселой покорностью, и смотрят на нее, как на проводника к вечному блаженству.
   Следует отметить, что в Библии никогда не говорится о теще или свекрови неуважительно. Руфь, самая очаровательная женщина в истории Ветхого Завета, получила мужа и заставила собой восхищаться в том числе и потому, что любила свою свекровь и относилась к ней доброжелательно. Одним из признаков надвигающегося апокалипсиса станет повсеместное неуважительное отношение невестки к своей свекрови. Что касается грехопадения человека, мы, возможно, можем считать его причиной отсутствия у Адама тещи, чтобы присматривать за ним и его женой и предостерегать их от дурных поступков. Соломон был самым мудрым человеком на свете, потому что у него было семьсот тещ, конечно, если только некоторые из его жен не были сиротами, и во всей его книге нет ни слова упрека в их адрес. Современный мужчина, рычащий всего лишь на одну, должен глубоко подумать над этим и вести себя сдержанно.
   Существует вероятность того, что большинство мужчин, жалующихся на тещ, на самом деле стараются оправдать самих себя. Хорошая теща в доме - это просто клад для правильно ведущего себя мужа. Она усердно заботится о детях, а полезность ее знаний о детских болезнях, искусство применения лекарств и пластырей, наполняет таких мужей чувством восхищения и благодарности.
   Хорошая теща чем-то напоминает Золушку. Она знает о мытье и уборке все, в ней есть какая-то сверхъестественная сила, позволяющая ей с легкостью обращаться с тряпками и щетками. Когда на дом обрушивается стихийное бедствие уборки, она стоит двух служанок и одного слуги. Если кто-то в доме заболел, она превращается в ангела-хранителя.
   Такова судьба ее пола - терпеть. Жестокий закон, поддерживающий подчинение женщины, гласит, что тещу следует постоянно поносить. Но она страдает, и становится сильнее. Кто когда-нибудь слышал, чтобы теща опубликовала в прессе оскорбления в адрес своего зятя? А ведь если бы она это сделала, ее победа была бы безоговорочной! Если бы каждая теща рассказала все, что знает о своем преследователе, то, вероятно, очень многим мужчинам, имеющим хорошую репутацию в обществе, пришлось бы занять гораздо низшую ступень, чем ту, которую они занимают в настоящее время.
   Теща Джерома Пинниксона была озабочена тем, чтобы избежать упреков, как правило, достающихся женщине, как только она приобретает зятя.
   Едва ее дочь вышла замуж за Пинниксона, и было решено, что миссис Карбой, - мать миссис Пинниксон, - переедет к ним жить, миссис Карбой сказала:
   - Хелен, дорогая! Мне очень хочется, чтобы Джером не относился ко мне так, как большинство мужчин относятся к матерям своих жен, и я твердо намерена сделать все возможное, чтобы Джером полюбил меня.
   - Я знаю, так и будет, мама.
   - Надеюсь, что так, Хелен. Большинство тещ так озабочены благополучием своих дочерей, что забывают о правах мужей, и в результате слишком часто встают между мужем и женой, что приводит к проблемам и разногласиям.
   - Но ты так поступать не станешь, я в этом уверена.
   - Нет, Хелен, надеюсь, что нет. Я решила уделять Джерому больше внимания, чем тебе, доказать, что хочу сделать его дом счастливым, предвосхищать все его желания и оказывать те маленькие знаки внимания, за которые мужчины всегда благодарны. Ах, моя дорогая, твой бедный отец говорил, что я самая заботливая женщина, которую он когда-либо видел, и я старалась быть очень внимательной.
   - Уверена, Джером скажет то же самое.
   Итак, в первый же вечер, когда Пинниксон вышел, как он сказал, "по делам", миссис Карбой сказала дочери:
   - Хелен, дорогая, почему бы тебе не лечь спать? Я посижу, пока Джером не вернется. Я к этому привыкла. Мужчина не любит вернуться домой поздно ночью и найти его темным и тихим, а домашних - спящими. Нужно постараться этого избежать. Я сяду здесь и буду готова приветствовать его улыбкой, когда он войдет.
   Миссис Пинниксон отправилась спать, а миссис Карбой села за шитье.
   - Дорогой Джером, - сказала она себе, откусывая ниточку, - будет рад узнать, что я хочу сделать его счастливым!
   Миссис Карбой сидела, час за часом, пока, наконец, не задремала в своем кресле. Едва часы на каминной полке пробили час, ее разбудил звук поворачивающегося в замочной скважине ключа. Вошел Джером. Она поднялась ему навстречу. Увидев ее, он, казалось, слегка рассердился, но когда она все ему объяснила, любезно поблагодарил ее и пожелал спокойной ночи.
   Но если бы кто-нибудь смог услышать замечание, сорвавшееся с его губ, когда он поднимался по лестнице, то разобрал бы следующее:
   "Мерзкая старая идиотка! Конечно же, она сидела и ждала, потому что боялась, - я вернусь домой нетрезвый! Она уже начала следить за мной!"
   Зато миссис Карбой легла в кровать с чистой совестью и была совершенно счастлива, думая, что ей, в некотором смысле, предстоит стать ангелом-хранителем этого дома.
   В следующий раз, уходя вечером, Пинниксон сказал, взяв шляпу:
   - Между прочим, мама, вам не нужно сегодня засиживаться, ожидая моего возвращения. Я вернусь очень поздно.
   - Дорогая моя, - сказала миссис Карбой Хелен, когда дверь закрылась, - он просто не хочет доставлять мне хлопот. Но я докажу ему, что моя привязанность к нему делает такую услугу пустяковой. Ты можешь идти спать, дорогая, как обычно, а я его подожду.
   Джером вернулся очень поздно, почти в два, и миссис Карбой поднялась к нему навстречу. Он слегка разозлился и сказал:
   - Кажется, я просил вас меня не ждать?
   - Я знаю, сын мой, но я готова пожертвовать собой ради твоего комфорта, несмотря на твой вежливый протест.
   Пинниксон припечатал шляпу к столу, бросил трость в угол и ушел, бормоча:
   - Интересно, что за игру затеяла эта старушка? Очевидно, она что-то подозревает.
   Когда Пинниксону в следующий раз понадобилось уйти из дома, он заметил:
   - Я буду поздно, очень поздно. Возможно, я сегодня вообще не вернусь. Поэтому прошу вас: ложитесь спать в обычное время. Я не хочу, чтобы вы дожидались моего возвращения.
   - Какой он внимательный, - сказала миссис Карбой, когда Джером закрыл за собой дверь. - Он скорее будет страдать, чем доставит мне неудобства. Но он мало знает о глубине женской любви. Иди спать, Хелен, когда захочешь, а я останусь и приподнесу ему приятный сюрприз.
   Поздно ночью Пинниксон медленно открыл дверь. Бесшумно вошел. Заглянул в комнату и увидел миссис Карбой, дремавшую в кресле. На цыпочках поднялся по лестнице и лег спать, не потревожив ее.
   Около четырех часов утра кто-то постучал в дверь комнаты.
   - Кто там? - спросила миссис Пинниксон.
   - Я, твоя мама! Ты знаешь, Хелен, дорогая, что Джером еще не вернулся домой? Боюсь, с ним случилось что-то ужасное.
   Пинниксон дремал, но не смог сдержать улыбки, когда его жена встала и пошла объяснять матери, в чем дело.
   Утром Пинниксон попытался уладить дело под тем предлогом, что, сказав миссис Карбой, чтобы она его не ждала, он и помыслить не мог, чтобы она не прислушалась к его словам.
   - Ничего страшного, - ответила она с безмятежной улыбкой. - В следующий раз я постараюсь не уснуть, чтобы не пропустить твоего прихода.
   Пинниксон сделал вид, будто чрезвычайно обрадован. На самом деле, он чувствовал себя несчастным. Мысль о том, что он никогда не сможет выйти из дома без того, чтобы безжалостная и неумолимая миссис Карбой не считала минуты до его возвращения, приводила его в ярость. Самая ужасная теща не могла бы изобрести ничего более дьявольского.
   И миссис Карбой продолжала свою изощренную пытку, пытаясь сделать своего зятя счастливым.
   - Хелен, - сказала она, - Джером любит аккуратность и порядок, мне кажется, что мы должны делать капитальную уборку в доме каждый месяц или два, чтобы доставить ему приятное. Ничто, дитя мое, не делает мужчину таким довольным и счастливым, как дом, ставший образцом чистоты и комфорта.
   Итак, они приступили к уборке, а когда Джером вернулся домой, то обнаружил утюг на пианино, ковер в прихожей, кресла около дивана, вешалку для шляп на заднем крыльце, а пальто и обувь в шкафу, - все не на своих обычных местах. Он спросил жену о причине, и та ответила:
   - Мама предложила делать капитальную уборку каждый месяц или два, чтобы тебе было уютно и комфортно.
   - Она это предложила, вот как? Твоя мама? Хелен, пожалуйста, будь добра, передай ей, что если я в следующий раз, вернувшись домой, обнаружу в нем подобные уют и комфорт, кому-то из нас придется поискать счастье в другом месте.
   Миссис Пинниксон расплакалась и отправилась к матери, чтобы та разделила с ней горестное бремя, на что миссис Карбой сказала:
   - Не обращай внимания, дорогая! Джером нездоров. Мне всегда казалось, что у него не в порядке печень. Возможно, утром он почувствует себя лучше. Во всяком случае, когда он уйдет, мы разберем комнаты на втором этаже. Я сама наведу порядок в библиотеке и разберу его бумаги.
   И она это сделала. Она разобрала бумаги на столе Пинниксона и "поправила" все, что, по ее мнению, лежало не так; а когда настал вечер, спустилась вниз и сказала:
   - Хелен, дорогая, Джером наверняка придет в восторг от порядка в библиотеке. Скажи ему, что порядок навела я. Возможно, он почувствует себя обязанным мне. Но не говори ничего, пока он сам все не увидит. Пусть это станет для него сюрпризом.
   После ужина Пинниксон отправился в библиотеку, собираясь написать письмо, а женщины замерли в ожидании эффекта, какой произведет на него устроенный там порядок. Они услышали, как он пользуется выражениями, не принятыми в приличном обществе; вскоре он открыл дверь и позвал:
   - Хелен! Хелен!
   Миссис Пинниксон пошла спросить, что ему нужно.
   - Хелен, - сказал он, - я хочу знать, черт подери, кто копался в моих бумагах?
   - Видишь ли, Джером, я подумала...
   - Мне не важно, что ты подумала. Хелен, разве ты не знаешь, что я терпеть не могу, если кто-то касается моих бумаг? Я много раз говорил, что их нельзя трогать.
   - Я знаю, дорогой; но от того, что их чуть-чуть привели в порядок, они совсем не пострадали...
   - Привели в порядок! Здесь все перевернуто вверх тормашками - ни одна не лежит на месте. Мне понадобятся часы, чтобы найти то, что нужно.
   - Мне очень жаль. Я...
   - Но зачем ты это сделала? Что за нужда заставила тебя перебирать их?
   - Понимаешь, Джером, я этого не делала.
   - Ты этого не делала! У кого же хватило наглости совать нос в мои личные бумаги?
   - Видишь ли, мама сказала, что ты...
   - Твоя мама! Это опять дело рук твоей матери?
   - Да. Мама сказала...
   Однако прежде чем миссис Пинниксон успела закончить, мистер Пинниксон выбежал из комнаты, схватил шляпу, нахлобучил на голову и выскочил из дома.
   - Боюсь, - сказала миссис Пинниксон, рассказывая о состоявшемся разговоре матери, - он здорово разозлился.
   - Я так не думаю, дорогая, - возразила миссис Карбой. - Это пройдет. Я подожду его возвращения, как обычно, а когда он придет, все ему объясню.
   И миссис Карбой села в кресло, думая о том, что скажет Джерому, когда тот вернется домой, чтобы успокоить его гнев и дать ему почувствовать, как его теща любит его.
   Наконец, тот вернулся. Миссис Карбой встретила его очаровательной улыбкой. Она как раз собиралась начать свои объяснения, когда он промчался мимо нее, взлетел по лестнице, перепрыгивая сразу через три ступеньки, скрылся в комнате и запер дверь.
   - У Джерома возникли какие-то проблемы, - прошептала миссис Карбой, ложась спать.
   - Я убью эту несносную старую ведьму, если не найду другого способа избавиться от нее, - сказал, раздеваясь, мистер Пинниксон.
   Когда семья села на следующее утро завтракать, Пинниксон был мрачен, печален и молчалив. Миссис Пинниксон робко спросила:
   - Тебе нехорошо, Джером, дорогой?
   - Я в порядке! В полном порядке! А почему ты спрашиваешь?
   - Мне показалось, что ты нездоров.
   - Мне тоже так показалось, - добавила миссис Карбой с сочувственной улыбкой.
   - Вам только показалось, - проворчал Пинниксон.
   - У тебя не болит голова? - спросила миссис Пинниксон.
   - Разумеется, нет.
   - А в груди? - поинтересовалась миссис Карбой. - Мне показалось, я слышала, как ты ночью кашлял.
   - Нет, это не так.
   - Не лучше ли тебе что-нибудь принять, дорогой? - спросила миссис Пинниксон.
   - Что-нибудь - для чего?
   - Что-нибудь от кашля.
   - Нет, Хелен, - сказала миссис Карбой. - Ему нужен горчичный пластырь. Могу я его тебе приготовить, Джером?
   Зять не ответил. Он медленно поднялся из-за стола и с выражением сильного негодования на лице покинул комнату, а затем и дом.
   - Хелен, - сказала миссис Карбой, когда он ушел. - Джером страдает, но он решил ничего не говорить, чтобы тебя не беспокоить. Святая душа! Всегда такой заботливый и внимательный! Но мы должны сделать что-то, чтобы помочь ему. Я всегда пользовала горчичными пластырями твоего отца, когда у него болела грудь.
   - Но Джером не позволит мне поставить их ему.
   - Дитя мое, ты должна исполнить свой долг. Если он не сознается в своей болезни, тебе следует доказать ему, насколько его здоровье дорого для тебя, и заставить его поставить пластырь. Он станет любить тебя еще больше за твою заботу о нем.
   - Как я могу заставить его поставить пластырь?
   - Сделай сухой горчичный пластырь и пришей его к внутренней стороне его белья, после того как он уснет. Он никогда об этом не узнает, пока пластырь не окажет свое исцеляющее воздействие.
   - Я постараюсь, - пообещала миссис Пинниксон.
   На следующее утро мистер Пинниксон появился в столовой в прекрасном настроении. Он сел на свое место и начал рассказывать о сделке, которую заключил накануне со своим партнером по бизнесу, как вдруг, в середине оживленного рассказа, замолчал; его лицо исказилось судорогой боли. Он воскликнул:
   - Как странно, что... Нет, надеюсь, ничего плохого быть не может.
   - Что случилось, дорогой? - спросила миссис Пинниксон.
   - Не знаю. Я вдруг почувствовал боль в груди, странную боль. Как будто меня кто-то укусил.
   - Я знала, что ты болен, - заметила миссис Карбой.
   - Сожалею, - добавила миссис Пинниксон.
   Затем мистер Пинниксон начал снова, дошел до того места, где его партнер Джонс встретил его в мясной лавке и уговорил на сделку с железнодорожными акциями Гэгбери и Питтстона, когда опять внезапно прервался и, вскочив, сказал:
   - О Господи! Что случилось? Хелен, происходит что-то ужасное! У меня такое чувство, будто мне на грудь высыпали лопату раскаленных углей!
   - Должно быть, дает себя знать ревматизм, - сказала миссис Пинниксон.
   - О, нет, это гораздо хуже ревматизма, - ответил Пинниксон. - Это обжигает, словно огнем. Ах! Ай-яй-яй-яй! Это ужасно! Я не могу больше терпеть! Это холера, или что-то в этом роде... Я, наверное, сейчас умру!
   - Постарайся успокоиться, сын мой! - сказала миссис Карбой.
   - Успокоиться! Как может человек успокоиться, если в груди у него проснулся вулкан? Прошу извинить, я поднимусь наверх и разденусь!
   Он бросился в комнату и сорвал с себя одежду. Его грудь была цвета вареного омара, но он не мог понять причины воспаления, пока глаза его не остановились на каком-то белом пятне на его рубашке. Он взял рубашку и осмотрел ее.
   Пять минут спустя он медленно спустился вниз с выражением ярости на лице и сухим горчичным пластырем в руке. Жена встретила его в холле. Подойдя к ней, он взмахнул пластырем перед ее носом и сказал, изо всех сил стараясь сдерживаться:
   - Это ты подложила мне эту штуку?
   - Я хотела как лучше. Я хотела, чтобы ты выздоровел...
   - Хорошо! Хорошо! Но кто тебе сказал, что я болен?
   - Дорогой, ты же знаешь, мама подумала...
   - Твоя мама! Твоя мама заставила тебя подсунуть мне эту дьявольскую штуку, которая едва не сожгла меня до костей!
   - Она просто предложила...
   - Просто предложила!.. Так вот, слушай меня. Если миссис Карбой когда-нибудь предложит, или подумает, или сделает, или попробует еще раз вмешаться в мои дела, клянусь, я выставлю ее из этого дома, со всеми вещами, раз и навсегда, как только смогу до нее добраться. Ты меня поняла?
   Затем мистер Пинниксон выбежал, яростно хлопнув за собой дверью, а миссис Пинниксон присела на нижнюю ступеньку лестницы и разрыдалась.
   - Не обращай внимания, Хелен, - сказала миссис Карбой, подслушивавшая у двери столовой. - К вечеру ему станет лучше, и тогда он будет благодарен тебе за то, что ты сделала.
   Пинниксон не высказал никакой благодарности, но, по мере того, как воспаление проходило, настроение его улучшилось, он стал веселым и приятным в общении, даже с миссис Карбой, на которую, однако, в глубине души затаил обиду.
   Несколько недель спустя, мистер Пинниксон, сидя как-то вечером с женой и миссис Карбой, сказал:
   - Дорогая, ты, кажется, совсем забросила игру на фортепиано. Я забыл, когда ты играла в последний раз.
   - Это правда, Джером, я почти не подхожу к инструменту. Я весь день занимаюсь домашними делами, и у меня совершенно не остается времени на музыку.
   - Бедняжка Хелен очень старается по дому, - заметила миссис Карбой.
   - Но я не хочу, чтобы ты совершенно забросила свои занятия, - сказал мистер Пинниксон. - Ты же знаешь, я люблю время от времени послушать музыку.
   - Значит, мне действительно надо вернуться к ним, чтобы доставить тебе удовольствие. Но я не знаю, как мне выгадать на это время.
   - Ты должна постараться, дорогая, - сказала миссис Карбой, - чтобы угодить своему мужу. Мне бы хотелось чем-нибудь помочь. Играть я не умею, зато немножечко умею петь. Может быть, Джером захочет слушать мое пение по вечерам?
   Пинниксон ничего не сказал по этому поводу, но дал понять, что предпочел бы какое-нибудь иное времяпрепровождение.
   На следующее утро, когда мисс Карбой осталась наедине с дочерью, она сказала:
   - Дитя мое, прошлой ночью, когда я уже было легла спать, мне пришла в голову счастливая мысль. Джером любит музыку, но ты слишком занята. Почему бы тебе не купить ему музыкальную шкатулку? Это решило бы проблему.
   - Это было бы замечательно, мама, - сказала миссис Пинниксон.
   - Тогда я куплю ее сегодня же, - с воодушевлением произнесла миссис Карбой. - Я лучше потрачу все свои сбережения, чем позволю Джерому подумать, будто я не хочу сделать его счастливым.
   Тем вечером, когда Пинниксон вошел в гостиную после ужина, на столе стояла очаровательная музыкальная шкатулка, игравшая очаровательную музыку. Пинниксон был в восторге; а когда его жена сказала ему, что это подарок от миссис Карбой, он тепло поблагодарил последнюю и на мгновение почувствовал, как его сердце смягчается по отношению к ней.
   Некоторое время он с удовольствием слушал музыку. Шкатулка сыграла четыре мелодии. Он прослушал их пять или шесть раз, а потом спросил:
   - Полагаю, на сегодня достаточно, мама. Не могли бы вы ее остановить?
   Миссис Карбой ответила, что может показать ему, как это делается. Но после того, как в течение пяти или десяти минут неуверенно возилась со шкатулкой, была вынуждена признаться, что не знает, как это делается. Тогда за дело взялся Пинниксон, но достиг только того результата, что цилиндр стал вращаться быстрее.
   - Ничего страшного! - наконец, сказал он. - Пусть играет. Мы будем слушать музыку весь вечер.
   После чего сел и попробовал читать. Музыкальная шкатулка в быстром темпе воспроизводила все четыре мелодии одну за другой. Пинниксон обнаружил, что его мозг следует за ними так, что он не может сосредоточиться на прочитанном. По прошествии часа или двух музыка стала надоедать, а затем - раздражать. Наконец, он предпринял еще одну безуспешную попытку остановить машинку. Эта неудача вывела его из себя. Он почувствовал, что больше не может выносить эти четыре ужасные мелодии, глядя на бедную миссис Карбой, сидевшую у камина, - виновницу бедствия.
   Наконец, Пинниксон заявил, что лучше лечь спать, чем сходить с ума от постоянного звона этого дьявольского изобретения, стоявшего на камине. Они отправились в комнаты, но стоило Пинниксону поудобнее устроиться в постели, он обнаружил, что слышит в тишине дома все те же сводящие с ума мелодии, быстро сменяющие друг друга. Он пришел в ярость, а так как гнев мешал ему уснуть, он стал размышлять по поводу того, как прекрасно устроена социальная система на островах каннибалов, предписывающая мужчине, сразу после церемонии бракосочетания, казнить свою тещу.
   А музыкальная шкатулка с дьявольской настойчивостью продолжала выдавать квартет мелодий.
   Через некоторое время, терпение Пинниксона кончилось. Он вскочил с кровати, сбежал вниз по лестнице, схватил шкатулку и швырнул из окна во двор. Он слышал, как она разбилась, и со злорадством подумал, что ее музыкальное выступление на этом закончилось. Но этого не произошло. Шкатулка разбилась, но продолжала всю ночь выдавать странные фрагменты, в которых "Правь, Британия!" странно переплеталась с "Услышь меня, Норма", а всякие "Робин Эдейр" вкупе с "О, эта прекрасная тихая ночь". Среди обрывков этой какофонии Пинниксон забылся тяжелым сном, и ему приснилось, что миссис Карбой парит над ним, пытаясь исполнить на большом барабане "Робин Эдейр", в то время как Хелен издает самые отвратительные звуки на тромбоне, длиной в двести футов.
   Память о неприятностях, которые миссис Карбой причинила ему своей музыкальной шкатулкой, надолго удержалась в голове Пинниксона; иногда ему казалось, что он ненавидит ее. Но ради жены он старался не давать воли своим чувствам, и старался относиться к ней по-доброму.
   Сводный брат Пинниксона, вдовец, намного старший его возрастом, по вечерам часто звал к себе миссис Карбой, и Джером даже почти полюбил его, когда осознал, какое облегчение испытывает при отсутствии тещи дома.
   Однажды вечером миссис Пинниксон сказала ему:
   - Джером, у меня для тебя новости.
   - Что случилось?
   - Ты знаешь маму?
   - И?
   - Она выходит замуж.
   - Замуж? За кого?
   - За твоего сводного брата - Джона Барнби.
   Пинниксону захотелось закричать: "Ура!", но его удержали соображения приличия; поэтому, сделав по этому поводу пару подобающих замечаний, он вышел на крыльцо и выразил свое ликование дикими и глупыми жестами, сопровождаемыми тихим смехом.
   Когда он вернулся в дом, жена подумала, что никогда еще не видела его в таком прекрасном расположении духа.
   Свадьба состоялась через несколько месяцев, и миссис Карбой (миссис Барнби) перебралась в свой новый дом. В тот вечер, когда Пинниксон сидел в гостиной со своей женой, он почувствовал, что его настоящая супружеская жизнь только начинается. Теща перестала его беспокоить.
   - Джером, дорогой, - сказала его жена, - я вот думаю, в каких отношениях ты теперь состоишь с моей мамой.
   - Что ты имеешь в виду?
   - Что все ужасно запутано. Я никак не могу определить, кем вы с ней друг другу приходитесь.
   - Никогда об этом не задумывался.
   - Взгляни сам. Твой отец был сводным братом моему отцу, так?
   - Да.
   - Значит, моя мать - твоя сводная тетя, как мне - твоя мать.
   - Полагаю, что так.
   - А теперь она вышла замуж за твоего сводного брата, который является сыном твоей матери от первого мужа, но не твоего отца.
   - Подожди минутку. Как это?
   - Я говорю, что второй муж моей мамы - это сын твоей матери от первого мужа; в то время как первый муж моей мамы является сводным братом твоего отца. Правильно?
   - Полагаю, что да. Что-то в этом роде.
   - Хорошо, идем дальше; сейчас моя мама стала дочерью твоей мамы, и, следовательно, твоей сестрой; но как твоя сестра может быть одновременно твоей тетей?
   - Моей тетей! Моя сестра - моя тетя! Пусть меня повесят, если я что-нибудь понимаю.
   - Разве ты не понимаешь, что мой первый отец был на самом деле твоим сводным дядей; в то же время, мой второй отец является моим сводным братом; итак, что получается... Тебе не кажется, что я прихожусь сводной сестрой своей матери, одновременно являясь ее дочерью?
   - Погоди, Хелен, сказать по правде, я тебя совсем не понимаю. У меня есть смутное представление о том, что ты говоришь; что твоя мать занимает по отношению ко мне все женские родственные позиции, включая бабушку; но как это ей удалось, я понять совершенно не могу.
   - Мне это тоже не понятно. Давай повторим еще раз. Твой отец был сводным братом моего отца, так?
   - Определенно.
   - Дальше. Жена моего отца была моей матерью, так?
   - Что? Повтори еще раз.
   - Жена моего отца была моей матерью и твоей сводной тетей; далее, моя мать - твоя сестра...
   - Да, моя сестра.
   - Твоя сестра; моя мать - дочь твоей матери и, следовательно, будучи также моей тетей и твоей тещей... На чем я остановилась?
   - На моей теще!
   - Да, твоей теще. Чего я не могу понять: как, будучи моей матерью и твоей сводной тетей, выйдя замуж за твоего сводного брата, сына другого сводного брата, она...
   - Хелен! - строгим голосом сказал Пинниксон. - Остановись! Не нужно продолжать это расследование. Оставим эту тему. Ты очень обяжешь меня, если никогда больше не будешь поднимать ее в моем присутствии! Поговорим о другом. Я не хочу ранить твои чувства, но с тех пор, как мы поженились, твоя мать постоянно меня раздражает. Возможно, непреднамеренно, но моему терпению пришел конец. Я страдал и сдерживался ради тебя, потому что тебя люблю. Ты даже не представляешь, что мне пришлось пережить. Когда она покинула этот дом, с моей души свалилось тяжкое бремя; я снова почувствовал, что могу быть счастлив. И вот, в разгар моей радости, ты навязываешь мне эту ужасную головоломку о тетках, бабушках и так далее. Я чувствую, что разбирательство по этому поводу окончательно лишит меня рассудка. Твоя мать, спасаясь бегством, оставила после себя печальное наследство. Я отказываюсь его принимать. Я не хочу иметь к нему никакого отношения. Мне все равно, какое отношение она имеет к тебе, ко мне, или к кому бы то ни было. Мне достаточно того, что она ушла. Отпусти ее. Не нужно ее будоражить. Не нужно ее волновать. Дай нам покой. Я выбросил ее из своей головы. Давай оставим эту тему навсегда!
   И теща Джерома Пинниксона исчезла из его дома, подобно облаку, скрывавшему солнечный свет; в семье Пинниксонов, наконец, воцарилась гармония.
  

ПРОФЕССОР КВЕЙКЕНБОСС

  
   Откуда был родом профессор и как он вообще получил свое звание, никто не знал. Однажды он, неожиданно, появился в городе и, арендовав небольшой магазинчик, повесив табличку с надписью "профессор С. Квейкенбосс, Френолог и Целитель Индейскими Травами", уселся в ожидании клиентов, которые не спешили к нему обращаться.
   Спустя неделю или две после своего приезда он решил прочитать бесплатную лекцию по френологии, чтобы познакомиться с жителями. Он арендовал зал и собрал довольно большую аудиторию. Когда наступило время начала лекции, профессор взобрался на трибуну, сделал доклад, а затем пригласил присутствующих подходить, чтобы он мог изучить их черепа и поведать им особенности характера по строению их черепов. Несколько человек согласились предоставить себя для этого эксперимента, и профессор каждый раз ухитрялся настолько приблизиться к истине, что срывал бурные аплодисменты.
   Наконец, перед ним предстал старый мистер Дункан. Он - человек рассеянный и носит парик. Одеваясь перед тем, как отправиться на лекцию, он положил парик на бюро и случайно прихватил вместе с ним футляр для очков. Когда он надевал парик, то футляра не заметил, и, когда поднялся на платформу, у него, прямо над шишкой воинственности, выступал солидный бугор. Профессор провел пальцами по голове мистера Дункана и сказал:
   - У вас замечательный череп. Сильно развита проницательность; довольно хороши рефлексивные способности; развито воображение; почтительность настолько велика, что может показаться чрезмерной; благожелательность очень заметна. Скрытность почти отсутствует, объект, следовательно, является человеком искренним и откровенным, он ничего не утаивает. Также мы видим, - продолжал профессор, по-прежнему поводя пальцами по волосам мистера Дункана, - отсутствие стяжательства, объект - человек не скупой и не алчный, он щедр, он... он... он... Этого не может быть! Да. Что за чертовщина! О Господи! Это самый ужасный признак воинственности, с каким мне когда-либо приходилось сталкиваться! Вы - боксер, выступающий за деньги?
   - Боксер, выступающий за деньги! - воскликнул мистер Дункан. - Помилуйте, что вы имеете в виду?
   - Не солдат, не пират, не что-либо в этом роде?
   - Вы сошли с ума!
   - Вы не любите устраивать стычки, скандалы и бить людей?
   - Конечно, нет.
   - Значит, сэр, вы не соответствуете своей натуре. То, как устроен ваш череп, свидетельствует: вы стали бы выдающимся боксером или солдатом. Если вы хотите преуспеть, посвятите остаток вашей жизни избиению своих собратьев, пусть она станет одной сплошной непрерывной войной. У вас самая устрашающая шишка воинственности, когда-либо украшавшая человеческий череп. Она феноменальна. Сколько вы хотите за вашу голову, когда умрете? Джентльмены, этот человек в любой момент может наброситься на кого угодно как дикая кошка, начать избивать всех подряд тем, что попадется ему под руку. Ему небезопасно находиться на свободе.
   Мистер Дункан поднял руку, чтобы ощупать шишку, и обнаружил футляр для очков. Он снял парик, и футляр сполз на левое ухо. Профессор, в замешательстве поглядев на него, сказал:
   - Леди и джентльмены, мы сейчас... лекция... то есть, мне больше нечего... Мальчик, погаси свет.
   Мистер Дункан поправил парик, профессор исчез, публика смеялась.
   После этого профессор не слишком напирал на френологию. Он некоторое время проводил в своем кабинете каждый день, но, поскольку любил поговорить и был неравнодушен к стимулирующим напиткам, особенно за чужой счет, то вскоре отправлялся в таверну или продуктовый магазин на углу, где развлекал собравшихся своим гениальным взглядом на многие вещи.
   Как-то вечером, в магазине, бывшем по совместительству почтой, где обосновались видные жители городка, обсуждался индейский вопрос; после того как двое или трое из них высказали свое мнение, профессор вынул трубку изо рта и, закинув ногу на ногу, поудобнее устроившись в кресле, заявил:
   - Я отношусь к североамериканским индейцам совсем не так, как большинство людей.
   Некоторые полагают, что краснокожий человек проявляет недостаток хорошего вкуса, отказываясь мыться, но я так не считаю. В конце концов, что такое грязь? Просто - материя; та самая материя, которая существует повсюду. Земля состоит из грязи; то, что мы едим, - грязь, поскольку произрастает из грязи; умирая и будучи погребенными, мы обращаемся в грязь, из которой были сделаны. Наука утверждает, что грязь - чиста. Индеец-дикарь знает это; его разум сохранил эту идею; он, в каком-то смысле, природный ученый, и у него нет мыла. Грязь теплая. Профессор Хаксли утверждает, что слой грязи толщиной в одну шестнадцатую дюйма на человеке так же удобен, как костюм за пятьдесят долларов. Почему же дитя леса должно раздеваться раз в неделю, соскребая ее, и подвергать себя опасности, какую несут холода? Он обладает здравым смыслом. Его разум подсказывает ему, что мыться следует не чаще, чем раз в двадцать лет, и даже тогда не соскребать с себя грязь целиком.
   Теперь, что касается поедания собак; почему человек не должен есть собак? Собака иногда съедает человека, так что обратное, - не что иное, как честная игра. Хорошо переваренная собака, приготовленная индейской скво, дает больше для развития цивилизации и христианской религии, чем собака, которая всю ночь лает на заднем дворе, не так ли? Нет ничего более питательного, чем собака. Профессор Хаксли утверждает, что фунт задней лапы собаки дает жизненных сил больше, чем гора хлеба и солонины. В ней содержится много фосфора и углерода. Нет никаких причин, чтобы отказываться от употребления собак в пищу. Нацию ожидают славные дни процветания, когда она откажется от выращивания кукурузы и картофеля, и посвятит себя разведению собак.
   Далее, многие невежественные люди считают скальпирование бесчеловечным. Я - нет. Я рассматриваю его как один из самых полезных процессов, когда-либо придуманных для улучшения расы. Что такое волосы? Это - нарост. Если они растут, человек тратит немало денег и усилий, чтобы приводить их в порядок. Если они выпадают, человек становится лысым, и его начинают беспокоить мухи. Как поступает в такой ситуации индеец? С характерной для него проницательностью, он снимает кожу с головы, тем самым избавляясь от расходов денег и времени. Оцените также экономию. По оценкам профессора Хаксли, около 2000 фунтов пищи, из съедаемой человеком за год, идет на питание его волос. Уберите волосы, и вы сэкономите еду. Будь у меня такая возможность, я ввел бы скальпирование каждого ребенка, подобное вакинации, в качестве меры политической экономии. Это был бы мужественный поступок. У меня есть идея создать политическую партию, написать на ее знамени скальпирование детей и пропагандировать эту идею. И если у людей осталась хоть капля здравого смысла, они избрали бы меня президентом.
   Что же касается колец, которые индейцы носят у себя в носу, я не понимаю, почему людей это так раздражает. Взгляните на это с той точки зрения, какое преимущество получает человек, имеющий такое кольцо, если ему нужно за что-нибудь держаться. Если на индейца обрушивается ураган, ему нужно сделать простейшую вещь, - привязаться посредством кольца к дереву. На кольцо можно положить трубку в процессе курения; кроме того, оттягивая кончик носа вниз, кольцо придает ему римский профиль. Теперь, взглянем на него с санитарной точки зрения. Предположим, индеец страдает от катара! Чем он может вылечить эту болезнь? Металлом в носу, способным наэлектризовываться. Профессор Хаксли говорит, что электричество, накопленное в металлическом кольце диаметром в два дюйма, излечит больше катара, чем все лекарства отсюда до Канзаса. Дитя природы удивительным инстинктом сознает это и преподает нам урок. Когда мы, с высоты своей цивилизации, начнем выбрасывать перстни и серьги и носить кольца в носу, мы станем более выносливы. Я собираюсь обратить на этот вопрос внимание Конгресса.
   Обратимся теперь к мнению тех, что считает бесчеловечным индейскую практику вбивать в человека кол и разводить костер у него на животе. В чем заключается их идея? Они хотят человека удержать. Если они на него сядут, то будут мешать ему видеть. Тогда они аккуратно пронзают его колом, и это, кстати сказать, может принести определенную пользу. Профессор Хаксли говорит, что как-то видел человека, излечившегося от желтухи, упав на забор и проткнув себя одним из его острых кольев. Костер также может способствовать выздоровлению. Когда у человека не в порядке желудок, ему накладывают в этом месте горчичный пластырь. Зачем? Чтобы согреть. У идейцев та же идея. Они берут дрова, зажигают их и прикладывают к животу. Профессор Хаксли...
   - Хватит о профессоре Хаксли, - сказал Майлз, лавочник, прерывая говорившего. - Мы больше не хотим о нем слышать.
   - Не хотите больше слышать о Хаксли, - воскликнул профессор с выражением притворного удивления на лице. - Не хотите больше слышать об этом великом ученом! Я отказываюсь в это верить.
   - Нам он, во всяком случае, неизвестен, - сказал Майлз.
   Профессор поднялся, подумал и сказал:
   - Странно! Странно! Люди предпочитают свету тьму! Они предпочитают слепое невежество славным истинам!
   Затем он потянулся к прилавку, нашарил крекер и медленно направился к двери.
   Его чувства были задеты, но он был отходчивым человеком, поэтому, не появлявшись день или два, он вернулся вечером и как ни в чем не бывало занял свое обычное место у плиты.
   Через некоторое время в разговоре возник перерыв, и профессор, до сих пор молчавший, прокашлялся и тихо произнес:
   - Вижу, они говорят о том, чтобы поставить памятник Христофору Колумбу. Ужасно, что людей обманули. Он не открыл Америку, и я собираюсь открыть людям глаза на то, каким старым болваном он на самом деле был.
   - Вы утверждаете, что Америку открыл вовсе не Колумб? - сказал мистер Партридж.
   - Разумеется. Он был подлым лжецом, плавая на своем корабле и делая вид, будто совершает открытия, хотя на самом деле палец о палец не ударил, чтобы открыть Америку.
   - Кто же тогда ее открыл?
   - Я вам скажу, парни, я открою вам глаза. Это был Потифар!
   - А каково было его первое имя?
   - Первое имя? У него его не было. Это был просто Потифар, слуга фараона.
   - Но как вы об этом узнали?
   - Вам известен старый Гридли, который живет в городе? Так вот, в прошлом году он был в Египте и привез оттуда мумию, завернутую в простыню, для верности пропитанную сургучом. Гридли попросил меня прийти и помочь распеленать ее; я пришел, и, смотав пару сотен ярдов ситца, мы наконец-то добрались до нее. Выглядела она точь-в-точь как вяленая говядина. Черная, что твоя шляпа. Гридли сказал, что хотел бы знать, кто это, и я стал ее осматривать. Вы же знаете, как делали мумии? Доставали из нее все внутренности и набивали мускатным орехом и корицей. А потом клали внутрь медную табличку с надписями: некролог и прочее. Я пару минут полировал мумию щеткой для мяса, нашел табличку и прочитал надпись на ней. Она гласила: "Я Потифар, слуга фараона. Меня похоронили за три тысячи лет до христианской эры. Америку открыл я. Колумб - самозванец". Так было написано на табличке, и это, по-моему, решает дело. Я скажу вам, что собираюсь сделать. Я сделал слепок с этой вяленой говядины, я изготовлю по нему статую, и установлю ее за свой счет рядом со статуей Колумба, повесив табличку, на которой говорится, что последний - мошенник. Затем я намереваюсь направить в Конгресс предложение об изменении названия страны на Потифария и сделать символической птицей нации не орла, а кошку - священное животное Потифара.
   - Вы говорите, что прочли надпись на табличке, - сказал Партридж. - Я и не знал, что вы понимаете их язык.
   - Читаю так же легко, как азбуку.
   - "Похоронен за три тысячи лет до христианской эры". Так, кажется, было написано. Откуда этот старый Пот знал о христианской эре, если умер задолго до ее начала?
   - Пусть меня повесят, если я это знаю. Наверное, он был пророком и прозревал будущее.
   - А откуда он мог знать, что на открытие Америки будет претендовать Колумб?
   - Для меня это тоже загадка. Выглядит немного странно.
   - Знаете, что я об этом думаю? - спросил Партридж.
   - Что?
   - Думаю, если бы нация вознамерилась поставить статую величайшему болтуну, то вместо Колумба, или какого другого современного или древнего человека, ей следовало бы выбрать вас.
   - Возможно, так и будет! - сказал профессор, пропустив мимо ушей слово "болтун", наполнил трубку из кисета Партриджа, лежавшего рядом с ним, и снова воцарилась тишина.
   Неизвестно, зачем профессор решил потревожить Навуходоносора, но некоторые люди высказывались в том смысле, что он решил присвоить себе все деньги, которые ему удастся выжать из своей затеи. Однажды он вошел в редакцию "Аргуса" и, положив на стол тостую рукопись, сказал:
   - У меня есть кое-что для публикации. Это - "В защиту Навуходоносора".
   - Что?
   - Я говорю, это - "В защиту Навуходоносора". Моя цель, примирить его с широкой общественностью, рассказать его историю и тем самым предоставить ему своего рода шанс.
   - Мой дорогой сэр, читателям наплевать на Навуходоносора. Газетное пространство слишком ограничено для публикации подобных вещей.
   - А мне кажется, вы ошибаетесь. Вот уже около трех тысяч лет люди предвзято относятся к этому великому и доброму человеку. Я нашел несколько новых записей о нем на вавилонских табличках, хранящихся в патентном бюро в Вашингтоне, которые представляют его в ином свете. Мне бы хотелось, чтобы "Аргус" произвел сенсацию, опубликовав мой труд вместе с факсимиле табличек, а затем я попрошу вас возглавить список подписчиков Фонда памяти Навуходоносора. Сколько вы готовы внести?
   - Профессор, вы должны меня извинить. Эта тема меня совершенно не интересует.
   - Вы совершаете ошибку. Смею вас заверить, общество придет в полный восторг, если этот вопрос будет поднят. Оцените ужасные последствия того, что мы позволяем сохраняться ошибочному мнению о Навуходоносоре! Наши молодые люди пропитываются им в школах богословия. Они уносят его в мир, в земли язычников. Невежественного африканца на берегах Нигера учат бодрствовать по ночам, осуждая Навуходоносора. Обманутый эскимос, плавая среди льдин в утлом каноэ, охотясь на тюленей, убежден, что Навуходоносор был старым негодяем и тираном. Краснокожий индеец, блуждающий по своим прериям или удаляющий скальп с головы своего врага, должен содрогаться от ужаса, вспоминая о поступках Навуходоносора. Дети Китая с их миндалевидными глазами, должны пугать друг друга Навуходоносором. Все расы мира настроены против него. Он - жертва всеобщего неодобрения, разве не так?
   - Не думаю.
   - Интересно, как бы вам понравилось, если бы в течение следующих трех тысяч лет все верили, что вы - старый негодяй, поедающий траву?
   - Мне все равно.
   - Ну, возможно, вы не слишком чувствительный человек. Но Навуходоносор был именно таким. Его чувства было легко задеть. Об этом говорится на всех древних вавилонских табличках. Если это будет опубликовано в вашей газете, то в течение буквально пары месяцев это настолько изменит взгляд на старика, что люди будут жертвовать последним, лишь бы внести хоть какую сумму на памятник ему или хотя бы надгробную плиту. А когда я закончу с ним, настанет очередь Валтасара, - это еще на пару месяцев, - и люди предпочтут скорее остаться голодными, чем оставить его без памятника. Запомните мои слова: не пройдет и десяти лет, как эти двое будут иметь памятники, установленные повсюду. Надо лишь пробудить в обществе интерес к ним. Я устрою так, что если кто-то посмеет сказать слово против Навуходоносора, толпа тут же устроит ему самосуд. Навуходоносор станет популярным, люди будут просто без ума от него.
   - Я постараюсь не сходить с ума.
   - Итак, сколько вы заплатите мне за реабилитацию?
   - Платить вам! Да я не напечатаю его даже в том случае, если вы заплатите мне по доллару за строчку!
   - Как! Вам не жалко старика, к которому люди несправедливы вот уже три или четыре тысячи лет? Вы не хотите вернуть ему доброе имя, учитывая то, что он давно в могиле и ничего не может сделать для своего оправдания сам?
   - Разумеется, нет.
   - Так, так! Я много слышал о свободе слова и непредвзятой журналистике, но не вижу ее вокруг себя. Я полагал, что найдется хоть какая-нибудь газета, способная прийти на помощь несчастному существу, оказавшемуся в беде.
   - Возможно, но не моя.
   - Ладно, ладно, но запомните! Я оставлю надпись на каком-нибудь кирпиче, что вы негодяй, с инстинктами гиены и интеллектом креветки; я закопаю его там, где он будет найден через три или четыре тысячи лет, и люди того времени будут знать, что думать о вас. Я непременно сделаю это, старина, вот увидите.
   После чего профессор Квейкенбосс забрал рукопись, вытер нос рукавом и начал спускаться по лестнице, пылая негодованием.
  

ДЕТИ

Новый взгляд на некоторые факты

  
  
   Мы считаем, что все, за исключением нескольких мизантропов, признают: человеческая раса в целом неуклонно улучшается под благотворным, постоянно расширяющимся, влиянием цивилизации. Однако, внимательный наблюдатель, особенно если он родитель, будет иметь сильную склонность протестовать против того, что современный ребенок, - рассматриваемый просто как ребенок, - не может быть справедливо включен в число тех, кто движется вперед, к совершенству.
   Что касается характеристики младенцев глубокой древности, то в отношении них точной информацией мы не располагаем. Мы знаем, что Моисей, лежа в камышах, привлек внимание дочери фараона; но в библейском повествовании нет ничего, что оправдывало бы предположение: он сделал это с помощью плача. Если среднестатистического ребенка нашего времени можно было бы поставить в такое положение, велика вероятность того, что он своим ревом поднял бы на ноги всю землю Египта. Зато у нас есть достоверные сведения о поведении младенцев начала этого века, от пожилых людей, заботившихся о них, и свидетельства этих людей таковы, что младенцы того периода были квелыми и сонными, склонными к пребыванию в тишине.
   Дети наших дней не такие. Они появляются на свет, по-видимому, имея два твердых намерения: не спать больше часа или двух каждую ночь и упражнять свои легкие и голосовые связки при каждой возможности. Малыш старых времен спал спокойно, даже если у него над ухом стреляли из пушек. Современный ребенок считает необходимым проснуться и выразить свое недовольство плачем, даже если пол случайно скрипнет под ногами няни. Младенец прежних времен слегка пискнул бы, давая знать, что голоден или хочет пить. Нынешний - орет громче всего, когда полон сил, и бодрствует тогда, когда его укачивают.
   В этом поведении есть элемент неблагодарности, который, если не будет изжит, скорее всего, создаст предубеждение против современного ребенка. Человечество много для него сделало. Малыш прежних дней считал себя счастливчиком, если ему удавалось, хотя бы иногда, прокатиться в грубом ящике, установленном на четыре грубых колеса. Нынешним детям требуется позолоченная карета с рессорами. Прежний ребенок засыпал под тихие, спокойные мелодии. У нынешних младенцев имеются колыбельные песни, написанные специально для него Гуно, Готтшалком, Шубертом, Абтом и многими другими великими композиторами - песни, которые должны проводить ребенка в страну снов.
   Дореволюционный младенец раскачивался в колыбели, единственным движителем которой была двигающаяся неравномерно материнская рука. В наше время колыбель раскачивается с точностью часового механизма. У ребенка прошлого имелся только один вид пищи, он должен был довольствоваться им, или голодать. Ребенок в наше время имеет выбор яств, от овсяной каши до булочки; вдобавок, к его услугам в любой момент патентованная бутылочка с резиновой соской.
   При этом, несмотря на успокаивающие сиропы и различные приспособления, выдаваемые изобретателями, чтобы сделать сон младенца спокойным и безмятежным, современный карапуз упорно продолжает бодрствовать и кричать с отвратительной настойчивостью.
   Причина такого поведения не ясна; если бы это было возможно, следовало бы изменить его с помощью законодательства. Есть люди, приписывающие такое поведение первородному греху. Ребенок, будучи маленьким, но при этом имея в себе то же количество этого ужасного наследства, что и взрослый человек, испытывает большее его давление на квадратный дюйм своего тела, и становится жертвой этого давления. Эта теория покажется несколько притянутой за уши, если мы снова обратимся к прекрасному поведению младенца Моисея и вспомним, что он также подвергался воздействию этого давления, однако преуспел в сопротивлении ему. Отчасти в поведении современных малышей может быть виноват молочник, ибо даже самому крикливому ребенку можно простить его вопли, если в его рационе окажется большое количество холодной воды; гораздо большее, чем в те времена, когда молочники были более бесхитростными и не имели в своем арсенале насоса.
   Вероятно, однако, что по мере того, как человеческая раса становится одновременно старше, утонченнее и привередливее, она также становится более нервной, и что, следовательно, младенцы начинают с жизнь с нервной системой, гораздо более тонкой и чувствительной, чем рождавшиеся в прежние времена. И если это так, то проявления сдержанности у современного среднестатистического ребенка следует воспринимать скорее как настораживающий признак.
   Правильно воспитанный ребенок-индеец никогда не кричит. Причина заключается в том, что стоит ему начать завывать, мать сразу же реагирует на это, зажимая его нос большим и указательным пальцами, одновременно захлопнув ладонью другой руки рот. Лишенный возможности зареветь, после нескольких неудачных попыток, младенец бросает их в отчаянии, понимая, что молчание становится одним из условий его существования, и с того самого момента тайно лелеет свое горе.
   Возможно, мы приближаемся к тем дням, когда цивилизованные родители будут вынуждены взять на вооружение метод дикарей, чтобы заставить своих детей воздерживаться от криков.
   Эти размышления являются плодом некоторых наблюдений за поведением и поступками младенцев, которые обязаны своим появлением на свет моим соседям, Магрудерам.
   У Магрудеров родились близнецы, и хотя этот факт был известен большинству жителей городка, он не был известен мистеру Партриджу, их ближайшему соседу, вернувшемуся домой после летнего отдыха на берегу моря.
   В первую же ночь по возвращении, его разбудил какой-то необычно громкий кошачий вой, раздававшийся, по всей видимости, со двора Магрудера. Он поднялся, подошел к окну и несколько раз крикнул: "Брысь!", без какого-либо результата. Тогда он пошарил в шкафу на предмет старого башмака, и метнул его в то место, где, как ему показалось, расположились кошки. На мгновение наступила тишина, но через минуту-другую визг возобновился с еще больше силой. Партридж отыскал второй башмак, и со страшной силой метнул его во двор Магрудера, но от этого вопли только усилились. Партридж пришел в неистовство и, бросившись к шкафу, собрав все стоявшие в нем ботинки, быстро, один за одним, переправил их во двор Магрудера, но это ни к чему не привело, и он, в исступлении, принялся метаться по комнате и швырять в кошек то, что попадалось ему под руку. Косметика миссис Партридж, ее расчески, восковые фрукты, книга гимнов, гипсовая статуэтка Самуила, читающего молитву, - все это летело в невидимых зверей; но те продолжали свою ночную серенаду. Наконец, когда все в комнате, за исключением кровати и миссис Партридж, улетело за окно, Партридж бросился за ружьем и разрядил оба ствола в ставни столовой Магрудера. После этого в окне появился сам Магрудер, который спросил:
   - О Господи, что случилось?
   - Случилось? - взревел Партридж. - Случилось то, что я пытаюсь утихомирить котов, которые орут у вас во дворе.
   - Какие коты? - удивился Магрудер. - Я не вижу никаких котов.
   - Но вы их слышите, разве нет? Последние два часа они вопят, как бешеные. Вот, опять. Вы что, не слышите? Прислушайтесь!..
   - Партридж, вы, должно быть, пьяны. Кошки! Господи, да это же близнецы у меня в комнате. Они родились в прошлую пятницу. Разве вам об этом неизвестно?
   - Я и сейчас ничего не хочу об этом знать! - заявил Партридж, яростно захлопнув окно и ложась спать.
   Магрудер купил каждому ребенку по коляске, когда они подросли настолько, что могли выходить на улицу, и дрессированного козла, который вез одну коляску, в то время как другую везла няня. Но однажды козел встретил другого козла, отличавшегося от него политическими или религиозными взглядами, или же чем-то еще, и они попытались объяснить один другому неправильность взглядов противника, воткнув рога ему в бок. Каждый раз, когда козел Магрудера вставал на дыбы, готовясь броситься вперед, ребенка отбрасывало назад, а когда он ударял другого козла, молоко в желудке ребенка, от сотрясения, сбивалось в масло.
   Его противник пытался атаковать, козел Магрудера уворачивался, и тот врезался рогами в коляску, также встряхивая ребенка самым ужасным образом. В самый разгар сражения к ним присоединилась пара собак, козел Магрудера попятился и опрокинул коляску в сточную канаву, а собаки, грызясь между собой, не забывали при первой же благоприятной возможности цапнуть кого-нибудь из козлов. В конце концов, козел Магрудера впал в уныние и перепрыгнул через забор, оставив коляску с другой стороны, в отчаянной попытке убежать, а оставшийся, пытаясь отбиться от собак, разнес коляску в щепки.
   Говорят, что взгляд миссис Магрудер в тот день, когда ребенка, грязного и помятого, принесли домой, был ужасен; она не разговаривала с мужем всю неделю, и ему пришлось задобрить ее, купив ей страусовое перо для ее зимней шляпки. Козел все еще на свободе. Любой, кому он нужен, может забрать его бесплатно. Магрудер не замечает его, встретив на улице.
   Магрудер безумно любит своих близнецов, и иногда выражает свои чувства крайне неосторожно. Через несколько месяцев после их рождения, однажды ночью город был разбужен криками, за которыми последовали выстрелы из пистолета и звук тревожной погремушки. В несколько мгновений все население высыпало на улицу, и все поспешили в ту сторону, откуда доносились звуки. Добравшись до дома Магрудера, все увидели, что сам хозяин высунулся из окна, яростно потрясает погремушкой, вопит во все горло и время от времени палит из револьвера. Полицейские были уверены, что в дом проникли грабители, но, пока они пытались проникнуть через заднее окно, чтобы задержать преступников, распространился слух, будто в доме начался пожар. Через пару минут прибыла пожарная бочка с командой, приставлена лестница, и в окно верхнего этажа хлынула вода.
   Наконец, полицейские взломали окно кухни, а пожарные высадили входную дверь и ворвались в дом сопровождаемые толпой. Магрудер встретил их на лестнице, и мэр городка спросил:
   - Магрудер, в чем дело?
   Тот какое-то время отплясывал, после чего закричал:
   - Входите, входите, джентльмены, входите и посмотрите сами!
   - Посмотрите! Посмотрите - на что? - спросил мэр.
   - На ребенка, на одного из близнецов! Зуб! У него только что прорезался первый зуб! Идите наверх и взгляните сами!
   - Мистер Магрудер! - сурово заявил мэр. - Уж не хотите ли вы сказать, что причиной устроенных вами беспорядков стало такое незначительное событие?
   - Незначительное? Я вас не понимаю. Уверяю, у ребенка в самом деле прорезался зуб!
   Мэр развернулся и вышел с выражением отвращения на лице. Толпа последовала за ним.
   В соответствии с подсчетом, этот зуб обошелся Магрудеру примерно в четыреста долларов, и миссис Магрудер намекнула мужу, что появление следующих зубов будет скрыто от него, пока тот не научится себя вести.
   Время шло, и близнецы стали доставлять Магрудеру больше проблем. Как-то раз, они с миссис Магрудер отправились на вокзал, собираясь совершить поездку в Чикаго. Они взяли с собой близнецов и заняли места в спальном вагоне. За несколько минут до отправления, миссис Магрудер попросила мистера Магрудера присмотреть за детьми, пока она сходит в зал ожидания за случайно забытой шалью.
   Должно быть, она не рассчитала время, поскольку поезд тронулся, прежде чем она успела вернуться, и мистер Магрудер пришел в состояние дикого отчаяния. Довольно скоро малыши расплакались, а потом... Нет, невозможно найти слов, какие смогли бы в достаточной мере описать его страдания.
   Пассажиры смотрели на него, а он качал младенцев на колениях, обильно истекая потом. Так продолжалось до самого вечера, когда мистер Магрудер уложил детей на полку и попытался их успокоить. Но они проголодались, и с каждым мгновением кричали все сильнее. И пока Магрудер сидел рядом с ними, самую долгую ночь в своей жизни, пассажиры на других полках стонали, рычали, отпускали яростные замечания и изрекали самые нелестные пророчества относительно конечного пункта его путешествия.
   К утру Магрудер почти сошел с ума, а близницы были на грани голодной смерти. У него не было с собой ничего, кроме сигар и туалетной воды для волос, что, как он знал, не является подходящей пищей для детей. Когда поезд сделал первую остановку, он выскочил из вагона и купил пирог. К тому времени, когда он вернулся, один из близнецов свалился с полки и разбил себе нос, но он пичкал их пирогом до тех пор, пока они не стали кричать даже сильнее, чем прежде, и тогда Магрудеру стало так плохо, как не было еще никогда.
   В конце концов, он добрался до Чикаго в состоянии полной прострации, и ему пришлось сидеть на вокзале с детьми восемь часов, чтобы дождаться миссис Магрудер, которая, как он знал, приедет следующим поездом.
   Она приехала, но Магрудер, увидев ее, ничего ей не сказал. Он встал и вышел на открытый воздух, чтобы успокоиться и избежать волнующей семейной сцены в общественном месте. Затем он нанял коляску и, сев в нее вместе с супругой, отправился в гостиницу.
   В следующий раз, когда ему понадобится куда-то поехать, миссис Магрудер останется с детьми дома.
  

ИСТОРИЯ СТАРОГО МАЯКА

  
   - Итак, Бесси, время, наконец-то, пришло.
   - Нет, Том, еще нет. Сегодня ведь только еще двадцать третье. Еще два дня; потом Рождество, а потом - наша свадьба.
   - Ну, что же, - отозвался Том, - великое событие так близко, что после долгого ожидания, пара дней - это пустяки.
   - За два дня может случиться много чего неожиданного, Том.
   - Да, но ничто не сможет разлучить нас, Бесси. Ты моя, а я - твой. Теперь наши жизни соединятся, и никто не сможет разлучить нас.
   - О, я надеюсь и верю, - ничто не помешает нашему счастью, - сказала Бесси. - Небо благоволит нам сейчас, и я не могу представить себе, чтобы перед нашей свадьбой на нас обрушилась беда.
   - Конечно, нет, - ответил Том. - Не думай об этом. Прощай сегодня, прощай завтра, и больше никаких прощаний, потому что мы будем мужем и женой. Но, возможно, я появлюсь здесь только завтра поздно вечером.
   - Почему? - спросила Бесси.
   - Потому что я, пожалуй, отправлюсь с Яном Экельсом на отмель поохотиться на уток, и вряд ли вернусь до ужина.
   - А кто такой, этот Ян Экельс? - спросила Бесси.
   - Молодой норвежец, рыбак, живущий на Звездном острове. Говорит, что там великолепная охота, и утром он возьмет меня с собой на лодке.
   - Не слишком ли опасно выходить в открытое море в это время года, Том?
   - При хорошей погоде, нисколько. Ян - первоклассный моряк, и мы не поплывем, если обнаружатся признаки скорого шторма. Конечно же, Бесси, я буду здесь завтра вечером.
   - Надеюсь, - ответила Бесси. - Но, Том, дорогой, из опасения, что ты не успеешь вернуться вовремя, я собираюсь сделать тебе рождественский подарок прямо сейчас. Можно?
   - Конечно. Подарок для тебя лежит у меня в кармане. Давай обменяемся ими сегодня вечером.
   Бесси выскочила из комнаты и вскоре вернулась с маленькой сафьяновой коробочкой. Том тоже вынул из кармана коробочку, достал из нее красивый медальон на цепочке, и надел Бесси на шею.
   - Ах, Том! Какой он замечательный! Не могу сказать, как я тебе благодарна. Это именно то, что я хотела получить. Это очень, очень мило с твоей стороны, угадать, что мне хотелось. А теперь позвольте вручить мой подарок. Протяните руку, сэр! Вот так!
   И Бесси надела на палец своего возлюбленного изящное кольцо с аметистом.
   - Он великолепен! - воскликнул Том, держа камень на расстоянии и любуясь им.
   - Там, внутри, имеется надпись, - сказала Бесси.
   "От Бесси Арчер Томасу Фриборну, Рождество, 186..."
   - Это последний подарок, который дарит тебе Бесси Арчер, Том. Прежде, чем настанет время следующего подарка, я стану Бесси Фриборн.
   Затем они пожелали друг другу спокойной ночи и, подобно всем истинным влюбленным, расстались, счастливые в настоящем, и исполненные нежной надежы на блаженство в будущем, казавшееся таким близким.
   Том Фриборн, единственный ребенок вдовы, чья материнская любовь граничила с ревностью к прекрасной девушке, с которой ей приходилось делить его сердце, вернулся домой и принялся готовиться к завтрашней поездке. Бесси Арчер, единственная дочь богатого банкира, чье прелестное личико было внешним признаком внутренней чистоты, удалилась на покой, чтобы среди приятных снов дождаться завтрашнего дня, который приблизит ее к вершине счастья.
   Город Портсмут, штат Нью-Гэмпшир, в котором жили наши герои, расположен на берегу реки, которая, петляя, в миле или двух ниже пристани впадает в море. В двенадцати милях далее, в море, имеется мелководье и несколько небольших островов, часть из которых обитаемы; один из них представляет собой вздымающиеся из воды утесы; они, на которых отсутствуют какие-либо следы присутствия человека, служат прибежищем диких гусей, лебедей и уток, белых сов и чаек, ястребов и буревестников.
   В то ясное декабрьское утро Ян Экельс отплыл от маленького поселения, расположенного на Звездном острове, на парусной лодке с двумя мачтами, обычной для тех мест. Он происходил из норвежской семьи, которые живут на островах и материке, и управлялся с парусом с ловкостью человека, всю жизнь проведшего на воде.
   Том ждал его на пристани, когда он подплыл, но поскольку прилив быстро поднимался по каналу и почти достиг максимума, Ян решил подождать наступления отлива, а не пытаться двигаться против потока. Таким образом, когда оба охотника, наконец, отправились в путь, было уже больше десяти часов; кроме того, им требовалась еще пара часов, чтобы добраться до Утиного острова, места их назначения. Стоял прекрасный день, хотя и холодный, ветер, наполняя паруса, нес лодку по бурным водам, не причиняя им особых неудобств, поскольку они были тепло одеты и привычны к подобной погоде.
   До острова они добрались без приключений. Фриборн и Экельс высадились в небольшой бухточке, где не было сильного прибоя, и, привязав свою лодку, взяв ружья, направились к восточному берегу. Весь день они бродили по неровной, каменистой поверхности, прячась то за одним валуном, то за другим, приближаясь к дичи, пока, когда солнце уже склонилось к горизонту, не добыли значительное количество черных уток и трех или четырех великолепных лебедей. Когда они рассматривали свои трофеи и укладывали их в сумки, Экельс сказал:
   - Нам лучше поторопиться, мистер Фриборн. Уже темнеет, а кроме того, боюсь, может налететь буря.
   - Надеюсь, этого не случится, - ответил Том, направляясь к лодке. - Мне не хотелось бы промокнуть такой холодной ночью, как эта. Иначе мы можем замерзнуть до смерти.
   - Значит, нам следует поторопиться, - сказал Экельс, - потому что скоро пойдет дождь, и я боюсь, как бы не началась гроза.
   Они добрались до лодки, сложили в нее добытую дичь и охотничьи ружья, затем сели сами, и Ян поспешно поднял паруса, после чего взял курс на Портсмут.
   С северо-запада дул сильный ветер, над головой быстро неслись тяжелые тучи, с каждым мгновением становясь все чернее и чернее; поверхность моря покрылась белыми барашками; огромные волны накатывались все большей массой, по мере того, как крепчал ветер.
   - Боюсь, мы не успеем, - сказал Ян с испуганным выражением на лице. - Прежде, чем мы доберемся до гавани, начнется шторм, и тогда - берегись! У нас крупные неприятности, мистер Фриборн!
   - Что ж, держим прежний курс, и будь, что будет, - мрачно ответил Том.
   - Взгляните! Взгляните туда! Вон оно, началось! - крикнул Ян. - Шторм приближается!
   Том взглянул и увидел далеко в море страшное смятение бушующих волн, а над ним - плотное белое облако, несущееся с ужасающей скоростью.
   В одно мгновение снежная буря ослепила их, ударив в лицо, в то время как ветер визжал и ревел в ушах их, словно сонм обезумевших дьяволов; волны швыряли их лодку с такой яростью, что, казалось, она вот-вот развалится на куски. Но Ян, вцепившись в штурвал, отчаянно пытался управлять лодкой, и по его лицу было видно, что он все еще надеется пережить шторм. Он хотел сказать что-нибудь ободряющее Тому, но тут штурвал вырвался из его рук, а когда ему снова удалось ухватиться за него, до Тома, сквозь рев бури, донесся его крик.
   - Штурвал сломан! - кричал Ян. - Мы пропали! Нам конец!
   Лодка, потерявшая управление, развернулась бортом к ветру, и в то же мгновение обе мачты с грохотом полетели за борт; одна из них ударила Яна по руке и повредила ее. Но маленькое судно не опрокинулось. Оно было создано для плавания в суровых условиях, и держалось на воде. Ян беспомощно сел на днище и заплакал, как ребенок. Со своей искалеченной рукой, он ничего не мог сделать, даже если это было отчаянно нужно. Волны то и дело накрывали лодку, и она понемногу наполнялась водой, так что Том, посадив Яна на одно из сидений, принялся старательно вычерпывать воду. Он занимался этим, пока крик Яна не заставил его поднять голову; они находились неподалеку от маяка на Белом острове, так близко, что могли в сумерках видеть, как смотритель на берегу отчаянно им жестикулирует. Но, увы! Он не мог оказать им никакой помощи.
   Они пронеслись мимо с ужасающей скоростью, и через мгновение высокая башня маяка превратилась в белое пятнышко во мраке, воздух стал еще холоднее; каждая волна, набегавшая на лодку, накрывала несчастных ледяным покрывалом, брызги обрушивались на них ледяной крошкой, жалившей их замерзшие лица, пока холод не стал почти невыносимым.
   Том поддерживал кровообращение, делая все возможное, чтобы лодка не пошла ко дну. Но Ян... не прошло и часа, как Ян вдруг ничком упал на дно лодки и замер неподвижно. Том подскочил к нему и попытался поднять. Тот с головы до ног оказался закован в ледяную кольчугу, руки его были неподвижны, глаза сверкали каменным блеском, дыхание остановилось. Душа его покинула это дикое, ужасное смятение стихии, и отправилась в страну вечного спокойствия.
   Слезы навернулись на глаза Тома при виде мертвого лица своего товарища, и он разразился громкими причитаниями. Но он не мог долго предаваться скорби. Лодка каждое мгновение все больше наполнялась водой, и от неминуемой смерти его могло спасти только отчаянное напряжение всех сил. Суденышко покрылось льдом и оседало все глубже, и Том понимал, что ему нужно грести как можно быстрее, иначе его поглотит разъяренное море.
   Безжалостные порывы ветра, казалось, крепчавшего с каждой минутой, гнали лодку вперед. Том заметил в темноте огонек на Кейп Код и понял, что его отнесло на много миль. Чем все кончится? Он не смел об этом подумать. Он должен был работать веслами, отчаянно, яростно, собрав все силы души и тела. Он боролся с мыслями о том, что лучше бросить все и позволить морю овладеть им, вспоминая Бесси и надеясь на спасение; он трудился, неистово, непрестанно, так, как никто и никогда, до самого рассвета; а когда буря мало-помалу стала утихать, выглянувшее солнце осветло на поверхности океана нечто, казавшееся куском льда, с ледяной статуей замерзшего насмерть человека, и другого - изможденного, бледного, покрытого, как и его мертвый спутник, сверкающим саваном.
   Совершенно измученный схваткой с судьбой, Том огляделся в поисках помощи. Далеко впереди он заметил барк. Он перестал грести, привязал к веслу платок и принялся размахивать им из стороны в сторону. Его заметили. Барк развернулся и направился к нему. Лодка подплывала все ближе и ближе, Том преисполнился надежды на спасение. Но лодка поднырнула под нос судна, и ее погнало вдоль борта. Матрос бросил ему веревку. Том отчаянно вцепился в нее. Лодка ушла у него из-под ног, и он погрузился в воду. "Он сорвался!" - раздался крик на палубе.
   Но он не сорвался. Он просунул руку в веревочную петлю, матрос сильным пывком затянул узел, и через мгновение Том лежал на палубе, а Ян, в ледяном саркофаге, уносился в океан, чтобы обрести вечный покой под волнами.
   В ночь, когда разыгралась буря, когда час проходил за часом, а Том все не возвращался, два сердца в Портсмуте были переполнены ужасом. Бесси все же надеялась, что ее возлюбленный вернулся слишком поздно, чтобы ее беспокоить, и сразу отправился к себе домой. Мать же его провела ночь без сна, опасаясь худшего, и все же веря, что ее мальчик и его спутник высадились на одном из островов и остались на нем, вместо того, чтобы пытаться пересечь бушующее море.
   Рано утром Бесси поспешила к миссис Фриборн и очень встревожилась, узнав, что Том отсутствует. Женщины обратились за советом к отцу Тома, и тот немедленно отправил лодку на острова, чтобы выяснить, не заночевали ли на них Том и Экельс.
   Прошло четыре или пять часов, прежде чем посыльный вернулся; все это время Бесси и миссис Фриборн сходили с ума от волнения, поскольку были уверены, что если бы Том остался на островах, он вернулся бы рано утром. Посыльный привез ужасное, печальное известие. Он разговаривал со смотрителем маяка, который рассказал, что вчера вечером на острова обрушился ужасный шквал и что, стоя на прибрежных скалах, он видел, как мимо пронесло лодку Яна, без мачт и руля; Ян неподвижно сидел, а Том отчаянно пытался спасти лодку от затопления. Нет никаких сомнений, сказал смотритель, что она утонула. Ни одна лодка не смогла бы уцелеть в такую бурю, а эта уже возле маяка держалась на плаву еле-еле.
   При этих словах Бесси вскрикнула, точно от боли, а миссис Фриборн чуть с ума не сошла от охватившего ее горя. Несчастье сблизило их, прежде сторонившихся друг друга, обе они горячо любили бедного Тома, и теперь в равной степени страдали при мысли о том, что навеки утратили его.
   И пока Бесси, невыносимо страдая сама, старалась утешить женщину, потерявшую любимого сына, между ними возникла привязанность; миссис Фриборн полюбила девушку, потому что ее любил ее сын; в то время как Бесси чувствовала, что в матери Тома может найти единственного человека в мире, с которым может разделить горе, найти у него сострадание и сочувствие.
   Итак, они сблизились. Бесси часто бывала в доме миссис Фриборн, и, по мере того, как проходили недели и месяцы, а о бедном Томе не было никаких известий, всякая надежда угасала в их сердцах, они навсегда расстались с мыслью увидеть его снова. Но они продолжали говорить о нем, вспоминать его и то, что когда-то случалось с ним, - хотя все это было прекрасно известно им обоим, - и находили некоторое утешение в общении друг с другом.
   Прошел год. Снова наступило Рождество с его печальными воспоминаниями, не принеся радости ни Бесси, ни миссис Фриборн, наступил новый год, и прошел; две женщины, - одна седая и изможденная, с глубокими морщинами на лбу, свидетельством неизбывного горя; другая - все еще в расцвете молодости, красивая, полная физических сил и грации, но серьезная и печальная, по причине несчастья, свежего в ее памяти, - эти две женщины по-прежнему оставались самыми близкими подругами. Но месяц спустя миссис Фриборн внезапно умерла, когда Бесси не было дома; а прежде, чем последняя сумела оправиться от потрясения, вызванного этим известием, фирма ее отца разорилась, и однажды вечером он вернулся домой нищим. Миссис Фриборн собиралась передать Бесси наследство Тома, но, увы, не успела составить завещание, и все ее имущество отошло родственникам.
   После нескольких месяцев безуспешных попыток устроиться на работу, мистер Арчер согласился стать смотрителем маяка на Белом острове, и они переселились туда, на узкую скалу, вдали от большого мира, почти изолированные от людей. В этом унылом месте они провели лето и осень; в хорошую погоду Бесси часто садилась на берегу, в том месте, где прежний смотритель маяка в ту роковую ночь видел лодку Яна, гонимую ветром, и пыталась представить себе эту ужасную картину. Ветер не завывал вокруг их маленького домика, ревущее море не обрушивало свои могучие волны на маяк и каменные скалы, но Бесси представляла себе бурю, унесшую ее любимого, и его ужасную смерть в разбушевавшейся стихии.
   Пришла зима, время яростных битв ветров и моря, во время которых сердце Бесси иногда наполнялось страхом, что даже они, на крошечном клочке земли и камня, могут быть низвергнуты громадными валами, с ужасающей силой обрушивавшимися на скалы. Дни и ночи были утомительно однообразны, снова наступил сочельник, принеся с собой самый ужасный шторм, с которым Арчеры сталкивались с момента начала своей уединенной жизни. Море превратилось в кипящий котел, в котором бушевала вода, белые гребни, венчавшие волны, слились в одну сплошную массу пены, странно светившуюся во мраке ночи. Фонарь на высокой башне маяка посылал красно-белый луч далеко над водой, предупреждая моряков об опасносной близости предательских скал, скрывающихся под поверхностью моря; стаи птиц налетали на толстое стекло, защищавшее фонарь, стремясь спастись от завывающей на все лады бури, разбивались и падали мертвыми на валуны у подножия башни. Ветер так страшно ревел вокруг низкой хижины, что двое ее обитателей едва слышали собственные голоса, даже когда едва не кричали.
   - Ужасная ночь, Бесси, - сказал мистер Арчер. - Да помогут небеса бедным морякам, попавшим в такую бурю. Для них это верная смерть.
   Прежде чем Бесси успела ответить, снаружи, сквозь рев бури, донесся глухой рокот. Потом еще и еще.
   - Это сигнальные пушки! - воскликнул мистер Арчер, вскакивая на ноги. - Слушай! Вот, опять! Они стреляют! Очевидно, совсем близко какое-то судно!
   Они бросились к окну и выглянули наружу. Ничего не было видно, кроме густого мрака и мертвенно-бледной поверхности беспокойного моря. Снова послышались выстрелы, затем пушки смолкли. Бесси и ее отец некоторое время молча сидели у огня, думая об ужасах, которые может открыть им завтрашнее солнце; наконец, мистер Арчер сказал:
   - Боюсь, их выбросило на берег либо на Утином острове, либо на Грязном Носу. Последнее, я думаю, ближе к истине, иначе мы не слышали бы выстрелы так отчетливо.
   Бесси крепко сжала руку отца и подумала о том, как бедный Том, попав в такую же бурю, погрузился в бездонные глубины, в которые теперь погружаются эти несчастные люди. Спать в такую ночь было невозможно, и Бесси несла вахту вместе с отцом, каждый час заправлявшим фонарь маяка свежим маслом.
   Было уже за полночь, когда раздались выстрелы; Бесси просидела у камина до самого рассвета, когда отец поднялся на башню, чтобы погасить фонарь. Он отсутствовал несколько минут, после чего в величайшем волнении сбежал вниз. Оказавшись в комнате, он воскликнул:
   - Бесси, идем скорее. Кажется, на берег выбросило чье-то тело. Я видел это с башни. Идем! - И они поспешно вышли из домика.
   Дождь прекратился; ветер, дувший с запада, утратил большую часть своей силы. Они бегом отправились к тому месту, где часто стояла Бесси, представляя себе ужасную судьбу Тома, и там, как и сказал мистер Арчер, нашли тело утонувшего моряка. Он привязал себя к мачте и, вероятно, некоторое время оставался на плаву, но безжалостные волны накатывали на него, пока он не перестал дышать, и только после этого разжали свои смертоносные объятия и выбросили на крошечный клочок матери-земли для христианского погребения. Это был высокий, мужественный человек с грубым, бронзовым лицом, сильными руками, развевающейся бородой и темно-каштановыми волосами. Мистер Арчер разрезал веревки, они отнесли его в дом и положили перед огнем. Они решили попытаться привести его в чувство, хотя у них было мало надежды на это, поскольку моряк, вероятно, умер в воде несколько часов назад.
   Пока мистер Арчер делал ему искусственное дыхание, Бесси решила растереть ему руки. Она схватила одну и громко вскрикнула, что заставило отца оторваться от его занятия. Бесси рассматривала аметистовое кольцо на пальце мужчины, и лицо ее побледнело, как смерть. Она сняла кольцо и взглянула на его внутреннюю сторону, потом пристально посмотрела на лицо мужчины, слабо вскрикнула и лишилась чувств. Мистер Арчер поднял с пола упавшее кольцо и прочел то, что было написано внутри его.
   "От Бесси Арчер Томасу Фриборну, Рождество, 186..."
   Это, действительно, был Том, вернувшийся таким странным и страшным образом, ведомый, - какой таинственной судьбой? - к ногам женщины, которую любил. Когда Бесси пришла в себя, они с отцом принялись возвращать моряка к жизни с новой силой, с надеждой; но сердце Бесси сжимала тоска, слишком сильная, чтобы ее можно было выразить словами.
   Прошло полчаса, и мистеру Арчеру показалось, что он заметил судорожное движение груди моряка. Они удвоили свои усилия, и вскоре спасенный тяжело, хрипло задышал. Еще через несколько мгновений искра жизни, которая была так близко к затуханию, вспыхнула вновь; Тома отнесли на кровать, где, после нескольких глотков бренди, сознание вернулось к нему, и он лежал, вздыхая и стеная, слишком слабый, чтобы увидеть, кто были его спасители. Потом он крепко уснул, и прежде, чем проснулся, мистер Арчер послал за помощью на Звездный остров. Он боялся, что потрясение может оказаться смертельным, если Том увидит и узнает его или Бесси, пока не наберется сил.
   Заботливый и нежный уход вскоре оказали магическое действие, и уже через несколько дней мистер Арчер позволил себе войти в комнату. Том тотчас узнал его, но даже сильное удивление не удержало его от вопроса: "Бесси... как она?" Мистер Арчер сел рядом с Томом и рассказал ему о своей неудаче, их жизни на маяке и его спасении; а когда, по его зову, пришла Бесси, он вышел и оставил их вдвоем, наедине с их огромной радостью. Его присутствие было совершенно излишним. Это был конец долгой ночи боли, горя и утраты, - рассвет счастья и спокойствия.
   История Тома о его приключениях была длинной, но мы кратко изложим ее. Судно, которое спасло его, оказалось китобойным, направлявшимся в Тихий океан, и он плавал на нем почти два года. Возвращаясь домой, оно было выброшено на берег возле мыса Горн и разбилось, Том и другие уцелевшие моряки несколько месяцев оставались на пустынном берегу в самом жалком состоянии. Наконец, их взял на борт бриг, направлявшийся в Ливерпуль, и, когда они достигли порта, Том нашел судно, отправлявшееся в Портленд, штат Мэн. Он нанялся на него матросом, и как раз в тот момент, когда плавание заканчивалось, судно попало в шторм и понесло его на остров Грязный Нос. Том сказал, что сразу узнал местность, и попытался спастись, привязав себя к мачте. В воде он потерял сознание, а когда очнулся, то обнаружил себя спасенным.
   Еще до наступления следующего Рождества Том и Бесси поженились, и, унаследовав состояние матери, он купил небольшой дом, в котором они зажили вместе с Бесси и ее отцом, испытывая счастье, какое можно ощутить тогда, когда душа, оправившись от скорби, наконец, приходит в себя, и наслаждается совершенным покоем, ибо оказываются сбывшимися ее самые несбыточные надежды.
  

ТЯЖЕЛАЯ УТРАТА МИСТЕРА ФИШЕРА

  
   Жена моего соседа, мистера Арчибальда Н. Фишера, несколько лет назад опасно заболела, и вероятность ее выздоровления с самого начала была чрезвычайно низка. И вот однажды, когда мистер Фишер вернулся домой, его ожидало печальное известие, что ее больше нет. Когда первая вспышка горя приутихла, он послал в похоронное бюро заказ на гроб, повязал креп на дверную ручку, послал шляпу в лавку, чтобы ее задрапировали черным, дал объявление о смерти в газеты, приложив к нему стихи, и сделал некоторые общие приготовления к похоронам. После чего уселся в гостиной, в великой печали, а друзья пытались его утешить.
   - Бесполезно, - отвечал он им, - я никогда не утешусь. Никогда прежде не было такой женщины, как она, и никогда больше не будет. Я не хочу жить без нее. Теперь, когда она ушла, я готов последовать за ней в любое время. Я был бы рад лечь в могилу. Что такое жизнь для такого человека, как я? Пустота, - вот что это такое; я никогда более не смогу быть счастлив.
   - Вы должны быть выше этого, - сказал доктор Поттс. - Несчастья ниспосылаются нам для нашего же блага. Теперь она принадлежит к сонму ангелов.
   - Я знаю это, знаю! - сказал мистер Фишер. - Но это нисколько меня не утешает. Мне не нужен ангел. Не ангелы делают дом счастливым. Они не пришивают пуговицы, не присматривают за детьми. Я бы предпочел такую женщину, как миссис Фишер, чем лучшего из них.
   - И все-таки, - сказал доктор Поттс, - вам следует понять, насколько ей теперь лучше; вы должны подумать о том, что это потеря для нас, в то время как она обрела счастье на небесах.
   - Не должен, - ответил Фишер. - Она была вполне счастлива здесь, суетилась, оживляла обстановку, иногда сорилась со мной, благослови ее Господь, когда я ее раздражал, целыми днями бранила детей и служанку, играла музыку. Интересно, когда она будет ругать теперь? Как облегчит она свои чувства, когда разозлится? Летать в ночной рубашке, с крыльями, растущими от лопаток... Я хочу сказать, что если бы у Генриетты был выбор, она предпочла бы остаться дома и вести хозяйство, даже если каждый день недели будет днем стирки. Я знаю, что ее выбор был бы именно таким.
   - Вы слишком мрачно смотрите на вещи, - сказал доктор Поттс. - Через некоторое время все покажется не в таком черном свете.
   - Нет, не покажется, - возразил мистер Фишер. - Меня будет окутывать сгущающаяся мгла, пока не разразится ужасная гроза горя. Я не смогу этого пережить. Это убьет меня. Мне хочется прыгнуть в могилу Генриетты и быть похороненным вместе с ней. Я готов покончить с собой, я готов...
   В этот момент в гостиную спустился лечащий врач, с улыбкой на лице.
   Мистер Фишер заметил это и, резко прервавшись, сказал:
   - Доктор Бернс, как вы можете улыбаться, когда дом посетило такое страшное горе; это выше моего понимания, я не понимаю...
   - У меня для вас хорошие новости, мистер Фишер, - сказал доктор.
   - Нет, - ответил Фишер. - В этом мире для меня не может быть хороших новостей.
   - Миссис Фишер жива.
   - Что?
   - Миссис Фишер жива, - повторил доктор. - Она всего лишь на некоторое время погрузилась в летаргию. Думаю, в течение нескольких дней она полностью поправится.
   Мистер Фишер вытер глаза, нахмурился, сунул платок в карман и сказал:
   - Неужели вы хотите сказать, что миссис Фишер не умрет и встанет с постели? Останется здесь, с нами?
   - Вот именно! Искренне вас поздравляю!
   - Поздравляете меня? - воскликнул Фишер, поднимаясь и мрачно глядя в окно. - Хорошенькое дело! Как это похоже на Генриетту. Она всегда была самой непоследовательной женщиной в штате! Кто оплатит счет гробовщику, хотел бы я знать? Объявление, стихи, флер, и все прочее? Это сводит меня с ума! Будь я проклят, если я собираюсь это делать...
   Тут вошел мальчик со шляпой мистера Фишера, увитой черным крепом; мистер Фишер яростно пнул ее и сказал мальчику:
   - Убирайся отсюда, маленький негодяй, или я сверну тебе шею!
   Друзья разошлись, а мистер Фишер, сняв с дверной ручки черные ленты, отправился к гробовщику.
   Но миссис Фишер не поправилась. Через несколько дней у нее случился рецидив, а еще через неделю она скончалась. В тот же день, еще один из жителей города, Люциус Грант, потерял жену, и в один и тот же день и примерно час, на кладбище были совершены два погребения.
   Когда обе похоронные процессии выходили с кладбища, Фишер встретил Гранта; они сочувственно пожали друг другу руки, после чего последовал следующий разговор:
   Фишер. Непереносимая потеря, не так ли?
   Грант. Ужасная. Она была лучшей женщиной на свете.
   Фишер. Так оно и было. Я никогда не встречал равных ей. Она была мне хорошей женой.
   Грант. Я имел в виду мою жену. Двух лучших быть не может.
   Фишер. Да, я понимаю. Я знаю, что ваша жена и в подметки моей не годится.
   Грант. Вот как? В подметки не годится? В таком случае, почему же она могла терпеть миссис Фишер каждый день, включая воскресенье? Да она была просто ангел.
   Фишер. Ангел? Просто ангел? Не хочу показаться невежливым, но если бы у меня был ангел, тощий, как омнибусная лошадь, я сам бы прибил его, если бы он не умер собственной смертью.
   Грант. Уж лучше быть тощей, чем сверкать красным носом, который демонстрировала обществу ваша жена. Он прожжет дырку в крышке ее гроба. Вы притворяетесь, будто жалеете об ее смерти. Можете этого не скрывать, я прекрасно знаю, что вы этому рады.
   Фишер. Если вы осмелитесь еще раз оскорбить мою жену, я вас побью.
   Грант. Посмотрим, как это у вас получится.
   Если бы в этот момент не вмешались их друзья, двое безутешных вдовцов наверняка сошлись бы врукопашную. Друзья Гранта посадили его в карету и увезли, а Фишер сел в коляску доктора Поттса и все время, пока они ехали, выражал свою скорбь по поводу жены.
   - Доктор, - говорил он, - в одном отношении я никогда не встречал равных ей. Я видел, как эта милая женщина взяла мои старые брюки и распорола их. Я знал, что из этих старых брюк она сошьет нашим мальчикам по великолепному костюму, пальто и чепчик для Джонни, и кое-что еще останется для тряпичного ковра, не говоря уже о носовых платках и подкладках. Вы могли дать ей какую-нибудь старую одежду, и она была для нее настоящей золотой жилой. Она брала изношенные чулки и шила из них новое пальто. Склонность к экономии была у нее в крови. Одна из моих рубашек, которую я купил в 1847 году, до сих пор используется в качестве оконных занавесок, панталон и многих других вещей. В прошлом июле сломалась наша решетка для жаренья, она разобрала ее на части, и через пару часов установила на крыше, в качестве громоотвода, почти всю, за исключением тех частей, который пошли на изготовление кочерги и лопатки, скалывать лед. Разве это не гениально? Она делала пуговицы и свистульки из костей, оставившихся от ветчины, она сделала пятнадцать насестов для кур из своих старых кринолиновых юбок, и загон для свиней из корсетной проволоки. Она никогда не тратила времени впустую. Если у нас в доме умирала кошка, Мэри Джейн получала меховую муфту, а я - пирожки с мясом. Она набивала перину перьями, взятыми у петуха. Я видел, как она готовила картофельные очистки так, что вы могли подумать - это жареная утиная грудка, и кормить свиней опилками, отчего они только толстели. Я думаю, эта женщина смогла бы построить четырехэтажный отель, если бы ей дали одну-единственную сосновую доску, и пароход - из котла для стирки белья; последнее, о чем она просила меня, - это быть похороненной в огороде, чтобы капуста приносила замечательные урожаи. Мне никогда не встретить женщины, подобной ей.
   Вернувшись домой, мистер Грант обвязал крепом все ставни, чтобы показать всю глубину своей скорби, а поскольку Фишер знал, что его горе по миссис Фишер еще глубже, он не только обвязал крепом ставни, но и прикрепил пять ярдов черного бомбазина к шнурку звонка и одел в траур всех домашних. Грант решил, что его долг перед усопшей - не позволить человеку, не испытывающему подлинного горя, перещеголять себя, - а потому повесил на громоотвод и фасад дома черные флаги.
   Мистер Фишер пришел в волнение и выразил свое чувство утраты, выкрасив свое жилище в черный цвет и поставив памятник миссис Фишер во дворе. Грант вымазал свою лошадь сажей, привязал креп к коровьим рогам, облил собаку черными чернилами и стал пользоваться черным носовым платком.
   Это безобидное соперничество в глубине траура длилось почти год, и невозможно угадать, чем бы оно закончилось, если бы мистер Фишер, охваченный горем, вдруг не обнаружил в своем сердце глубокой привязанности к мисс Лэнг, молодой леди, гостившей у одного из его друзей. Мистер Фишер начал поглядывать в ее сторону, и по мере того, как он это делал, признаки скорби по усопшей супруге начали потихоньку исчезать.
   Через год они поженились, и это так рассердило мистера Гранта, что он отправился к вдове Джонс и сделал ей предложение, которое сразу же было принято. Мисс Лэнг была четвертой женщиной, на которой женился мистер Фишер, и этот факт стал причиной весьма неприятного инцидента.
   Мистер Паркер прожил в Калифорнии почти тридцать лет, но прошлой зимой приехал на Восток, посетить свой старый дом. Среди прочих знакомых он встретил мистера Фишера, и тот мимоходом заметил: ему жаль, что его жена отсутствует в городе, поскольку ей тоже хотелось бы увидеться с Паркером.
   - Как она? - спросил Паркер. - Я хорошо ее помню. До того, как вы женились на ней, ее звали Мэри Джонс.
   - Прекрасная женщина! Но - как она? Мне очень жаль, Мэри умерла; она скончалась более двадцати лет назад.
   - О, прошу прощения, - сказал Паркер. - Извини, что напомнил тебе о старом горе. Но, в таком случае, как поживает ваша вторая жена? Держу пари, Фишер, она очень красивая женщина! Насколько я помню, вы всегда влюблялись в самых красивых женщин, каких я когда-либо видел. Кто она? Рискну предположить: брюнетка. Вы меня ей представите?
   - Это... это не вполне подходящая тема для разговора... но... но... моя вторая жена упокоилась в могиле более пятнадцати лет тому назад.
   - Что вы говорите! Ах! Я знал, конечно... ваша вторая жена, конечно, умерла; я просто забыл об этом. Подождите, разве я сказал - вторая? Я имел в виду третью, а не вторую. Как она? Фишер, мне хочется с ней познакомиться. Пожалуйста, представьте меня. Пусть меня повесят, если я не останусь в городе, пока вы нас не представите.
   - Это невозможно, мистер Паркер. Моя третья жена присоединилась к сонму ангелов в 1865 году.
   - Это ужасно; я понятия не имел... то есть, я вовсе не хотел... Извольте видеть, с 1865 года прошло десять лет, не так ли? Да, ровно десять. Ну что ж, старина, надеюсь, вы простите меня за то, что я так вас расстроил. Но я все улажу, спросив, как поживает ваша нынешняя жена - пятая?
   - Мистер Паркер, вы опять ошибаетесь. У меня нет пятой жены. Я...
   - Хорошо, хорошо, шестая. Как она? Просите меня, старина, что-то я заговорился. Шесть жен за тридцать лет, в то время как сам я не был женат еще ни разу. Так как поживает миссис Фишер номер шесть?
   - Мистер Паркер, леди, с которой я сейчас живу, - моя четвертая жена. И мне не нравится тон, которым вы говорите по этому поводу.
   - Вам не нравится мой тон! Ну, мне кажется, Фишер, что для человека, который женится и хоронит жен так быстро, как вы, говорить о задетых чувствах кажется смешным. Мне все равно, как поживает ваша жена, и когда вы обзаведетесь следующей. Но если хотите знать мое мнение, похоже, это дело у вас поставлено на конвейер.
   После чего мистер Паркер первым же поездом отбыл в Калифорнию.
  

ПРИКЛЮЧЕНИЯ ЭБНЕРА БИНГА

с присовокуплением некоторых замечаний по поводу определенной разновидности морального идиотизма

  
   Каждый из нас, безусловно, знаком с людьми, которые даже в обычной беседе постоянно, самым привычным образом, идут наперекор истине. Это делается зачастую чисто автоматически, поскольку не оправдано ни получением какой-либо выгоды, ни каким-либо серьезным мотивом. Некоторые умудряются начать разговор с явной лжи, которая не выставляет рассказчика в лучшем свете; более того, они знают, что те, кому они ее говорят, в нее не поверят. Когда человек лжет ради личной выгоды, или же с намерением преувеличить собственную значимость, это еще понятно; но почему он бросает вызов истине без малейшего повода и, по всей видимости, не испытывая ни малейшего стыда при мысли о том, как его ложь воспринимается собеседником, - вопрос, остающийся для меня без ответа.
   Обычные лжецы не только делают это, но в том случае, если правдивость заявленного ими подвергается сомнению, или их внимание обращают на некоторые обязательства, налагаемые на человека девятой заповедью, - они возмущаются и негодуют так горячо, как если бы принесли клятву всегда говорить только истину, и просто потрясены высказанным им недоверием. Лучший способ поведения состоит в том, чтобы никак не отреагировать на подобное заявление, поскольку любая попытка опровергнуть его приведет лишь к еще большему потоку лжи в его оправдание. Седовласый старик, оказавшийся на борту корабля с неким писателем, когда судно вошло в гавань, указал на работавший земснаряд и спокойно сказал, что эта машина способна выкопать двадцать пять тысяч кубических ярдов грязи за один оборот. Ни его самого, ни его спутника драга совершенно не интересовала. Просто в тот момент старик почувствовал побуждение солгать, и на глаза ему случайно попалась драга. Если бы он случайно увидел что-то другое, корабль или лодку, вполне вероятно, он придумал бы что-нибудь невероятное и по их поводу. Спорить с ним было совершенно бесполезно. Он готов был опровергнуть таблицу умножения, заявив на голубом глазу, что четыре, умноженное на четыре, как раз и получится двадцать пять тысяч.
   Офицер американского флота во время Гражданской войны написал домой, одному из своих друзей, что, когда его корабль проплывал мимо фортов под Новым Орлеаном, пятнадцатидюймовый снаряд разорвался среди собравшихся в кучку одиннадцати человек в машинном отделении, и ни у кого из них не оказалось даже царапины. Другой офицер, капитан той же флотилии, развлекал своих товарищей рассказами о паре великолепных, но, к сожалению, выдуманных, скакунов, оставшихся у него в конюшне дома. Однажды он сказал, что получил письмо, из которого с болью узнал: его благородные скакуны умерли. Очень скоро он позабыл о своей выдумке, и всю оставшуюся часть плавания говорил о лошадях так, словно они были живы, и даже зашел настолько далеко, что купил для них красивую упряжь в первом же порту, где корабль бросил якорь. Эти люди являются представителями большой группы лжецов, каких можно встретить в каждом обществе. Они лгут о своих достижениях, знакомствах, домах, делах, даже религии. Если кто-то в их присутствии попытается опровергнуть их слова, они немедленно, с пеной у рта, принимаются доказывать свою правдивость, нагромождая одну ложь на другую. Их изобретательность и готовность лгать поражают. Их полное игнорирование того факта, что они сегодня полностью противоречат тому, что говорили вчера, поистине удивительно; не менее удивительно наблюдать, с какой суровостью и нетерпимостью они осуждают тех людей, которых подозревают в том, в чем повинны сами.
   Любопытно отметить, что эта склонность очень часто передается по наследству. Факт этот можно попытаться объяснить теорией наличия у таких людей своеобразной формы морального идиотизма. Возможно, для ума это то же, что дальтонизм для глаз. В моральной и умственной конституции обычного лжеца есть, как выразился бы ирландец, шишка, являющаяся дырой. Качество, благодаря которому обычные люди испытывают священный трепет перед истиной и стыдятся лжи, у них отсутствует напрочь, в то время как воображение чрезмерно активно. Отмирание одной способности способствует аномальному развитию другой. Существует интеллектуальный дальтонизм, не осознающий разницы между синей правдой и красной ложью. Многие добрые христиане, не готовые согласиться с этой теорией, потрясают перед лжецами девятой заповедью. Но мудрецы, начинающие понимать, что психология - это наука, самые глубинные тайны которой не исследованы, которые понимают, что несовершенство строения человеческого мозга является причиной огромного количества преступлений, и что человек, чья душа имеет уродство, не более ответствен за свои действия, чем человек с поврежденной ногой за свою походку, - легко примут эту теорию. Монументальный лжец всегда вызывает презрение и насмешки. Возможно, он должен вызывать жалость. Сама частота появления в обществе таких людей свидетельствует о том, что они являются жертвой довольно распространенной болезни, а не намеренными закоренелыми грешниками.
   Был ли Эбнер Бинг беспричинным врагом истины или только моральным дальтоником, сказать со всей определенностью не представляется возможным; но зато он может по достоинству занимать высокое положение среди тех, кто лжет с необыкновенным размахом, вдохновенно. Он был моряком, и как только начинал рассказывать о своих путешествиях, фантазия его била через край.
   - Изволите видеть, - так начал свое повествование Эбнер в небольшой компании, собравшейся в гостиице нашего провинциального городка после заседания суда, - изволите видеть, я служил когда-то мачтовым матросом на судне, плававшем в южной части Атлантического океана.
   Это было крохотное суденышко, такое непрочное, что я боялся, как бы оно не развалилось на куски. Как-то раз меня послали наверх, прибить какой-то блок к верхушке грот-мачты, а поскольку молотка не нашлось, я прихватил с собой топор. Я три или четыре раза довольно сильно ударил по мачте, и мне показалось, что она как-то осела. Я пригляделся, - все выглядело нормально. Решив, что мне просто показалось, я никому ничего не сказал.
   Спустя три или четыре дня помощник сказал капитану:
   - Кэп, это очень странно, что мы все еще не видим земли.
   - Очень странно, - согласился капитан.
   - Но, что еще забавнее, вот уже несколько дней мои приборы показывают, что мы находимся на одной и той же широте и долготе.
   - Возможно, что-нибудь случилось с солнцем.
   - Или сместились параллели...
   - Или вы ошиблись в цифрах.
   - Об этом я не подумал, - сказал помощник.
   Они сделали еще одно наблюдение и обнаружили, что находятся в том же самом месте. Все были напуганы, и только после тщательного исследования обнаружилось, что мачта и в самом деле провалилась сквозь днище корабля и застряла в грязи, так что наша старая посудина крутилась вокруг нее, подобно флюгеру на башне, и все это время никто ничего не подозревал.
   Сказать, что капитан пришел в ярость, значит не сказать ничего. Он так ревел, что я испугался и спрятался в старой бочке, стоявшей в трюме. В ней я просидел весь день и не знал, что было принято решение выбросить часть груза за борт, чтобы облегчить судно; бочку, в которой находился я, подняли наверх и бросили за борт.
   Я просидел в ней около четырех дней. В ней было тесновато, она все время крутилась, но, в целом, достаточно уютно. В конце концов, меня выбросило на берег, и, поскольку теперь я не боялся за свою жизнь, то, устроившись поудобнее, крепко уснул.
   Меня разбудило что-то, щекотавшее мое лицо. Сначала я подумал, что это москиты, но затем вспомнил, что они никак не могли попасть в бочку. Я провел рукой по лицу и ухватил это что-то. А именно, соломинку. Я резко дернул ее. Что-то стукнуло по дереву бочки снаружи, и я услышал:
   - Черт!
   Затем была вставлена еще одна соломинка, я опять дернул ее, уже сильнее; и снова послышалось:
   - Ч-ч-черт!
   В отверстие просунулась третья соломинка, и, когда я поймал ее, то понял, что снаружи какой-то человек пытается что-то высосать через нее; при этом, каждый раз, когда я ее дергал, он ударялся носом о дерево бочки. Поэтому я дернул в последний раз, выбрался из бочки и предстал перед ним.
   Это был голландец, которого звали Шайлер. Он сказал мне на своем родном языке, на котором я говорил с трудом, что я оказался на берегу в голландской Гвиане. Он оказался хорошим парнем. Я пошел с ним к нему домой и был представлен его жене и трем дочерям.
   Последние были прекрасными девушками, но такими похожими, что я никогда не мог отличить одну от другой. Я влюбился в одну из них, - затрудняюсь сказать, в какую именно, - и ухаживал за ней, как только видел ее.
   Однажды они вошли в гостиную все вместе. Они были в ярости. Они заявили, что я обещал каждой из них жениться на ней, и каждая повторила те ласковые слова, которые я ей шептал; все три обвинили меня в предательстве.
   Я не знал, что мне делать. Чтобы успокоить их, я предложил жениться на всех сразу и увезти их в Солт-Лейк-Сити, или же разрезать себя на три части, или всем нам дружно утопиться, на что они ответили вежливым, но твердым отказом.
   Они ушли. Через некоторое время одна из них вернулась и сказала:
   - Эбнер, дорогой, давай убежим вместе, оставим этих ужасных женщин и отправимся в какой-нибудь райский уголок, где будем жить долго и счастливо.
   - Я подумаю, мой ангел, - сказал я.
   Она вышла, но через некоторое время вошла снова.
   - Эбнер, дорогой, давай убежим вместе, оставим этих ужасных женщин и отправимся в какой-нибудь райский уголок, где будем жить долго и счастливо.
   - Разумеется, я подумаю, мой ангел.
   Она вышла. Но, по всей видимости, была очень встревожена, поскольку почти тут же вернулась.
   - Эбнер, дорогой, давай убежим вместе, оставим этих ужасных женщин и отправимся в какой-нибудь райский уголок, где будем жить долго и счастливо.
   - Ты уже в третий раз говоришь мне это, думаю, вполне достаточно. Я понял тебя, и обещал подумать.
   - Я тебе этого не говорила, - сказала она.
   - Нет? - воскликнул я.
   - Конечно, нет!
   Я понял. Каждая из них приходила ко мне с предложением сбежать. И я каждой дал обещание подумать. Было ясно, что мне остается одно: покинуть голландскую Гвиану с первым же судном, которое отплывает отсюда куда угодно.
   В ту ночь я отправился в город и ступил на борт барка, только что принявшего груз красного дерева для Ливерпуля, и на следующее утро был уже в море.
   Я всю жизнь страдал от каталептических припадков, во время которых казался мертвым. На десятый день плавания со мной случился такой припадок, и доктор, пощупав пульс, объявил меня умершим.
   Они приняли решение меня похоронить. Вопреки морскому обычаю, они сделали мне прекрасный гроб из красного дерева, а поскольку гвоздей не хватило, то крышку просто привязали веревками. К ногам был прикреплен стофунтовый груз, провели погребальную службу, прочитали заупокойные молитвы и опустили гроб в море.
   Все это время я лежал, не в силах пошевелить ни рукой, ни ногой, ни даже произнести ни звука, но находился в сознании и слышал все, что происходило вокруг меня, до единого слова.
   Можете себе представить, что мне пришлось испытать! Погружение в холодную воду, однако, оживило меня; я пришел в себя и обнаружил, что опускаюсь на дно океана со скоростью около мили в минуту. Глубина в том месте, где меня бросили за борт, составляла около двух миль и прежде, чем я смог начать двигаться, гроб ударился о дно. К счастью, меня похоронили в матросской одежде, и при мне оказался складной нож. Я тотчас же вытащил его, перерезал веревку, удерживавшую груз, вцепился в стенки гроба и начал подниматься со страшной скоростью.
   Когда я вынырнул, гроб подбросило в воздух фута на три, после чего он опустился на поверхность, и мне было в нем уютно и удобно, несмотря на то, что я проголодался и немного промок. Я пробыл под водой ровно пять минут, и не смог бы задерживать дыхание дольше; мне повезло, что океан не оказался более глубоким. Гроб, по всей видимости, снесло течением, поскольку корабль оказался едва видим на горизонте.
   Когда гроб поднимался, он своим углом ударил большую рыбу, оглушив ее, так что мне удалось ее схватить и убить ножом, оказавшись на поверхности. Я привязал ее к гробу куском веревки, и так плыл, день за днем. Мне очень повезло, что меня похоронили в гробу, иначе я просто утонул бы. И еще мне повезло разжиться рыбой, иначе я бы умер от голода.
   Так плавал я около недели, и уже начинал тяготиться теснотой своего "судна", когда столкнулся с огромным айсбергом. Я тут же вскарабкался на него, втащил за собой гроб и сел, раздумывая, что делать дальше.
   Мне пришла в голову идея осмотреть айсберг, оказавшийся размером около пяти миль в длину и, по крайней мере, в нескольких местах, полмили в высоту. Я вытащил из воды рыбу, точнее, ее остатки, и, взяв из нее две больших кости, привязал их к ногам обрывком веревки, так что получилось нечто вроде коньков. Я обнаружил, что могу замечательно передвигаться на них, и тут же отправился осматривать айсберг.
   Не успел я пройти и полутора миль, как наткнулся на мертвого матроса с удочкой в руке. Он, очевидно, приплыл на корабле ловить рыбу, потерялся и замерз насмерть.
   Я взял его удочку и леску, вместе с некоторыми предметами одежды, и вернулся к своему гробу. Разведя костер из нескольких гробовых досок и приготовив рыбу, я решил порыбачить. Наживив крючок, я забросил удочку. Несколько раз мне не удавалось подсечь, но, наконец, на другом конце удочки затрепетала селедка. Едва она показалась из воды, как вслед за ней выскочил пятидесятифунтовый морской окунь и проглотил ее.
   "Ладно, - подумал я, - так даже лучше".
   Я продолжал тянуть, но не успел вытащить окуня целиком, как его заглотил порядочных размеров осетр.
   "Просто замечательно!" - подумал я, продолжая подтягивать добычу. Но стоило только осетру показаться на поверхности, самая большая акула, какую я только видел, заглотила его, не жуя.
   "Никогда бы не поверил, если бы не видел все собственными глазами", - подумал я, выбирая леску. Но и это был еще не конец, поскольку подплывший кит, увидев акулу, проглотил ее.
   Я был доволен; думаю, любой был бы доволен, окажись он в таких обстоятельствах. Я привязал леску к огромной сосульке, и она прочно удерживала кита. Последний ночью умер от несварения, и я, достав из него всех прочих рыб, устроил себе пиршество.
   Дни стояли короткие, и меня очень раздражала почти постоянная темнота, пока я не придумал выход. Я взял рубашку мертвого матроса, разорвал ее на узкие полосы, пропустил через бамбуковую удочку и воткнул удочку в самую толстую часть туши кита, плававшего рядом. Затем я зажег выглядывавший из удочки конец полоски, и она ярко вспыхнула. Свет отражался от всей поверхности айсберга; сияние оказалось таким сильным, что море осещалось на многие мили вокруг, и я был вынужден отворачиваться от льда, чтобы не ослепнуть; тем не менее, мой левый глаз оказался слегка поврежден.
   Так прожил я почти месяц, пока однажды случайно не заметил кусок дерева, торчавший из ледяной стены рядом со мной. Я ухватился за него и попытался достать, но безуспешно. Пока я дергал и расшатывал его, айсберг случайно сел на мель и раскололся на кусочки с таким шумом, как будто разом выстрелил миллион пушек. Когда айсберг развалился на куски, я обнаружил, что держусь за бушприт корабля, прежде бывшего целиком скрытым льдом, теперь же плававшим, как ни в чем не бывало.
   Я в одно мгновение оказался на палубе. Здесь я обнаружил замерзших насмерть капитана и команду.
   Мне повезло, что я нашел этот корабль, иначе я бы наверняка утонул, когда айсберг развалился на куски. На судне имелось двадцать мертвецов, и, после двадцати похорон, я принялся нагружать корабль кусками льда, плававшими вокруг меня. Набив под завязку трюм, я поднял паруса и направился прямо на юг, где собирался продать лед.
   На третий день за мной погнался пират, у которого на борту не оказалось артиллерии, а экипаж был очень маленьким. Я достал бочку пороха, вставил в нее фитиль, поджег его и бросил бочку за борт, прямо в кильватерную струю. Корабль пирата наскочил на нее, раздался взрыв, и корабль его разнесло на мелкие кусочки. Только один из его команды уцелел, и я поднял его к себе на борт. Он, однако, взбунтовался, я созвал военный трибунал, состоявший из меня одного, он предстал передо мной, был признан виновным, осужден, и вздернут на рее.
   В конце месяца я достиг гавани одного из островов Фиджи, и как раз в тот момент, когда я бросил якорь, от берега отчалило каноэ и направилось к моему судну. В нем находился вождь племени, населявшего остров. Я отсалютовал ему из двадцати одного ружья и старого мушкетона, которые нашел на борту, и принял со шляпой в руке, когда он взбирался по трапу.
   - Как поживаете, сэр? - сказал я вождю. - Надеюсь, вы здоровы? Я просто заскочил, чтобы узнать, не нужно ли вам льда. У меня имеется прекрасный груз льда, который я продаю по умеренной цене.
   На острове свирепствовала желтая лихорадка, и вождю больше всего на свете был необходим лед. Поэтому, заключив выгодную сделку, я выгрузил свой груз и сошел на берег вместе с вождем.
   Когда туземцы узнали, что я привез им целый корабль льда, они просто обезумели от радости. Меня провозгласили национальным героем-спасителем. Туземцы по всему острову вознесли мне хвалу, и было устроено большое собрание, на котором я был провозглашен премьер-министром страны, вторым по значимости лицом после вождя. Я оставил свой корабль стоять на якоре в гавани, принял должность и жил на острове четыре года и восемь месяцев, - наслаждался жизнью и скопил огромное богатство.
   Туземцы оказались людоедами, но я никогда мог преодолеть свое отвращение к человеческому мясу, и однажды, когда они для общественного банкета зажарили миссионера, я отказался взять предназначенную для меня порцию и с негодованием покинул пиршество. Это их взбесило, я был арестован и приговорен к сожжению. В назначенный день, на площади города был разведен огромный костер, а когда от него остались только угли, на них положили огромную решетку, а поверх нее - раздетого меня.
   Какое-то время я терпел эту невыносимую пытку, но через некоторое время, сказав, что намереваюсь повернуться, чтобы лучше прожариться, вскочил, схватил решетку, храбро напал на толпу и убил двести туземцев раскаленной решеткой, а остальных обратил в бегство.
   Около трехсот самых робких туземцев в ужасе помчались в гавань и спрятались в трюме моего корабля. Я также отправился на корабль и, обнаружив там своих врагов, закрыл и запер люки, снялся с якоря и отплыл в море, прежде чем оставшиеся на берегу успели прийти в себя.
   Не успел я отойти от острова на двадцать миль, как увидел трех потерпевших кораблекрушение матросов, плававших, уцепившись за обломки. Я поднял их на борт и, как ни странно, они оказались двумя моими братьями и племянником, которых я не видел уже двенадцать лет. Разумеется, встреча наша была необыкновенно трогательной, мы все разрыдались, так, что наши сердца едва не разорвались. Теперь, когда у меня была команда, мы могли без труда справиться с кораблем, поэтому мы направились на Кубу, где продали туземцев, сидевших в трюме, в рабство по тысяче долларов за штуку, после чего я отплыл в Филадельфию и вернулся домой как раз вовремя, чтобы заключить в последние объятия мою мать, которая, естественно, все десять лет оплакивала меня как умершего.
   Когда Эбнер Бинг закончил свой рассказ, он откашлялся, попросил кружку эля, выпил ее, закурил сигару и сказал:
   - Есть люди, которые готовы нести полную чепуху, рассказывая о своих приключениях, но мне это всегда казалось постыдным делом. И если я хоть на дюйм отклонился от истины, пусть кто-нибудь даст мне хорошенького пинка.
   Услышав это, Томас Дандас, фермер, медленно поднялся, направился к Эбнеру и отвесил ему такого пинка, что тот отлетел к двери на добрых дюжину футов.
   Поначалу Эбнер казался возмущенным; казалось, он жаждал мести. Но, скользнув взглядом по лицу и фигуре Томаса, улыбнулся и сказал:
   - Сквайр, вы самый толковый человек, какого я когда-либо встречал, понимающий намеки с полуслова.
   После чего замолчал.
  

МИСТЕР ТУМБС, ГРОБОВЩИК

  
   Мистер Тумбс, гробовщик, о котором пойдет речь, первоначально имевший врачебную практику в Айове, был вынужден переехать, по причине трудностей, возникших у него с некоторыми пациентами.
   Будучи врачом, он распорядился поставить на крыше своего дома большой резервуар, чтобы снабжать водой ванную и другие комнаты. Воду нужно было закачивать в него из цистерны во дворе, находившейся примерно в пятидесяти футах от стены дома, и доктор нашел, что это довольно трудная работа, требующая значительных денежных затрат. Тщательно все взвесив и обдумав, он нашел замечательный выход. Он построил над цистерной помещение и повесил над дверью вывеску "Оздоровительная комната". Затем спрятал в полу насос и соорудил сложный механизм с кривошипом, ручками и рычагами, так что человек, находясь в помещении и потянув за ручку в потолке, приводил насос в движение.
   После этого доктор опубликовал рекламу относительно "Патентованного оздоровителя Тумбса", а также отзывы тысячи или около того людей, в которых сообщалось, что "оздоровитель" является единственной надеждой на спасение человеческой расы. Довольно скоро стали наведываться люди, желавшие узнать об "оздоровителе" поподробнее, Тумбс провожал их в "Оздоровительную комнату" и заставлял дергать за ручку. Когда клиент накачивал пятьдесят или около того галлонов, Тумбс брал с него плату и говорил, что три месяца подобных занятий обеспечат посетителю крепость мускулов, как у боксера-профессионала.
   Он продолжал продвигать свой проект среди своих клиентов. Если человек страдал болезнью желчного пузыря, или от зубной боли, или ревматизмом, или крупом, или желтой лихорадкой, или холерой, Тумбс отправлял его в "Оздоровительную комнату" и исправно взимал плату. Этот способ лечения стал настолько популярным, что ему пришлось увеличить размер комнаты и поставить еще один насос, так что закачивание воды теперь стало приносить ему около полутора тысяч долларов в год. Все выглядело вполне благопристойно, все были довольны и счастливы.
   Однажды, однако, случилось так, что старый мистер Магиннис, уже несколько месяцев упражнявшийся в "Оздоровительной комнате", чтобы избавиться от несварения, слишком сильно потянул за рычаг и сломал доску, на которой стоял. Когда это случилось, мистер Магиннис свалился в цистерну, и мистеру Тумбсу пришлось вылавливать его с помощью крюка, привязанного к бельевой веревке. Едва его вытащили из воды, мистер Магиннис сказал:
   - Я и не знал, что у вас под полом стоит цистерна. Зачем она вам?
   - Чтобы увлажнять воздух. Влажный воздух здоровее сухого.
   - Мне показалось еще, там стоит какой-то насос.
   - О, нет, это всего лишь рычаги.
   - Очень странно, - задумчиво произнес Магиннис. - Если это не насос, то я не знаю, что это такое может быть.
   Через несколько дней Магиннис привел к доктору других пациентов. Они решили провести расследование. Приподняв пару досок, они обнаружили насос. Затем подвергли перекрестному допросу служанку Тумбса, узнали правду и в ярости отправились по домам. Состоялся совет, на котором каждый больной, имевший дело с насосом доктора, говорил суровые слова и упоминал об убийстве и внезапной смерти. В конце концов, они решили преследовать Тумбса, по обвинению в нанесении ущерба и получении денег обманным путем.
   Во избежание неприятностей, Тумбс решил бежать; он отправился на восток и, обнаружив, что хоронить людей менее рискованно и более прибыльно, чем лечить, решил стать гробовщиком.
   Он оказался участником нескольких забавных происшествий, но самым известным из них стало, пожалуй, дело Кэдуэйлледеров.
   В городе имелось две семьи Кэдуэйлледеров, и главу каждого семейства звали Генри.
   Один из них был владельцем магазина, а другой - мясником, причем они никак не были связаны один с другим. Примерно в середине июня мясник неожиданно скончался, но почему-то в городе сложилось убеждение, что умер другой Генри. Однажды поздно вечером к дому живого Кэдуэйлледера подъехала повозка, и какой-то человек позвонил в колокольчик. Кэдуэйлледер лежал в постели. Встав и открыв окно, он крикнул:
   - Кто это?
   - Я, Тумбс!
   - Тумбс! Что за Тумбс? Что вам угодно?
   - Я привез груз льда для старика. Впустите, чтобы я мог обложить его.
   - Не понимаю, что вы имеете в виду. Здесь никому не нужен лед. Мы все - люди воздержанные.
   - Нет, нет, я - гробовщик. Я привез сюда лед, чтобы обложить им покойника. Поторопитесь, сынок. Я хочу как можно скорее покончить с этим делом и отправиться домой.
   - Какого покойника?
   - Кэдуэйлледера. Разве вы не знаете, что если его не обложить льдом, тело скоро начнет портиться?
   - Я думаю, вы ошиблись домом.
   - Разве это не дом Генри Кэдуэйлледера?
   - Да, это его дом.
   - Значит, он - мой клиент. У меня здесь гроб, который подойдет ему как нельзя лучше, после того как мы его немного заморозим. Впустите меня, и я покажу вам посеребренные ручки и отделку из красного дерева. В таких хоронят только аристократов.
   Пока Тумбс говорил, подошел еще один человек и позвонил в колокольчик. Кэдуэйлледер спросил, что ему нужно.
   - Хочу поговорить с миссис Кэдуэйлледер насчет надгробия.
   - Надгробия! Это становится серьезным. Какого надгробия?
   - Для старого Кэдуэйлледера. Мистер Микс послал меня узнать, должен он вырезать имя Генри Кэдуэйлледера по прямой, или сделать изогнутую надпись, желает ли вдова изобразить сломанную розу или погасший факел? Скажите вдове, что прямая надпись и сломанная роза дешевле. Для покойного, разумеется, это уже не имеет никакого значения.
   - Я скажу ей об этом. Когда будет готово надгробие?
   - В среду, сразу после похорон. Весит около тонны. Микс сказал, что миссис Кэдуэйлледер, вероятно, хотела бы, чтобы оно было как можно тяжелее, и мистер Кэдуэйлледер из-под него не выбрался. Это, конечно, шутка.
   Во время разговора, пока мистер Тумбс доставал из фургона похоронные принадлежности, появился третий мужчина. Он спросил миссис Кэдуэйлледер.
   - Что вам нужно? - спросил мистер К.
   - Как чувствует себя вдова? Она сильно переживает? - в ответ спросил тот.
   - Не очень.
   - Тогда скажите ей, чтобы ни о чем не беспокоилась. Поймано столько рыбы, сколько никто никогда не ловил. Скажите, что с компанией все в порядке. Все окупится, и она сможет встать на ноги.
   - Какую компанию вы имеете в виду?
   - Безвозмездной помощи. Я Бенджамин П. Ганн, страховой агент. Застраховал ее мужа в январе. Подумал, что вдова, возможно, сильно страдает, и зашел, чтобы подбодрить ее. Я приеду на похороны и прослежу, чтобы с Генри было все, как положено.
   Кэдуэйлледер спустился вниз, объяснил, в чем дело, и все уладил. В день похорон покойного Генри он решил пойти туда, чтобы узнать, каково это - присутствовать на похоронах Генри Кэдуэйлледера. Оказалось, что некоторые из друзей Генри, не знавшие, где он живет, пришли в дом покойника, полагая, что хоронят владельца магазина. Когда он вошел, мистер Джонс поднялся ему навстречу и сказал:
   - Разрази меня гром, Кэдуэйлледер! Как тебе удалось выбраться из гроба?
   - Я никогда в нем не был.
   - То есть как? Я рыдал о тебе там, в гостиной, как ребенок. Не умер! Так вот, Кэдуэйлледер, это нехорошо с твоей стороны! Провалиться мне на этом месте, если я не был искренен в своем горе утраты, и вот ты заявляешься, как ни в чем не бывало. Ты считаешь свое поведение достойным мужчины?
   - Не знаю. Скорее всего, да.
   - Пусть меня повесят, если я считаю так же. Если ты объявляешь о своих похоронах, то почему бы тебе не держать свое слово, как подобает мужчине?
   - Позвольте мне объяснить...
   - Нет, сэр; никаких извинений. Это возмутительно. Что касается меня, то если я умру, значит, умру. Я не стану приглашать своих друзей увидеть меня в гробу, чтобы затем появиться перед ними с какими-то жалкими оправданиями! Я бы скорее предпочел залезть человеку в карман, чем растоптать его чувства подобным образом!
   После чего мистер Джонс взял свой зонтик и зашагал домой. Кэдуэйлледер, в мрачном настроении, также отправился к себе, поскольку понимал, что если бы он был добропорядочным членом общества, сознающим свой долг перед ним, то сейчас покоился бы в могиле. Он даже стал поговаривать о том, чтобы на ближайшей сессии обратиться в Законодательное собрание за разрешением изменить свое имя.
   Мистер Тумбс - холостяк, но однажды он был очень близок к женитьбе - по крайней мере, ему казалось именно так. Случилось, что мистер Банги, агент по недвижимости, несколько лет назад заподозрил, что миссис Банги не так сильно любит его, как следовало бы. Однажды он отправился в город, оставив записку, что будет отсутствовать два или три дня. Находясь там, он договорился с другом, что тот отправит телеграмму его жене в определенное время, в которой сообщит, будто мистера Банги насмерть сбило поездом. Затем агент вернулся домой и, незаметно проскользнув в дом, спрятался в шкафу в гостиной, чтобы дождаться вручения телеграммы и посмотреть, как примет ужасное известие миссис Банги. Через некоторое время она пришла, и служанка вручила ей телеграмму. Она вскрыла ее и, прочитав, слегка вздрогнула. Затем Банги увидел, как на лице ее медленно появилась улыбка. Она позвонила, и, когда пришла служанка, сказала ей:
   - Мэри, мистер Банги попал под поезд. Я только что получила телеграмму. Думаю, мне следует одеться в черное, хотя и не очень хочется отделывать новую шляпку траурным крепом. Сходи к модистке и попроси ее подобрать мне несколько модных шляпок, подобающих вдове, привяжи кусок крепа к двери, и позови гробовщика.
   Пока миссис Банги ждала, она все время улыбалась, а раз или два даже прошла в танцевальном па по комнате, и, когда остановилась перед зеркалом, мистер Банги услышал, как она бормочет себе под нос:
   - Я выгляжу совсем неплохо. Интересно, что подумает обо мне Лемюэль?
   "Лемюэль! - подумал Банги, когда вдова села и принялась тихо напевать, словно испытывала необыкновенный прилив счастья. - Кто такой Лемюэль? Она, конечно, не имеет в виду этого печально известного старого гробовщика Тумбса! Его зовут Лемюэль, и он холост, но нелепо было бы предположить, что она положила на него глаз и собирается так быстро подыскать себе нового мужа".
   Пока он в ужасе размышлял над этим, появился мистер Тумбс. Вдова сказала:
   - Мистер Тумбс, Банги умер; его переехал локомотив.
   - Очень жаль слышать это, мадам, я вам глубоко сочувствую.
   - Спасибо, это действительно очень печально. Но я не сильно обеспокоена. Банги был плохим человеком, с которым едва можно было поладить, и теперь, когда его нет, я не собираюсь выплакать по нему все глаза. Хотя, конечно, придется его похоронить.
   - Это обычное дело в подобных случаях.
   - Я прошу вас взять на себя заботу об этом. Думаю, дело сначала поручат коронеру. Но после расследования, если вы соберете то, что осталось от Банги, и уложите в гроб, я буду вам очень обязана.
   - Разумеется, миссис Банги. Когда вы планируете устроить похороны?
   - Хоть завтра. Чем скорее мы с ними покончим, тем лучше. Кроме того, мне не хотелось бы потратить много денег, мистер Тумбс. Подберите ему гроб подешевле, и не нужно никакой суеты. Буду я, пара друзей, и мы пойдем пешком. Никаких экипажей. Времена сейчас слишком суровые.
   - Я все сделаю как надо.
   - Есть еще одна проблема, мистер Тумбс. Жизнь мистера Банги была застрахована примерно на двадцать тысяч долларов, и я хочу получить их как можно скорее, поскольку, вероятно, мне следует задуматься о том, чтобы снова выйти замуж.
   - Я вас понимаю, мадам!
   - Можете ли вы предложить мне подходящую кандидатуру?
   - Не знаю. Возможно. Вы говорите, двадцать тысяч долларов?
   - Да, двадцать тысяч. Вы, мистер Тумбс, вероятно, сочтете меня слишком бесцеремонной, но я предпочитаю мужчину, примерно среднего возраста, который бы выполнял работу, связанную с кладбищем.
   - Вам подошел бы гробовщик?
   - Думаю, да, если бы мне удалось его найти. Я часто говорила Банги, как хотела бы, чтобы он был гробовщиком.
   - Ну, миссис Банги, это несколько неожиданно; я как-то не задумывался над этим; мистер Банги еще не вполне освоился в загробном мире; но дело есть дело, и если вам нужен гробовщик, который будет любить вас и позаботится о страховке, то мне кажется, в этом смысле, я самый подходящий для вас мужчина. Вы согласны выйти за меня?
   - Ах, Лемюэль! Прижми меня к своей груди!
   Лемюэль уже собирался так и сделать, когда Банги, побелевший от ярости, выскочил из шкафа и воскликнул:
   - Отпусти ее, негодяй! Только посмей прикоснуться к этой женщине, и ты умрешь! Прочь из этого дома, или я размозжу тебе голову кочергой! Что касается вас, миссис Банги, вы можете собрать свои вещи и уйти. С вами покончено. Теперь я знаю, что вы бессердечная, отвратительная тварь! Уходите, уходите немедленно! Я подверг вас испытанию, и теперь глаза мои открылись.
   - Я знала, что вы меня испытываете, и решила заплатить вам той же монетой.
   - Это чепуха! Это не выдерживает никакой критики.
   - Во всяком случае, это правда. Вы сказали мистеру Магиллу, что собираетесь сделать, а он сказал мне.
   - Он это сделал, вот как? Я разнесу ему голову.
   - Когда ты и в самом деле умрешь, я буду сожалеть о тебе, если только ты при жизни не выставишь себя еще большим идиотом.
   - Вот как? Ты и в самом деле будешь обо мне жалеть?
   - Ну конечно!
   - И ты не выйдешь замуж за Тумбса? Где он? Клянусь Небом, я отправлюсь к нему прямо сейчас! Видела бы ты, как загорелись его глаза, когда он услышал про страховку! Я сейчас же отправлюсь к нему и побью его, пока во мне кипит злость. Мы еще поговорим, когда я вернусь.
   Затем Банги отправился навестить Тумбса, но, вернувшись, разговора не возобновил. Он составил завещание таким образом, что жена не получит ни цента, если наймет Тумбса в качестве гробовщика.
   Тумбс по-прежнему холост.
  

ПРИКЛЮЧЕНИЕ МИСС УИЛМЕР

  
   Мистер Ричард Смит и мистер Артур Гиббс присутствовали в качестве гостей на большой вечеринке, устроенной в доме судьи Кэмпбелла в городе Уингтон. Когда веселье перевалило за свой экватор, они стояли в дальнем конце гостиной, разговаривая и наблюдая за гостями, как вдруг Смит воскликнул:
   - Что это там за миниатюрная женщина? Ее окружает толпа мужчин, но их, конечно, не может привлечь ее красота. Она здесь - самая некрасивая!
   - Разве вы ее не знаете? - сказал Гиббс. - Да ведь это знаменитость Уингтона!
   - Вот как? Знаменитость? Должен признаться в своем невежестве. Я в самом деле не подозревал, что такое прозаическое место может похвастаться знаменитостью.
   - В таком случае, вам придется выслушать историю о стойкости и силе духа, которые, когда вы смотрите на эту хрупкую фигурку, кажутся просто невероятными. Я готов расказать вам эту историю, если вам будет угодно ее выслушать.
   Молодые люди неспешно отправились в библиотеку и, когда они удобно сели в кресла, Гиббс начал.
   - Во-первых, вам следует знать, что моя героиня стала знаменитой около шести лет назад. Она приехала сюда в это время из Новой Англии, откликнувшись на приглашение джентльменов, занимающихся в этом графстве проблемами общественных школ. Она по профессии учительница, и ее зовут Сьюзен Уилмер.
   - Слишком уж она миниатюрна для настоящей знаменитости!
   - Ее назначили заведовать одной маленькой школой, расположенной среди холмов, рядом с небольшой группой зданий, именуемых Мэйсвилл.
   - Я бывал там, - отозвался Смит. - Всего два дома - лавка и кузница.
   - Так вот, она стала учительницей и трудилась в школе несколько месяцев, пытаясь научить молодых людей хоть чему-то, хотя у них, насколько я видел ее учеников, не было ни желания, ни способности учиться. Впрочем, никого в городе не волновало, добьется она какого-нибудь результата или нет. Она не жила здесь, по причине значительного расстояния отсюда до школы, а поселилась в единственном приличном фермерском доме по соседству, примерно в полутора милях от холмов.
   Так что ее приезд не вызвал никакого особого любопытства в деревне, обычно жадной до любых новостей, за исключением, может быть, того, что когда она вошла в церковь в первое воскресенье после своего приезда, все девушки, присутствовавшие там, внимательно разглядывали ее, пока она шла по проходу, и занимались обычной арифметикой, подсчитывая стоимость ее одежды.
   - Это обычная практика, - заметил Смит.
   Но она была одета просто, и молодые леди, не испытав зависти, дали волю своему презрению по отношению к новоприбывшей. Никто не приветствовал ее, не заговаривал с ней, не подавал виду, будто замечает ее присутствие; могу добавить, что в течение первых шести месяцев ее пребывания здесь ее ни разу не пригласили в какой-нибудь дом или принять участие в каких-нибудь развлечениях, которыми славился Уингтон. У нее не было друзей, ни даже знакомых. Она вела довольно скучную и унылую жизнь, и я не сомневаюсь, что некоторые из добросердечных местных дам с радостью проявили бы к ней некоторое внимание; но хотя она была вежлива, когда к ней обращались, сдержанна и застенчива в манерах, к ней нелегко было подойти.
   - Но вы, кажется, совершенно забыли о героизме, - напомнил Смит.
   - У фермера, у которого она жила, - продолжал Гиббс, - был сын, который...
   - О, я начинаю понимать! - воскликнул Смит. - Сын фермера болен; она ухаживает за ним; возникает нежная страсть; он женится на ней из благодарности; обычное дело, знаете ли!
   - Ни в коей мере. Этот молодой человек был нанят в качестве секретаря джентльменом по имени Уайли, жившим в соседнем имении, кстати сказать, очень богатым джентльменом. Уайли был тридцатипятилетним вдовцом и имел маленькую дочь, шести-семи лет. Он был замечательным человеком, которого все здесь любили и уважали. Уайли хотел дать дочери образование, но, живя один, не мог нанять в дом гувернантку. По рекомендации секретаря, он решил отдать ребенка в школу, в которой преподавала мисс Уилмер. Девочку отвозила в школу коляска, а когда занятия заканчивались, она же отвозила мисс Уилмер и ребенка по домам. Такое положение дел всех устраивало, и в течение летних месяцев все шло гладко, без каких-либо причин для жалоб. Девочка училась и вела себя, как обычно для девочек ее возраста. Но первого или второго ноября того же года, школьников отпустили около четырех часов, однако слуга мистера Уайли не приехал, и мисс Уилмер сидела в классе со своей единственной ученицей, ожидая его.
   Прошел час, стало темнеть, коляска не показывалась. Дело было в том, что у нее сломалась ось. Мисс Уилмер решила больше не ждать, а попытаться добраться до дома пешком, полагая, что сможет сделать это до наступления темноты, после чего кто-нибудь из работников на ферме отвезет ребенка к отцу.
   Известно ли вам, как быстро среди холмов наступает ночь? Когда солнце садится, тьма обрушивается на вас со скоростью, о которой люди, живущие на равнине, едва ли имеют какое-либо представление. Так вот, не успели мисс Уилмер и девочка пройти и трети пути, как вокруг стало темно, точно в угольной яме, небо затянули тяжелые тучи, так что даже слабое мерцание звезд не могло осветить им путь; к тому же, над дорогой нависали ветви деревьев, стонавших и скрипевших на ветру. Но дорога была легкой, мисс Уилмер прекрасно ее знала, и шла уверенно, немного сожалея о том, что взяла на себя такую задачу, решив, однако, продолжать путь, несмотря на испуганные вскрики ребенка, которого она старалась успокоить и ободрить.
   Дорога шла по склону горы, со значительным уклоном. С одной стороны возвышались скалы, с выступающими камнями, покрытые серым мхом и папоротником, с кустарником, опутанным лозами дикого винограда, засыпанного гниющими листьями; несколько дубов и еще каких-то деревьев росли рядом с дорогой, склонившись над ней своими ветвями, словно старались заглянуть в долину. С другой стороны склон спускался под большим углом и был покрыт деревьями, огромными валунами и густым подлеском, за исключением тех мест, где голый камень отвесно обрывался пропастью, образовавшейся много лет назад, когда усталая земля, измученная муками первозданных конвульсий, приоткрывала свои каменные губы и застывала так навсегда.
   - Приоткрывала каменные губы, - это красиво, - заметил мистер Смит.
   - Итак, мисс Уилмер шла по этой дороге, стараясь держаться поближе к скалам и избегая любой возможности сделать шаг в направлении другого ее края. Вскоре они оказались возле упавшего дерева, преградившего своими ветвями путь. Они наткнулись на него в темноте и, отступив, попытались обойти препятствие. Мисс Уилмер держала девочку за руку, и ее ладонь инстинктивно напряглась, когда она почувствовала, что малышка ускользает от нее. Падая, девочка издала пронзительный крик, и по ее белой одежде там, внизу, в темноте, мисс Уилмер поняла, что они оказались на краю одной из самых страшных расселин.
   Вцепившись в руку девочки мертвой хваткой, она изо всех сил старалась поднять ее и поставить на дорогу. Но испуг учительницы отчасти лишил ее мужества, отнял много сил и, к своему ужасу, она обнаружила, что не может этого сделать. С отчаянием, она поняла, что единственная возможность удержать ребенка, это лечь на землю. Она так и сделала, аккуратно вытянула другую руку и схватила девочку за платье. Но сможет ли она удержать ее вес? Оставалась опасность того, что ее напряженные пальцы постепенно ослабят хватку, и девочка разобьется насмерть в черной, мрачной глубине. В то время девушки и женщины носили юбки с обручами. Отчаянным усилием мисс Уилмер ухватилась за стальные обручи детской юбки и, захватив четыре нижних, скрутила их так, чтобы они образовали петлю вокруг ее руки, после чего, убедившись, что петля не соскользнет, выпустила руку ребенка и, сорвав с нее капюшон, свободной рукой, как могла, обвязала им свои запястья и стальные обручи; при этом основной вес приходился на ее правую руку.
   Боль была ужасной. Острые стальные края обручей, под тяжестью девочки, вонзались в плоть подобно лезвиям ножей. Кость почти вышла из сустава; мышцы, казалось, медленно рвутся от страшного напряжения. Но храбрая девушка не дрогнула. Она лежала, свесив руки с края скалы, терпеливо ожидая помощи, которая, как она знала, может не прийти еще несколько часов. Кто-нибудь, в темноте, мог случайно проехать по ее распростертому телу, а она не сможет ни закричать, ни позвать на помощь.
   В голове теснились мысли, пугающие, смешные и печальные. Она думала о своей школе и о том, что дети соберутся в ней завтра и будут скучать по ней, и удивляться, почему она не пришла; она задавалась вопросом, станут ли они жалеть ее, если она умрет; забудут ли ее, когда появится новая учительница. Затем перед ее мысленным взором стали возникать сцены, случавшиеся в школе; лица ее учеников, их странные и смешные ответы на вопросы, которые она им задавала, о наказаниях, которым она их подвергала. Что сделают с ее телом, когда его найдут? Возможно, она будет похоронена до того момента, когда последняя искра ее жизни угаснет? Какая ужасная мысль! Кто из жителей города придет на ее похороны? Пожалеет ли кто-нибудь о ней, прольет ли хоть одну слезинку? Она никак не могла избавиться от этих печальных мыслей.
   Вам, конечно, известно, что когда человек тонет, в те несколько секунд, которые проходят между сознанием приближения смерти и бесчувствием, в его мозгу, охваченном отчаянием, проносится вся его жизнь. Я считаю, что такое случается в каждом случае, когда человек оказывается в ситуации, грозящей ему смертью. Мозг никогда ничего не забывает. Человек может утратить всякую власть над памятью и быть неспособным усилием воли вызвать воспоминания об обстоятельствах или фактах, но они не стерлись, и могут всплыть в любой момент, совершенно случайным образом. Вот и у мисс Уилмер, перед ее мысленным взором, в эти часы приближения смерти, с почти микроскопической точностью мелькали события ее прошлой жизни. Ее счастливое детство, юность, испытания, выпавшие на ее долю, разочарования, радости, надежды более поздних лет - все это представало перед ней, и внушало уверенность, что жизнь ее оборвется здесь и сейчас. Эти и миллионы других мыслей промелькнули в бесконечном пространстве ее сознания, пока она лежала там; вскоре ее видения стали совсем причудливыми, в глазах заплясали ослепительные круги, и она лишилась чувств.
   Когда наступил вечер, и мисс Уилмер не вернулась, фермер, у которого она жила, забеспокоился и отправился к Уайли, узнать, не к нему ли она пошла со своей ученицей. Уайли был удивлен и встревожен, когда фермер спросил его об этом, но, поскольку коляска не вернулась, он решил некоторое время подождать, предполагая, что учительница и его дочь могли поехать в город и были там чем-то задержаны. Проведя беспокойные полчаса, он решил сам пойти по дороге к школе, чтобы взглянуть, не случилось ли чего с коляской. Он, его секретарь, фермер и сын фермера, взяв по фонарю, отправились на поиски. Каждый из них испытывал необъяснимый страх при мысли о том, что могло случиться несчастье, и, двигаясь по дороге, они внимательно осматривали ее в мерцающем свете своих фонарей.
   Вскоре Уайли заметил на дороге что-то белое; поспешив к тому месту, он понял, что это - женское платье, а еще через мгновение увидел мисс Уилмер, лежавшую, вытянувшись, на краю обрыва. Первая мысль, промелькнувшая у всех в голове, была о том, что ее убили, но Уайли почти сразу же обнаружил своего ребенка и с криком ужаса бросился вперед, чтобы спасти его от опасности. Кровь застыла у него в венах, когда, отчаянным движением схватив девочку, он заглянул вниз, в тьму бездонной пропасти, тем более страшной, что все ее ужасы скрывал мрак. Снять обручи со спасительных рук было делом одного мгновения, и Уайли, забыв о состоянии благородной женщины, лежавшей у его ног, поднял ребенка на руки и с невыразимой нежностью принялся ласкать его, в то время как фермер и его сын склонились над распростертым телом мисс Уилмер и, перевязав раны на кровоточащей руке, попытались привести ее в чувство.
   Стало ясно, что необходимо какое-нибудь транспортное средство, чтобы доставить пострадавших по домам, и секретарь Уайли отправился за ним. Тем временем, Уайли удалось привести своего ребенка в чувство, и девочка стала плакать от страха, пока, уставшая, не уснула вскоре на плече отца; только тогда он начал сознавать героизм храброй женщины, лежавшей перед ним. Он и предположить не мог, что это хрупкое, застенчивое маленькое создание способно выказать такое присутствие духа и такую стойкость; он удивлялся, почему никогда прежде не замечал в ней ничего особенного. До сих пор он почти не обращал на нее внимания, но теперь увидел, как это часто случается с мужчинами, что поклонялся героизму, если можно так выразиться, далекому, в то время как здесь, у самых его дверей, он присутствовал в чистейшем и лучшем виде.
   Когда прибыла коляска, мисс Уилмер осторожно подняли и отвезли домой. Всю ночь она оставалась без сознания, а когда, наконец, пришла в себя, то впала в бредовое состояние, все время говорила о ребенке, обрыве и страшной смерти, которая вот-вот должна была случиться. В течение трех дней ее трепала лихорадка, и не было заметно никаких признаков возвращающегося разума, казалось сомнительным, что остававшаяся в ней искорка жизни не угаснет совсем. Однако кризис миновал, она пришла в себя, с измученными душой и телом, едва понимая, где находится и с трудом вспоминая несчастный случай, в котором проявила такой героизм.
   Вы можете быть уверены, что Уайли не забыл ее, и не только чувство искренней благодарности заставляло его наведываться в дом по два-три раза в день. Он думал о ее самоотверженном поступке и начал понимать, что женщина может обладать более высокими и лучшими качествами, чем телесная красота, какой бы желанной она ни была. Поэтому он часто заходил в дом фермера, и комната страдалицы наполнялась ароматом цветов, которые он приносил, а ее стол был уставлен бесчисленными лакомствами и деликатесами, купленными им.
   Мисс Уилмер знала, кто все это приносит, но была слишком слаба, чтобы почувствовать к дарителю что-либо иное, кроме благодарности. Но через некоторое время, когда она достаточно окрепла, чтобы ее можно было сводить вниз, с ее больной, изуродованной рукой, Уайли нашел удобным часто заглядывать к ней, садиться рядом и разговаривать, в самой приятной, приветливой манере. Поначалу она стеснялась его, испытывая благоговейный страх перед его достатком и социальным положением. Однако этот страх не мог долго противостоять его чувствам, и мисс Уилмер вскоре обнаружила, что с нетерпением ждет его визитов и, прежде чем окончательно поправилась, я думаю, уже была влюблена в него.
   Остальное вам известно. Вы знаете, как все случается при таких обстоятельствах. Очень скоро было объявлено о помолвке мисс Уилмер с мистером Уайли. Окрестные жители слышали о ее приключении и отважном поведении, им восхищались. Но даже самые проницательные деревенские сплетники вряд ли могли предсказать такой результат. Никто и подумать не мог, что Уайли женится на бедной маленькой школьной учительнице, даже если она спасла жизнь его дочери. Было много девушек, которые в течение многих лет заглядывались на богатого вдовца, и теперь они вместе со своими мамашами давали выход своему разочарованию обычным способом, притворяясь, будто насмехаются над его дурным вкусом и говоря обычные в таких случаях вещи о мисс Уилмер.
   Но только за глаза. Подобно тому, как славный патриарх Иов, по возвращении утраченного имущества, как вы помните, вернул себе расположение друзей, забывших его в несчастье, так и здесь: все стали проявлять внимание к мисс Уилмер, а те, кто пренебрегал ею и с презрением отзывался о ней, когда она была простой учительницей, вдруг обнаружили, что она - прекрасная молодая женщина, и окажется ценным приобретением для их круга избранных. Мисс Уилмер понимала истинную ценность подобного отношения и, отклоняя различные приглашения как от людей богатых, так и не очень, занялась подготовкой к свадьбе.
   В назначенный день церемония совершилась в церкви, в присутствии восхищенной, ревнивой, возбужденной толпы дам со всей округи. В тот вечер Уайли устроил грандиозный прием в своем доме, на котором присутствовали многие, причем всем своим видом показывал, что он - самый счастливый человек на земле. Сегодня годовщина их свадьбы, и в ее честь устроен праздник. У миссис Уайли до сих пор остались страшные следы, - следствие того, что пришлось перенести ей в ту ужасную ночь, и если вы спуститесь вниз, и я вас ей представлю, - вы увидите, что она протянет вам левую руку. Такова история приключения мисс Уилмер, героини Уингтона.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"