Тиранин Александр Михайлович : другие произведения.

Шёл разведчик по войне. Ч.5

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  Александр Тиранин
  
  ШЁЛ РАЗВЕДЧИК ПО ВОЙНЕ
  Повесть
  
  Часть 5
  
  
  Попил у тёти Марины "бульону", слегка подсоленной воды, с сухариком из торбы.
  У тёти Марины за последнее время добавилась ещё одна скорбная складка на верхней губе. Недавно погиб её племянник, Стёпа Рубаненко, он был всего двумя годами старше Миши. Отличный спортсмен, уже в шестом классе стал чемпионом школы по прыжкам в длину. Отец его, милиционер, в первую блокадную зиму умер на посту от голода. Получил оружие и ушёл охранять Тучков мост. Когда, в скором времени пришёл проверяющий, он уже был мёртв, умер от дистрофии сердца.
  Степан, оставшись один - мать умерла ещё до войны, можно сказать, сменил отца на боевом посту - пошёл помогать участковому.
  Дел хватало и Степану и другим мальчишкам, помогавшим милиции. Во время авианалётов в тёмное время суток помогали выявлять вражеских сигнальщиков, наводивших ракетами фашистские самолёты на военные и оборонные объекты. Стояли в оцеплении, когда враг сбрасывал бомбы замедленного действия, и вокруг очагов поражения в результате артобстрелов и бомбёжек, чтоб нечистые на руку люди не расхитили имущество проживавших в этом доме, а прохожие не попали под возможное обрушение стен и перекрытий. Помогали убирать трупы с улиц и охранять водоёмы, откуда ленинградцы брали воду на питьё и пищу - туда вражеские лазутчики могли подсыпать отраву. Выявлять умерших на участке. Случалось, работники домохозяйств проводили по документам мёртвых как живых, а продовольственные карточки присваивали. Помогали разыскивать документы умерших, в первую очередь паспорта, чтобы ими не воспользовался враг. А однажды Стёпа помог участковому доставить, довезти на саночках в отделение милиции задержанного, ослабевшего и отчаявшегося от голода воришку, пойманного в чужой квартире.
  Следили за светомаскировкой и вели среди жильцов разъяснительную работу о мерах противопожарной безопасности.
  Увы, но от неосторожного обращения с огнём, пожаров в блокадном Ленинграде случалось гораздо больше, чем от вражеских зажигалок. И от халатности, и от неумения, и от беспомощности. Огонь разводили и в буржуйках, и на листах железа или на кирпичах, кто на чём приспосабливался. От таких очагов сухой паркет, выдержанная древесина мебели и одежда вспыхивали легко и быстро. У обессилевших от голода людей, порой не хватало сил не только загасить огонь, но и на голос, позвать на помощь не могли. Погибали в огне сами, с ними выгорали квартиры и этажи, а случалось и полностью дома.
  В зиму 41/42 года помогали подбирать на улицах ослабевших, упавших на мостовую или присевших отдохнуть на сугроб и уже не могущих встать. Поднимали, поддерживая вели их в домоуправление, в дворницкие, в квартальный штаб МПВО, в кипятильные, туда, где тепло, где человека отогревали, отпаивали горячим кипяточком, а если были у него с собой карточки, то отоваривали их и подкармливали. Случалось, не было у человека сил идти с улицы даже с помощью ребят, тогда укладывали его на саночки и везли в тепло. Скольких ленинградцев так спасли от верной гибели Степан и его товарищи, одному Богу ведомо.
  Умер он, нет, правильнее сказать - погиб, мучительной смертью. Бомба срезала фасад дома на Моховой, в котором он жил на пятом этаже.
  Когда осела пыль, внутренности уцелевших квартир открылись будто театральные декорации. С жутким криком катился по полу вспыхнувший от упавшей буржуйки и разгоревшийся факелом человек, докатился до края уцелевшего пола, и упал вниз с последнего этажа. Девчонки из МПВО бросились тушить упавшего, но потушили мертвеца, разбился на смерть.
  - Отмучился, сердешный. Будь земля ему пухом.
  Женщина в левом крыле пятого этажа с окровавленным лицом не могла встать, ползала по полу привставая и ослеплённая размахивая перед собой руками искала детей.
  - Сынок, доченька, где вы? Живы? Отзовитесь...
  Те перепуганные цеплялись друг за друга, жались в уцелевший угол и молчали.
  - Лежи, гражданка! Не двигайся! Стойте, ребятишки! - Подавали им команды снизу и обнадёживали. - Подождите, снимут вас. Только не шевелитесь!
  В правом крыле того же этажа, под Стёпиной квартирой обвалился пол и он повис прижатый за руку к стене торцом толстого бревна, балкой межэтажного перекрытия.
  Не сдавался Стёпа. На сколько оставалось слабых блокадных сил барахтался, свободной рукой и ногами цеплялся за бревно и в стену спиной упирался, пытался выкарабкаться на бревно и там дождаться помощи, но сил не хватало и зажатая рука мешала. Сорвался, вскрикнул и повис постанывая, склонив голову вперёд.
  - Потерпи, сынок! Потерпи немножечко, лестницу принесут, пожарные подъедут. Снимут тебя! Потерпи!
  Отдышался Стёпа, отерпелся от боли и снова принялся цепляться за бревно и царапаться по стене. И опять сорвался, и вскрикнул, на этот раз протяжно, и голова скатилась, повисла на правое плечо. Больше не шевелился. Пока принесли лестницы, связали их и добрались к нему, он уже скончался.
  А ослеплённую женщину с детьми сняли пожарные.
  
  Может быть к Вовке Гущину съездить на Советский*38 проспект, или к Дергачёвым на Петроградскую?
  Неплохо бы, время быстрее пройдёт. Но это пожелания, не больше. Притомился и на улице холодно да и в трамвае не теплее. И не скоро трамвай дождёшься. Полежит пока здесь, отдохнёт немного, а потом может быть, если не дозвонится, поедет к кому-нибудь из них ночевать.
  Сдвинул рядом две скамейки для большей ширины, стал устраиваться. На жёстком лежать не очень-то ласково. На спину не лечь, левый бок тоже болит, на животе неудобно. Полежал немного на правом, что-то не так, неуютно как-то, беспокойно. Ясно что - дверь не видно.
  Уже давно за собой заметил - когда садился или ложился, то непроизвольно выбирал такое место, чтоб видны были двери и окна, а спину закрывала глухая стена. Если и не сплошь стена, то хотя бы простенок. Он не думал об этом, такие места избирались сами собой, помимо его воли и мгновенно, как только он входил в помещение, ноги сами вели к такому месту. Если же такого места не оказывалось, страха или иной боязни не возникало, но было чувство неуютности и дискомфорта, лёгкого, но постоянно присутствовавшего беспокойства. Хотелось пересесть на другое, как казалось более удобное место.
  Вовка Гущин, его одноклассник, друг Сашки Пышкина, был мальчишка миролюбивый и изобретательный. За четыре года совместной учёбы Миша только один раз видел как Гущин повздорил с одноклассником, да и то дело до серьёзной драки не дошло, потолкали друг дружку ладошками, тем конфликт и завершился.
  Как-то почти вся школа, кроме учителей и старшеклассников, заразилась игрой "чужим трудом", суть её заключалась в том, чтобы самому двери не открывать, а прошмыгнуть когда откроет кто-нибудь другой. Иной раз под дверью школы собиралась толпа поболее двадцати человек, все стояли, ждали когда кто-нибудь откроет дверь. А как только появлялся старшеклассник или кто-то из учителей, все начинали усиленно сбивать снег с валенок, с сапог, с ботинок, ждать когда дверь отворится. Но старшеклассники быстро раскусили их хитрости и немного приоткрыв дверь протискивались в щёлку и тут же за собой закрывали. А наиболее настырно лезшим за ними, ещё и щелбана "со звоном" отпускали. Оставалась одна надежда, на учителей, да на тех, кто с другой стороны откроет. Так вот Гущин исхитрялся по целой неделе проходить "чужим трудом", ни разу сам дверь не открыв.
  А в сорок первом, в мае, когда на двор тянет куда как больше, чем за парту, под Вовкиным руководством из собранного, но не вывезенного ещё со школьного двора металлолома соорудили целый бронепоезд. На паровозе, как и полагается, была будка, а в вагонах железные скамейки, на них помещались все мальчишки класса. Вовка придумал название и мелом на боку, на паровозной будке написал: "Бронепоезд-4б", потому что учились они в 4-б классе.
  Во втором классе, тогда учились ещё в старом здании с печным отоплением, рано утром перед контрольной по математике, к которой почти весь класс не был готов и которую весь класс боялся, спустился по верёвке с узлами с чердака соседнего дома на кровлю школы и положил осколки стёкол на трубу их класса, но неплотно, оставил узкие щели. Дым валит в класс, выйдут посмотрят - из трубы дым тоже идёт. Что за беда? Вызвали трубочиста, пока он пришёл, пока ключ от чердака нашли, да пока до трубы добрался - половина учебного дня пролетела. Вовку потом на педсовете разбирали, чуть из школы не исключили, но так как учился хорошо и раньше серьёзных замечаний по поведению у него не было, ограничились тройкой по поведению за четверть и четвёркой за год.
  Отец Вовки майор, командир батальона, организовал у них в школе стрелковый кружок. Раз в неделю в класс приходил старший сержант из его батальона, изучали "трёхлинейную винтовку образца 1891 года" конструктора Мосина, устройство, разборку и сборку. А когда изучили, пошли всем классом в воинскую часть, где служил Гущин-отец, в тир, стреляли по мишеням. Правда, не из "трёхлинейки", а из мелкашки, из тозовки. Неожиданно для всех и в укор мальчишкам, лучше других отстрелялась соседка по парте и лучшая подруга Гали Плетнёвой, Света Итяксова, выбила тремя выстрелами двадцать шесть очков. Расстроенные, недовольные мальчишки, впрочем, быстро нашли этому достойное и по их мнению правильное объяснение: на улице мороз, тир под навесом, считай тоже на улице, все они в матерчатых, в вигоневых, редко кто в вязаных шерстяных варежках, а кое-кто и вовсе без них, в карманах рукам тепло ищет, зато Светка в меховых рукавичках, да ещё в длинных, за запястье и с отворотами. Ничего удивительного, тёплыми руками можно не только двадцать шесть, но и больше очков выбить.
  А однажды Вовкин отец принёс в класс автомат, настоящий ППШ. Разобрал, показал и объяснил устройство и назначение каждой детали. Собрал, пристегнул диск, в котором были стреляные гильзы со вставленными в них пулями, и взяв автомат в левую руку правой стал быстро двигать затвором вперёд-назад. Засверкали в воздухе и застучали по полу выбрасываемые патроны. Класс пришёл в восторг, все повскакивали со своих мест, и смех и радостные крики. Но не потому что смешно, а потому что весело - весело смотреть, как вылетают, блестят на солнце гильзы, дробно стучат по полу, подпрыгивают и раскатываются в углы, под стол и под парты.
  В начале войны Вовка и ещё несколько мальчишек из их класса ходили на заточку сапёрных лопаток. До школы с утра, а как начались занятия - после школы. Недоволен был, ворчал: "работа тяжёлая, зато неинтересная". И ещё добавлял: "огородная работа".
  Ближе к осени их цех, так громко именовался полуподвал с несколькими длинными столами-верстаками, приписали к механическим мастерским, которыми в то время руководил поправлявшийся после ранения лейтенант Ефим Юрьевич Мехтейс, по гражданской профессии учитель физики.
  Невысокого роста, подвижный, с высоким, лысым до темени лбом и торчащими венчиком тёмными, в мелкую волну короткими волосами, он по ходу работы напоминал физику, пробовал завлечь ребят знанием предмета.
  - Почему острая лопата копает лучше?
  - Потому что площадь меньше и, при том же усилии, давление на единицу площади опоры получается больше, - отвечал какой-нибудь знаток.
  - Молодец. А это что значит? Кто скажет?
  В ответ молчание.
  - Это значит, - разъясняет Ефим Юрьевич, - затачивая лопату, вы экономите силы нашего бойца, которые он направит на скорейшее уничтожение врага. То есть, приближаете победу.
  С ним соглашались, но прибавленного знанием физики энтузиазма и усердия хватало не надолго.
  - Кто мне скажет, что такое состояние невесомости? - Не унимался, продолжал поиски стимулов лейтенант Мехтейс.
  - Это когда тело вместе с опорой падает с ускорением свободного падения и на него не действуют никакие внешние силы, оно как бы ничего не весит.
  - В целом правильно, хотя формулировки надо помнить чётче. А можно ли испытать состояние невесомости в нашей обыденной жизни?
  - Нет. Вряд ли, - ребята с сомнением качали головами.
  - А я испытал. Летом сорок первого, когда со своим взводом выходил из окружения.
  - Расскажите, товарищ лейтенант! Ефим Юрьевич, расскажите!
  - В перерыв. Если все выполнят не менее шестидесяти процентов нормы.
  К обеденному перерыву установленная цифра выполнена и ребята рассаживаются вокруг Ефима Юрьевича.
  - Шли мы по вражескому тылу две с половиной недели, только на восемнадцатый день к своим вышли. Шли с боями, через глухие леса, по болотам. Спали урывками, не раздеваясь и не выпуская из рук оружия, по часу, по два, редко когда три часа кряду поспать удавалось. На себе несли раненых, оружие, боезапас. И когда вышли к своим, поставили носилки с ранеными, сняли оружие, скинули сидора и скатки, разулись, в первый раз за эти восемнадцать дней обувь сняли - такое ощущение, что воспарили. Казалось тело ничего не весит, даже под ноги себе смотрели, не летаем ли.
  Но такие уловки давали хоть и эффективный, но сиюминутный результат, на следующий день опять преобладало расхоложенное настроение - не настоящее это дело, а огородная работа.
  И однажды Ефим Юрьевич привёл ефрейтора, командира отделения штурмовой роты.
  - Получили мы приказ взять в ночном бою сильно укреплённую, с крутыми песчаными склонами высоту 17,3, - начал рассказ ефрейтор. - Вооружение - автомат, нож, ручные гранаты. Начали тренировки и выяснилось, что в глубоких и тесных окопах, какие были отрыты у немцев на той высоте, ножами и автоматами вести рукопашный бой очень сложно. Из автомата можно ненароком в своих попасть, нож короткий, далеко им не достанешь, а винтовку со штыком в окопе не развернёшь. Тогда решили в качестве основного оружия рукопашного боя применить остро заточенную малую сапёрную лопату. И не ошиблись. Лопатками окапывались когда скрытно к вражеским окопам продвигались, лопатками рубили фашистов во время штурма, ни одна фашистская голова, даже в каске, не выдержала удара нашей сапёрной лопатки.
  Взяли мы высоту.
  А меня в том бою малая сапёрная лопата от верной гибели спасла. Налетел здоровенный фашист с кинжалом, а мне в тесноте, от удара не уклониться и приёма не применить. Закрылся тогда, прижал к груди лопатку, фашистский кинжал скользнул по ней и в сторону ушёл. А я его тут же, с отмаха, лопатой по шее. И отмах в тесноте небольшой, но лопата у меня остро заточена была - кровь из него, как из зарезанного борова похлестала.
  Закончил ефрейтор свой рассказ и вместе с Ефимом Юрьевичем развесил на стене плакаты с приёмами рукопашного боя, где красноармейцы в тёмно-зелёных касках с большими красными звёздами успешно отражают малыми сапёрными лопатами нападения врагов и, в ответ, поражают их теми же лопатами насмерть.
  - Теперь сами видите, сапёрная лопатка это такое же боевое оружие как штык, кинжал или сабля, - подъитожил Ефим Юрьевич. - Боле того, она сочетает в себе качества всех их. И кроме того даёт возможность бойцу окапаться, укрыться от поражающих факторов любого оружия противника. Подчёркиваю - любого. Поэтому к работе прошу подойти со всей ответственностью и принять к сведению, что заточка малых сапёрных лопат это не огородная работа, как выражаются некоторые, несознательные и непонимающие сути своей работы личности, а доводка изготовленного оружия до боевого применения.
  Работа сразу пошла бойчее и качественнее. Особенно усердствовали мальчишки. И наточив лопатку какой-нибудь паренёк отбегал от верстака к плакатам, размахивал ею, стараясь подражать нарисованным бойцам.
  - Вот тебе! Вот тебе, гадина фашистская! Получил?! Ещё получишь! На всех вас, гадов, лопаты наточим!
  В общем, народ не унывал, боевой народ был.
  Когда раздавался сигнал воздушной тревоги, бежали не в убежища, а на крыши. Вовке не всегда удавалось туда пробиться, старшие ребята частенько сгоняли вниз, тушить зажигалки на земле, которые они сами сбрасывали с крыш.
  Но так было не навсегда. Старшие ребята от лопаток уходили на заводы к станкам или в ремесленные училища, там и с зажигалками воевали. А здесь уже Вовка и его сверстники по тревоге бежали на чердак, а оттуда выбирались на крышу, на свой боевой пост. Взрослые гоняли их гоняли, да и рукой махнули - чуть отвернёшься, а они опять здесь, через другое слуховое окно вылезли. И Миша несколько раз поднимался с Вовкой на крышу во время воздушной тревоги.
  Во время бомбёжки на крыше совсем иные ощущения, чем внизу, где стоишь и ждёшь когда лопатой, щипцами или багром столкнут тебе зажигалку, чтобы ты с ней расправился, засыпал её песком или утопил в бочке с водой.
  Рокот приближающегося бомбардировщика, и вот к нему примешивается свист падающей бомбы, он всё резче, громче, пронзительней, и душа подпадая под власть ему, начинает трепетать и вибрировать. И желание - быстрее бы этот проклятый звук прекратился, и хочется спрятаться. Но на кровле куда от него спрячешься?
  Ударит бомба, заколышется земля, задрожат стены у дома, задребезжат стёкла в рамах, и дом зашатается. Наверху, на кровле эти колебания, особенно ночью, в отсвете колышущихся по небу лучей прожекторов, ощущаются такими огромными, что кажется, дом уже раскачивается как метроном и вот-вот рухнет. Поначалу все новички приседали и хватались за выступы кровли, некоторые даже ложились и прижимались животами к железу, боялись упасть. Но вскоре привыкли, и обращали на эти раскачивания внимания не больше, чем старый моряк на качку при свежем ветре.
  Однако, узнал о Мишиных дежурствах Валерий Борисович и категорически запретил - за не своё дело не берись, чужого стада не паси.
  Говорил Миша Валерию Борисовичу и о Вовке. Как обычно Валерий Борисович расспросил обо всех подробностях про него, записал полностью фамилию, имя, отчество, адрес, кто родители и где находятся. Но, как Миша видел, Вовка по-прежнему оставался в Ленинграде.
  Может быть не подошёл по каким-то данным, возможно из-за сестры - не захотели последним ребёнком в семье рисковать.
  Старшую Вовкину сестру, девятиклассницу Валентину, или правильнее будет сказать, десятиклассницу, потому что в сорок первом она уже перешла в десятый класс, в начале войны пригласили в райком комсомола на беседу. Вскоре она сказала, что уезжает на оборонные работы.
  А в ноябре пришла к ним домой Нина, Валентинина одноклассница и ближайшая её подруга, оборванная и измученная пережитым и усталостью. Рассказала, что им, ей, Валентине и другим девчонкам, которых пригласили в райком для беседы, объявили: для выполнения ответственного задания командования на временно оккупированной врагом территории нужны морально стойкие девушки с привлекательной внешностью.
  После недолгого обучения, в основном немецкому языку, их вывели за линию фронта, чтобы они заводили знакомства с фашистскими офицерами и получали от них нужную нашему командованию информацию.
  Не прошло и месяца, как начались провалы. Девчонок арестовывали одну за другой, пытали и расстреливали. А четверых, в их числе Валентину, согнав на площадь жителей посёлка, повесили для назидания и устрашения.
  Из всей группы Нина одна уцелела, просто чудом. Укрыли и помогли переправиться через линию фронта местные жители и подпольщики.
  Больше ничего не сказала. На просьбу рассказать поподробнее, только головой покачала.
  - Такое там было... такое... вспоминать не хочется. Страшно. В другой раз... может быть... если смогу...
  Недели две спустя зашла ещё раз, попрощаться - уезжает в эвакуацию в Ярославскую область.
  Перед Новым годом Вовкиного отца перевели из Ленинграда в другую часть, потому что он совсем отощал, уже еле ходил и опухать начал от голода. Из того, что в полковой столовой давали, ел самую малость, нёс еду домой жене и сыну. И ругал его командир полка, и уговаривал, но запретить не мог. Впрочем, такое происходило не только с Вовкиным отцом, но и со многими военными, чьи семьи жили в блокадном Ленинграде.
  Остался Вовка вдвоём с матерью. Может быть и в этом причина, почему в разведку не взяли. А скорее всего оставили его в городе помогать контрразведчикам. Потому что стал Вовка больше времени проводить на улицах с ребятами. Впрочем, он всегда был компанейским парнем, но сейчас, у Миши глаз опытный и он быстро отметил - играет Вовка со своими дружками в основном вблизи мостов, оборонных объектов, воинских частей и в таком месте, что их не очень-то заметно, зато им не только дороги и тропинки видны, но и скрытые пути подхода к объекту. Вряд ли это случайно.
  А однажды, не застав дома, в чужом дворе нашёл их, Вовку с компанией. Тоже играли. Но стоило появиться у дома прихрамывавшему человеку с палочкой, в военной форме без знаков различия и с вещмешком за плечами, как один из Вовкиных друзей прошептал.
  - Носатый.
  Вовка ему даже не головой, а одними глазами кивнул и тот тихо и неприметно исчез. Появился также тихо и незаметно, как исчез и опять же молча переглянулся с Вовкой и кивнул. А когда "носатый" вышел из дома, Вовка сказал.
  - Миш, мы сейчас в другое место пойдём играть. Тебе туда нельзя. Ты не обижайся...
  Обидеться Миша не обиделся, вдруг и на самом деле это вражеский агент, заподозрит ребят, его здесь запомнит, а там, за линией фронта, опознает. Зачем это нужно? Поэтому, лучше чтоб не запомнил, а ещё лучше - не видел. Но всё-таки, если по честному, царапнула его отставка по самолюбию.
  
  А у Дергачёвых всегда есть вода. Много воды и водогрей дровяной, можно даже в ванну, почти до половины воды набрать и помыться. Папа их, дядя Ваня погиб под Красным Селом. Старшая дочка Вера, ей уже девятнадцать, боец МПВО и у неё жених есть, краснофлотец с крейсера "Киров", наводчик второй башни главного калибра Валентин Сергеевич Васильев.
  В квартире у них, в ванной под потолком установлен огромный бак, Валентин где-то раздобыл и со своими товарищами-краснофлотцами затащил в квартиру и укрепил в ванной под потолком. Теперь как только дают воду, они первым делом заполняют бак и поэтому всегда с водой. И на питьё и на мытьё хватает.
  А раньше воду очень экономно расходовали, ясное дело, не из крана течёт, на себе носить надо. Раз в неделю устраивали банный день, мылись в корыте. Потом в этой же воде бельё стирали, а остатками пол мыли.
  И ещё немаловажный момент, на крейсере частенько собирают рыболовную команду, которая ловит рыбу для экипажа, Валентина постоянно включают в её состав. А он всегда находит возможность закинуть невесте авоську свежей рыбы.
  Этажом выше, как раз над ними живёт медсестра Юлия, живёт, как она говорит, теперь за двоих, за себя и за дедушку.
  Дед её, по профессии сварщик, человек крепкий и мастер на все руки отдавал внучке с начала блокады часть, а с октября половину своего пайка. В ноябре и декабре, в самое голодное время, хотел было отдавать весь паёк, но прикинул, что так быстро умрёт, а чем дольше проживёт, тем дольше сможет подкармливать внучку.
  Внучка протестовала, но дед где хитростью, где уговорами.
  - Я старый, мне много не надо. И работа у меня сидячая, - подкладывал ей кусочки.
  В начале зимы Нина поступила на курсы медсестёр в 1-й Ленинградский фельдшерский техникум на Карла Либкнехта*39 дом 18, ходить было не очень далеко, живут они на том же проспекте Либкнехта между Кировским и Карповкой возле больницы. А это не малое дело, силы свои невеликие, блокадники где только могли, старались экономить. С той поры получала уже не иждивенческую, а рабочую карточку, однако дед продолжал её подкармливать. И слабеть. Силы его таяли, и уже на сидячую работу их недоставало. Чтобы не падать он сварил себе стул с наклонённой вперёд спинкой и с барьерчиками по бокам сиденья, к спинке прикрепил лямки. Когда садился накидывал их себе на плечи, стягивал проволочной скобой на груди и повисал на них над свариваемой деталью.
  В аудиториях техникума было холодно, стёкла вылетели от обстрелов и бомбёжек. Через день, через два кто-нибудь из девчонок не приходил на занятия, значит, сил у них уже не было. Не появилась на занятиях и Наташа Баскова, с которой Юля подружилась. Пошла на Васильевский проведать Наташу и других сокурсниц. Зашла в общежитие, холод, запустение, на полу лёд, в коридоре мёртвые, в комнатах мёртвые, на лестнице мёртвые. У кого лица открытые, на тех плоти нет и кожи мало, лишь черепа голые - крысы объели. В одной комнате из-под кучи одеял и другого тряпья светятся голодным блокадным блеском два огромных глаза в глубоких чёрных глазницах, Наташа Баскова. И голод в её глазах, и обречённость, и мольба о помощи. Но ничем Юля помочь ей не могла, у самой ничего не было. Посидела немножко рядом, отдохнула, простилась с Наташей и пошла обратно.
  За несколько дней до Нового года, от голода умер преподаватель, во время лекции. Повесил плакат на штатив, сел обратно на стул, взял указку, поднял её к плакату и упал. Бросились к нему девчонки, но помочь уже ничем не могли.
  Дед умер в марте сорок второго. Накануне зашёл к Дергачёвым и попросил тётю Марию.
  - Маруся, завтра я на работу не пойду, я помирать буду.
  - Да что ты, Алексей Зиновьич, Христос с тобой! Поживёшь ещё.
  - Нет, всё уже. Жизненные силы мои закончились. А к вам всем просьба огромная - присмотрите за моей Юлькой, пока родители её с фронта возвратятся.
  Тётя Маня налила ему кипятку из самовара. Взял в трясущиеся руки кружку, пил медленно, небольшими глотками, трудно сглатывая. После каждого глотка ставил кружку на стол, отдыхал. И тётя Маня поверила - скоро умрёт, но усомнилась, что завтра. Однако, следующим вечером Юля, едва вернувшись из техникума, прибежала к ним с круглыми перепуганными глазами и сказала два слова.
  - Дедушка умер.
  Алексея Зиновьевича завернули сначала в простыню, потом в байковое одеяло, обвязали верёвкой, но везти на кладбище сил у Юли не было. Дождались ночи, отвезли к Карповке и потихоньку спустили в полынью пробитую фашистским снарядом.
  Курсы она закончила в мае, просилась на фронт, но не взяли, не было ещё семнадцати лет. Оставили в городе, направили на работу в детский госпиталь.
  Рассказывала Юля как приходили к ним в госпиталь делегаты с фронта. Уже в коридоре они с болью оглядывались на раненых ребятишек с перевязанными головами или руками, или идущих на костылях. Но когда вошли в палату, то похоже, что такое видеть они не были готовы. В большой палате три ряда коек, а на них дети с измученными болью и страданиями лицами, кто без рук, кто без ног, кто в гипсе и у многих сквозь белые бинты на культях проступает алая кровь.
  Ребятишки обрадовались их приходу. Просили рассказать о боях, как они на фронте бьют фашистов и внимательно слушали. О себе рассказывали мало и практически каждый, с кем говорили, просил без пощады бить фашистскую гадину, очистить родную страну от оккупантов.
  Но для военных с передовой, которые каждый день видели смерть, ранения и увечья, зрелище было непосильным. Первым, как только вышли из палаты, не выдержал пожилой солдат. Он не стеснялся слёз, сжимал кулаки и шёпотом повторял:
  - Мсти-ить! Мсти-и-ить!
  Следом затряслись плечи у политрука. Дольше всех держался, не хотел проявлять своих чувств, самый молодой из них, старший лейтенант. Стоял, опустив голову, бледный и молчаливый стиснув зубы до хруста, но слёзы его не спрашивались, текли по щекам непрерывным потоком и частыми каплями падали на пол.
  Справившись с собой фронтовики пошли по другим палатам, поговорить с ребятишками, подбодрить их. Сопровождающий из райисполкома напомнил.
  - Спектакль через полтора часа, а нам ещё надо успеть пообедать и добраться до театра.
  Фронтовики посмотрели друг на друга, покачали головами и за всех ответил политрук.
  - На спектакль мы не пойдём. Отсюда возвращаемся на фронт. Немедленно.
  
  Этой весной шёл Миша к Дергачёвым, погода была прохладная, но ярко светило солнышко. Немцы обстреливали город, снаряды ложились южнее, за Невой, поэтому люди спокойно шли по проспекту и прилегающим улицам. Вдруг снаряд ударил невдалеке, земля вздрогнула, в одном из полуразрушенных домов упало межэтажное перекрытие. Клубы рыжеватой пыли поднялись над домом и хлынули из оконных проёмов. Засвербило в носу, запахло известью, штукатуркой, толчёным кирпичом.
  Когда тяжёлая пыль немного поосела, солнечные лучи ярко высветив лёгкие взвеси упёрлись сквозь оконные проёмы в землю. Будто огненные ноги гигантской машины или золотые вёсла громадного корабля.
  Но если в мирное время подобная красота вызвала бы у Миши восторг и восхищение, то сейчас вскипели злость и ненависть к врагу.
  - Суки фашистские! Понастроим мы вам гробов! Нет, обойдётесь, ещё тратиться на вас. И так всех похороним.
  Вместе с пылью вынесло из дома тетрадный листок и воздушным потоком доставило Мише чуть не в руки, поймал на лету. На листке два высоких красноармейца со звездами на касках бьются с немецкими танками, размером не выше пояса тем красноармейцам. Первый красноармеец уже метнул гранату, и взрыв её, больше похожий на куст ольшаника, разрывает гусеницу одному танку. Второй выстелил из пушки, снаряд ещё в воздухе, но летит точно под башню другого танка. Недолго жить осталось и этому фашисту. А чтобы не было сомнений в том, куда именно попадёт снаряд, траектория его от ствола пушки до уязвимого места танка обозначена пунктиром.
  Над танками, в правом верхнем углу неровными печатными буквами, в две строчки, выведено детской рукой: ШЛИ СОЛДАТЫ ПО ВОЙНЕ А ЗА НИМИ ТАНКИ.
  - В Мойку из Фонтанки, - добавил от себя Миша.
  Добавил и листок отбросил, ничего интересного, много таких рисунков в блокадном городе. Но первая строчка зацепилась за ум и вертелась там, требуя продолжения. "Шли солдаты по войне... шли солдаты по войне..."
  
  Шли солдаты по войне,
  А за ними дети...
  Дети... дети...
  Выдали за это им,
  По большой котлете.
  
  Котлету, особенно большую было бы ой как хорошо, да стих из-за неё вышел дурацкий. И потом, он не солдат, а тоже "по войне" ходит.
  Шли ребята по войне...
  Шли мальчишки по войне...
  
  - Следом фрицы на слоне, - рассердился на себя Миша. - Мальчики с мамами по паркам и садикам за ручки взявшись прогуливаются, а на войне солдаты, командиры и разведчики.
  
  Шёл разведчик по войне...
  
  Да почему же по войне? Вот привязалось детское слово. Разведчик по вражеским тылам ходит.
  Шёл разведчик по тылам...
  А за ним гестапо.
  Не поймаете его...
  Он ведь вам не лапоть.
  
  Во! Здоровски! Получилось стихотворение. Впрочем, нет, не то. Верно, что шёл по тылам. А по чьим? По своим, что ли, за грибами и за ягодами?
  
  Шёл разведчик в вражий тыл,
  А за ним гестапо...
  
  Чепуха какая-то, чепуховская чепуха и чепуховина. Какие же это олухи операцию готовили, если разведчик во вражий тыл только выводится, а гестапо уже следом? Бабушки-пенсионерки из банно-прачечного комбината? Типа того.
  Нет, не то, стихотворение какое-то не боевое получается. Помаялся ещё, до конца пути, но лучшего ничего не выдумалось. Пообещал себе в будущем обязательно сочинить настоящее, хорошее стихотворение про разведчиков.
  Может быть сейчас досочинить, все равно лежит без дела?
  Но тупо и равнодушно перекатывались слова в голове и не оживало стихотворение. А вместо него, лезло в голову слышанное ещё до войны от дворового балагура дяди Жени, который знал множество всяких баек и прибауток: "Исходя из теории градации, мы не можем игнорировать тенденцию парадоксальных явлений, но..." А что дальше за "но" - забыл. Чепуха какая-нибудь. Но всё равно интересно. Может быть самому придумать? Нет, надо бы вспомнить, интересно у него там закручено...
  
  Пришла управляющая домохозяйством и плотно засела в своём кабинете за составление отчётов и заполнение ведомостей. Тётка она неплохая, но очень любопытная. При ней спокойно не позвонишь. Надо идти к другому телефону.
  Попрощался с тётей Мариной и пошёл в аварийную службу.
  Диспетчер на телефоне, она же мастер смены, самый молодой мастер в аварийке шестнадцатилетняя Зоя. В диспетчерской кутерьма. Сантехники и электрики отчитываются за выполненные заявки, получают новые. И все шумят, скандалят, требуют материал. Нет среди них мужчин - все мужчины на фронте, город защищают, а спасают и восстанавливают его женщины и подростки.
  - Поищите сами, что ж, я за вас буду по развалинам ползать, краны да провода искать, - огрызается уставшая от их назойливости Зоя.
  - Я электрик, а не снабженец, - заартачился очкастый паренёк, и голову на бок склонил, и подбородок вверх поднял.
  - А я тебе снабженец?! - Упёрлась ладонями в край стола и подалась к нему всем телом Зоя. И твёрдо, отчеканивая каждое слово - Найди материал, восстанови проводку и подай напряжение в квартиры по всему стояку. Всё. Всем - всё. У печки согрелись, чаю попили, заявки получили - быстро по заявкам.
  Те без обид и пререканий, быстренько, чтобы не выстуживать диспетчерскую, самим же потом в ней греться, выскочили на улицу. Зоя встала, плотнее прижала за ними дверь, подоткнула под низ двери свёрнутую валиком мешковину. Подбросила дров в буржуйку.
  - Горластые, - посочувствовал ей Миша.
  - Они ребята и девчонки хорошие, безотказные. Но тяжело им, всё время на морозе, материалов постоянно не хватает. Пусть покричат, надо же им пар как-то выпустить, - и предложила. - Давай, пока спокойно, чаю попьём.
  - Попьём. Но можно сначала я позвоню?
  - Звони.
  По телефону никто не ответил. Зоя налила ему и себе в кружки кипятку, в каждую накапала из пузырька по несколько ароматных, пахнущих смородиной капелек.
  - В прошлую смену сантехники водопровод в аптеке восстанавливали, быстро справились. Заведующая аптекой премировала их за хорошую работу, дала каждому по флакончику настойки смородиновых почек, а один, говорит, мастеру за оперативность передайте, - похвалилась удачей Зоя. И мечту высказала. - Вот прогоним фашистов, тогда настоящего чаю попьём с ситным и хлебушка досыта наедимся.
  Миша достал из своей торбы серый сухарь, обмакнул кончик в кружку и аккуратненько сгрыз тёплую, увлажнённую часть его .
  
  В Дзержинский район Зоя перебралась летом, а до лета жила на Петроградской стороне. В прошлую зиму работала штукатуром-маляром, но не столько она штукатурила и красила, сколько вместе с комсомольским бытовым отрядом ходила по квартирам, искала кому нужна помощь.
  Зайдут в иную квартиру, а там холод, грязь, вши и обречённо смирившийся перед смертью человек, под одеялами и всяким тряпьём лежит, последнего своего часа дожидается. Во всём обличье его обречённость, страх смерти, и взгляд голодный и блестящий из глубоких глазниц, и мольба во взгляде: Не дайте умереть! Спасите!
  Поговорят с ним, наколют дров, протопят печку, помоют полы, самого человека вымоют и бельё его от вшей кипятком прожарят. За это время одна из них или вдвоём сходят карточки отоварят и горячий обед из столовой принесут. Глядишь, пришёл человек в себя, ожил и зашевелился, и воля к жизни у него появилась. Ведь в первую очередь умирали те, кто слабел духом.
  Некоторых, кто похуже себя чувствовал, в баню под руки водили и даже на санках возили, а была острая нужда и возможность, в стационар устраивали - и поднимали человека.
  И не только взрослых находили в квартирах, но одиноких маленьких детей. Папы известно где - на фронте, а мамы у которых на улице от обстрела или бомбёжки погибли, у кого на работу ушли и не вернулись, а у иных вот они, рядом мёртвые лежат. Их тоже отогревали, отмывали, стригли, подкармливали и в детские дома устраивали.
  И подростков беспризорных собирали, определяли кого в ремесленное училище, а кого и непосредственно на предприятия, где места были, куда принимали, туда и совали.
  Работы было много. Сами истощенные и обессилевшие от голода, Зоя и её товарищи по 12 часов в сутки ходили по промёрзшим, обледенелым загаженным лестницам. Шли и на первый этаж, и на последний, и на мансарду, искали кому нужна помощь. И таких, кого они подняли, отогрели и спасли было не мало, многие тысячи.
  Допил чай, снова позвонил. О! Повезло! Ответили сразу. Опять Владимир Семёнович.
  - Здравствуйте. Вам Костя привет просил передать.
  - Котя, ты?
  - Да, я.
  - Знаешь на Кирочной дом с высокой аркой? Недалеко от проспекта Чернышевского, высокая такая арка, на несколько этажей....
  - Да, знаю.
  - Сможешь там быть через полчаса?
  - Смогу.
  - Подъедем с Борисычем. Всё. До встречи.
  
  Машина запоздала минут на пятнадцать. Миша вышел из арки, задняя дверца открылась и он тотчас оказался на сиденье в объятиях Валерия Борисовича. Едва успел протянуть сидевшему за рулём Владимиру Семёновичу руку, чтобы и с ним поздороваться.
  - Ну, здравствуй, Мишенька! Как дела? Как здоровье? Цел? Не сильно голодный? Сейчас накормим, потерпи немного.
  Валерий Борисович был рад, обнимал и тискал Мишу. Миша потерпел и немного, и сколько мог, а потом стал уклоняться от объятий.
  - Что такое, Мишенька? - Удивился Валерий Борисович.
  - Спина болит.
  - Застудил? Ударился?
  - Ударили.
  - Кто? Как произошло?
  - Фашисты.
  И Миша подробно рассказал о происшедшем возле танкодрома-приманки.
  Валерий Борисович услышав, что Мишу после побоев тошнило, тронул Владимира Семёновича за плечо.
  - Володя, в ближайшие дни организуй врача, а будет необходимость - комиссию. Пусть хорошенько обследуют. Обязательно.
  - Какие проблемы? Организуем.
  - Продолжай.
  Миша по непонятному для себя внутреннему требованию, опустил ситуацию в лесу, когда явилась ему мама. Рассказал о ночлеге у знакомых Эркки, о ночёвке в стогу, опять же опустив понятно какие подробности, об оружии - за это попадёт, и о прикладывании к фляжке - к делу не относится. Подробно рассказал о переходе линии фронта по тропе и вкратце о том с кем встречался на этой стороне и у кого остановился.
  Подъехали к большим железным воротам. На каждой створке по звезде, видимо по красной, но сейчас впотьмах, при очень скудном свете запуржённой луны они были тёмными, почти чёрными. У ворот два красноармейца в тулупах. Рядом с воротами помещение КПП. Значит, воинская часть. Здесь Миша ещё не был.
  Не доехав метров пятнадцать да ворот, Владимир Семёнович остановил машину и прошёл на КПП, откуда вскоре вышел с командиром. Тот подозвал солдат, сделал им какое-то, неслышное из машины наставление и жестом дал указание открыть ворота.
  - Порядок, - Владимир Семёнович сел за руль.
  - Пригнись, - Валерий Борисович склонил Мишу головой к сиденью и прикрыл собой сверху от ненужных взглядов.
  И только въехала машина в створ ворот, один из солдат вжикнул фонариком-жучком.
  - Убрать фонарь! Под трибунал захотел?! В штрафную роту?! - Рявкнул Владимир Семёнович да так, что и у Миши холодок по коже пробежал.
  Солдат с перепугу выронил фонарик и сначала вытянулся по стойке "смирно", а потом честь отдал. Когда машина прошла, подобрал фонарик и удивлённо сказал напарнику.
  - Ездят с бабами в баньке попариться, да ещё злые как собаки. А чего злиться? Дело житейское и командирская банька у нас что надо, не зря ж и генералы ездят. Чего злиться?- Затворил ворота, запер на задвижку и искренне попенял. - На бабу ему жалко посмотреть.
  - Володя, ты их чётко проинструктировал насчёт фонариков и прочего? - Спросил Валерий Борисович.
  - Да. Я дежурного по КПП, а он бойцов. Чётко инструктировал, я слышал.
  - Тогда свяжись с Яблоковым, с Виктором Борисовичем, пусть с этим воином разберутся. Дурак он или провокатор. И в любом случае, поговорят с ним так, чтобы впредь ему неповадно было приказы нарушать.
  Машина остановилась. Владимир Семёнович вышел из машины. Хлопнула, судя по звуку, большая входная дверь. Тишина минуту, две. Опять хлопнула дверь. Скрипучие по морозу шаги. Владимир Семёнович открыл дверцу машины.
  - Порядок.
  Только после этого доклада Валерий Борисович освободил Мишу, позволил ему выпрямиться.
  Короткими коридорами подошли к тамбуру, а через него вошли в небольшую на четырёх человек, уютную баньку обшитую деревом. Расположились в комнате отдыха с двумя столами и кожаным диваном со сложенными в изголовье матрасом, подушками, простынями и одеялом. За ней предбанник с раздевалкой и дальше мыльное отделение с четырьмя лавками и парилка.
  Владимир Семёнович размотал бинт, осмотрел рану. Посмотрел и Валерий Борисович.
  - Зашить бы, быстрее затянется.
  - Время прошло, теперь сама заживёт.
  - Ты так думаешь?
  - Заживёт, - заверил Владимир Семёнович. - Бинт поменяем сейчас, или после бани?
  - Можно сейчас, можно после бани. Можно и сейчас и после бани. Ты как? - Поинтересовался Валерий Борисович мнением Миши.
  - После бани, - ему совсем не хотелось дважды терпеть перевязку.
  - Володя, организуй стол. А мы пока закончим разговор.
  Миша заканчивал рассказ о рейде, Валерий Борисович, слушал, уточнял, делал в записной книжке пометки, иногда возвращался к уже рассказанному в машине, сравнивал, просил Мишу сделать собственные выводы или предположения по тому или иному факту.
  Владимир Семёнович организовывал стол и тоже вслушивался. А когда речь пошла о встрече с Николаем Иосифовичем Тинусом, даже сервировку приостановил и всё приговаривал.
  - Талант... Талант... Так найти тему разговора и развить... Талант! Правда, Валер-Борисыч? - Пригласил он в соучастники восхищения подполковника.
  - Без сомнений, - согласился с ним Валерий Борисович.
  - Да чего там. Подумаешь, - скромничал Миша, однако приятно ему было слышать такие слова.
  Владимир Семёнович достал из шкафчика, сокрытого обшивкой, посуду, разложил по тарелкам небольшой кусочек колбасы, несколько пластиков копчёного и грамм триста солёного сала, серый хлеб, пачку печенья, особо любимое Мишей какао со сгущёнкой, плитку шоколада без обёртки, горсть конфет. И на финал торжественно поднял, продемонстрировал бутылку трофейного бананового ликёра.
  - А водки не смог достать? - Скривился Миша.
  - Однако гурман. И дегустатор.
  - И не говори, - поддержал его Валерий Борисович. - Но делать нечего, Володя, схлопотал неполное служебное соответствие занимаемой должности, дуй в ближайший гастроном за поллитровкой. Начальство недовольно.
  - Да ну вас, посмеяться б только, - махнул на них рукой Миша. И сам рассмеялся. Он любил принятые в их отношениях маленькие розыгрыши и подкалывания.
  - Так бежать в гастроном или нет? - Испросил его окончательного решения Владимир Семёнович.
  - Исходя из теории градации, мы не можем игнорировать тенденцию парадоксальных явлений, но учитывая структуру логических связей ортодоксальной популяции, усилия свои должны направлять на сохранение традиций.
  - Чего? Чего? Какой теории? Каких градаций? Какой популяции? - Расхохотался Валерий Борисович и осторожно обнял довольного своей шуткой Мишу за плечи. - Володя, ты что-нибудь понял?
  - Понял. Если усилия должны направлять на сохранение традиций, значит нужна водка.
  - Получается так. Беги в гастроном.
  - Но! - Поднял вверх палец. - Но я человек предусмотрительный, - достал из пакета бутылку прозрачной и поставил на почётное место, в центре стола. - Так годится?
  - Сойдёт, - в тон ему ответил Миша.
  Владимир Семёнович достал из того же шкафчика стаканы. Быстро и большими кусками нарезал хлеб, колбасу, сало. Открыл банку со "вторым фронтом"*40 . В графине развёл варенье, сделал морс.
  - Прошу к столу. С чего начнём? - Вопросительно взглянул на Мишу.
  Миша молча показал на водку. Владимир Семёнович налил в стаканы. Себе и Валерию Борисовичу по половине, Мише четвертинку.
  Валерий Борисович поднял стакан, за ним подняли Владимир Семёнович и Миша.
  - За твоё возвращение, Миша. И за то, чтобы ты всегда возвращался.
  Выпили. Закусили. Командиры совсем понемногу, только выпитое зажевали, наперебой подкладывали всё со стола на тарелку мальчику.
  - Ешь, Миша, ешь. Кушай, не стесняйся. А что не съешь, то с собой заберёшь. Это всё твоё.
  Валерий Борисович взглянул на часы, постучал ногтями, плоской их стороной, по столу.
  - Время, время... Ты прости меня, Мишенька, но запарка у нас... Понимаешь? Мне надо идти.
  - Понимаю, - огорчился Миша.
  Валерий Борисович видел его огорчение и понимал. Столько времени мальчишка был под врагом, в постоянном риске, в опасности, в холоде, в бесприютности и одиночестве. Теперь пришёл, можно сказать, возвратился в родной дом, а родственникам не до него.
  - Ну, давайте ещё сладенькой понемножку, - предложил Валерий Борисович. - Совсем по чуть-чуть, - это уже указание Владимиру Семёновичу сколько наливать. - За победу. И за удачу, Миша. Чтобы тебе, и всем нам всегда и во всех делах сопутствовала удача.
  Выпили ликёру. Командиры смакуя, Миша лихо, залпом в один глоток.
  - Не озоруй, - попридержал его Валерий Борисович. - А то такого насочиняешь. - И Владимиру Семёновичу. - Обратно машину с Мартьяновым пришлю. Закончите, заберёшь сообщение, Мишу на нашу квартиру отдыхать, а сам... Знаешь где меня искать.
  - Понятно.
  После ухода Валерия Борисовича, минут пять ещё посидели за столом, закусили. Закусывал, в основном Миша, а Владимир Семёнович только подкладывал ему закуску. Аппетит, особенно после выпитого, требовал ещё, но много есть опасно. Остановился.
  - В баньку? - Предложил Владимир Семёнович.
  - Попробуем...
  И действительно, только попробовали. Лишь поддал пару Владимир Семёнович, зажгло, защипало рубцы и рану. Аккуратно помахал над мальчиком веником, прогрел, осторожно вымыл и вытер его. Даже не вытирал, обернул простынёй и промокнул влагу. Рану перевязывать не стали, решили, пусть подсыхает. И уселись за бумаги.
  Чаще всего, когда время позволяло, отчёты Миша писал советуясь и обговаривая едва ли не каждую фразу. В начале войны с Валерием Борисовичем, а потом с Володей. Ему, соскучившемуся по своим и по общению с людьми перед которыми можно быть самим собой и не надо притворяться, играть роль, это обсуждение было большой отдушиной, облегчением для души. Но сегодня, после того как обговорили основные моменты, которые нужно внести в сообщение, Владимир Семёнович, извинившись, занял другой стол и раскрыл папку с какими-то своими бумагами.
  Миша насколько мог аккуратно написал вводное предложение: "В соответствии с отработанной линией поведения источник находился на временно оккупированной врагом территории в период с..."
  - Как выводился - подробно писать?
  - Нет. Вовсе не надо. Это наши с тобой и с Борисычем наработки, других они не касаются. И об реализованной информации, по ремонтникам, по Киеромякам, - приделал Владимир Семёнович к карельской деревне русское окончание, - только основные моменты. По танкодрому-приманке, только установочные признаки. По обозу - настроение наших граждан, остальное реализовано, взорвали этот промежуточный склад. А вот разговор с обер-лейтенантом из 1-Ц и с Николаем Тинусом как можно подробнее.
  - Угу, - согласился Миша.
  В дверь осторожно постучали. Владимир Семёнович подождал, пока Миша перейдёт с бумагами в предбанник, вышел в тамбур и приоткрыл дверь на узкую щель. В просвете никого не было, заглянул за полотнище двери плотно прижимая его к себе. Там, за дверью укрылся Мартьянов, чтоб ненароком не увидеть кто есть и что происходит в комнате.
  - Найди на что сесть и посиди вон там, - показал Владимир Семёнович подальше от двери. - Я скоро.
  Закрыл и запер на ключ дверь. Приоткрыл дверь в предбанник, возвратил мальчика за стол.
  "...в Киеромяки прибыл... Остановился у..." И Айно вспомнился... Отложил ручку, упёрся надбровными дугами в поднятые кулаки.
  - Какие-то проблемы? Помощь нужна?
  Миша молча помотал головой, а потом добавил.
  - Нет, - и стал писать дальше.
  Владимир Семёнович, похоже, закончил со своими бумагами, убрал их в папку.
  - Ты пиши пока. А я на часок, максимум на полтора отлучусь. Захочешь перерыв сделать, еда на столе, подушка и одеяло на диване, полежи, отдохни. Не беспокойся, у двери наш часовой, и без меня или Валерия Борисовича сюда ни одна живая душа не войдёт.
  "Опять одному? Там один, тут один. Времени у них на меня нет". Миша отмолчался. Но губы кривились и глаза набухали. Но держал себя.
  "...В качестве инициатора устройства трамплина с сарая выступил Айно Хокконен 1929 года рождения..."
  Миша приподнял взгляд на Владимира Семёновича, который уже надел шинель. И вдруг сорвался с места, подскочил к Владимиру Семёновичу, ухватил его за отвороты шинели и закричал:
  - Это мы! Мы его угробили! Айно хороший парень, а мы его подставили! Его в гестапо дураком сделали, а мы... мы... это мы виноваты!
  - Миша, Мишенька, - попытался успокоить его Владимир Семёнович. - Это война, Миша. Лес рубят - щепки летят. Мы обязаны выводить своих людей из-под удара, спасать от провала. У одного нашего сотрудника осколком зенитного снаряда сестру, сандружинницу, убило. Когда раненных вытащенных из-под разбитого дома перевязывала. Что ж, ты думаешь, такая ситуация лучше? Пятнадцать лет девчонке. Или теперь самолеты фашистские не сбивать? И когда освобождают населённые пункты... Без артподготовки село, а тем более город не возьмёшь, только солдат понапрасну положишь. А в городе не только фашисты, там и наши, советские люди. И там наши гибнут, от наших же снарядов. Горько. И больно. Но ничего не поделаешь, таковы условия войны. Война, она война и есть...
  Но не слушал его Миша, таскал за отвороты шинели, точнее будет сказать, болтался на тех отворотах, и кричал:
  - Мы! Мы! Мы виноваты!
  - Не ори! - Вдруг резко и властно одёрнул его Владимир Семёнович. - Обалдел, что ли?! Услышать могут!
  Миша медленно, тихо поскуливая, как щенок, которому отдавили лапку, опустился к ногам Владимира Семёновича. Сел на пол, подтянул колени к груди, обхватил их руками, уткнулся глазами в колени. Он никого больше не хотел видеть.
  
  Проснулся, осмотрелся. Крохотная больничная палата на две койки. Вторая, судя по сбитому одеялу и сморщенной простыне, тоже занятая, но владелец её отсутствует, наверно на процедурах. За окном ещё темно, пурга бьёт по окну снежными зарядами, белые промёрзшие стёкла в раме трясёт. В углу, ближе к двери, изразцовая печка-голландка топится. Отвернулся к стене, цвет стены холодный, бело-голубой. Нет, не хочется, насмотрелся он на снег и натерпелся холода. Повернулся на другой бок и стал смотреть на полоску пламени, видимую в щель над дверцей голландки, так теплее.
  Вспомнилось недавнее, как он плакал, кричал, таскал Владимира Семёновича за шинель. Умом осознавал неловкость происшедшего, но стыда, раскаянья не было. Было равнодушие. Что было, то и было, наплевать. Сколько он здесь? День? Три дня? Больше. Неделю? Может быть неделю, может быть и больше недели. Неважно. Безразлично.
  От вида пламени в сон поклонило, подоткнул одеяло, подтянул колени к груди, свернулся калачиком. Так теплее и уютнее.
  Очнулся от сна. Уже светло за окном. День. Или уже другой наступил? Без разницы. Даже на койку соседа смотреть не стал, чтоб определить возвращался тот или нет.
  Чу! Тихий разговор за дверью! Один голос женский:
  - Истощение нервное и физическое... психическое состояние тоже не совсем удовлетворительное...
  Другой мужской. Слов не разобрать, но голос... Миша напрягся, вслушался. Валерий Борисович!
  Приотворилась дверь, женщина в белом халате и в белом колпаке, врачиха, которая на обходе расспрашивает его о самочувствии, пульс считает, сердце слушает да телефонные приветы от дяди Валеры передаёт. Взглянула на него, а лицо у неё сегодня не просто радостное, сияющее.
  "Чего ей?" - удивился Миша.
  - Проснулся? Молодцом. Ну, как мы себя чувствуем?
  - Хорошо, - а сам глазами через неё: где Валерий Борисович?
  - Проходите. Но не долго, слаб он ещё - отошла от двери.
  - Долго быть у меня времени нет, - в палату вошёл Валерий Борисович и Мише радостно подмигнул.
  "Чего они разулыбались?"
  Миша поднялся и прыгнул ему навстречу, обхватил руками за шею, а ноги сами обняли за талию, крепко-крепко прижался и слёзы потекли.
  - Это нечаянно. Я сейчас... - Миша хотел вытереть глаза, стыдно было ему слёз, но боялся отпустить Валерия Борисовича.
  - Всё хорошо, всё хорошо, - Валерий Борисович гладил его по голове и очень осторожно по спине, хотя спина уже не болела. - Всё у тебя хорошо. Я с лечащим врачом разговаривал и у профессора на беседе был. С сегодняшнего дня снотворное тебе отменили, так что скоро будешь совсем здоров. Мишенька, Миша... ты знаешь какой сегодня день? Нет? Вчера блокаду прорвали!
  - Где?
  - Южнее Ладожского озера. Вчера утром в 5-м рабочем посёлке войска нашего Ленинградского с Волховским фронтом соединились. Всё, нет больше фляшенхальса!
  - А я почему в Карелию ходил? - У Миши взыграли и обида и ревность.
  - Ты не напрасно ходил и большое дело делал.
  - Какое большое... - Миша слез с рук Валерия Борисовича и уселся на кровати, ногами и руками под одеяло.
  Валерий Борисович на секундочку задумался, видно, принимал решение.
  - Ладно. Так и быть расскажу... Но строго между нами, чтоб дальше тебя информация не пошла.
  Миша молча кивнул. Валерий Борисович пристроился рядышком, на краю кровати. И понизив голос до шопота, сказал:
  - Приятель твой у нас.
  - Какой приятель?
  - Обер-лейтенант из абвера.
  - Ух ты! Как взяли? - Миша вытащил руки из-под одеяла и сел по-турецки.
  - Вовсе не брали. Сам пришёл и сдался.
  - Ну да?! - Миша передвинулся к Валерию Борисовичу и сел рядом свесив ноги.
  - А вот да. Но не на своём участке, а в расположение 67-й армии, на Невском пятачке, где он не служил и узнать его не могли. Под видом перебежчика, штабного чертёжника.
  - А как вычислили?
  - Слишком грамотным оказался для чертёжника. Даже для штабного. Полностью сдал состав, группировку, огневые точки и командные пункты 170-й дивизии, в штабе которой якобы служил. Проверили - совпадает с нашими разведданными.
  - Не хило. Но чего ради?
  - Сказал, что хорошо знает все огневые позиции от Шлиссельбурга до устья Мги. Когда попросили обозначить на карте, предложил сделать кальку каждого участка обороны, у карты, дескать, слишком мелкий масштаб. Двое суток рисовал. И оказалось, по его калькам, что в районе Второго Городка и Восьмой ГЭС огневые точки расположены редко, а в районе Марьино очень густо.
  А главный удар по прорыву блокады наше командование намечало провести как раз в направлении Марьино - Синявино. Что ж получается - ошиблись, не туда основной удар направили? Стали сверять огневые точки на кальке с данными нашей разведки. Большинство совпали. Что за чепуха? Порознь совпадает, а в целом картина противоположная нашим данным. Тогда один сотрудник разведуправления обратил внимание на то, что масштаб на кальках разный. И где мельче масштаб, там огневые точки, естественно, кажутся гуще, а где крупнее, там реже.
  Свели все кальки к одному масштабу и огневые точки встали на свои места, совпали с данными нашей разведки.
  - Не хилую дезу они хотели через обера загнать.
  - Уже тепло. Но ещё не горячо. Кроме этого ещё один момент присутствует...
  - А что ещё?
  - Подумай. Проанализируй информацию, которой располагаешь. Подсказка нужна?
  - Пока нет... Думай, голова, думай, не зря же я тебя кормлю... А то, что я этому оберу заслал? О передвижении войск и военной техники?.. - Миша вопросительно взглянул на Валерия Борисовича.
  - Теплее.
  - Вот это да! Значит, они поверили тому, что я сказал оберу... что удар наши готовят в направлении Второго Городка и Восьмой ГЭС... подготовились, укрепились и через обера хотели убедить наших наступать...
  - ...именно в этом направлении, - в один голос с Валерием Борисовичем завершили вывод.
  - А теперь прикинь, если б ты ушёл не в Карелию, и не приведи Бог, немцы просекли тебя перемещающегося по их тылам именно на этих участках, поверили бы они твоей информации или нет? И что б тогда с тобой было?
  - Понятно. Но не я один, наверно, им такую дезу гнал.
  - Разумеется и по другим каналам подобная информация к фашистам шла. Но твоя была одной из самых реальных. На неё немцы быстро отреагировали.
  - Так им и надо!
  - Вот именно.
  Валерий Борисович взял его под мышки, поставил на кровать, достал из портфеля медаль "За отвагу".
  - За проявленные мужество, за героизм и отвагу при выполнении задания командования в тылу противника.
  Прикрепил её к лацкану пижамы.
  - Служу Советскому Союзу!
  - Поздравляю.
  - Ура! - Шёпотом прокричал Миша.
  - А это от меня лично.
  Валерий Борисович достал из своего портфеля книжку "Мифы Древней Греции", вышедшую в блокадном Ленинграде
  - Спасибо, - обрадовался Миша, читать он любил.
  - Медаль обмоем? - Предложил Валерий Борисович.
  - А как же, - согласился Миша
  - Сейчас скажу, чтоб чаю принесли. Другого тебе пока нельзя.
  Валерий Борисович поднялся. Миша хотел было удержать его возле себя, но передумал. Пока чай принесут, пока чаю попьют - всё это время Валерий Борисович будет здесь. Успокоился, закосил глазом на медаль: самолёты, надпись, танк - но сверху их видно плохо.
  - А можно снять, посмотреть?
  - Смотри сколько угодно. Твоя. Лично-персональная. И продиктуй мне номер, удостоверение выписать. И ещё просьба к тебе, спать ты сейчас будешь меньше, я понимаю, скучно, но из палаты старайся выходить как можно реже. А медаль... Если захочешь, можешь пока оставить у себя, но с условием, никому не показывать.
  - Конечно.
  Минут через десять Валерий Борисович засобирался, и у Миши сразу упало настроение. Даже захотел вернуть медаль обратно Но сдержался. Ребёнок он, что ли...
  А когда Валерий Борисович ушёл, отстегнул медаль, убрал в тумбочку, укрылся до глаз одеялом и стал смотреть на огонь. "Опять один. - Вздохнул. И вдруг встрепенулся. - Да что это я за Володю и Борисыча, как малое дитя за мамкину юбку, цепляюсь? Некогда им, так некогда. Своя голова должна быть. И самостоятельность".
  
  ЭПИЛОГ
  - А потом что?
  - Что потом... Опять ходил, - блеснул мой собеседник двумя рядами железных зубов. - Отлежался, отоспался, подкормили, витаминами покололи. Окреп немного и с конца января сорок третьего снова пошёл. И в разведку ходил, и связным к партизанам и к подпольщикам. А куда денешься - на войне без разведки нельзя. Командиру на войне без разведки, всё равно, что тебе или мне слепому и глухому остаться. Само собой, осторожничал, без особой нужды на рожон не лез - боязно второй раз под пытки попасть. А так что... Ходил...
  Везенье, конечно тоже было. И то, что меня за финна считали, помогало. Они ведь к финнам не так, как к русским относились. И на дядю я при случае ссылался, который у финнов полком командовал. Не дядя он мне на самом деле, так, дальний родственник... Но я говорил дядя, тоже помогало.
  Мы, я и мой собеседник, на вид ему крепко за пятьдесят, а может и шестьдесят уже прозвонило, сидим в моём балке на базе геологической партии. Он числится у нас проходчиком горных выработок, но из-за слабости здоровья вечную мерзлоту и коренники из профиля на сопке не вынимает, а занимается хозяйственной работой. Стеклит окна в балках, навешивает двери, сколачивает топчаны. Но основная его работа - печи. Ремонтирует старые, кладёт новые. База наша расположена хоть и на южном берегу, но довольно-таки северной реки Нижней Тунгуски, (любителям кино и литературы более известной как Угрюм-река), недалеко от того места, где впадает в неё речка Кирамки*41 . Это километрах в семидесяти вверх по течению от Эвенкийской столицы Туры. Днём в середине лета жара здесь может подниматься до 25 и даже до 30 градусов, зато ночью, особенно под утро, редко бывает выше плюс пяти. Потому печки в наших балках, даже в разгар лета, вовсе не прихоть, а возможность жить. Сейчас мы проводим испытания отремонтированной и оштукатуренной в моём балке печки. И пока огонь её испытывает, течёт наш разговор. Ну, разговор разговором и останется. А труженика полагается угощать за добрую работу.
  - По соточке? Да под оленину? - Достаю припасённую к субботним послебанным посиделкам бутылку корейской водки "Сам Бэк" и кастрюлю с варёной олениной.
  - А нет, ничего. Ничего не надо. Вина я теперь не употребляю. Язва. И ем немного. Пирожок или два за день съем и сыт. Или супу тарелку. Чаю вот много пью, за день пачку спиваю.
  - Можно и чаю, - я налил воды и поставил чайник. - С зубами что у тебя? Блокада съела?
  - Цинга, - не то опроверг, не то подтвердил моё предположение собеседник. Помолчал немного, видимо обратился в памяти к далёкому прошлому. - Много нас мальчишек в тыл ходило. И в разведку, и связными... Да немногие уцелели.
  "Мальчишек?.. - Зацепился я за слово. - На вид ему около шестидесяти. Сейчас семьдесят восьмой. В сорок пятом... минус тридцать три... получается под тридцать, во всяком случае за двадцать пять..."
  - Ты сказал: мальчишек? Сколько ж тебе в ту пору было?
  - А с тридцатого. Вот и считай.
  - Так ты и полтинника ещё не изжил? Однако... - смутило меня стариковское лицо печника. - Круто тебя потрепало...
  - Всяко пришлось. Да... А нет, ничего. Отпустили. Вытерпел всё, смолчал. Жить-то хочется, вот и молчал. Подарок, правда, остался на всю жизнь, - приподнял белёсые редкие волосы надо лбом, показал шрам. - От приклада, когда под пытками был. Тогда на молодом затянулось как на собаке. А сейчас инвалидность.
  Помолчал немного.
  - А нет, ничего. До зимы сорок третьего ходил, не догадывались кто такой... А в декабре сорок третьего в перестрелку попал на линии фронта. Мне б пересидеть за камнем, да до своих близко - добегу, думаю. Ну и всадил мне немец пулю под ключицу. Пока вылечился, блокаду сняли. Хотели в военное училище отправить - так молодой ещё и грамоты мало. А в суворовское идти мне зазорным показалось. И не хотел я быть военным, тогда я мечтал стать капитаном дальнего плавания. Оставили при штабе. Как бы связным или порученцем. Пока... - Собеседник мой замялся. - Пока в лагерь не попал...
  - Как же тебя угораздило? Пакет какой потерял?
  - Пакет... За пакет, я б сейчас здесь не сидел и с тобой не разговаривай, если б пакет потерял. Тут другое. Время послевоенное, всё по карточкам и дорого, а я к выпивке пристрастился. С войны эта болезнь осталась.
  Одно, мороз не мороз, пурга не пурга - с донесением или в разведку идти надо. И ночевал где придется: то в сараюхе брошенной, то в стогу, а случалось и в сугробе. Чахотку недолго получить. Вот и грелся спиртом. Поначалу только грелся, потом и интерес в нём увидел. Долго ли мальчишке втянуться.
  А другое, уже в мирной жизни... От разведки спасался. Чтобы по ночам в разведку не ходить. Постоянно разведка снилась: допросы, преследования. И чаще всего, чуть не каждую ночь, один и тот же сон повторялся: ухожу от преследования по какому-то подземелью. Не то тоннель, не то скальная выработка. Стены и своды серо-сизые, осклизлые, под ногами грязная холодная вода по щиколотку. За спиной, за первым же изгибом тоннеля, здоровенные фашисты в касках и с автоматами. За мной гонятся. Я убегаю, а они догоняют. Я прячусь, а они находят. И страх. Страх такой, что грудь вот здесь - провёл ладонью по грудине и округ неё, - от страха ледяная. Только к утру отрывался я от погони, выбирался из того проклятого тоннеля и просыпался. Почему-то всегда в одном и том же месте выходил: через погреб, в которм после пыток отлёживался. Долго этот сон меня терзал. И просыпался после него такой измученный, будто всю ночь меня палками колотили и соки из меня сосали. Извёл он меня, так донял, что по ночам спать боялся. Но заметил скоро: если с вечера побольше выпиь, то короче он будет. И не такой страшный. Или вовсе не приснится. И пил. Куда денешься...
  Сколько бед потом из-за этого вытерпел - жутко вспомнить. И в лагерь через то попал. На солдатские три рубля, по-тогдашнему - тридцать, много не выпьешь. Завлекли в одну бражку - продовольственные карточки стряпали. Деньги завелись, вино, бабы, а мне-то, мальчишке, интересно. Да недолго та бражка длилась, накрыли. Может и обошлось бы, да капитан один, который первым попался, раскололся. Ему б потвёрже держаться, нашёл, мол карточки, и всё. А он, чуть только надавили, выложил всё как на духу. Штабные, они народ неглупый и грамотный, но квёлые. Меня по малолетству пощадили, десять лет получил. А остальных расстреляли, ни на боевые заслуги, ни на большие звезды на погонах не посмотрели. И капитана того тоже расстреляли.
  В пятьдесят втором освободился. Досрочно.
  А в сорок седьмом сам чуть под расстрел не попал. Восстание было в лагере. Восстания тогда часто происходили. Работа тяжёлая, нормы выработки большие, кормили плохо, голодно, всё время голод мучает, только о еде и думаешь, ни о чём больше мысли нет. Некоторые не выдерживали, на смерть шли, чтобы хоть раз до сыта наесться. Крысами их называли, или по другому - крысятниками. Когда уже всё, решится человек на такое дело, надевает на себя две или три шапки, бушлатов, сколько сможет натянуть, и подкарауливает, как пайки в бараки понесут. Выждет в укромном месте, вырвет хлеб у разносчика, падает лицом вниз и запихивает в рот себе хлеб, сколько успеет. Таких зэки забивали насмерть, но пока бьют его, он несколько паек успеет съесть.
  А народ сидел отчаянный, и фронтовиков немало сидело, они смерть на войне каждый день вот так, - поднёс ладонь к глазам, - видели. Их уже ничем запугать было невозможно.
  - Фронтовиков? - Удивился я. - Фронтовиков-то за что сажали?
  - По разным статьям. Как и все другие, по уголовке, шли, кто украл, кто за растрату. И за хулиганство сидели, и по воинским статьям, кто за невыполнение приказа, кто за превышение власти, кто на старшего по званию руку поднял, кто за другие какие проступки. Но были и такие, которые после войны в мирной жизни устроиться не могли. Многие из них как в семнадцать-восемнадцать на фронт ушли без специальности, так без специальности и вернулись, даже если знали и умели что, так забыли. А иные командирами взводов, батарей и даже батальонов войну заканчивали. На фронте он командир батальона, он и в сытости, и в почёте и сотни людей у него под рукой, что понадобится, баню для здоровья или связистку для удовольствия, только намекни, в момент организуют. А возвратился на гражданку - и кто он без специальности, с тремя или пятью классами образования? Куда ему идти? Учеником к токарю или подручным к кузнецу? У токаря надо уметь в чертежах разбираться, А без того болты да гайки точи, лучшую работу не доверят. Это командиру-то батальона или роты. Даже и не командир, а рядовой или сержант, пусть он и не привык к такому обхождению, но что он умеет? Убивать. А работать уже отвык и разучился. И работы не найти. То есть, работа есть, да не везде карточки сразу дают. А без карточек, в коммерческих магазинах на зарплату не напокупаешься. И у всех за войну психика перекорёжилась.
  Так и шло, кто не мог сразу устроиться, через какое-то время спивались, а кто поотчаяннее, в ватаги сбивались. Не много таких было, но были.
  Как восстание началось - я на стройку и в подвал, под бетонную плиту забился. У нас в лагере как раз новый барак начали строить. Повстанцы бегали по зоне, всех сгоняли, чтоб все вышли, чтобы все со всеми были. А кто прятался, тех пиками, палками с заточенными гвоздями на конце, кололи, пока не выходили. Ну я небольшого роста, забился в уголок за камень. Другие, которым невмоготу уже стало терпеть, выходили - не выйдешь до смерти заколют. Некоторых закалывали. А я за камнем спрятался, а потом ещё трупом зэка, закололи пиками которого, отгородился. Так и отсиделся.
  Восстание опера на плёнку снимали - кто на плёнке, тот и участник восстания, не разбирались, сам вышел или выгнали. Но у нас плёнку смотреть не стали. Как подавили восстание, всех кто уцелел, кого не застрелили сразу во время подавления, сковывали наручниками по четверо, строили в колонну и выводили за зону. Там бульдозером траншея была вырыта, на краю расстреливали из пулемёта и в ней хоронили. Одну колонну расстреляют, наручники снимут, землёй присыпят и за другими идут. Далеко не водили, сразу за колючкой в лесу расстреливали. Выстрелы хорошо были слышны. Подвели нашу колонну к воротам, сделали перекличку. Всё, думаю, отжил своё. А начальник лагеря, он сам фронтовик, всю войну прошёл, на меня показал:
  - Этого, - говорит, - обратно. Рано ему, пусть ещё поживёт.
  Не осталось в живых и двух десятков из всего лагеря. Да и нас сразу же по другим лагерям раскидали, никого там не оставили, чтоб вновь прибывшим не рассказывали и традиция не передавалась.
  Подмывало меня спросить и не удержался. И виделся мне вопрос бестактным, но писательское любопытство пересилило.
  - А какие ощущения были, когда на расстрел вели?
  - Какие там могут быть ощущения... Жить хотелось. Вот и все ощущения. Мне тогда и семнадцати не исполнилось. Одиннадцать дней до семнадцати лет оставалось.
  К освобождению год рождения с тридцатого на тридцать третий переправил. Писарю-то... Что говоришь, то он и пишет. Так постепенно, где по полгода, где по два, где по четыре месяца убавлял. Думал избавлюсь от пятна: влип по мальчишеству, по глупости - зачем судимость всю жизнь за собой таскать. А теперь выйду, год рождения другой - и я не я, просто совпали фамилия, имя и отчество. Не редкость.
  В тот же год осенью в армию забрали. Под Ленинградом служил. Станцию Пери знаешь?
  - Я там вырос. А в Нижних Осельках, в военном городке, в школе учился.
  - Значит знаешь. Вот там, в Нижних Осельках и служил, зенитчиком.
  Как-то приезжает к нам в часть полковник из политуправления округа. Я его и раньше знал, он в войну в разведке работал. Походил по части и к нам на батарею зашёл. Расспросил как служится, о себе стал рассказывать, как воевал, о кем встречался в войну. И обо мне упомянул, как я в разведку ходил и донесения на теле носил через немцев.
  Сижу, слушаю, помалкиваю. За других солдат прячусь, на глаза боюсь попасться: а ну узнает!
  А он раз на меня глянул, другой, и спрашивает.
  - Как Ваша фамилия, товарищ боец?
  - Метсяпуро, - отвечаю.
  - А имя-отчество?
  - Михаил Вейнович.
  - Вот, - говорит, - посмотрите: я о нём рассказываю, а он скромничает, будто красна девица.
  Я отнекиваться.
  - Ошибаетесь, товарищ полковник, не мог я в то время в разведку ходить, лет было маловато. А фамилия и всё остальное случайно совпали.
  И комбат встал на мою сторону. Злой был на меня, даже при полковнике из округа молчать не захотел.
  - Какой из него, - и на меня показывает, - разведчик? Тот - герой, а этот - первый пьяница на батарее, если не во всем полку.
  А полковник своё.
  - Не мог я ошибиться.
  Заставил гимнастёрку снять - шрам должен быть под ключицей от немецкой пули. Куда же от шрама денешься. Переправили год рождения обратно на тридцатый.
  Закурил.
  - А дальше?
  - Что дальше... Дослужил. Комбат ко мне после того случая переменился. Сам фронт прошёл, понимал что к чему. Да и я сдерживаться стал. Когда припрёт, уж совсем невмоготу станет, зайду к нему, он стакан нальёт, выпью и тут же в каптёрке у него просплюсь. А так чтобы в казарме пить, или с другими солдатами - я больше не допускал. А к концу службы, полковник тот, из округа, награды мои, Красную звезду и две медали "За отвагу" и "3а оборону Ленинграда", которых меня по суду лишали, обратно мне выхлопотал.
  После армии на работу устроился, женился. Взял фамилию жены, отчество немного подправил, раз уж год рождения переправить не удалось, не хотелось судимость за собой таскать. Стал Михаил Иванович Герасимов. Жизнь на лад пошла. Да гада одного встретил...
  Глубоко затянулся, выпустил дым через ноздри.
  - Он на немцев в войну работал. Я как увидел его, узнал, сразу в милицию: уберите такого-то, говорю, он предатель, он в войну на немцев работал. А они: знаем. Человек отсидел десять лет за предательство, искупил свою вину. А как предатель может вину искупить? Десять лет отсидел? Ну и что? Илюха Ковалёв, которого немцы до смерти запытали, Сашка Пышкин, петрозаводский связной и другие ребята, которые через таких как этот сгинули и после того как он десять лет отсидел - домой не пришли и никогда не придут. Чем же искупил? Вор может вернуть, деньгами отдать или, в крайности, отработать, что украл, грабитель - что награбил. Они могут искупить вину. А предатель - нет. И нельзя ему ходить по той земле, которую он предал.
  Спать не мог. Только глаза закрою - и харя его лезет, ухмыляется. Не мог я больше терпеть. Взял ружьё, зарядил картечью, пошёл и застрелил. Прямо в морду выстрелил, чтоб морда его поганая ни на земле, ни в земле, которую он предал не была.
  Замолчал. Поднес к губам папиросу. Потянул, почмокал, порвалась. Оторвал узенькую полосочку бумаги от мундштука, послюнил, заклеил.
  - И что тебе за это?
  - А вышак, - спокойно ответил он. - Потом помиловали. Прошение написал и помилование пришло. На пятнадцать лет заменили. А на Двадцатипятилетие победы ещё помилование вышло - учитывая боевые заслуги и по состоянию здоровья совсем отпустили. Тринадцать лет и два месяца только и отсидел.
  - Только-то? - Подивился я тому, что даже тут он увидел поблажку судьбы. - Да... Покуражилась над тобой жизнь... И теперь вот так по тайге да по тундре мыкаешься и на такие доходы, - я кивнул в сторону печки, - живёшь?
  - А нет, ничего. Я военную инвалидность получаю. Пенсия у меня хорошая. А это так... Для одного дела нужно.
  Чайник вскипел. Я открыл кастрюлю - донимают лемминги, существа внешне симпатичные, но слишком вездесущие, поэтому всё приходится прятать в стеклянную или металлическую посуду - достал халву, сахар, чай. Поставил кружки. Заварного чайника у меня не было, я положил себе заварки и подал пачку печнику. Он вопросительно взглянул на меня.
  - Клади как любишь, чай у меня есть, - наклонил кастрюлю, показал ему лежащие на дне пачки китайского чая, единственного доступного в тайге и столь дефицитного в ту пору в столицах.
  Он заполнил свою кружку заваркой на добрую треть, залил кипятком и поставил на край настила печи, чтоб чай, а по моим понятиям уже чифир, получше заварился.
  - Всё занимает меня, знаешь... Как же это погибшая мать ко мне в лес пришла? - И хотя на базе, если и остался народ в это время, в разгар рабочего дня, то далеко в гараже или в пекарне, а в балке кроме нас вовсе никого не было, он приглушил голос. - Ты только не смейся... Но думается мне, что это по настоящему было.
  - Вполне возможно, - согласился я. - В литературе таких случаев описано не мало.
  - То есть, не то я хотел спросить. Не почудилось мне... Была она в лесу, я это точно знаю. Я видел её, вот как тебя сейчас вижу. Мне другого не понять - как она смогла прийти умершая. Вот бы спросить кого...
  - Наверно священника в церкви надо спросить.
  - Это так, да... Вот если бы с попом, так же как с тобой сидели, тогда б спросил. А в церковь идти... Неловко по пустякам человека беспокоить, от серьёзных дел отрывать.
  - Это его работа.
  - Да и нельзя мне в церковь...
  - Почему нельзя? Мусульманин что ли? И мусульмане ходят. На прежней моей работе, в Питере, мастером был азербайджанец Мамед. Мусульманин, а в собор часто ходил. Молиться, так что бы со всеми, я не видел, но свечи за больных о здравии и о мёртвых за упокой всегда ставил. И наверно, всё-таки молился. Как-то встретил его, а он говорит: "Пойду в церковь, свечку поставлю, завтра зачёт в институте сдавать, помощи попрошу". А как без молитвы помощи попросишь?
  - Не мусульманин я. У меня хуже - я Бога обманул.
  - Ну да? Разве это возможно?
  - А я обманул.
  - Как же?
  - Вот так. Пообещал, если живым из разведки вернусь, то пойду в церковь и самую большую свечку, на какую только денег хватит Богу поставлю. И не пошёл. То некогда, то настроение не подходящее, то выпил, а выпивши не пойдёшь, то ещё что-нибудь помешает. Так откладывал, откладывал, и время ушло, ни разу в церковь не зашёл.
  - Сходи, когда на магистраль вернешься, есть же там церкви.
  - Есть, и не одна. Но я время упустил. Обещал, как из разведки вернусь.
  - Наверно, время не очень важно. Ты поговори со священником, так, мол, и так. Что-то он посоветует, как тебе из этой ситуации выйти.
  - К попу... Что он может сказать? Он такой же человек, как все. Поп за Бога не решает. - Помолчал немного и заключил. - А нет, ничего, я сам как-нибудь. Потом сам с Ним поговорю.
  - С кем?
  - С Богом. Говорят, на сороковой день после смерти, человека, точнее душу человеческую на суд ведут, за всё, что человек в жизни плохого и хорошего сделал, ей на этом суде ответ держать. Тогда уже определяется где дальше душе быть: в раю, в аду или ещё где. А перед тем, в третий и в девятый день к Богу приводят, вроде как для личного знакомства и для беседы. Вот тогда, в третий или в девятый день, смотря как по обстоятельствам сложится, и поговорю, объясню всё как есть. Поймёт, думаю, что не специально я Его тогда в лесу обманул, а так получилось. Где по мальчишеству, где по иной какой причине. А нет, ничего, должен понять, думаю.
  Взял с печки кружку, сделал два частых мелких глотка.
  - Сахар клади, халву бери. Оленина есть варёная.
  - А нет, ничего не надо. Я сладкий чай не пью. И есть не хочу, днём я редко ем. А на вечер у меня свой суп сварен.
  Поморщился. Поднял подол рубашки. Под ней, по середине живота, по голому телу, засаленный до черноты узкий брючный ремень с вытянутой полуовальной пряжкой. Поднял ремень повыше, под рёбра, подтянул ещё на одну дырку.
  - Это от боли в желудке, - объяснил назначение ремня. Помолчал немного, возвратился в прошлое. - Бог меня тогда спас, а вымолила мать. Я так думаю. А нет, не думаю даже, я уверен, я знаю, что так было. - Глотнул своего чифиру. - Значит, зачем-то мне надо было так прожить. И за своё. А может и за каких-то своих родичей, что раньше жили, тоже досталось. Я в нашем роду последний мужик остался. У деда Матвея с бабой Аксиньей, кроме моей матери никого не было. У деда Якова с бабой Лизой детей, кроме отца, было ещё две дочки, да одна из них маленькой умерла, а у другой девочки рождались. Наверно поэтому на меня так много свалилось, надо ж кому-то за род отчитываться. Да и за себя тоже: в разведке да и вообще на войне, хочешь не хочешь, а зла людям много приходится делать.
  Сделал ещё маленький глоточек.
  - Я потом, уже в мирное время, после армии, в Киеромяки ездил. Вроде как Юлерми навестить, но на самом деле Айно посмотреть, покоя он мне не давал. А нет, ничего, вылечили, выправился. Работает, женатый, двое детей на ту пору было, мальчик и девочка. Девочка старшая. Крепенькие ребятишки, здоровые и лицом симпатичные. Пытки, правда, гестаповские сказались, припадки у него бывают. В обморок падает. За то ему военную инвалидность оформили. Статья в районной газете о нём была: помог партизанам фашистские склады взорвать. Если по честному, то и не соврали. Втёмную, но действительно помог...
  - А сам он, что об этом думает?
  - Он же не знал про меня, что я в разведку ходил. И никто... Даже сейчас там не знают.
  - Но про то, что он не разведчик и ни партизанам, ни армии не помогал, он-то наверно знает.
  - Ему в гестапо память повредили, многое забыл, многое путает, что до лечения было. Что после лечения - помнит хорошо. А что до того - путает. А нет, ничего, всё правильно. Помог. Да, война дело такое... жутковатое... На войне больше невинные страдают, чем виноватые.
  Отхлебнул ещё своего чаю-чифиру.
  - Занимало, меня, знаешь - почему войны бывают. Ведь войны были во все времена и, наверно, у всех народов. Даже на Небе война была, это когда Архангел Михаил сатану победил и с Неба выгнал. В чём тут загвоздка? С одной стороны горе не мереное - кровь, убийство, насилие, разврат, разорение. А с другой - всё, что Бог допускает на Земле, это для блага человека. Где же тут благо, думаю. Расспрашивал, как я видел, не глупых, не пустых, понимающих жизнь людей. При Сталине по лагерям много толкового народа сидело, было с кем поговорить, кого расспросить. И что получается... что я понял... и по их разъяснениям, и по тому, что сам видел... И в других видел, и в себе... Я же мальчишкой, до войны, ух каким атеистом был! Только что не воинствующий безбожник, были и такие организации в школах.
  Первое, это наказание, кара Божия за грех народа, когда все грешат, весь народ. Или одни грешат, а другие не протестуют, сочувствуют или завидуют тем, кто грешит.
  Второе, возрождается национальный дух, сплачивается народ, все мелкие и даже не мелкие, но и серьёзные распри и раздоры отходят на задний план, а главным становится выживание нации.
  А третье, и я думаю это самое главное - во время войны душа человеческая к Богу лицом разворачивается. Люди больше Бога ищут, и к вере чаще идут. В войну так и было - люди в церкви пошли, а потом и закрытые церкви открывались.
  Когда смерть постоянно ходит рядом и нет от неё спасения ни молодым ни пожилым, ни сильным ни слабым, ни умным ни простым, никому. И не знаешь когда старуха с косой за тобой придёт и тебя приберёт - завтра, через месяц или через минуту, даже самые отъявленные атеисты начинают задумываться: а что их ждёт по ту сторону смерти... И стараются подготовиться к тому, что там будет. И чем больше люди от Бога отворачиваются, тем страшнее войны. Но, я видел: не только те, кто на передовой ежеминутно смерти в глаза смотрит, но и живущие в тылу о Боге задумываются. Наверное потому, что за своих боятся и вера в промысел Божий, это единственная надежда, которая остаётся человеку, когда смерть рядом, пусть не с ним, но с его родными, близкими и друзьями, и когда её, смерти, так много, что... что она... как бы точнее выразить... ну, вроде как самая главная в жизни становится. Да, наверно так. Смерть, во время войны, становится самым главным в жизни, её надо уважать и встречать уважительно. Для всей страны или для каждого человека в отдельности.
  Вот и я из таких. Если б не война, я б, наверно, так и думал, что Бога нет.
  И ещё одно, я считаю... Во время войны - все войну клянут, а после... после я часто слышал: в войну всё было просто и ясно - тут свой, там враг, этот надёжный человек, тот трус, один в трудном бою командование на себя возьмёт, людей спасёт и к победе приведёт, а другой лишь с виду крепок, а внутри с червоточинкой, в трудную минуту и спасовать, запаниковать может.
  А в мирное время всё спутано и перемешано: друзья предают, честные люди с подлецами братаются, а жизнью, нередко, прохвосты правят.
  ПОСЛЕСЛОВИЕ
  Год с небольшим спустя, незадолго до Нового 1980 года приехал в Ленинград из енисейских краёв начальник нашей геологической партии Иван Иванович Атласов. Не то камеральничать, не то фонды и технику выбивать на следующий полевой сезон, а может ещё по какой надобности, сейчас уже достоверно не помню. Как водится в среде сибиряков налепили мы домашних пельменей, по сотне на едока, сварили их в мясном бульоне с целой большой луковицей и с другими приправами, налили по полному стакану чего под пельмени полагается, а там, после первой миски, когда зуд желудка на пельмени слегка приглушился, разговор начался. Воспоминания потекли.
  Работа в поле в геологических экспедициях вспоминается с тем же неиссякаемым интересом, как и служба в армии.
  Вспоминались события и драматичные, и курьёзные. И люди, которые в отдалённых северных экспедициях одно из наиболее ярких явлений - народ в подавляющем большинстве своём не без накипи и коросты, зато каждый из них личность. Одного вспомнили, и другого, и третьего.
  - А помнишь Герасимова, печника нашего? - Спросил Иван Иванович
  - Чё ж не помнить, помню конечно.
  - Умер недавно.
  Вот так. Моё удивление оказалось пророчеством - полтинника он не изжил.
  - Тихо умер, у себя дома. Ночью, во сне. Предчувствовал, видно, смерть. В последнее время у всех знакомых прощения просил. В церковь стал ходить, а потом, когда совсем ослабел, батюшка к нему приходил, давал ему с ложечки вино и хлеб, причастие по-моему называется... - Вопросительно взглянул на меня.
  В ту пору я церковных названий не знал и мимо храмов ходил с равнодушным умом и спящим сердцем.
  - Наверно, не знаю точно.
  - Вроде бы причастие. И что интересно, не так уж мало денег у него после смерти нашли. Оказывается жил он на побочные заработки, а из своей пенсии на себя ни копейки не тратил, откладывал. Хотел у какого-нибудь скульптора заказать памятник тем ребятишкам, которые в войну не вернулись из разведки.
  Да, вот ещё. Тетрадка у него была, для тебя надписанная.
  
  Мне неведомо как распорядились наследники, если таковые вообще нашлись, теми сбережениями. А в тетрадке, которую передал мне Атласов, были воспоминания Герасимова, дополняющие его рассказ, вложены некоторые документы и молитва. Молитва написана на отдельном, не из той тетрадки листке и не его почерком. Потому назвать её составителя не берусь.
  МОЛИТВА
  Господи, призри на рабов Твоих, на отроков и отроковиц, защищавших Державу Российскую.
  Помилуй и спаси ныне здравствующих, пошли им отраду, утешение в скорбях и милость Твою Святую и Безконечную. Даруй им здравие духовное и телесное, путь праведный, и многая и благая лета.
  И помяни, Господи, во Царствии Твоем их усопших: павших на поле брани; убиенных и умученных в темницах; погибших от глада, хлада, ран, нужды и болезней; ино живот свой положивших и в мире скончавшихся. Низведи на них, совершивших по глаголу Твоему высшую любовь, положивших души свои за други своя, милосердие Твое, прости им всякое их прегрешение вольное и невольное, даруй им Царствие Небесное и упокой идеже присещает свет лица Твоего, идеже несть ни болезнь, ни печаль, ни воздыхание, но жизнь безконечная. Аминь.
  
  Завершился земной путь нашего героя, подошло к финалу и наше повествование.
  Простите, милосердный мой Читатель, моё скудоумие, недостаток таланта, фактические или исторические ошибки и иные огрехи, о которые Вы споткнётесь читая эту повесть. Я родился уже после войны и повествование составлялось по воспоминаниям людей прошедших этими тернистыми путями. Память же их и мои знания несовершенны. И не всё из того, что они вспоминали и я узнавал из их рассказов и из иных источников, можно предать огласке: какие-то формы и методы разведки используются до сих пор и мне приходилось вносить соответствующие коррективы в повествование. Одно только могу привести в своё оправдание - не денег и не славы моей ради был затеян этот труд, но в сохранение памяти о тех ребятишках, которые по слякоти и суховею, по зною и морозу, полуголодные и полуодетые шли военными тропами по вражьим тылам. Растрачивали здоровье, рисковали и жертвовали жизнями ради спасения нашей Отчизны, ради того, что бы и мне и Вам, дорогой мой Читатель, не родиться и не жить в фашистском рабстве.
  Сколько их было? Не мало. Но даже приблизительное число не известно. Их деяния далеко не всегда документировались, военное лихолетье требовало конкретной информации, реальных и быстрых действий, а не бумажек. Имена большинства из них не сохранились и памятника им до сих пор нет.
  Так пусть памятником им будет эта повесть и молитва, которая по милости Господней пришла ко мне.
  И Вас, милостивый Читатель мой, да помилует и спасёт Господь, о чём усердно молю Его, и желаю Вам здравия духовного и телесного, пути праведного и многих и благих лет жизни.
  И обо мне, многогрешном Александре, если выдастся у Вас свободная минутка, будет желание и посетит соответствующее расположение души, помолитесь, милостивый мой Читатель. Ибо годы свои я прожил в грехах и в беззаконии, и не оправдаться мне делами моими. Одно упование на милость Божию да на молитвы добрых людей.
  
  
  1978 год, лето, Нижняя Тунгуска.
  Август 1999 - сентябрь 2000 г,
  Санкт-Петербург.
  
  
  _________________________________
  
  38 Суворовский проспект.
  39 Большой проспект Петроградской стороны.
  40 Американская тушёнка. Такое название получила в грустную иронию: Американцы неоднократно обещали Советскому Союзу открыть второй фронт против фашистской Германии на западе. Однако, военные действаия постоянно откладывали и начали их лишь тогда, когда победа Советских войск над Германией стала очевидной.
  41 Трезубец (эвенк). Названа так потому, что исток свой берёт из трёх слившихся ручьёв.
 Ваша оценка:

Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"