Тяпков Евгений Борисович : другие произведения.

Буханка чёрного

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

   Буханка черного
  
   " Все помню я... Но нет уж в мире нас,
   когда-то юных и блаженных!"

И. Бунин.

  
   Однажды утром я проснулся с ощущением нежности и тепла в груди. Мне приснился взгляд далекой женщины, которую я почти забыл. Не открывая глаз, я пытался вспомнить то время и, прижав ладони к груди, старался сохранить тепло от приснившегося мне сна.
  
   Вся эта история, о которой я хочу рассказать, случилась во время моей армейской службы. Я никогда никому о ней не рассказывал, считая ее грустной и непонятной для ушей знакомых ребят, которые рассказывали о своей армейской службе задорные небылицы и анекдотические случаи. "Да что рассказывать?" - отвечал я на их расспросы. "Сами служили, - знаете". Да и как можно рассказать о тепле женских глаз? Я не знаю, какие нужны слова для этого.
  
   Но это рассказ не о любви, а о большой человеческой глупости. Хотя кто знает, может и о любви тоже.
   _ _ _
  
   Начальник штаба подполковник Демин по воскресеньям, после завтрака, имел обыкновение прогуливаться по тенистой аллее, от штаба в сторону плаца.
  
   Это был осанистый мужчина средних лет, с красивым профилем лица. В руках, которые он держал за спиной, у него всегда находился свернутый в трубочку журнал "Огонек".
  
   Со стороны казалось, что он раздумывает о чем-то возвышенном, для остальных непонятном. Иногда он останавливался и впадал в созерцание окружающей действительности. Он явно тяготился своей службой.
  
   - Эй, воин! - очнулся он от созерцания, - подойдите ко - мне! - подозвал он недавно призванного солдата, проходившего мимо.
  
   - Почему честь не отдаете? - мягко поинтересовался подполковник.
   - Я забыл, - ответил воин, и его белая незагорелая шейка затряслась.
   - Куда же вы путь держите? - полюбопытствовал начальник штаба.
   - Я иду из столовой в казарму.
   - Почему один и вне строя?
   - Я оставался убирать чашки и ложки со столов.
   - А зачем вы идете в казарму?
   - А куда идти?
   - Отвечать на вопрос! - повысил голос подполковник.
   - Не знаю, может еще что прикажут, - отвечала "белая шейка".
   - А если не прикажут, что вы будете делать?
  -- ?
  -- Отвечать на вопрос! - закричал подполковник.
   - Не знаю, наверное, буду курить в "месте для курения".
   - А когда покурите, чем вы будете заниматься? - вконец озадачил он воина.
  
   "Белая шейка" затряслась в мучительном раздумье.
  
   - Не знаю, буду опять курить...у меня, по распорядку, личное время.
   - Сержант, подойдите ко мне, - окликнул подполковник проходящего мимо старослужащего.
  
   Сержант, отдавая честь, строевым шагом подошел и доложил:
  
   - Сержант Гуревич по Вашему приказанию прибыл!
   - Куда путь держите, сержант? - мягко поинтересовался подполковник.
   - В казарму!
   - Зачем?
   - Проштудирую воинский устав и законспектирую "Решения XXV съезда КПСС"! - прогавкал сержант Гуревич.
   - Довольно, идите, - поморщился подполковник.
   - Есть! - еще громче гаркнул сержант и ушел.
   - Ну, так что воин, как вас не знаю? - спросил подполковник "белую шейку".
   - Рядовой Бойко, - прокрякал воин и свесил крылья до колен.
   - Ну, так чем же ты намерен заняться, рядовой Бойко?
   - Буду конспектировать устав, - смекнул Бойко от страха.
   - Иди с глаз моих, Бойко, - сказал подполковник и, похлопывая журналом по ноге, продолжил свой путь дальше.
  
   Со стороны плаца послышался шум.
  
   На плац медленно въезжала телега, запряженная старой низкорослой кобылой. На телеге был укреплен огромный металлический чан, который при каждой выбоине гудел как колокол. На одной его стороне голубой краской было намалевано: ЯК-40, на другой: МОСКВА-ЕРЕВАН, а сзади - ДМБ-75.
  
   Все это сооружение двигалось в направлении столовой, за пищевыми отходами для свинарника.
  
   Ответственным за обеспечение продовольственным довольствием хрюкающего личного состава был восседавший на телеге тяжелозадый армянин Налбалдян.
  
   Он был в одних галифе, сапогах и пилотке без звездочки, которая каким-то чудом держалась на его затылке. На животе, плечах и спине Набалдяна произрастала черная курчавая шерсть, распространявшая в воздухе легкий запах его свинячьего офиса.
  
   Увидев это, подполковник Демин поморщился и заспешил прочь в сторону штаба.
  
   От толпы курящих старослужащих отделился мордатый москвич Карасев и пронзительно заорал тоненьким голоском в сторону экипажа:
   - Налбалдян с воза - кобыле легче!
  
   - Пашоль ти на хю, - безразлично ответил ему армянин, покуривая папироску.
  
   Карасев подбежал к лошади и со всего маху треснул её по крупу. Лошадь дернулась и Набалдян свалился с "воза". Курящие тоже попадали от смеха.
  
   - Я твой мама ... и твой сестра ...и брата ибаль! - орал Набалдян Карасеву.
  
   Про маму Налбалдяна Карасеву было говорить опасно, так как это могло закончиться ударом ножа армянина в его безволосый живот. Поэтому Карасев, предварительно отбежав к своим, ответил примирительно:
  
   - Да тебе только твоя кобыла даст, козёл вонючий!
   _ _ _
  
   В середине 70-х меня призвали в Вооруженные Силы Советского Союза.
  
   Я попрощался на два года со своими близкими, друзьями, а также с прекрасной девушкой Катей.
  
   Из Свердловска оставшийся путь до места службы мы, около сотни призывников, должны были преодолеть самолетом. "Раз самолетом, значит, закинут далеко", - рассуждали пацаны между собой.
  
   Лейтенант, сопровождавший нас, в ответ на наши расспросы загадочно улыбался.
  
   - Ну, в какие хоть войска? - не отставали мы от него.
  
   - Прилетим, - узнаете! - улыбался он.
  
   Летели мы пассажирским лайнером "Аэрофлота" и, как принято было в те годы в "Аэрофлоте", бортпроводницы кормили нас курицей с рисовым гарниром и поили растворимым кофе в блестящих пакетиках. Было весело, и во всеобщем оживлении по салону самолета летали обглоданные куриные ножки.
  
   По пути следования было несколько посадок для дозаправки самолета. А когда заправлялись в Хабаровске, то я вспомнил географию и сделал вывод, что летим мы во Владивосток. "В Морфлот на три года",- опустилось у меня все внутри.
  
   При взлете из аэропорта Хабаровска, в тамбуре, между салонами, что-то пронзительно засвистело. Наш лейтенант перестал улыбаться, и мы вместе с ним тоже. Луна в иллюминаторах запрыгала, и по салону забегали трое в летной форме. Через некоторое время эти трое что-то там сделали, и свист прекратился.
  
   Как потом выяснилось, это "девчонки дверь на улицу не плотно прикрыли" и поэтому в салоне свистело. Позже, когда я об этом рассказал одному знающему человеку, то он сказал, что я все вру, потому что при незакрытой двери, мы все должны были упасть с высоты и больно удариться о землю.
  
   А когда мы приземлились в конечном пункте, то я прочел на здании аэровокзала: "Петропавловск - Камчатский".
  
   Так как мы прилетели ночью, то нас спешно разместили ночевать на полу кинозала солдатского клуба военной части, которая находилась недалеко от аэровокзала.
  
   Всю ночь в клубе были слышны какие-то хождения и снования. Потом меня кто-то похлопал по плечу и сказал:
  
   - Пошли!
  
   Я вышел в коридор, где горел тусклый свет. В коридоре уже находились несколько призывников и двое бравых солдат, которые приятельски предложили отдать им курево и деньги, если они у нас есть. Мы по-свойски "поделились" табачком и ответили, что все деньги пропиты по дороге. Тогда, к нашему удивлению, солдатики нас обыскали. У меня нашли три рубля. От избытка радости они незлобно врезали мне по морде. Два раза.
  
   Утром на некоторых из нас вместо гражданских брюк были солдатские галифе, вместо курток и ботинок - грязные бушлаты и стоптанные сапоги.
  
   Интересно, зачем им ношеные вещи?
  
   Забегая вперед, отвечу: - для отлучки в "самоход", то есть в самоволку.
  
   Все это нами возбужденно обсуждалось, когда в зал вошел сержант и крикнул:
  
   - Музыканты есть?
  
   Кто-то отозвался, но оказалось, что баянисты уже есть и нужен гитарист. Я поднялся и подошел к сержанту.
  
   В комнате, куда привел меня сержант, в творческом беспорядке громоздились усилители, музыкальные колонки, валялись шнуры, барабаны и пустые бутылки. На стенах висели плакаты Софии Ротару и ВИА "Самоцветы", на стульях лежали электрогитары, на подоконнике стояла алюминиевая миска полная окурков.
  
   Сержант сунул мне в руки гитару и сказал: "Играй". Я как можно изящней подергал за струны, что не составило мне большого труда, так как на гитаре я играл с пятнадцати лет и даже успел поработать в ресторанном оркестре.
  
   Сержант чуть послушал и вышел, оставив меня одного.
  
   Я подошел к окну и уставился на гнусный ноябрьский пейзаж. Между ра-
   мами окна сидела и смотрела на меня зеленая тоска в виде смятого почтового конверта. Хотелось жрать.
  
   Вернулся сержант уже с майором и, указав на меня, сказал: "Вот!"
  
   Майор оказался замполитом части. Под его покровительством находился местный вокально-инструментальный ансамбль, в творческий коллектив которого я сразу же благополучно влился.
  
   Пройдя десятидневный карантин, мы стояли на плацу, построившись в одну шеренгу. Вдоль строя медленно шел прапорщик, лет тридцати пяти, и с сочувственным сожалением смотрел на нас. За ним шел сержант и что-то записывал себе в тетрадь.
  
   - Как фамилия? - спросил прапорщик, остановившись возле меня.
  
   - Кузьмин, - ответил я.
  
   - Это ты музыкант?
  
   - Так точно.
  
   - Ну-ну, - усмехнулся он в усы и, обернувшись к сержанту, сказал, чтобы тот записал меня.
  
   - Как фамилия? - спросил он следующего.
  
   - Матвеев.
  
   Сержант записал и его.
  
   Пройдя вдоль строя, прапорщик выбрал себе двадцать человек. Это был мой будущий старшина роты.
  
   Ребята - музыканты убедили замполита определить меня - для удобства репетиций - на должность хлебореза, так как настоящий хлеборез собирался на "дембель".
  
   Так, я бы сказал, неожиданно удачно, началась моя служба в военно-строительном отряде, в простонародье называемом "стройбатом", личный состав которого занимался строительством ВПП - взлетно-посадочной полосы.
  
   Моим домом на два года стала казарма барачного типа, основное место в которой занимало спальное помещение с двумя ярусами кроватей. В торце казармы находилась Ленинская комната, над дверью которой висел черно-белый телевизор "Аврора".
  
   Вся ленкомната была красного цвета от наглядной агитации, в которой имели место "призывы ЦК КПСС", "Камчатка - рыбный цех Родины", фотографии исколотых штыками погибших солдат с острова Даманский, портреты членов Политбюро и выписка статей из уголовного кодекса за изнасилование.
  
   В мои обязанности входила доставка хлеба из гарнизонной пекарни и нормированная выдача его для питания личного состава. После завтрака я уезжал в пекарню, получал хлеб и возвращался. Так было каждый день. Общий отбой меня не касался и я, ссылаясь на занятость и репетиции в клубе, мог приходить в казарму поздно.
  
   В первую же ночь старослужащие просто так набили мне морду. "Чтоб не борзел". Но в дальнейшем, по мере снабжения мной их ночных пьянок "закусью", страсти улеглись. Всего-то и делов? Да жрите! Не жалко, не мое.
  
   Водителем хлебовозки был старослужащий - грузин Зураб Чивадзе. Иногда по пути в пекарню мы заезжали на почту, где он получал посылки и денежные переводы из дома. Крутя свою баранку, он спрашивал меня:
  
   - Дарагой, зачэм ты в армыю прыехал? Сыдэл бы дома! У тэбя нэвэста ест?
  
   - А ты зачем приехал?
  
   - Э-э, - отвечал он, - я от турмы уехал и нэвэсты дома у мэня нэт. У мэня дома "Волга" ест!
  
   Остальные шоферы части тоже были грузинами, и в гараже у них была своя маленькая Грузия.
  
   - Ты заходы к нам, угощу тэбя хорошей чачэй! - приглашал Чивадзе, абсолютно игнорируя свое "дедовство" по службе, которая для него была вынужденным недоразумением.
  
   А впервые выехав в качестве музыканта в "Дом офицеров", я был просто поражен. В разгар вечера в танцевальном зале появился молодой мужчина в модно потертых фирменных джинсах, батнике и в черном кожаном пиджаке. На его кавказском носу восседали полутемные очки-"капли". Он улыбался в усы всеми зубами, как знаменитый артист Кикабидзе.
  
   Это был Зураб Чивадзе.
  
   Наш барабанщик, Серега, пояснил мне, что так Зурабчик здесь баб "снимает", то бишь жен отсутствующих офицеров. Чивадзе пил, но не напивался, короткие встречи с дамами проводил в уединенных местах клуба и по окончании вечера, переодевшись в солдатское, исправно отвозил нас с нашим музыкальным скарбом в часть.
  
   Мне казалось, что я крепко ухватил службу за рога, и она протекала размеренно и спокойно, за исключением сердечной тоскливости по девушке Кате. "А еще спешу сообщить вам, любезная Катерина Матвеевна, что..." - вспоминал я Сухова, из "Белого солнца пустыни", садясь писать письмо своей Катерине.
   _ _ _
  
   Однажды я случайно попал на "отбой" в казарму. Как только погас свет и ушел старшина, на тумбочку взобрался кто-то из "молодых" и провозгласил: " Дембель стал на день короче, дембелям - спокойной ночи!"
  
   - А "молодым" что? - выкрикивал кто-то из "дедов"
  
   - Х...! - орали хором "молодые".
  
   - Куда?
  
   - В ж...! - орали опять пацаны.
  
   - Зачем?
  
   - Чтоб голова не болталась!
  
   "Деды" при этом посмеивались и дружно закуривали в темноте. Все это для меня было весело и удивительно, и я не знал, что так происходило каждый день.
  
   А как-то вечером в казарме раздалась команда: "рота стройся". Перед строем выхаживал командир роты - капитан Суслов. Он был в офицерской фуражке, бежевом плаще и кедах, с не завязанными шнурками.
  
   - Мы, ленинградцы, достойно перенесли блокаду! - сообщил перед строем капитан Суслов.
  
   Я быстро подсчитал про себя, что тогда ему было лет семь и заметил на капитанском лице очевидную нетрезвость.
  
   - А вы разгильдяи... алкаши... "деды", вашу мать... - и он забыл, что хотел сказать.
  
   - Леш, иди домой, - прервал его старшина и дал команду "разойдись".
  
   Интересные, однако, вещи происходили в казарме. Весь личный состав роты, оказывается, условно делился на русских и "чурбанов". Между ними происходила вражда, но никто не знал из-за чего. Глупо было бы предполагать, что причинами этого были пение азербайджанцами в казарме песен на своем языке или пожирание русскими кусков свинины из каши. Я нейтрально предположил, что это идет из глубины веков, на генном уровне или по причине неправильного строения мозгов.
  
   Москвичи вели себя непринужденно, позволяли себе поругиваться и посмеиваться в сторону командования. Они отличались живостью ума и прагматизмом, чем вызывали раздражение у ребят с Урала и Сибири. Кавказцы всем им улыбались и тут же "посылали" их на своем языке. Просто в армейских штабах имелось мнение, что без грузин, армян и азербайджанцев, возведение ВПП на Камчатке будет практически неосуществимо. Те же с этим были категорически не согласны. И не только с этим. Ну, например, камчатские погодные условия и меню в столовой их совершенно не устраивали.
  
   Как и во всех больших коллективах, в роте были свои колоритные персонажи. Из всех особенно выделялся своей могучей фигурой и суровым взглядом мой земляк, уралец Ковалев. По характеру он был спокойным, на гражданке имел профессию тракториста, а здесь работал на грейдере. Он мог выпить ведро водки, после чего его старался не будить даже командир роты, остерегаясь раздражительного характера тракториста.
  
   Однажды Ковалев совершил положительный поступок. Он спас женщину от группового развратного действия над ней.
  
   Как-то Зудин и Гуляев - оба с Алтая - два неисправимых самовольщика, привели ночью в казарму пьяную "бичиху" и закрыли ее в сушилке для бушлатов. К ней быстро образовалась очередь в человек сорок. Ковалев, не соблюдая очереди, зашел первым. Через час он вышел с мокрой шеей и сказал: " Скоты, что вы делаете, пожалейте женщину"! Выпущенная им "бичиха" тут же скрылась через дырку в заборе.
  
   Очередь возроптала. Больше всех сокрушался розовощекий москвич Карасев: " Как же так, ведь счастье было так близко! Бей Ковалева!" - призывал он обманутых очередников. На это Ковалев дал ему в глаз, вследствие чего у Карасева образовался большой фингал. На этом все тут же успокоились и, матерясь, легли спать.
  
   В роте был всего один парень с высшим образованием. Звали его Николай Николаевич Николаев. Служить ему полагалось полтора года, вместо двух. Этим он всех раздражал и поэтому всегда обособлено, протирая свои очки платочком, читал прессу в ленкомнате.
  
   Николай Николаевич учился в Ленинграде и имел диплом филолога. Иногда он подходил ко мне и предлагал партию в шахматы. Я играл с ним из вежливости, делая ходы наобум. Николай Николаевич смотрел на меня из-под очков, не понимая логики моей игры. Его образование годилось здесь только для написания заметок в "Боевой листок".
  
   - Пригодится ли служба для твоих филологических наблюдений? - спросил я его как-то за игрой.
  
   - Как вам сказать, Евгений, ребята обходятся малым количеством слов, половина которых взята из народного языка или, мягко говоря, являются обыкновенным матом, - ответил он.
  
   - Значит, служба тебе ничего не дает?
  
   - Ну, если смотреть шире, то есть свои плюсы и минусы.
  
   - Какие плюсы?
  
   - Я думаю, если бы не служба, то я никогда бы не попал на Камчатку.
  
   - И не научился бы наматывать портянки, - добавил я.
  
   - Служба в армии - есть наша почетная обязанность, - возразил он, ставя мне мат.
  
   - Николай Николаевич, я подозреваю, что в место армии нам подсунули что-то другое.
  
   - Мы должны стойко переносить все тяготы и лишения воинской службы, - сказал он, расставляя шахматы.
  
   - Да, я это читал в уставе.
  
   - Ну, а если говорить о минусах, то, думаю, я больше был бы полезен сейчас своей семье, - сказал он и показал мне фотографию жены с ребенком.
  
   С фотографии глядела девушка в очках и маленькая девочка с бантом на голове.
  
   В одну из пьяных ночей в казарме Николай Николаевич пытался вступиться за "молодых": "Остановитесь, что вы творите, вы же люди!" На это он получил от "людей" удар в лицо, вследствие чего очки его упали и разбились. Он долго мучился без них, пока ему жена не выслала новые.
   _ _ _
  
   Мы с Чивадзе все так же каждый день ездили за хлебом. Иногда брали с собой сержанта - киномеханика и заезжали за "духовным хлебом" - фильмами для показа личному составу части.
  
   Так в заботе о "хлебе насущном" пролетело лето.
  
   Чивадзе жаловался мне на своего командира, лейтенанта Сорокина. Тот, вроде, выразился в адрес Чивадзе "мать твою". Зураб это понял буквально. Ну понятно, он же кавказец. Но у русских ведь через каждое слово "мать", и Чивадзе затаил обиду. Мне был не интересен их конфликт, и я все пропускал мимо ушей.
  
   - И как с этым аслом Надэжда Ныколаевна живет? - спрашивал он меня по дороге в пекарню.
  
   - А кто такая Надежда Николаевна? - поинтересовался я.
  
   - Как? Ты нэ знаэшь? Это ево жина! Красависа! У нас в штабэ работаэт.
  
   Раз в месяц Надежда Николаевна Сорокина ходила по казармам и выдавала солдатские деньги. В этот день от нашего старшины всегда пахло дорогим одеколоном "Командор", по цене пятнадцать рублей.
  
   Двадцати двух лет от роду, с красивыми чертами лица, с теплым, чуть печальным взглядом, она была как бы из другого времени, из раздела русской литературы девятнадцатого века, почти одна из "Трех сестер" Чехова.
  
   При ее появлении заметно убавлялся мат в разговорах солдат, резко обозначалась выправка, а у некоторых, например, у старшины, наблюдалась тихая задумчивость и уход в себя, чего не происходило при других женщинах из штаба. Глаза госпожи Сорокиной, как бы говорили: "Простите меня, но я не виновата, что вас всех сюда занесло".
  
   А уже зимой, возвращаясь с хлебом из пекарни, Чивадзе остановил машину на одной из тихих улиц гарнизонного городка.
  
   - Падажды, я скоро, - сказал он мне и ушел.
  
   Странно, куда это он, подумал я. Магазинов, вроде, рядом нет.
  
   Чивадзе вернулся только через час.
  
   - Где ты был, а если патруль? - психовал я.
  
   - Я был у Нады! - заулыбался он, - ана сэводна адна дома!
  
   - Зачем она тебе? - спросил я. - У тебя же баб полный "Дом офицеров".
  
   - А у мэна лубов! - объяснил он мне, подняв указательный палец вверх и проворачивая им в воздухе.
   _ _ _
  
   В роте, кроме прочих "дедов", были два "деда в законе". На гражданке они уже "привлекались органами" и поэтому имели авторитет. Оба они были с Приморья. Сутулый и косолапый Урвачев, придя с работы в казарму, облачался, смотря по погоде, в шерстяные носки и шлепанцы. Поверх нательной рубахи он был стянут цветными подтяжками для брюк, что считалось "дедовским" шиком.
  
   Урвачев с хозяйским видом прохаживался по казарме, как у себя дома по кухне, поправляя неровно стоящие табуретки вдоль кроватных рядов, включал телевизор, и минуты две смотрел на дикторшу "Новостей". Потом он шлепал в ленкомнату. Там расставлял для кого-то шахматы на доске и складывал в стопку, валявшиеся в беспорядке, газеты. Сев в углу, он рассматривал картинки в журнале "Советский воин", ожидая подхода остальных картежников.
  
   Второй авторитет, Кравцов, был коренастым и ладно скроенным парнем. Он расхаживал по казарме в тельняшке, что было запрещено старшиной. Тельняшка для старшины была, что красная тряпка для быка.
  
   Кравцов ходил и "отвешивал пиявки" молодым солдатам.
  
   Делалось это так: на стриженую голову "молодого" накладывалась ладонь, и оттягивался средний палец. При отпускании оного, происходил удар по бедной голове, и на ней образовывалось вздутие в виде шишки. Кравцов был мастером "пиявочных" дел. Не каждый обладал таким искусством. "Молодое пополнение, строится на вечерние "пиявки"! - давал он команду и садился на табуретку. Со словами "такой-то на "пиявку" прибыл", подходил "молодой" и, сняв пилотку, наклонял свою голову. Получив "пиявку", он пятился назад со словами: "Служу Советскому Союзу". Спустя некоторое время, "молодые" уже постигали это мастерство друг на друге.
  
   Как-то при мытье полов в казарме, старшина, завидев тельняшку Кравцова, спросил у него: "Почему не участвуешь в уборке?". Кравцов ответил, что "тряпочки не хватило". "Снять тельняшку!" - приказал старшина и, разорвав ее, бросил в грязную лужу на полу. "Вот тебе и тряпочки", - сказал он. Вечером, к удивлению "молодых", Кравцов был в новенькой тельняшке.
  
   Опять в роту из "карантина" пришло молодое пополнение. Оно было с бледными лицами и в обмундировании не по росту. Рукава были длиннее рук, а галифе свисало на сапоги, в виде шаровар. Пилотки прикрывали уши, если те не торчали. Все, по уставу, были утянуты ремнями по окружности головы, и поэтому гимнастерки к низу расходились широкими сарафанами, почти до колен. Новобранцы были стрижены наголо и смотрели вокруг не моргающими глазами. Они кучкой сбились в стороне и были похожи на огромных птиц - грифов, случайно залетевших сюда с каньонов Америки.
  
   - Ну что, ребятки, все еще домашними пирожками серете? - поприветствовал их Кравцов.
  
   "Птицы" моргнули.
  
   - Небось, еще недавно баб за сиськи тягали? - предположил Урвачев.
  
   Все "птицы" одновременно повернули на него головы.
  
   - Тягал? - спросил Урвачев у крайнего толстячка.
  
   -Тягал! - ответил тот и заулыбался.
  
   "Птицы" встряхнулись и приободрились.
  
   - А почему руки в карманах? Замерзли?
  
   - Не-е, - издали звук "птицы".
  
   - Всем зашить карманы на штанах! - приказал Урвачев и пошлепал в Ленкомнату.
  
   - "Тигало", ты старший. Как зашьете, - доложишь, - сказал Кравцов "тягале за сиськи".
  
   После зашитых карманов "птицы" ходили по казарме с повисшими крыльями и всем своим видом соблазняли "дедов" дать им пинка под зад. Просто так. Но все было впереди. Впереди был отбой и вся ночь. Впереди был милый сердцу праздник!
  
   Ночью принесли боксерские перчатки и организовали среди молодых бойцов турнир по боксу.
  
   - Тигало, подъем! - крикнул Урвачев, - и ты, житель гор, тоже, - сдернул он одеяло с молодого азербайджанца.
  
   - Мая не понимат! - упирался азербайджанец, и его пинком вывели на "ринг".
  
   Тигало вначале испугался, но, увидев тонконого азербайджанца, успокоился. Ему была дана инструкция: "если не вырубишь чурбана - убьем". Противнику было сказано то же самое.
  
   Бой был захватывающим! Тигало молол азербайджанца, как чурку, как вдруг у него на заднице лопнули трусы. Тигало прикрыл голую задницу правой перчаткой и тут же получил прямой и серию ударов по морде. Тогда открыв свой зад, он ринулся в атаку.
  
   - Бей его! - орал, свалившийся с койки Карасев. Азербайджанец, извернувшись, подставил Тигале подножку и тот, мутно сверкнув задницей в воздухе, упал на "ринг"! Под азербайджанские крики: "сене гёт сычим!" бой был окончен. Перевод с этой фразы означал: "Я имел половой акт с твоей ж..."
  
   - Это тебе не баб за сиськи тягать, - сказал Кравцов Тигале и дал ему в глаз кулаком без перчатки.
  
   Оба боксера до утра были посланы "на туалет". Не исключено, что там их бой продолжился.
  
   После еще двух боев, окончившихся для бойцов мытьем туалета, был объявлен "рыцарский турнир". "Деды" выбирали из "молодых" себе "коней". Забравшись на их плечи, рыцари на скаку сходились в поединке. Кто кого сбросит с "коня" - тот победил.
  
   "Кони" иногда падали под седоками, но те, с криком "загнанных лошадей пристреливают", вскакивали на них снова и кидались в бой. Выдохшихся "коней" меняли на свежих, и турнир продолжался. Он прекратился, когда "свежих" лошадей уже не оставалось. "Рыцари" тоже устали и тогда были объявлены танцы народов СССР.
  
   - Азербайджанская ССР на сцену! Следующей приготовится Армянской ССР,
   а в конце русский танец "казачёк"! - объявил Карасев.
  
   Танцы были самым безобидным из всего, что было уготовано для "молодых". Они знали, что теперь их бить не будут и готовы были плясать до утра. Танцоры, в трусах по колено и кривыми, тонкими ногами, исполняли что-то похожее на "лезгинку". Один из них схватил табуретку подмышку и наяривал по ней ладонями, используя ее в качестве барабана. В центр круга выходили самые умелые танцовщики, а остальные, припав на одно колено вокруг них, хлопали в ладоши. Веселье было в самом разгаре, когда дневальный, выбежав из умывальника, в окна которого просматривалась дорога к казарме, крикнул:
  
   - Дежурный по части!
  
   Все разбежались по своим кроватям и затихли. Вошел старший лейтенант Сорокин. Дежурный по роте доложил ему, что все в порядке и без происшествий. Но вероятно романтическое служебное рвение толкнуло Сорокина проследовать в темное спальное помещение, где его и ждал неожиданный сюрприз. Из дальнего угла тоненьким голоском было произнесено": "Лейтенанту Сорокину что?"
  
   - Х...!!! - хором выдохнула вся рота.
  
   Наверное, старший лейтенант пожалел, что вообще зашел в казарму, но теперь ему нужно было выходить из скверного положения. Он, как и все другие офицеры, попавшие в такой конфуз, повел себя стандартно, дав команду "рота подъем по полной форме". Зажегся свет, и рота, быстро одевшись, построилась. Дежурный по части шел вдоль строя и не знал что делать. Как наказать ночью сразу сто тридцать человек? Бесполезно выявлять, кто кричал, а кто нет, и никто не гарантирует, что это не повторится, как только погаснет свет.
   - Зачинщики будут выявлены и наказаны! Отбой! - сказал он и направился к выходу.
  
   Как только погас свет, на спину старшему лейтенанту прилетел сапог и упал ему под ноги. Он незаметным движением ноги отшвырнул его в сторону и вышел из казармы. Старослужащие дружно закурили, и начался "базар". Все, что произошло, делалось с одной целью, чтоб офицерам было не повадно нарушать ночную жизнь казармы.
  
   Я накрылся с головой одеялом. Завтра старшему лейтенанту Сорокину придется актерствовать лицом, как будто ночью ничего особенного с ним не произошло. Было жаль Надежду Николаевну, и я заснул.
   _ _ _
  
   Приближался Новый год. Я заметил, что у некоторых старослужащих имелся свой "молодой" для выполнения разных мелких поручений. Приметив, одиноко сидящего на табуретке молодого солдата, с взглядом, полным тоски, я спросил у него:
  
   - Как тебя зовут?
  
   - Бойко Саша, - ответил он.
  
   - Что ты должен делать для старшего товарища по службе? - спросил я.
  
   - Чистить сапоги, пришивать подворотнички, бегать в магазин за вином, стоять на "стреме" и отдавать деньги, если будут, - перечислил он.
  
   - Саша, у меня сегодня репетиция в клубе и меня в казарме не будет. Заменишь мне постельное белье? - попросил я его.
  
   - Ладно, - сказал он.
  
   Я обернулся и неожиданно поймал взгляд старшины. Он усмехнулся в усы. Он все слышал.
  
   В роте началась подготовка к встрече праздника. Под одной из коек был оторван кусок половицы. В дыру закладывались бутылки со спиртным, в основном с портвейном. Потом дыры заделывались этой же половицей. В дополнение к этому, под самый Новый год, бутылки рассовывались в снег вокруг казармы.
  
   Офицеры знали об этом и перед Новым годом проводили не всегда удачные раскопки. В двенадцать часов ночи был праздничный ужин в солдатской столовой. Кто-нибудь из командования части поздравлял личный состав. После этого все расходились по казармам на отбой. Ночью в каждой казарме проводились свои "новогодние вечера". В углу "дедов" распечатывались бутылки, и был слышен веселый звон стаканов.
  
   - Господа "деды", наполните, пожалуйста, бокалы! - попросил ведущий "вечера" Карасев, постукивая вилкой по бутылке.
  
   "Деды" наполнили.
  
   - А теперь заслушаем новогодние поздравления от молодого пополнения нашей роты! - объявил Карасев.
  
   На тумбочку, босиком, в одних кальсонах забрался "молодой" и начал читать по бумажке:
  
   - Дорогие дедушки, позвольте от всего сердца поздравить вас с Новым годом! Вся молодежь роты желает дедулькам много водки, вина, хорошей закуски, баб без триппера и скорейшего дембеля! Мы со своей стороны обязуемся облегчить конец вашей службы и по отбытии вас домой, достойно продолжить "дедовское" дело! Ура!
  
   - Аплодисменты оратору! - поднял стакан Карасев. "Дедовский угол" и следом вся рота дружно зааплодировали, оратора заставили выпить стакан портвейна и пинком отправили спать.
  
   - Прошу тишины! - застучал ложкой по бутылке Карасев. - Предлагаю заслушать поздравления от братских республик.
  
   На тумбочку, поддерживая кальсоны руками, влез азербайджанец Мамедов.
  
   - Дорогие дедушки, аксакалы, пускай ваш писькам всегда стоит и денег много будет. А щас мая поет пэсну:
  
   "На речка, на речка, крутой берыжочка мыла Марусэнька белый нога..."
  
   После песни все "деды" прослезились от слабости сердца. Мамедов сам прибежал в угол, выпил стакан и попросил второй. Кравцов "отвесил" ему три "пиявки" и тот, схватившись за голову, ушел.
  
   - Вай, как выно галава шумыт! - качал он головой.
  
   Ко мне подошел Карасев и пригласил к "дедам". Налив мне стакан и достав гитару, они попросили:
  
   - Кузя, сбацай "Камчатскую дембельскую"?
  
   Я выпил и, взяв гитару, стал ее настраивать. "Деды" притихли и налили мне второй стакан. Я выпил еще и запел. "Деды" тут же подхватили песню:

"Прощай аэродром, мы больше не придем,

Смотреть, как самолеты поднимаются..."

  
   В центральном проходе казармы Урвачев с Ковалевым уже построили десять "молодых" и заключали между собой пари:
  
   - На каждого по удару и чтобы все были вырублены, - говорил Ковалев Урвачеву, наматывающего полотенце на свой кулак.
  
   - Смирно, козлятки! - сказал он пацанам и стал наносить удары.
  
   Если упал, то, значит - нарочно, устоял - пощады не жди. Шло элементарное избиение в пьяном угаре.
  
   Стройбаты Родины встречали Новый год!
  
   "Вечер" был в разгаре, когда я поднял не спящего Бойко и забрал его к себе в хлеборезку.
  
   - Ты сиди здесь, под утро выпущу. Я буду у поваров, - сказал я, закрывая его на ключ.
  
   У поваров конспиративно пили водку и закусывали розоватой селедкой из деревянной бочки. "А еще спешу вам сообщить, любезная Катерина Николаевна, что сижу я сейчас у повара Бочарова и пью за ваше драгоценное здоровье!".
   _ _ _
  
   Зима была вьюжной и тянулась долго. Мы с Чивадзе возили хлеб, солдаты строили ангары для самолетов, госпожа Сорокина выдавала по казармам деньги, "деды" гоняли "молодых", а "дедов" гонял старшина.
  
   С крыши гаража закапали сосульки, и весь гараж стал готовиться к дембелю. Грузины как дети играли в снежки и угощали меня своей чачей. От девушки Кати приходили письма с фотографиями, и все было хорошо. Пока не пришел тот день.
  
   Ребята из клуба попросили меня забрать в гараже гитару, и я зашел к грузинам. Они втроем сидели и закусывали, подливая в стаканы из маленькой канистры.
  
   - О-о! Евгений! Садысь дарагой, - пригласили они меня к столу.
  
   - Да я за гитарой, - в нерешительности сказал я.
   Из-за перегородки вышел заметно нетрезвый Чивадзе с фотоаппаратом в руках.
  
   - Бабу хочэшь? - спросил он меня.
  
   - Нет, возьми себе, - ответил я, морщась от чачи.
  
   - Зря. Там лэжит. Жина камандыра Сарокына.
  
   Я встал и пошел за перегородку. На топчане, закрыв глаза, лежала Надежда Николаевна. Юбка на ней была задрана, а нижнее белье спущено до колен. Я бросился к ней и одернул юбку.
  
   - Надежда Николаевна, вставайте! - тряс я ее с ужасом, не зная что делать с ее бельем на коленях.
  
   - Я вез эё в штаб, а по дорогэ она заснула, - сказал Чивадзе, застегивая футляр фотоаппарата.
  
   - Он ее дома шампанским с таблетками угощал, - сказали друзья Чивадзе.
  
   - Мудак! - бросился я на него, пытаясь вырвать у него фотоаппарат.
  
   Подняв фотоаппарат над головой, Чивадзе схватил меня за ухо и, пригнув, стукнул коленом в лицо. Я свалился на стул и из моего носа потекла кровь.
  
   - Щэнок! - сказал Чивадзе и сплюнул на пол.
  
   Тут вошел сержант Хетагури, - личный шофер командира части. Увидев и разобравшись во всем, он сцепился с Чивадзе, крича что-то по-грузински. Их разняли.
  
   - Ты иды, - сказал мне Хетагури, протянув носовой платок, - иды, я отвэзу ее домой.
  
   Я взял платок и, утираясь, пошел куда глаза глядят. В этот вечер я напился у каптерщика и опять пошел в гараж. Бить Чивадзе. Но в гараже никого не было. Придя в казарму, я упал на свою койку и забылся в пьяном сне. Проснулся уже ночью, после отбоя.
  
   - Кто делал отбой? - спросил я у дневального.
  
   - Старшина, - ответил тот.
  
   - Он меня видел?
  
   - Не знаю.
  
   Я вышел из казармы и "сходил" в туалет за угол. Между Корякским и Авачинским вулканами появилась огромная красноватая луна. Почти рядом над головой горели яркие звезды. Я нашел наши с Катей четыре звезды.
  
   Расставаясь, мы договорились с ней смотреть на них в одно и то же время, и наши бы взгляды встречались. На Камчатке было двенадцать ночи, а в моем родном городе пять вечера, и Катя их видеть не могла.
  
   У Матвеева в каптерке горел свет, и я поплелся к нему. Он нарезал новые портянки к завтрашней бане.
  
   - Режь длинней, чего кроишь, - сказал я ему.
  
   - Что случилось? Ты сегодня весь вечер выступал, - сказал Матвеев.
  
   - На тебя?
  
   - Да нет. Вообще выступал.
  
   - Кто на ужин хлеб выдал?
  
   - Повар Бочаров. Ключи у него, - сказал Матвеев.
  
   - Башку подлечить? - спросил он меня.
  
   - Нет, завтра в пекарню ехать, - ответил я и пошел спать
   _ _ _
  
   После случая в гараже, мы с Чивадзе не разговаривали и за хлебом ездили молча. Какое мне дело до всего этого, думал я, но на душе было противно. Я сам себе был противен за свою беспомощность. Попросить у свинаря Набалдяна нож и зарезать Чивадзе? Нет, не смогу. Врёшь! Сам себе врешь! Сможешь. В каждом человеке спит Зверь. Весь вопрос в его пробуждении. Жаль, что в стройбатах нет оружия. С ним было бы легче. А может оно и к лучшему? Эх, зачем я родился? Я хочу домой.
  
   Как обычно, приезжая из пекарни, я заносил несколько буханок хлеба женщинам, работавшим в штабе. А через неделю, занеся хлеб в штаб, я было отправился к себе, как услышал у себя за спиной ее голос:
  
   - Рядовой Кузьмин, подождите!
  
   Ко мне шла Надежда Николаевна.
  
   - Принесите мне завтра, пожалуйста, буханку черного, у меня муж любит черный хлеб, - попросила она меня.
  
   Я никогда не видел так близко ее глаза.
  
   - Все, - сказала она и, сделав несколько шагов назад, ушла.
  
   Ее трогательно-старомодное платье и голубая кофточка, на её вдруг обвисших плечах, говорили мне, что госпожу Сорокину надо спасать.
  
   На следующий день я выбрал в пекарне самую красивую буханку черного хлеба. Завернув ее в газету и спрятав за пазуху бушлата, чтоб не успела остыть, я привез ее в часть. Приехав, я сразу же помчался в штаб. Навстречу мне попался мой старшина.
  
   - Ты что такой радостный, никак письмо из дома? - спросил он.
  
   - Да хлеб несу в штаб, - ответил я.
  
   - Ну-ну, - сказал он, и я помчался дальше.
  
   - Кузьмин! - окликнул меня старшина. - Она уволилась.
  
   - Кто, - спросил я, как дурак.
  
   Старшина усмехнулся в ответ и, ничего не сказав, пошел дальше.
  
   "Все", - вспомнилось мне ее последнее слово.
   _ _ _
  
   Накануне дембельского приказа, в части традиционно проводилась массовая драка между кавказцами и русскими. С каждым приближающимся к драке днем, атмосфера накалялась, и воздух был наэлектризован нервами. Дата и время драки никогда заранее не обговаривались.
  
   На этот раз она произошла в столовой. Все вдруг одновременно, разом, на инстинктивном уровне, поняли - сегодня, сейчас, через минуту! Вдруг, как будто налетел смерч! Всех подняло с мест и понеслось. "Молодые" отошли в сторону и наблюдали. Им еще предстояло продолжить эту традицию.
  
   Драка велась молча и остервенело. В ход шли заточенные пряжки ремней, чашки, кованые каблуки сапог и скамейки. Офицеры бегали вокруг дерущихся и что-то кричали, но на них никто не обращал никакого внимания.
  
   У " чурок" боем руководил Чивадзе. Его глаза горели благородным гневом, мужественное лицо было окровавлено. На его левой руке был намотан ремень, а правой он точно бил по мордасам противника. Чивадзе был красив, как "витязь в тигровой шкуре". Временный перевес был на их стороне.
  
   Со стороны русских, как всегда, боем никто не руководил. Тогда самый здоровый, Ковалев, схватил скамейку на пять посадочных мест и, размахивая ею, повел своих в атаку. На его голову сразу же прилетело три миски подряд. Ковалев, выронив скамейку, упал и тут же получил множество ударов сапогами по ребрам. Тогда он вскочил и, взревев быком, опрокинул стол на десять посадочных мест вместе с руководящим на нем Чивадзе. Тут все смешалось на "поле боя", то есть на полу столовой.
  
   Вскоре у входа появился старшина нашей роты.
  
   - Товарищ старшина, нужно остановить драку! - сказал я ему, будучи уверенным в нем.
  
   - Не нужно.
  
   - Почему? - удивился я.
  
   - Ну, может Чивадзе череп раскроят, - пояснил он мне.
  
   - Но зачем? - спросил я его.
  
   - Сам знаешь зачем, - ответил старшина и вышел из столовой.
  
   Я был поражен! Он все знал про гараж. Но дело было даже не в этом. Он знал, что я тоже знал.
  
   Драка продолжалась, ни на секунду не останавливаясь. И тут я увидел "костлявую" с косой в руках, стоящую у противоположной стены. В черном балахоне и капюшоне, надвинутом на глаза. Она спокойно наблюдала за происходящим.
  
   Известно, что смерть забирает лучших, а здесь для нее все оказались плохими, и она незаметно исчезла. Драка прекратилась так же неожиданно, как и началась. Все вдруг встали, утерли красные сопли под носами, отряхнулись и разошлись. Но "костлявая" сделала свой выбор. Выбор нелепый и бессмысленный.
  
   Вечером, после отбоя, я уединился в ленкомнате, чтобы написать письмо Катерине. Обычно, после отбоя, в темноте, вся рота дружно закуривала, и начинались "базары", но на этот раз было тихо. Значит, старшина еще не ушел. Я уселся в углу за стол и стал думать, как начать свое письмо.
  
   "А еще спешу сообщить вам, любезная Катерина Матвеевна, что..." Что сообщить, думал я и написал: "Здравствуй Катенька!"
  
   Неожиданно вошел старшина.
  
   - Матери пишешь, - спросил он.
  
   - Нет, невесте, - ответил я.
  
   - Ну-ну, - сказал он, но на этот раз не усмехнулся.
  
   Он сел на стул, снял фуражку и положил на стол. Потом достал сигареты и, закинув ногу на ногу, не торопясь, закурил. Старшина молча курил, уставившись на свой блестящий сапог, а я грыз ручку и ждал.
  
   - Кузьмин, ты помнишь Сорокину из штаба? - заговорил он.
  
   - Помню.
  
   - Ее муж убил. Сорокин арестован. Он пьян и сейчас в комендатуре, - объявил старшина.
  
   Я положил ручку на стол и тоже уставился на его сапог. Старшина докурил, встал и выбросил окурок в окно.
  
   - Ты как закончишь, закрой окно, и свет погаси, - сказал он, надел фуражку и вышел.
  
   "Вооруженные силы СССР - оплот мира и социализма!" - прочитал я наглядную агитацию на стене. Не помню, сколько я просидел в одиночестве, потом скомкал недописанное письмо и пошел спать. К утру удалось заснуть. Во сне пришла Надежда Николаевна выдавать солдатские деньги. "Кузьмин, она жива!" - тряс меня старшина, - "Кузьмин!"
  
   - Кузьмин, вставай, - разбудил меня старшина, - все уже на зарядке.
  
   Я оделся и пошел в хлеборезку. Захотелось домой, в свой город, к девушке Кате. Утро было серым и пустым.
   _ _ _
  
   Через неделю, под вечер, мне на глаза попался Матвеев. В руках он нес прикрытую сверху миску с чем-то дымящимся внутри.
  
   - Что несешь? - спросил я его.
  
   - Да сучку себе завел, покормить надо, - сказал он.
  
   - Какой породы?
  
   - Камчатской!
  
   - Лайка, что ли?
  
   - Пойдем, покажу, - сказал Матвеев, оглянувшись по сторонам.
  
   В каптерке из-за кучи матрацев вылезла пятнадцатилетняя девчонка.
  
   - Здрасте, - сказал я.
  
   - Я Лена, - ответила она мне.
  
   Матвеев, посмотрев не идет ли кто из казармы, закрыл дверь на задвижку и предложил выпить за присутствующих дам.
  
   - Наливай, - согласился я, присаживаясь.
  
   - И мне, - сказала Лена.
  
   Матвеев, занавесив окно и включив свет, достал стаканы.
  
   - Отец в море, мать в запое, я в загуле! - чокнулась Ленка с нами.
  
   Выпили. Закурили.
  
   Матвеев негромко включил разбитый магнитофон, стоящий под столом. Он больше пить не стал, а мы с Ленкой продолжили, и я напился.
  
   Проснулся я в матвеевской каптерке. Была ночь. Рядом в свете луны белела Ленкина попа. "О, господи!", - вскочил я и обнаружил, что был без штанов. Я подошел к двери и подергал ее. Она была заперта снаружи. Я кое-как оделся в темноте.
  
   - Женечка, иди ко мне, мне холодно, - проснулась "камчатская лайка".
  
   - Прикрой задницу и согреешься, - присаживаясь рядом, сказал я.
  
   - Что у нас было? - спросил я Ленку.
  
   - У нас была горячая любовь до гроба, правда, ты меня с какой-то Катей путал.
  
   - Ты оденься, пока Матвей не пришел, - сказал я и лег, отвернувшись от нее.
  
   Ленка оделась и, прижавшись к моей спине, уснула.
  
   Я был в себе уверен, что никогда не изменю Кате - и вот что получилось. Козёл я, одним словом.
  
   Утром прибежал Матвеев, чтобы выпустить меня.
  
   - Осторожно, старшина в роте, - сказал он.
  
   - Матвеев, открой! - раздался с улицы голос старшины.
  
   Матвеев, завалив Ленку шинелями, впустил старшину.
  
   - Что, Кузьмин, перешел с чачи на портвейн? Ну, давай все бросим и запьемся! - орал старшина, потом хлопнул дверью и ушел.
  
   - А кстати, у меня чача есть, - сказал Матвеев, - похмелишься?
  
   - Откуда чача? - спросил я.
  
   - Чивадзе дал в долг за Ленку, - ответил он, - она пойдет к нему ночью в гараж, расплачиваться.
  
   Из под шинелей вылезла Ленка.
  
   - Я хочу в туалет, - сказала она.
  
   - Вон ведро в углу, - показал ей Матвеев.
  
   - Лен, не ходи в гараж, - сказал я Ленке.
  
   - Отвернись!
  
   Мы выпили под Ленкино журчание.
  
   - Короче, тут у меня старшина как-то был, - сказал Матвеев, - мы немного выпили, и он со мной пооткровенничал. Ты знаешь, а он тоже детдомовский, как и я. Советовал мне в офицерское училище поступать!
  
   - Ты мне лапшу не вешай, - прервал я его.
  
   - Короче, в четвертой роте, в канцелярии, под стекло на столе кто-то подложил фотку пьяной жены Сорокина. Старшина зашел туда и случайно увидел. Хотел забрать, но вошел Сорокин, увидел и забрал, - рассказал Матвеев.
  
   Я вспомнил Чивадзе с фотоаппаратом в тот день в гараже.
  
   - А почему ты мне это рассказываешь? - спросил я.
  
   - Он заметил, что ты пьешь у меня портвейн, а не чачу в гараже, и думает, что ты что-то знаешь. Он говорит, что сфотографировано в гараже и не верит, что она могла так напиться, - сказал Матвеев.
  
   - Она и не напивалась.
  
   - А ты откуда знаешь?
  
   - Скажи старшине, что это Чивадзе нахимичил с таблетками, - ответил я.
  
   - Понятно, скажу.
  
   - А с чего это тебе старшина все рассказал? - спросил я.
  
   - Да просьба была. Хочет он Ленку в гараж заслать, как бы расплатиться за чачу натурой, а на самом деле застукать Чивадзе с несовершеннолетней.
  
   - И когда она пойдет? - спросил я.
  
   - Сегодня, когда стемнеет.
  
   Я посмотрел на заснувшую Ленку. "Отец в море, мать в запое".
   _ _ _
  
   Вечером, сидя в ленкомнате, я с Николаем Николаевичем передвигал фигуры на шахматной доске. Вошел старшина и направился к картежникам. Карасев и компания, успев спрятать карты, заулыбались ему навстречу.
  
   - Вот, товарищ старшина, обсуждаем статью в "Красной звезде". Роль комсомольской организации воинского коллектива в повышении боевой и политической подготовки в свете решений XXV съезда КПСС, - доложил Карасев.
  
   - Ну и как? - осматривая картежников, спросил старшина.
  
   - Давно Вас что-то не было. Мы уже стали озабочиваться состоянием воинской дисциплины в роте, - радостно рассказывал Карасев.
  
   - На то и щука в реке, чтоб карась на дремал, - сказал старшина Карасеву, вытаскивая у него из кармана колоду карт.
  
   Братва "дедов" весело загоготала, так как у них была другая, а эта предназначалась для старшины.
  
   - Выйдем на минутку, - подойдя ко мне, предложил старшина, и мы вышли из ленкомнаты.
  
   - Как твой подопечный Бойко, что ты о нем скажешь? - спросил старшина.
  
   - Спокойный, тихий. Да вы о нем, вероятно лучше меня знаете, - ответил я.
  
   - Ну-ну, - уставился он в пол.
  
   - Кузя, ты не подумай, что я сволочь по отношению к девчонке у Матвеева. Как только Чивадзе залезет на нее, то она подаст сигнал мне и все будет хорошо. Вместо дембеля, я ему устрою статью за изнасилование малолетки, и на зоне ему "порвут очко". А твой Бойко и я будем свидетелями на суде.
  
   - А если не получится? - спросил я.
  
   - Получится. Сорокина ему с рук не сойдет. Гадом буду!
  
   Я пошел в каптерку к Матвееву. После условного стука он впустил меня. Ленка полным ходом готовилась к "операции". Сидя перед зеркалом с карандашами в руках, она подводила глаза, красила губы и брызгалась одеколоном "Шипр".
  
   - Заорешь, как только он на тебя залезет, а не когда вдует, - давал ей устные инструкции Матвеев.
  
   - Посмотрим, - отвечала Ленка, глядя в зеркало.
  
   - Я тебе посмотрю, дура! - заорал Матвеев.
  
   - Ты, что ревнуешь? - спокойно спросила она, - а вот Женечка на ревнует, молчит.
  
   - Ты мне здесь после "чурбана" на хрен не нужна, поняла! - орал Матвеев.
  
   - Успокойтесь, мальчики. Всё сделаю отлично. Ну, я пошла! Поцелуйте меня на счастье,- сказала она.
  
   Матвеев чмокнул её в лоб.
  
   - А ты? - спросила меня Лена.
  
   - Потом, когда вернёшься, - ответил я. - Иди заборами.
  
   Она ушла, а через минуту пришел Бойко.
  
   - Старшина просил канистру, - сказал он Матвееву.
  
   - Зачем? - спросил тот.
  
   - Пойдём за бензином в гараж.
  
   - Вон, возьми, - показал ему Матвеев.
  
   - Бензин сразу же принесешь сюда, - добавил я.
  
   - Ладно, - сказал Бойко, взял канистру и ушёл.
  
   Мы с Матвеевым остались ждать.
  
   Прошло пол часа. Первой прибежала зарёванная Ленка.
  
   - Ну, что?! - спросили мы.
  
   - Он мне рот зажал, когда я хотела закричать, - ревела она.
  
   - Вот пидор, убью, - сказал тихо Матвеев. Ленка заревела громче и потянулась руками к нему.
  
   - И что, он тебя обул на шишку? - оттолкнул он её.
  
   - Нет, Я ноги скрестила... меня девчонки учили... потом вырвалась и закричала...
  
   Кто-то постучался в дверь. Ленка замолчала и нырнула за матрацы. Матвеев открыл дверь. Вошёл Бойко с пустой канистрой.
  
   - Почему пустая? Что там было? - спросил его Матвеев.
  
   - Рассказывай, Саша, - сказал я.
  
   - Мы подошли, - начал он, - а там девчонка кричит. Старшина выбил дверь, а там шофёр с ней это... ну... делает половой акт.
  
   - Делал или собирался делать? - спросил Матвеев его.
  
   - Не знаю, он на ней голый лежал, а она кричала, - рассказывал Бойко, - а потом сразу убежала, и старшина сказал, что бензина не надо.
  
   - Ладно, иди спать, - сказал Матвеев, и Бойко ушёл.
  
   - Ленка, вылазь, - крикнул он, доставая грузинскую чачу, - обмоем операцию.
  
   Ленка вылезла и присела к столу. Мы выпили. Пришёл старшина.
  
   - Все получилось, - сказал он мне, - вы здесь долго не засиживайтесь, а тебе девочка пить еще рано, - сказал он Ленке и ушел.
  
   - Хороший дядька, - сказала она. - Как хорошо! Умирать не надо!
  
   - Ну и я пойду, мне завтра в пекарню, - сказал я и ушел спать.
  
   К чему все это? Надежду Николаевну уже не вернешь. Я представил, как она увидела гаражную фотографию. Для нее это было ужасно. Все ее объяснения появления этой фотографии, вероятно, были бесполезными, да и она, скорее всего, не объяснялась. Она только плакала. Она была совсем одна и никого рядом, кто мог бы ей помочь. Ты сказал себе, что это не твое дело, а ведь ты мог ее спасти! Что тебя держало? Трусость, большие жертвы? Ничто. Юная девчонка жертвовала собой, чтобы подлец был наказан, а ведь она никогда не знала и не видела Надежду Николаевну. Как ты оправдаешься перед собой? Постараешься все забыть? Будешь, как ни в чем ни бывало, дарить женщинам цветы, острить умом, носить белоснежные сорочки и смотреть на свою морду в зеркало? Червяк! Не будет тебе покоя!
  
   За день до отлета Чивадзе на дембель Ленка подала заявление в милицию об изнасиловании. На другой день счастливый Зураб Чивадзе не знал, что за воротами КПП его ждет милицейская машина, которая увезет его на много лет в другую сторону от Грузии.
   _ _ _
  
   У меня теперь был новый шофер. Все старые шоферы из гаража и музыканты из клубного ансамбля демобилизовались. С новыми музыкантами я не играл из-за появившегося вдруг безразличия к этому занятию. Что-то изменилось, и я долго не мог понять что. А все было просто. Служба теперь была сама по себе, а я был сам по себе. Мы незаметно разъединились.
  
   В воскресенье, днем, старшина объявил построение. Нас удостоил своим посещением замполит части майор Падрига. Он сообщил нам, что оставшиеся дни до выборов новой Конституции СССР объявляются днями ударного труда и отличной дисциплины.
  
   - Наша часть взяла социалистические обязательства по выполнению производственного плана на 102%, -говорил он.
  
   - И еще, - добавил майор, - в свободное время не отвлекаться на ерунду, а обсуждать между собой новый проект Конституции.
  
   - Вопросы есть? - спросил он нас.
  
   - Товарищ майор, разрешите обратиться? - подал голос Карасев.
  
   - Разрешаю!
  
   - А когда мы на стрельбище поедем?
  
   В строю захохотали.
  
   - Никогда, - сказал майор.
  
   - А если война, не дай бог, а мы с лопатами? - настаивал Карасев.
  
   - Если война, то вы все пройдете краткосрочные курсы морских пехотинцев и будете защищать Родину. А сейчас дай вам оружие, так вы нас в спину и постреляете, - объяснил майор.
  
   - Так дайте, - донеслось с левого фланга.
  
   - Кто сказал? Выйти из строя, - закричал замполит.
  
   Все молчали. И тут я вышел из строя. Просто так. Майор медленно подошел ко мне.
  
   - Как бы дал сейчас тебе сапогом по морде! Почему не уставная прическа? Пятеро суток ареста! Всей роте два часа строевых занятий, - приказал майор и ушел.
  
   - Придурок и есть, - сказал старшина, неизвестно кого имея в виду, меня или майора. Скорее всего, обоих.
   _ _ _
  
   Гауптвахта городка Елизова, в летнее время, была местом спокойным и тихим, но не скучным. Колючая проволока, окна камер без стекол, двойные решетки "для тепла" и вооруженная охрана. Стены камеры были исцарапаны названиями городов Союза, против которых стояли цифры годов демобилизации. Почитав, я нашел название моего города. Автор надписи демобилизовался год назад.
  
   Отдыхая на бетонном полу камеры, я размышлял над причинами моего нахождения здесь. Что меня толкнуло выйти из строя? Желание изменить монотонное течение службы? Наверно я хотел проверить, не приклеились ли чем-то мои сапоги к полу казармы. Я не предполагал посвятить два года своей жизни камчатскому деревянному бараку, а меня оторвали от девушки Кати и привезли сюда. Хорошо бы утром, размечтался я, уходить из дома на работу в армию, а вечером возвращаться домой, и приносить зарплату Катерине, на военные действия выезжать как в загранкомандировку, а в трудовой книжке было бы записано: профессия - воздушный десантник или водитель танка, или хлеборез. А такая армия, какую я увидел, мне на хрен не нужна. С ней далеко не уедешь. Но мы, конечно же, всех победим! Десятый, по девяти трупам своих, взберется на "рейхстаг" и водрузит знамя победы.
  
   Утром, после переклички, все обитатели камер, коих было две общих и две одиночных, под руководством начальника сего места, пожилого прапорщика Стукова, совершали кросс вокруг зоны гауптвахты. Не смотря на лето, всем бегущим приказывалось надеть шинели, а матросам - "шнуркам" - бушлаты.
  
   - Сегодня тридцать кругов, - объявил Стуков.
  
   - Бегом марш! -скомандовал он, и мы начинали бег.
  
   Стуков стоял у ворот и считал круги. После третьего круга он зашел в ворота и пропал. Мы продолжали бегать. На двенадцатом круге я услышал голос:
  
   - Эй, сапог, какой круг бежим? - спрашивал меня бородатый "шнурок".
  
   - Двенадцатый, - ответил я, считая круги про себя.
  
   - А спорим пятый? - смеясь, сказал он.
  
   Тут из ворот вышел Стуков и объявил:
  
   - Пять кругов пробежали, осталось двадцать пять.
  
   - Я за углом сбегу, - крикнул я начальнику.
  
   - Беги, с Камчатки не убежишь, - запоминая меня, ответил он и ушел.
  
   Где-то на двадцатом круге он вышел и произнес нам такую речь: "Ну, что алкоголики и самовольщики, бегать вы не можете! Китайцы рис палочками едят и быстро бегают, а вы мясо ложками жрете и бегаете шагом".
  
   - А сейчас последний круг! Пятерым прибежавшим последними - еще по пять суток! - объявил Стуков.
  
   Этот круг был самым веселым! Все ломанулись наперегонки. Двое, запнувшись друг о друга, упали. "Шнурок" успел мне крикнуть, чтоб я не торопился, но я прибежал вторым.
  
   - Ты, ты и ты, - показал Стуков на меня пальцем, - всем по пять суток "дебе".
  
   - Но я прибежал вторым! - возмутился я.
  
   - Ты прибежал последним, - сказал начальник гауптвахты.
  
   Позднее "шнурок" рассказал мне, ходившую среди губарей, историю о Стукове. Когда прапорщик был моложе, то увидев самовольщика, начинал бегом преследовать его. Если тот бежал быстро, то и он бежал быстро, если медленно, то и он медленно, но всегда на одинаковом расстоянии. В конце концов, преследуемый останавливался и Стуков говорил ему: "Что же ты сынок бежал, если бегать не можешь?"
  
   Бег был любимым видом спорта начальника гауптвахты прапорщика Стукова. На пенсию он отбыл в город Шахты. Там его ребята и достали. Ломом по голове. Конечно же поминаем. Но это будет потом.
  
   После кросса и стуковского завтрака, нас развозили на работы в разные места. В один из дней мне повезло. Меня, "шнурка" и еще одного губаря привезли на ремонт прачечной. Согласно устава, нас конвоировал "ружье", то бишь солдат из караула гауптвахты.
  
   Конвоир был при "Калашникове" со снятым рожком, который висел у него на поясе. "Шнурок" договорился с "ружьем", и тот отпустил нас двоих "пошакалить" в поселок.
  
   У какой-то бабки мы подрядились за три бутылки водки вскопать огород. Пока мы работали, бабка пожарила картошку и достала соленую горбушу, которую камчадалы солили на зиму вместо огурцов. После работы мы позвали за стол нашего третьего губаря и конвоира. "Ружье" отказывался, но потом снял автомат, присел к столу и выпил с нами. Водка была корейская, из риса и противная на вкус.
  
   Я ни разу не держал автомат в руках и взял его посмотреть. Вот эта железяка должна была оттягивать мне плечо два года, в течение которых я должен был постигать искусство боя, а не пить водку в бабкином сарае.
  
   Когда мы принимали присягу, то для этого нам нашли где-то старый ППШ, в кожухе ствола которого отсутствовал сам ствол.
  
   Я держал "Калашникова" и не предполагал, что когда-то в нашей стране, этот предмет будет одним из атрибутов домашней утвари. А пока мы пили водку и вспоминали гражданскую жизнь. Когда мы уходили, то бабка крикнула нам вслед: "Ребятки, а ружье то свое забыли?"
  
   По прибытии на гауптвахту, к нам камеру подселился улыбающийся "ружье" без ремня и автомата. Стуковский нос разнюхал в нем присутствие алкоголя. Мы посмеялись и заснули прямо на бетонном полу, подложив под голову пилотки, так как шинели нам выдавались только на ночь.
  
   Через две недели моей отсидки в камеру вошел Кравцов.
  
   - Смирно! - гаркнул он всем губарям.
  
   - Вольно, - ответил я ему.
  
   - Загораешь, Кузьма?! - хлопнул он меня по плечу, - а я на три дня за старые грехи! Ты можешь отдыхать спокойно, хлеборез теперь у нас новый. Твоего Бойко в роте гоняют.
  
   - Ты, что ли? - спросил я.
  
   - Да зачем он мне, я дембельского приказа жду!
  
   Ночью, завернувшись, каждый в свою шинель, мы улеглись рядом.
  
   - А ты, что тогда на замполита дернулся? Возил бы хлеб, да горя не знал. Будешь теперь со всеми на полосе кантоваться, - говорил Кравцов. - Это ведь я тогда из строя выкрикнул.
  
   Помолчали, слушая через разбитое окно далекий лай собаки.
  
   - Слушай, Кравец, я давно хочу тебя спросить, что ты так на молодых отрываешься?
  
   Кравцов достал откуда-то "бычок" и закурил.
  
   - Ты думаешь для чего капитан в ленкомнате "дедов" собирает? Он нам там, так и говорит: "Держите молодых, чтоб не распускались и не борзели". Ты вот представь себе, - продолжал он, - "молодые" пришли в роту, а через неделю будут ходить пьяные и через забор по бабам бегать? Что это за служба будет? Да я заплачу от горя, и ты тоже, и капитан Суслов заплачет.
  
   - А зачем издеваться то, - спросил я.
  
   - Это для страха. Без страха никакого послушания не будет. Они просто в любую минуту соберутся и задавят "дедов" как котят. Поэтому, как только "молодые" приходят в казарму, их надо жестоко подавлять, - ответил Кравцов.
  
   - И мне по молодости доставалось, - говорил он, - таков закон казармы. Я никак не могу привыкнуть, чтоб надо мной командовали эти козлы - командиры. Я только могу не бояться. Случись война, я один буду решать в какую сторону и когда мне стрелять, а не эти козлы.
  
   - А как же присяга? - спросил я его.
  
   - А тут каждый для себя выбирает. Вот, например, сел ты под куст посрать, а подтереться нечем, кроме камней. А в кармане у тебя лежит твоя присяга. Вот и выбирай, подтереться или ходить с грязной жопой. Кто-то подтерётся камнем, а я присягой. Тут все зависит от личной чистоплотности. Вот и замполит Падрига чистоплотный майор.
  
   - А при чем здесь замполит?
  
   - Да он и партбилетом подтерётся, если на него пушку наставят, хотя обязан за него подохнуть, - ответил Кравцов.
  
   Вот так Кравцов, подумал я, а мне казалось, что он просто балбес и все. Интересный камерный собеседник.
  
   - Кравец, а что наш старшина? - спросил я.
  
   - Волчара детдомовский, но таких в зоне уважают. В том случае, с тельняшкой, он хотел "молодым" показать, что меня не надо бояться, а те ни хрена не поняли. Я чую, что если он захочет, то может отодвинуть мой дембель на несколько лет, - сказал Кравцов.
  
   Губари в нашей камере уже вовсю храпели.
  
   - Давай спать, - зевнул он и отвернулся.
  
   Я тоже закрыл глаза.
  
   - Кузьма, а у тебя баба есть? - вдруг спросил Кравцов.
  
   - Есть, - ответил я.
  
   - Здесь или дома?
  
   - Дома.
  
   - Ждет?
  
   - Пишет. А у тебя?
  
   Кравцов, ничего не ответил или просто уже спал.
  
   На двадцать восьмой день, когда у меня выросла солидная борода, ко мне подошел прапорщик Стуков и сказал:
  
   - Кузьмин, иди домой.
  
   - Куда? - не понял я.
  
   - Иди в свою часть, чтоб я тебя больше не видел.
  
   - А я тебя.
  
   - Если я захочу, то ты здесь припишешься, - сказал он мне безразличным тоном.
   _ _ _
  
   В части, вместо меня, был уже другой хлеборез, и я полностью влился в казарменную жизнь роты. Летом подъем нам играла труба. Василий - музыкант духового оркестра - с вечера начищал свои сапоги и помповую трубу.А в шесть утра, с первыми лучами солнца и утренней свежестью, в открытые окна казарм влетали, по мнению некоторых, б...ские звуки трубы.
  
   А по-моему, это было романтично. Такое можно увидеть только в старых фильмах о Красной армии. Еще сильное впечатление производило на всех то, как старшина делал в роте подъем. "Рота подъем!" - орал он так, что кровати в казарме подпрыгивали, и начиналась паника. На нее было отведено сорок пять секунд, после чего все должны быть одеты и, построившись, стоять по стройке "смирно".
  
   Карасев пытался пародировать эту команду голосом старшины, но выходило плохо. А когда ему за шиворот сунули горящий окурок, то немного получилось. Еще Карасеву пришло в голову записать "подъем" на магнитофон и наслаждаться им дома на диване. Идея была одобрена дембелями.
  
   Каждое утро, кроме воскресенья, на плацу проводилось построение личного состава части. Командир или начальник штаба объявляли проценты выработки каждой бригады и называли по - фамильно нарушителей, пьяниц и самовольщиков, которым назначались различные наказания.
  
   Командир части заканчивал развод всегда одними и теми же словами: "Не хотите работать так, будете работать под дулом автомата!" Потом духовой оркестр из четырех человек играл марш "Прощание славянки", и мы, проходя строем и отдавая честь командирам, шли на КПП. Там мы садились в крытые машины и уезжали на работу.
  
   Наш путь проходил через территорию части морской авиации. У шлагбаума машины останавливались и ждали, пока матрос, с карабином на плече, его поднимет. В это время из кузова машины высовывался Карасев и, добродушно улыбаясь, спрашивал у матросика: "Стоишь, землячок?" Тот отвечал, что стоит, мол, служба такая. На это Карасев ему говорил: "Стой, браток, стой! Хороший хер из тебя получится!" Матросик молча поднимал шлагбаум и машины трогались дальше.
  
   Моим командиром отделения был сержант Миша Гуревич. Наше отделение занималось дренажными колодцами вдоль полосы. Первым делом заводился компрессор, который своим тарахтением создавал атмосферу кипучей деятельности. Мы разбирали лопаты и отбойные молотки и, покурив, приступали к работе.
  
   - Таварыщ сыржант, - кричал Мамедов Гуревичу из колодца, - опять вада, каждый ден вада!
  
   - Так океан рядом, вот и вода, - отвечал тот ему сверху.
  
   Мамедов сунул палец в воду и лизнул.
  
   - Правилна, нымножка салоный, - наморщив лоб, сказал он.
  
   - Ну, значит, это Кузьма сюда поссал, - сказал Гуревич
  
   Мамедов стал плеваться и вылез из колодца.
  
   - Он пошутил, - сказал я Мамедову, - мы же только что вместе приехали.
  
   Тот взял лопату и направился к соседнему колодцу, где уже тарахтел молотком "молодой" грузин Цвания. Мы же с Гуревичем завалились в траву спать, предупредив "молодых", чтоб они, при появлении начальства, нас сразу будили.
  
   "Здравствуйте, любезная моя Катерина Матвеевна!" - засыпал я, и полудрема уносила меня в другую жизнь, к Кате.
  
   "Встать!" - услышала и вычислила моя башка голос комроты капитана Суслова. Я открыл глаза. На фоне голубого неба стоял капитан.
  
   - Вечером зайдете ко мне в канцелярию, - сказал он мне и Гуревичу и, стукнув прутиком по своему сапогу, уехал.
  
   Мы отправились проверять "молодых". Мамедов и Цвания лежали в траве и спали. Остальные работали. Мамедов даже имел наглость снять сапоги и вывесить на голенища свои портянки для сушки.
  
   - Подъем, козлы! - вскипел Гуревич, - бегом до того дерева, потом назад и обратно.
  
   Упитанный Цвания на третьем круге выдохся. Он еле бежал, вытирая слезы белым платком, который был большой редкостью среди "молодых".
  
   - Тащи его на горбу! - дав пинка Мамедову, орал Гуревич.- Сам погибай, а товарища выручай!
  
   - Он тыжелый, моя ныкак не подымат! - отказался Мамедов
  
   Так, с коллизиями, мы отравились на обед.
  
   Обедали в барачном строении, в поле. Цвания при поглощении пищи потел, чего сильно стеснялся. Он вытирал лицо платком и стрелял по сторонам глазами. Плотный грузин страдал от нехватки еды. От этого страдали и остальные молодые солдаты. Неоднократно было замечено поглощение хлеба "молодыми" под одеялом, после отбоя. Тогда их ожидала веселая казнь. Из столовой для них приносили полный бачок хлебных огрызков. Самых изголодавшихся заставляли все это съесть. На время! Кто вперед.
  
   С обеда мы возвращались в благостном настроении. Через действующую взлетную полосу, находившуюся параллельно нашей, переваливаясь с боку на бок, шла полная баба с ведром. За ней, как утята за уткой, семенили дети с маленькими ведерочками. Так они срезали путь, направляясь по грибы. Им, размахивая ракетницей, что-то орал солдат с красной повязкой на рукаве, собиравший тормозные парашюты с приземлявшихся истребителей.
  
   - Ведь аэродромы должны строить не кто попало, а люди с соответствующими профессиями, - ковыряясь спичкой в зубах, рассуждал Гуревич.
  
   - Ну да, - соглашался я, думая написать письма домой, - а вообще мне глубоко плевать на это. Эх, скорее бы дембель!
  
   Придя на место работы, Гуревич посмотрел на солнце, хотел дать какую-то команду, потом плюнул и, свалившись в траву, надвинул пилотку на глаза. Цвания, слушая жаворонка, улыбался чему-то.
  
   - Мамедов спой песню, а хочешь, не пой, - попросил я и, сняв ремень, упал в траву.
  
   Откуда-то рядом уже доносился спокойный храп Цвании. Мамедов, не спеша, снял сапоги, навесил на их голенища портянки, улегся в траву и, задрав голые пятки к солнцу, заорал:

Не грусти салага!

Срок отслужишь свой.

И так же, как и я,

Поедешь ты домой!

  
   - Да нет, - прервал я его, - спой свою, азербайджанскую.
  
   Мамедов запел. Лилась песня, с плаксивыми интонациями и придыханиями, напоминающими песни из индийского кино. Исполняя песню, Мамедов, конечно же, был в мыслях дома. Мы еще не знали, что через несколько лет с этой полосы взлетит перехватчик, чтобы сбить пассажирский "Боинг", из которого посыпятся в океан живые люди и их чемоданы. А пока в небе пели птицы, а в траве пел Мамедов. И может его песня хотела увести всех от того, что должно было произойти. Те, кто за нас все решил, редко слушают песни, а только поют на три аккорда, подыгрывая себе на трех струнах. Маленькая бессмысленность порождает большую, а та следующую, уже жестокую. Цена чужой жизни - ничто. Правильно Кравцов их раскусил.
  
   К концу рабочего дня травмировался Николай Николаевич Николаев. Он отцеплял от машины одноосный прицеп со сварочным аппаратом. Прицеп, перевесив на одну сторону, ударил его по руке. Николая Николаевича увезли в госпиталь, а на земле осталась лежать окровавленная рукавица с его пальцами. Ее бросили под бетоноукладчик, и он аккуратно замуровал все в бетон строящейся взлетной полосы.
  
   Опять была снежная зима. С вечера поднималась легкая метель, а к утру пуржило с ураганной силой. После подъема рота "ходила" в туалет не доходя до туалета. Невозможно было отвернуться от ветра со снегом. Он бил в лицо со всех сторон.
  
   - Ну как, Кузьмин, катаклизм природы? - спросил меня старшина на крылечке казармы.
  
   - Поразительно. Особенно впечатляет всеохватывающая масштабность происходящего, - поделился я с ним своим мнением о погоде.
  
   - Последняя моя зима здесь. Решил уехать, - сказал старшина.
  
   - А кто же за Вас будет? - спросил я.
  
   - Матвеев. Поедет в Симферополь на полгода, учиться на прапорщика, - ответил старшина.
  
   - Рота, стройся на завтрак! - дал он команду, - всем сбиться в кучу по - плотнее. За мной до столовой бегом марш!
  
   Рота ринулась за старшиной. В центре толпы запнулся и упал Карасев. Те, кто бежал за ним, повалились через него. Уже в столовой старшина обнаружил нехватку личного состава. Остатки стада блуждали в метели на плацу.
  
   - Карасев здесь? - спросил нас старшина.
  
   - Да не видать, - ответил кто-то.
  
   - Понятно, - сказал старшина и выбежал в метель.
  
   Через некоторое время он привел остальных. После завтрака старшина сказал, что до казармы нужно добраться тем же макаром.
  
   - Карасев? Будешь замыкающим. За мной бегом марш!
  
   В такие дни мы на работу не выходили. Кто хотел, тот спал, а остальным - шашки, домино и карты. Телевизор "Аврора" сломался. "Катаклизм природы" иногда продолжался до трех суток. Если накануне вечером небо было звездным, то к утру ударял мороз.
  
   Зимнее камчатское утро! Белые макушки сопок озарены красным солнцем, а на земле еще сумрачно. Дыхание спокойной величественности и ощущение человеческой ничтожности! Физически чувствую на себе чей-то вековой взгляд. Кто ты? Куда ты меня ведешь? Высокое молчание! Ищи ответ в себе. Ищи свой путь сам.
  
   До места работы можно идти в строю с закрытыми глазами, продлевая остатки теплого сна. Равномерный скрип снега под сапогами. Одна рука в кармане бушлата, другая за пазухой. В нагрудном кармане Катино письмо, как будто она маленькая притаилась у моего сердца и греет меня.
  
   Вдруг неожиданно влетаю в сугроб. Полные голенища снега. Где-то это уже было. Мороз, люди в колонне и снег в ботинках. Наверное, отступающие французы в 1812 году или мой дед в лагере в 1937-ом. Миг чей-то жизни.
  
   Саша Бойко набил кому-то морду. Больше я ему не нужен.
  
   Я свободен! Вперед, к дембелю!
   _ _ _
  
   А с прапорщиком Стуковым судьба свела меня еще раз. Уезжая домой, в аэропорту, мы, несколько дембелей, на миг потеряли бдительность, разливая вино по стаканам. За этим занятием нас неожиданно застал военный патруль. После шумных дебатов, я был препровожден в известное заведение Стукова.
  
   - Ба! Старые знакомые! - обрадовался начальник гауптвахты, разглядывая мой дембельский наряд. - Гляди-ка, как вырядился! Добро пожаловать в "дембельский номер"! Отдохни с комфортом до утра!
  
   Это была камера временного задержания - кандей. Стены ее были равномерно измазаны жидким битумом и солидолом. Пол был залит мочой, кроме небольшого островка в углу. Все задержанные были в кителях, вывернутых на изнанку. Но это было бесполезно. Не испачкаться было невозможно. На оформление дембельской "парадки" была затрачена не одна бессонная ночь. И вот такой результат.
  
   Утром, купив и переодевшись в кое-какую гражданскую одежду, я вновь торчал в аэропорту.
  
   - Женечка! - услышал я сзади девичий голос и обернулся.
  
   Передо мной стояла Ленка.
  
   - Тебя совсем не узнать в гражданской одежде, - сказала она.
  
   - Ты что здесь делаешь? - спросил я.
  
   - Тебя провожаю, - улыбнулась Ленка.
  
   Она вдруг бросилась ко мне и обхватила за шею.
  
   - Ты не думай, я до тебя не была с Матвеевым. Он замуж меня зовет, как вернется из Симферополя. Ну, передавай привет своей Кате, - засмеялась она.
  
   - А ты своему Матвееву.
  
   - Это будет наш секрет? - улыбнулась она.
  
   - Будет.
  
   Объявили посадку и я заспешил к самолету. У трапа я обернулся. Ленка, подпрыгивая, махала мне рукой.
  
   Через полчаса я навсегда отбыл с Камчатки.
  
   А прилетев в родной город, я поделился своей радостью с таксистом:
  
   - Два года дома не был! Дави на газ, шеф!
  
   - Что, откинулся? - спросил тот, имея в виду тюремный срок.
  
   - Да, - ответил я, имея в виду срок службы в армии.
   _ _ _
  
   С тех пор прошло много лет. Катина племянница, Юлька, раскопала где-то мою фотографию. На ней я был запечатлен в военной форме, с электрогитарой наперевес.
  
   - Дядя Женя, это ты? - сунула она фотографию мне под нос.
  
   - Ну, я.
  
   - А где твой автомат?
  
   - У меня не было автомата, а была гитара. Ещё лопата.
  
   Тень разочарования легла на детское лицо Юлии.
  
   - А что ты делал в армии без автомата? - спросила она.
  
   - Мы строили ВПП.
  
   - А, что такое вепепе?
  
   - Это такая бетонная дорога, по которой разгоняются самолеты и взлетают.
  
   - Куда?
  
   - В небо, Юленька.
   _ _ _
  
   Я иду по улицам города. С неба доносится сильный рев. Это летит эскадрилья свиней с красными звездами по бокам. Плавно взмахивая огромными железными крыльями, они медленно кружат над городом. Между ушей у них укреплены громкоговорители, из которых звучит "Прощание славянки". Из свиней на головы восемнадцатилетних пареньков со свистом падает свинячье дерьмо. "Прячьтесь!" - кричу я им из под арки дома. Вот я вижу в толпе Мамедова, Бойко, Гуревича...пахнет одеколоном "Командор", я оборачиваюсь и вижу старшину. Где-то тут должна быть Надежда Николаевна. Я выскочил из арки и выхватил из толпы госпожу Сорокину. "Вот видишь я ее спас!" - сказал я старшине. "Ну-ну", - усмехнулся он в усы. "Рядовой Кузьмин, почему же вы тогда не занесли мне хлеб?" - спросила Надежда Николаевна. "Мне сказали, что вас нет", - ответил я. "Так вот же я есть!" - смеялась она. Тут я увидел среди снующих людей ту, в черном капюшоне, надвинутом на глаза. Она помечала свиным дерьмом некоторых юношей на выбор. "Ах, ты, б...старая!" - схватил я ее за горло, но мои руки прошли сквозь нее. На крышах домов сидели генералы и корректировали бомбардировочное испражнение летающих свиней. "Я пойду сброшу их с крыши, а ты побереги Сорокину", - сказал старшина. Я обернулся, но ее уже нигде не было. Свиньи перестроились в журавлиный клин и, прихватив с собой старуху в черном, потянулись к югу на войну. Видно не справился старшина с генералами.
  
   Я просыпаюсь в холодном поту. На кухне, не включая свет, пью воду из крана. Подойдя к окну, долго смотрю в открытую форточку на звездное небо.
  
   Я совсем забыл про ту буханку черного хлеба, а она все еще помнит.
  
   * * *
  
  
  
  
  
  
  
  
   24
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"