Тяпков Евгений Борисович : другие произведения.

Вечера на кухоньке близ Лубянки

Самиздат: [Регистрация] [Найти] [Рейтинги] [Обсуждения] [Новинки] [Обзоры] [Помощь|Техвопросы]
Ссылки:
Школа кожевенного мастерства: сумки, ремни своими руками
 Ваша оценка:

  
  
  

"Что за дом притих,

Погружён во мрак..."

В.Высоцкий

  
  
   В московской редакции "Литературного вестника" с начала недели наблюдалась паника. Пронёсся слух, что редакцию должен посетить секретарь ЦК КПСС по идеологии.
  
   В редакции была объявлена тревожная готовность номер один.
  
   Гл. ред. тов. Аполлонов А. Б. (известный в своих кругах поэт, член СП) в приказном порядке категорически запретил всем дамам редакции появляться на работе в брюках, которые могли быть восприняты высоким начальством как "подрывной элемент на идеологическом фронте в борьбе с империализмом".
  
   Зам. гл. ред. тов. Будулаев В. В. (член СП, так же известный поэт, но в других кругах) взял на себя обязанности завхоза и, вопреки возражениям пожарников, распорядился застелить кабинеты "пожароопасным", но красивым и дорогим ковровым покрытием.
  
   Собкор Пронина И. А. (скандальный литературный критик) нехотя взяла на себя ответственность быть инициатором аплодисментов при выступлении гостя, но категорически отказалась от выкриков здравиц в честь партии. "Сами орите!"
  
   Внештатный сотрудник тов. Сидоров (мало кому известный прозаик, член СП) никаких ответственностей на себя не брал. Он вторую неделю находился в творческом запое и писал "в стол" (тс-с!) антисоветский роман.
  
   В четверг в начале рабочего дня в редакции появились молчаливые люди. Они изучили все помещения, заглянули во все шкафы и под все столы, особым спецдезодорантом облагородили запах в туалете и удалились. Тут же по всем коридорам редакции пролетело: "Приехал!"
  
   Визит начали с кабинета главного редактора, где обсудили план посещения. Затем, посетив некоторые отделы редакции, высокий гость и сопровождающие его лица направились в пресс-зал.
  
   С вступительным словом выступил гл. ред. газеты тов. Аполлонов А. Б.
  
   После чего на трибуну взошёл САМ!
  
   Так как свою партийную карьеру он начинал на "стройках Сибири", гость рассказал, как правильно и быстро строить в условиях вечной мерзлоты, как правильно проводить селекторные планёрки, как быстро вникать в самые разные сферы государственной и общественной жизни, как правильно поднимать науку, как правильно развивать образование, как круглый год выращивать овощи, как решать проблемы досуга, и что всем видам спорта предпочитает лыжный. (Аплодисменты.)
  
   Когда все успокоились, то у собкора Прониной И. А. как всегда в неподходящий момент в одном месте засвербело: "надо же, ни слова о литературе, маразматик хренов!" и она, прикинувшись дурой, вылепила:
  
   - Евсей Лукич, - обратилась Пронина к секретарю ЦК КПСС по идеологии. - Вот Вы предельно в откровенной форме доверительно поведали нам стратегические методы Вашей партийной работы в Центральном Комитете коммунистической партии. Вы знаете как нам, журналистам, подчас трудно добыть необходимую информацию для широкого круга читателей. До литературы ли нам, когда негде взять подробные данные советской разведки о секретной разработке в лабораториях ЦРУ коварного вируса СПИД? Почти на всём стоит гриф "секретно", а западные радиоголоса, как обычно, врут.
  
   - Знаю, что врут, - приосанился Евсей Лукич и заулыбался. - Ну, что я могу вам посоветовать? Вы на то и журналисты, чтобы уметь до всего, чёрт возьми, докопаться! (Одобрительный смех в зале.) Но не выходить за рамки идеологической политики партии. Помните! Вся правда - в газете "Правда"!
   (Вялые аплодисменты, два робких выкрика: "Слава КПСС!")
  
   А подвыпивший слесарь Михалыч (Михалков) вдруг вспомнил лозунг из своей молодости и заорал: "Свободу Луису и Корвалану!" После чего он был выдворен из зала и бесследно увезён людьми в штатском в неизвестном направлении.
  
   Незаметный серый человек из сопровождения гостя взял Пронину "на карандаш", пометив в своём блокнотике - (?).
  
   Далее высокий гость высказал неудовольствие тем, что партком редакции неудовлетворительно занимается борьбой с употреблением спиртных напитков в творческой среде, но в этот момент из-за трибуны со звоном упала и выкатилась пустая бутылка с блёклой этикеткой "Портвейн розовый". Аполлонов побледнел: идеологическая провокация! кто?
  
   Евсей Лукич, как опытный партийный работник, этого (как и все в зале) не заметил и в конце своего выступления привёл в пример главному редактору Аполлонову газету "Советский спорт", ткнув пухлым пальцем в рубрику "Лыжня зовёт". Так и сказал: "Перенимайте опыт".
  
   Выкатившуюся бутылку заметил только тот серый человек с карандашиком. Он двумя пальцами взял её за горлышко и поместил в пластиковый пакет. Зам. гл. ред. тов. Будулаев, наблюдая это, с тоской подумал, что на бутылке остались его отпечатки пальцев. Почему? Ещё утром на автобусной остановке он по бескорыстному предложению редакционного слесаря Михалыча прикладывался к ней, опорожнив почти половину.
  
   На другой день Аполлонов слёг с сердцем, Будулаев намеревался покончить с жизнью, Пронина достала по-блату итальянские босоножки, и лишь прозаик Сидоров, благодаря своему отключённому телефону, оставался в счастливом неведении...
   _ _ _
  
   Некогда начинающий "молодой" 42-с чем-то-летний прозаик Сидоров мечтал провести ночь с отъявленной стервой - литературной критикессой Прониной в какой-нибудь провинциальной гостинице с названием "Полёт". Ночь обещала быть бурной!
  
   Так всё и случилось.
  
   Брюк он снять не успел, только расстегнул. Она убила Сидорова портфелем с рукописью его нового романа. Но, не совсем. На следующее утро Сидоров очнулся знаменитым, но об этом не догадывался!
  
   В номере он был один. Критикесса Пронина таинственно исчезла вместе с его рукописью. А, может, уже выехала за пределы...
  
   Неужели за "бугор"? - похолодел прозаик. Не дай Бог её схватят на границе, обнаружат при ней крамольный роман, закуют в кандалы, бросят в застенки КГБ и подвергнут... Страшно подумать, чему они её подвергнут.
  
   Вечером в дубовом зале ресторана ЦДЛ он столкнулся с известным в богемных кругах поэтом Будулаевым. Поэт, как и следует всем богемным поэтам, был с подскочившим давлением, но тщательно выбрит. Он с радостью набросился на Сидорова:
  
   - Всё тот же творческий застой, пьянство, женщины? Низко летаете, батенька! Посмотрите на себя, вы погрязли в говне, заросли, как медведь в лесу, и ко всему, по всей вероятности, у вас расстройство кишечника, - поморщив нос, пожурил поэт прозаика. - Сегодня угощаю! Идёмте! Жигулёвского? Водки? Леночка! Организуй столик!
  
   - Отстань, не до тебя, - сказала администратор. - Обратись к Адику!
  
   - Адик! Где Адик?! - скомандовал поэт.
  
   - Заткнись, где Пронина? - молвил утомлённый прозаик.
  
   - А вот с этого бы и начинал! Прошка сегодня "утренней лошадью" вылетела в Париж. Да-да, голубчик! Вот только Вас, батенька, забыла прихватить!
  
   - Зачем вылетела, кто её выпустил? - удивился Сидоров.
  
   - В служебную командировку-с, с целью освещения в советской прессе международной книжной ярмарки, - пояснил Будулаев.
  
   О случае в гостинице "Полёт" поэт Будулаев ещё наслышан не был. А когда услышал, то подумал: провал это или взлёт Сидорова. Беспокойство окутало его! От критикессы Прониной многое зависело в литературной жизни Сидорова и его ближайшего творческого окружения в лице поэта Будулаева и пр.
  
   Вся московская окололитературная общественность с нетерпением ждала рецензий в адрес последнего романа Сидорова, расползшегося по столице ксерококопированным "самиздатом". Редактор Аполлонов даже успел тиснуть отрывок из романа в "Литературном вестнике", после чего "с верху" поступил запрет на публикацию, и гл. ред. газеты тов. Аполлонов А. Б. был уволен "по несоответствию". Секретариат Московской организации Союза писателей, обсудив, не читая (за неимением текста), роман, постановил:
  
   1. Осудить роман Г. Сидорова "Голубой подрясник", оскорбляющий нашу страну и достоинство советского человека. Г. Сидоров призывает советских людей к неповиновению власти, решив, очевидно, посмеяться над всеми советскими людьми за имевшие место деформации в нашей стране. Г. Сидорову чужды патриотизм и беззаветная преданность советского народа своей социалистической Родине. Роман Г. Сидорова "Голубой подрясник" является злостной клеветой на советский общественный строй и Советское правительство.
  
   2. В связи с вышеизложенным фактом выразить недоверие редколлегии газеты "Литературный вестник".
  
   3. Считали бы необходимым, чтобы Идеологический отдел ЦК КПСС и Министерство культуры СССР более решительно выступали против антисоветской пропаганды и шельмования советского народа в средствах массовой пропаганды, оказывающих отрицательное влияние на настроение советских людей, их отношение к труду, и порождающих у них недоверие к партии и чувство безысходности.
  
   4. Поручить Президиуму Совета Московской писательской организации направить это решение в Идеологический отдел ЦК КПСС, Министерство культуры СССР, партийную организацию газеты "Литературный вестник".

Секретариат Московской организации Союза писателей.

  
   Читатель был жутко заинтригован. В воздухе Москвы запахло "жареным".
  
   А дело было в том, что Сидоров в своём романе прямо намекнул, хе-хе, (заткните уши детям!) на гомосексуальную связь Первого секретаря горкома партии с настоятелем местного Православного храма. Причём святой отец (заткните уши детям!) в греховной связи был партнёром "пассивным". Короче, иными ловами, Первый секретарь просто "трахал" святого отца даже в Рождество, Пасху и в Великий пост!
  
   Поэтому Пронина и увильнула с рукописью из номера Сидорова, проигнорировав даже секс, который она, как и все стервы мира, тайно обожала.
  
   - Додогой дъуг, Пьёшка так пъёсто не исчезает! Штой-то будет! Готовьтесь уже, - предупредил поэт Будулаев несчастного прозаика Сидорова.
   Как всегда, после первой рюмки, поэт переставал себя контролировать, и самопроизвольно переходил на одесский говор...
   _ _ _
  
   Читателей, конечно же, интересует, начало истории любви литературного прозаика и литературной критикессы?
  
   И так:
  
   Она была выше Сидорова на голову и младше на пятнадцать лет. Он подпрыгивал и целовал её в щёку, будто невзначай касался её груди и незаметно проводил рукой ниже спины. Всё у неё находилось высоко. И губы, и грудь, и попа.
  
   Ирина, конечно, делала вид, что не замечает этой его обречённости и всё позволяла. А что оставалось делать девушке такого высокого роста? Правильно. Только позволять! Не всем, конечно, а выборочно.
  
   Он чуть постоял "на краю" и сиганул в пропасть Большой Любви. Без парашюта! Только руки расставил, как крылья, чтоб не больно грохнуться. И грохнулся. Да ещё как! Даже воронка образовалась. В голове.
  
   А Пронина, тем временем, была неприступна. До, извините меня, безобразной её безответности, которую она успешно разыгрывала. Эта - опять извините - рыба, хотела заглотить Сидорова целиком, даже с его плохо начищенными туфлями. Рыжая акула безраздельно хозяйничала в голубом бассейне жизни Сидорова, просто плескалась, как медуза на пляже!
  
   Читателей, а скорее читательниц, конечно же, интересует, как выглядел прозаик Сидоров? Описываю:
  
   Вы, может, видели в советских фильмах артиста Брондукова, который с утра орал: "Афоня! Гони рубль"? Вот так он и выглядел.
  
   Он даже, - о, Боже, зачти это Сидорову на небесах! - хотел Пронину удочерить! "Дочка Иришка, вот тебе плюшевый мишка!"
  
   Нет, Пронина была женщиной, а не ребёнком, при всём - красивой и необыкновенной! Даже её изысканная стервозность была ей к лицу, на котором она успешно изображала полное безразличие на чувства прозаика, пока тот не решился на первый решительный шаг в своей жизни. Он был готов на всё, вплоть до сладкого суицида! Он бредил Прониной до потемнения в глазах и слабости в ногах!
  
   И вот однажды, застав её одну в кабинете...
  
   - Ириша, можно Вас попросить? - пошёл пятнами Сидоров.
  
   - Нет. У меня статья в номер горит, - сообразила Пронина.
  
   Сидоров упал и умер. "Вот так всегда!" - подумала Пронина, откачивая прозаика нашатырём. Сидоров, чувствуя её дыхание и тёплую ладонь на своём затылке, решил ещё с минуту оставаться мёртвым. Затем очнулся и простонал:
  
   - Я хочу Вас, безумно, всего один раз, на память о нашей встрече! Умоляю, сжальтесь надо мной! Позвольте мне обладать Вами? Поверьте мне, я напишу грандиозный роман о нашем романтическом свидании!
  
   Пронина сжалилась:
  
   - Переспать, что ли? - спросила она.
  
   - Да! Сильно-сильно!
  
   - Хорошо. Два раза. Но не сильно. Когда сильно, всегда получается быстро, - объяснила Пронина.
  
   - Мне хватит одного раза! И я готов умереть за это! Вы поймите, мне главное не секс, а память о Вас!
  
   - Умирать не надо. С одного раза я не пойму тебя, - объяснила ему критикесса. - Или с двух раз, или ни разу, - щёлкнула она прозаика своим коготком по носу. - Рукопись принесёшь мне, вплоть до всех черновиков.
  
   - Я согласен на два раза и более! - прошептал Сидоров, теряя сознание.
  
   - Договорились, - сказала Пронина и, набрав в рот воды, брызнула на него. - Тогда ты будешь у меня постоянным любовником. Но предупреждаю: я не люблю секс с презервативом! Поэтому тебе нужно будет собрать все медицинские справки и не изменять мне!
  
   - Ирина, Вам невозможно изменить! - вернулся к жизни прозаик.
  
   - Всё всегда возможно, - спокойно возразила критикесса, поправляя свою сбившуюся причёску...
   _ _ _
  
   По понедельникам, за час-полтора до обеда, "замахнув сто пятьдесят" и ослабив на одну дырочку брючный ремень, генерал-майор госбезопасности Порожняк выходил из своего кабинета и по переходу шёл в подвалы внутренней тюрьмы Лубянки.
  
   Это был маленький трехэтажный дом во дворе, окруженный со всех сторон основным зданием. В нескольких камерах-одиночках, расположенных на двух этажах, держали заключённых перед судом, который проходил в помещении, отделённом от тюрьмы небольшим коридором и коротким лестничным маршем.
  
   В сталинские времена приговор приводился в исполнение на другой стороне Лубянской площади в подвале дома Военной коллегии. Подземный переход, идущий под всей площадью, под всеми коммуникациями и переходами метрополитена, соединял его с основным зданием КГБ. Для кого-то это был последний путь.
  
   По заведённому тогда распорядку убивали здесь только в короткий промежуток между полуночью и двумя часами, в самое тёмное время. Происходило это простым и нехлопотным манером - из пистолета стреляли в затылок.
  
   После убийства трупы несчастных вывозились в автофургоне с надписью "Продукты". В подмосковных рощицах (секретных объектах), их сваливали в общие ямы и, облив известью, закапывали.
  
   Иногда генерал останавливался, оглядывался, громко выпускал кишечные газы, закуривал и задумчиво смотрел на фонарь в потолке.
  
   Боже мой, с какими людьми приходилось "общаться" в этих подвалах! Не имена, а история страны!
  
   Революционные соратники Ленина, светила науки и искусства, высший командный состав РККА, их, хе-хе, жёны! Подумать только, самому Тухачевскому здесь зубы выбивал! Все прошли через мои руки, сапоги и ширинку.
  
   А сейчас кто? Опять какой-то еврей. Мало что ль их было? Будто других нет. Ведь горы других, поля необъятные! Выдёргивай любого, стряпай дела и получай награды с поощрениями!
  
   Генерал уже второй час лично по былой старой привычке допрашивал правозащитника Рыбкина (Фишмана). Сапогами. Почему лично? Это уводило его в сентиментальные воспоминания об его далёкой энкэвэдэшной молодости конца тридцатых годов. Жизнь тогда была сытая, пьяная, вольная. Для сотрудников госбезопасности.
  
   Притормозив махать ногами, Порожняк закурил и пустился в воспоминания, обращаясь к молодой стенографистке Шустовой:
  
   - Вы знаете, Тамара Захаровна, не тот нынче еврей пошёл. Бывал здесь у нас в 38-м один еврей, не чета этому. Известный поэт Мандельштам. Вот послушайте:

"Мы живём, под собою не чуя страны,

   Наши речи за десять шагов
   не слышны,
   А где хватит на полразговорца,
   Там припомнят кремлёвского горца.
   Его толстые пальцы, как черви,

жирны ...

   А слова, как пудовые гири, верны.
   Тараканьи смеются глазища,
   И сияют его голенища...".
  
   - Его и бить было приятно. Вёл он себя жалко, всякую чушь нёс, брюки с него спадали. Помню, на пол упадёт, бьётся, слюни пускает. Симулировал, значит, а может, нет. Удовольствие, знаете ли, наблюдать унижение таланта, когда сам дерьмо.
  
   На последние слова генерала стенографистка удивлённо вскинула брови.
  
   - Ха-ха-ха! - хохотал старый гэбэшник. - Да, милочка. В отличие от всех сотрудников, работающих в нашей "конторе", я не скрываю этого. Почему? Жизнь прожита, и теперь "всё равно, что повидло, что говно".
  
   В 39-м случился у Порожняка ещё один еврей - театральный режиссёр Мейерхольд.
  
   Из речи В.Э.Мейерхольда на Первом Всесоюзном съезде режиссёров 13 июня 1939 года:
  
   "...То, что происходит сейчас на сценах лучших театров Москвы...это бездарно и плохо. И это убогое и жалкое нечто, претендующее называться театром социалистического реализма, не имеет ничего общего с искусством. Охотясь за формализмом, вы уничтожили искусство! Вы, товарищи коммунисты, по-видимому, плохо осведомлены о том, чего хотят товарищи рабочие. Вот обращение ко мне рабочих завода, у которых мы выступали. Они просят давать вещи драматические или комические, но никоим образом не назидательно- политические".
  
   В. Э. Мейерхольд - с одной стороны, являлся коммунистом и почётным красноармейцем, с другой стороны был яростным театралом.
  
   "Что же, товарищи коммунисты, вы хотите такие пьесы, чтобы рабочие перестали ходить к нам в театр? Вы, товарищи коммунисты, по-видимому, плохо осведомлены о том, чего хотят товарищи рабочие".
  
   Только Мейерхольд мог произнести такую смелую речь, ибо бояться ему было нечего, так как посадить почётного красноармейца в тюрьму неудобно, а выслать за границу - так он отлично и там устроится, и потеряет лишь Москва.
  
   "Однако ошибался, сволочь еврейская!" - вспоминал генерал былое.
  
   На другой день Мейерхольд был арестован и канул в небытие.
  
   А через неделю по приказу свыше молодой сотрудник НКВД по фамилии Порожняк проник в квартиру Мейерхольда с целью убийства его жены - очень известной актрисы. Когда он увидел красивую женщину, то подумал: не пропадать же, хе-хе, добру.
  
   Изнасиловав актрису, Порожняк заставил её тщательно подмыться в ванной и привести себя в порядок. Затем нанёс ей семнадцать ударов ножом.
  
   Некто, подозреваемый в этом убийстве, был вскоре задержан и дал признательные показания.
  
   Следователь по этому делу спросил избитого подозреваемого: зачем ты её убил? "Дык, шпиёнка она!" А зачем изнасиловал? "А щоб ёй не повадна было! И приятность кака-никака! Век мечтал таку бабу иметь! Чистая". Молодец! Так и запишем. Как тебя? "А рязанские мы! Не убивал я ту бабу". То убивал, то не убивал. Так как писать? "Эх, бля, хрен с тобой, падла. Пиши: убивал". Так и пишу: убивал. А, за падлу ответишь. Не перед судом, передо мной, в ПОДВАЛЕ. Сёдня, ночью. Вон окно. Погляди в последний раз на небо. "Увести!".
  
   Об этой истории Порожняк помалкивал. Выглянув за дверь, он крикнул:
  
   - Лейтенанта Тютина из 9-го отдела, ко мне!
  
   - Старший лейтенант Тютин по Вашему приказанию прибыл!
  
   - Тютя, ты ссы ему пока на голову, - кивнул Порожняк на лежащего без сознания, закованного в наручники Рыбкина.
  
   - Кому? - не понял ст. лейтенант.
  
   - Эх, товарищ, старший лейтенант! Кто у вас в училище замполитом был?
  
   - Полковник Гнедых.
  
   - Он-то гнедой, а вот ты - мерин сивый. Ссы, кому приказал! Урод долбанный!
  
   - Куда? - расстегнул верхнюю пуговицу брюк ст. лейтенант.
  
   - Ему на башку. Подследственному. Помнится, дедушка твой замечательно это исполнял на головы учёного Вавилова и прочих Тухачевских. Продолжай фамильную традицию! Тебя может носом тыкать! Идиот!
  
   - Есть продолжать! - козырнул лейтенант двумя руками поочерёдно.
  
   Тютин расстегнул ширинку и вынул свой бледный член.
  
   - Отставить! - скомандовал генерал.
  
   - Побойтесь Бога! Что вы делаете? - очнулся подследственный.
  
   - Изо всех сил хотел бы его побояться, любезный вы наш антисоветчик, да вот никак-с! - ответил ему генерал, закурил и пустился в рассуждения. - Кто, по-вашему, есть Бог? Вот, к примеру, возьмём меня. Я даю жизнь Человеку, оплодотворяя женщину, и я забираю жизнь, убивая его. Но, я не Бог. Я - Бог только в те минуты, когда совершаю одно из этих двух действий! В остальное время я - дерьмо, то есть продукт химического распада. И вот тут уже он надо мной Бог. Извините, что оскорбляю ваши религиозные чувства, но выходит, что ваш бог - Бог дерьма! Следовательно, ... что, следовательно, Тютин?
  
   Тютин, наморщив лоб, свел зрачки к переносице и сконцентрировал мысль.
  
   - Следовательно, - бога нет, - выдали мозги начинающего гебиста.
  
   - Как ты глуп, Вовочка, бог всегда был, есть и будет. Он необходим народу, как опиум, по меткому высказыванию Ленина, кол бы ему осиновый в зад, - сказал Порожняк. - Тамара Захаровна, а каковы будут ваши соображения по этому вопросу?
  
   - Следуя вашей логике, что бог является Богом Дерьма, то, стало быть, его место на параше! - ответила Шустова.
  
   - Браво, милочка! - воскликнул генерал. - Берите пример, Тютин - Тётин - Дядькин! В огороде бузина, в Киеве, не дай бог, харя твоя!
  
   Стенографистка оживилась:
  
   - Инцидент облегчения старшего лейтенанта на голову арестованного в протоколе фиксировать?
  
   - Тебя, Шустова, нельзя хвалить. Как вы смотрите, лейтенант, может нам с вами "зафиксировать" Томочку в обед на письменном столе, как "врага народа"?
  
   - Положительно смотрю! - возрадовался Тютин. - Приятна, но глупа-с!
  
   - Ты, харя бледная, кто глупа? Разрешите врезать ему, товарищ генерал? - возмутилась Шустова.
  
   - Успокойся, врежешь ещё, - сказал Порожняк.
  
   - А чего ждать, давайте врежу, и фиксируйте прямо сейчас и в обед тоже! - проявила инициативу стенографистка. - Хоть ротой заходи! Томлюсь, товарищ генерал, потею подмышками.
  
   - Помолчи, дура! Тебе лишь бы не работать. Настучу я на тебя мужу!
  
   - Да он давно догадывается, за что звания получает, - ответила Шустова.
  
   - Доволен хоть? - поморщился генерал.
  
   - А куды ему деваться? Майора теперь у меня просит.
  
   - Арестованного прикажете унести? - озаботился Тютин.
  
   - Пусть валяется, он не помешает. Значит, майора, говоришь?
  
   - Ага, майора! К первомайским праздникам! - размечталась Шустова.
  
   Генерал прикурил потухшую сигарету и хотел подойти к окну, но, вспомнив, что он в подвале, подошёл к Шустовой, сложил губы трубочкой и задумчиво выдохнул сигаретный дым ей в лицо.
  
   - Милая Тамара Захаровна, у меня к вам будет личная просьба.
  
   - Боже ж мой, всегда рада! - привстала Шустова.
  
   - Оросите антисоветчика Фишмана своей тёплой струйкой мочи. Короче, обоссы его обильной струёй. Я думаю, Фишману будет приятнее, если это сделаешь ты, а не лейтенант.
  
   - Как это? - растерялась секретарша.
  
   - Каком сверху. Задери юбку, сними трусы и присядь над его башкой! - объяснил генерал.
  
   - Только, Тамара Захаровна, исполните это грациозно, чтоб не обидеть нашего подследственного, - попросил Тютин. - И ему и нам приятно-с!
  
   - Да-да, исполни художественно, с прогибом спинки, - добавил Порожняк.
  
   - Разрешите исполнять?! - задорно вскричала Шустова.
  
   - Исполняйте, милочка. После выполнения задачи доложите по полной форме.
  
   - В письменном виде тоже? - уточнила "милочка".
  
   - Тоже, отдельным документом.
  
   Генерал Порожняк, глядя на голый зад Шустовой, тронутый лёгким целюлитом, опять скомандовал "отставить" и ударился в приятные воспоминания:
  
   - Как-то Лаврентий Палыч собрал нас, тогда ещё молодых чекистов, и провёл занятия на предмет того, как подавить волю подследственного и склонить его к любому признанию. Так вот, Володя, одним из многих методов было совершение полового акта у него на глазах. Нет, не с его женой или дочерьми, а с секретаршей, ведущей протокол допроса. Причём не насильственно, не грубо, а в приятном согласии, будто и нет подследственного рядом. И тот, глядя на это, сознаёт весь ужас и безысходность своего положения, всю бессмысленность своего появления на свет, даже всю бессмысленность бытия. Как, а? Тонким человеком был наш нарком. Сволочь, одним словом.
  
   - Товарищ генерал, это прекрасная тема для диссертации! - воскликнул Тютин.
  
   - Вот и дерзай, а пока приведи подследственного в чувство, а вы, Тамара Захаровна, оголитесь не полностью, а только под юбкой. Ебать тебя будем.
  
   Генерал ослабил ремень, выпустил на свободу живот, расстегнул ворот рубахи.
  
   - Послушай, чекист Тютин, что тебя толкнуло на поприще госбезопасности? Боль за Отчизну или корысть власти? Что тебя толкнуло на это? Объясни старику.
  
   Генерал по-отечески любил этого молоденького исполнительного чекиста, который частенько, хе-хе, застенчиво отводил взгляд в пол. Далеко пойдёт, думал о нём Порожняк, ещё и через меня перепрыгнет. Я что, я своё в жизни отгадил. Теперь спокойно можно уходить на заслуженный отдых. А, этот молод! За горло возьмёт. Всех. Хотя смешон, как провинциальный клоун. То, бишь, - жалость вызывает! Дед у меня тоже был скрягой. Наши псы его и расстреляли в 37-м. А ведь по духу он им как бы свой был. Стучали тогда друг на друга безбожно, как и сейчас. Ничего не изменилось, да и не изменится никогда. На том и стоит, падла, Русь.
  
   Тютин тем временем озадачился:
  
   - Зачем, спрашиваете, я в органы подался? Отвечать честно, товарищ генерал? - принял стойку "смирно" гебист.
  
   - Честно. Ну, приври, всё равно угадаю, сошлю в Сибирь, размажу по стенке!
  
   - Корысть в жилплощади и в мелких вопросах бытия, товарищ генерал.
  
   - Ага. Ясно. Ну что ж, тогда принимаю на довольствие. А теперь перечисли мелкие вопросы.
  
   - Сосед, падла, по роже дал в седьмом классе. За сестру. Посадить бы его!
  
   - За что дал?
  
   - Да, под юбку к ней залез, она рёв на всю округу подняла. Недотрогой прикидывалась. А позволяла всем! Но мне, тварь хохлятская, отказывала!
  
   - Ладно, соседа посадим. А с сестрой что делать?
  
   - Тоже б надо, но поиметь сначала дуру хочу. Стосковался! Не могу простить!
  
   - Ладно. Поимеем вместе и посадим. Раз восемь поимеем и разов восемь посадим. Свободен, пока.
  
   - Как свободен?! Вы же Шустову обещали? - вскричал Тютин.
  
   - Пошёл вон!
   _ _ _
  
   Париж, конечно же, Пронину не удивил. А чем можно удивить русскую бабу, которая "на взводе"? Тут тебе всё: и Елисейские поля, и Булонский лес, и Эйфелева башня, Сена, мосты, магазины, - ан нет! Под руками - точнее на животе под блузкой - горела рукопись Сидорова. Просто саднила.
  
   До обеда критикесса оббежала все французские издательства. После обеда все немецкие, находящиеся в соседней Германии. И дело было сделано! Пронина победила! Без всякой подмазки. Как?
  
   Она просто отхлестала мюнхенского издателя рукописью по морде, выматерилась по-русски, плюнула на пол офиса, зашвырнула рукопись в секретаршу и благополучно скрылась на такси.
  
   - Соберите все листы, - сказал шеф секретарше. - Хотя я это не читал, но чувствую, - надо срочно издавать! Второго такого цунами я не выдержу.
  
   Прониной на рукопись было плевать! "Я критикесса. Зачем я должна на своих плечах тащить Сидорова по Европам?" - думала она. "Хоть я родилась в год ЛОШАДИ, но я не лошадь! Я женщина!"
  
   В номере отеля "Шератон", сбросив с себя всю одежду, она плюхнулась на огромную мягкую кровать и подумала: "только Сидорова мне здесь и не хватает!" Она достала его фотографию и стала мастурбировать купленным в секс-шопе Парижа фаллоимитатором. Ну? Ну?! Нет, это не для русских баб, лучше пальцем! "А, может, я его люблю?" Тут же налетела свора маленьких человечков и стала бить её по голове: не любишь, не любишь, не любишь! "Люблю, люблю, люблю, люблю, люблю - ю - у - ууу!!!" - утонула Пронина в оргазме. Обняв подушку, она сразу же заснула, прошептав уже во сне: "Сидоров, ты мой навеки!"...
  
   Через месяц роман Сидорова вышел в двух иностранных издательствах!
  
   Пронина вернулась в Россию тихо: "Не время греметь фанфарами!"
   Через день её вызвали на Лубянку и без обиняков спросили: "Как мог издаться антисоветский роман Сидорова за рубежом?"
  
   Этот вопрос ей задал сам генерал Порожняк. Пронина тут же повела своим изящным носиком и парировала: "Хоть вы и по матери Сухих, но туалетной сыростью от вас тянет, гражданин гебист!"
  
   Генерал Порожняк звоночком вызвал адъютанта.
  
   - Немедленно арестовать! В одиночку. На хлеб и воду, гадину!
  
   - Ха-ха! - сказала Пронина гебешнику. - Поднимется международный скандал, тебя понизят в должности, и твоя новая молодая жена будет наставлять тебе рогов ещё больше, чем до этого!
  
   - Откуда тебе известно про "рога до этого"?
  
   - А ты в зеркало взгляни?
  
   Порожняк подошёл к зеркалу и увидел на своей голове ветвистые рога пятнистого оленя. Он побледнел и, не веря зеркалу, стал трогать их руками. Рога были настоящими.
  
   - Послушайте, товарищ Пронина, а если я Вас отпущу, они пропадут?
  
   - Ха-ха! - сказала критикесса. - Никогда! Они просто станут невидимыми.
  
   - Согласен. Вы свободны.
  
   - Но, учти, Порожняк, в любую минуту я могу придать твои рога огласке!
  
   На улице Пронина улыбнулась весеннему солнцу. Генерал КГБ был у неё в руках. Она взглянула на часы, поймала такси и помчалась обрадовать пребывающего в глубоком несчастье Сидорова...
  
   Критикесса не знала, что Сидоров изменил ей в тот же день, когда признался в любви. Изменил с её подругой Юлечкой Розенбаум, бывшей сокурсницей Прониной по журфаку МГУ. Ему просто необходимы были сведения, зачем Пронина так интересуется его ещё незаконченной рукописью романа.
  
   - Всё дело в том, что там у тебя содержится ТАЙНА.
  
   - Но, прости меня, ведь о ней ещё не написано ни строчки?
  
   - Тем не менее, об этом уже шепчутся. Давай-ка, опять приляжем в постель?
  
   - Извини, но критикесса предупреждала меня об измене.
  
   - Но, ты только что изменил ей со мной, и кто она такая, чтобы влезать в нашу жизнь? Она - комок дикой сумасбродности и ни капли подпольной конспирации, - проговорилась бывшая сокурсница Прониной.
  
   - Простите, милочка, но я привычен опасаться разгромной критики моего творчества! К тому же, как вы знаете, у нас в стране литературная критика и политическая цензура - родные сёстры, что весьма чревато на предмет смены места жительства на районы крайнего Севера. Да, Ирина уступает некоторым звёздам киноэкрана в красоте, но она интересна! Во всём! И не только в том, что находится у неё под юбкой. И ни в какой вашей конспирации она не нуждается!
  
   - Дурачок, никакой цензуры здесь нет! Ложись давай, мой нежный?
  
   - Милая девушка, цензура давно сидит под нашим одеялом! Вот загляньте-ка? Видите, вон там, в уголке, глазки светятся, как у кошки? Это она!
  
   И Сидоров с "милой девушкой" ловили её всю ночь! Мне, как автору, неудобно перед читателем, что мой герой изменил Ирине Прониной с её подругой. Но, поверьте, подруга была достойна Сидорова! Она поймала цензуру за хвост!
  
   - Ой, а-а! Хватай её! Держи! Царапается, ворона, овца нечёсаная!
  
   Цензура была натуральная, живая, потная, смоченная импортным дезодорантом, как все жёны членов ЦК КПСС.
  
   - Кто тебя заслал, сволочь ты, скользкая?
  
   - Кэгэбе.
  
   - Зачем?
  
   - Следить за прозаиком Сидоровым.
  
   - Что выследила?
  
   - Некоторую туманную идейную связь с поэтом Будулаевым.
  
   - Гомосексуальную?
  
   - Нет, но желательно, что бы так! Для компромата. Начальство требует.
  
   - Ну, и что будем с ней делать? Убивать её надо! - расстроился Сидоров.
  
   - А может продать её Будулаеву под видом творческой Музы?
  
   - Не стоит, продешевим. Применю-ка я к ней некоторые половые излишества! Её харя чем-то напоминает мне жену министра культуры! Потом слегка придушим, завернём в половик и спустим в мусоропровод. Пусть побудет в шкуре народа!
  
   Цензуру ожидало ужасное. За все семьдесят лет советской власти. Она упала на колени и распустила сопли: "Долой тоталитарную систему и шестую статью конституции, свободу узникам совести..."
  
   - Плюнь на неё, не пачкайся! Россия ждёт от тебя великого романа!
  
   - Ты права. Завтра же и засяду за письменный стол. А этой дай пинка, размажь помаду по харе и плюнь в рожу
  
   - Не забывай, что она осведомитель "конторы"! Сдаст с потрохами!
  
   - Тогда поправь ей парик и отпусти на хрен.
  
   Так один из провинциальных русских писателей, приехавший лет десять назад покорять Москву, взялся за написание "антисоветского пасквиля".
  
   Да, совсем забыл, - при расставании девушка записала Сидорову конспиративный адрес, сказав: "Приходите, там будут все свои"...
   _ _ _
  
   Дочь генерала КГБ Порожняка - Антонина с малых лет подтирала задницу, хе-хе, своими трусами. Это перешло к ней по-наследству от папы. Хотя по правую руку от унитаза постоянно висел рулон подтирочной бумаги.
  
   - На, стирай эту гадость сама! - хлестала мать трусами по морде дочери. - Уж к тридцати подвалило, а всё в девках ходишь, женихов всех пораспугала своим сраньём! Тьфу, срамота одна!
  
   Не могла понять несчастная женщина, что хлещи-нехлещи трусами дочь, а против природы не попрёшь. Никакое воспитание Вестминстерского королевского двора и других великосветских дворов Европы, не в силах были бы одолеть морозоустойчивые (сказались удобства во дворе) гены гебешника Порожняка.
  
   Ходили слухи, что существует глубоко засекреченный банк спермы чекиста Порожняка для эмбрионов ребятишек-кегебишек, и что порода самок, чьи яйцеклетки использовались в эксперименте, значения не имела. Но, самая страшная тайна (заткните уши, вы этого не слышали, а я не говорил) это то, что сотрудник 9-го отдела КГБ ст. лейтенант Тютин В. В. таким способом, хе-хе, на свет и произошёл!
  
   Но, если это правда, тогда почему же Тютин получился невысокого роста при здоровенном биологическом отце? Одно из двух: или всё враньё, или особь женского пола, задействованная в эксперименте, в начальном периоде своей жизни перенесла африканскую форму рахита. Острейшую.
  
   Вся диссиденствующая общественность столицы ночами на своих кухнях терялась в догадках, пока вхожая в их круги критикесса Пронина, со свойственной ей лёгкостью, не нашла простой выход из тупика: "Что тут голову ломать? Надо подсмотреть, подтирается ли Тютин своими трусами, когда сходит в туалет "по-большому", и весь секрет КГБ будет раскрыт".
  
   Антисоветские отщепенцы примолкли, разинув рты, и Пронина вкратце поведала им внутрисемейную тайну гебиста Порожняка.
  
   "Как ты это раскопала?"
  
   Никак. В детском возрасте Ирочке Прониной случилось отдыхать с Тонечкой Порожняк в пионерском лагере "Артек" и какать в одном туалете. Вот и всё.
  
   Через пару дней все вражеские радиоголоса, продираясь сквозь советские "глушилки", на всю Москву и другие города стран Варшавского договора, деликатно, хе-хе. сообщили о постоянно испачканном фекалиями нижнем белье членов семей генералов, полковников, майоров и прочего офицерского состава КГБ СССР.
  
   А началось всё в октябре 17-го.
  
   "Революционные массы", захватившие тогда власть, о нижнем белье, кроме своих вонючих портков, никакого понятия не имели. Особенно о женском.
  
   Доподлинно известно, что нижним бельём пользовались Ульянов (Ленин), по причине университетского образования и Бронштейн (Троцкий), по причине принадлежности к еврейскому сословию.
  
   Об остальных "революционерах", включая председателя ВЧК тов. Дзержинского, история замалчивает.
  
   В секретных архивах КПСС вскользь упоминается о том, что Сталин, соблюдая традиции горцев, принципиально не носил нижнее бельё вплоть до 5-го марта 1953 года. Бельё на "вождя всех времён и народов" напялили уже после этой даты.
  
   Ленин после октябрьского переворота стал подмечать, что некоторые граждане молодой советской республики, носящие чистое нижнее бельё, косо поглядывают на его делишки, затеянные им в ночь с 24 на 25 октября 1917 года (по ст. стилю).
  
   Это были такие личности как: философы - Бердяев, Франк, Ильин, о. С. Булгаков; историки - Флоровский, Мякотин, Боголепов; а так же учёные, экономисты, врачи, писатели, короче - "отдельные слои прогнившей буржуазной интеллигенции", тогдашние "антисоветчики и контра", затаившаяся оппозиция. Они знали подноготную ленинской "братвы". Как те, почувствовав, что в России из-за войны и Февральской революции сложилась благоприятная обстановка, быстренько вернулись из эмиграции с огромными германскими "бабками" и, воспользовавшись слабостью Временного правительства, сумели арестовать его, разогнать Учредительное собрание и таким образом захватить власть. Ветры кровавых перемен подули над Россией.
  
   Вот цитаты из детских сочинений ноября - декабря 1917 года на тему "Что я знаю о русской революции", написанные учениками четырёх московских средних учебных заведений подготовительного и первых трёх классов (в возрасте от 8 до13 лет), собранные учителем В. С. Вороновым. Орфография подлинников.
  
   "...солдаты бежали с фронта и совсем не стали слушаться офицеров. Сначала это казалось всем позорным, были облавы на дезертиров, но потом все свыклись". "...солдаты убёгли от немцев и стали всем торговать на улице и везде". "Наши солдаты стали ограблять свой народ". "Я раньше всегда любил русских солдат, больше всех любил их и ихние храброе войско, а теперь они стали презрительны". "Всё шло хорошо, только вдруг в конце октября началось двухнедельное большевистское возстание. Мы всё востание не ходили в училище". "Вдруг пришли солдаты обыском. Пришли к нам в квартиру. Мы пили чай. Вошли в столовую, держа револьверы на готове. Мама упала в обморок. Ушли из дому ни с чем. Целую неделю была стрельба". "Все эти дни выходить из дому было опасно и мы не могли достать хлеба, четыре дня мы питались картофелем. По ночам мы спали нераздеваясь". "...красногвардейцы ездили по лавкам отбирали муку, крупу, чай, сахар, яйца, масло и все нужные главные препасы и вываливали капусту на пол". "Много мы видели разбитых и ограбленных магазинов. Видели разрушенные дома на Никицкой. Трупы лежали в анатомическом театре и в покойнических и там была очередь". "После революции нам была дана свобода мы всеми силами должны были работать на благу родины". "...Начали воевать брат с братом чистой русской крови. Меньшевики пытались освободиться, но большевики их не уважили. Дальше я и сам не знаю, что будет, да и никто не знает, кроме Бога, что будет". "...всё везде стало плохо и скоро мы все будем голодать. Никто неумеет устроить дела в России".
  
   Вспоминается почти хрестоматийная фраза о русских интеллигентах того времени: "С восторгом приветствовал Февральскую революцию, а Октябрьской не понял". В стане "не понимающих" оказались крупнейшие российские умы и таланты - Бердяев, Флоренский, Павлов, Короленко, Рахманинов, Сикорский, Шаляпин... Список этот можно долго продолжать.
  
   Отчего же умнейшие, образованнейшие люди своего времени - философы, учёные, дипломаты, писатели, художники, прежде так отлично и с большой пользой для отечества всё понимавшие, - в октябре 1917 года ничего не поняли, ни тезисов к великому замыслу, ни самого замысла? Отчего ворюга с Хитровки, извозчик с Охотного ряда, торговка кислой капустой с Сенного рынка, солдат, не окончивший даже церковноприходской школы, "ходоки" в истёртых лаптях - отчего все они вдруг в одночасье прозрели и поняли всё, а единственный в России лауреат Нобелевской премии академик Иван Павлов всё проглядел? А всё просто, как русский лапоть. Весь нюанс заключался в большевистском лозунге: "Грабь награбленное!".
  
   Вот и нынче следует только свистнуть на всю Россию: грабь награбленное! - и народ "богоносец" всё сметёт из рублёвских и прочих усадеб новых русских. Как саранча пройдёт, реки красные пустит, всполохи багровые зажжёт. Ведь самое радостное народное гуляние в России - это какая-нибудь революция! Неважно какая, хоть смута, бунт или пугачёвщина - гуляние-то халявное! Владимир Набоков в своих воспоминаниях удивляется не тому, что разбуженные революционной мечтой крестьянские массы начали процесс восстановления социальной справедливости не с погрома в его родовом имении, а тому, что в первый же день спёрли всё столовое серебро. С тех пор все привыкнут, что у творцов революционных сдвигов в России, кроме лозунгов, бывают и цели поконкретнее - "ЧАЙНЫЕ ЛОЖЕЧКИ".
  
   "Кощунства в Зимнем Дворце - в Церкви Евангелие обоссано, Церковь и комнаты Николая I и Александра II превращены были в нужники! Кощунства и гадость сознательные".
   Академик В. И. Вернадский. (Из дневника. 5 ноября 1917 г.)
  
   "Переход в социализм и, значит, в полный атеизм совершился у мужиков, у солдат до того легко, точно "в баню сходили и окатились новой водой".
   В. В. Розанов.
  
   Всегда следует знать и помнить, что большевизм - это не марксистская идеология. Тут и "конь рядом не валялся". Большевизм - есть природное явление российских просторов. В Африке засуха, в России - большевизм.
  
   Но вернёмся, по выражению ещё одного русского Нобелевского лауреата Ивана Бунина, в те "окаянные дни", в скотское прошлое православной земли русской.
  
   По всей России начался массовый террор ВЧК против "контры" с последующими неизбежными расстрелами.
  
   Царская семья была зверски уничтожена (сомнительно мне, однако, что при этом большевиками не были изнасилованы юные Великие княгини. - Авт.).
   "- Да, а царь где?
   - Конечно, расстрелян.
   - А семья где?
   - И семья с ним.
   - Вся?
   - Вся. А что?
   - А кто решал?
   - Мы здесь решали. Ильич считал, что нельзя оставлять им живого знамени..."
   "Лев Троцкий. Дневники и письма" (Эрмитаж, 1986 г., стр. 100-101).
  
   В подвалах ЧК текли реки крови. Польский еврей Ф. Дзержинский ходил по колено в крови и отдавал распоряжения полукалмыка Ленина на убийство русских людей (без суда и следствия). Чекисты "работали" круглосуточно. Миллионы самых красивых и добрых, самых духовно богатых, лучших россиян были истреблены "боевым отрядом партии" (псами) и закопаны в общие рвы и ямы.
  
   "9. VIII. 1918. Пенза. Губисполком. Копия Евгении Богдановне Бош.
   Необходимо...провести беспощадный массовый террор...Сомнительных запереть в концентрационный лагерь вне города. Экспедицию (карательную - авт.) Пустите вход.
   Телеграфируйте об исполнении. Предсовнаркома Ленин".
  
   Телеграмма в Саратов Пайкесу:
   "...Расстреливать заговорщиков и колеблющихся, никого не спрашивая и не допуская идиотской волокиты". 22. VIII. 1918.
   (ПСС. Том 50. Стр. 143-144, 165.)
  
   При Комакадемии была разработана классификация социальных групп, подлежащих ликвидации ("Экономика переходного периода". 1920год.):
   1. Паразитические слои (бывшие помещики, предприниматели, спекулянты, торговые капиталисты, биржевики, банкиры).
   2. Непроизводительная административная аристократия (крупные бюрократы капиталистического государства, генералы, архиереи и пр.).
   3. Буржуазные предприниматели, "деляги" промышленного мира, крупнейшие инженеры, изобретатели и проч.
   4. Квалифицированная бюрократия - штатская, военная и духовная.
   5. Техническая интеллигенция и интеллигенция вообще (инженеры, врачи, техники, агрономы, зоотехники, профессора, адвокаты, журналисты, учительство в своём большинстве и т. д.).
   6. Офицерство.
   7. Крупное зажиточное крестьянство.
   8. Духовенство, даже неквалифицированное.
  
   Но к 1922-му году обстановка изменилась. Советской власти надо было обретать личину благопристойности.
  
   Поначалу Ленин задумал их просто расстрелять, как это делала ЧК в 18-м году, но, с оглядкой на Западную Европу, решил избрать "гуманную меру" - высылку.
  
   19 мая 1922 г. Ленин - Дзержинскому.
   т. Дзержинский! К вопросу о высылке за границу писателей и профессоров, помогающих контрреволюции.
   (...) Собрать систематические сведения о политическом стаже, работе и литературной деятельности профессоров и писателей. ...Надо поставить дело так, чтобы этих "военных шпионов" изловить и излавливать постоянно и систематически высылать. (...)
   Поручить всё это толковому человеку в ГПУ.
  
   Все высылаемые принуждены были подписать документ, согласно которому они подлежали расстрелу в случае самовольного возвращения. Были оговорены и материальные условия высылки. Высылаемым разрешалось взять с собой одно зимнее пальто, один костюм и по две штуки всякого белья, две дённые рубашки, две ночные, две пары кальсон, две пары чулок.
  
   "Принятые советской властью меры предосторожности, - писала "Правда" по поводу высылки, - будут, несомненно, с горячим сочувствием встречены рабочими и крестьянами, которые с нетерпением ждут, когда, наконец, эти идеологические врангелевцы и колчаковцы будут выброшены с территории РСФСР".
  
   Выбросили. И остались в РСФСР одни голоштанники, то бишь, человеческие особи уголовного вида, носящие штаны на голое тело, без нижнего белья. Девки в деревнях, задрав, хе-хе, свои смердящие подолы, плясали: "бога нет, бога нет, а есть товарищ Сталин!". Господь глянул на всю эту срамоту с Неба, зажал свой нос и плюнул на "богоносную" Россию. Та, как всегда, утёрлась и, плюнув в ответ, приступила к "коллективизации и электрификации всей страны".
  
   В том же году, уже не опасаясь критики со стороны высланной оппозиции, на XII партконференции "голоштанники" сами для себя провели важную резолюцию "О материальном положении активных партработников". Насчитали таковых 15 325 особей, и, обеспечив себя привилегированным "самоснабжением", зажили, активно размножаясь будущими номенклатурными кадрами для советской страны.
  
   Высокая нравственность, ум и честность русской интеллигенции были помехой для укрепления диктатуры черни и безродного быдла. Об этом с поразительной циничностью говорил А. В. Луначарский в своих лекциях в середине 20-х годов в Москве. Объясняя, почему большевики беспощадно уничтожали интеллигентскую оппозицию и более терпимо относились к обывательской серости, нарком просвещения разъясняет: "Такого рода человек тем ценнее при данных условиях, чем он безыдейнее. А вот когда у него нет никаких идей, тогда его можно пустить в работу...". Позднее Гитлер переймёт это у большевиков.
  
   Искоренение большевиками цвета русской мысли в последствие привело российское общество к нравственной, экономической и лавинообразной генной деградации, т. е. - "совковости".
  
   Но, что мы всё о печальном, дорогой читатель? Вернёмся к нашим героям!
   _ _ _
  
   А тем временем лейтенант госбезопасности Тютин, как и прозаик Сидоров, тоже писал. Что писал? Диссертацию. На тему, что зародилась у него тогда, в подвале, с подачи генерала Порожняка, когда они вдвоём на глазах у подследственного Рыбкина (Фишмана) поочерёдно "поимели" стенографистку Шустову, практикуя теорию Лаврентия Палыча.
  
   И действительно, глядя на бардак, творящийся в стенах КГБ, правозащитник Рыбкин представил, что творится за стенами (внутри Кремля), возвёл это в масштаб страны, затем вселенной, и с безразличием подписал все требуемые от него признания и даже более того.
  
   Это был успех! Не только оперативно-следственный, но и успех будущей диссертации В. В. Тютина.
  
   Тютин присмотрел себе невесту. После неоднократных встреч и "настольных", хе-хе, бесед его невесты с генералом Порожняком, ст. лейтенант Тютин сразу же получил внеочередное звание майора и должность зам. нач. Пятой службы УКГБ по Москве и Московской области, при Пятом управлении КГБ СССР - "идеологическая контрразведка". После этого он жениться сразу передумал (умён, однако!).
  
   Майор Тютин приосанился и сдвинул зрачки глаз к переносице, что подчёркивало наличие какой-то мысли на его лице. Держава стала ему обязана репрессиями (прослушка, шантаж, психушки, аресты, убийства) в отношении поэтов, писателей, художников, учёных, религиозных деятелей и простых обывателей.
   1.Прослушка: просл. тел. разг., установка микр. под кроватями граждан, подглядывание за ними в замочн. скважину, наблюдение в щелку бани.
   2.Шантаж: подбрасывание валюты, наркотиков, оружия, порноизданий, совершение насилия сексуального характера в отношении жён и детей "объекта".
   3.Карательная психиатрия: смотри худ. фильм "Полёт над гнездом кукушки".
   4.Аресты: по линии стукачества, как национальной "совковой" забавы.
   5.Убийства: подсыпка цианида в фужеры с шампанским, ДТП, "укол зонтиком" - всё это в Европах и прочих Америках. "Нож в бочину", кирпич на голову, садануть в подъезде из "нагана" - это уже в московской, рязанской и прочих российских губерниях.
  
   Первым в разработку майора Тютина попал московский поэт Будулаев.
  
   Пятый отдел УКГБ. г. Москва. Секретно.
   Дело оперативной проверки N ххх (рег. N ххххх) на Будулаева В. В.
   (...)При совершении идеологической диверсии в редакции "Столичного литератора", была обнаружена бутылка из-под вина "Портвейн розовый" (ГОСТ-хххххх) с отпечатками пальцев Будулаева В. В.
  
   - Твоя задача склонить его на сотрудничество с нами, то бишь сделать его нашим стукачём, - инструктировал Тютина генерал Порожняк. - Есть подозрения, что в редакции "Столичного литератора" окопалась антисоветская организация.
  
   - Как я его склоню? Компроматик бы на него какой? - озаботился Тютин.
  
   - Дашь в зубы и делов-то! Лучше сапогом! - ответил Порожняк. - После этого объяснишь ему, что нам нужна постоянная оперативная информация о Прониной, Сидорове и Аполлонове.
  
   - Но, у меня нет сапог! - расстроился Тютин.
  
   Генерал посмотрел на свои сталинские "хромачи" и заорал:
  
   - Купи или одолжи у соседа, бестолочь!!!
  
   Генерал устало вздохнул, неторопливо достал из портсигара "беломорину", дунул в её бумажный мундштук, прикурил от спички и сказал, глядя в окно кабинета на памятник Дзержинскому:
  
   - Эх, Вова ты, Вова. Когда-то России твой почти однофамилец станет президентом. Ты знаешь, Володя, он будет из наших, - из "конторы".
  
   - Почему вы так думаете? - спросил Вова.
  
   - В России другого не бывает. Лет это сто ещё будет, потом, можь, рассосётся, - ответил Порожняк. Ну, можь, не сто. Нас-то уже не будет. А значит - срать на всё!
  
   - Так, может, Фиделя Кастро в президенты пригласить, или вот Маргарет Тетчер выписать?
  
   - Молодежь нынче другая, запретов не терпит. Умная. Руки Кремлю отгрызёт.
   Трогать их опасно. Им лишь бы чо затеять после пива. Стрелять в них придётся, В том и большая гадость выйдет. А стрелять в них будут, - сказал генерал. - Потом в новостях объявят, что стреляли вдруг набежавшие с подвалов наркоманы. Народ, конечно, поверит. Но народ не обманешь. Народ можно купить - бросать ему кусок "мяса". И живи дальше! Так мы и живём.
  
   - Семён Игнатич, так Вы против устоев социализма? - удивился лейтенант.
  
   - Пошёл-ка ты на хрен, Тютин, устал я нынче.
  
   На другой день "бестолочь" Тютин принёс на службу кирзачи соседа Палыча и вызвал по повестке поэта Будулаева. На понедельник, прямо с утра...
  
   А тем временем неожиданно для всех в редакции "Литературного вестника" объявился бесследно исчезнувший слесарь Михалыч (Михалков).
  
   Он объявился не просто так, а в качестве главного редактора. Отдел по печати при Московском горкоме партии по рекомендации "органов" рассмотрел и утвердил его кандидатуру на место не оправдавшего себя Аполлонова А.Б.
  
   Никто и не догадывался, что Михалыч за время своего отсутствия переквалифицировался (не без помощи "конторы") из слесаря в секретного сотрудника Пятого отдела московского УКГБ, под оперативным псевдонимом "Синяк".
  
   По указанию гебистов "Синяк" уговорил Аполлонова остаться при редакции руководителем литературного объединения "Белый пегас": будешь числиться слесарем на полставки плюс премия за помощь мне в работе главного редактора. "Хрен с тобой", - сразу вычислил его Аполлонов и согласился.
  
   - А почему белый пегас? - спросил бывший слесарь Михалыч бывшего гл. ред. Аполлонова А. Б.
  
   - Ну, не сивая же кобыла, - ответил поэт Аполлонов.
  
   - Понятно, - прищурившись, произнёс "Синяк" и издал по редакции свой первый приказ:
  
   Приказ N ххх.
   1. С (число, месяц, год) переименовать литературное объединение при редакции газеты "Литературный вестник" с названия "Белый пегас" на название "Красный пегас".
   В противном случае литературное объединение распустить.
   Дата: хх. хх. хххх.
   Подпись Михалков.
  
   Красный, так красный - решили поэты-рифмоплёты и писатели-графоманы, но не распустились.
  
   Творческий коллектив краснопегасовцев частично олицетворял собой СП РСФСР в миниатюре. Пенсионеры с претензией на интеллектуальность: "дома скучно, телевизор надоел, на лавочке у подъезда нет достойных собеседников", восторженные дамочки бальзаковского возраста: "на вечерах "кому за тридцать" - сплошная безнравственность!", бледное комплексующее студенчество: "Цветаевой и Ахматовой место в прошлом, а Вознесенский - актуален, хотя и он туда же", пьющие непризнанные гении: "займи десятку, ну хотя бы трояк, а?", окололитературные проходимцы и просто советские трудящиеся, у которых рифмоплётство - это диагноз, а графомания - отклонение от психики.
  
   Конечно же, в "Красном пегасе" имелись свои штучные таланты и молодёжь, "подающая надежды". Таланты, как обычно, игнорировали литературные тусовки и жили жизнью своих литературных героев. "Подающие надежды", перебесившись стишками, открывали для себя более приятные горизонты жизни и куда-то исчезали. На их место прибегали другие, взбаламучивали застоявшееся болото "красных пегасов" и убегали вслед за первыми. Жизнь в литературном объединении протекала сонно и размеренно, а главное - предсказуемо.
  
   Опять очередное занятие вёл "зарекомендовавший и подающий надежды самородок русской поэзии, без пяти минут член союза писателей" рифмотворец Лыков:
  
   - ...Нам не нужны поэты и поэтессы, обращающие свои взоры к ромашкам, берёзкам, соловьям, лебедям и разной архаической чепухе и мистике. Советским поэтам и писателям следует изображать нашу жизнь в её социалистическом развитии, заглядывать вперёд, слышать поступь истории, ведущей - куда?
  
   - К коммунизму, - догадалась поэтесса Сюткина.
  
   - Правильно, Сюткина, - к коммунизму! Поэтому молодым авторам могут прощаться некоторая описательность, погрешности языка и стиля. Больше отображайте в своих произведениях тесную связь с жизнью страны, жизнерадостность, отвечающую настроениям времени! Пусть кое-кто на Западе утверждает, что соцреализм сковывает свободу творчества. Нет ничего глупее этой клеветы!
  
   - Можно реплику? - попросил слово памфлетист Кацман.
  
   - Да, Лев, пожалуйста, - ответил Лыков.
  
   - Я бы тут хотел возразить.
  
   - Что же, возражай. На то ты и еврей, - согласился Лыков. - Никто не возражает, один ты, как всегда. Возражай короче, надоел уже!
  
   - В России всегда существовала и существует детская болезнь рифмоплётства. Кто из нас не писал стихов в школьные годы? Ни в какой другой стране вы с этим не столкнётесь. В России перескочить через поэзию невозможно! Почему? А она везде. В бомже, в солдате, в матери, в стакане, в зассанном лифте, в берёзовых рощах и в грязных вокзальных туалетах, - выдал Лёва Кацман.
  
   - Ты, Кацман, оголтелый сионист, - Сказал Лыков. - Даже, я бы сказал воинствующий! Где его место, товарищи?
  
   - В Израиле! Гнать его поганой метлой! - загалдела творческая общественность.
  
   Но тут в зал влетела запоздавшая поэтесса Майданова.
  
   В её хозяйственной сумке с продуктами лежал машинописный текст (тс-с!) антисоветского романа Сидорова.
  
   Раскрасневшаяся от мороза, в расстёгнутом пальто, со сбившейся на бок лисьей шапкой, она отдышалась и, достав из сумки пачку мятых листов, прошитых чёрной бечёвкой, объявила:
  
   Гавриил Сидоров
   ГОЛУБОЙ ПОДРЯСНИК
   (роман)
  
   - Я, товарищи, зачитаю только небольшой отрывок, но и этого хватит, что бы у вас сложилось общее впечатление о романе и о нашем, мать его, Сидорове. И так:
  
   "...В служебном туалете храма, сняв пиджак и расстегнув брюки, секретарь горкома партии ослабил на своей потной шее галстук.
   - Твоя длинная ряса скрывает все твои прелести! - ласково сказал он, поглаживая св. отца пониже спины. - Да, сними ты её!
   - Нет, я лучше подол задеру на голову, - ответил тот и согнулся буквой "г" над писсуаром...".
  
   - Это место, из-за моральных соображений, я пропущу, - возбуждённо сказала Майданова. - Читаю дальше!
  
   "...Массивный золотой крест, болтавшийся на шее священнослужителя, мерно постукивал по кафельной стене туалета, в такт телодвижениям партийного секретаря и св. отца. В стенах храма совершался содомский грех.
   Сим фактом совокупляющиеся обманывали советский народ, утверждая с высоких трибун, что по Конституции Советского Союза Церковь отделена от государства. Отнюдь! Они очень даже плотненько были сейчас соединены. По самы тёплы яйца секретаря горкома. Происходила историческая смычка, а минуту спустя, - буквальное слияние философии марксизма-ленинизма с идеей православия России".
  
   - Ну, как? - спросила Майданова, оторвавшись от чтения.
  
   Краснопегасовцы были в шоке! Партийные "пегасы" пенсионного возраста, плюясь, демонстративно покинули зал. Навсегда.
  
   - Какой ужас! - выкатила глаза поэтесса Сюткина.
  
   - А, по-моему, с-смело! - заикнулся памфлетист Лёва Кацман о романе Сидорова. - Мысль брызжет! Глубоко роет автор! Это просто шедевр!
  
   - Ой, я даже не знаю, что сказать, - хихикнула музейный работник Троицкая.
  
   - А что тут говорить, всё ясно! - сказал поэт Лыков, оглядывая всех мрачным взглядом Демьяна Бедного. - Этот Сидоров без царя в голове. Так описать руководящего работника партии. Где патриотизм автора? И как вообще Сидоров затесался в наши ряды? Не ты ли его привёл, а? - остановил он свой взгляд на прозаике Тюленеве, авторе недавно вышедшей книжки "Городских рассказов".
  
   - Что ты, что ты! Бог с тобой! Окстись, Серёжа, - замахал руками прозаик. - Не виноват я, он сам пришёл!
  
   - Тем не менее "Голубой подрясник" издан на Западе, - прервал всех Лёва. - Отрывки еженощно зачитываются по радио "Свобода" в час сорок пять. Я лично с удовольствием слушаю и не страшусь об этом заявить.
  
   - Кто здесь чего слушает и не страшится?
  
   В дверях зала стоял "Синяк".
  
   - Вон он, Михалыч, на заднем ряду прячется, подпевала империализма! - доложил Лыков о Лёве.
  
   Синяк медленно подошёл к Лыкову, глянул на его обувку фасона "прощай молодость" и, поморщившись, произнёс:
  
   - Ты, рифмоплёт сраный, я тебе не Михалыч. Я Сергей Сергеевич Михалков! Тёзка и однофамилец известного литератора, а может и внебрачный сын. Понял?!
  
   - Так точно, Сергей Сергеевич! - вскричал Лыков и машинально отдал честь.
  
   - Как же ты "Свободу" слушаешь? - спросил Синяк Лёву. - Ведь её же наши глушилки давят.
  
   - А я свой приёмник переделал. Он теперь шестнадцатиметровый диапазон берёт, а там не глушат, - пояснил Лёва.
  
   - Как не глушат? - не понял Синяк.
  
   - Потому что коротковолновый диапазон радиоприёмников советских граждан начинается с двадцати пяти метров, - пояснил Лёва. - По Госстандарту.
  
   - Ага, как говорится: "голь на выдумки хитра", особенно, если она еврейского сословия, - задумчиво констатировал гл. ред. Михалков С. С. и вышел из зала.
  
   Лёва Кацман взял роман из рук оцепеневшей Майдановой, перевернул несколько страниц и прочёл вслух:
  
   "...Правят бал по весям России ложь, зависть, вражда, злопамятство, ненависть, стяжание, забвение веры, лицедейство в Церкви и похвальба блудом. И всё более будет становиться российский человек по сердцу - лисицей, а по душе - волком. Но даже лесной зверь радеет о детях своих, а эти будут оставлять малых и не питать их, не приводить их к подобающему благочестию".
  
   - Какая ясная и жестокая правда, - сказала поэтесса Сюткина.
  
   - Дура ты, Сюткина! Это чистой воды клевета на нашу советскую Родину, - заключил Лыков. - Статья 70-я, УК РСФСР. Антисоветская агитация и пропаганда.
  
   В дверях зала опять появился "Синяк".
  
   - Все свободны! - объявил он. - Читайте ваши антисоветские романы дома.
  
   Народ молча потянулся на выход.
  
   - А вы, Аполлонов, останьтесь! - сказал Михалков.
  
   Аполлонов остался. "Надо же, как в "Семнадцать мгновений весны", - подумал он. "Просто артист этот Михалков, мать его! Может и впрямь сводный брат Никиты Михалкова?"
  
   - Ты знаешь, Аполлонов, тут такое дело, - сказал Михалков, прикрывая двери. - В ближайший номер нашей газеты понадобится передовица о грядущем Пленуме ЦК. В колонке главного редактора, под моим авторством. Поможешь?
  
   - Подскажу, конечно. Ты "по фене ботаешь"? - спросил Аполлонов.
  
   - Было дело. Пятилетние курсы прошёл.
  
   - Тогда для тебя это, как "два пальца обоссать".
  
   Аполлонов достал свою записную книжку и быстрым журналистским почерком что-то в ней набросал, затем вырвал листок и отдал Михалкову.
  
   - Это, так сказать, трафарет-схема для написания передовиц. Ничего сложного, думаю, разберёшься. Мне можно идти?
  
   - Свободен, - ответил Михалков. - Пока.
  
   - Свободен пока? - не понял Аполлонов.
  
   - Нет, "пока" - это в смысле "до свидания", - остроумно объяснил Михалков.
  
   - Да, срать я хотел на тебя и на твою газету, - тихо попрощался Аполлонов.
  
   - Ну, это время покажет, кто на кого будет срать, - сказал "Синяк", вчитываясь в Аполлоновский листок.
  
   В нём действительно была одна "феня". И не какая-нибудь блатная, а феня державная. Звучала она так:
   "Шире вести пропагандистскую работу..."
   "Выше поднять авангардную роль..."
   "Усилить ответственность за порученное дело..."
   "Коммунисты должны конкретными действиями добиваться..."
   "Обращено внимание на дальнейшее наращивание усилий..."
   "...предпринять шаги по политическому воздействию на преодоление трудностей..."
   "...активнее бороться за укрепление единства..."
   "...усилить партийное влияние..."
   "...дать решительный отпор..."
  
   Михалков отметил для себя ценность этой шпаргалки и спрятал её в карман.
  
   Дело в том, что работать в советской литературе всегда было легко и спокойно. Даже можно сказать: радостно. А именно: внятная расстановка идеологически противоположных героев, описанные по одинаковым (ещё сталинским) схемам их характеры, предельно ясные нравственные установки тех и других, чёткая композиция произведения, приводящая сюжетную линию к заранее провозглашенному (партийным съездом) результату.
  
   Читать советскую литературу было удобно, предугадывая убогие сюжетные задумки автора, чувствуя себя равновеликим писателю, а где-то даже превосходя его в мысли. А тут - на тебе: объявился какой-то Сидоров! У многих рожи и перекосило от непривычности нового чтива: да как он посмел! Но, у некоторых на лицах было восхищённое удивление: ай, да Сидоров! ай, да сукин сын!
  
   Молодому поколению читателей, наверное, будет интересно узнать, что в советское время в культурной жизни страны существовала уникальная вещь - "литературный процесс".
  
   Был с десяток "толстых" журналов, издаваемых миллионными тиражами, в которых концентрировались, как было принято считать, самые показательные произведения. Кроме того, что писатели были объединены в союз, почти во всех уездных городках функционировали секции и литобъединения. Писателей и поэтов можно было солить бочками. Самый незначительный стихотворец чувствовал себя причастным к всеобщему "литературному процессу".
  
   Так что Ирина Пронина давно для себя уяснила, что её профессия критика и литературного журналиста возможна только в этих условиях, при всеобщей (негласной) договорённости о том, что процесс вообще существует, что в нём есть даже свои "тенденции". Да, что тут огород городить, друзья мои, - литература в СССР была делом государственным! Вы можете себе представить государственную художественную литературу США или Великобритании? Нет? И я нет.
  
   Вот таким маразмом, как и многими другими умственными болезнями (апофеоз невменяемости: решение о переброске северных рек и развязывание войны в Афганистане), страдала советская империя. От семенной жидкости высокопоставленных членов КПСС происходили на свет и тщательно "культивировались биологические особи" с генами быдла, что в 1917- м году захватила власть в России. В будущем этим "особям" предстояло занять руководящие посты во всех государственных структурах власти и даже проводить, хе-хе. "демократизацию России", то бишь загибать её под себя, как загибают бабу в тёмной подворотне: "еби её, суку!".
   _ _ _
  
   А тем временем Сидоров с утра страдал с похмелья.
  
   Накануне вечером ему был международный телефонный звонок из США от издательства "Ардис" по поводу заключения с ним контракта на издание его романа за океаном. На самом интересном месте, при обсуждении суммы гонорара (с шестью нулями по их деньгам), телефон Сидорова был внезапно отключён.
  
   Сидоров с досады треснул телефонной трубкой об аппарат, вследствие чего он раскололся и окончательно утратил свои технические функции. "Не велика беда", - сказал себе Сидоров, сбегал в соседний гастроном и с радости напился.
  
   Как здорово тихим вечером декабря напиваться в одиночестве своей холостяцкой квартиры! В памяти приходят все. Стоит закрыть глаза. Все, кого помнишь и любишь. Но особый кайф - это предвкушение гонорара и славы. Почему-то сразу становишься добрым и клянёшься себе, что разделишь свои миллионы с "голодающими Поволжья" и Африки.
  
   Творческий запой - это безумные литературные идеи, витающие в голове! Незаметное скопление пустой стеклотары справа у кресла. Почти ощутимое приближение к гениальности. Торопливые наброски озарений творческой мысли!
  
   А потом - "отходняк". Недельная отлёжка. Переосмысление недавно прожитого. Раскаяние, - опять, в который раз, приставал к замужней соседке, влез в долги, да и куда ещё только не влез. Эх, бля, родина-уродина!
  
   Кто знает, что такое утро "отходняка"? Пол России мужиков знают. И некоторый процент баб. Может, тоже пол России. А какие яркие картины разворачиваются в похмельных снах: с поножовщиной, тараканами, крысами, тюремными нарами и мордами... Сериал прямо!
  
   Накануне вечером соседями было подмечено, как Сидоров кричал и грозил кому-то кулаком из открытой форточки своего окна, что на пятом этаже: "Вот, ужо я вам покажу, кровососы!"
  
   "Кровососы", давно ведущие наружное наблюдение за домом "объекта", сию выходку Сидорова (кодовое имя "Гога") подробно зафиксировали в отчётных документах. Так же на другой день ими было зафиксировано посещение "объекта" поэтом Будулаевым (кодовое имя "Цыган").
  
   Из оперативной сводки прослушивания квартиры объекта "Гога":
   Цыган: У меня на завтра повестка в КГБ.
   Гога: Обычное дело. Они тебе убедительно предложат стучать на меня.
   Цыган: Что же мне делать?
   Гога: Пойдём-ка, выйдем по-пивку. Чую, что моя хата прослушивается. (конец записи)
  
   Пиво в столовой N 30 было вчерашнее, с утра разбавленное водой. Тем не менее, первую кружку Сидоров опустошил залпом.
  
   - Ты соглашайся на все их условия, - сказал он Будулаеву.
  
   - Как? Как я могу? - вскричал поэт на весь зал точки общепита.
  
   - Успокойся, пей пиво. Видишь того, без кепки? Это - антихрист Ельцин. "...И выпустит он всезлейших чад своих: ложь, убийство, воровство, похищение людей, покупка мальчиков и девочек для блуждения с ними, аки псы на улицах. Зло будет пищею антихриста!"
  
   - Кто такой Ельцин? Гавриил, не пугай меня неизвестностью!
  
   - Ельцин - это фрукт! Царского посола. Кожура в нём дубелая. Будущий могильщик Советского Союза. Вот его-то гебисты и прозевают, выслеживая нас.
  
   Будулаев сник. В нём проснулся страх, передавшийся ему по наследству от его предков, загубленных чекистами. Он вдруг отчаянным образом испугался окружающей действительности бытия. Смертная тоска страха заполнила его сердце.
  
   - Я их боюсь, - беззвучно заплакал поэт. - Это конец.
  
   Сидоров растерялся. Пиво не брало, Будулаев плакал, голова гудела.
  
   Он взглянул на часы. 11.05. Буфетчица, согласно "постановлению Совета министров", начала продажу портвейна. На разлив. С обязательной закуской: "минтай жареный, с зелёным горошком" ц. 29 коп. - 1 порц. Горошек за три дня успел сморщиться, а минтай скукожиться.
  
   У Сидорова не хватало денежной мелочи. Будулаев порылся в карманах и протянул ему мятый рубль.
  
   После принятого портвейна слёзы на щеках поэта высохли.
  
   - Ну, вот! - обрадовался Сидоров и взял с соседнего стола солонку. - К вечеру я подробно составлю тебе план ответов на возможные вопросы гебистов.
  
   - Гаврюша, я целиком полагаюсь на тебя, - успокоился поэт.
  
   - Полагайся. Плюнь на них. Хочешь, повеселю? - сказал Сидоров и крикнул на весь зал: "Кэгэбе-е-е - козлы позорные!"
  
   Поэт машинально присел под столик. Посетители с соседних столов, похватав свои кружки и тарелки, спешно пересели за дальние столики. Лишь один, сидящий за соседним столом спиной к литераторам, остался на своём месте. "Стукач" - вычислил его Сидоров.
  
   - Э, мужик! Вали отсюда! Не слышишь?
  
   Тот продолжал сидеть, держа в руке кружку с пивом, которую он опорожнял уже второй час.
  
   Сидоров взял солонку, подошёл к "стукачу" и высыпал её содержимое тому на голову. Потом, подумав, плюнул ему в кружку.
  
   - Передай своим в "контору", что они все козлы и пидарасы.
  
   - Кто конкретно? - уточнил мужик.
  
   - Все, в алфавитном порядке, начиная с буквы "А", - ответил Сидоров.
  
   Гебистский осведомитель кивнул и молча удалился из столовой.
  
   Да, Сидоров был способен на героические поступки, но, как водится на Руси, только под воздействием алкоголя. Поступок, как выкрик юродивого на паперти.
  
   - Тебе хорошо, - сказал ему Будулаев. - Тебя они не упрячут, ты известен на Западе как "гонимый писатель и борец за свободу слова".
  
   От этих слов поэта Сидоров возвеличился в своих глазах и к вечеру опять напился. Ночью он просыпался и, высунувшись в форточку, грозил кулаком в сторону Лубянки и в бесконечность Космоса...
  
   Потом было утро. Алая заря социализма "красила нежным светом стены древнего Кремля" и крышу Большого дома на Лубянке. Страна просыпалась, и с утра делала своё основное физическое упражнение - бег на месте. Из года в год.
  
   Постойте, автор! - возразит мне любезный читатель по поводу "бега на месте". А как же Малая земля, Гагарин, х/к ЦСКА, БАМ, шахматист Карпов, автомат Калашникова, автомобиль "ВАЗ - 2106", балет Большого театра, певец Кобзон и Алла Пугачёва? А новаторский метод бригадного подряда Николая Травкина? Где?
  
   Хорошо, тогда переиначу: Страна семимильными шагами шла к победе коммунизма! Всё прогрессивное человечество с интересом следило за огромными достижениями Советского Союза в социалистическом строительстве. Лишь для империалистов запада с их звериным оскалом вся послеоктябрьская история России представала как цепь диких ошибок, заблуждений, злодейств и самоистязания.
  
   Но советский народ в массе своей на это не роптал и жил от аванса до получки. Пассажиры поезда N 197 рейс Москва - Ленинград, отходящего от Савеловского вокзала, по типично русской привычке начинали трапезничать сразу же после отхода поезда, посматривая на проплывающие за окнами станции, напоминающие по своему виду и скудости деревеньки Гоголя в "Мёртвых душах"; шахтёры отрабатывали одну-две смены бесплатно, чтобы помочь бастующим коллегам в Англии; старушки, пережившие блокаду и терпеливо ждущие смерти в своих прокопчённых коммуналках, после душещипательного телерепортажа Генриха Боровика о бездомных в Америке, сострадали несчастным жертвам капитализма, безбедно существующим на пособия, которые советским бабушкам и не снились.
  
   Больной организм СССР, чуть приподняв тяжёлые брови, что-то мычал с высоких трибун партийных съездов, шокируя весь мир, и снова привычно впадал в спячку.
  
   Быстрые телодвижения в рабочее время популярностью у народа не пользовались, разве что неожиданный, хе-хе, секс в подсобке или сбегать в магазин "за пузырём".
  
   У многих граждан наблюдался уход в себя, в ночные прокуренные кухни друзей, где был запах портвейна. Или уход от себя, на российские вокзалы, где были родные сердцу запахи буфета, общественного туалета и зала ожидания. Попадаешь сюда и кайфуешь, как токсикоман. Запах моей родины! Мысли: брошу всё, уеду. А куда? Да никуда. Просто сесть в поезд, уставиться в окно и ехать, ехать... мимо полустанков своей прожитой жизни. Вся Россия - это один огромный вокзал. Трудно найти более близкого сравнения, что так саднит сердце. И только попав на вокзал, случайно или нет, хочется уехать от всего. Неважно, в какую сторону - просто куда-то ехать в обкуренной тесноте вагона, с неизменными куриными косточками на подостланной газете, скорлупой варёных яиц, колбасными очистками, бутылками и термосами. А народ? Друзья мои, какой в наших поездах замечательный народ! Почему в буднях обрыдлой городской суеты не замечаешь этого, а порой даже всех ненавидишь? И лишь в пути, в вагонной тесноте, вдруг отчётливо начинаешь чувствовать себя частью этого народа...
  
   В это утро понедельника в ФРГ немецкий мальчик Матиас Руст (будущий "kinder-сюрприз" для советской системы ПВО) неожиданно заявил своим родителям, что непременно станет летчиком. Проводница поезда N 197 - полная женщина по имени Таня - с утра спекулировала по вагонам водкой, чтобы "как-то жить нормально". На очередном пленуме российских писателей был поставлен вопрос о предоставлении каждому члену СП пишущему стихи возможность ежегодно печатать книгу, чтобы тоже как-то жить нормально. "Шакалы" Большого дома на Лубянке копошились, рылись в людской массе России, чавкали, лапкой гребли, поскуливали: "Жранина, бля, налетай!".
  
   Идеологические структуры власти также отрабатывали свой хлеб.
  
   В некоторых редакциях известных литературных ежемесячников руководство дало поручение сотрудникам отделов начать и интенсивно провести на страницах своих изданий травлю опального прозаика Сидорова.
  
   Для многих, обделённых талантом литераторов, это было удачным поводом отличиться в глазах литературного начальства и преуспеть на предмет издательства энным тиражом своих "нетленных" литературных опусов!
  
   Михалков (Синяк) тоже решил не ударить в грязь лицом. Он раздобыл у поэта Лыкова соответствующий теме набор фразеологизмов:
   "Возмущены до глубины души ничтожными и грязными выпадами автора..."
   "Плевок в открытую душу всех советских людей..."
   "Невозможно без отвращения читать эту грязную клевету..."
   "Поражают бескультурье, хамство, наглость и цинизм Сидорова..."
   "Гнать поганой метлой из страны..."
   "Привлечь и осудить за враждебное отношение..."
   "Место Сидорова - лагерный барак!"
   "Расстрелять, как бешеного пса!"
  
   Зайдём, дорогой читатель, в начало восьмидесятых.
  
   Счастливейшее было время. Помните? Колбаса - 2.20. Хлеб - 0.15. Пиво ("Жигулёвское") - 0.37. Такси - 0.20 за км. Заработок (мой) - 250.00. На Брежнева зла не держали - только анекдоты. Дверей железных, решеток на окна не ставили. "Иронию судьбы" на Новый год смотрели. Груз "200" из Афганистана получали.
  
   Жизнь была размеренной, тихой и предсказуемой: детсад, школа, институт или армия. Потом свадьба, дети, очередь на квартиру, поступь пятилеток, внуки, пенсия, кладбище. Всё ушло, как сон. Бывает, вспомнишь те времена - и прослезишься...
  
   А пока прогноз погоды по Московской области обещал дожди. Страна, как всегда проснулась, потянулась и занялась строительством коммунизма.
  
   В это время поэт Будулаев с повесткой в кармане скорбно плёлся на Лубянку. Утрело. Зарило. Тошнило. Безнадёжилось и безразличилось. Потягивало затхлым запашком дохлятинки социалистического "энтуазизма".
  
   Войдя в кабинет Тютина, Будулаев сходу выпалил:
  
   - Я согласен.
  
   - С чем? - не понял Тютин.
  
   - С вашими предложениями.
  
   - Так сразу?
  
   - А что тянуть? Себе хуже. Пыток и ваших истязаний я не выдержу.
  
   - Поймите, мы Вас не принуждаем, - смутился гебист, потупив ясны очи.
  
   - Охотно верю. Приступим к делу? - осмелел поэт.
  
   - Вы присаживайтесь! - обрадовался Тютин от мысли, что кирзачи соседа Палыча ему не понадобятся. - Давайте знакомиться: майор госбезопасности Тютин Владимир Владимирович.
  
   - Поэт Виталий Будулаев.
  
   - Очень хорошо! - потёр руки Тютин. - Сюда Вам больше являться не стоит. Встречаться будем в одном из номеров гостиницы "Пекин". Встречи будут назначаться по моему телефонному звонку. Всё. Вы свободны.
  
   - Свободен?! - не поверил своим ушам Будулаев.
  
   - Да, свободны, - сказал гебист, подписывая пропуск поэту. - Пока, конечно.
  
   Недалеко от площади счастливого Будулаева уже поджидал помятый Сидоров.
  
   - Ну, что? - спросил он, не здороваясь.
  
   - Ничего. Всё было так, как ты предполагал, - ответил Будулаев. - Они будут звонить и назначать конспиративные встречи в "Пекине".
  
   - В Пекине? - обалдел Сидоров.
  
   - В гостинице "Пекин", - успокоил его Будулаев.
  
   - Ладно, хрен с ними. Для начала пройдёмся по - пивку. Деньги есть?
  
   - Есть.
  
   - Ну и порядок. Пошли. Потом зайдём в одно место. Кстати там тебя ждёт очаровательная дама, поклонница - ха-ха! - твоего таланта.
  
   - Почему "ха-ха"? - обиделся Будулаев.
  
   - Её очарование и твоя поэзия несовместимы. Однако же, бывают чудеса!
  
   - Кто такая? - спросил Будулаев.
  
   - Юлечка Розенбаум. Она настаивала, чтобы я непременно привёл тебя. Все уши прожужжала.
  
   После принятия "Жигулёвского", наши литераторы дворами пробрались к дому, что находился на Кирова, в десяти минутах ходьбы от Лубянки.
  
   Дверь открыла Пронина.
  
   - Наконец-то! - набросилась она на Сидорова. - Где ты мотаешься? На звонки не отвечаешь, в редакции не появляешься?
  
   - Мы только что из кэгэбэ, точнее он, - ткнул Сидоров пальцем в Будулаева.
  
   - Что-о? - округлила глаза критикесса.
  
   - Ничто. У нас в кэгэбэ теперь свой осведомитель, - сказал Сидоров. - Пожрать что есть?
  
   - Пройдите на кухню, там ребята закусывают, - предложила Пронина.
  
   Квартира была однокомнатной, принадлежавшей когда-то чьей-то покойной бабушке. Это было местом конспиративных тусовок московских свободомыслящих литераторов.
  
   В квартире постоянно никто не проживал. Вхожие сюда поэты и поэтессы, писатели и известная нам критикесса иногда пользовались этой квартирой не по совсем литературному назначению.
  
   К великому удивлению Будулаева из кухни появился Аполлонов А.Б.
  
   - О! Сам Будулаев изволил пополнить наши мятежные ряды! - воскликнул он, пожимая руку "поэту России".
  
   - Здравствуйте, Александр Борисович, - поздоровался Будулаев.
  
   - Ребята, - крикнул Аполлонов в кухню. - Ещё два стакана доставайте!
  
   - Один, - перебил его Будулаев. - Я нынче не пью.
  
   - Почему так неожиданно? - удивился Сидоров.
  
   А потому. Поэт вдруг увидел в глубине комнаты свою Музу. Она сидела за круглым столом и разбирала какие-то бумаги с машинописным текстом. Их взгляды в с т р е т и л и с ь.
  
   Музу звали Юлей. Фамилия Розенбаум.
  
   "Как прекрасно, что Сидоров написал свой антисоветский роман, из-за которого меня вызвали в КГБ, после чего я попал сюда и увидел ЕЁ!" - подумал Будулаев.
  
   Вся атмосфера квартиры была заполнена безумной идеей, которая и являлась причиной частых встреч этой "диссиденствующей" части московских литераторов. Ещё свеж был в памяти разгром "бульдозерной выставки" московских художников. Та выставка, за непредоставлением властями города помещения, проводилась под открытым небом. По указке "сверху" художников разогнала милиция, а их картины подавили бульдозерами (тракторами).
  
   По примеру тех художников, собравшиеся в этой московской квартире литераторы решили устроить свою "бульдозерную" выставку литературы. Так родилась идея самодельного литературного альманаха, который бы объединил вокруг себя признанных, а так же молодых порядочных литераторов. Это должен был быть альманах "отверженной литературы".
  
   - У Вас имеются какие-либо стихи, в которых Вы выражаете свою гражданскую позицию к жизни советского общества, но по цензурным соображениям написанные "в стол"? - спросила Юля поэта Будулаева.
  
   - Н-нет, - выдавил из себя Будулаев, не отрывая взгляда от прекрасных глаз и забывая дышать воздухом. - Но, я сегодня же напишу! Этой ночью!
  
   - Напишите, - улыбнулась Юлия.
  
   - Я передам стихи через Сидорова.
  
   - Зачем же? Приносите сами в любое время, но соблюдайте осторожность. Вы понимаете, о чём я?
  
   - Понимаю, - прошептал поэт.
  
   Не скрою, дорогой читатель, что моя героиня Юлия Розенбаум, по ходу написания этого романа, становилась мне всё более симпатична, несмотря на её некоторую неразборчивость в "амурах". Но это было не существенно, так как касалось только секса. Поэтому остановлюсь на ней поподробней.
  
   Юля была еврейкой. И у неё это было записано в паспорте.
  
   Я видел множество глаз евреев. И почти у всех в глазах я замечал тот покорно-жуткий вековой СТРАХ. У одноклассницы Руфины Фогельман, даже у командира моего отделения Мишки Гуревича. Это был даже не страх, а какая-то животная тоска безысходности, постоянно их преследующая. Всю жизнь.
  
   Мне казалось, что я её слышу. У неё были свои нотки, своя мелодия. Помните Яшкину скрипку в одном из произведений русского классика? В любой из еврейских мелодий мне слышится ужас погромов. Даже в свадебных. И сжимается моё нееврейское сердце.
  
   У Юлии ЭТО было в глазах. ЭТО передалось ей от мамы, той от её мамы, которая пятилетней девочкой пряталась под кроватью, когда во время кишинёвских погромов обезумевшая толпа убивала её родителей.
  
   Ещё ЭТО передалось ей от дедушки. Он мычал одну из этих мелодий в толпе мужчин и женщин, покорно совершающих последний путь на Земле во "врата" газовых камер Освенцима.
  
   В глазах Юлии были взгляды сотен тысяч жертв холокоста. В глазах Юлии была вечность. Она смотрела на мир ОТТУДА.
  
   В семье Розенбаумов еврейская культура была утрачена ещё за поколение до рождения Юли. Её прадед был ортодоксальный иудей; её дед писал братьям письма с фронта на иврите; бабушка лишь чуть-чуть понимала идиш, а мама не знала ни слова, ни на том, ни на другом языке.
  
   Она покривила бы душой, сказав, что никогда не сталкивалась с советским антисемитизмом. Сталкивалась. Антисемитизм был двух родов. Первый - бытовой, на уровне анекдотов, уличных оскорблений и расхожих мифов: "евреи умеют устраиваться". Эти ситуации Юля переживала болезненно, но воспринимала их как частные. Тем более что в кругу её друзей и близких знакомых они были совершенно исключены.
  
   Антисемизм второго рода был обезличенный, официальный, то есть - государственный. Дети советских евреев, оканчивая школу с круглыми пятёрками и с кипой грамот за различные школьные олимпиады, понимали загодя, что поступить в МГУ и уж тем более в МГИМО не смогут ни за что, по причине "нехорошей" фамилии в анкете.
  
   Получая диплом, молодые советские евреи и еврейки чётко знали, где они могут работать, а куда им путь заказан. И они воспринимали это как некую объективную данность, которую и оценивать незачем. До них доходило понимание очевидного факта - ОНИ ЧУЖИЕ в своей стране.
  
   Одна мечта была у Юлии, - уехать как в детстве в пионерский лагерь, палочкой расковырять муравейник и отрывать у муравьёв жопки от туловища. Салют на линейке флагу отдать, компот в столовке попить, котлету для собаки стащить. Подсматривать с подружками, как пионервожатки трахаются с пионервожаками в кустах прямо за танцплощадкой. Хорошо быть пионеркой в СССР, беззаботно и радостно! "Взвейтесь кострами синие ночи! Мы пионеры - дети рабочих!"
  
   Как Юлия поступила в университет? Она рискнула, и ей посчастливилось попасть в тот небольшой процент поступивших, который допускался советскими властями для приукрашивания общей картины дружбы народов СССР.
  
   В российском обществе существует два вечно повторяющихся вопроса: "кто виноват?" и "что делать?". Но существует ещё и третий вопрос. Он постыдный, но вместе с тем всегда с удовольствием обсуждаемый на всех уровнях российского общества. Это "еврейский вопрос". И решение этого вопроса у большинства о д н о, что-то вроде того: "пусть убираются в свой Израиль". Это, мягко говоря.
  
   "...Отрезвляющееся общество, естественно, должно задать себе вопрос: неужели нация настолько ничтожна, что кучка иудеев могла разложить царизм, другая кучка - произвести революцию в великой стране, а третья - устроить тридцать седьмой год или коллективизацию, разрушить церковь и т. д., и до сих пор разрушает экономику, традицию, культуру, нравы и т. д. Что же это за нация? Англичане или французы никогда не позволят себе думать так" (Давид Самойлов).
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   А тем временем Будулаев всю ночь писал стихи, посвящённые Юлии. Он с головой окунулся в океан любовной лирики, но, вспомнив, что Юля просила его о стихах "в стол", переключился на откровенную "антисоветчину".
  
   Ничего не получалось. У поэта остро ощущался дефицит ненависти и сарказма в адрес советской власти. Не удивительно.
  
   А откуда им взяться?
  
   Будулаев с властями и вообще ни с кем не конфликтовал, придерживался политики партии и правительства, был известен как "певец трудовых будней советского народа", периодически издавался и материально не нуждался.
  
   Короче, при всём усердии Будулаева, антисоветских стихов он в эту ночь не родил. "Почему? Почему ничего не прёт? Ведь не такой уж я и патриот советской Родины, но с другой стороны и не злопыхатель", - думал он о себе. К утру до Будулаева, наконец-то, дошло: "Я никто, я - говно". С этим неожиданным для себя открытием, он и заснул в старом уютном кресле у своего письменного стола.
  
   Как всегда в кабинет неслышно входила мадам Будулаева, укрывала мужа пледом, снимала с его носа очки и, погасив зелёную настольную лампу, неслышно выходила. Поэту снились тёмные глаза его Музы.
  
   На другой день Будулаев мучился в раздумьях: хотелось увидеть Юлю, но прийти к ней просто так, без стихов "в стол", было неловко. Что она обо мне подумает?
  
   Но к вечеру чувства пересилили: пойду! пойду и скажу всё честно.
  
   На лестничной площадке дома на улице Кирова Будулаев неожиданно столкнулся с человеком в кожаной курточке со стоячим воротничком.
  
   - Вы в 29-ю? - усмехнувшись, спросил человек.
  
   - Нет, я выше, - ответил Будулаев, соблюдая конспирацию.
  
   Человек позвонил в квартиру N 29.
  
   - Кто там? - спросили за дверью.
  
   - Это здесь делают фальшивые деньги? - хриплым голосом спросил человек.
  
   За дверью раздался хохот, и его впустили.
  
   "Странный пароль", - подумал Будулаев и тоже постучался.
  
   - Кто там? - спросили за дверью голосом человека, который только что вошёл.
  
   - Поэт Будулаев.
  
   - Это тот, который из кэгэбэ?
  
   - Володя, не хохми, это наш, - открыла дверь Юля.
  
   - Будулаев, - представился поэт человеку.
  
   - Высоцкий, - представился человек в курточке.
  
   В течение вечера в квартиру подтягивался творческий люд. Люди были самые разные. В "штаб" приносили рукописи, умеренно вредные напитки и неумеренные идеи эпохи "зрелого социализма".
  
   У каждого были свои убеждения. Присутствующие дискутировали и колко спорили на различные литературно-общественные темы.
  
   Альманах делался в виде готовой книги, с обложкой из толстого картона, крытого "мраморной бумагой". Листы были из ватмана, на каждом из которых было наклеено по четыре с каждой стороны машинописной страницы. Планировалось сделать двенадцать экземпляров альманаха.
  
   Главной заклейщицей была Юлия Розенбаум. Позднее к ней присоединился - ну, конечно же! - Будулаев. Случалось, что они вдвоём работали круглосуточно.
  
   Подразумевалось так же наклеить и фотографии авторов. Многие заранее принесли по две: анфас и в профиль ("для следственных дел"). Но потом поняли, что они быстро отклеятся и от фотографий отказались.
  
   Аполлонов, кроме своих "крамольных" стихов, внёс ещё и свою лепту по оформлению сборников. Предметом его дизайнерской гордости были завязки из ботиночных шнурков, при помощи которой скреплялись листы. "Эстетика бедности" - объяснил Аполлонов свою идею.
  
   Особо следует подчеркнуть, что в финансировании сего предприятия не принимали участие ни ЦРУ, ни британская "Интеллидженс сервис", ни французское "Второе бюро", ни израильская "Моссад". Расходы по покупке бумаги и по перепечатке текстов оплачивали сами авторы на основе равноправной складчины. В "штабе" царили творческое вдохновение и веселье! На кухне руководил Аполлонов, а в комнате руководила Пронина.
  
   После обсуждения текущих дел и обозначения возможных проблем в работе над литературным альманахом, стол в комнате очищался от бумаг. Женщины накрывали его "чем Бог послал, скромно по-студенчески". Гасили яркий свет и включали торшер в углу. Присутствующие рассаживались, разливали напитки и начинались интереснейшие беседы, переходящие в оживлённые дискуссии.
  
   Одновременно с нашими героями в тысячах кухнях по всей стране присаживались за столы с напитками и без, с гитарами и магнитофонами советские граждане: студены, трудящиеся, интеллигенция, бывшие лагерники и ветераны. Люди разные: как партийные, так и беспартийные.
  
   Тысячи "Спидол" настраивались на радиоволну "Голоса Америки", из тысяч "Яуз" и "Комет" звучали песни Высоцкого и "Битлз", тысячи рук ударяли по струнам полурасстроеных гитар, в тысячах кухнях раздавался смех над анекдотами о тупой власти. За окнами этих кухонь страна медленно погружалась во мрак ночи "развитого социализма".
  
   В этот вечер литературная критикесса И. Пронина была в ударе:
  
   - ...Начальственно-партийное стремление "руководить" процессами в литературе, насильственно идеологизировать литературу в имперско-русифицированном направлении откровенно читается в документах, исходящих из Секретариата Союза писателей. Простому советскому человеку внушается полное единство понятий государства и русской нации. Имперская советская идея настойчиво объединяется в сознании миллионов людей с идеей русской.
  
   - А вот не скажи! - вышел из кухни нетрезвый Сидоров. - Меня они не оболванят! Хотите, я вам озвучу русскую национальную идею? Щас, Сань, плесни-ка? Ага! Так вот: русская национальная идея называется: "не наебёшь, - не проживёшь!" Другими словами: прикинься дураком, но будь себе на уме.
  
   Присутствующие зааплодировали: "как тонко подмечено!"
  
   - Сидоров, скройся с глаз моих? - спокойно сказала Пронина и продолжила:
  
   - Псевдолитература официоза пытается подменить настоящую. Создаются многотомные исторические эпопеи и производственные романы, маленькие повести и короткие рассказы, поэмы и так называемые стихотворные циклы. Их авторы трудятся в поте лица, а потом дают всяческие интервью, выступают перед читателями и участвуют в "дискуссиях". На страницах "толстых" журналов, в литературных газетах постоянно организовываются псевдоспоры: о положительном герое, о гражданственности и партийности, о народности и эпичности. Работает огромный механизм, производящий идеологическую мертвечину. И, как критик, я хочу добавить к сказанному, что весь этот литературный мусор ещё предстанет перед лицом истинной литературы Булгакова, Пастернака, Гроссмана, Солженицына, перед лицом ахматовского "Реквиема", стихов Мандельштама и Цветаевой. Маски спадут, и обнажится суть болотной затхлой бездарности!
  
   Торшер удачно оттенял своим мягким светом лицо Прониной и её вздымавшуюся грудь. Ирина была прекрасна в своём страстном обличительстве.
  
   Какое-то мгновение все восхищённо молчали. Потом раздались аплодисменты, а Сидоров выкрикнул из кухни: "Браво! Подпевалам Кремля нет места в русской литературе! Как говорил товарищ Вышинский: гнать их поганой метлой!"
  
   Но больше всего всех присутствующих удивил поэт Будулаев. Окрылённый нежными чувствами к Юлечке, совершенно трезвый (а, может, пьяный от любви), он выдал следующий монолог:
  
   - Советская литература имеет огромный диапазон внутри себя самой - от откровенной халтуры до вещей, безусловно, созданных талантливыми людьми, но находящимися под влиянием советской идеологии.
  
   - Это тобой что ли созданных? - очнулся Сидоров. - Сань, плесни-ка мне!
  
   - Сидоров, ты нынче несносен! Александр Борисович, не наливай ему больше, - сказала критикесса Аполлонову.
  
   Будулаев обернулся на Юлю и продолжил:
  
   - В настоящий момент сложилась драматическая ситуация для литераторов моего поколения, которые духовно сформировались ещё в той атмосфере. Я имею в виду тех, кто не нашёл в себе достаточно сил для внутреннего сопротивления и принял "правила игры". Мне казалось, что я верно выбрал тактику и, проникнув в лагерь псевдолитературы, взорву его изнутри. Но, оказалось, что я обманывал не власть, а самого себя. Всё получилось иначе: гигантская структура сначала обволакивает тебя незримой лёгкой паутиной всяческих связей, казалось бы, не очень важных, а потом получается, что эта твоя "тактика" подмяла тебя под себя, и уже не вырваться из этой липкой паутины, и кровь уже подменена, и коготок увяз, и... всей птичке конец. Увы, друзья мои, вот и я из таких тактиков.
  
   - Юлька, обещай нам, что освободишь Будулаева от "паутины"! - воскликнула Пронина. - Поднимем за это бокалы!
  
   Все дружно начали скандировать: "Юлька, обещай! Юлька, обещай!" Владимир Семёнович ударил по струнам гитары, а проснувшемуся Сидорову привиделась свадьба, и он заорал: "Горько!"
  
   - Друзья мои, хотелось бы добавить к сказанному выше о талантливых людях, находящихся под влиянием той или иной идеологии, - заговорил молчавший до этого писатель Фазиль Искандер. - У всех крупных советских писателей, принявших идеологию, лучшие книги - первые. А дальше идёт с теми или иными колебаниями угасание таланта, так и не достигнувшего творческой зрелости. И, наоборот, писатели, не принявшие идеологию, при всей трагичности их личной судьбы, от книги к книге, часто не напечатанной, писали всё лучше и лучше. Но что случается с писателями, которые искренне приняли идеологию? Первые книги у них были лучшими, потому что в них использовались впечатления, ещё не процеженные идеологией или не до конца процеженные. Затем для своих произведений они отбирали детали преимущественно полезные для конечной цели идеологии, старались писать так, чтобы понравиться ГЛАВНОМУ. Их идеал был ограничен рамками идеологии. В конечном итоге идеологизированный писатель, если он был рождён с искрой совести, чувствовал себя обманутым и опустошенным.
  
   От этих слов Сидоров частично протрезвел.
  
   - Всё верно, - сказал он. - Настоящий писатель описывает человека на фоне вечности, вне всяких сраных патриотизмов и идеологий! Только на этом фоне нам кажутся убедительными великие, жалкие и смешные страсти человека!
  
   - Ты гений, Сидоров! - сказала Пронина.
  
   - Тем не менее, русская литература кончилась в 30-е годы, - заметил прозаик Фридрих Горенштейн, - с именами Бунина, Булгакова, Платонова... Нынешние литераторы творят в манере художественной самодеятельности. Талант есть, но не хватает мастерства. Утеряна культура. Я тут недавно прочёл повести средних русских прозаиков первой половины девятнадцатого века. Как же хорошо они писали!
  
   - А язык? - подхватил тему Аполлонов. - Язык, к сожалению, у большинства из нас тоже специфический, советский, а не русский. Ведь Чехов и Толстой писали в России, на нашем языке, а теперь у многих писателей словарный запас едва ли две тысячи слов, не больше. И языковая бедность не оттого, что авторы мало работают над словом. Я думаю, что причина глубже. Она коренится в том, что мы заражены советской ментальностью, что нам стала не нужна богатейшая русская лексика. Из самой нашей жизни она исчезла. Самый чудовищный урон русскому языку принесла и продолжает приносить советская "лагерность". Через лагеря и тюрьмы вместе с уголовниками были пропущены миллионы людей, которым было привито криминальное сознание. Вернуть присущее русскому языку утраченное благородство, опрятность и сдержанность, воскресить его можно лишь с возвращением благородства сознания. Таков мой рецепт.
  
   - Если уж мы заговорили о языке, то я выступаю в защиту русского мата в нашей литературе! - озвучил своё мнение прозаик Сидоров. - Иногда мат - это просто необходимые довершающие мазки кистью на общем полотне литературного произведения, и его - русский мат - совершенно невозможно ничем заменить, а ежели его и вовсе удалить, то некоторые произведения во многом себя теряют. Вы можете, например, представить Эдичку Лимонова без мата? Вот то-то же!
  
   - Увы, но в чём-то наш Сидоров прав, - сказала критикесса Пронина. - Хотя у Эдуарда в его далёких Америках проблем на сей счёт не существует.
  
   - Даёшь трехэтажный мат в искусстве! - ударил по струнам гитары Владимир Высоцкий. - И всё же я в своих авторских песнях обхожусь без мата. Не знаю почему, но что-то меня останавливает. Наверное, это просто не моё.
  
   - Владимир, исполните, пожалуйста "Баньку по-белому"? - попросила Юля Розенбаум.
  
   - Ну, разве что только для Вас:
  
   ...Протопи ты мне баньку по-белому, -
   Я от белого свету отвык, -
   Угорю я - и мне, угорелому,
   Пар горячий развяжет язык...
  
   - Друзья мои! Я хочу вам рассказать о своей давней любви. Почему я вдруг вспомнил о ней? Не знаю. Может, просто выпил.
  
   МОНОЛОГ АПОЛЛОНОВА.
   "Мы журналисты и писатели являемся сочинителями сказок о развитом социализме. Некоторые энтузиасты их строят и в них живут, идеалисты их читают и смотрят по телевидению, а мы, дураки грешные, сказочки эти сочиняем. Да ещё как пишем - взахлёб, задыхаясь от восторга и сопричастности! А где-то там, за Кремлёвской стеной, за тяжёлыми портьерами, под портретами-иконами очередного вождя сидят особи власти и бросают в ненасытные утробы этих сказочек миллионы и миллиарды, гонят туда эшелоны с восторженными энтузиастами и энтузиастками с блаженным комсомольским задором, что служит отличным раствором для скрепления кремлёвского маразма! Одна моя знакомая, замечательная девушка, к сожалению рано переставшая жить, однажды взяла газету в руки, там какие-то девицы в спецовках улыбались. Заголовок статьи: "Мы живём на БАМе!" На фотографии совершенно счастливые лица. И она сказала себе: вот оно, надо ехать! Она совершенно была уверена, что строящийся на магистрали город будет самый лучший на земле. В том городе она постоянно попадалась на глаза журналистам, которые рыскали и жаждали таких вот открытий: она с мастерком и ещё стишки сочиняет! Её рвали на части, а ей казалось, что она действительно хороший поэт: всё, что она ни писала, хватали и печатали. И портреты её с наивными глазами печатали. Так нужно было этому времени, нужна была такая девица на БАМе. Для первой страницы. Она не заметила, когда от неё стала уходить радость, с какого момента стало раздражать то, что раньше казалось естественным и прекрасным. А потом вдруг поняла, что она - марионетка для привлечения новых трудовых ресурсов. Неизвестно сколько наивных девчонок страны клюнуло на это. Это же, как надо верить! Безликий текст, серая фотоулыбка, - и семнадцатилетние существа бросают пап и мам и прутся на другой конец России, в чужие люди, на сквозняки строек, ни кола, ни двора, одна нежность и гордость за душой, и ни одной мозоли. Они мечтали отразить и выразить себя в зеркале истории страны. Зеркала, однако, часто оказывались полыньями, затянутыми тонким, сверкающим обманом. Кто был прочнее, те наращивали мозоли опыта и цинизма, такого как: "Приезжай ко мне на БАМ, я тебе на рельсах дам!". А непрочные гибли".
  
   Все молчали. В воцарившейся тишине отчётливо тикал будильник.
  
   - Она погибла? - спросила Юлия.
  
   - Она покончила с собой, - ответил Аполлонов.
  
   - Не допускаю, что вы тогда в газетах писали искренне, - сказал Высоцкий. - Не до такой же степени вы были идиотами.
  
   - До такой, - признался Аполлонов.
  
   Все молчали. Каждый вспоминал своё.
  
   - Эх, девчонки, любила я мальчика Игоря из нашего класса, а хотела всегда полупьяного слесаря дядю Жору, - нарушила тишину никому не знакомая поэтесса и поведала свою историю. - Стучала я на вас. Но, почему? По кочану! Да грош цена всем вашим литературным бредням! Какая херня вся эта ваша поэзия. Игорь плюнул на меня, когда узнал, что я сплю с гебистом. Плюнул в буквальном смысле, восьмого марта, в парадном нашего дома. Я не могла не доносить на вас. Это было выше моих сил! Каждый счастлив по-своему. Вы счастливы никому не нужным творчеством, а я была счастлива тем, что стучала на вас с пользой для страны!
  
   - Зачем вы это рассказываете! Вы больны? - спросил Высоцкий.
  
   - А затем, что бы ты не считал себя духовным поводырём России, - стряхнула она крючковатым пальчиком пепел со своей сигареты.
  
   - Кто это? Кто её привёл? Немедленно убирайся! - вспылила Пронина.
  
   - Успокойся, Ирина, - сказал Владимир. - Пусть остаётся. Ей, вероятно, просто некуда идти, у неё никого нет. Не так ли, мадам?
  
   Возможно, что эта неизвестная курящая дама была предвестницей смерти поэта? Возможно. Она, как и все предвестницы, незаметно для всех исчезла, и о ней быстро забыли.
  
   Да, дорогой читатель! Традиции затянувшихся вечерних посиделок русской интеллигенции, как и просто свободомыслящих людей, неискоренимы в России. Декабристы, народовольцы, революционеры всех мастей, "безродные космополиты", шестидесятники, правозащитники и диссиденты, социальная убогость населения и криминал с менталитетом лагерной "культуры", впитавшейся во все поры российского общества, - всё это всегда было и будет в противостоянии л ю б о й власти в России. Объяснение этому простое: понятие "власть" несовместимо с понятием "народ". Это обыкновенный закон физики, написанный Всевышним для России и прочих афро-азиатских стран. И встают два вечных российских вопроса. "Кто виноват?" Никто не виноват, как никто не виноват в том, что вдруг идёт дождь. "Что делать?" Бесполезно что-либо делать, кроме как сотрясать языком воздух на кухнях.
  
   Можно предать забвению учение Маркса о коммунизме, но это всего лишь учение. А вот большевизм - он в самой природе власти в России. Большевизм со времён Петра растворён по её необъятным просторам, по её лесам, полям и рекам. Большевизм - это п р о и з в о л. Это бацилла, переходящая из века в век от одной власти к другой. Большевизм - это образ жизни, большевизм - это, хе-хе, этнос нации.
  
   Пётр, при всех его прогрессивных замыслах, видел в народе только рабочую силу и гнал кнутом к великой цели, не считаясь с потерями. Вся мощь крепостного права, паучья сеть чиновников, продажные суды - вся сила самодержавного государства вбивала в сознание народа понятие о его подчинённости, о неизбежности и неотвратимости произвола.
  
   Лев Толстой, наблюдавший первую русскую революцию, отметил в своём дневнике (9 марта 1906 г.):
   "Как ярко выразилось на революционерах, когда они начинали захватывать власть, обычное развращающее действие власти: самомнение, тщеславие и, главное, неуважение к человеку. Хуже прежних, потому что внове".
  
   Основное отличие дореволюционного произвола от произвола "диктатуры пролетариата" состоит в том, что он из категории любительской перешёл в категорию профессиональную, то есть в крепко сколоченную СИСТЕМУ.
  
   Задачу подавления неугодных - зримую, ясную, персонифицированную до конкретных фамилий и адресов - предлагалось решать только произволом, никакими законами не ограниченным.
  
   Так постепенно российский народ пришёл к безнадёжному выводу: " в с ё р а в н о н и к о м у н и ч е г о н е д о к а ж е ш ь ". Породил ли какой другой народ на свете столь печальную философию, на которой кончается Человек и начинается Быдло?
  
   Первые предвестники "ГУЛАГа" появились ещё на невских болотах при строительстве царём самодуром города Санкт-Петербурга - города, СТОЯЩЕГО НА КОСТЯХ РУССКОГО НАРОДА. Отсюда и кара Божья, и проклятие его жителям, живущим на человеческих костях: "колыбель революции", гибель царской династии, кровавая трагедия восставшего Кронштадта, людоедство от голода в блокадном Ленинграде и сотни тысяч блокадников, покоящихся на Пискарёвском кладбище.
  
   Спустя пару веков после петровских времён, Иосиф Виссарионович с успехом внедрял опыт Петра Алексеевича в советской стране, а Адольф Шикльгрубер (Гитлер) на манер сталинских лагерей возводил свои концлагеря, усовершенствуя их газовыми камерами.
  
   Священный Синод Русской православной церкви канонизировал Петра I. Следуя этой логике, будет не удивительна, хе-хе, и канонизация И. Джугашвили. Ведь победа русского народа над фашизмом под мудрым руководством Сталина во многом весомее какого-то, "прорубленного окна в Европу под руководством "царя-самодура", а? Не так ли, Патриарх?
  
   И вообще как жила, чем дышала православная Церковь при советской власти? Почему прозаик Сидоров в своём скандальном романе так неприглядно изобразил священнослужителя? Так ведь Сидорову и недалеко додуматься до полового растления святыми отцами-педофилами мальчиков из церковных хоров, да мало ли какие мысли могут посетить "больные" головы литераторов, при взгляде на "золотые купола"? И не удивительным будет появление в скором времени на свет бестселлеров типа: "Церковный гарем мальчиков св. о. Алексия".
  
   Как свидетельствует русская литература 19-го и 20-го веков, подчас достаточно было сказать зарвавшемуся человеку: "Да ты Бога-то побойся!", чтобы хоть как-то усовестить его. Но в новое время эти слова потеряли всякий смысл. В ответ даже может прозвучать и такое: "Да засунь ты своего бога себе в жопу!" Отчего так?
  
   Из отчёта начальника четвёртого (церковного) отдела Пятого управления КГБ полковника Х. руководству КГБ СССР:
  
   "Совместно с КГБ УССР и УКГБ по Львовской области осуществлялось контрразведывательное обеспечение празднования хх-летия Львовского собора. В организации и проведении мероприятий участвовала большая группа агентов КГБ, в т. ч. "Адамант", "Антонов", "Аббат", "Лукьянов", "Скала" и др.
   Празднование, в котором приняло участие около 300 гостей, а также 10 представителей зарубежных православных церквей прошло в приемлемом для нас духе. На иностранцев оказано положительное влияние, у некоторых взяты интервью положительного характера".
  
   "Наиболее важными были поездки: агентов "Антонова", "Островского", "Адаманта" в Италию для переговоров с Папой Римским по вопросам дальнейших взаимоотношений между Ватиканом и РПЦ, в частности, по проблемам униатов".
  
   Папа Иоанн Павел II полагал, что беседует с православными архиереями, своими братьями во Христе, и не ведал, что принимает, хе-хе, агентов КГБ, - агентов ведомства, которое напрямую будет причастно к покушению на понтифика.
   Агент КГБ "Антонов" - митрополит Киевский и Украинский Филарет.
   Агент КГБ "Адамант" - митрополит Крутицкий и Коломенский Ювеналий.
   Агент КГБ "Аббат" - митрополит Питирим, председатель Издательского отдела Московской Патриархии.
  
   Это одни и те же люди, но с двумя лицами, двойники и перевёртыши, оборотни в рясах. А сколько их останется незасвеченных для народа - один Бог будет ведать, да ещё какой-нибудь гебист, вроде Тютина В. В. И будут они многие годы лгать, благословляя паству рукой, составлявшей и подписывавшей донесения на Лубянку.
  
   Бывший работник ООН Аркадий Шевченко рассказывал, что на одном из приёмов по случаю Великого Октября представитель СССР при ООН (генерал-майор КГБ Соломатин Б. А.) указал ему на стоящего неподалеку человека в рясе и с панагией: "А это у нас генерал".
  
   Майор КГБ А. Хвостиков, проводивший "контрразведывательную работу по линии РПЦ", брал взятки "от священнослужителей и церковников за выполнение различного рода в интересах взяткодателей". Он понимал, что в мутной воде государственно-церковных отношений хорошо ловятся жирные караси. Многие старосты ныне действующих православных храмов - его, хе-хе, ставленники. Ему несли - и он перекраивал церковный совет, выкидывая из него неугодных и ставя угодных; несли - и он давал добро на рукоположение в священнический сан; несли - и он обещал священнику архиерейскую митру...
  
   Не встают ли у паствы волосы дыбом, когда они думают о том или ином архиерее в каком он чекистском звании, и сколько денег он украл из церковных кружек, чтобы купить свой сан? Но ещё и в дополнение к этому ВСЕХ РУКОВОДИТЕЛЕЙ РПЦ НАЗНАЧАЛИ ИДЕОЛОГИЧЕСКИЙ ОТДЕЛ ЦК КПСС И КГБ СССР.
  
   Вся Церковь, вся Московская Патриархия построены на доносительстве. В епархиальном управлении на каждого священнослужителя существует досье, и никто, кроме епископа, секретаря епархиального управления и некоторых ныне "бывших" высоких гебистов к этим досье доступа не имеет. Московская Патриархия - останется неким островком ушедшей советской эпохи. И в сегодняшнее постсоветское время Кремль успешно пытается обосновать свои имперские методы власти с помощью национальной русской символики, имеющей в своём центре Храм.
  
   Годами позже, когда с Лубянской площади уберут памятник Дзержинскому, известный дьякон при Московской Патриархии, по службе своей составляющий многие статьи и выступления для Патриарха Всея Руси, с гебистской наглостью, хе-хе, плюнет в лицо православной России:
  
   "Мы - нация стукачей и сексотов. Это наш общий национальный грех. Но из всего народа только священнослужители сотрудничали с КГБ исключительно формально и умудрялись даже обращать свои тайные связи на пользу Церкви".
  
   Что мне, как автору, сказать читателю по поводу этих слов "шестёрки" Патриарха? И его ли это слова или он озвучил о т к р о в е н и е своего "пахана"?
  
   Во истину сказано: "Храм Божий в сердце твоём!" А не в сооружении, построенном на осквернённом месте бывшего олимпийского водного бассейна, в который - естественно - многие спортсмены на тренировках и соревнованиях, походя, хе-хе, мочились (справляли малую нужду), и где теперь обитают оборотни с крестами и панагиями на упитанных загривках.
  
   Но самое страшное во всём этом, что в сердцах многих тысяч людей сумма пороков вышеназванных "церковников" может отозваться недоверием к православной Церкви, которую эти перевёртыши представляют. Когда прут с телевизионного экрана все эти золочёные купола, кресты, ризы, панагии, благолепные бороды священнослужителей, то охватывает то же чувство беспросветной тоски, какое охватывало при лицезрении мёртвого ритуала былых партийных съездов с хорошо отрепетированными выкриками с мест и бурными аплодисментами, переходящими в овации. Все эти пышные церковные церемонии призваны укрепить давно уже работающую вхолостую машину государственной пропаганды, и выглядят чем-то ненастоящим, б у т а ф о р с к и м на фоне реальной нашей жизни.
  
   Каждый ребёнок в детстве придумывает для себя свою религию, которая многократно верней и чище нынешних фундаментальных постулатов. С годами человек подгоняет свою религию под общепринятые нормы, предавая своего Бога.
  
   "...Великое горе, от которого страдают миллионы, это не столько то, что люди живут дурно, а то, что люди живут не по совести, не по своей совести. Люди возьмут себе за совесть чью-нибудь другую, высшую против своей, совесть (например, Христову - самое обыкновенное) и, очевидно, не в силах будучи жить по чужой совести, живут не по ней и не по своей, и живут без совести. ...И самое нужное людям это выработать, выяснить себе свою совесть, а потом и жить по ней, а не так, как все - выбрать себе за совесть совсем чужую, недоступную и потом жить без совести и лгать, лгать, лгать, чтобы иметь вид живущего по избранной чужой совести" (Л. Толстой. Дневник. 23 ноября 1888 года).
  
   В период расцвета "демократических" перемен в России епархия РПЦ станет карманной вотчиной Кремля, его политизированным рупором. Произойдёт поганая смычка о ф и ц и а л ь н о г о Православия с Кремлём. РПЦ уже окончательно, хе-хе, превратиться в бутафорию, к чему она и шла последние семьдесят лет...
  
   Однако рождались на земле русской люди, которые были посвящены Богу от самого дня рождения своего и до Вечности:
  
   Серафим Саровский (Прохор Мошнин). Многолетним (с 1794 по 1825 г.) подвигом отшельничества, добровольными самоиспытаниями на пути к Богу он возвышал и умудрял свою душу, чтобы огнём её отогревать страждущие души пришедших к нему за духовной помощью людей. Преклонение перед преподобным Серафимом - это преклонение перед человеком, через которого нам является Бог; перед светом, ободрявшим нас и в глубокую ночь...
  
   Он умер в 1833-м году на коленях перед иконой Умиления Божией Матери. Он знал, ч т о постигнет Россию в недалёком будущем. "Далее, - со слезами говорил он, - будет такая скорбь, чего от начала мира не было! Ангелы не будут поспевать принимать души".
  
   Следующий век России был ему открыт во всей своей скорбной и страшной наготе. Кроме того, знал преподобный Серафим, что место его последнего упокоения будет разорено. Кем же были осквернены святые мощи? Правильно. "Чистыми" руками большевистских чекистов. Псами ленинской партии. Ниже я привожу необходимое читателю краткое описание событий тех гнусных времён:
  
   6-го июля 1920 года было заседание коллегии Народного комиссариата юстиции РСФСР. Слушали в том числе в о п р о с о м о щ а х.
  
   Постановили:
  
   "Принципиально остаётся в силе старое (1919 г. - авт.) постановление о необходимости ликвидации экспл(о)атации так называемых мощей... Мероприятия все проводить планомерно и последовательно, не отступая от раз намеченного плана и воздерживаясь от решительных действий, если почва в данной местности недостаточно подготовлена". (ЦГА РСФСР, ф. 353, оп. 4, ед. хр. 444, л. 75).
  
   Что ими двигало в стремлении переворошить все дорогие народу гробы? Отчего среди первоочередных задач Советской власти самой важной становится задача р а з о б л а ч е н и я к у л ь т а м о щ е й ?
  
   В большевистском сознании комиссаров Октября всякий человек от рождения до смерти умещался исключительно на земле, и после него оставался труп, который надлежало зарыть, утопить, сжечь или выставить в качестве экспоната в мавзолее.
  
   Из циркуляра наркомюста тов. Курского Д. И. "О ликвидации мощей":
  
   "Революционное сознание трудящихся масс протестует против того, чтобы мумифицированные трупы, или останки трупов могли быть предоставляемы для эксплоатации масс церковным организациям в их свободное распоряжение в нарушение самых элементарных порядков общежития и к оскорблению чувств всех сознательных граждан".
  
   Так большевики ненароком выдавали свои тесные связи с царством Тьмы.
  
   Чекистское быдло приходило в особенное тупое недоумение, когда под крышкой гроба обнаруживало на самом деле неистлевшую плоть.
  
   Ниже привожу часть переписки "ликвидаторов".
  
   Записка по прямому проводу МОРЗЕ.
  
   Из Чернигова. Москва, ЦК РКП, Совнарком, Ленину. Совершенно секретно.
   "18 февраля вскрыты мощи Феодосия, сообщаем проект заключения врачебных экспертов. Предъявленное экспертизе тело, называемое мощами святителя Феодосия Черниговского, есть действительно тело человека в состоянии сухого омертвления - мумификация без признаков гниения. Данные микроскопического исследования обнаруживают довольно ясное строение ткани и клеток, в особенности волокнистой ткани, мышечной и красных кровяных телец... Ждём дальнейших указаний".
   23 февраля 1921 г. Секретарь Губкомпарт Одинцов, врид Предгубисполкома Филатов.
   (ЦГА РСФСР, ф. 353, оп. 5, ед. хр. 251, л. 25).
  
   В президиум ВЧК:
   "На основании секретной телеграммы на имя тов. Ленина - VIII отдел НКЮ для экспертизы хорошо сохранившейся мумии Феодосия командирует в Чернигов профессора Семёновского - прозектора Лефортовского морга... и просит дать в помощь профессору двух сотрудников ВЧК" (там же, ед. хр. 240, л. 140).
  
   Итогом их деятельности в Чернигове стало постановление губисполкома:
   "Предложить губнаробразу в 2-х дневный срок отвести место в музее для помещения трупа Феодосия. После чего поручается предгубчека Биксону произвести изъятие трупа вместе с облачением из церкви. Охрану трупа в музее возложить на Губчека".
  
   Через несколько дней:
   "Труп Феодосия Черниговского в полном архиерейском облачении принял. Зав. отделом Губнаробраза Дорофеев. Труп сдал. Ратченко, комендант Черниговской Губчека" (л. 1, 3).
  
   Так они ездили по храмам и монастырям России, глумясь над православными святынями.
  
   Генерал Порожняк помнил пьяные хвастливые рассказы своего отца, в бытность свою, якобы, охранявшего "труп Феодосия" в Черниговском музее. Что, будто бы, как-то упившись "местного самогону", он с напарником, смеха ради, ночью притопили мощи Феодосия в речушке, привалив их сверху камнем.
  
   Затем, придушив местного пьяницу-калеку, облачили его в архиерейские одежды и уложили в раку для святых мощей, что стояла в музее. Поначалу убиенный, хе-хе, чуть попахивал, но обманутый народ принял неприятный запах как возмущение мощей Феодосия супротив творящегося богохульства. "Вот потеха была!". Может и врал старший Порожняк, а может, нет. Кто же теперь правду узнает.
  
   "К мукам голода, холода и всяческих настроений для православного русского народа и в частности для православного населения Москвы присоединились новые тяжкие терзания: вскрываются гробницы с останками почивающих в храмах святых мощей, чем нарушается их вековой покой, и что не допустимо ни с православной, ни с какой иной точки зрения".
   Патриарх Тихон. (там же, оп. 3, ед. хр. 731, л. 17).
  
   Плевать им было на Патриарха Тихона!
  
   17 декабря 1920 г. в Саровском монастыре "псами большевизма" был нарушен покой преподобного Серафима.
  
   Не буду оскорблять религиозные чувства православных верующих России и подробно цитировать "Акт вскрытия мощей Серафима Саровского".
  
   Из протокола заседания Антирелигиозной комиссии Политбюро ЦК ВКП(б) "О ликвидации Саровского монастыря". Решение:
   "Мощи Серафима Саровского и другие "реликвии" перевезти в Москву для помещения в музей. Для окончательной ликвидации монастыря считать целесообразным передачу всех зданий последнего советским организациям для использования их в качестве домов отдыха, общежитий и т. д. (...)
   Председатель комиссии: Е. Ярославский.
   Секретарь: нач. 6-го отд., Секретного отдела ГПУ Е. Тучков.
   (ЦПА, ф. 17, оп. 113, ед. хр. 353, л. 34).
  
   Я, как литератор и просто человек, часто размышляю о ПРОИЗОШЕДШЕМ.
  
   А случись подобное в мусульманской Мекке со священным камнем Каабы, к которому обращены взоры в с е х мусульман, совершающих пятничную молитву?
  
   Последствия трудно себе представить!
  
   Реки крови текли бы из перерезанных глоток осквернителей, всех их родственников и детей их детей. Их разорвали бы живыми.
  
   Что же ты, русский православный народ, горла-то не перерезал осквернителям Православных Святынь? Али лень было "жопу от печки оторвать"?
  
   "Народ безмолвствует". (А. С. Пушкин). Заглотили. Такой вот, хе-хе, "оральный секс" произвели чекисты с "православным русским народом".
  
   Ну, ладно, не будем о грустном и гнусном. Прервём экскурс в прошлое и вернёмся к нашим героям!
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   А тем временем на дворе стояло время "развитого социализма". Но, "чека не дремало". На субботу в полдень Будулаеву по телефону была назначена обещанная "встреча" в одном из номеров гостиницы "Пекин".
  
   Что они от меня могут добиться, - размышлял он, - антисоветских заговоров в моём кругу знакомых не планируется, диверсий и массовых выступлений тоже, политических покушений - упаси Боже. Может их интересует следующий роман Сидорова "Голубой подрясник-2"? Но он у него пока лишь в творческих планах. Может наш рукописный альманах? Так о нём знает пол Москвы. Что остаётся? Остаются конкретные личности, - догадался Будулаев, - и им может грозить опасность. Неужели "контора" переловила всех иностранных шпионов, что ей больше нечем заняться? Моя задача узнать при встрече: кто из наших их конкретно интересует. Всё. Успокоимся. Чего мне их бояться, если я на них "работаю"?
  
   Будулаев раздвинул шторы на окне своего кабинета и зажмурился от яркого солнечного света. В этот момент к нему явилась его Муза!
  
   О, Юлия! Счастье моё! Сердце сладко заныло. Поэт попросил супругу приготовить ему кофе и, заправив в пишущую машинку чистый лист бумаги, отпечатал:
  
   Мы очень долго ждали этой встречи,
   Вот так: лишь ты и я, глаза в глаза...
  
   Но тут в кабинет вошла мадам Будулаева и спросила: "Тебе кофе со сливками?" Поэт с досадой поглядел на жену и ответил: "Да, и два кусочка сахара!".
  
   Муза улетучилась.
  
   Будулаев вставил в машинку новый лист бумаги и с профессиональным мастерством рифмотворца, не терпящим никаких муз, отпечатал:
  
   Норильские мерзлоты грыз киркою,
   Был в копях. Выкорчёвывал тайгу.
   И в жизни этой видывал такое,
   Что в сказки верить больше не хочу.
  
   Ага. Неплохо. Но, надо бы острее, злее бы надо! Будулаев размешал серебряной ложечкой кусочки сахара в чашке, отхлебнул и продолжил:
  
   На всё иметь свой личный взгляд желаю -
   Без ретуши и розовых очков...
   Затем ли деды свергли Николая,
   Чтоб внуков гнули тысячи царьков?!
  
   А? Как я их?! Эзоповым языком к ногтю! Рылом, рылом в их говно! Ай, да я! Ай, да сукин сын! "Дорогая, ещё чашечку!" - крикнул поэт из кабинета.
  
   После трёх чашек кофе со сливками поэма "В копях Норильска" была готова. Выборочные места из неё Будулаев сразу же зачитал главной ценительнице его таланта - мадам Будулаевой. Ценительница была потрясена.
  
   - Виталий, что с тобой?! Откуда тебе взбрели в голову эти кирки, тайга и копи? И на каких царьков ты намекаешь? Ты хочешь нарваться на конфликт с писательским Союзом? Нет, не для этого я тебя пестовала! Не позволю!!!
  
   И она, ломая свой дорогой маникюр на холёных руках, вцепилась в рукопись, пытаясь вырвать её из рук Будулаева. После непродолжительной борьбы на персидском ковре кабинета, поэт отстоял своё изрядно помятое творение.
  
   - Довольно! Довольно быть "тварью дрожащей"! - выкрикивал Будулаев из прихожей, и ему казалось, что за ним незримо наблюдает Юля. - "Я в сказки верить больше не хочу!" - с возвышенным пафосом продекламировал он строчку из своей поэмы и, забыв завязать шнурки на туфлях, хлопнул дверью трёхкомнатной квартиры "на Кутузовском" и помчался в однокомнатный "штаб" на улице Кирова.
  
   "Тут явно замешана женщина!" - поправила мадам Будулаева причёску перед финским трельяжем. "Конечно же - молодая!" - наложила она французский крем на лицо. "Надо действовать!" - плюхнулась она на чешский спальный гарнитур. "Попробую через моих старых поклонников!" - распечатала она пачку "Marlboro". Прикурив от японской зажигалки, мадам Будулаева набрала телефонный номер.
  
   - Алё, могу я говорить с генералом Порожняком?
  
   - Извините, а кто его спрашивает?
  
   - Это горком партии беспокоит.
  
   - Соединяю.
  
   - Генерал Порожняк на проводе.
  
   - Здравия желаю, товарищ генерал, - промурлыкала Лола.
  
   - Записываю: где? когда? - сразу сообразил гебист.
  
   - В Переделкино, у меня на даче, в субботу.
  
   - Хорошо, записываю, в пятнадцать ноль-ноль.
  
   - Жду!
  
   - Выполним, согласно вашим инструкциям.
  
   В эту ночь Будулаев дома не ночевал. Мадам Будулаева тоже. Но с Будулаевым всё понятно: он с Юлей до утра "работал" над альманахом. А вот чьи простыни мяла мадам Будулаева? Увы, даже для автора это остается загадкой. Пока, конечно.
  
   Ясным субботним днём, ближе к полудню, супружеская чета Будулаевых, вежливо поздоровавшись с консьержкой, вышла из подъезда престижной высотки. Он направился, как бы, "по писательским делам в ЦДЛ". Она - как бы, "проведать маму в Переделкино".
  
   Отель "Пекин", куда держал путь Будулаев, с давних пор являлся наполовину ведомственной гостиницей КГБ СССР. Ещё на заре советской власти городские и губернские органы ВЧК забирали под свои учреждения прекрасные особняки, а, скажем, во Владимире - даже целый православный монастырь.
  
   Так, например, преследуя свои узковедомственные цели, руководство КГБ присмотрело аккуратный корпус N 6 московской гостиницы "Золотой колос". В один прекрасный день всех постояльцев выселили, а сам корпус закрыли на ремонт. Вскоре отремонтированный гостиничный корпус обживали переводчики, преподаватели русского языка, "спецы" по взрывному делу и "спецы" по подготовке свержения "антинародных режимов" в странах Африки.
  
   Но вернёмся к нашему герою.
  
   Он только что вошёл в гостиницу "Пекин", где в просторном фойе его встретил человек в тёмном костюме и тёмных очках. Человек препроводил Будулаева в один из номеров, где его уже дожидался Тютин В. В. со товарищи.
  
   - Водки, чаю? - предложил Тютин литератору.
  
   "Споить хотят, и склонить к предательству. Сволочи!" - подумал Будулаев и ответил: "Кофе". Тютин хорошо подготовился к встрече и, чтобы притупить бдительность своего собеседника, начал непринуждённый разговор так:
  
   - Вы знаете, Виталий Владимирович, при решении для себя каких-то нравственных вопросов, я часто обращаюсь к русской классике, ищу в ней ответы.
  
   - Поразительно. Кто бы мог подумать? - удивился Будулаев. - У кэгэбэ - и нравственные проблемы? Это, простите, нонсенс!
  
   - Да-да, - сказал Тютин и потупил свой взор в пепельницу. - За внешней холодной суровостью советского чекиста скрывается легко ранимая и добрая душа.
  
   - И ещё, как говорил Феликс Эдмудович (так и сказал: ЭДМУДОВИЧ), "горячее сердце", - добавил Будулаев.
   Наступило неловкое молчание.
  
   - Вы не замечали, что в литературе постоянно происходит некая диффузия прозы и поэзии? - нашёлся гебист, вспомнив домашние заготовки. - Пушкин назвал "Онегина" романом, Гоголь "Мёртвые души" - поэмой.
  
   - Некрасов вводит прозу в поэзию, Тургенев - поэзию в прозу, - вспомнил Будулаев школьную программу и уже от себя добавил: - Взять того же "Василия Тёркина" Твардовского. Анна Ахматова корила некоторых поэтов за пристрастие к сюжету. А почему?
  
   - Почему? - разыгрывал Тютин неподдельный интерес.
  
   - Для Ахматовой сюжет - лишнее расстояние от дыхания до стиха.
  
   - Вот и я не терплю воды в оперативных донесениях, - согласился гебист.
  
   На этом домашние заготовки для литературной беседы у Тютина иссякли, и он предпринял осторожную попытку атаки. Для этого он всю ночь учил наизусть выдержку из работы философа Н. Бердяева. Гебист наморщил лоб и выдал:
  
   - "Невозможность для оппозиционно настроенной интеллигенции непосредственного социального дела привела к тому, что вся активность перешла в литературу и мысль, где все вопросы ставились и решались очень радикально. Выработалась безграничная социальная мечтательность, не связанная с реальной действительностью. Русские культурные люди полюбили бесконечные, ведшиеся по целым ночам разговоры и споры о мировых вопросах".
  
   Это стоило для Тютина лёгкой вспотелости его подмышек и ладоней. "Так-так, ночные разговоры, - уже горячее", - насторожился Будулаев.
  
   Один из "товарищей" Тютина, которому уже стал надоедать весь этот "светский базар", хлопнул рюмку водки и прямо сказал Будулаеву:
  
   - Нас интересуют двое: Пронина и Аполлонов!
  
   - А Сидоров? - вырвалось у Будулаева.
  
   - Заткнись, идиот! - гаркнул "товарищ".
  
   - Я извиняюсь за несдержанность нашего товарища, - сказал Тютин. - Дело в том, что Сидоров уже известен за границей как "гонимый" писатель, и вся антисоветская общественность Запада только и ждёт от нас репрессий в его адрес, чтобы разжечь в средствах массовой информации антисоветскую истерию. Следует признать, к сожалению, что Сидорова мы прозевали.
  
   - Значит, ему бояться вас нечего? - наивно предположил Будулаев.
  
   - Пусть не переходит проезжую часть на красный свет, - гоготнул "товарищ".
  
   - Хорошо, я так ему и передам!
  
   - Побереги своё остроумие, блеснёшь им в Лефортово. А пока свободен.
  
   - Да-да, Виталий Владимирович, до свидания! Напоминаю, что нам от Вас нужен подробный доклад о Прониной и Аполлонове. Хорошенько подготовьтесь и изложите всё в письменном виде. О нашей следующей встрече Вам будет сообщено дополнительно, - вежливо попрощался Тютин.
  
   Выйдя из гостиницы, Будулаев тут же поймал такси.
  
   - На Кирова, - сказал он таксисту.
  
   - Куда на Кирова? - уточнил тот.
  
   - Ближе к Лубянке. Ещё вопросы будут? - спросил поэт-осведомитель.
  
   - Никак нет, - осёкся водитель и плавно тронул с места.
  
   По пути следования Будулаев поглядывал в зеркало заднего обзора. Слежки не было. Наивный литератор! Слежка была. "Слежка" сидела рядом, на сиденье водителя такси. "Главное, что Юленька у них не на крючке", - расслабился Будулаев.
  
   Он ещё не знал, что через каких-то пару часов Юленька будет на "крючке" у самого генерала Порожняка.
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   А тем временем мадам Будулаева следовала пригородной электричкой в знаменитый дачный посёлок Переделкино. Чем он знаменит? Прежде всего, своими известными на всю страну обитателями - элитой советской интеллигенции.
  
   Ценой огромных усилий, невероятных интриг, путём использования высоких связей, "подмазывания" нужных людей, мадам Будулаева добилась своей мечты: литфонд ССП выделил поэту Будулаеву В. В. жилое строение в дачном посёлке "Переделкино". Параллельно с дачей она выбила для мужа звание лауреата Государственной премии.
  
   Наряду с этим мадам Будулаева ежегодно пробивала творческие "встречи с поэтом" на ЦТ, а так же издание и переиздание сборников стихов Будулаева, которые не раскупались и оседали на книжных прилавках, словно тромбы в сосудах многострадальной советской торговой сети. Но это совсем не влияло на размер Будулаевских гонораров.
  
   Многие члены ССП могли только мечтать о подобном "супружеском счастье" и тайно желали Будулаеву упасть с высоты его положения в лужу с дерьмом. И вот "лужа" замаячила. На горизонте.
  
   Мадам Будулаева учуяла её своим припудренным носиком, почувствовала её своим позвоночником, то бишь, спинным мозгом. "Ну, ладно бы мимолётное увлечение, это случается у творческих людей, даже способствует их творческому вдохновению. И я, как женщина умная, всегда закрывала на это глаза".
  
   Но, в этот раз она увидела над головой супруга светящийся нимб, которого никогда раньше не замечала. Это был волшебный нимб Любви. К кому? Ясно, что не к ней. А что может быть непредсказуемее влюблённого Поэта? Правильно. Ничто. "Он наплюёт на всё: на меня, на моё положение в обществе, на писательский Союз, на огромную аудиторию почитателей его таланта и, как итог его падения, наплюёт на саму страну Советов и эмигрирует в Израиль. Стоп! С чего это я вдруг про Израиль? Откуда эта мутная тревожность в печени? Будулаев не еврей, он там "и рядом не валялся".
  
   И тут мадам Будулаеву "как молнией ударило": "Валялся! Возлежал, как римский прокуратор на Магдалине! Она - е в р е й к а! Как же я раньше... о-о, каков мерзавец! Нет, этого невозможно допустить! В Израиль - и без меня? Где, где эта Сара?! Я её уничтожу! Хотя, впрочем, мне при выезде можно оформиться как родственнице! Может, генералу дать отбой? Нет, не стоит. Генерала надо использовать, Будулаеву не мешать, а к Саре набиться в подруги, и - "прощай немытая Россия!".
  
   Без четверти три по полудни мадам Будулаева с нетерпением поглядывала из окон летней веранды на дорогу у ворот дачи. К приёму генерала был накрыт стол с продуктовым дефицитом из "Елисеевского": балычок, икорка, салями, экспортная водка и прочие вкусности. Постель на втором этаже дачи была застелена свежим бельём.
  
   Наконец, за окном скрипнули тормоза чёрной служебной "Волги".
  
   - Сёмушка, дорогой! Рада тебя видеть! - встречала мадам Будулаева гостя. - Мама, что же вы стоите? Тапочки генералу!
  
   Генерал снял сапоги. Всю дачу обдал острый запах его носков.
  
   Лола тыльной стороной ладони коснулась своего лба: как мужиком пахнуло! Просто голову вскружило!
  
   Они радушно обнялись.
  
   - Семён, ты даже с букетом! - удивлённо воскликнула хозяйка.
  
   - Говна не жалко! - подмигнул ей Сёмушка.
  
   - Опять этот твой солдафонский юмор?!
  
   - Извини, Лола, просто у тебя я чувствую себя по-домашнему.
  
   - Мама, поставьте букет в вазу в спальне и оставьте нас одних. А теперь к столу, к столу! Ты с дороги, - засуетилась мадам Будулаева.
  
   Генерал расчесался у зеркала, шумно сдул былинки перхоти с зубчиков расчёски, сунул её в нагрудный карман и прошёл к столу.
  
   - Что случилось, Лёльчик? - сразу приступил он к делу, распечатывая запотелую бутылку водки.
  
   - У моего рифмоплёта появилась пассия, - пожаловалась Лёльчик.
  
   - Знаем. Розенбаум Юлия Львовна.
  
   - Вот!!! Я так и чувствовала!
  
   - Что чувствовала?
  
   - Что она еврейка!
  
   - Ну и хрен с ней. Ничего интересного она для нашего ведомства не представляет. Правда, молода, красива, и не удивительно, что твой э... как его, рифмоплёт за ней приударил.
  
   - Так, где он её выкопал-то?
  
   - Где-где? В кружке.
  
   - В каком кружке, в пионерском что ли?
  
   - Дура ты, Лёльчик, все знают, одна ты, как овца в тумане. Выкопал он её в весьма подозрительной литературной компании. Они собираются в одной из московских квартир и проводят там свои вечера алкогольно-литературной направленности. Пока никакой опасности для властей эти люди не представляют, так что не беспокойся. У нас эта хата под контролем.
  
  
   - Так что, они даже не спят? - удивилась мадам Будулаева.
  
   - Как не спят? - не понял генерал. - Ах, ты в этом смысле? Да какая тебе разница? Кто щас с кем только не спит. Вот ты, например?
  
   - Порожняк, не хами даме, - вяло заметила хозяйка. - Ты всё же наведи о ней подробные справки, чисто бытовые, скажем, по родственной линии.
  
   - О родственниках за границей? - профессионально насторожился генерал.
  
   - Да причём здесь заграница? - притворно вспылила мадам Будулаева.
  
   - Хорошо. От тебя можно позвонить? - успокоил её Порожняк.
  
   - Можно. Аппарат наверху в спальне.
  
   - Обстановку понял! - взбодрился генерал. - Напомни мне потом, а пока давай выпьем за нашу встречу!
  
   Выпили, вспомнили, слушали грампластинки Магомаева и Ободзинского. За окнами медленно опускался пурпурный вечер. Убаюкивало. Эх, закаты России! Переделкинские! Просто взять, сесть и написать роман "Доктор Живаго".
  
   - Я пойду, отпущу машину с шофёром, - сказал заметно разомлевший генерал. - Останусь у тебя до утра! Можно?
  
   - Неужели ты думал, что я тебя отпущу?
  
   - Неужели ты думаешь, что мне нужно ещё твоё разрешение? Прикажу и всё.
  
   Проведя с генералом час в постели, мадам Будулаева напомнила ему о телефонном звонке. Порожняк поднялся с кровати, закурил и, скребя ногтями свою голую дублёную задницу, набрал домашний номер полковника Тютина.
  
   - Владимира Владимировича, пожалуйста. ... Это Порожняк. ... В понедельник с утра приготовь и занеси мне в кабинет все оперативные сводки по Розенбаум Юлии Львовне. Всё, - положил генерал трубку.
  
   А тем временем...
  
   В "штабе" на улице Кирова Юлия в одиночестве доклеивала последний двенадцатый экземпляр альманаха, когда раздался стук в дверь: точка-тире, точка-тире, точка-тире. Свои звонком больше не пользовались. Это был Будулаев.
  
   - Здравствуй, Юленька! Ты одна? - спросил он.
  
  
   - Одна. Ты что такой взъерошенный?
  
   - Я из "Пекина"!
  
   - ?
  
   - Из гостиницы. У меня там была встреча с гебистами. Да. Ты не удивляйся. Они меня завербовали. Они так думают. Некоторые наши уже в курсе.
  
   - И что же теперь будет? - испуганно спросила Юля.
  
   - Не волнуйся и успокойся, ничего не будет. Они интересуются только Ириной и Александром Борисовичем. Я их предупрежу об этом.
  
   - Нет. Что-то будет, - сказала Юля, медленно опускаясь по стене на корточки.
  
   - Юленька, пока мы вместе ничего не бойся! - присел рядом Будулаев.
  
   Так они и сидели, обнявшись, в полутёмной прихожей чужой квартиры в столице Советского Союза - городе Москве.
  
   Москвичи, в отличие от наших героев, не роптали и всё так же продолжали жить от аванса до получки; пассажиры поезда N 197 Москва - Ленинград, отходящего от Савеловского вокзала, всё так же по неискоренимой русской привычке начинали кушать сразу же после отхода поезда; проводница Таня сидела в следственном изоляторе Бутырок за продажу нескольких бутылок водки по спекулятивной цене; ветеран партии с 1917 года Илларион Яхонтович Подгузников, проживающий в России: г. Череповецк, 3-я Коммунарская, д. 5, кв. 9, написал очередную жалобу в газету "Правда" с требованием о повышении ему пенсии; прогноз погоды по Московской области опять обещал дожди; в сказочной Тюрингии немецкий мальчик Матиас Руст влюбился в девочку-одноклассницу Катарину Геринг по причине того, что один из её дедушек в войну был шефом Люфтваффе.
  
   К вечеру в "штаб" стала подтягиваться литературная братия. Первыми пришли Сидоров и Пронина. Выждав пятиминутный интервал, зашёл Аполлонов.
  
   - Какие новости из "конторы"? - поинтересовался Сидоров у Будулаева.
  
   - Они попросили меня написать подробную справку о Прониной и Аполлонове.
  
   - И всё?
  
   - Пока всё.
  
   - Ну что же, будем писать, - сказал Сидоров. - Ирина, ты напиши о себе, а ты, Александр Борисович, о себе.
  
   - А что писать? - спросили те в один голос. - Доносы на самих себя?
  
   - Всё, что в голову взбредёт, от слова "бред", - объяснил им Сидоров. - Но, чтобы складно было, красиво, с лёгкой подначкой! Другими словами - "бросьте кость собакам".
  
   - Ирина, по части "костей" это у нас ты! - сказал Аполлонов и по старой привычке главного редактора переложил свои заботы на Пронину.
  
   - И откуда эти выблядки свалились на мою голову? - сломав две спички, нервно закурила критикесса.
  
   - Ирина, сообрази что-нибудь лёгкое на "занюх", посмотри, там я принёс, в сумке на кухне, - распорядился Аполлонов. - А мы пока посмотрим, как успехи у Юлии Львовны.
  
   - Все двенадцать экземпляров готовы! - сказала Юля. - Благодаря Виталию, он мне очень помог.
  
   - Перед Вами, Юленька, просто невозможно устоять, чтобы не помочь! Давайте по поводу завершения нашей работы, организуем маленький банкет? Как-никак суббота, а? - предложил Аполлонов.
  
   - Я одобрямс! - поддержал его Сидоров.
  
   - А тебе лишь бы нажраться! - крикнула ему из кухни Пронина.
  
   - Если ты "одобрямс", тогда чеши в магазин, не забудь купить шампанское! - скомандовал Аполлонов. - На, возьми вот деньги! Вернёшь валютой из своего заморского гонорара.
  
   - Это только через его личного секретаря! - крикнула Пронина из кухни.
  
   - А кто секретарь-то? - поинтересовался у ней Аполлонов.
  
   - Кто-кто? Я!
  
   - Да тебе не только гебисты на голову падают, но ещё и доллары!
  
   Неожиданно раздался звонок в дверь.
  
   - Странно, кто это? Ведь договорились условно стучаться, - сказала Юля.
  
   - Открывайте, это Володька! - крикнула из кухни Пронина. - Ему плевать на вашу конспирацию!
  
   Все затихли. Юля на цыпочках подошла к двери.
  
   - Кто там?
  
   - Это здесь делают фальшивые деньги?! - требовательно спросили за дверью.
  
   Юля открыла. Ввалился Высоцкий и с ним какое-то ощущение весёлой бесшабашности:
  
   Сегодня я с большой охотою,
   Распоряжусь своей субботою...
  
   За некоторым исключением, собрались почти все альманашники. Раздвинули и накрыли стол, занавесили окна, включили торшер.
  
   - Дорогие друзья! - взял слово Аполлонов. - Вот и завершилась работа по созданию нашего литературного альманаха. Мы сознательно решили воплотить в нём идею эстетического плюрализма, чтобы он не был манифестом какой-либо школы.
  
   Каждый из авторов отразил в нём свои убеждения, представления и пристрастия. Гавриил, открывай шампанское, чтоб пробки летели! За наш успех!
  
   Шампанское стреляло, забрызгивая пеной скатерть и Сидорова, все чокались, поздравляли друг друга, в суматохе разбили один бокал, дамы шуршали фольгой шоколада, за столом установился умеренный гвалт.
  
   - Товарищи, прошу внимания! - громко заговорил Семён Липкин. - Давайте один экземпляр предложим ВААПу, другой - Госкомиздату для издания хотя бы минимальным тиражом?
  
   - Но при условии, что наши тексты неприкосновенны и цензуре не подлежат, - поддержал идею Евгений Попов.
  
   - В случае отказа издадимся за границей! - смело предложил Виктор Ерофеев.
  
   - Кстати, у меня связи с издательством "Галлимар" в Париже, - сказала Пронина. - А у Сидорова - с "Ардис" в Штатах.
  
   - А у меня! А у меня в Париже Маринка! Она нам поможет! - ударил по струнам Владимир Высоцкий:
  
   ...Куда мне до неё - она была в Париже,
   Ей сам Марсель Марсо чевой-то говорил!
  
   - А вам по башке за это не настучат? - охладил всех Сидоров.
  
   - Конечно, настучат. Так что с того? Мы уже ввязались, - ответила Инна Лиснянская.
  
   - Не будем гадать, время покажет, - сказал Аполлонов.
  
   - А тут и гадать нечего, - вздохнул Будулаев.
  
   - Будулаев, тебя уже окончательно оболванили твои гебисты, - сказала Пронина. - Не пора ли тебе их "послать"?
  
   - Давно пора! - загалдели литераторы. - Давно пора послать, налить и выпить!
  
   - Володя, спойте что-нибудь лирическое? - попросила загрустившая Юля.
  
   - Исключительно для Вас, милая Юлия Львовна! - объявил "бард России".
  
   Я спросил тебя: "Зачем идёте в гору вы?" -
   А ты к вершине шла, ты рвалася в бой...
   _ _ _
  
   В начале 1979 года в Московской писательской организации наблюдался синдром растревоженного муравейника. Состоялось расширенное заседание секретариата и парткома, которое послужило сигналом для "кампании" против альманаха. Это прибавило жизни: свежие сплетни, перешёптывания, недомолвки, домыслы, злорадное сведение счетов, короче - радостный оживляж!
  
   Тем не менее, опальные литераторы решили устроить вернисаж, то есть ознакомить публику со своим альманахом. В одном из кафе Москвы сняли помещение, где должен был состояться праздник. Было приглашено множество художественной и нехудожественной интеллигенции.
  
   КГБ отреагировал по-военному: район оцепили, кафе закрыли, на двери повесили табличку "Сан-день". Тогда альманашники - через знакомых - отослали два экземпляра за границу. Авторы дали согласие на публикацию альманаха на русском языке во Франции и Америке. А спустя время альманах вышел так же по-английски и по-французски.
  
   Альманашников стали таскать на допросы в секретариат Союза писателей, всячески пытались расколоть, говорили, что им не по пути с Сидоровым - у него на Западе миллион!
  
   Начались репрессии: уже вышедшие книги не выдавались в библиотеках, выгоняли с работы. Молодых писателей Попова и
  
   Ерофеева исключили из Союза писателей.
  
   Из постановления секретариата Союза писателей РСФСР:
  
   "Учитывая, что произведения литераторов Е. Попова и В. Ерофеева получили единодушно отрицательную оценку на активе Московской писательской организации, секретариат правления СП РСФСР отзывает своё решение о приёме Е. Попова и В. Ерофеева в члены Союза писателей СССР..."
  
   Это была, по сути дела, литературная смерть. Кого исключали, того уже никогда не печатали. Поэты Липкин и Лиснянская сами вышли из Союза в знак протеста против исключений. Им пришлось хуже всех. Они лишились почти всех средств к существованию. Сидоров против Союза шумно не протестовал - он просто "срал на них!", отослав в секретариат свой членский билет.
  
   О скандале заговорили "вражеские радиоголоса". Что об этом писала столичная литературная пресса? А вот что: "Эстетизация уголовщины, вульгарной "блатной" лексики, этот снобизм наизнанку, да, по сути дела, и всё содержание альманаха в принципе противоречат корневой гуманистической традиции русской советской литературы..."
  
   Секретарь ЦК тов. Зимянин, зачитав из альманаха наиболее "острые" куски, назвал Ахмадулину "проституткой и наркоманкой". В Политбюро решили, что альманах - начало новой Чехословакии. По приказу свыше была спущена целая свора критиков альманаха, мнение которых было единогласно: "Порнография духа".
  
   Одна очень известная поэтесса К. считала, что альманах - "это мусор, а не литература". Другой известный литератор высказался так: "Тревожит судьба молодых писателей, участвующих в этом сборнике. Нам не всё равно, пишет ли молодой писатель о мужских и женских уборных или об одном лишь пьянстве и половых извращениях".
  
   Известные литераторы-альманашники подписали коллективное письмо в СП, в котором говорилось, что они выйдут из Союза, если исключённых писателей не восстановят. Будулаев, преодолев страх, - нет, не перед КГБ, а перед мадам Будулаевой - тоже подписал. К счастью сами пострадавшие призвали своих друзей не выходить из Союза, "не обнажать левого фланга советской литературы".
  
   Тем временем участников альманаха по одному вызывали в секретариат Союза писателей. С каждым персонально беседовали и увещевали выйти из группы, "найти в себе мужество отказаться от западной провокации, сохранить себя для советской литературы".
  
   Загодя была заготовлена резолюция, смысл которой заключался в том, что альманах - это подготовленная из вне и организованная Сидоровым акция по подрыву Союза советских писателей.
  
   Всем членам СП конфиденциально давали понять, что дело очень не простое, инспирируемое самим ЦРУ. "Создана большая троянская лошадь для взятия советской литературы изнутри". А во главе всего этого стоит "хитрый сильный и опасный враг Сидоров", тем самым, обеспечивая себе мировую известность и миллионные гонорары.
  
   Многие уважаемые литераторы на это немедленно "клюнули", то бишь, проявили лихорадочное желание не упустить момент, успеть заскочить в вагон карьерного трамвая, хоть на подножку вскочить, хоть "пескаря словить в мутной водице". Ведь следующего альманаха может и не быть. А тут подфартило!
  
   На судилище присутствовал весь секретариат, от мала до велика. За столом председателя сидели автор гимна СССР - Сергей Михалков и глыбища советской прозы - Юрий Бондарев.
  
   Вопросы были гнусные:
  
   Как додумались до такого мерзкого дела?
   Понимаете, какой ущерб нанесли стране?
   Как относитесь к тому, что ваше имя используется на Западе реакционными кругами?
   Кто вас на это подвигнул?
  
   Зал клокотал революционной фразой, взрывался от классовой ненависти к врагам! Позёрский пафос нетерпимости и театрального патриотизма, делящие людей на наших и не наших, красных и белых. Некоторые выступающие достигали, хе-хе, вершин обличительной риторики. Особым искусством считалось выдавить из себя металлическую дрожь в голосе, а в кульминационных моментах выступлений - скупую мужскую слезу боли "за судьбы отечества".
  
   Все присутствующие обличители альманаха понимали, что идёт смотр-соревнование по отстаиванию "социалистических принципов советского писателя". Это был прекрасный шанс до конца выложиться на "стометровке".
  
   Старая лиса Бондарев предусмотрительно не произнёс ни слова, но изображал всё мимикой, то глаза закатит, то за голову схватится, то руки к потолку возденет.
  
   Старая лиса Михалков избрал для себя тактику либерала. Он сообщил, что от участников альманаха требуется минимум политической лояльности, то есть написать политическое заявление о поднявшейся "из ничего" шумихе на Западе.
  
   Альманашники не поддались.
  
   В конце собрания писатель Гранин подытожил: "Они ничего не поняли, поведения своего не оценили...".
  
   "Нью-Йорк таймс" опубликовала телеграмму известных американских писателей в Союз писателей СССР. Они выступили в защиту исключённых альманашников, требуя их восстановления. В противном случае отказывались печататься в СССР.
  
   В СП заметно струхнули. Вообще следует отметить, что в СП, как и по всей России начиная с Гоголевских времён, царила атмосфера всеобщего низкопоклонства, чинопочитания, холуйства и, хе-хе, жополизания. С альманашниками-врагами руководство стало вести себя вежливо, а с подчинёнными крайне пренебрежительно. И те не только не обижались, но считали это за ласку. Некоторые быстро сориентировались в возникшей обстановке и уже завидовали альманашникам: "Вот подождите, первыми людьми станете!".
  
   Альманах для многочисленной литературной братии оказался лакмусовой бумажкой. Во всей этой истории прозаик Сидоров был просто ошеломлён размахом предательств и недоброго к себе отношения.
  
   Позже, уже в эмиграции, на приёме в Пен-клубе к Сидорову, предлагая рукопожатие, подошёл человек, десять лет назад с трибуны собрания требовавший его расстрела. Человек с недоумением смотрел, как при виде его протянутой руки Сидоров непроизвольно убирал свою за спину. "Ну, чего же ты, Гаврила, всё злишься, что же ты такой злой?". Сидоров поведению бывшего соотечественника не удивился. Как на Руси говорят: "Хоть ссы в глаза, всё Божья роса!".
  
   А однажды, уже в нью-йоркской толчее, он встретил хорошо знакомого ещё по России литератора Лыкова, о котором доподлинно знал, что из всех написанных тогда против него объяснительных записок, его была самая нехорошая.
  
   Лыков знал, что Сидоров это знал, и Сидоров знал, что Лыков знает, что он знает, и оба притворились, что ничего не знают и знать не хотят. Как говорится: "Вот такая, бля, достоевщина!"
  
   Но, Сидоров был бы не Сидоровым, если бы тогда не сказал Лыкову:
  
   - А пошел-ка ты на х... в свой СССР! Да-да, ты не ослышался!
  
   - Куда?!
  
   - Что, оглох, что ли?
  
   - Ты снизошёл до матов?
  
   - Да. Русский язык употребляю, в отличие от тебя.
  
   - Но, Гаврик, СССР распался. Кончился. Исчез, как зерновой фураж в уфимских элеваторах, - примирительно сообщил Лыков.
  
   - Жаль. Так что, тебя больше и послать некуда?
  
   - Выходит так. Некуда. В России теперь демократия.
  
   - Ну, надо же! Легко отделаться решили. Тогда пошёл ты в манду к своей демократии! Что ты в Америку припёрся? Или в России демократия говнецом отдаёт? Бомжатинкой смердит? Нищетой в нос шибает? Наркотой благоухает?
  
   - Согласен. Это хуже, чем ароматы кишечных газов, - признался Лыков.
  
   - Хуже воняет только трёхдневная менструация у вокзальной шлюшки в твоей долбанной России, - посочувствовал ему Сидоров.
  
   - Да. Ты, примерно, угадал про вокзалы и бомжей. Не злись, Сидоров, а? Не моя она, и вообще неизвестно чья. Так, с краю дороги прилегла.
  
   - Ладно, хрен с тобой. Не злюсь. Русский я, а посему - отходчивый. А родину не обижай, даже мне слушать противно. Пойдём, что ли, выпьем? Распогодилось-то как нынче под нью-йоркским солнцем, мать иху!
  
   - Пойдём! - обрадовался Лыков.
  
   Они уютно расположились за столиком небольшого ресторанчика. Сидоров окончательно успокоился и впал в благодушное настроение.
  
   - Ты, Лыков, пойми простую вещь, что марксизм - это всего лишь философия. А вот большевизм в России уже давно переродился в понятие "национальность". Это не декларируется, это приютилось и живёт в подсознании, в подкорке, и передаётся на генном уровне детям. Большевизм - это особое физиологическое проявление повадок особи, которой руководит подкорковая область её головного мозга. При повреждении оной все эти функции берёт на себя спинной мозг индивидуума. Мы - интеллектуальные осколки своей несчастной страны, и эмиграция для нас - это огромное испытание, как тюрьма или лагерь. В России хотя бы была амортизирующая среда, общество, читатели. А здесь читателей нет, одни писатели. Русский писатель, эмигрирующий на Запад, ничего с собой не берёт. Только воспоминания и чемодан, в котором лежит фрак для Стокгольма. Здесь свары и зависть между нашим писательским братом обострены до предела.
  
   - Гаврила, что же нам теперь делать? - спросил поэт Лыков.
  
   - Кому, "вам"?
  
   - Нам, - всей этой своре советских писателей?
  
   - Ах вы, деточки, поросяточки! Все вы - деточки одной Свиньи Матушки. Нам другой Руси не надо. Да здравствует Свинья Матушка! Это Фёдя Карамазов сказал, - усмехнулся Сидоров.
  
   - Мне не до иронии! Как жить? Что делать?
  
   - Снять штаны и бегать. Тут вот посудомойщики требуются.
  
   - Мудро, - сказал Лыков и, не прощаясь, ушёл. Навсегда.
   _ _ _
  
   В понедельник утром на рабочий стол генерала КГБ Порожняка легла папка с оперативными документами на Розенбаум Ю. Л. Раскрыв папку, генерал обалдел. Тютин постарался на славу.
  
   Дело оперативной проверки N хххх на Розенбаум Юлию Львовну.
   Получено 1 отделом 5 Управления КГБ СССР из УКГБ по г. Москве и московской области хх июля 19хх года. Перерегистрировано как ДОП N хххх.
   хх июля 19хх года ДОП N хххх переведён в дело оперативной разработки N хххх.
   Форма N 6
   Секретно
   СВОДКА N ххх Рег. N х-ххх
   0II-7 по объекту: "Сара"
   За "хх" июля 19хх г.
   на 2 листах
  
   В настоящее время установлено, что Розенбаум Юлия Львовна является одним из составителей и распространителей нелегального бюллетеня "Хроника текущих событий", проходившего в 19хх году по "делу N 24". Лидеры "Хроники" Виктор Красин и Пётр Якир были арестованы и осуждены по ст. 70 УК РСФСР.
   На суде была доказана их связь с зарубежной антисоветской организацией НТС (Народно-трудовой союз), которая оказывала организаторам "Хроники" финансовую помощь. В том же году выпуск "Хроники" прекращён. В 19хх году "Хроника" под руководством нового редактора Сергея Ковалёва возобновила публикацию материалов...
   ...На данный момент Розенбаум Ю. Л. является архивистом "Хроники" и машинисткой по распечатыванию бюллетеня. _________
  
   Начальник отделения_______
   Контролёр _____________ ТК 3677
   Отп. 2 экз.
  
   Что тут мне сказать, любезный читатель? Вляпалась наша Юлечка. Как говорят в России: "По уши!". По свои прелестные ушки под чёрными кудряшками.
  
   В эту свою вторую жизнь, связанную с "Хроникой", Юлия никого не посвящала. Даже Будулаева. Хотя во время их редких романтических свиданий он замечал в её глазах какую-то, не то, чтобы холодность, а отстранённость, но относил это к "загадкам женской души".
  
   - Юленька, иногда ты летаешь где-то далеко от меня, - говорил Будулаев.
  
   - Нет, я рядом. Я не летаю. Даже во сне.
  
   - Тебя что-то мучает?
  
   - Папин брат добился выезда в Израиль, - ответила Юля. - Мои родители тоже решили эмигрировать.
  
   - А ты? Мы расстанемся навсегда?
  
   - Я? Не знаю.
  
   - Но зачем? Зачем уезжать? - спрашивал Будулаев, беря Юлю за руку, словно пытаясь удержать её.
  
   - У меня есть недостаток, сделавший меня негодной для страны, в которой я родилась, - ответила Юля.
  
   МОНОЛОГ ЮЛИИ РОЗЕНБАУМ.
   "Я - еврейка. Всякий раз, когда речь заходит о "еврейском вопросе", я об этом говорю. Потому что больше всего на свете не хочу, чтобы кто-то подумал, что я это скрываю или чего-то боюсь. Для меня и для многих русско-еврейское культурное взаимопроростание в музыке, поэзии, живописи, в науке глубоко и неразделимо. Вычленить "еврейское" из "русского" на протяжении последнего века невозможно и немыслимо - так казалось ещё совсем недавно. Теперь же евреи, которые вросли в русскую культуру, - самые опасные, поскольку они действуют изнутри. Здесь погиб мой дед. Никто не ждал и не требовал от него, чтобы он шёл на фронт. Он ушёл. И погиб, как и двое из его братьев, как и все четверо братьев моей бабушки. На этой земле их могилы. Только я не знаю - где. Значит, здесь моя Родина. То есть я раньше так думала. А сейчас - нет, не думаю. Мне невыносимо чувствовать себя "инородным" телом, отторгаемым тем организмом, частью которого я себя ощущала. Евреи, конечно, уедут, одни - с радостью, другие - с горечью. Уедут те, кто твёрдо знает, что надо уехать, и те, кто твёрдо знает, что надо остаться. Уедут не столько от страха - от унижения, от разного рода теоретических изысканий о некоем "малом", но чрезвычайно злокозненном народе. В н о р м а л ь н о м обществе подобные идеи на улицу не выйдут, но в этой стране, отравленной пошлым бытовым юдофобством и постыдной травлей, - непременно выходят и сразу на панель. Мне стыдно перед собой за притворное непонимание очевидного факта - я ч у ж а я в своей стране. Растерянность, ужас, недоумение, что я - самый, оказывается, опасный враг для своей страны. Мне надо убраться, как тут же на Русской земле воцарится благоденствие, мир и достаток. Ну, и отлично. Я буду очень рада. Только я в это не верю. Так не бывает. Ненависть, лишившись непосредственного объекта, не исчезнет, а будет обращена друг на друга, на самих себя. Мне больше ничего не надо от этой страны. Я не хочу, как старалась, чтобы от меня здесь была какая-то польза. Я не хочу никакой творческой реализации. Я ничего не возьму с собой. Единственно, что нажито мною здесь, это моя система ценностей, построенная преимущественно на ценностях духовных. Да и нет у меня ничего, кроме книг. Книги я тоже не возьму. Я куплю себе другие книги. Ничего больше не хочу".
  
   - Бедная, бедная Юля, душа моя, - сказал Будулаев. - Я не смогу жить без тебя!
  
   В тот же понедельник Розенбаум Ю. Л. была арестована и помещена в следственный изолятор КГБ СССР, называемым в народе Лефортовской тюрьмой. Ей инкриминировалась 70-я статья УК РСФСР (антисоветская агитация и пропаганда).
  
   Лефортовская тюрьма - это одна из самых, если не самая загадочная тюрьма в мире. В старых справочниках по тюрьмоведению нет ни строчки о Лефортовской, зато подробно описаны Петропавловская крепость, Шлиссельбургская, Бутырки и другие уголовные и политические тюрьмы. Но, если читателю случится просматривать журнал "Каторга и ссылка" за 1926 год, то он натолкнётся на фразу о том, что после разгрома восстания ростовского полка в 1905 году всех участников содержали в Лефортовской военной тюрьме. В этом-то и вся загадка.
  
   В систематическом каталоге Ленинской библиотеки в разделе "Военные тюрьмы" мы можем найти издание "Столетие военного министерства". 1911 год. Читаем: "5 июня 1881 года открыта была ещё военная тюрьма в Москве в царствование Александра III. По штату 200 мест для заключённых".
  
   Никаких других сведений о Лефортовской тюрьме нет. О советском периоде тоже ничего нет. Известно лишь, что после революции эта тюрьма была в таких ведомствах, как Минюст, ОГПУ, НКВД, а с 1954 года - в системе КГБ.
  
   Однако сведения есть!
  
   Сведения от моего соседа по подъезду Юрки - "туберкулёзника", алкаша старого. Он "имел честь" продолжительное время выполнять внутренний распорядок сей "тюряги". Мать моя всё боялась, что я заражусь от него туберкулёзом. О дяде Юре я не вру: г. Магнитогорск, ул. Суворова 102 - 35. (1965 г.)
  
   Я тогда пацаном был. Он как выпивал, то приёмчики самбо нам показывал. Соберёт пацанов и орёт: "нападай на меня с ножом! Бей, раз замахнулся! Бей, не бойся!". Потом я подрос. Дядя Юра, как напивался, то в грудь себя колотил. Многое вспоминал, рассказывал, употребляя слово "суки". Я слушал.
  
   Арест Юлия не помнила. Всё было как во сне. Взяли её ночью с постели. Очнулась уже утром в камере. Она была одна. Принесли "завтрак".
  
   Юля смотрела на хлеб. Хлеб был Д Р У Г О Й. Хлеб ждал, когда Юля начнёт его есть. "Откуси меня, попробуй!" - сказал ей хлеб. "Не хочешь? Потом будешь продаваться за каждую мою крошечку". Чай в железной кружке. "Я чай. Отхлебни меня? Не хочешь? Потом меня не будет, а капля мочи будет тебе благом". Стены. Надписи затёрты. "Напиши своё имя. Не хочешь? Ты ещё будешь царапать по мне ногтями". Унитаз-параша в углу. "Сходи в меня, не хочешь? Ты будешь умирать на мне в бесконечных приступах поноса".
  
   Объявили "прогулку".
  
   - Простите, но я не хочу, - сказала Юля надсмотрщику.
  
   - Зря. Сначала все не хочут, - ответил контролёр и закрыл дверь камеры.
  
   Это было нарушением тюремного распорядка со стороны администрации. Продуманное.
  
   Согласия подследственных на прогулку не требовалось. Гуляй и всё. Без воздуха, без неба, без солнца быстрее угасает жизнь. Так за Юлю взялись.
  
   Юля спокойно созерцала решётку окна: м о ё от меня не ушло. Догнало. Как это было на воротах где-то написано: "Eden das Saine!" (каждому своё). Нет, крематорием здесь не пахло. Не было крематория. Были большие помойные баки.
  
   А тем временем произошёл второй арест. По доносу "Синяка" был арестован поэт Аполлонов.
  
   Любезный читатель, кончилась лирика сего произведения. Если ты со мной, тогда - вперёд! В бой! Спасать наших героев!
  
   Ведь когда-нибудь каждый из нас встаёт перед выбором, когда надо кого-то спасти или продолжать смотреть по TV лицемерную передачу "Слово пастыря". И каждый делает с в о й выбор.
  
   Хотя, какой может быть выбор, когда друзья в опасности! Плюём в телевизор! Мчимся в аэропорт! В Москву! В начало 80-х годов прошлого столетия.
   _ _ _
  
   Впереди нас ждал подлый и коварный враг! Что он из себя представлял? И не попробовать ли нам взглянуть на работу "тайной канцелярии" изнутри?
  
   Конечно, попробовать! Взломаем компьютерный пароль ушедшего времени, зайдём на сайт lubyanka.su, увеличим картинку и "скачаем" интересующую нас информацию о "конторе" того времени.
  
   И так:
  
   Служба в КГБ предполагает запрет не только на разглашение любых сведений о сотрудниках, формах и методах их деятельности, но и на всякую критику начальства.
  
   Если ты всё же перечишь ему, то сразу становишься объектом всевозможных (то утончённых, то грубых) интриг и клеветы, после которых будешь служить до пенсии старшим опером. Могут скомпрометировать (бывают кражи с этой целью секретных документов и даже оперативных дел), после чего разжаловать или уволить.
  
   В 198х году за критику в адрес начальника отдела был признан шизофреником старший оперуполномоченный Второй службы Московского управления Николай С.
  
   В 198х году из-за недоверия и грубого отношения со стороны своего начальника застрелился Андрей А., ранее заслуженно награждённый орденом Красной Звезды.
  
   Формы и методы работы КГБ являются секретами лишь для советских граждан. Все "секреты" известны каждому сотруднику любой иностранной спецслужбы, интересующегося положением дел в СССР и просто внимательно читающего газеты.
  
   Основным источником утечки информации из КГБ является Первое главное управление (ПГУ) - разведка. Это измены, предательства, продажность.
  
   Почти все агенты иностранных разведок выявляются НЕ в результате срабатывания какой-то системы контрразведывательных мер, как показывают в кино. В СССР в отличие от зарубежных стран такой системы не было и нет. В основном агенты противника разоблачались СЛУЧАЙНО, в результате их собственной халатности и потери осторожности.
  
   Подавляющее большинство разоблачённых агентов противника составляют сотрудники ПГУ, включая полковников и генералов. Даже ходила такая байка, что на партсобраниях в КГБ, окопавшимся в "конторе" агентам ЦРУ периодически предлагали добровольно сдаться, обещая сохранить на занимаемых должностях.
  
   Стукачество друг на друга очень высоко ценится в КГБ руководителями всех степеней и поощряется продвижением по службе независимо от личных и деловых качеств.
  
   Руководство КГБ негодует, когда современные органы госбезопасности сопоставляются с их предшественниками тридцатых годов. Формально они чисты. Выбивая из подследственных показания, истязают, пытают и насилуют арестованных не сами следователи КГБ, а так называемые внутрикамерные агенты или врачи-психиатры.
  
   С помощью кино и телевидения у советских граждан искусственно создаются мифы, что КГБ с избытком оснащён современнейшей технически сложной аппаратурой для оперативной работы, что каждый сотрудник отлично стреляет, виртуозно водит любой автомобиль, мастерски владеет всеми боевыми единоборствами, легко и непринуждённо работает с последними компьютерными операционными системами (единственный и основной "компьютер" КГБ - это широко разветвлённая сеть информаторов-"стукачей" среди гражданского населения).
  
   Как же обстоят дела на самом деле? На самом деле дела обстоят совсем не так, как в кино. Почему? Потому, что основной задачей КГБ СССР был ТОТАЛЬНЫЙ КОНТРОЛЬ НАД ИДЕОЛОГИЕЙ.
  
   А вот ещё два весьма любопытных документика для полноты общей картины - один из сталинских времён, другой - из горбачёвских. Как говорится - "найдите 10 отличий":
  
   "...суд приговорил: Аксёнова Павла Васильевича (отец писателя В. Аксёнова - авт.) по ст. 58-7 и 58-11 УК подвергнуть высшей мере наказания расстрелу (заменят на 15 лет) с конфискацией личного имущества..."
   "Акт N 25. Представителем Казгорфо Чепурных в присутствии представителя НКВД Булычёва и коменданта дома тов. Яшкова А. К. зачислено в госфонд следующее имущество, находящееся в квартире Гинсбург-Аксёнова:
  
   1. Платье крепдешиновое синее... 12. Рубашка старая белая в полоску... 17. Рубашка нательная... 23. Диван старый серый мягкий... 59. Одеяло детское... 64. Бюстгальтер... 76. Галоши детские... 86. Ботинки детские ношеные... 93. Игрушки детские на сумму 30 руб. ...".
  
   Из свидетельства Южиной Н. С. - жены подследственного по "особо опасным государственным статьям - ст.64":
   "Подошли двое, показали книжечку. Поднялись в квартиру. Тут откуда-то с лестницы набежали ещё. Предъявили ордер на обыск. Шмонали до полуночи. Шутили, забирая "видик": кино посмотрим! Забрали несколько бутылок импортных вин: на п р о в е р к у. Хотели и телевизор унести... Ещё понравилось серебро: тыщи на три, мол, потянет!.. Часть вещей потом возвратили. Наиболее ценные растащили до суда. Кое-что из украденного, подлежащего возврату, суд предложил заменить аналогичными вещами, изъятыми на других обысках (чужими? - авт.)".
  
   Такая вот эволюция мозгов особей "гомосапиенсов" большевизма.
  
   "Контора" имела весьма хитроумную и разветвлённую сеть "информаторов" - от офицеров в штатском, занимающих посты в больших и малых учреждениях, до разного рода внештатных сотрудников, доверенных лиц, платных и бесплатных агентов. И всё это ради того, чтобы члены Политбюро совершенно точно знали, о чём мы думали, что читали, с кем дружили, какие пели песни, и не было ли у нас намерения "предать Родину" из-за повышения цены на водку.
  
   Политбюро ЦК КПСС требовались органы замочных скважин, тайных обысков, пыток, убийств, подслушиваний и провокаций. Для чего? Для сохранения незыблемости своей власти, для сохранения "империи зла".
  
   Я думаю, что у читателя сложилось общее представление о КГБ на период 80-х годов прошлого столетия. В ходе моего повествования, любезный читатель, мы ещё не раз посетим на "компьютере времени" сайт lubyanka.su.
  
   А вот общий взгляд на "контору" из гущи народа:
  
   Гебист - это биологическая масса с системой кровообращения и пищеварения. Имеет, хе-хе, свой запах и некоторый процент мозгового вещества. Умственно однополярен.
  
   Во-первых, гебист размножался путём полового соития с самками homosapiens! Дело в том, что настоящий эмбрион гебиста не получится, если самка будет из королевского двора Великобритании или других великосветских дворов Европы. Нужна обязательно самка кухарки или попадьи, на худой конец, подойдёт любая баба российской закваски (с рынка или с вокзала) с генами пролетариев.
  
   Во-вторых, какие нужны самцы? Ну, такие, как домоуправ Недорезов, сантехник Михалков или племенной осеменитель советских самок - генерал Порожняк.
  
   А вот Тютин по своим физиологическим данным к вышеуказанному отряду млекопитающих не совсем подходил. Мелковат, хе-хе, был и бледноват...
   _ _ _
  
   Мы сидели под ярким солнышком на подъезде. Дядя Юра пил бормотуху из горла и проводил со мной просветительскую беседу. Я грыз семечки и слушал.
  
   - Ты в Африке был? - спросил он меня.
  
   - Не был, - ответил я.
  
   - Значит, шакалов не видал. А я был. В Анголе. Обучал революции чёрных угнетаемых братьев. Так вот, гебисты - это живые шакалы. Их там много было.
  
   - Не верю! Камо был легендарным чекистом, а не шакалом. Я видел в кино.
  
   - Камо был бандитом. Деньги для Ленина грабил. Чтобы тот в Цюрихе Инессу Арманд ебал в комфорте и писал революционный труд "Государство и революция". Любил Ильич это дело! Кошек любил и ещё зайцев стрелять. Кого не любил? Мальчика Алексея Романова не любил. Девочек Марию, Татьяну, Ольгу и Анастасию тоже не любил. Терпеть их не мог. Вот так слушал "Аппассионату" композитора Бетховена и люто их ненавидел. Вот такой Урод человечества мимикрировал в матке некой гражданки М. Ульяновой в городе Симбирске в 1870 году 22-го апреля. А самым страшным пришельцем революции был чахоточный Дзержинский. По макушку в крови российской плескался. Коммунисты потом поставили ему памятник. Отмечали юбилеи. Это всё равно что, если бы я зарезал твою мать, а ты бы накрыл стол в честь меня. И ни чё. Праздновали.
  
   - Врёшь, не верю! Чекисты бесстрашные и смелые - сказал я.
  
   - Не хочешь, не верь, оглобля. Берия ещё потом был. Девочек любил портить, судьбы людей любил ломать просто так, в перерывах между девочками. Я ночами вздрагиваю. До сих пор. Запах барачных нар снится. Проснусь, душ приму, - всё одно воняет. В форточку с необъятных просторов страны лагерную вонь задувает. Смердит, падла, советская страна, - говорил дядя Юра, прикладываясь к бутылке.
  
   - Как? Они же в Анголе живут, шакалы эти чекисты? - удивлялся я.
  
   - Они везде. Вон один сидит, за доминошным столом, в шляпе. "Правду" читает.
  
   - Ха! Дак, это ж дядя Коля! Какой же он шакал? Он пенсионер.
  
   - Он козёл. Запомни, Жека, гебистов бывших не бывает. Мент - он всегда мент. По натуре. Молекулы у него в организме особые. В мозгу у них происходят хаотические биологические импульсы, напрямую связанные с работой их толстой кишки. Процесс это сложный, не до конца изученный мировой наукой. Это он на твоего деда донос написал. В то время мамка твоя ещё под стол пешком ходила. Чё, разве тебе бабка твоя не рассказывала?
  
   - Рассказывала. Дед на фронте погиб в 41-м. Погиб геройски!
  
   - Погиб. Только не в 41-м, а в 37-м. И не на фронте, а в Колымлаге сгинул...
  
   - Так, где же его могила? Почему всё так скверно? - спрашивал, спустя сорок лет, уже другой мальчик Женя.
  
   - Неизвестно где. По всей России миллионы неизвестных могил. Как солдатских, так и лагерников. Как говорил Лаврентий Палыч: "пыль лагерная". А погибших солдат побросали в лесах и болотах гнить на воздухе. До сих пор догнивают. И что самое страшное, Жека, всем глубоко плевать на это. Для немцев мы не победители, а жертвы. Иначе бы мы им пиво слали, а не они нам. Это как бы, если баба твоя где-то на всю ночь загуляла, а потом на утро банку пива "Bavaria" тебе под нос совала. А ты пьёшь, знаешь и молчишь. У немецких солдат хорошая старость, и они с удовольствием живут настоящим. У русских солдат - старость жалкая, убогая и унизительная. И радость они черпают в прошлом. Со слезами на глазах вспоминают лучшее, что было в их жизни, - войну, где они были молодыми. Мы фашисту живым мясом глотку заткнули. Эти там, на "рублёвках", думают и дальше вами войну затыкать. Вы, молодёжь, для них - мясо. Тухлое мясо в цинковых гробах для ваших матерей. Мяса в России непочатый край. Рублёвским жить, да жить - не тужить! А в солдаты пойдёшь ты, а не они. Спрашивается: за кого в атаку идти? Выходит, за этих. За говно. Так-то оно, брат, получается, - говорил, спустя сорок лет, уже другой дядя Юра.
  
   - Нет, дядь Юр, мне не плевать! - закричал мальчик Женя.
  
   - И мне не плевать. Плевать им. В Кремле. Запомни, Жека, всем, кто хоть чуть-чуть подступился к Кремлю, будет всегда плевать на тебя. Даже, если он окажется твоим родным дядей. Или тётей. А на не родных так им и вовсе насрать. Только рожу по телевизору надо состроить так, что будто бы им и вовсе даже не насрать, а как бы даже наоборот - мёдом их ублажать. Таковы нравы власть предержащих в России со времён Петра, а, скорее всего, таковы биологические мозговые парадоксы людей данной территории земли, на которой ты имел счастье родиться.
  
   - Как же тогда жить? - спросил мальчик.
  
   - В молодость мою один американец пел песню: "Ответ знает только ветер".
  
   - Ты знаешь ответ?
  
   - Знаю.
  
   - Скажи мне ответ!
  
   - Готовый ответ хочешь? Ответ не в словах. Ответ вырываешь из себя с живым мясом. Придёт твоё время, придёт твой час и придёт ответ. Ты думай, Жека. Самоё простое - это не думать, пить пиво и смотреть не солнце.
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   Арест Аполлонова А. Б. был произведён по доносу секретного осведомителя КГБ, известного нам под псевдонимом "Синяк".
  
   Бывший сантехник редакции газеты "Литературный вестник" не мог простить бывшему главному редактору своего последнего унижения, когда он пытался уговорить Аполлонова написать за него "передовицу" на первую полосу.
  
   Как и всякое ничтожество, он ненавидел людей преуспевающих своим талантом и одарённостью. Более того, ненавидел ещё за то, что если некоторые и соглашались распить с ним в подъезде бутылку "из горла", то Аполлонов - никогда.
  
   Михалкову казалось, что тот его брезговал, хотя дело было в простом воспитании, уровне образования и круге общения.
  
   Природный большевистский менталитет Михалкова определил в Аполлонове "гнелова энтилехента", а значит, - потенциально скрытого "антисавецщика".
  
   И вот справедливость восторжествовала! Загремели "панфарры"! Пробил час неотвратимого возмездия!
  
   Донос был следующего содержания:
  
   Источник сообщает, что Аполлонов А. Б. в период своей работы главным редактором газеты "Литературный вестник", проводил в литературном объединении "Красный пегас" подрывную идеологическую работу антисоветской направленности, которая выражалась в распространении, подробном обсуждении и восхвалении клеветнического антисоветского романа Г. Сидорова "Голубой подрясник". Активным "подпевалой" Аполлонова в этом грязном деле является член литобъединения Лев Кацман, а так же некоторые другие поэты и писатели (список прилагается).
   хх. 08. 19хх. Михалков (Синяк).
  
   Грамотно написать донос Михалкову помог "певец трудовых будней советского народа", краснопегасовский поэт С. Лыков.
  
   И так, друзья мои, что мы имеем в минусе? То, что двое наших героев находятся в застенках Лефортова.
  
   Что мы имеем в плюсе? То, что Пронина, Будулаев и Сидоров на свободе.
  
   Слабое звено этой цепочки - Будулаев. Почему? Он необратимо влюблён в узницу лефортовской темницы, и гебисты, естественно, изощрённо этим воспользуются для достижения своих гнусных целей.
  
   Однако они не подозревают, и подозревать не могут, на какие героические поступки способен влюблённый Поэт!
  
   Ну что ж, будем ожидать последующих событий.
  
   А события развивались следующим образом.
  
   Наконец-то и наша Пронина получила повестку из "конторы", подписанную майором Тютиным. "Будь с ней осторожен", - предупредил его генерал. - "Это стерва высокого полёта".
  
   "Стерва высокого полёта" перед визитом на Лубянку долго размышляла, что ей надеть: фирменные американские джинсы или чёрные итальянские колготки с короткой юбкой. Остановилась на джинсах. Колготки и юбка будут при второй встрече, решила литературная критикесса, но в последний момент передумала и всё же надела юбку.
  
   "Прошка, ну с чего ты взяла, что будет вторая встреча? Да ты после первой загремишь в камеру!" - сказал я своей героине. - "Ты не встревай, как-нибудь сама разберусь. Хочу тебе сказать, что мне тесно в рамках твоего сюжета. Я требую свободу действий!", - ответила мне героиня. - "Хорошо, делай что хочешь! Мне меньше проблем. Живи сама. Нужна будет помощь - звони", - сказал я ей. - "Сам звони, писатель хренов. Я тебе, блин, устрою проблемы через пару страниц!"*
  
   *С данного момента автор не несёт ответственность за самовольные действия героини.
  
   Тем временем Тютин перед встречей ознакомился с фотоснимками из личного дела гражданки Прониной И. А. "И чего генерал её опасается?" - удивлялся он. - "Судя по фотографии - интеллигентная дама, не чета нашей дуре Шустовой".
  
   Ошибался, однако, Тютин. Глубоко. Как раз на длину искусственного полового члена (24 см), приобретённого Прониной в парижском секс-шопе.
  
   Когда Пронина вошла в кабинет, то Тютин машинально смерил взглядом её рост и, во избежание конфуза, встретил даму сидя.
  
   Некоторое время они молча созерцали друг друга.
  
   "Да! Это - Женщина! И где таких выращивают?", - подумал гебист. "Неужели она - антисоветский элемент? Не может быть!", - опять подумал Тютин и поглядел на портрет "железного" Феликса, висящий на стене. - "Может!", - сказал Феликс. - "Будь бдителен!".
  
   - Здравствуйте, Ирина Андреевна! Проходите, присаживайтесь!
  
   - Здравствуйте, - сказала Пронина и присела на один из стульев, стоящих вдоль стены. - Чем обязана вниманием столь загадочного государственного ведомства?
  
   - Вы и сами, вероятно, догадываетесь, - загадочно произнёс сотрудник КГБ.
  
   - Я глубоко польщена вниманием к моей особе, но несколько теряюсь в догадках! Вы же как-то до сих пор обходились в своей работе без меня. И вдруг? Что случилось? Замучили шпионские козни загнивающего капитализма? Не хотелось бы вас огорчать, но я не умею разоблачать шпионских агентов, ввиду совершенного отсутствия таланта на сей счёт, - доверительно поведала литературная критикесса.
  
   Тютин встал из-за стола и подошёл к окну. Он смотрел на голубя, сидящего на голове памятника Дзержинскому, и размышлял: ну, была бы сионистка или комплексующая старая дева в очках - тогда понятно. А этой-то что надо? Умна, красива, тонко иронизирует. Значит, не всё впорядке в "датском королевстве".
  
   - Вы, Ирина Андреевна, тайно переправили на идеологически-враждебный нам Запад литературный пасквиль антисоветского характера - роман Гавриила Сидорова "Голубой подрясник". Этим вы нанесли удар советскому государству ниже...
  
   - Этим я сохранила девственную нравственность советского читателя, а он - не мне вам рассказывать - весьма подвержен различным сомнительным влияниям. Место роману Сидорова только там, - на Западе. Минкульт, уверена, это одобрит!
  
   "Да, крута падла!" - затосковал Тютин.
  
   - Отчего же там? Роман можно было опубликовать и у нас, изменив в нём социальный статус некоторых героев, заменив однополую любовь на двуполую, а религиозную тему вообще убрать. И всего-то делов, - возразил Тютин.
  
   - Ха-ха! - сказала Пронина. - Вот так, значит, делается "бесполая литература"!
  
   - Что "ха-ха"? И вовсе не "ха-ха", - опять возразил гебист.
  
   - Давайте подробно обсудим роман где-нибудь в другом месте? - предложила литературная критикесса. - Ваш кабинет, к моему сожалению, не располагает к интеллектуальным беседам и глубоким размышлениям о литературе. В этом здании вообще имеется ли дамская комната? Мне колготки надо подтянуть?
  
   Тютин опять подошёл к окну. Голубь пометил голову памятника и улетел. Прилетел другой, сделал своё дело и тоже улетел. "В другом месте возможна провокация, однако... другого случая не представится", - размышлял Тютин.
  
   - Хорошо! Вы свободны, - сказал он. - Я извещу вас о встрече по телефону. Дамская комната слева по коридору, но там вторую неделю аварийная ситуация. Подтяните ваши колготки здесь.
  
   - Здесь, при Вас? Да что Вы из себя возомнили? - возмутилась Пронина.
  
   - Не морочьте мне голову, можете подтягивать в коридоре.
  
   "Прав Порожняк. Стервее стервы не встречал!"
  
   Пронина встала. Тютин сразу же поспешил сесть и выписал ей пропуск.
  
   - До свидания, - сказала Пронина и, хорошо отрепетированной ещё со школы особо-неотразимой походкой, вышла из кабинета.
  
   - До свидания, - сказал Тютин и проводил её взглядом, полным надежды на внеслужебную романтическую встречу.
  
   А тем временем...
  
   А тем временем Аполлонов был доставлен из следственного изолятора в самые высокие кабинеты Лубянки на предмет "беседы".
  
   Из-за огромного массивного стола к нему навстречу вышел пожилой человек с седой шевелюрой. Он был в сером элегантном костюме и чёрных роговых очках.
  
   Шеф КГБ крепко пожал Аполлонову руку, демонстрируя дружелюбие и расположение.
  
   - Вы нехорошо вели себя до ареста, Александр Борисович! У вас изъята целая коллекция антисоветской литературы, - начал разговор главный чекист.
  
   - Там не было ни одной строчки, где содержались бы призывы к свержению, ослаблению или подрыву советской власти, - ответил Аполлонов.
  
   - Ну, я не силён в процессуальных тонкостях. Это следствие разберётся, была ли у вас литература антисоветской или нет. И вы сами понимаете, что если они придут к выводу, что вы совершили преступление, то... Давайте говорить по существу. А существо состоит в том, что вы занимались тлетворным влиянием на молодых литераторов. Откуда у вас такой нездоровый интерес к общественным вопросам? Почему вы не занимаетесь одной только литературой, как многие сотни советских писателей?
  
   - Я могу попробовать вам объяснить, - ответил Аполлонов. - Только разрешите мне говорить откровенно, ибо иначе это будет непонятно. Я живу в своей кротовьей норе, знаю мало, а к вам, быть может, поступает такая информация, что всё то, что я говорю, - это для вас просто несущественно. Дело в том, что с некоторого времени я, как и многие мои сограждане, утратил чувство личной безопасности. До этого времени у меня как-то не возникало страха и унизительного стыда. А когда он возник, то его ощущение заставило задуматься: а почему он?
  
   - И чего же вы боялись? Что вам угрожало? Да и кому вы вообще нужны? Миллионы советских людей живут, созидают и с уверенностью смотрят в будущее, ничего не боясь. Горстка вот таких отщепенцев, как вы, во главе с Сахаровым, отвлекают от основной работы всю структуру госбезопасности!
  
   - От какой такой основной работы? Тотальное преследование инакомыслия - и есть ваша основная работа. Тоталитарному строю требуются органы замочных скважин, тайных обысков, пыток, подслушиваний, провокаций и убийств. Органы безопасности в нашей стране всегда были органами опасности. Мы уже как-то привыкли, что вы всегда рядом с нами. До того "всегда" и до того "рядом", что иногда, кажется, что в ы - это и есть м ы, добрая половина из которых превращена вами в вечно оглядывающихся доносчиков, - сказал Аполлонов. - А я всего лишь пропагандировал среди молодых литераторов стремление к творчеству, свободному от цензурного гнёта. На сегодняшний день интересы современной литературы и читателей совпадают, но входят в резкое противоречие с интересами власти.
  
   - Вот и хорошо. С вами всё понятно. Вы идейно-убеждённый антисоветский элемент! Вы - гнойник на здоровом теле общества! Чего вы хотите? Если вы думаете, что когда-нибудь мы позволим говорить и писать всем, что кому вздумается, то этого никогда не будет. Этого мы не допустим. В заключение советую вам глубоко продумать своё поведение, хотя вам уже вряд ли что поможет.
  
   Это был приговор. Следствие по делу и суд уже можно было отбросить за ненадобностью.
  
   В отличие от Аполлонова, с подследственной Розенбаум никто беседовать не собирался. И никаких признаний от неё никто не добивался. На следующий день после ареста её подняли среди ночи и отвели этажом выше, в камеру к пятерым уголовникам. До утра. Своего рода тоже "беседа".
  
   На счёт гражданки Розенбаум из Большого дома на Лубянке была дана устная установка: уничтожить, как можно медленнее, равномерными дозами моральных и физических страданий.
  
   Чем же так досадила гражданка Розенбаум дядям из Кремля?
  
   Во-первых, тем, что родилась еврейкой. Это главное! Ну, а остальное накопать не трудно, была бы дана гебистским псам команда "фас!".
  
   Д и с с и д е н т - иностранное слово. В переводе с латыни означает "несогласный, противоречащий". В XIX веке В. И. Даль толковал его так: "иноверец или раскольник, вообще не принимающий господствующего исповедания".
  
   Расцвет диссидентства в Советском Союзе можно отнести к концу 60-х годов прошлого столетия. Это были люди, открыто выступающие против беззаконий и произвола, чинимых властями. Нельзя сказать, чтобы свои протесты никто, кроме диссидентов, вслух не высказывал. У себя на кухнях диссидентами были почти все.
  
   Самым открытым, наивным и самым нравственным течением в диссидентстве было правозащитное движение. В последствие оно оказалось самым трагическим.
  
   Хроника диссидентства в СССР - хроника бесконечных поражений. Правозащитники гибли в лагерях и на воле, кончали с собой, умирали молодыми, сходили с ума в спецпсихтюрьмах - и при этом не верили, что способны что-нибудь всерьёз изменить. Просто жили по совести и всё.
  
   Одним из факторов этого был выпуск первых номеров самиздатского бюллетеня "Хроника текущих событий". Отпечатанный на машинке бюллетень содержал информацию о политических процессах в Москве и Ленинграде. Диссидентство становилось способом жизни для тех немногих, кто иначе жить не мог и не хотел.
  
   У издания был эпиграф - статья 19 Всеобщей декларации прав человека:
  
   "Каждый человек имеет право на свободу убеждений и на свободное выражение их; это право включает свободу беспрепятственно придерживаться своих убеждений и свободу искать, получать и распространять информацию и идеи любыми средствами и независимо от государственных границ".
  
   Какими путями горстка людей, постоянно находящаяся под угрозой ареста, добывала правдивую информацию в закрытой стране, где засекречены целые заводы и города, где глушат передачи иностранных радиостанций, где народу не положено знать количество осуждённых по политическим статьям?
  
   Сбор информации был трудным делом. Не придёшь ведь в обком или на Лубянку, не предъявишь удостоверение: я, мол, из "Хроники", хотелось бы узнать некоторые подробности ваших гнусных дел.
  
   Из мест заключения пошёл поток сообщений. Над папиросными клочками бумаги, свёрнутыми в трубочку или квадратик, исписанными мельчайшим почерком, чудом переданными на волю, часами сидели с лупой, расшифровывая каждую полустёртую букву. Сообщения привозили их родственники и освободившиеся зеки, рискуя никогда больше не получить свидания, схлопотать новый срок. Стремление оповестить о беззакониях пересиливало страх.
  
   И все эти бумажные ручейки месяц за месяцем текли в Москву, сливались в единые потоки и выплёскивались на кухонный стол Юлии Розенбаум, на котором уже давно нашла своё постоянное место пишущая машинка "Москва".
  
   Из СССР информация бюллетеня нелегально попадала на Запад. Из Запада по "голосам", - обратно в СССР. Мир узнавал об условиях труда и быта в лагерях и тюрьмах, о нормах питания в них, о забастовках и голодовках протеста, о повадках администрации - всё с именами, датами, сроками, должностями. На языке следователей, прокуроров и судей (щедро упоминаемых в "Хронике") это называлось "клеветой на советскую действительность". Особенно Кремль бесило, что об этом узнавал Запад - с общественным мнением которого приходилось считаться.
  
   Разве можно такое простить какой-то тщедушной правозащитнице Розенбаум? Правильно, нет. "Размазать по стенке!" И размазывали.
  
   Нет, голодом не морили. Не били, ну разве что уголовники у себя в камерах, так то не больно - по животу и по почкам. Можно было и не бить, Юля не сопротивлялась.
  
   В свободное от избиений и изнасилований время она получала положенные ей тюремные пайки хлеба, каши и супа, долго ковыряла ложкой в чашках, кое-что съедала.
  
   Как-то случайно за этим наблюдал в глазок камеры сам генерал Порожняк. "Брезгливая!" - сделал он вывод. На другой день Порожняк специально подгадал время и пришёл к раздаче обеда по камерам. Генерал взял пару чистых чашек с тележки разносчика и отдал контролёру, сказав: "Сбегай-ка в сортир и размажь кал по донышкам". После этого в них был подан обед для подследственной Розенбаум. С виду всё нормально, только вот запашок-с в нос шибал. Порожняк с любопытством наблюдал в глазок, как давилась голодная "жидовка".
  
   Неожиданно подследственная поглядела на глазок своей камеры. Генерал вздрогнул от её взгляда. "Корми её так всегда", - приказал он контролёру. - "И непременно каждую ночь подсаживай её в камеры к уголовникам. По всему этажу". - "Да, не может она, поносит её, блюёт", - несмело возражал надзиратель. - "Они там сами с ней разберутся!" - приказывал генерал.
  
   С подследственным Аполлоновым обращение было иным. Да и содержался он не в Лефортово, а во внутренней тюрьме Лубянки. В камере чистый пол, сытно кормили, тюремщики были исключительно вежливы, а за состоянием его здоровья следила медицинская бригада.
  
   Высокому начальству почему-то привиделась в Аполлонове перспектива его показательного раскаяния, что публично бы дискредитировало правозащитное движение в глазах международной общественности, со всеми сопутствующими этому событиями: освещением в прессе, на радио и телевидении.
  
   Для дознания по делу, Аполлонова препоручили простоватому, не вышедшему в чин гебисту. Удивляться этому повода не было: обычный продукт системы - ничтожество, каких полно во всех социальных слоях советского общества, начиная от правительства и далее везде.
  
   Тютин относился к Аполлонову с нескрываемой симпатией. На допросах майор появлялся не часто. Появившись, прежде всего, справлялся о самочувствии: не пошаливает ли сердчишко? не мучает ли бессонница? А как-то задержался и завёл приватный разговор о суете бытия, о некоторых гуманных снисхождениях в законах, согласно которым чистосердечное раскаяние обвиняемого по политической статье иногда вознаграждается полным помилованием. В особенности на стадии следствия, до суда. Тогда и с жены, которая помогала - ведь помогала, Александр Борисович! - распространять клеветнические измышления, и которая так же может быть подвергнута аресту, тоже спадут обвинения. - "Моя жена арестована?" - спросил его Аполлонов. - "Что вы, что вы?" - воскликнул гебист и понял, что перестарался. - "Я вам не верю! Я требую её немедленного освобождения! В знак протеста объявляю бессрочную голодовку", - сказал Аполлонов.
  
   А тем временем...
  
   А тем временем Ирина Пронина готовилась к встрече с майором госбезопасности Владимиром Владимировичем Тютиным.
  
   Накануне вечером майор позвонил Прониной и назначил встречу в одном из номеров гостиницы "Пекин": "Ирина Андреевна, Вы, помнится, хотели поговорить вне моего кабинета о проблемах литературы? Я с большим удовольствием готов уделить Вам вечер!"
  
   Вопреки логике моего повествования, Пронина собралась на это свидание в странном наряде: джинсы, кеды и лёгкий свитер. Волосы прибрала и заколола на затылке. Макияж почти полностью проигнорировала, кроме лёгкого запаха духов Channel N 5, купленных ещё в Париже. Зачем-то положила в свою сумочку фаллоимитатор (зачем?), который привезла из своей последней парижской поездки.
  
   Странно, однако! "Пронина, ты что? Ты ломаешь весь ход сюжетной линии Автора! Похлопочи тогда хоть за Юлю и Аполлонова?" - "Ничего не выйдет. Их судьбу может решить только генерал. А с ним я спать не собираюсь, как бы ты этого по своему сюжету не планировал!" - "Тогда зачем ты идёшь к Тютину?" - "Не твоё дело! Узнаешь уже". Вот такая наглость!
  
   Бесполезно что-либо изменять в повествовании - героиня больше не в моей власти. Может, устроить ей "дорожную катастрофу" - и точка? Ведь кто знает, что ей в голову дальше взбредёт? Испортит роман, выставит на посмешище Автора. И вообще, откуда она взялась, эта Пронина? Как, блин, вообще она в роман затесалась?
  
   Ладно, чёрт с ней! Пусть будет. Рискнём!
  
   В назначенное время, припоздав для приличия на полчаса, Пронина была на месте, в двухместном номере гостиницы "Пекин".
  
   Боже мой! Майор встретил её с цветами! Он даже принарядился, повязав оранжевый галстук в синюю крапинку, который как нельзя удачно не подходил к горчичному цвету его студенческого костюма. На его тщательно выбритом лице с лёгким порезом на подбородке было плохо скрываемое волнение.
  
   - Здравствуйте, Ирина Андреевна!
  
   - Здравствуйте, товарищ майор. Где можно присесть?
  
   - Присаживайтесь за столик!
  
   Столик был накрыт согласно интимной встрече: в центре ваза с Тютинским букетом, бутылка шампанского, бутылка коньяка, кулёк яблок, сигареты "Ту-134" и два стакана. На газете "Гудок" была порезана селёдка.
  
   - В прошлую нашу встречу, мы говорили о романе Сидорова, - начал разговор Тютин.
  
   - Ах, оставим это! Расскажите лучше о себе! Вы женаты? У вас семья?
  
   - Увы, Ирина Андреевна, - вздохнул Тютин.
  
   - Можно просто - Ирина, - разрешила Пронина.
  
   - Хорошо, Ирин-на!
  
   - Так почему же "увы"?
  
   - С моей работой в органах совсем не остаётся времени для личной жизни. Ответственность, знаете ли, опять же начальство строго блюдёт за нравственностью сотрудников. Служба государственная! Не помню, когда последний раз в театре был, - жаловался майор.
  
   - А Вы вообще там когда-нибудь были? - поинтересовалась Пронина.
  
   - Честно признаться был всего несколько минут. По оперативному заданию. Задержание "объекта" проводили.
  
   - И как на это среагировала публика в зале?
  
   - Никак. Мы его в гардеробе "повязали и с размаху бросили в "чёрный воронок". Как в песне Утёсо(го)!" - нагнетал весёлость гебист Советского Союза. - Враг пытался оказать сопротивление. Пресекли решительным образом. С врагом у нас разговор недолгий. Удары ногой в пах и по морде. Пять-шесть раз. Потом по почкам и по голове. Тут же следует его чистосердечное признание. Обычно предсмертное.
  
   - У вас такая мужественная работа! Небось, важная птица тогда попалась? - закурила Пронина и эффектно перекинула ногу на ногу.
  
   - Да. Вахтёр с мясокомбината. Опасный, знаете ли, тип. Всю зиму, гада, пасли!
  
   - Так чего же вахтёр в театр попёрся? - удивилась критикесса.
  
   - Маскировался он так. Интеллигента из себя гнул. Пыль, знаете ли, пускал.
  
   - Конечно же, оказался агентом ЦРУ?
  
   - Ха, не смешите уже! Нашим оказался, некий гражданин Копейкин. Со шпионами у нас сейчас туго. Дефицит-с, знаете ли, нынче на шпионов. Как гуси - мимо летят. Нет, чтобы по кустам через границу шастать, так они всё больше по дипломатическим каналам норовят, транзитом: Нью-Йорк - Мюнхен - Москва. Рыщем, "аки псы", но ведь к небу не подпрыгнешь, за хвост не ухватишь. Сидим вот так, целыми днями по кабинетам, и ожидаем, пока иностранные резиденты сами не заявятся и не посдают всех своих скопом. Номер телефона обнародовали, приёмные дни устроили. Так и работаем, прерываясь только на обед и политзанятия.
  
   - И приходят? Сдают? - недоверчиво спросила Пронина.
  
   - Редко. В прошлом году один заходил из монгольской разведки, а до того три года ни одного. Государство на расценках по оплате их услуг экономит, а расценки давно устарели. Я на партсобрании выступил со встречным предложением: организовать общественную кассу для добровольных пожертвований на поощрение иностранных перебежчиков, так меня чуть свои же не прибили! По ихнему, значит, пусть церэушники гуляют по стране, как у себя дома. К чему мы так придём? Где в нынешнем поколении чекистов былой патриотизм наших отцов?
  
   - Я бы на вашем месте, товарищ майор, сделала облаву на мясокомбинате, - посоветовала Пронина. - Скорее всего, у ЦРУ там перевалочная база!
  
   - Шутить изволите, - обиделся гебист. - У того вахтёра при обыске обнаружили сто долларов разными купюрами. Пресечение махинаций с валютой тоже относятся к нашей компетенции. Когда уж тут семьёй обзаводиться, - сказал Тютин и с тоскливой надеждой взглянул на Ирину.
  
   - Предложите даме вина, - прервала неловкую паузу Пронина.
  
   - Простите, Ирина, заболтался совсем!
  
   - "Болтун - находка для шпиона!" - произнесла Пронина крылатую фразу.
  
   - Ну, какая Вы, Ирина, шпионка? Вы просто очаровательная женщина!
  
   - Спасибо, товарищ майор.
  
   Тютин распечатал бутылку шампанского и окончательно потерял бдительность.
  
   - Я разделяю Ваше возмущение, насчёт гуляющих по стране церэушниках, - сказала Пронина. - Но, не пойму, при чём здесь Аполлонов и Юля Розенбаум?
  
   - При чём? Да они хуже, чем церэушники! Они, говоря по-ленински, - контра! Они подтачивают наше государство изнутри!
  
   - Подтачивают, говоришь? - вдруг перешла на "ты" критикесса.
  
   - Да! Я бы даже сказал - грызут устои социализма! - с театральным пафосом воскликнул Тютин.
  
   - Так-так, значит, контра, - задумчиво произнесла Пронина.
  
   - Именно так! Контрее не бывает! - утвердительно сказал гебист, наливая себе коньяк, а Прониной шампанское.
  
   А дальше произошло невероятное.
  
   От незаметно подсыпанного Прониной в стакан Тютина снотворного, тот прилёг на гостиничную двуспальную кровать.
  
   Перед этим опьяневший майор почти наполовину стащил с себя брюки, приглашая Пронину прилечь рядом, но, не дождавшись, благополучно заснул детским сном, пуская слюну на подушку.
  
   Пронина допила шампанское, порылась в своей сумочке, вставила новые батарейки во французский "прибор", опробовала его во включённом состоянии и со всего размаха вогнала его в задний проход майора. Все 24 сантиметра! Тютин, лишь улыбнулся во сне.
  
   Уходя, Пронина подумала: "проснётся, гад, и вытащит, надо бы ему руки связать", что и сделала, применив Тютинский ремень для брюк.
  
   Майор проснулся через час. Батарейки, хе-хе, работали.
  
   Дикий крик из номера 112 пронёсся по этажам гостиницы "Пекин"!
  
   В номер к Тютину влетела дебелая горничная Милявская - сотрудница 5-го Управления Московского УКГБ.
  
   - Владимир Владимирович, что с вами? О, Боже! Какой ужас! - вскричала она.
  
   - Вытащи! Вытащи, дура! Что смотришь?! - орал Тютин.
  
   - Не могу, по инструкции положено сначала доложить начальству, - сказала Милявская и убежала звонить в "контору".
  
   - Руки! Руки хоть развяжи-и! Я приказываю-ю! - заплакал майор ей вслед.
  
   19.30. На центральный пульт связи Московского УКГБ поступил тревожный звонок из подведомственной гостиницы "Пекин".
   19.40. Спецподразделение "А" оцепила гостиницу по периметру.
   19.41. Группа захвата ворвалась в номер 112.
   Следом в номер вошёл генерал Порожняк.
  
   - Все свободны, отбой! - дал он команду спецназу.
  
   Генерал неторопливо закурил и присел к Тютину на край кровати.
  
   - Как же, Вовочка, могло произойти такое горе? - спросил он у поверженного гебиста.
  
   - Вытащи, Семён Игнатич, - взмолился Тютин. - Свербит, зараза, мочи нет!
  
   - Нет уж, дорогой, полежи так, подумай, - сказал Порожняк.
  
   От выпитого коньяка и яблок с селёдкой у Тютина пучило живот. В кишечнике бурлило.
  
   Генерал глубоко затянулся сигаретой, закашлялся и вдруг разразился приступом дикого хохота: "Ай, да Прошка! Ай, да сукина дочка!"
  
   Наконец, Порожняк утёр слёзы и, успокоившись, выдернул "прибор" из Тютина.
  
   А зря!
  
   В лицо генерала мощным напором ударило бурлящее содержимое майорского кишечника.
  
   Некоторое время соратники по "щиту и мечу" молча смотрели друг на друга. Тютин - с ужасом, Порожняк - с удивлением.
  
   Затем генерал снял с себя обосраный китель и зашвырнул его в Тютина. Утёршись оконной шторой, генерал вышел из номера. На полу у кровати продолжал жужжать французский "прибор".
  
   Вот такие дела натворила Пронина.
  
   Она элементарно меня подставила, как автора. Нет, её надо немедленно убирать со страниц романа! И сейчас я попробую это сделать.
  
   Вот она вышла из гостиницы, где в женском туалете пережидала весь переполох. Доходит до перекрёстка, ждёт зелёный свет светофора, переходит дорогу. Вот неожиданно на красный свет выскакивает такси, с переодетым гебистом за рулём, ещё секунда и...
  
   - Пронина! Ирина!
  
   Она остановилась и обернулась. Такси, не задев её, пролетает мимо. Пронина ищет взглядом того, кто её окликнул.
  
   "Странно, не могла же я ослышаться".
  
   Да, любезный читатель! Это я её окликнул. Зачем? Я должен нести за неё ответственность до конца написания романа.
  
   Пронина добежала до ближайшего телефона-автомата и набрала номер Сидорова.
  
   - Алё! Сидоров, поздравь меня!
  
   - С чем?
  
   - Я только что "водрузила знамя победы над рейхстагом"! - сообщила Пронина.
  
   - Как это? - не понял Сидоров.
  
   - Каком к верху! Расскажу при встрече!
  
   А тем временем...
  
   А тем временем голодовка Аполлонова на Лубянке продолжалась вторую неделю. Он не тужил, попивал водичку и писал стихи:
  
   Гуси-лебеди мимо летели,
   за собою тянули метели.
   Отдыхали на озере синем,
   забирали под крылья Россию.
   Поднимаясь под солнышко выше,
   пролетели над нашею крышей.
   Видел я, как, печально вздыхая,
   ты смотрела с крылечка на стаю...
  
   На исходе второй недели голодовки в камеру к Аполлонову вошли трое гебистов в белых халатах. Заведя ему руки за спину, они надели Аполлонову наручники, повалили на кровать, стащили штаны, перевернули на живот и досыта "накормили" с помощью питательной клизмы.
  
   Чтобы предотвратить дальнейшие унижения, Аполлонов снял голодовку.
  
   В конце каждой недели его продолжал навещать майор Тютин.
  
   - Александр Борисович, вы же не глупый человек! Помогите нам, - и мы поможем вам.
  
   - Что вы от меня хотите?
  
   - С целью дискредитации диссидентского движения в Советском Союзе, мы хотим организовать и провести пресс-конференцию для иностранных журналистов с вашим участием.
  
   - Какова же будет моя роль? - спросил Аполлонов.
  
   Гебист вынул из своей папки отпечатанные листки бумаги соединённые скрепкой.
  
   - Вот список предполагаемых вопросов. Прочтите, изучите, подумайте, а завтра я загляну к вам, и мы вместе поработаем над ответами.
  
   - Хорошо, я подумаю, - сказал Аполлонов и взял листки. - У меня будет к вам одна просьба.
  
   - Я вас слушаю!
  
   - Передайте это моей жене.
  
   Аполлонов протянул Тютину свёрнутый вчетверо листок.
  
   Гебист развернул и прочёл. Это были стихи, написанные накануне.
  
   - Хорошо, передам. Ещё будут какие-нибудь просьбы?
  
   - Нет, спасибо.
  
   - Да, совсем забыл вам сказать, что Розенбаум дала на вас изобличающие показания о вашем непосредственном участии в "Хронике" и ваших связях с НТС, - сообщил майор.
  
   - Это ложь! - возмутился Аполлонов. - Хотя, она слабая женщина и вы, вероятно, её мучаете.
  
   - Какого же вы, Александр Борисович, ошибочно-скверного мнения об органах госбезопасности! Тем не менее, ваше дело приобретает совсем другой оборот. Это уже не 70-я статья - антисоветская агитация. Вам должно быть известно, что НТС ставит своей целью вооружённое свержение советской власти. А это статья 64-я, - расстрел. Подумайте, Александр Борисович, - сказал майор и вышел из камеры.
  
   "Ну, а что тут думать?" - думал Аполлонов. - "Они бьют "ниже пояса" - угрожают моей семье. Ради неё я вынужден буду потерять своё лицо и честь".
  
   Он взял со стола листок, оставленный майором, и стал читать предполагаемые вопросы предстоящей пресс-конференции:
   1. Что заставило Вас изменить свои взгляды на диссидентское движение в СССР?
   2. Ваше участие в пресс-конференции добровольно или принудительно?
   3. Состояли или состоите ли Вы...
   4. ...
  
   Аполлонов скомкал и зашвырнул листок в дальний угол камеры.
  
   Пресс-конференция состоялась через месяц. Её итоги были плачевны. Как для Тютина, так и для Аполлонова.
  
   Пресс-конференция проводилась в смотровом зале кинотеатра "Ударник". Были приглашены корреспонденты лояльных прокоммунистических изданий Запада.
  
   В тот день с утра в камеру к Аполлонову был приглашён парикмахер. Затем подследственному было предложено переодеться в заранее приготовленные гэдеэровскую белоснежную сорочку и в модный польский костюм. Носки и туфли были советскими, но это было не так заметно. Весь наряд завершал чешский галстук в диагональную полоску. Всё было готово для торжества момента истины.
  
   Неприятности начались сразу же после представления "раскаявшегося диссидента" иностранным журналистам.
  
   После короткой вступительной речи председателя советского общества "Социализм и современность" тов. Тютина, свои вопросы задала корреспондент итальянской газеты "Реппублика".
  
   - Господин Аполлонов, что заставило Вас изменить свои взгляды на диссидентское движение в Советском Союзе? И второй вопрос: Ваше участие в данной пресс-конференции добровольно или принудительно? - спросила итальянка и вытянула перед собой руку с диктофоном фирмы "Sony".
  
   - Читай ей прямо по листку! - шепнул Тютин, сидящий по левую руку от Аполлонова, и пододвинул шпаргалку с ответами.
  
   - Я отвечу кратко, - сказал Аполлонов в микрофон. - Уважаемые товарищи, дамы и господа! Никаких своих взглядов и убеждений я не менял! Более того, считаю своим долгом заявить, что в СССР подавляются свобода слова и печати, преследуется инакомыслие во всех сферах общественной жизни, широко применяется карательная психиатрия, и самым пещерным образом нарушаются международные хельсинкские соглашения по правам человека!
  
   У майора Тютина глаза вылезли на лоб, вспотели подмышки и отнялись ноги. Он машинально прикрыл ладонью микрофон, затем для верности оборвал микрофонный шнур.
  
   - Вот же сволочь, бля! Что делать? - спросил он себя.
  
   Люди в штатском вывели "господина Аполлонова" из зала, затолкали его на заднее сиденье чёрной "Волги", сами сели по бокам, и машина сорвалась с места. Но, не в сторону Лубянки, а в сторону Лефортова.
  
   По пути следования Аполлонов подвергся жёсткому физическому воздействию (мордобитию), вследствие чего гэдеэровская сорочка и новый польский костюм изрядно подпортились от крови.
  
   Между тем, всем иностранным журналистам было "убедительно" предложено не покидать зал. Люди в штатском поочерёдно обошли всех, изымая кассеты из их диктофонов.
  
   - Товарищ майор, подойдите сюда, пожалуйста? - обратился к Тютину один из гебистов.
  
   - Что опять? - нервно спросил майор.
  
   - У госпожи Фальконетти отсутствует диктофон, хотя он у неё был, - доложил гебист.
  
   - Да. Был, - сказал Тютин.
  
   - Прикажете обыскать? - спросил гебист.
  
   - Прошу Вас пройти со мной, - вежливо предложил майор итальянке. - Все журналисты свободны.
  
   Они вошли в пустующую комнату. Следом зашли двое гебистов.
  
   - Госпожа Фальконетти, у меня к Вам убедительная просьба отдать нам Ваш диктофон, а точнее - кассету из него, - сказал Тютин. - В противном случае мы будем вынуждены подвергнуть Вас личному досмотру.
  
   - У меня ничего нет! - ответила итальянка.
  
   - Сами разденетесь или как? - спросил её майор.
  
   - Я протестую! - заявила журналистка.
  
   - Протестуйте сколько Вам влезет, - улыбнулся гебист. - Здесь никто Вас не услышит. Обыскать!
  
   - Уберите ваши грязные руки! Я сама разденусь! - закричала итальянка.
  
   Она стояла перед тремя сотрудниками КГБ СССР в одном нижнем белье, из которого заметно выпирал спрятанный в него диктофон.
  
   - Сама отдашь или как? - спросил Тютин журналистку.
  
   - У меня ничего нет! - ответила гражданка Италии, надеясь, что трое советских мужчин не полезут ей в трусы.
  
   Ошибалась, однако, сеньорита.
  
   Это были не мужчины, вернее, не просто мужчины. "Держите ей руки!" Это были советские чекисты! С "горячим сердцем!" И холодными руками, холод которых журналистка почувствовала под своим нижним бельём.
  
   Тютин запустил туда руку и долго шарил, выискивая там диктофон. С первого раза - конечно же! - майор ничего не нашёл, но проявил настойчивость и предпринял вторую попытку. "Не каждый день симпатичные итальянки попадаются".
  
   Наконец, диктофон был обнаружен.
  
   - Не отпускать, пока держите! Возможно, она там ещё что-нибудь прячет, - приказал майор и предпринял третий заход.
  
   Итальянка плюнула ему в лицо. Тютин замахнулся на неё свободной рукой, но...
  
   Но в этот момент дверь в комнату неожиданно распахнулась, и всех присутствующих ослепил яркий свет ФОТОВСПЫШКИ.
  
   Когда гебисты опомнились, то в коридоре уже никого не было. Неизвестный "папарацци", хе-хе, исчез.
  
   Им оказался сорокалетний корреспондент французской газеты "Юманите". Более того, он по своей старой привычке диктофоном не пользовался. Дотошный французишко всё записывал в блокнот. Авторучкой "Parker" с золотым пером.
  
   Через день все периодические печатные издания Запада поместили на первых полосах сенсационную цветную фотографию, сделанную при помощи замечательной фотокамеры "Nikon".
  
   На фотографии были запечатлены майор КГБ СССР Тютин В. В., запускающий руку в трусы итальянской журналистке, и двое гебистов, повисших у неё на руках.
  
   Фотография сопровождалась большой скандальной статьёй за подписью Фальконетти. Всё это вместе взятое было под огромным заголовком "Вездесущая рука КГБ на страже коммунизма!"
  
   После такого мирового конфуза майор Тютин получил от генерала Порожняка, хе-хе, отеческий удар в морду: "Ты уже два раза в этом году прокололся! И всё на бабах. Женить тебя пора". Тютин был снят с занимаемой должности и отправлен "хорошенько подумать" во внеочередной отпуск.
  
   И до чего же додумался на досуге гебист Тютин? Правильно. Не до чего хорошего.
  
   С утра и до вечера, и даже во сне его душу точил червь ненависти и мести. Белый свет померк в его глазах, электрический - тоже. Во всём случившемся с ним он винил Аполлонова. Тютин мечтал его застрелить. Застрелить изощрённо.
  
   Хорошо бы - думал Тютин - утром выстрелить ему в живот, и пусть бы он так лежал и мучился до обеда. Потом прострелить коленную чашечку, затем вторую...
  
   Но Аполлонов для расстрелов был недоступен.
  
   У Тютина пропал аппетит, сон и стало подёргиваться веко, пока он случайно не обнаружил в кармане своего пиджака забытый листок со стихами Аполлонова к жене.
  
   Ага, наконец-то! Вот!
  
   На следующий день Тютин побрился, плотно позавтракал и, прихватив с собой бумажку со стихами, отправился в Лефортово. Светило солнце, пели птицы, звенели трамваи - страна дышала полной грудью в созидательном труде построения всеобщего Счастья!
  
   В тюрьме Лефортова гебист поручил надзирателю передать подследственному Аполлонову якобы записку. Надзиратель выполнил поручение.
  
   Когда Аполлонов развернул листок, то увидел, что его стихами кто-то подтёр свою задницу. Смачно подтёр, жирно, по диагонали!
  
   А тем временем...
  
   А тем временем у генерала Порожняка было своё развлечение. Он увлечённо и не без выдумки "гноил" в Лефортово антисоветчицу Розенбаум.
  
   "Как могла, как осмелилась эта жидовка восстать против системы?" - не понимал Порожняк. - "Впрочем, не удивительно. Вся система держится на глиняных ногах лжи. Я и сам её ненавижу. И Западную систему ненавижу, и Восточную, и Северную, и Южную".
  
   Генерал даже ненавидел внутристайные и внутристадные отношения между животными. Он ненавидел изменения природы по временам года, он даже ненавидел движение планет по орбитам и обитавшего где-то там среди них Бога. Порожняк ненавидел всё. Он ненавидел весь Мир.
  
   И генерал знал причину этого. Он давно понял её. Причина заключалась в полной ничтожности его жизни, которую кто-то использовал для Большой Вселенской Лжи. Генерал стал задумываться, то бишь старел, значит.
  
   А тут возьми и возникни, эта чёртова еврейка!
  
   Почему он её мучает? "Да тысячу раз мне насрать на её антисоветскую деятельность!"
  
   Всё дело было в простом - генерал Порожняк не мог вынести взгляда этой "жидовки". Он его боялся, но не сразу почувствовал это.
  
   В своей тёмной никчемной жизни Порожняк боялся только физической боли и смерти. Взглядов глаз своих многочисленных жертв он не боялся и никогда не думал о такой глупости. Смотрят и пусть смотрят. На то и зенки у них. Они, иногда, и после смерти, хе-хе, моргала таращат! Стрельнёшь, бывало, в затылок, а тот и глаза не успеет закрыть. А как ему их закрыть, если он уже мёртвый? Бараны тоже смотрят, когда их режут. Так, стало быть, теперь и баранов на шашлык не резать?
  
   "Отчего же эта еврейка душу так мутит? Не оттого ли, что сотни глаз вижу в её глазах?" - размышлял старый гебист. - "Убью суку!" И заталкивал, и затаптывал генерал свою совесть назад в тайные глубины своей тёмной души.
  
   Однако совесть, подремав какое-то время, вновь просыпалась и рвалась наружу из тёмных застенков генеральской души.
  
   Обычно это случалось ночью, когда ему снились глаза той "жидовки" из камеры Лефортова.
  
   В предновогоднюю ночь генерал облачился в галифе без лампасов и надел китель сталинского покроя без пагонов. Начистил до блеска свои хромовые сапоги, прошёлся по комнате, постоял у зеркала, глядя куда-то сквозь своё отражение.
  
   Выдвинув ящик письменного стола, достал пистолет, подержал в руке, подумал - Зачем? - и положил обратно. Вместо генеральской папахи с кокардой, приготовил армейскую фуражку с простой красной звездой. Присел на кухне, выпил стакан водки, закурил. "Решено!"
  
   Вызвав служебную "Волгу", генерал прихватил с собой сумку с заранее приготовленной водкой и закуской, спустился к машине и поехал в лефортовский сизо.
  
   Москва празднично светилась окнами домов, зажжёнными в них ёлками и голубыми экранами телевизоров. За каждым окном были приятная суета, непрерывные звонки телефона, беготня из кухни к праздничному столу и назад, постоянное поглядывание на стрелки часов, смех и последние предпраздничные распоряжения хозяек.
  
   - Где подследственная Розенбаум? - спросил Порожняк у надзирателя, глядя в глазок её камеры.
  
   - Гостит в камере у уголовников, - ответил тот. - Вы же сами приказывали?
  
   - Веди туда. Сумку мою прихвати.
  
   В камере, куда они шли, содержались четверо уголовников. Все они были осуждены на длительные сроки по статьям, за которые в зоне их сразу бы умертвили свои же. Но этих осуждённых уже не первый год держали в Лефортове. Почему? Данная камера с её четырьмя уголовниками предназначалась для особых нужд начальства, то есть - "ломать, опускать и раскалывать". Кого? А кого подсадят!
  
   И уголовнички старались, из страха быть отправленными по этапу, а так же за мелкие поблажки и подачки от начальства. Короче не камера, а мечта уголовника! Чай, курево, карты, водка, девочки! И никакого "шмона"!
  
   Генерал с контролёром прошли в дальний конец гулкого коридора к крайней камере.
  
   - Открывай, - сказал Порожняк надзирателю, снял шинель с капитанскими погонами и отдал ему.
  
   Обитатели камеры сидели за столом, и вяло перекидывались картами. Увидев и узнав генерала, они повскакивали с мест и вытянулись по стойке "смирно".
  
   - Гражданин начальник, осуждённые... - начал докладывать старший по камере.
  
   - Заткнись, - сказал ему Порожняк и присел за стол. - Прапорщик, сумку давай!
  
   Контролёр внёс сумку и поставил у ног генерала.
  
   Порожняк огляделся.
  
   Юля сидела у него за спиной на нижней "шконке", забившись в угол. Она была без какой бы то ни было одежды. Камерники запретили ей даже прикрываться одеялом. На её руках и ногах чернели кровоподтёки. По лицу не били.
  
   - Распакуй сумку, - сказал Порожняк одному из уголовников.
  
   Тот выложил из сумки на стол несколько бутылок водки, колбасу, хлеб, сало, блок сигарет и два яблока. Генерал вынул из кармана галифе складной нож и сам порезал закуску.
  
   - Разлей, - приказал гебист. - Ей тоже налей.
  
   Уголовник налил треть кружки и поднёс Юле. - "Пей!"
  
   Юля взяла кружку.
  
   - Она это... уже месяц, как того... - сказал старший камеры, покрутив пальцем у виска. - Мож, притворяется.
  
   - А чего ей притворяться? Зачем? - возразил один из уголовников.
  
   - С новым годом, - прервал их Порожняк и выпил.
  
   Следом выпили камерники. К закуске никто не притронулся. Разлили по-второй.
  
   Порожняк обернулся и посмотрел на Юлю. Она сидела в той же позе, поджав колени к подбородку, держа в руке кружку с водкой.
  
   - Дай ей яблоко, - сказал генерал старшему по камере.
  
   Тот протянул Юле яблоко. Юля взяла.
  
   - С новым годом, - сказал Порожняк и выпил.
  
   Остальные выпили следом и потянулись к закуске.
  
   - Как она? - спросил генерал, мотнув головой в сторону Юли.
  
   - Да, надоела уже, товарищ генерал! - осмелев от водки, ответил старший. - Вы бы, какую новую бабу организовали, чтоб в теле была. А эта, кажись, беременная уже, мать её!
  
   - Тамбовский волк тебе товарищ, - ответил ему Порожняк и закурил. - В теле говоришь? Будет тебе в теле. Прапорщик, ко мне!
  
   Лязгнул засов. В камеру вошёл надзиратель.
  
   - Этого - в штрафной изолятор, на пятнадцать суток.
  
   Оставшиеся урки притихли.
  
   Порожняк опять обернулся к Юле. Она продолжала сидеть в той же позе, с кружкой и яблоком в руках.
  
   - Пей, - сказал ей генерал. - Чего не пьёшь? "Столичная"!
  
   Юля подняла на него глаза. Их взгляды встретились. Не во сне, а на яву.
  
   - Не смотри на меня так, сучка! - закричал Порожняк.
  
   Юля продолжала смотреть через его глаза в его душу, которая до этого была закрыта для ВСЕХ. Генерал почувствовал себя беззащитным. Он вскочил со скамьи, выхватил из её рук кружку и плеснул содержимым ей в глаза. Затем, схватив Юлю за волосы, стащил с нар на бетонный пол.
  
   Старый гебист бил её сапогами по животу, ногам, голове: "не смотри, не смотри, не смотри..." Под Юлей медленно растеклась лужа мочи, смешанной с кровью.
  
   - Товарищ генерал, да она не дышит уже! - сказал один из уголовников.
  
   Порожняк остановился. Тяжело дыша, он присел за стол и налил себе полную кружку водки.
  
   - Тамбовский волк тебе товарищ, - сказал он уголовнику и большими звучными глотками опорожнил кружку. - Прапорщик, ко мне! Этого - в штрафной изолятор, на пятнадцать суток.
  
   Порожняк курил и глядел на лежащую в своей луже Юлю. Она была без сознания или мертва. Её левая рука сжимала яблоко.
  
   - Заверните её в одеяло, - приказал гебист оставшимся двум уголовникам. - Прапорщик, ко мне!
  
   В камеру влетел надзиратель.
  
   - Мы вынесем труп на хоздвор. Предупреди своих по коридору и на выходе, - сказал ему Порожняк.
  
   - Какой труп?! - обалдел надзиратель.
  
   - Исполняй, хуерыга! - заорал генерал.
  
   - Есть исполнять! - козырнул прапорщик и убежал.
  
   Спустя пол часа, двое заключённых вынесли Юлю на хозяйственный двор тюрьмы. Следом пришёл Порожняк.
  
   - Куды её, гражданин начальник? - спросили уголовники.
  
   - Тащите к мусорным бакам, - ответил гебист.
  
   Отыскав полупустой бак, заключённые сбросили в него свою ношу.
  
   - Один пусть сбегает в гараж за бензином. Пару вёдер неси, - распорядился Порожняк.- Одеяло бы с неё забрать, гражданин начальник? - попросил оставшийся урка.
  
   - Забирай, - разрешил генерал.
  
   Когда Юлю облили бензином, то она открыла глаза.
  
   - Живая! - растерялись уголовники. - Добить бы её надо?
  
   - Не надо, возни много, - сказал Порожняк.
  
   Из глубины мусорного бака на него смотрели Юлины глаза.
  
   - Поджигайте! - дал команду генерал.
  
   Камерники чиркнули спичками, и бак вспыхнул. Юлина рука, разжавшись, выпустила яблоко.
  
   - Бросьте сверху старую покрышку от колеса, - сказал своим подельникам Порожняк.
  
   - Зачем, гражданин начальник, так сгорит.
  
   - Чтобы меньше воняло, - объяснил старый гебист.
  
   С Неба на Землю опускался белый пушистый снег. Он был чистым, как Юлина душа, которая возносилась с Земли на Небо...
   _ _ _
  
   Прозаику Гавриилу Сидорову пришло официальное приглашение читать лекции о современной русской литературе в одном из университетов США.
  
   Сидоров и понятия не имел, о чём он будет там читать, однако немедленно дал своё согласие. Власть в верхах тоже дала согласие выпустить его за кордон, дабы избавиться от него навсегда, лишив советского гражданства.
  
   В Москве к тому времени уже отгремела Олимпиада-80, в Афганистане наоборот загремела война, театр на Таганке понёс тяжёлую утрату в связи со смертью Владимира Высоцкого, а Париж простился с трагически погибшим Джо Дассеном. К концу года в Нью-Йорке какой-то придурок застрелил Джона Леннона, а в столице Советского Союза гебист Порожняк заживо сжёг правозащитницу Юлию Розенбаум. Год оказался неудачным, как и все високосные года.
  
   Московская столовая N 30 в тот год никакой невосполнимой утраты не понесла, за исключением некоторой денежной недостачи в буфете и мелкого хищения продуктов на кухне. Недостача была возмещена путём реализации разбавленного пива, а в хищениях продуктов как всегда никто замечен не был.
  
   Если бы любезному читателю случилось утром 31 декабря 1980 года заглянуть в московскую столовую N 30, то он невольно бы обратил внимание на крайний столик в углу, за которым сидели двое посетителей. Почему? Потому что кроме них в зале никого не было. Москвичи в канун Нового года носились в предпраздничной суете мимо данной столовой, напрочь её игнорируя. Но не наши герои!
  
   - Гаврюша, я совсем не знаю, как она и что с ней! - плакался Будулаев. - Тютин сказал мне, что её отправили в пермские лагеря.
  
   - Как отправили? Ведь ещё суда не было, - удивлённо спросил Сидоров.
  
   - В том-то и дело! Темнят они что-то, сволочи. Боюсь я, Гаврюша!
  
   - Успокойся ты, пей пиво, - сказал Сидоров. - Или, может, по стакану портвейна возьмём? Время одиннадцать подходит, а?
  
   - Возьмём, - ответил Будулаев.
  
   "Пробило" одиннадцать часов, и буфетчица, согласно Указа Совета министров СССР, приступила к продаже "спиртного". Наши друзья взяли по стакану вина и по порции "минтай жареный с зелёным горошком".
  
   - С наступающим тебя! Пусть всё будет хорошо! - произнёс тост Сидоров.
  
   - И тебя с наступающим! И её! - сказал Будулаев.
  
   Выпили. Поковыряли вилками "минтай жареный".
  
   - Я по приезде в Штаты заявление сделаю в прессе и по "голосам" о репрессиях в СССР по политическим мотивам. Конкретно назову фамилии Юли, Александра Борисовича и других. Надеюсь, что это им поможет.
  
   - Завидую я тебе, - сказал Будулаев. - Будешь жить в свободной стране! Да, а как же Ирина?
  
   - Мы с ней решили расписаться. Она уедет со мной, - ответил Сидоров.
  
   - Поздравляю! - воскликнул Будулаев. - Мы бы с Юлей тоже расписались и уехали. Она собиралась эмигрировать в Израиль.
  
   - А что Элеонора Михайловна? Она о чём-нибудь догадывается? - спросил Сидоров.
  
   - Не знаю откуда, но моя Будулаиха всё знает!
  
   - И что?!
  
   - Ты не поверишь! Она даже целый план разработала: мы с Юлей оформляем фиктивный брак и уезжаем первыми. С нами выезжает наша дочь. Позже она делает вызов своей матери. Всё гениально, кроме того, что брак с Юлей был бы не фиктивным, - рассказал Будулаев.
  
   - И Элла не ревнует? - спросил Сидоров.
  
   - Что ты, она рада! Потихоньку всё распродаёт и скупает золото.
  
   - Да, "всё смешалось в доме Облонских"! Слушай, а давай вечером ко мне? - предложил Сидоров. - Ирина будет, Новый год встретим, наших вспомним, а?! Можешь Будулаиху свою прихватить, если она согласится.
  
   - Она уже согласилась, но при условии, что вы с Ириной придёте к нам.
  
   - Хорошо, замётано! - сказал Сидоров.
  
   Вернувшись домой, он позвонил Прониной: "Ирина, мы сегодня приглашены к Будулаевым встречать Новый год". - "Вечернее платье обязательно?" - "Вообще-то мадам Будулаева - дама светских манер, хотя и с рязанским менталитетом". - "Понятно, в восемь вечера буду у тебя".
  
   Насвистывая "в лесу родилась ёлочка", Сидоров включил свой чёрно-белый телевизор. Зря я насвистываю - подумал он - денег не будет. А с чего бы им не быть, когда они уже есть! И он засвистел ещё громче.
  
   В телевизоре знакомые персонажи известного фильма распивали в бане водку. Сидоров прошёл на кухню, достал из холодильника початую бутылку водки и наполовину наполнил стакан.
  
   На столе стояла пишущая машинка, на подоконнике - "бибиси", у ног тёрся кот, за окном падал снег. Жаль будет со всем этим расставаться. Ну, да ладно. Будем! Сидоров выпил. "Би-би-си" - это радио. Производства рижского радиозавода. "Вы слушаете Радио БИ-БИ-СИ из Лондона!" - вещал Сева Новгородцев на СССР вечерами. И миллионы советских "совков" приникали к своим раздолбанным радиоприёмникам. Это был полный пиздец! Теперь, возможно, мы с Севой увидимся, мечтал Сидоров.
  
   Плюхнувшись на свой диван, он уставился на поющую Барбару Брыльску в экране телевизора. "На Тихорецкую состав отправится. Вагончик тронется, вокзал останется...". Сидоров заснул. Ему снилась Америка, которую он никогда не видел...
  
   Вечером Сидоров с Ириной сидели за праздничным столом в огромной квартире Будулаевых на Кутузовском проспекте.
  
   Огоньки новогодней ёлки отражались в хрустальных фужерах, из колонок японского двухкассетника звучали песни популярной "Аббы".
  
   Стол был изысканно сервирован: тарелки под жаркое и закуски (слева вилка, справа нож), фужеры для шампанского, рюмочки под коньяк, стаканы под соки, - всё чешского стекла. В центре стола стоял бронзовый подсвечник с тремя зажжёнными свечами, в мельхиоровом ведёрке со льдом покоилась бутылка французского шампанского из магазина "Берёзка". Среди разнообразной снеди, раздобытой со служебного входа Елисеевского магазина, громоздилось блюдо с салатом "Оливье".
  
   Пили красное вино и непринуждённо беседовали.
  
   - Ирина, вы с чем "Оливье" готовите, с мясом или с колбасой? - спрашивала мадам Будулаева у гостьи.
  
   - Я его ни с чем не готовлю, - вежливо улыбаясь, отвечала Пронина.
  
   - Она замечательно готовит яичницу с колбасой по два двадцать, - поддержал разговор Сидоров.
  
   - Вот и мой Будулаев салат с колбасой любит! И представьте себе - тоже с "Докторской", - воскликнула хозяйка.
  
   - Это у меня ещё со студенчества, - смущённо сказал Будулаев.
  
   - Эх, Элла Михайловна, если бы вы только знали, чем нам с Виталием сегодня с утра пришлось закусывать, - произнёс Сидоров.
  
   - Чем же? - полюбопытствовала хозяйка.
  
   - Холодным жареным минтаем!
  
   - Можно подумать, что в первый раз, - "подлила яду" Пронина.
  
   - Что вы говорите?! Я никогда не пробовала! - воскликнула мадам Будулаева.
  
   - Непременно попробуйте, - посоветовал Сидоров.
  
   - И где же такое подают? - спросила Элла Михайловна.
  
   - У Тишинского рынка, в столовой номер тридцать, - ответил Будулаев жене.
  
   - Отменный салат! - похвалил Сидоров хозяйку. - Однако на часах без четверти двенадцать. Предлагаю наполнить бокалы и проводить старый год!
  
   А в двенадцать часов, под бой курантов из телевизора и выстрел шампанского за столом, были подняты бокалы за Новый год!
  
   - Это ваша последняя встреча Нового года в России. Не грустно? - спросила гостей Элла Михайловна.
  
   - Грустно, - ответила Пронина.
  
   - А я ещё не понял, - сказал Сидоров. - Может, всё пойму там.
  
   - В нашей стране трудно жить по-человечески, просто невозможно, - сказала хозяйка.
  
   Говоря это, мадам Будулаева, конечно же, кривила душой. По её обывательским меркам у неё было всё, но "чего-то не хватало".
  
   - Вам, Элла Михайловна, грех жаловаться на жизнь, - сказала Пронина.
  
   - Да, в своей квартире я чувствую себя прекрасно и всем довольна. Но, когда я выхожу из неё, то меня начинают душить спазмы горла от созерцания совковой действительности! - рассуждала мадам Будулаева. - Вы знаете, милочка, подъезд, двор, улица и город должны быть продолжением моей ухоженной квартиры, где всё бы радовало глаз, и ничто не огорчало мою душу. А как мы живём? Каждый обустраивается и прячется в своей норе, а за окном хоть трава не расти - пропадай всё пропадом! Плевать я хотела на политику, но вот увижу ли я когда красоты Мира, кроме какой-то несчастной Болгарии?
  
   - Да, Элла у меня - большая ценительница прекрасного! А вместо этого ей приходится растрачивать себя на обустройство нашего быта, - сказал Будулаев.
  
   - И всё ради тебя, дорогой! У тебя должны быть прекрасные условия для творчества. Разве я неправа? - спросила гостей Элла Михайловна.
  
   - Пушкин мог творить и в избушке, при свече, - не без ехидства заметила Пронина.
  
   - Да сколько угодно! - воскликнула мадам Будулаева. - Я для Виталия устроила в Переделкино и избушку, и свечи! Но я никогда не смогу устроить ему в парижском кафе крайний столик у окна, за которым сиживал сам Хемингуэй, обдумывая свои литературные сюжеты.
  
   - По мне так удобнее творить в московской кухне, сидя на табуретке между столом и холодильником, - деликатно возразил Сидоров. - Знаете ли, интересные сюжеты в голову приходят! Я бы увёз свою кухню с собой в Америку.
  
   - Будулаев, ты слышишь? Может, тебе устроить творческую кухню в "хрущёвке", вместо твоего кабинета? - взглянув на мужа, спросила хозяйка.
   Будулаев молча смотрел на пузырьки шампанского в своём фужере.
  
   - Всю свою жизнь я пробиваю Будулаева, где только можно, - вздохнула Элла Михайловна и опять поглядела на мужа. - Бросил бы ты своё рифмоплётство, да написал что-нибудь антисоветское, как все нормальные люди. Глядишь, была бы и нам заграница!
  
   Будулаев не слышал супругу. Он думал о Юле...
   _ _ _
  
   Между тем, в отлиличие от супругов Будулаевых, майору госбезопасности Тютину В. В. неожиданно открылась перспектива продолжения службы за границей. И это после всех его служебных конфузов? - спросит читатель. Отвечу - да!
  
   Конечно же, всё не обошлось без генерала Порожняка. "Нет худа, без добра", - размышлял генерал и решил воспользоваться моментом. Под предлогом замять последние скандалы в недрах "конторы", он решил убрать Тютина "с глаз долой", то бишь отправить его в зарубежную командировку. Для этого майор Тютин был переведён из Пятого управления УКГБ "идеологическая контрразведка" в Первое главное управление (ПГУ) - внешняя разведка. Однако для загранкомандировки возникло препятствие - майор был неженат. И вот тут Порожняк "убивал второго зайца".
  
   Он в устно-приказном порядке оженил Тютина на своей дочери. Да, да! На той самой девице (девице ли?) широкой кости, не отличавшейся тонкими манерами. Для майора Тютина это был единственный шанс для дальнейшего карьерного роста.
  
   А генерал был рад за дочь - наконец-то сбагрил, то бишь - пристроил! Пущай за границей поживёт, глядишь - и окультурится там! И, спустя некоторое время, новоиспечённая молодая чета объявилась при советском посольстве в одной из западноевропейских стран.
  
   Что же собой представляла советская резидентура в то время?
  
   Воспользуемся, любезный читатель, компьютером времени и зайдём на сайт lubyanka.su:
  
   Посольские резидентуры ПГУ за границей объединяют сотрудников этой разведки, работающих под видом дипломатов, журналистов, представителей внешнеторговых, туристических и иных советских учреждений. Эта деятельность подразумевает получение ими валюты, приобретение за рубежом того, чего нет в СССР или есть, но дорого или низкого качества. Именно это и лежит в основе стремления попасть на работу в ПГУ большинства гебистов и иных советских граждан, прежде всего "детей партгосаппарата".
  
   Последние-то и составляют подавляющее большинство ПГУ. Как правило, они вскормлены в обстановке комфорта и безделья. "Зятья аппарата" появляются в элитарных семьях обычно на последних курсах институтов или Высшей школы КГБ. Элитарный брак гарантирует прямое попадание в ПГУ.
  
   Продвижение по службе "детей аппарата" (будем подразумевать под этим термином и зятьёв) происходит как бы само собой, независимо ни от чего, кроме как от должности высокопоставленного родственника. Существовал порядок: лица, не имевшие родственных связей, должны отслужить срочную службу в армии или на флоте, прежде чем подать заявление для поступления в Высшую школу КГБ. "Детям аппарата" официально разрешалось поступать туда сразу по окончании средней школы. Их было около 70 процентов. Некоторые из них, получив двойки на вступительных экзаменах, всё равно приходили в аудитории через два месяца после начала занятий.
  
   Попадали в ПГУ не только "дети аппарата". "Безродных" в Первом главке было примерно 10-20 процентов. Именно эти люди и занимаются реальной разведывательной деятельностью. Они тщательно проверяются кадровым аппаратом как при поступлении на работу в КГБ вообще, так и при переводе в ПГУ из других подразделений.
  
   "Дети аппарата" вообще не проверяются, либо проверка их носит чисто формальный характер, поскольку существуют приказы председателей КГБ, запрещающие производить какую бы то ни было проверку советской элиты и членов их семей. Если сотрудник КГБ получает информацию компрометирующего характера на этих людей, он обязан немедленно её уничтожить.
  
   Руководители КГБ любят акцентировать внимание общественности на всякие душещипательные тонкости их героических будней, выдуманные ими на потребу любителям детективного жанра. Через советские кино и литературу насаждается миф о каких-то якобы сверхсекретных формах и методах работы КГБ.
  
   На деле из посольских резидентур в Центр поступает информация, выписанная "детьми аппарата" из местной прессы, но подаваемая под видом оперативной.
  
   Резиденты ПГУ за рубежом сами избегают поручать серьёзную работу "детям аппарата", чтобы не спалить раньше времени агентуру из числа иностранцев. Серьёзной агентурной работой в резидентурах занимаются всего по нескольку человек рабоче-крестьянского происхождения. Работая за себя и за "блатных", они довольно часто попадают в поле зрения местных контрразведок, разоблачаются и выдворяются в Советский Союз. О служебном повышении они уже не мечтают, как "погорельцы". Повысят тех, кто делал выписки из местной прессы, уделяя остальное своё время беготне по супермаркетам, чтобы успеть "упаковаться" до следующего вояжа за рубеж.
  
   Западные спецслужбы безошибочно выходят на "детей аппарата" с вербовочными предложениями.
  
   Если сотрудник посольской резидентуры ПГУ доложит своему руководству о вербовочном подходе к нему со стороны иностранной спецслужбы, он будет немедленно отозван в Союз и его больше никогда не выпустят за границу. А что такое по советским понятиям "ребёнок аппарата" без загранкомандировок? Правильно. Он - говно. Поэтому далеко не все об этом докладывают. Становится ясным, из каких источников берутся копии личных дел большинства сотрудников ПГУ, заложенные в единую оперативно-информационную систему разведок стран НАТО...
  
   Культ секретности КГБ достиг в советской стране невиданных масштабов, и даже стал расползаться по миру. И, всего лишь потому, что существовала масса людей, которые получали хорошие деньги за охрану несуществующих секретов, и не только деньги, но и престиж, и таинственный ореол, прикрывающие видимость их деятельности.
   _ _ _
  
   Майор госбезопасности Тютин В. В. любил вечерами прогуливаться по тихим улочкам пригорода Бонна, сиживать на скамеечке ухоженного парка и неторопливо размышлять. О чём он размышлял? В его голове постоянно всплывали кадры из советского кинофильма "Мёртвый сезон" с Донатасом Банионисом в главной роли.
  
   Тютин отождествлял себя с героем фильма. Всё было как в кино: уютные кафе, богатые магазины, светящиеся вывески, красивые автомобили и иностранная речь. Единственно, что его огорчало, это отсутствие шпионской романтики, как то: явочные квартиры, русская радистка Катя, гестапо, автомобильные погони и тайные связные с паролем "у вас продаётся славянский шкаф?".
  
   Ну, да ладно, мне и кафе с парком хватит - думал Тютин, и его грудь распирало от осознания важности и ответственности его тайной миссии во вражеском стане: несчастные немчишки, вы даже не догадываетесь, что я - советский разведчик!
  
   В этот момент он испытывал, хе-хе, оргазм патриотизма к Родине, и в его сознании начинала невольно звучать мелодия из фильма "Семнадцать мгновений весны". Тютин смахивал навернувшуюся слезу, вставал с лавочки и решительным шагом шёл к ближайшему журнальному киоску за газетами для списывания из них разведывательных отчётов в Центр.
  
   Тем временем его супруга Антонина Семёновна Тютина-Порожняк носилась по боннским магазинам, скупая "тряпки", обувь и парфюмерию.
  
   Поначалу Тютин пытался её осадить, но генеральская дочь "плевать на него хотела". К тому же в коллективе прознали, что Тютин перешёл в ПГУ из Пятого управления КГБ, а во внешней разведке к борьбе с диссидентством - работе, заведомо грязной и подлой, - принято было относиться с профессиональным презрением.
  
   Тютин замкнулся, втайне от жены завёл себе заначку с дойчмарками и, спустя пару месяцев, впервые попользовался услугами местных проституток. А вскоре, к своему великому удивлению, узнал, что начальство резидентуры было погружено в показуху и пьянство.
  
   От вынужденного безделья он стал усиленно штудировать свои познания в немецком языке, читая Шопенгауэра в подлиннике. Но, осознав бесполезность этого занятия, запустил Шопенгауэром в жену и стал чаще выходить в народ. К его удивлению немецкий язык как-то сам по себе освоился.
  
   Однажды, в один из погожих дней к нему на лавочку в парке подсели подростки - мальчишка с девчонкой. Они о чём-то спорили. Майор по профессиональной привычке прислушался. Оказалось, что юноша увлекался авиаспортом, а девчонка пыталась переманить его в школу фигурного катания.
  
   Юноша нервно распечатал пачку сигарет и попросил у Тютина зажигалку: "гебен зи мир битте...". - "О, я-я!", - ответил тот и щёлкнул зажигалкой. Парень прикурил, ткнул девчонку локтем и показал глазами на Тютина.
  
   - Мы о Вас всё знаем, - сказал он майору.
  
   Тютин побледнел, и у него знакомо забурлило в кишечнике.
  
   - Вы русский шпион. У нас в городке все об этом знают, - сообщил паренёк.
  
   - Откуда?! - удивился Тютин. - Я есть простой дипломатишен арбайтер!
  
   - Ваша жена по всем нашим магазинчикам об этом растрезвонила, - поведала девчонка. - Но Вы не расстраивайтесь! Ей, кроме нас, никто не верит, а мы никому не скажем.
  
   - Почему же вы этому верите? - поинтересовался майор.
  
   - Потому что Вы, сморкаясь мимо урны, оглядываетесь, - ответил парень.
  
   "Порожняк - она и есть порожняк в голове" - подумал Тютин о супруге. Она действительно по советской привычке рассказала местным продавщицам о высоком положении её мужа, в надежде, что те будут обслуживать её по блату. Глупа, однако, советская баба! Какой же блат может быть при капитализме?
  
   - Хорошо, - сказал Тютин. - Раз так, то давайте знакомиться! Я - Алекс.
  
   - Руст, - сказал юноша и протянул руку. - Матиас Руст. В следующем году заканчиваю школу.
  
   - Катарина Геринг, - представилась девушка. - Учусь в школе. А Вы - не Алекс!
  
   - Да, я не Алекс, но зовите меня так, - сказал Тютин.
  
   - Мы понимаем, - ответили подростки.
  
   - У тебя знаменитая фамилия, - сказал Тютин-Алекс девчонке, пытаясь перевести разговор на другую тему.
  
   - Дед Ренаты был родным братом Германа Геринга - шефа Люфтваффе при Гитлере. Тем не менее, она отговаривает меня от занятий в лётном клубе, - посетовал Матиас.
  
   - Эх, молодёжь, мне бы ваши проблемы, - сказал Тютин и поймал себя на мысли, что ребята ему симпатичны.
  
   Он встал со скамейки и вежливо попрощался.
  
   Майор ПГУ понял, что после того, о чём ему рассказали подростки, его агентурно-вербовочная работа провалена, так и не начавшись. Теперь его пребывание за границей зависело от того, как скоро слухи о "советском шпионе" дойдут до ушей сотрудников посольской резидентуры.
  
   Быть отозванным в Союз не хотелось. Не хотелось покидать это уютное немецкое счастье, как в детстве не хотелось просыпаться во время сказочного сна. Но ещё не поздно, ещё есть время встать на "скользкий путь" перебежчика-невозвращенца, подумал майор ПГУ. Это ст. 64 УК РСФСР - измена Родине. Высшая мера наказания - расстрел. Нет, этого мне не надо, буду жить сам по себе - решил Тютин.
  
   Тем не менее, 80-е годы были отмечены массовыми побегами советской агентуры на Запад. Легко предположить, какую ругань приходилось выслушивать гебистскому начальству от его партийных руководителей, какие клятвы и заверения давать, что этого больше никогда, ни разу не повторится. Но побеги не прекращались.
  
   А тем временем слухи о "советском шпионе в Бонне" дошли до местного отдела американского ЦРУ, в результате чего наивный майор стал легко "выходить" на контакты с "объектами" для вербовки.
  
   Воспользуемся, любезный читатель, компьютером времени и зайдём на сайт: lubyanka.su:
  
   Указания из Центра для оперативной разработки вербуемых иностранцев:
   ...4.7. Являются ли гордость, заносчивость, эгоизм, амбициозность или тщеславие чертами характера вербуемого. Как они выражаются.
   ...4.13. Отношение вербуемого к табаку и алкоголю. Если он курит и пьёт, то что предпочитает. Злоупотребляет ли алкоголем.
   Отклонения от нормы в других областях жизни: злоупотребление наркотиками, гомосексуализм, незаконные азартные игры...
   4.14. Стиль жизни: хобби, развлечения, вкусы...
   В зависимости от того, о ком идёт речь и по каким причинам мы им интересуемся, следующие качества и особые черты тоже могут представлять интерес:
   - склонен ли к скупости и накопительству;
   - присутствие таких черт, как трусливость, осторожность...
   - ...падкость на лесть и похвалу;
   - характеристика вербуемого как семейного человека;
   - в целях работы с вербуемым лично, интерес также представляет его отношение к женщинам: влечёт ли его тайно к ним, имеет ли романы с женщинами на стороне?
  
   Чувствуете затхлый запах кремлёвских коридоров власти? И ошибкой будет принимать эту бумажную штабную продукцию за реальность, хе-хе, бурлящей разведывательной деятельности КГБ за рубежом. Там ничего не бурлило. Бурлил разве только кишечник майора Тютина после употребления в пищу семейных щей.
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   А тем временем в Советском Союзе продолжались преследования и аресты организаторов печатного бюллетеня "Хроника текущих событий". Следствие тщетно искало лживые или хотя бы ошибочные сведения, публиковавшиеся в "Хронике". Но фундаментальные установки издания были неизменны:
   - стремление к достоверности, точности и полноте информации;
   - объективность;
   - отсутствие эмоциональных оценок;
   - ответственность в работе над материалом.
  
   Всё, о чём сообщалось в бюллетене, было голой правдой. Заведомо ложных измышлений в "Хронике" не обнаружилось. Но вскрылась связь "хроникёров" с враждебной эмигрантской организацией НТС, оказывающей им финансовую помощь. Для КГБ это было недостающей находкой. При желании все дела арестованных можно было переквалифицировать со ст. 70 на расстрельную ст. 64.
  
   В связи с арестами деятелей "Хроники" Аполлонов был переведён из следственного изолятора Лефортова опять во внутреннюю тюрьму Лубянки.
  
   Теперь его дело вёл следователь КГБ капитан Гробовской под личным контролем генерала Порожняка. После таинственного исчезновения из Лефортова основного свидетеля Розенбаум Ю. Л. следствие по делу Аполлонова замедлилось, однако капитан Гробовской не терял надежды выудить у Аполлонова показания на "хроникёров".
  
   Надежды капитана не оправдались. Аполлонов к "Хронике" был не причастен - "так, слышал что-то краем уха". - "От кого?" - допытывался следователь. - "По радиоголосам", - отвечал Аполлонов.
  
   Бюллетень почти ежедневно на разных языках зачитывался в передачах радио "Свобода", и советский обыватель вместе со всем миром сквозь вой "глушилок" узнавал о правозащитном движении и политических репрессиях в СССР.
  
   Всё это было "большой занозой в заднице" у Кремля.
  
   Тем не менее, дальнейшая судьба Аполлонова была незавидной, а если говорить прямо - ужасной.
  
   "Контора" не могла простить ему позорного провала той пресс-конференции и последовавший за этим постыдный конфуз с рукой советского гебиста в трусах, хе-хе, итальянской журналистки. По гебистским понятиям Аполлонов заслуживал смерти. Желательно мучительной. Но его нельзя было просто вот так взять и убить. А как? - спросит читатель.
  
   А вот так:
  
   Далее автор попытается описать убиение своего героя во всех подробностях.
  
   С некоторого времени вокруг подследственного Аполлонова замельтешили белые халаты. Что привлекло вдруг их столь пристальное внимание? Уж не жалобы ли на застарелый радикулит и плохой сон? Отнюдь. В разговорах медиков Апполонов несколько раз слышит слово "стенокардия". Появляется кардиолог, который ежедневно снимает кардиограмму, созывается консилиум из трёх врачей.
  
   Понимая, что такая предупредительность - явление из ряда вон выходящее, Аполлонов спросил капитана Гробовского: уж не боится ли тот получить в ходе следствия "свежий труп"? Гебист ответил, что нет, чего ему бояться, мол, каждый может заболеть и даже - увы - скончаться от болезни.
  
   Врачи из ведомства госбезопасности порекомендовали перевести Аполлонова в тюремную больницу. Так полгода, проведённые Аполлоновым под следствием, разделились на два неравных по времени периода: пять месяцев во внутренней тюрьме КГБ и - последний месяц его жизни в тюремной больнице.
  
   В один из морозных дней января от Большого дома на Лубянке отъехал служебный "уазик". В автомобиле ехал обычный курьер - рядовой сотрудник госбезопасности. Его путь лежал в Институт нейрохирургии. Курьер вёз запечатанный конверт на имя директора института.
  
   Вскрыв конверт, директор прочёл отпечатанную на служебном бланке КГБ подробную записку.
  
   - Распишитесь внизу и верните, - сказал курьер директору.
  
   Поставив свою подпись, директор вернул письмо курьеру и вызвал по телефону одного из своих сотрудников.
  
   - Выберите в виварии экспериментального корпуса объект с ярко выраженными симптомами и отберите из его поражённой области несколько кубиков материала. Желательно малоисследованного. Упакуйте для транспортировки и принесите мне в кабинет, - распорядился директор.
  
   - Я обязан проследить, - сказал курьер директору.
  
   - Хорошо, тогда наденьте это.
  
   Директор достал из шкафа свежий белый халат и протянул курьеру.
  
   Виварий представлял собой просторное, но весьма удушливое помещение, пропитанное ещё более мерзким запахом, чем морг. Из многочисленных клеток доносились стоны и хрипы животных и тварей, истерзанных экспериментаторами.
  
   Годами работающим здесь лаборантам цель многих опытов была непонятна. Все протоколы экспериментов забирали сотрудники засекреченного отделения института.
  
   После объяснения посетителями цели своего визита, один из лаборантов с помощью шприца сделал вытяжку суспензии из малоизученной разновидности раковой опухоли, привитой псу тщедушного вида. Опухоль находилась за ухом собаки, была огромна и даже охватывала её глаз. Шерсть на месте очага болезни отсутствовала.
  
   Добытый материал был тут же упакован и передан гебисту лично в руки.
  
   Тем же вечером в тюремной больнице было совершено одно из многих мерзейших таинств КГБ - под видом одной из лечебных инъекций Аполлонову была впрыснута кроваво-гнойная суспензия раковой опухоли подопытной собаки.
  
   Спустя две недели, у подследственного поочерёдно отнялись обе ноги. В вялотекущий процесс следствия вторглась стремительно прогрессирующая "загадочная болезнь". Низ тела Аполлонова передёргивали судороги, и оно утратило чувствительность.
  
   Больного ежедневно навещал капитан Гробовской. Он присаживался на стул у постели подследственного, брал его за руку и говорил:
  
   - Лечение в тюремных условиях - это не лечение. Необходимо лечь в хорошую клинику, но всё зависит только от вас. Для этого есть единственный вариант - чистосердечное раскаяние.
  
   - Под медицинской пыткой? - спрашивал Аполлонов.
  
   - Ну, что вы такое говорите, Александр Борисович?! Поймите, помилование сейчас, в ходе следствия, - это совсем не то, что после суда. Да и нельзя же на суд в таком состоянии? Да и с жены, которая фигурирует в вашем деле, спадут обвинения, и детям никто не вспомнит, - убеждал капитан. - Подумайте, Александр Борисович, ещё есть время, но его уже мало.
  
   - Нагнитесь ко мне, - чуть слышно попросил Аполлонов.
  
   Капитан быстро приготовил бланк протокола и ручку.
  
   - Да, я слушаю, говорите! - склонился Гробовской над больным.
  
   Аполлонов собрался с силами и плюнул гебисту в физиономию.
  
   После этого инцидента с него почему-то были сняты все обвинения и его официально освободили из-под стражи. Однако свобода не забрезжила на горизонте угасающей жизни Аполлонова. Больной был переведён на лечение в клинику того самого Института нейрохирургии.
  
   Его прооперировали и удалили из поясничной области позвоночника какую-то обжимающую опухоль. "Доброкачественная!" - объявили диагноз жене Аполлонова. Но больного не отпустили домой. "Положение не улучшается из-за того, что после операции остались рубцы, сжимающие спинной мозг. Отсюда - паралич..." - информировал хирург жену Аполлонова.
  
   - Может, следует применить импортные онкологические препараты? - настаивала она.
  
   - Что вы, зачем? Совершенно не нужно, так как опухоль доброкачественная, - отвечал врач.
  
   К тому времени больной уже не мог говорить и с трудом писал высохшими руками записку жене: "Говорят о повторной операции - хотят спрятать все концы".
  
   И что бы вы думали, любезный читатель? Правильно. После повторной операции Аполлонов А. Б. тихо скончался.
  
   По требованию КГБ, в обход всех правил погребальной службы, тело было кремировано и захоронено в этот же день...
  
   А тем временем события стремительно развивались. Каким образом?
  
   В одном из театральных залов Москвы, на очередных съёмках телепередачи "Встреча с писателем", посвящённой творчеству советского поэта Виталия Будулаева, виновник торжества неожиданно развернул перед телекамерой самодельный плакат: "Свободу Юлии Розенбаум и всем узникам совести!". Кроме того, он вырвал микрофон у телеведущей и прокричал: "Кэгэбе - банда преступников и убийц, орудующая под прикрытием Кремля!".
  
   Что побудило поэта на сей отчаянный и безумный шаг против властей? А то, что: "Поэт в России - больше, чем поэт!". Если же говорить конкретней, то Будулаева глубоко потрясла смерть Аполлонова. "Они легко могут проделать то же самое и с Юлей".
  
   Разумеется, что "хулиганскую выходку" Будулаева из передачи вырезали, более того - она вообще не вышла в эфир. Будулаев был схвачен, "закован в кандалы" и брошен в застенки КГБ. Ему было предъявлено обвинение по ст. 70 (антисоветская агитация и пропаганда).
  
   "Дело шили" с особым усердием. Почему? Потому что Будулаев, сотрудничавший с "конторой", оказался для них - предателем. С "верху" на его дело была наложена устная резолюция - "Сгноить в лагерях!".
  
   По приговору закрытого суда Будулаев получил семь лет исправительных лагерей и три года ссылки. После судебного процесса Элеонора Михайловна примчалась на Лубянку, прорвалась в кабинет к Порожняку и влепила ему две пощёчины. Правой рукой - справа, и левой рукой - слева. Это означало, что их интимные отношения окончены.
  
   Так наш герой - мужественный и бесстрашный поэт Будулаев - отправился коротать свой срок заключения в знаменитые Мордовские лагеря.
  
   Где-то на пересылке в Рузаевке, на станции Потьма его этап пересёкся с этапом заключённых-женщин, спешно грузившимся из спецвагона в автозаки. До них было довольно приличное расстояние. И пронёсся тогда над заснеженной мордовской землёй Будулаевский крик: "Юлия-а-а! Розенбау-у-у...". В ответ - молчание Неба!
  
   А уже в зоне, спустя год, с Будулаевым как бы случайно заговорил один из заключённых, следовавший тем этапом. "Её убили", - просто сказал он. - "Кого?" - спросил Будулаев. - "Твою Розенбаум. В Москве, в Лефортово, года два назад. Я видел". Больше он ничего не сказал...
   _ _ _
  
   В начале первой половины 80-х годов диссидентское движение в СССР было почти разгромлено или загнано глубоко в подполье. Наши герои - прозаик Сидоров и критикесса Пронина, наконец, создали семью и "выдворились" из страны в США, где и благополучно обустроились. Их там спрашивали, что, не мучает ли их тоска по Родине? Сидоров отвечал, что "просто самым возмутительным образом не мучает"! А Пронина говорила, что часто вспоминает гостиницу "Пекин" и гебиста Тютина - "забавный, хе-хе, был майоришко"!
  
   Цвет инакомыслия страны Советов был рассредоточен по тюрьмам, лагерям и психушкам. Один из главных возмутителей спокойствия Кремля (академик А. Сахаров) был сослан в город Горький под неусыпное гебешное око.
  
   Всё.
  
   Наступило затишье, изредка нарушаемое радиоэфирными "голосами" Запада. Как говорится - "лаяла Моська на слона".
  
   Большие и малые учреждения страны окутала паутина хитроумной и разветвлённой сети "информаторов" - от офицеров в штатском, до разного рода внештатных сотрудников, доверенных лиц, платных и бесплатных агентов, работающих на КГБ. За стенами Кремля совершенно точно знали, о чём думали, что читали, с кем выпивали, что напевали, и не было ли у кого намерения "предать Родину" в смысле сбежать на Запад. Осведомители "конторы" подсматривали, подслушивали и заводили под рюмочку провокационные разговоры. Трудящиеся и интеллигенция страны помалкивали, строили "светлое здание коммунизма" и даже не совсем роптали по поводу завышения цен на водку. Создалась видимость всеобщей гармонии власти и народа, которая приобрела театральные формы - "я знаю, что ты знаешь, что я знаю". Кремль из последних сил удерживал власть с помощью органов замочных скважин, тайных обысков, пыток, провокаций и убийств.
  
   Один за другим ушли на Главный погост страны (Красную площадь) три Генсека.
  
   Подошёл 1985 год.
  
   Новый Генеральный секретарь КПСС был относительно молод и обладал "новым мышлением". Слово коммунизм, как и понятие коммунизма, при нём перестали упоминаться.
  
   "Больше социализма!" - провозгласил новый Генсек. "Даёшь гласность, перестройку и ускорение!" - объявил он. "Пьянство - вон из жизни!" - приказал он.
  
   Народ очнулся от спячки и прильнул к телевизорам. По обоим каналам транслировалось первое отечественное ток-шоу - Съезд депутатов Верховного Совета. Народ был "ЗА"! Всё вроде бы ничего, да вот только с "трезвостью" ничего не понятно. КАК НАРОДУ БЫТЬ БЕЗ ВОДКИ?
  
   Народ в водочных очередях зверел, терял человеческий облик и "гласно" проклинал автора тотальной трезвости. Проклятья позже возымеют силу, и авторша идеи (супруга генсека) заболеет и скончается в муках.
  
   А что же с "перестройкой"? Как и всякое большое дело в стране Советов она началась, хе-хе, с болтовни. Слабость у Генсека была - любил он пространно пофилософствовать о судьбах Мира и Социализма перед большой аудиторией слушателей, особенно перед зарубежной. Генсек стал популярен. Он беспрерывно совершал гастрольные поездки, именуемые "официальными государственными визитами". Москва стала его раздражать. Успокоение приходило лишь на торжественных приёмах, устраиваемых в его честь в столицах Европы.
  
   Как и всех русских революционеров-демагогов, воздух свободной Европы пьянил Генсека. Здесь у него необыкновенным образом обострялась мысль, окрашенная красноречивой философской логикой с марксистским душком. А генсекша (супруга Генсека) была просто неотразима своим хорошо отрепетированным поворотом головы на супруга, и своим взглядом полного его обожания.
  
   "Миша, как хорошо...", - шептала она ему перед сном в европейских апартаментах. - "Да, хорошо", - соглашался Генсек. - "Я в смысле того, как хорошо было бы перенести наш Кремль куда-нибудь в Баварию или в пригород Парижа, и устроить свой маленький цветущий Советский Союз, а? Я бы тогда даже отменила борьбу с пьянством". - "Как, где же твоя принципиальность?" - мягко возражал Генсек. - "Ты знаешь, здесь даже пьянство благородно!" - отвечала генсекша. - "Вот и я говорю, намудил я в стране с этим пьянством. С твоей, кстати, подачи, дура", - говорил Генсек. - "Я вот всё думаю, что не подходит к твоему имени определение "генеральный секретарь кэпээсэс", - ловко меняла тему генсекша. - "А что подходит?" - мягко интересовался Генсек. - "Тебе подходит "канцлер Михаэль Горбачёфф" или "президент Майкл Горбарейган", - отвечала генсекша. - "Пожалуй ты права, над "президентом" я подумаю", - соглашался Генсек и они засыпали.
  
   И приснился Генсеку кошмарный сон. Будто танки на улицах Москвы, но не натовские, а свои, советские. Народу кругом много, костры жгут, кофе из термосов попивают. И всходит тут на башню танка человек по имени Борис и говорит в народ такие слова - может ли большевистская партия эволюционировать куда-нибудь, кроме естественного физического и интеллектуального распада? А народ отвечает - нет! ...
  
   С гласностью, однако, оказалось не всё так просто. Горбачёв дал маху, объявив гласность. Пишущей братии разрешили приблизиться к лакомству с названием "гласность" и они с жадностью набросились на него. Сперва они робко откусывали от сего пирога и озирались по сторонам: не будет ли чего за это? Наконец, они осмелели и перестали вздрагивать. В деятельности газет и журналов стала "отчётливо проявляться идеологическая и политическая поляризация, отсутствие объективного подхода в освящении происходящих событий, безудержная критика инакомыслящих из "противоположного лагеря", погоня за сенсацией". Главные редакторы популярных периодических изданий начали демонстрировать невиданную доселе строптивость, всё больше игнорируя замечания высокопоставленных чинов из Кремля.
  
   Кремль отреагировал: "Некоторыми редакциями газет и журналов последовательно внедряется в сознание советских людей представление о прессе как о четвёртой власти в стране, полностью независимой и никем не управляемой. Трудящиеся, общественность страны выражают серьёзную тревогу и озабоченность этими новыми явлениями, всё более настойчиво выдвигают требования о государственном и правовом регулировании деятельности печати и других средств массовой информации".
  
   Горбачёв сожалел - почему не пресекли в зародыше подстрекательские разговоры о якобы свободной и независимой журналистике в других странах, которой не возбраняется ругать даже своих президентов?
  
   Новый председатель КГБ СССР стал особо приглядывать за прессой. Специальным приказом шеф советских спецслужб дал указание своим подчинённым как можно шире устанавливать контакты и "осуществлять индивидуальную работу" с ведущими журналистами, чтобы продвигать в средства массовой информации нужные оценки о положении в стране.
  
   Конечно же, видимость гласности была. Можно было исполнять на телевидении блатные песни, говорить "про это", обнажаться выше и ниже пояса, но критиковать Кремль - ни-ни! ИСПОКОН ВЕКУ ЗА ЭТО НА РУСИ ВЕШАЛИ И БУДУТ "ВЕШАТЬ"...
  
   А в не совсем далёкой Германии гражданка СССР Порожняк-Тютина устроила, хе-хе, свою "гласность". Причиной этому послужила задержка и конфискация на советской таможне её трёх вещевых посылок. В них была "контрабанда"! Контрабандой оказались видеокассеты с "любовными" фильмами. Ничего другого в посылках не было. У советских школьников и студентов, трудящихся и интеллигенции немецкая "парнуха" пользовалась диким спросом, несмотря на её дороговизну. Порожняк-Тютина оказалась в финансовом минусе.
  
   Ну, гады, я вам устрою! - решила супруга майора КГБ СССР.
  
   Она прибежала на бундес телевидение и сделала заявление следующего содержания:
  
   - Советский народ глубоко благодарен немецкому народу за гуманитарную помощь, хотя не все воспринимают её однозначно. У людей старшего поколения сердца наполняются горечью воспоминаний о минувшей войне. Они готовы просто разорвать на части своих руководителей из Кремля, доведших их любимую Родину до такого позорного положения. Но Кремль им всё объясняет так, что, дескать, Германии эта помощь ничего не стоит и осуществляется за наш счёт от перепродажи газа. Следовательно, эта помощь никакая не гуманитарная. Выходит, по их логике, что ваша помощь - не ваша помощь, а стало быть, не бесплатная. Дорогие товарищи немцы, вся ваша гуманитарная помощь перехватывается на советской таможне и до детей почти не доходит. Она почти вся разворовывается, а её остатки распродаются в советских магазинах! - громогласно заявила пока ещё советская гражданка Порожняк-Тютина.
  
   - Их ферштеен нихт, как это разворовывается? - спросила телеведущая.
  
   - А так! Собираются они там за своим забором, шмонают ваши посылки и жрут! - ответила жена советского гебиста.
  
   - Их ферштеен нихт, вас ист дас "за забором" и "жрут"?
  
   - Забор - дас ист кремлёвская стена, жрут - дас ист ессен без ложек и вилок, двумя руками в рот запихивают! А советские дети при этом хрен сосут! - объяснила Порожняк-Тютина.
  
   - О, майн гот! Их ферштеен нихт, вас ист дас "хрен сосут"?
  
   - А вот так! - вконец распалилась жена гебиста и, засунув свой большой палец в рот, зачмокала в микрофон.
  
   - Дас ист фантастиш! - обалдела немка.
  
   - Я хочу сделать официальное заявление! - сказала Порожняк-Тютина.
  
   - Битте шён!
  
   - Либе дойче комераден, дорогие друзья! Вы хорошо понимаете, что после этого выступления моё возвращение в Советский Союз невозможно. Псы с Лубянки меня растерзают. Поэтому я, пользуясь телевидением, прошу правительство Соединённых Штатов Америки предоставить мне политическое убежище! Прости меня, папа, - закончила говорить теперь уже без сомнения госпожа Порожняк и помахала в камеру ручкой.
  
   Такого, хе-хе, куска дерьма в адрес своего носа Кремль давно не получал. И ведь подумать только - от кого? И сколько таких змей присосалось к могучему вымени страны? Посасывают и дремлют. И ХРЕН ИХ РАЗЛИЧИШЬ. Да, тяжела судьба гебиста в советской стране. Скорей бы уж, что ли, ПЕРЕСТРОЙКА наступила! Там, глядь, и рассосёмся по должностям. Сами сосать будем. Горбачёв, Раиса, где вы, ау! Мы вас ждём!
  
   Майор КГБ СССР Тютин В. В. Был отозван в Москву.
  
   Генерал-майор КГБ СССР Порожняк С. И. был отправлен на пенсию.
  
   В 1986 году Горбачёв, наконец, понял, что декларируемая им концепция "нового мышления" и "приоритета общечеловеческих ценностей" нуждается в подтверждении реальными делами.
  
   Понимая необходимость освобождения советских политзеков, он не мог не отдавать себе отчёта в том, каким сокрушительным ударом для многих явится это малоприметное событие. Двести или тысяча человек в многомиллионной стране - горстка. Но за этой горсткой стояли тысячи тысяч - власть; сотрудники КГБ, служившие этой власти; прокуроры, требовавшие вынесения беззаконных приговоров; судьи, послушно выполнявшие то, что велит прокурор; лагерные начальники, со сладострастием гноившие политзеков; журналисты, клеймившие "диссидентов" в своих гнусных статьях; "простые" сограждане, всё это с гневом одобрявшие. С ними со всеми, что было делать? Лучше уж по-тихому, чтобы и палачи и жертвы были "довольны". Карателям - спасибо за точное и неукоснительное исполнение "долга". А жертвы пусть радуются, что вернулись живыми. "Время было такое".
  
   Решено было так. Большинство политзаключённых подлежит освобождению, однако они должны сами об этом попросить. Идеальный вариант: человек полностью признаёт свою вину, раскаивается в совершённом и обещает больше так не делать. Здесь двойная победа - и волки сыты, и Запад утрётся: те, о ком "враги" хлопотали, сами признают себя преступниками.
  
   В словаре В. Даля нет слова "помиловка". Пренебрежительный оттенок к этому понятию привился в Советском Союзе с его концлагерями, беззаконными приговорами, тотальным подавлением прав личности и внедрением блатной лексики в повседневную жизнь. П о м и л о в к а - это сделка, заключённая между палачом и жертвой, причём обеим сторонам заранее ясно, что ни о каком искреннем признании вины, как и об искреннем прощении, речи быть не может.
  
   Просьбу о помиловке ждали от Синявского и Даниэля, Солженицына и Сахарова, Буковского и Горбаневской. Напрасно. Другие каялись. Властям плевать было, что на самом деле думали кающиеся "отщепенцы". Важно, что принародно каялись, в чистых костюмчиках, с виноватым взором. Власть, помешанная на пропаганде, расценивала подобные выступления как важные политические победы, вроде шахматного одоления коммунистом Карповым "диссидента" Корчного. Речь кающегося "врага", повествующего о своих "заблуждениях" и "ошибках", услаждала душу любого чиновника - от конвойного до члена ЦК. Полицейское государство нуждалось в ежедневном подтверждении правоты своей идеологии.
  
   Из советских тюрем и лагерей стали освобождать "политических", но с одним условием - осуждённые должны были написать "прошения о помиловании". Многие писали, но некоторые отказывались и требовали полной реабилитации. Но не могли же власти, например, вот так просто взять и реабилитировать "злостного правозащитника" А. Марченко! Поэтому его просто взяли и умертвили прямо в зоне.
  
   Но главным козырем Генсека было освобождение из ссылки академика Сахарова. Без всякой "помиловки", так как сослан он был без суда и следствия. После этого Кремль торжественно заявил Западу, что в Советском Союзе политических заключённых больше нет.
  
   А советский народ от словесной "антисоветчины" на кухнях тоже перешёл к делу. На тех же кухнях. Разговоры о власти сократились до нескольких матерных слов. В тиши ночных кухонь слышался лишь шум водопроводных систем, работающих на охлаждение змеевиков самогонных аппаратов. В магазинах исчез сахар. Народ стал "бодяжить" на конфетах и сиропе.
  
   Исчезли дрожжи. Народ пустил в ход томатную пасту. В каждом жилом массиве открылись нелегальные точки сбыта "самопального" алкоголя. Страна пила тайно. Песен под гармошку не орали. "Процесс пошёл!" - сказал Генсек. У молодежи тоже пошёл - "в нюх" клей. Наступила всеобщая тоска.
  
   Наш герой - бесстрашный поэт Виталий Будулаев, плюнул на все эти общественно-политические забавы Кремля, написал заявление: "Прошу освободить меня из-под стражи. Обязуюсь соблюдать Конституцию СССР", и вернулся в Москву.
  
   За день перед выходом из зоны он подошёл к "тому" заключённому и уставился на него тем особым молчаливым взглядом, который приобретается только в зоне. Годы пребывания в ней стёрли в облике поэта черты тщедушного интеллигента, и всякий его знакомый из СП теперь бы удивился, узнав, что этот ушлый урка в зоновской робе - известный поэт.
  
   Тот урка не отвёл глаза. Закурили. Докурив, Будулаев затушил окурок ногой и пошёл прочь. "Её убил генерал Порожняк с Лубянки", - услышал он голос за своей спиной.
  
   Будулаев обернулся и сказал: "Ладно".
  
   В ту ночь он написал лирические пейзажные стихи. Нет, не о русских берёзах, а о русских осинах.
  
   А тем временем...
   _ _ _
  
   А тем временем в не такой уж далёкой ФРГ Катарина Геринг и её "либе фроинд" Матиас смотрели по телевизору передачу о советской перестройке.
  
   - Послушай, Кэт, а не слетать ли мне в Россию и лично передать Горби добрые пожелания от дружественного немецкого народа? - спросил Матиас подругу. - И не просто так слетать, а полететь на своей "Сессне"!
  
   - Слетать! - оживилась внучка Геринга. - Только давай сначала посоветуемся с герром Тютиным.
  
   Как всегда вечером Катрин и Матиас застали Тютина скучающим на своей скамейке в парке.
  
   - Гутен абенд, герр майор! - поздоровались они и присели рядом.
  
   - Герр майор, Матти хочет лететь в Россию с пожеланиями вашему народу успехов! Перестройка - дас ист зер гут! - радостно сообщила девушка.
  
   - Что ж, это очень даже похвально, - сказал Тютин.
  
   - Вы не совсем правильно поняли, Матиас хочет лететь на своей спортивной "Сессне", как бы инкогнито, сюрприз для вашего Горби! - разъяснила Катрин.
  
   - Зачем инкогнито? Какой сюрприз? - насторожился майор. - Во-первых, его сразу же собьют наши ПВО, во-вторых, я обязан доложить об этой вашей акции своему начальству. Почему бы Матиасу не оформить визу и лететь авиалайнером "Люфтганзы"?
  
   - Ну, какой же тогда это будет сюрприз? - огорчился парень.
  
   - Эх, молодёжь! У вас в головах одни сюрпризы, - сказал Тютин, вспоминая "юность комсомольскую свою", дворовых пацанов и один раздолбанный велосипед на всех.
  
   - Мы пошутили, герр майор, - прервала молчание девушка.
  
   - Да ни хрена вы не пошутили! Ты пойми, Катя, твоего Матти подстрелят, как утку на болоте! А твой печально знаменитый дед никогда бы не одобрил эту вашу безумную затею, - сказал Тютин.
  
   - Нам пора. Передайте от нас поклон фрау Тютиной! Ауффидерзейн, - вежливо попрощались молодые люди.
  
   Майор смотрел им вслед и думал: ведь полетит же, засранец, и посвятит этот полёт своей прекрасной Китти. Надо бы доложить начальству. Или не надо? Не надо. Пусть немчишку подстрелят наши ПВО! Тютин представил, как "Сессна" пылающим факелом падает с неба, потом представил рыдающую Катрин Геринг. Это будет мой маленький запоздалый вклад в нашу Победу над фашистской Германией, подумал советский разведчик...
  
   Из РАЗБОРА ПОЛЁТА:
  
   28 мая 1987 г. 13.50.
   С аэродрома под Хельсинки Матиас Руст поднимает в воздух самолёт "Сессна-172" и берёт курс на Москву.
   14.29.
   Оператор РЛС рядовой Дильмагомбетов в приграничном районе "засёк" летательный аппарат, не отвечающий на запрос "Я свой самолёт". Капитан Осипов объявляет по роте сигнал "Готовность" и докладывает о нарушителе по инстанции.
   15.19.
   С опозданием появившийся на своём рабочем месте генерал-майор Кромин рапортует на Центральный командный пункт войск ПВО ГЕНЕРАЛ-МАЙОРУ Мельникову об обнаруженной "цели N 8255"
   Из показаний Кромина:
   "В связи с моими докладами Мельникову могу пояснить, что я докладывал ему о всей работе и он высказал предположение, что это птицы... Я сказал, что птицы - так птицы... Задачу на принуждение цели к посадке я не ставил".
   16.17 - 16.30.
   - Ну что, сбивать будем?.. Генералу Мельникову дайте трубку... Сергей Игоревич, Кромин. Я сейчас разговаривал с лётчиком, который сел. Ну, вот он говорит: ...типа Як-12. Он так сказал. Легкомоторный.
   16.41 - 17.06.
   - Пожалуйста, Мельникова... Это Кромин. Сергей Игоревич, я так и не пойму, что это такое... Все законы лётной службы нарушены... Кругами идёт, как будто его закручивает. Не могу себе представить. Станция не одна не теряет, а самолёты в прицел не наблюдают.
   17.13 - 17.55.
   - Слушаю, генерал Кромин. Сергей Игоревич, я по телефону говорил сейчас... На высоте 150-200. метров цель... потеряна. Подкрепи нас москвичами.
   - Ну-ка давайте ещё внимательнее разберитесь. Прямо по площадкам. Вот в этом районе. Кто мог запустить зонд в этом районе? Может быть, какая-нибудь баба, может, пехота?
   18.47.
   - Это Кромин. Сейчас Московский округ снова сопровождает эту цель... Теперь, честно говоря, мне кажется, что это какой-то зонд. Потому что я сомневаюсь, что летательный аппарат так долго может держаться в воздухе.
   18.51.
   Мельников даёт команду снять цель 8255 с оповещения на ЦКП и не сообщает главкому войск ПВО о проведённой и брошенной охоте.
  
   Матиас открывает банку "Колы" и расправляет на колене карту Москвы. Больше ему не мешали.
  
   Немец был хитёр и весел! Да, он летел кругами. Напевал: Майн либен-либен фройляйн Кетти! Ля-ля! Внизу стайка русских девчонок-доярок, рядом коровки. Машут руками! О! Я-Я!!! Руст зашёл на второй круг. Сбросил им две банки "Колы" и помахал крыльями. О, Россия! Руссиш девки - гроссе жопа, гроссе сиськи, гроссе думпкофф! Спикирую! - решил Матиас. Закрылки вниз! Теперь вверх! Ручка газа! Девки внизу пописали в трусы от восторга, а немец продолжил полёт. Курс - Москва!
  
   Приземлился бойфренд Катарины Геббельс в СЕРДЦЕ НАШЕЙ РОДИНЫ НА КРАСНОЙ ПЛОЩАДИ НЕДАЛЕКО ОТ ХРАМА ВАСИЛИЯ БЛАЖЕННОГО (Шереметьево - 3).
  
   - Гутен таг! Я совершил полёт МИРА! - выкрикнул Руст заученную фразу, вылезая из кабины. - Где цветы?!
  
   Советские люди на площади сначала не поняли. А когда поняли - бурные овации радости и даже нашлись цветы. А некоторые граждане прослезились от счастья!
  
   Тут его и схватили люди в штатском "и с размаху бросили в чёрный воронок"!
  
   Счастливый Матиас лежал на тюремной шконке и сочинял письмо своей девушке.
  
   А тем временем...
  
   А тем временем к Верховному главнокомандующему зашёл с докладом министр обороны СССР. Пряча глаза, он доложил о досадном "инциденте".
  
   Главнокомандующий удивлённо спросил: "Так что ж, мне теперь - идти встречать?"
  
   Вы думаете, дорогой читатель, что наш Верховный главнокомандующий не умел ругаться матом? Ошибаетесь. Он обложил министра обороны матами, в смысле "х...ми". Так и сказал по-английски: "Скажи мне, министр, who is who в России? Молчишь. А я тебе отвечу: ху ис - ты! Подставил ты меня, мудак, на весь Мир".
  
   Поздно это сказал президент. О нём уже пошли в народе анекдоты. А ЭТО - КОНЕЦ.
  
   До 19-го августа 1991 года оставалось совсем немного. Мировая система социализма приказала долго жить, но, как дохлая лошадь, ещё продолжала сучить задней ногой...
   _ _ _
  
   Эпилог:
  
   Погожим сентябрьским вечером 1991 года по Лубянской площади неспешно прогуливались двое мужчин.
  
   Один из них был преклонного возраста, с одутловатым сизым лицом и опирался на клюку. Второй был много моложе, жёлт лицом и мельче фигурой.
  
   В облике Лубянской площади, как и во всей стране, произошли изменения. Не стало памятника "железному Феликсу". Прошлым месяцем средь бела дня к нему подъехал автокран и автобус с кучкой народа. Феликсу, хе-хе, накинули петлю на шею и вздернули. Да. А казалось бы? Толпа радостно поорала и удалилась. Без Феликса площадь выглядела как-то сиротливо.
  
   У подножия постамента пытался встать на ноги пьяный бомж.
  
   - Вот, Володя, полюбуйтесь! Это возрождающаяся демократическая Россия пытается встать с колен, - сказал генерал. - Толкни его ногой - пусть дальше валяется.
  
   Пьяный бомж, пытаясь встать, снова и снова падал.
  
   Тютин подошёл к мужику, протянул руку и помог подняться.
  
   - Ты меня удивляешь, Володя. Чекист не бывает бывшим. В скрытой бюрократической традиции России, а позже и в советской, было правило всегда ускорив шаг, проходить мимо бедствующих пенсионеров на улице. Валяется - да и Бог с ним! Не в чести Вам, батюшка, наклоняться и нюхать их запахи. Да и не всякий оборотень православный веры остановится подле. Почему? Потому, что сам не знает, что такое ВЕРА. По нём - где больше нальют, там и вера! Всё - ложь. Ложь старая, как дерьмо в нещищенном свинарнике. Гоголя перечитывайте, Владимир Владимирович!
  
   - Я знаю, Семён Игнатьевич. Просто согласно веяниям времени, я, как и многие советские бюрократы, облачаюсь в овечьи шкуры. Ведь, прежде всего, переделаются они, а не Россия?
  
   - Вот захочу я покаяться, а куда мне пойти, к кому? К этим "золочёным" куполам? А кто под куполами, - рясы, бороды, кресты, генеральские чины и подделанные иконы - а Бога там нет. Продали они Бога! Я даже знаю за "скоко".
  
   - Вы же, простите меня, - убийца, то бишь, простите, ликвидатор контрреволюционного элемента! Какого Вам Бога теперь надо?
  
   - Надо, Вова, и твоё время подойдёт. И тебе Бог понадобится, - сказал Порожняк.
  
   МОНОЛОГ ГЕНЕРАЛА:
  
   - В России, как в государстве, жизнь иногда определяется "тёмными закутками Кремля", если точнее, теми, кто там копошится. Это могут быть обыкновенные две-три нетрезвые хари, облечённые властью. Им подвластно ВСЁ! В начале своей карьерной деятельности они "обставляются" - квартиры, дачи, мебель, французские трусы для жены, презервативы с "пупырышками" для любовниц, мелькание тех в теле-шоу. Потом эти трое похмеляются и думают: "а, чё мы живём, как пацаны с "шанхая"?". И вот тут у них открывается фантазия. Кто же против, если это касается литературы, театра и живописи? Ан, нет! Фантазия - лагерная. Другой фантазией они не обладают. Ни они, ни их паства. Любил я, Володя, международный музыкальный инструмент - скрипку. Картины любил, Айвазовского. Самому смрадно признаваться. Как меня занесло в эту яму гебешную ? Время было такое? Однако отслужил славно! Нареканий нет. Как мне теперь идти к Богу? Правильно. Никак. Говорят: "Бог всех примет!". А стыдно мне глаза прятать перед ним.
  
   - Шутить изволите, Семён Игнатьевич? - усмехнулся Тютин.
  
   - Что ж, вам жить, вам и это говно хлебать. А я и облачаться не буду, - сказал старый гебист. - Не к лицу мне овцой прикидываться. Так и помру волком. С волками жил - по-волчьи сдох. Вот ты посмотри на ту сторону площади - это те, кто будут сидеть. Посмотри на эту сторону площади - это те, кто будет на вышках. Но те и другие ещё об этом не знают. Всё случится в одночасье, как разрушение их православия тогда, как и швыряние партийных билетов теперь. ЭТО постоянно будет дышать им в спину. Понятие Россия и кровь неотделимы. Для Африки - бананы, для России - кровь. А, впрочем, всё может и не случится. Всё предотвратит Пекин. Мы медленно станем его северной провинцией. То бишь узкоглазо-жёлтолицыми, хе-хе, русскими. Жёлтокожая саранча с востока одолеет Россию без автоматов Калашникова. Пешком придут. Повяжут котомки за спину - и айда!
  
   - Вероятно, этой ночью вы застрелитесь? - сказал Тютин и присел на скамейку
  
   - Вероятно.
  
   - Тогда подпишите? - протянул Тютин бумагу генералу.
  
   - Что ещё за бумага? На расширение жилплощади?
  
   - Нет, это моя служебная характеристика.
  
   - Сволочь ты, Тютин, - сказал Порожняк, достал ручку и подписал.
  
   - Сам ты сволочь, - сказал Тютин, поднял воротник своего плаща и ушёл, не прощаясь.
  
   Порожняк направился в Большой дом, в свой кабинет. Больше генералу идти было некуда.
  
   Из темноты вдруг возник человек. Он шёл навстречу. Порожняк узнал его. "Все ведьмы в гости ныне к нам", - подумал генерал.
  
   Они остановились подле друг друга. Смеркалось. Сволочело к ночи. Падлелось в воздухе Москвы.
  
   - Я знал, что ты придёшь, - сказал Порожняк. - Ты пришёл меня убить?
  
   - Да, - ответил Будулаев.
  
   - Ну, давай! Я даже не выну пистолет, - сказал старый гебист.
  
   Поэт молча бросил к ногам генерала заранее приготовленный осиновый кол и ушёл прочь.
  
   "Всё", - подумал генерал. - "Мне тоже надо как-то сохранить своё лицо".
  
   В своём кабинете генерал долго смотрел на себя в зеркало. "Кто я? Зачем я был? Я мыслящая биологическая субстанция в оболочке человека, издающая свои запахи. Я был просто кучей говна и всё".
  
   Порожняк погасил свет, сел за свой рабочий стол, достал пистолет и закрыл глаза. Так он просидел около часа. О чём он думал?
  
   Огромные напольные часы пробили полночь. Генерал открыл глаза - "Пора". Он встал из-за стола, подошёл к часам и остановил их маятник.
  
   В эту ночь генерал КГБ СССР Порожняк С. И. застрелился в своём кабинете.
  
   В эту же ночь майор госбезопасности Тютин уничтожил своё "Личное дело", которое предусмотрительно изъял из архивов Лубянки, зашил в подкладку пиджака свой партийный билет и инкогнито отбыл в Санкт-Петербург, в надежде кормиться от подковёрной политической возни подле Власти.
  
   Спустя несколько лет, Владимира Владимировича уже можно было заметить в православных храмах потеющим со свечкою в руке и лезущим поперед тихих старушек к алтарю, ближе к телекамерам.
   _ _ _
  
  
  
  
   *В основу романа легли публицистические статьи разных авторов (В. Аксёнов, В. Ерофеев, Ф. Горенштейн, Ф. Искандер, В. Курицын, Л. Никитинский, М. Любимов, Ю. Феклистов, И. Мильштейн, В. Костиков, В. Королёв, В. Лобаз, К. Смирнов. Н. Чугунова, Л. Сальникова, И. Щ., А. Даниэль, А. Нежный, Н. Андреев, Е. Боннэр и др.), опубликованные в российской журнальной периодике начала 90-х годов прошлого столетия.
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
  
   1
  
  
  
  
 Ваша оценка:
Связаться с программистом сайта.

Новые книги авторов СИ, вышедшие из печати:
О.Болдырева "Крадуш. Чужие души" М.Николаев "Вторжение на Землю"

Как попасть в этoт список

Кожевенное мастерство | Сайт "Художники" | Доска об'явлений "Книги"