"Липи" - странное слово, оно не имеет родственных в санскрите, скорее всего, оно пришло из персидского, осталось со времен Индской сатрапии Ахеменидской империи. Я встречал его в таком виде, иногда как "липари". После великих держав Нандов, Маурьев и Гуптов оно исчезло вместе со шрифтом кшаротхи. Оно умерло вместе с имперской идеей в Индии, вместе с людьми, которые верой и правдой служили империям, были чиновниками и инженерами, администраторами и солдатами. Воины-раджпуты после них все проблемы решали мечом и правдой, мусульманские властители имели писцов из персов.
Я, русский, родившийся спустя сотню поколений в другой стране и другом мире, последний из тех липи.
Последний сейчас и здесь, но не всегда и везде.
Мы были, мы есть, мы будем.
В каждом поколении, в каждой стране неизбежно рождаются люди такого склада ума и занимают место выбывших предшественников. Мы чтим слово, которое стоит вначале всякого дела, слово написанное, которое, как сказал один из наших во времена первых династий Египта, есть памятник вековечнее каменных монументов. Я памятник себе воздвиг нерукотворный - это уже позднейший перепев, плагиат, эгоистичный по духу. Начертанное и написанное слово - наша колыбель и наше надгробие, наша общая купель и братская могила. Я пишу каждое слово, как причащаюсь во имя первого из нас, который когда-то написал его. Я звено цепи, которая держит миры и эпохи, я молюсь об одном - не оказаться самым слабым звеном, чтобы на мне не прервалась цепь, чтобы мир не рухнул.
Липи не есть чин или профессия, это состояние души. В каждом из нас живет благоговение перед Словом. Среди нас были люди, стоявшие сзади тронов и управлявшие великими императорами, были и те, кто прозябал в ничтожестве и нищете как Акакий Акиевич Башмачкин из Гоголевской "Шинели". Он не был великим писцом, но ему было ведомы красота и сила Слова, когда он перебеливал вечерами понравившиеся ему чужие отношения и указания из канцелярии.
Я всегда одинок среди людей, но я постоянно среди моих предшественников.
Я раскрывал книгу и рядом со мной садился человек, который обратился в прах, но я вызывал его дух, написанное им слово, из небытия и он возрождался ради того, чтобы чему-то научить меня. Иногда я понимал, что это воскрешение мучительно для него, что смерть и небытие заслуженная награда для многих липи. Но есть долг и есть честь касты писцов, которая требует быть наставником всегда и везде, как только человек садится у твоих ног и вынимает стило и бумагу.
Я с первых страниц узнавал характер человека. Иногда он был мне неприятен и я просто перелистывал страницы, мысленно конспектируя текст. Конспект оставался, человек снова становился ничем. Иногда я задерживал собеседника, когда чувствовал что-то родное мне, и он становился для меня больше чем просто учителем. Многие из них до сих пор со мной, в моей памяти, они наблюдают за мной и дают советы, когда я снова обращаюсь к ним.
Вечность учит терпимости и деликатности. Я учился языку настоящих липи - точности слова, взвешенности суждений и чуть ироничной, даже саркастичной интонации. В нашем мире нет эмоций, есть сухая, чуть горькая и отрешенная мудрость, как аромат лепестков хризантемы в зеленом чае. Это состояние вечной осени, вечного времени сбора урожая знаний. Весна была тысячелетия назад, когда Словом творился мир. Настоящие липи глядят на мир сквозь волшебное стекло своих знаний. Оно гасит краски, но проявляет сущее. Мир становится блеклым и серым, но он чист от всего наносного и внешнего, что так обожают другие люди. Пышной драпировки не видно, остается голый каркас фактов, остается истина, лишенная эмоций. Здесь нет биения пульса плоти, запаха разгоряченной кожи, ярких, бьющих в глаза красок. Есть светлая и чистая печаль о неудавшихся попытках облагородить мир. Впрочем, липи оценивается не тем, что он сделал, в нашем ордене важнее, что ему удалось сделать вопреки обстоятельствам. Сделать или написать, это равнозначно, иногда слово переворачивает мир. По-своему эту мысль высказал Кришна на Курукшетре: "Действуй, но отрешись от плодов своих деяний". Действуй! Важен твой порыв, твое умение, тебя будут судить не обыватели, а те, кто знают, что стоит каждый шаг и каждое слово, другие липи. Обстоятельства могут быть сильнее твоих дел, но они ниже твоего духа.
С ними я прожил целые эпохи, я видел весь мир. Поистине мудрость, единственное, что невозможно утолить ничем и никогда. Многие относят это к страсти, но плотское влечение неизбежно пресыщается или угасает, мудрость никогда. Я ткал сеть знаний, я знал, чем чаще ячея, тем больше попадется в нее. Когда я свил свою первую веревку и бросил ее в необъятный океан, я не помню. Первые буквы, первые слова, первые картинки. А жизнь текла мимо, огромный поток, для которого я был ничем. Веревок становилось больше, они перекрещивались и что-то начинало запутываться в них, со временем все больше и больше. Я начинал понимать тайные течения жизни, я обнаруживал их там, где все остальные видели только поверхностное, то, что им позволялось видеть. Сеть становилась все чаще и чаще, все чаще какой-то факт отзывался в памяти и оказывался сопоставленным с другим. Из мозаики собиралась картина, потом другая, третья, я начинал видеть, слышать, обонять, осязать то, о чем я только читал.
Слова открывали мне тайный смысл, из обыденных фактов проявлялось тайное. Я знаю, как звучит по-настоящему обыденнейшая азбука, которую учат детишки еще в первом классе А, Бе, Ве, Ге. Хочешь знать заклятие русской традиции, заключенное навеки Мефодием? Аз, буки, веди, глаголь, добро, живете - "Я буквы ведаю и провозглашаю: Добро и Жизнь!"
Весь мир состоит из тайного, сокрытого под обыденным. Иногда таких слоев несколько, их приходится разбирать один за другим, пока не почувствуешь пожатие давно истлевшей руки того, кто был первым. Это означало, что ты принят в сообщество писцов, тебя признают равным, пора ученических прописей отходит в прошлое.
Тот, кто Видит, по-настоящему знает мир. Его уже не обмануть рекламой и прессой. Он как совершенномудрый муж китайских классиков может быть центром вселенной, не действуя и не прилагая никаких усилий. Я не знаю, зачем мне эти знания, о временах, от которых, как считается, ничего не осталось. Они бесполезны для меня, лишняя обуза, загромождающая мозг в то время, когда требуется развивать хватательные рефлексы. Для многих знание нечто вроде конспекта лекции перед экзаменами, который нужно заучить вызубрить, сдать и забыть на следующий день. То, что по-настоящему нужно для жизни, умение лизать зад начальству, в университетах не преподается и изучается на практике. Все остальное просто хлам. Для меня нет, я понимаю, что если мне это не нужно, то это может быть нужно другим, тем, кто был писцом и ищет того, кто будет собирать и нести знания дальше. Обломов сетовал, зачем ему помнить, что какой-то Селевк сражался с каким-то Чандрагуптой во втором веке до Рождества Христова. Действительно, зачем? А зачем это мне, понимать, что стояло за последней попыткой диадоха Александра завоевать Индию, Индию, которая вставала во весь рост и начинала шествовать к своему величию. Сейчас я знаю, стоит мне только захотеть, и я все это увижу своими глазами. Мне покажут все, я могу описать все. Моей рукой будут водить сотни людей, вступая в споры и перебранки. Я для них сейчас единственная возможность быть услышанными, единственное звено цепи между их прошлым и будущим их потомков.
Я могу выбирать. Я могу пожелать стать амауту инков - и в моих пальцах очутятся нити кипу и их узелки поведают мне об этом мире, который мог завладеть земным шаром, но пал перед горсткой мародеров. Я могу стать шаманом, видеть, как из меня будут вынимать земные кости, заменять их новыми, взятыми из могил других шаманов, а затем летать на крыльях железной птицы. Я могу быть кем угодно. Я не знаю только одного. К чему я призван, в чем мое предназначение. Я пока не угадал его.
Когда-то я выбрал Индию.
Странно, единственная память о моих предшествующих рождениях, дает мне картину пустых продуваемых ветрами плоскогорий перед далекими заснеженными хребтами. Анды, Тибет, Сибирь, не знаю, что это. Не знаю, что заставило меня впустить в себя память о стране, которая давно уже потеряла связь с землей и жива только в воспоминаниях липи и где-то в высших мирах. Я не уверен, что это была только моя воля. Тогда мне даровали это имя. Меня вели от книги к книге, от разговора к раздумьям, от картинки к озарению. Это очень просто, услышать тех, кто хочет, чтобы их слышали. Словно живая картина вставала передо мной. Вузовские учебники, переводы, газетные статьи уходили, заслонялись другими видениями. Я видел такую Индию, какой она была тысячелетия назад в зените славы и могущества. Я видел тех, кто сделал ее такой, тех от которых не сохранилось ни имен, ни памятников, ничего, даже воспоминаний в памяти человечества. Они сидели рядом и делали замечания: это так, это не так, тут профессор не прав, а прав поэт. Мне было трудно, я мог понять сотую часть их знаний, слишком многое ускользало от меня, человека другого времени и культуры. Тогда они приглашали других писцов - русских дьяков, греческих механиков, арабских лекарей и тогда находили нужное слово.
У Даниила Андреева есть слово, сквожение, я осознал его только тогда, когда сквозь привычный мне мир вставали золотые миражи Великой Индии. Нет, это не было миражом, это было явью, которая была так же реальна, как мой город, моя работа, моя семья. Я мог идти по заснеженным улицам Омска и одновременно ощущать податливую упругость троп в джунглях или начисто промытую мостовую столиц, от которых поднимался запах воды, настоянной на сандале или жесткую стерню осенних полей. Видения окружали меня, стоило мне о чем-то подумать или сфокусироваться на чем-то, как тут же мираж приобретал объемность, цвет и запах, а через него начинали проявляться другие, как-то связанные с первым. Я шел словно через анфиладу. При слове "мостовая" тут же появлялись картины рабочих слонов, которые под хлопки вожатых утаптывали глину основания, а между их равномерно вздымающихся ног, вертелись юркие водоносы, плеская воду из сосудов на коромыслах прямо под ноги слонам. Когда картина взмывала вверх, я видел панораму прокладки улицы, огромную площадь, блестящую от влажной глины в отвесных лучах, скопище навесов и хижин по краям, вереницы водоносов, топот и гам, важных писцов с мерными посохами и визирами, белые линии разметки, изображающие какие-то странные фигуры, тут же понимал, что липи заключали в саркофаг мостовой местных демонов, что они не только строили, но и заклинали - и так до бесконечности. А потом картина сужалась и я видел водоносов, усталых, изможденных, которые пели и танцевали, когда несли и выплескивали воду, и эта песня держала их на ногах от утренних до вечерних обрядов. Я даже слышал ритм этого танца, который выбивал барабанщик в огромный барабан под навесом.
Наверное, так сходят с ума. Если это так, я хочу быть сумасшедшим. В нашей реальности больше бреда, чем в моих видениях.
Таков мой мир, моя надежда и мое проклятие, то, что от чего я не смогу избавиться, даже если бы захотел. Я могу догадываться, что я многого лишился в жизни. Я не знаю, заплатил я отречением от эмоций достаточную цену за честь принадлежать к липи и не придется ли мне еще пожалеть об этом, осознать пустоту своего пути. Сомнение и уныние постоянно сопровождают меня. Может быть все.
Но я липи, это состояние невозможно вытравить из души, как невозможно стереть клеймо касты с кожи