Аннотация: Учебник прикладной меланхолии. Опубликован в журнале "Порог" # 6 за 2004 г.
I.
Ёжик жил здесь давно.
Когда хозяева покидали квартиру, он шебуршал в своем углу громче обычного, проверяя, есть ли кто живой в квартире.
Иногда он залезал на подоконник - бывало это чугунными осенними вечерами, когда тучи свинцового оттенка затянут все небо и давят, давят...
Но ёжику было до фени - он глядел вдаль сквозь пыльное окно, косился на выщербленный с отколупнувшейся краской подоконник, и вспоминал славное лето, когда был ещё совсем мальцом, сидел себе под здоровым лопухом и кайфовал, глядя на проходящие мимо босые ступни, пробегающие мохнатые лапы собак и резиновые рифленые колеса.
Иногда ёжика колбасило. Но, вообще-то, это не совсем то слово; было ему попросту тоскливо.
Ёжик жил аскетом - питался чем попало, ни с кем не знался, кроме ветхого и пыльного радиоприёмника, портрета худенькой девушки в беретке и бас-гитары со снятыми струнами.
С ней-то он и беседовал в такие тяжкие для духа дни.
Бас-гитара гордо возвышалась на ежиным комком, но ёжик не обижался на такие штуки: что поделаешь, можно терпеть и заносчивость, когда собеседник толковый.
Гитара рассказывала ему о том, как начала свою жизнь с конвейера в Польше, затем - чистенькая и нетронутая - попала в руки патлатого типа по кличке "Рукомойник", ещё там, в Польше; потом ее здорово раздолбали во время одного из концертов - прямо о голову человека в полицейской форме. Немного погодя, с треснувшим грифом, она была подобрана кем-то, отремонтирована и снова пущена в дело. Играл на ней парень, не знавший ни одного аккорда. Бренькал, пускал "козла" ломким голосом, опять бренькал.
А потом променял ее на фотоаппарат.
А она попала сюда.
Ёжик чинно выдерживал паузу, а потом начинал пыхтеть.
- Гонишь ты всё, сестра,- ворчал он.- Никто тебя не долбал. Сама ты такая... раздолбанная.
Гитара соглашалась.
А ёжик обращался к радиоприёмнику.
Тот был еще старее гитары - лет на десять.
Говорил, что родился в разгар войны - но наверняка заливал; ёжик, по крайней мере, не верил. Обзывал приемник "трепачом" и переходил к портрету.
Но тот всегда молчал - не гордо, а как-то печально. На ёжика вся эта меланхолия действовала удручающе: он начинал зверски пыхтеть, сопеть и материться. Потом смолкал, глядя на портрет: но худосочная большеглазая дева грустно молчала, улыбаясь несколько странно куда-то вдаль.
- Ишь Мона Лиза фигова! - комментировал это ёжик. Но без злобы - девица ему нравилась: тихая, пригожая, да и вообще...
А потом наступила зима.
Повалил снег, стало холодно.
В пустые окна начал залетать снег.
Ёжик стал болеть, жутко кашлял, чихал.
В ноябре сдал портрет: сильный порыв ветра снес его со стены и смачно разбил об пол. Печальная девушка исчезла. Ёжик, обмотав вокруг шеи шарф, чихая и температуря, попытался перевернуть портрет, но безуспешно.
К концу ноября же накрылась бас-гитара: заскрипела тяжко и покрылась огромными трещинами. А потом кто-то спер старый приемник. В начале декабря ёжик помирал - простуда его добила, да еще отморозил задние лапы. Но помирал он стоически: упершись лбом в окно и наблюдая как счастливая человечья парочка в странных шапках с помпонами целуется, гоняется друг за другом, валится в снег, смеется и лепит снеговика. До темноты. Когда на улице зажегся подслеповатый косой фонарь, ёжик отошел. Тихо, ни разу не засопев...
* * *
- Знаешь, - сказала мне девушка-панк, с алым "ирокезом" и серьгой в носу, затягиваясь дорогим "L&M'ом" и выпуская струю дыма в морозный воздух,- знаешь, а у меня ёжик был, ну там, на старой квартире, в доме под снос. А, иди на х..., м...к, - бросила она, видя моё недоумение. И тихо, себе под нос добавила, утирая рукой с фиолетовыми ногтями слезу (вытекшую, конечно же, от мороза):
- Хороший ёжик был, ручной, вроде...
II
Сэр Ланселот, сколько помнил себя, всегда защищал слабых, уважал женщин, помогал старикам и прочее.
Но вот странная вещь - за эти долгие годы, годы странствий, подвигов, змие-и злодееборчества, поисков Грааля (для него -увы - безуспешных) он ни разу не подумал о себе. Он спасал юных (и не очень) дев от лап драконов и кой-чего похуже - разбойников, гонялся за злодеями и насильниками, шугал упырей и прочую нечистую силу, выручал всяких благочестивых старцев, попавших в беду из-за своего почтенного возраста, в общем- вел довольно активную и - еще раз увы! - далеко небезупречную жизнь.
То есть пил, дрался, сквернословил; иногда - а по правде-то - всего один раз! - он провел ночь с дамою легкого поведения.
Но все это - легкомысленная куртизанка тоже - было как бы неким задним планом, этаким бэкграундом для его подвигов - полезных и поистине благородных.
Он любил королеву Гвиневеру - и на тебе! - вроде бы взаимно!
Он обожал своего друга и сюзерена - Артура, и тот любил его.
Он хотел быть лучшим рыцарем Круглого Стола - пожалуйте! - дня не проходило, чтобы весь Камелот не шумел от обсуждения его очередных подвигов, ничуть не хуже улья.
Но шли годы, Ланселот старел, грустил и впадал иногда от этого в немалое уныние - опять-таки, немалый грех.
Гвиневера ушла в монастырь - неплохой финал для красавицы-королевы.
Артур почил в Бозе - достойная истинного подвижника кончина.
Круглый Стол распался - печальное, но в принципе ожидавшееся событие.
А Ланселот, как неприкаянный листок по осени, никак не обретал покоя - путь в монастырь ему был заказан, ибо тяжко ему - рыцарю, и не последнему, - было СМИРИТЬСЯ; помирать он не помирал; в общем почтенного рыцаря плющило конкретно.
Вся его челядь - некогда насчитывавшая... ну в общем немало, - разбрелась кто куда.
Замки - из них более-менее сносным был пока "Веселая Стража" - исчезали естественным порядком - разрушались.
Короче, все, что окружало Ланселота, взывало к нему весьма невесело:
"Как бренно все живое; как суетны все помыслы людские; как непрочны все земные вещи; сколько колбасняка доставит тебе, о Ланселот, такое подлое прозябание".
Итак, в один из осенних дней, на удивление ясный, сэр Ланселот Озёрный с трудом, едва не завалившись на солому от ревматизма, вступившего в поясницу, облачился в свой доспех, изрядно проржавевший со дня последней схватки с сэром Брюсом-безжалостным-осквернителем-девиц-и-замужних-дам-подлым-негодяем, и с величайшим трудом отдернул нарыльник шлема, который со скрипом уехал на чело рыцаря. Шарнир правого плеча, к примеру, не действовал вовсе: судя по шуршанию, доносившемуся оттуда, там кто-то обитал.
Несмотря на подобные коллизии Ланселот взгромоздился на лошадь - не старую клячу, не думайте - и тронул руками, скрюченными артрозом, поводья. И поехал вперед...
Ехал он долго, ночь и день и еще ночь и еще день, мимо тявкающих собак, издевающихся поселян, шарахающихся детишек и прочей суеты изменившегося мира.
Он-то помнил его другим - молодым, полным драконов и волшебниц, прекрасных дам и пения эльфов, которых редко кто видел. А вокруг были поля, пахари, ругань баб из-за первенства в наборе воды из колодезя и куски коровьего помета, летевшие ему в спину, чего он видеть, конечно, не мог - из-за катаракта глаза.
Да, ехал он, ехал, обретаясь в своей памяти, в славном добром времени, когда можно было честно любить, предлагать дружбу и карать зло; а что было теперь - сэра Ланселота это весьма пугало. Новые веяния, династии, партии, интриги...
Да, семимильными шагами вперед шло общество - и такими же семимильными шагами бежал назад сэр Ланселот.
Бежал-бежал... в смысле, ехал-ехал и приехал, вернее, заехал - ибо филологически здесь будет верно употребить именно этот глагол, поелику место, куда он попал, было не чем иным как болотом.
Да, благосклонные читатели/льницы, это было болото.
Конь его - животное молодое, а посему слабоумное - всхрапнул наподобие психопата или эпилептика, намеревающегося впасть в очередной припадок, и с неистовым ржаньем, как те дикие кони, коих усмирял Геркулес, стряхнул - или говоря словесами эпическими - низверг - с себя всадника. И упал сэр Ланселот с превеликим шумом и грохотом.
И повредил себе ногу; нет, вру, обе ноги. И, кажется, еще спину.
А зловредный конь, покосившись на поверженного седока, убежал.
* * *
Когда сэр Ланселот открыл глаза, - или, если угодно, отверз очи, - он увидел невеселый окружающий ландшафт и ощутил, что вот он, конец затянувшегося и без того путешествия. Смеркалось и хотелось пить. И не только. Говоря словами столь излюбленного мною эпоса, рыцарю необходимо было свершить то дело, которое необходимо свершать всем нам. Когда приходит для этого время, разумеется.
Но сломанные конечности и поврежденный позвоночный столб ясно давали понять, что о выполнении сих скромных, но неотъемлемых от природы Homo sapiens вещей стоит забыть - раз и навсегда.
И он прикрыл глаза и погрузился в воспоминания, "моля Бога ниспослать ему поскорее долгожданную кончину" (цит.).
Длинною вереницей проходили перед ним видения прошлого: двор Артура, весенняя юность и девичья непосредственность Гвиневеры, поцеловавшей некрасивого юношу (Ланселота, стало быть) на виду у всего Камелота, первый дракон, первое похмелье, первые слезы умиления, пролитые (конечно, в тихомолку) над трагедией юного Тристана и не менее юной Изольды. Тристана Ланселот вообще знал лично.
В наступивших потемках и волнах сырого тумана он ничего не мог разглядеть.
Смог только прочитать пересохшими губами молитву и призвать имя Господне.
Но голос не исчез.
- Да не бес я, - проворчал он, приближаясь (то ли слева, то ли справа). - Я не злой.
Наконец обладатель голоса вылез - иначе и не скажешь - из тумана и сумерек, и отряхнувшись (распространяя при этом запах зверя) отрекомендовался:
- Вильгельм-Лагерквист Максимилиан Гуденау 15-й!
Да-да, ни больше ни меньше - именно так.
Это был - как бы это попонятнее объяснить - гоблин, мелкая такая тварюга с большими лапами и длинным носярой.
Был одет он весьма обычно - для гоблина, понятно, - в потертую жилетку и штаны. А может это шкура у него такая была, кто знает.
Ланселот никогда раньше не видел таких существ и посему удивился. Но не шибко, ибо помнил о поломанных конечностях и поврежденном позвоночнике. И о том, где он находится.
- Эй, старик, ты чё молчишь? - Вильгельм-Лагерквист засопел длинным рубильником и выкатил свои круглые очеса.- Поговори штоль со мной, а?
- О чём? - еле слышно просипел Ланселот.
- Ну не знаю, хотя бы вот - ты, вообще-то, кто такой?
- Лан-с-е-л-о-т Оз-ё-о-р-н-ы-й, - проговорил сэр Ланселот по слогам: во-первых, потому что он был родом из Франции и речь его все еще сохраняла особенности этого языка; а во-вторых, его язык уже начинал неметь.
- А-а, ясно, - зевнул Гуденау 15-й, открыв огромный рот с желтыми лошадиными зубами.- Рыцарь?
- Угу, - пробормотал себе под нос Ланселот. Его снова потянуло в сон - наверное, старческое.- А ты кто?
- Я? - Вильгельм-Лагерквист важно покрутил носом, сморщился и громко чихнул. - Фу-ух-х, гадское же местечко ты выбрал для отдыха, а? Так и простуду заработать можно. Так это я о чем бишь? А, да гоблин я, гоблин.
- Сам ты гном! - взъярился Гуденау 15-й, вскочив и чуть не свалившись с кочки прямо в топь. - Эти давно в горы ушли и носов не кажут: руду добывают. Ты сам-то хоть раз гномов видел?
- Не-е, - покачал головой - пардон, покачать он ей как раз-то и не мог - из-за повреждения спины! - сказал Ланселот. - Я эльфов видел. Один раз. Но они другие. Совсем...
- Ну понятный же хрен, что другие! - надменно хмыкнул гоблин, с опаской усаживаясь на кочку.
Ланселот прикрыл глаза и стал вспоминать, как он увидел эльфов, faery, - один-единственный раз.
Случилось это на изумрудной полянке где-то посередине - вернее, в самой гуще, - безымянного леса, прозванного позднее "Зловещим". Восемнадцатилетний сэр Ланселот - без ума втрескавшийся в такую же юную Гвиневеру, королеву Британии и супругу короля Артура - прилег отдохнуть на краю этой самой изумрудной лужайки, предварительно стреножив коня и подстелив себе под голову попону.
Склонил голову на нее - и немедля заснул. Упарился в дороге, да и оголодал нефигово.
Разбудил его тихий смех - "словно сотни хрустальных колокольчиков, или брызги быстрой речки" - и перебор струн лютни. Он разлепил веки, повернул голову и увидел.
Что это были не люди,он понял сразу: лица, волосы, одеяния и язык - все было другое - на порядок выше или иначе. Их было двое - похоже, влюбленная парочка - и у эльфов такое бывает. Девушка стояла у березы в венке из красно-желто-синих цветов (впрочем, с цветом у Ланселота всегда была проблема) и, смеясь, глядела на своего поклонника - такого же красивого как и она эльфа в синем камзоле и с диадемой в волосах "цвета воронова крыла". Он что-то рассказывал ей, и она заливалась смехом, подобным, как я уже сказал, "сотне колокольчиков" и прочее. А потом эльф взял в руки лютню - красивый инструмент из какой-то белой породы дерева - и начал играть. Пел он, видимо, о чем-то очень красивом - и очень тоскливом - потому как девушка-эльф вдруг перестала смеяться и из огромных аквамариновых глаз потекли слезы, "аки сладкий яблочный сок".
И тут - надо ж такому случиться! - подлый "сын кобылы" - конь - заскрежетал своими огромными зубищами и заржал, приветствуя своего пробудившегося хозяина.
Эльфы оглянулись в их (с конем) сторону и... исчезли. "Как сон златой".
Ланселот минут десять лежал с бухающим сердцем, глядя на то место, где несколько мгновений назад находились чудесные существа, а потом вскочил - и лес огласился его бранью - что-что, а это он усвоил превосходно. От сэра Кэя, естественно, от кого же еще. Но брань бранью, конь конем, а эльфы исчезли - раз и навсегда.
Потом, в Камелоте, сэр Ланселот рассказал об этом только королеве Гвиневере, боясь, что все поднимут его на смех, особенно сэр Кэй. Гвиневера слушала его в полутьме залы с блестящими (от чего бы это?) глазами, а под конец сказала странно дрожащим голосом:
- Сколь прекрасна и печальна эта история, милый Ланселот. Жаль, что это был всего лишь сон. Всего лишь сон...
- Ха, сон! - возмущенно фыркнул гоблин, выслушав историю. - Дерьмо, а не сон! Но что до эльфов, то это правда - такие уж они - как ты рассказал. Красивые, но ужасно гордые.
Но Ланселот не слушал его болтовню, чувствуя как начинают холодеть ноги.
- Я много грешил, - зашептал он быстро. - Нарушал... долг. Лгал. Я...
- Я не священник! - живо запротестовал гоблин.- Не надо.
- Ну не надо - так не надо, - тихо согласился Ланселот. - Прощай, Вильгельм-Лагерквист Максимилиан Гуденау...
Сэр Ланселот "смежил вежды" и - окончил свой тяжелый и странный путь. Гоблин посмотрел еще раз на него, хлюпнул носом (конечно, от сырости!) и залез обратно в свою старую долбленку, на которой и приплыл сюда.
Оттолкнулся шестом от кочки и поплыл в уже разряжающийся к утру туман.
- Да-а, хороший мужик был, - проворчал он, всматриваясь в даль...
* * *
Сэра Ланселота похоронила топь.
Болотные птицы отпели его.
III
Шорох от нескольких сотен ботинок, туфелек, кроссовок и босоножек в музее стоял жуткий.
Больше всех из-за этого напрягался гипсовый Дискобол. Он нервничал, когда к нему подходили и начинали разглядывать - особенно - юные девицы. Смотрели они - ну, понятно куда. И Дискобол, если бы мог, страшно краснел бы.
Но гипс, как говорится, non erubescit, сиречь не краснеет, и посему Дискобол стоял полусогнувшись для замаха и напрягался.
Он обсуждал события дня со своими коллегами - или собратьями - по несчастью - быть во-первых, жалкой копией, во-вторых, стоять у всех на виду.
- Ну и что вы думаете об этом? - полюбопытствовал он у статуи Тираноубийц - Гармодия и Аристогитона.
Те неопределенно хмыкнули.
- Молодежь, знаете ли, развитие... Мы, кстати, тоже обнажены, не в меньшей чем ты степени. Так что не напрягайся.
- Ну да, - сопел Дискобол, отводя взгляд от особо пытливой зрительницы, норовившей потрогать. - Ну да, я что, стриптиз им показываю что ли?
- Мужчины, имейте совесть, - влезла в разговор копия Ники Самофракийской. - Не будьте циниками.
- Киниками, киниками, любезная, - поправил бюст Диогена Синопского. - Мамаша, не уродуйте своим латинским произношением "божественную эллинскую речь"!
- Какая я тебе мамаша! - взвизгнула Ника. - Я - Победа, что на крыльях...
- Но без головы! - тихо вставила скульптура Гермеса.
- Мир! Мир! - воскликнул Асклепий, прискорбно качая головой. - Не надо ссор и брани: меня, к примеру, лепили под Москвой, и что? Как видите - вроде соответствую оригиналу.
- Именно, что вроде, - съехидничал Диоген. - И вообще, фельдшер, тебе не мешало бы прикрыть рот. Не встревай в базар правильных ребят. Ты с периферии, сечешь? А мы все - местная братва, из Москвы, ну за исключением этого напряженного типа, - и он указал глазами на Лаокоона.
- Истинно так, - радостно захихикал Диоген. - Эго эйми хо кюон! Аз есмь пес!
- Нельзя ли потише? - раздался голос из соседнего зала - Мумии Фараона.
- Ага-ага, забинтованный затявкал! - осклабился Диоген. - Цыц, мерзость египетская, ты ж фальшивка, такая же как и мы.
- Блюдите покой! - ответствовал Фараон. - Ибо когда разливается Нил...
- Слушайте, почтенный, - занервничал портрет Перикла, - а нельзя ли про себя?
Обиженный Фараон замолк.
Все тоже замолчали - каждый думал о своем.
* * *
- Вот вам яркий пример неразделенной любви! - изрекла Капитолийская Волчица, провожая взглядом человека, который жутко страдал. В музее, кстати, находился другой человек, из-за которого этот страдал, но ему - другому - было это безразлично. - Пример человеческой глупости и человеческой же гордости.
- Это вы о чем? - осведомился Шлем Гладитора. - Об этом, что ли, в костюме?
- А о ком же еще? - насмешливо осклабилась Волчица.
- Нет, вы поглядите какой хам! - возмутилась она, увидев, что паренек лет 12, указывая на ее почтенные сосцы, питавшие Ромула и Рема, высказал мысль о доении столь почтенной матроны.- Хамло! Говнюк несчастный! Я, можно сказать, образ матери героини, а этот...
- Ах, да успокойтесь же вы, - сказала Конная Статуя Императора Марка Аврелия. - Что толку возмущаться, когда все равно ничего поделать не сможете?
- Все суета и обман, - медленно артикулируя слова - но сие простительно: все-таки, с Востока - произнес Бодхисаттва Гуаньинь, дерево, XII век. - Тлен.
- Нет-нет, неправда, совсем все не так, - пропищали Сестры-Близняшки, живопись по шелку, X век. - Есть любовь и удачно сложенные стихи. И уточки-неразлучницы, качающиеся на тихих водах...
- Бабские бредни! - лаконично резюмировал Карл Великий (копия). - Вы правы, почтенный, как вас там... все суета и тлен. А еще - мой гипс осыпается, а служителям музея - хоть бы хны.
- Помилуйте, император, - возразило было Надгробие Рыцаря, XIV век, Франция. - Они, эти почтенные девицы, правы: есть на свете любовь и преданность...
- Чушь! И вы, рыцарь, аристократ, повторяете наивные бредни...
- Ти-ихо! - взвыла Волчица, которой порядком надоели эти споры.- Сейчас вот кусану твоего коня в брюхо, бородатое трепло, - рявкнула она Карлу Великому, - а тебя самого загрызу без пощады! Цыц!
- Продолжая нашу беседу, любезный Шлем, - добавила она тихо, - я думаю, этому человеку - ну тому "влюбленному безнадежно" - ничего не светит. А вы как полагаете?
- Абсолютно с вами согласен, - ответствовал Шлем Гладиатора...
* * *
А в церкви напротив музея идет венчание.
Через улицу укладывают асфальт.
Где-то воет сирена.
Высоко над городом летит орел; летит себе и смотрит вниз.
Где-то внизу кто-то трясется в вагоне метро.
Где-то за компьютером сидит Самая Прекрасная на Свете Девушка и смотрит в окно, как поется в средневековых балладах, "ждет рыцаря славного она". А может и не ждет. Вон, берет трубку телефона, набирает чей-то номер, смеется.
Собирается дождик.
Где-то бреду я, держась за голову после вчерашнего "усугубления" и ища в толпе знакомые лица.