- Откуда у нас этот нож? - задумался Импрессионист, стряхивая с исцарапанного лезвия капли грязи, смешавшиеся с сочащимся крахмалом изрезанного клубня.
Жена ушла от него пять лет назад. Или уже шесть? Сразу после той, последней выставки, состоявшейся осенью. Он не помнил года, но отчетливо запомнил сырую серую погоду, крупные холодные капли дождя и, словно, набухший от воды асфальт. Его превосходные бельгийские туфли, которые он поспешил, по обычному недомыслию, надеть дома, теперь окончательно отсырели. Изумительные английские носки, доверчиво втянувшие влагу сквозь тонкую кожу туфлей, неприятно холодили ноги. Жена с ним не пошла. Уже тогда их отношения были наполнены оглушающей гулкой неприязнью, от которой болела голова, и нестерпимо хотелось спать.
- Конечно, это была не персональная выставка, - пробормотал Импрессионист, рассеянно касаясь лезвия ножа указательным пальцем, на котором по странной своей прихоти он носил маленький перстень с сердоликом. - Всего несколько картин. И может быть не самых лучших. Но, выставлять свои самые сильные работы, когда ты слишком известен, это не честно по отношению к другим участникам выставки.
Так он объяснял это жене, которая равнодушно смотрела ему в глаза, покусывая свои чувственные губы. Его вдруг поразил контраст между убийственным спокойствием ее взгляда и нервическим поведением изящного рта. На губах выступили капельки крови, Импрессионист вдруг поймал себя на мысли, что старается запомнить форму и цвет этих капелек, ему стало стыдно. Возле входа в выставочный зал он приостановился и поискал свой портрет среди участников выставки. Его портрет был третьим с раю, не в центре, конечно, но тоже не совсем с боку. На своем изображении он обнаружил пририсованные рога, уши и драную бородку. Наискосок было нацарапано "Козел". Холод промерзших ступней остро отозвался в сердце. А через день ушла жена. А еще через день он обнаружил в газете рецензию на эту самую выставку. Про него не было ни строчки. Про импрессионизм тоже. Писали почему-то только о поп-арте, взахлеб. В первые в жизни импрессионист пошел в дешевую столовую и напился. Ему нужны были грязные столики с обрывками пергаментной рыбьей чешуи и почерневшими остатками сожженных на спичках воздушных пузырей. А как прекрасны эти лаковые пятна засохшего пива? Он пил вонючую водку из мутного с обмыленными гранями стакана, вдыхал запах едкого папиросного дыма, слушал бранные слова и смотрел на двоившийся в глазах светильник с треснутым боком. Трещина извивалась и напоминала ему прокушенные губы жены.
- Импрессионизм не моден. И это можно понять, - Импрессионист вяло погрозил светильнику пальцем. Сердолик налился отраженным светом и стал теплым. - Современная живопись давно питается сама собой, а не окружающим миром. Вымышленные образы, несуществующие связи, несовместимые цветовые решения.
Импрессионист внезапно икнул и сконфузился, но никто не обратил на него внимания.
- Странное равнодушие, а впрочем, равнодушие это холст, на котором мы рисуем райских птиц, - мелькнула за кулисами сознания мысль. Стараясь не морщиться, импрессионист допил остатки водки. - Художники вдруг ощутили голод по реальному, черт его возьми, бездуховному фотографическому образу. А что публика? Да то же самое. Ее спрос на образность легко переключился на клипы, дизайн и комиксы. Поэтому публика так легко приняла и поп-арт, как нечто естественное, составляющее реальность современного мира. Теперь все бубнят только об Уорхоле, Эдди, Флэке. Ходят казаться модными. А я не модный. Ну и пускай.
Импрессионист нащупал на столе забытый официанткой алюминиевый нож и засунул в карман своего стильного итальянского пиджака. Придя домой, он, не включая света, выпил крепкий яичный ликер, достал нож и ударил себя в грудь. Лезвие согнулось и кулак, сжимавший смешную одутловатую рукоятку ножа, ударился о застывшую в тоске грудь. Наутро он улетел заграницу и несколько лет не возвращался в эту пустую городскую квартиру. Войдя, он вздохнул запах комнат и удивился. Раньше казалось, что комнаты ничем не пахнут. Воспоминания вливались в него сладостными запахами прошлого. Ему вдруг захотелось настоящих прежних ощущений. Он решил пожарить картошку. И съесть ее, как раньше, прямо на кухне.
За окном зажглись фонари, бросающие желтые пятна на потолок, словно протекший подсолнечным маслом. Импрессионист отвлекся от мыслей, растерянно оглянулся и провел по высокому лбу узкой кистью белой холеной руки. Покрутил на пальце перстень с сердоликом. Брошенная в мойку одинокая картошка окончательно почернела, Импрессионист выгреб картошку вместе с толстыми, до уродливости, очистками в звенящее мусорное ведро. Тщательно вымыл нож и положил его на стол. Надел свежую рубашку, петля шелкового галстука легко спряталась под старомодным накрахмаленным воротничком. Распаковал новый, купленный в Париже, костюм. Выпустил наружу манжеты рубашки, утяжеленные золотыми запонками. Достал из коробки новые мягкие ботинки. Не торопясь, завязал лоснящиеся шнурки. Притащил из мастерской вытертый походный мольберт. Установил его так, чтобы лежавший на столе нож мысленно легко ложился на холст. Взял в руки кисть. Повертел ее в руках. Повременил, нахмурился. Старый алюминиевый нож отчего-то не рождал ассоциаций, не будил чувство, не звал краски, Нож молчал. Импрессионист походил по кухне, остановился. Полез в мусорное ведро, достал картошку, собрал ее очистки, похожие на рваную древесную кору. Положил рядом с ножом. Добавил свет. Белый нож, почерневшая картошка, кривые иероглифы очисток. Импрессионист улыбнулся стремительности наполнявших его чувств. Ему захотелось позвонить жене, сообщить о своем приезде, о нежности к ней, которую внезапно ощутил в этой старой заброшенной квартире. Он очень хотел позвонить, он даже нашарил в кармане серебристую ледышку мобильного телефона, но побоялся спугнуть настроение. Импрессионист тряхнул головой, словно отгоняя ненужные мысли и, нетерпеливо взмахнув кистью, увлек сердолик в прерванный полет вернувшегося безрассудного вдохновения.