- Ну что, сказать тебе, Герасим, - Му-Му с тоской посмотрела на гладкое зеркало пруда, застывшие камыши, пустое выцветшее небо, - устала я от твоего молчания, веришь?
Герасим беспомощно замычал и истово перекрестился.
- Да понимаю, как не понять-то, - устало кивнула Му-Му . - Кормить ты меня - кормил, поить - поил, гулять - гулял. А мне, Герасим, если честно, другого всегда хотелось. Чтобы слово ласковое услышать, разговор душевный, а может истории какие-нибудь смешные. Ну, там как мужики за бабами в бане подглядывали или как сапожники на праздник подрались, а может, как цыгане ночью кобылу со двора увели. А ты все молчком, ирод.
Герасим сплюнул, утерся широкой дубовой ладонью и уставился на воду.
- Чего ты в воду-то глядишь, - Му-Му погладила привязанный к шее гранитный валун, придавивший нос утлой лодки, - ты на меня лучше посмотри. Дай мне наговориться с тобой напоследок. Рыбы-то, какие собеседники, еще молчаливее тебя, непутевого.
Герасим пошарил в ногах, достал литой штоф анисовой и, не отрываясь, сделал большой шумный глоток
- Не терпится, да? - Му-Му укоризненно покачала головой, - у вас, мужиков, всегда одно на уме, напиться да песни горланить. Эх, спел бы ты мне на прощание хорошую песню, Герасим. Или хоть посвистел бы, на худой конец. Брательник у кузнеца бывало соловьем свистел, пока не спился к свиньям.
Чуть пригнувшись, Герасим послушно выдернул из карманов домотканых порток две облезлые деревянные ложки и торопливо затрындел ими по ручке весла.
- Эх, хорошо, - скорбно вздохнула Му-Му, - прямо праздник. А скажи, Герасим, вот избавишься ты меня, тебе что, лучше жить будет? Конечно лучше, чего зря отмалчиваться-то, я вон по глазам вижу, что ты ждешь-недождешься, когда надо мною сомкнутся эти безжалостные и холодные волны. Ты вон окуни палец в воду-то, да не бойся, не простынешь, окуни-ка. Ну что, зябко?
Почерневший Герасим сгустил брови и сосредоточенно скреб свалявшиеся в войлок бронзовые волосы.
- Вот утопишь ты меня, Герасим, и перестанут тебя блохи грызть и никакой тебе от меня памяти не останется, как будто и не было меня вовсе, - глаза Му-Му увлажнились. - И есть ты теперь за двоих будешь, ты ведь, небось, стряпухе Марфе не скажешь, что меня извел, немым прикинешься, мол, и рад бы рассказать тебе любезная стряпуха про свое душегубство, да вот возможности не имею. Ты и раньше у меня мозговые кости из миски выуживал, чего ты думаешь, я не замечала? Я все замечала, а теперь вот решила тебя простить за все. И ты меня прости Герасим, я ведь не со зла тебя давеча укусила, когда ты булыжник к моей худой шее привязывал. Веришь, что не со зла-то?
Сдерживая рыдания, разрывавшие могучую измазанную колесным дегтем грудь, Герасим всхлипнул и торопливо вцепился белыми крупными зубами в рукав полотняной украинской рубашечки, расшитой нарядными шелковыми нитками.
- Вот и хорошо, что веришь, - Му-Му умиротворенно закрыла глаза, - потому что третьего дня задавила я хоря, который в курятник наметился, а он возьми да и окажись бешеным. Так что, Герасим, это я не со зла тебя укусила, а от бешенства. Смешно, конечно, но разница, тем не менее, существенная получается.
Му-Му открыла глаза и испуганно икнула. Рот Герасима переполняла вязкая пена, глаза вселяли ужас, а движения его большого и цельного тела окончательно потеряли всяческую осмысленность. Встав на кривоватые, сводящие с ума старую барыню, ноги, ловко обутые в новые щеголеватые сапоги, Герасим возвысился над лодкой, над миром и над смыслом своего недолгого существования. Тяжело накренился и с облегчением рухнул в холодные и равнодушные волны, сомкнувшиеся над его большой детской головой.
- И камень ему не понадобился, - философски заметила Му-Му, - потому что не человек он был, Герасим, а скала, на каких мир держится. Да, а я вот слабая и беззащитная дворняга и это мне очередной урок жизни.
Му-Му перекусила веревку и с удовольствием поплавала вокруг лодки.
- И вода совсем не противная, как мне с утра казалось, а иначе с чего бы я про бешенство вспомнила-то? Ошиблась, что ли, вот дура мнительная, - Му-Му легла на спинку и, раскинув лапы в стороны, показала свой веселый розовый язык пролетавшей мимо неуклюжей и заспанной чайке