Красная коляска притягивала взгляды случайных прохожих, словно магнит мелкие иголки и булавки. Это была, пожалуй, самая обыкновенная детская лежачая коляска, лишь кое-где слегка ободранная и выцветшая. Но что же тогда привлекало внимание людей? Может быть, загадочная улыбка на заросшем недельной щетиной лице человека, толкавшего её. Или ушераздирающий скрип, который издавали не смазанные колёса. Или едущий в коробе коляски огромных размеров граммофон. Укрытый защитной плёнкой старинный механизм смотрел на своего хозяина слабо поблескивающей в блёклом свете пасмурного весеннего дня эмалированной трубой. Вероятно, что-то похожее могли бы увидеть несчастные жертвы беззубой анаконды перед тем, как чудовище их проглотит. Но совершенно иное в этом старинном предмете видел Назар. Сбывшаяся мечта, долгожданный источник счастья - мысли солнечными сполохами мерцали в голове мужчины, и лицо его при этом сияло той спокойной тихой радостью, какую можно наблюдать у некоторых душевнобольных.

   Назар, чьи ноги уже успели пройти за этот день не один километр, позабыв про усталость и пробитую подошву ботинка, чуть пружинящей походкой продолжал шагать вперёд. Гордо поднятая вверх голова, слишком большая для предназначенного ей тела, острым носом рассекала напитанный мелкой моросью холодный майский воздух.

   Хозяин красной коляски был настолько сильно поглощён своим счастьем, что не замечал вокруг себя абсолютно ничего! Прохожим с ворчанием приходилось огибать идущего по самому центру тротуара мужчину и его громоздкую поклажу. Кое-кто из самых ушлых даже не преминул "случайно" кольнуть его в висок спицей раскрытого зонта. Даже ветер, продувавший Назара насквозь так, что зубы безудержно выбивали бешеный чечёточный ритм, когда мужчина шёл вдоль моста, нисколько не уменьшил ни его счастья, ни ширины улыбки. Всё же, человеческой природе присущ этот странный принцип "вопреки". Правда?

   Назар по своей природе всегда был и оставался подверженным меланхолии, только вот в этот раз для её проявления потребовалась более чем весомая причина. Иначе говоря, крутая лестница.

  В доме Назара, как и в ещё нескольких соседних, из историко-архитектурных соображений отсутствовали лифты. Только широкие со старыми витыми перилами лестничные пролёты, змеившиеся правильными четырехугольниками до самого седьмого этажа! Где, собственно, и закончился их и Назара путь. Особенно тяжким и полным танталовых мук он был для последнего.

   Звякнули ключи в связке. В тёмной прихожей раздался металлический грубый лязг и скрежет. Распахнулась входная дверь, и внутрь со скрипом, одышкой, грохотом и восторженным шепотом ввалилось уродливое существо с двумя головами - гигантской и маленькой - угловатым телом и шестью конечностями. Весенняя сырость, холод, приглушенный запах мужского пота и бензина ворвались единой освежающей смесью. Щёлкнул выключатель - существо распалось надвое: осевший от усталости на пол Назар и уже экс-любимица случайных прохожих - красная коляска.

   Блёклый кругляш пропыленной лампы чуть подрагивал от перепадов напряжения. Его сражение с потолочно-угловой темнотой прихожей проходило в одинаковой степени героически и бесполезно. Грязновато-оранжевый свет дрожащими волнами расползался от своего источника над входной дверью, легко прикасался к беспорядочно разбросанным по полу предметам и их неестественно большим уродливым теням, замысловатым кисейным веером украшал потолок. Одной такой несчастной лампочки было явно маловато для такого помещения, как прихожая некогда купеческой, а теперь назаровой квартиры. Но сам хозяин об этом никогда не задумывался. Его вообще редко волновало что-то, находящееся за пределами его собственного "антикварного мирка", запертого в сильно потрепанном временем ларчике одной единственной комнаты.

   Вправо по узкому коридору; мимо вечно распахнутых дверей гостиной. Вперёд. И там, в самом конце, возле кухни, приютилась эта "священная обитель" Назара. За уйму прожитых здесь лет этот маршрут нисколько не изменился. Не менялись и другие его маршруты: путь от дома до работы и обратно, дорога к любимому антикварному магазину и прогулочные городские "тропки". Пожалуй, даже ослепнув, Назар без особого труда мог бы пройти из пункта А в пункт Б и при этом не сбиться с пути. Хотя, если бы подобное произошло, все эти "маршруты", ровно как и его жизнь, резко бы лишились своей привлекательности.

   Лишь события грандиозного или катастрофического масштаба имели право на безнаказанное вторжение в точно выверенный механизм жизни Назара. Являлись они всегда без приглашения и неожиданно, как "любимые родственнички" в ранний час воскресного утра.

   Граммофон с самой первой секунды приобретения примкнул к разряду "событий грандиозных".

   Его хозяин с новыми силами и освеженным недолгим отдыхом оптимизмом хаотичными зигзагами двинулся вглубь квартиры. По пути он широко распахивал двери и включал в комнатах свет, который пробивал себе путь намного увереннее своего тусклого собрата в прихожей. Эти странные манипуляции, вкупе с напеваемой вслух простенькой мелодией и преувеличенно грациозными движениями неуклюжего тела, были своего рода прелюдией. Назар готовил квартиру к предстоящему балу.

   Золотистый свет затопил всё доступное ему пространство, многократно отразившись от натертого до блеска старинного паркета и огромных зеркал в массивных рамах. В приоткрытое окно гостиной проникал легчайший, напоенный нежными запахами весны ветерок. Всё вокруг словно ожило от многолетнего сна, едва заметно зашевелилось, задышало... И, хотя свет энергосберегающих ламп не был таким уж золотистым, а паркет давно превратился в полуистлевшие вытертые десятками ног доски, Назар видел всё вокруг именно таким, картинно красивым. Его воображение щедро разбрасывало (порой совершенно незаслуженно) на окружающие предметы самые лестные для них эпитеты, метафоры и прочие средства выразительности, конечном счёте он и сам поверил во все эти "золотистые потопы" и "нежные запахи весны". Так что будет лучше на некоторое время водрузить на нос розовые очки. В противном случае, "бал" может так и остаться незамеченным.

   ...Беспокойными волнами на шелковой ткани тюля первый "гость" - ветер - обозначил своё присутствие. Тихо скрипнули половицы в прихожей под ногами призрачных мужчин и женщин. Подобный огромному цветку дикого вьюнка на журнальном столике установился граммофон. Впервые за долгое время его бледно-лиловой эмали коснулся не болезненно бледный свет лампы в полуподвальном помещении, а домашний и тёплый свет люстры. Раздался сухой песчаный шорох: игла граммофона коснулась остриём чёрной поверхности пластинки. Секундная тишина и...Приглушенная мелодия тонким ручейком полилась из тёмных недр "цветка". Сначала бесконечно далёкая, с трудом продирающаяся сквозь толщу времени, а затем всё более и более уверенная.

    Бал начался. Призраки и тени давно ушедшего сословия богатства и роскоши, повинуясь звукам венского вальса, закружились по залу в невидимом танце. Всё вокруг наполнилось движением! В порыве какого-то безумного упоения Назар присоединился к танцующим. Его партнерша: лёгкое и грациозное видение с угольно-чёрными глазами - бесшумно скользила по глянцевитому паркету. "Никто не понимает меня так, как она..." - печально подумал Назар. Видение улыбнулось.

   Менялись композиции и пластинки, бал продолжался. Назар, всё ещё поглощенный своей обворожительной дамой, живо вообразил себе звон фужеров и весёлый отзвук светских разговоров, запах дорогих вин и крепкого табака, мужского одеколона и женских духов. Хозяин призрачного бала всем сердцем был уверен, что когда-то всё это было одной из прекраснейших и неотъемлемых частей жизни старых владельцев этой квартиры, и одно лишь осознание этой поразительной близости приводило его в самый настоящий экстаз. К счастью, в это время рядом не было никого способного развенчать эти блестяще выстроенные воздушные замки: Людочка ещё поднималась по лестнице...

   Как ни странно, Назар был женат. И брак этот едва ли хоть кто-то из супругов мог назвать счастливым. Почему? Что ж, на этот вопрос лучше всего ответит именно Людочка, поднимающаяся на седьмой этаж с огромными дорожными сумками...

   "НАЗАР!" - похожий на вопль раненного лося крик пронзил дом до самого основания. Призраки и всё созданное ими очарование в ужасе бросились прочь: голос взбешенной супруги раз и навсегда сбил розовые очки с тонкой переносицы Назара. Реальность серым всесокрушающим ударом под зад встретила хозяина так неожиданно оборвавшегося бала. Ничего не понимающий взгляд блуждал по комнате в поисках чего-то.

   В прихожей с грохотом на пол рухнули сумки. Хлопнула дверь. Раздались шаги. Быстрые, тяжелые, неизбежно приближающиеся.

    Но, вопреки ожиданиям, слух Людочки нисколько не ухудшился - услышанная цифра немедленно отразилась на её лице выражением абсолютного шока. Минутное оцепенение и взрыв! До сих пор их дом ещё не слышал ничего подобного. За стенкой заплакал младенец, этажом выше яростно залаял пёс. "Опять Людочка", - тяжело вздохнули услышавшие всю эту непередаваемую какофонию звуков соседи. Все они единодушно сочувствовали этой боевой во всех отношениях женщине, "донимаемой мужем-идиотом".

    Буря, сопровождаемая затихающими аккордами очередной незамысловатой мелодии, стремительно проследовала в гостиную, грозя смести всё, что неосторожно попадётся ей на пути. И этим "всем" оказался не кто иной, как Назар.

    Мужчина боялся своей жены до икорной дрожи! Из-за разницы ли в габаритах, или из-за взрывоопасного характера, или того и другого вместе взятого. Но, в любом случае, при первых же признаках приближающегося шторма внутри у Назара неизменно срабатывал механизм улитки: всё его естество стремилось занять как можно меньше места, спрятаться в "панцирь" и замереть. Но только загвоздка состояла в том, что никакого панциря на самом деле не было, и громы с молниями (порой и с настоящим градом) неизменно обрушивались прямо на подставленную голову.

    Максимально расширенными глазами Назар ловил каждое движение своей супруги. Липкий холодный пот покрыл всё его тело. Мозг весь обратился в генеральный штаб "по продумыванию отступления в сложившейся ситуации", но пока, кроме как в окно, отступать было некуда: Людочка предусмотрительно заняла позицию возле распахнутой двери и медленно продвигалась внутрь, постепенно увеличивая количество децибел и мата в своей тираде. Немного косолапая походка, по-мужски широкие плечи и упертые в бока сильные руки придавали ей сходство со свирепой медведицей сибирских лесов. Собственно, с этой представительницей фауны у Людочки, кроме фигуры, было схожим ещё и происхождение: далекая сибирская глушь... Так что шансов сбежать через дверь у Назара совершенно не оставалось.

    Виновник всего этого без какого бы то ни было зазрения несуществующей совести выплеснул целую бутылку масла в разгорающийся огонь: пластинку заело. Соломинка, которой маленький ребёнок проткнул мягкое тельце слизняка - именно такое впечатление произвела эта неожиданная смена обстановки на Назара. Две пары глаз: пылающие яростью - Людочки - и две пары лихорадочно сияющих - Назара - одновременно метнулись к граммофону. Сибирячка замолчала. Откуда-то из глубин её измученного вагонной жарой мозга подобно спруту выползала свинцовая тяжесть. Её щупальца опутали тело тяжелым коконом. Не выдержав такого внезапного привеска, Людочка слегка покачнулась и, чтобы удержаться на ногах, сделала резкий шаг вперёд. Назар в испуге за своё новое приобретение бросился к граммофону, судорожным движением поднял иглу.

  -  Л-Л-Людмила, - Назар раскинул в стороны дрожащие руки, стараясь закрыть проигрыватель своим телом, - пожалуйста, не надо!
  -  Что? - мысли с трудом пробивались сквозь пелену боли. - Унеси эту хреновину отсюда, пока я её не разбила!

    Обрадованный этим неожиданным актом милосердия, Назар схватил в охапку огромный аппарат и потащил к выходу из комнаты - Людочка к тому времени уже успела сменить позицию и расположиться в центре гостиной. Головная боль усиливалась.

    С высокого потолка с тихим шорохом осыпалась штукатурка. В одно мгновение в коридоре воцарился полумрак. Из впалой груди Назара вырвался полузадушенный истеричный всхлип. В опустевшей от страха голове всё ещё гремело эхо прошедшей бури. Взгляд остекленевших глаз бесцельно сверлил пространство между двумя дверными ручками. За дверью что-то упало и, судя по звуку, разбилось. Раздался новый залп нецензурных ругательств.

    Но граммофон был спасен. Назар шаркающей походкой преодолел расстояние от гостиной до своей комнаты, где уставшие от всех физических упражнений руки окончательно взбунтовались против своего хозяина, и, в конце концов, виновник "торжества" устроился на полу возле приготовленного специально для него старинного лакированного столика тёмного дерева.

    Комната Назара, она же "священная обитель" представляла собой огромных размеров комнату, заполненную почти до самого потолка (а это без малого почти четыре метра) всевозможным "древним дерьмом", как называла эти вещи Людочка. Как, собственно, и всегда это определение было дано с истинно ворошиловской меткостью: едва ли среди бесконечного нагромождения стульев с вытертыми сотнями задов сидениями, журнальных столиков с раскрошившимся лаком, репродукций картин, изображавших нечто совершенно невообразимое, и ещё сотни более мелких вещиц, можно было найти подлинный антиквариат. Таковыми являлись новоприобретенный "житель" свалки, небольшой кованый сундучок работы неизвестного русского мастера предположительно конца пятнадцатого века, маленькое зеркальце ручной работы, принадлежавшее некогда одной из знатных испанских синьор, мрачная церемониальная маска истребленного колонистами африканского племени и тяжелый медный подсвечник. Но, к вящему огорчению для истинного антиквара, все эти вещи, за исключением граммофона, были затеряны среди остального хлама, и едва ли могли быть отысканы.

    Самого хозяина это нисколько не печалило. Для него ценна была всякая находившаяся в комнате вещица, и та связь с историей, которую она в себе несет, даже если этой связи вовсе нет, и никогда не было. Во всяком случае, этот злополучный любитель старины всегда был "обманываться рад", а знакомый с причудами своего клиента владелец антикварной лавки всегда был готов ему в этом помогать.

    Назар робко примостился на жесткой софе и по привычке взял в руки книгу. Раскрыв её где-то на середине, он заложил её ладонью и неуверенно всмотрелся в темноту коридора за распахнутой настежь дверью. Её, как, собственно и все остальные, он никогда не закрывал, по крайней мере, сам...

    Закрытые двери вызывали у Назара чувство безотчетного ужаса куда более сильное, нежели страх перед женой. Будь его воля, все двери в квартире были бы всегда зазывно распахнуты. Но после того, как особо предприимчивые люди воспользовались этой "гостеприимностью" хозяина, Людочка в конце концов накрепко вдолбила нерадивому мужу в голову, что входная дверь просто обязана всегда находиться в закрытом состоянии и никак иначе.

    "Дверь!..." - мысль тяжким комком выползла из вязкой смолы головной боли. Людочка, погруженная в некое подобие транса, на одной лишь силе воли попыталась "погрузиться" в привычный поток домашних обязанностей. Безуспешно. "Поток" то и дело выталкивал её грузное тело. Что-то мешало женщине, выводило из привычной колеи, делало все привычные действия такими сложно выполнимыми, а все совершаемые действия - неуклюжими и по-детски неловкими. Сумки и пакеты путались под ногами, самые обычные предметы вдруг становились свинцово тяжелыми и выпадали из рук, вещи вдруг необъяснимым образом пропадали, словно за женщиной по пятам следовал домовой с врожденной клептоманией. Последней каплей стал разбитый графин. Громкое "бумц", пузатый стеклянный сосуд треснул, и вода прозрачной амёбой растеклась по полу. Назар вздрогнул и выронил из рук книгу: всё это время он воображал, будто бы все изменения в поведении супруги вызваны гневом и ценой граммофона. Но, как и всегда, он оказался не прав. Жалобно проскрипели половицы под ногами, облаченными в тапочки сорокового размера. Подобно плывущему во мраке арктической ночи айсбергу Людочка проследовала по коридору и с тяжким вздохом рухнула на кровать в своей спальне. Головная боль всё усиливалась, затмевая практично настроенный разум безумными образами: ходящий волнами пол, бесконечно растущая комната, злобно ухмыляющееся из своего угла трюмо - один из немногих подарков Назара - и втягивающая всех и вся воронка граммофона. " Сукин ты сын! Пятьдесят тысяч!" - в этой мысли боль достигла своего пика, пронзила голову насквозь и вышла где-то в районе затылка вместе с людочкиным сознанием. В квартире воцарилась тишина. Мертвая. Болезненно пыльная. Только будильник, самый во всех смыслах, молодой обитатель квартиры с подростковым равнодушием продолжал своё громкое "так-так-так", сопровождаемое поминутным мерцанием цифрового экрана. Бездушный механизм ещё не знал, что значит это молчание. Не знал и сам Назар. Только стены, повидавшие немало на своём веку, всё поняли. Людочка отошла в мир иной.

    Иногда, когда где-то умирает человек, вокруг него, как мох вокруг камня, вырастает особенная тишина. Так же было и с Людочкой. С той самой минуты, как развившаяся гематома головного мозга окончательно разрешилась обильным кровоизлиянием, за которым последовала почти мгновенная смерть, и до того момента, как изрядно заплывшее лишним жиром тело было помещено в гроб.

    Звуки покинули дом. Не плакали маленькие дети, молчали собаки, даже вечно тявкающая болонка с третьего этажа, и та лишь изредка поскуливала, не решаясь на большее. Шаги обитателей и их гостей в тишине парадной отдавались гулким эхом, словно в склепе, тревожимом ненужными посетителями.

    Назар не выходил из квартиры все три дня перед похоронами. Он никак не мог понять, что же произошло тогда вечером, когда его благоверная вдруг замолчала и больше с тех пор не издала ни звука. Не мог понять, почему на следующее утро дверь в её комнату всё так же оставалась плотно закрытой, почему на полу кухни была огромная лужа и почему Людмила не отвечала на звонки своего телефона. Назар весь день слышал, как тот назойливо пищал там внутри. "Она на меня злится и не хочет впускать", - думал он, всякий раз проходя мимо неприступного холодного айсберга закрытой двери. Через день приехал сын. Назар не видел его прибытия и даже не вышел навстречу, когда быстрые шаги и тяжёлый запах мужского одеколона и дорожной пыли возвестили о прибытии гостя.

    Он слышал, как взвизгнули старые дверные петли, как скрипнула половица у порога комнаты, как его сын быстро что-то говорил, а затем...Тишина. Опять, опять и опять! Тяжёлая и липкая, как кипящая смола. Жгущая нутро и вымораживающая одновременно. Скованный ею, Назар неподвижно сидел, держа в руках книгу, которую собирался прочитать до того, как приехал его сын. Хозяин злополучного граммофона ждал развязки: грома и молний; всеразрушающей бури, да чего угодно! Чего угодно, способного вернуть жизнь в прежнее ненавистное, но привычное русло. Уродливые настенные часы с маятником отсчитали семнадцать минут - в комнате Людочки раздался сухой кашель Алексея, а затем - его севший голос: "Мама умерла". Назар ему не поверил.

    На третий день выглянуло солнце. О! Назар прекрасно знал, как его жена любила такую погоду. В это время она зачастую бывала в хорошем настроении и почти всегда уходила из дома на длительную пешую прогулку с кем-нибудь из подруг. В такие дни она "случайно" забывала закрыть за собой входную дверь, и какое это было счастье! Иначе всё было в этот раз: дом с самого раннего утра был полон людей, Людочка лежала в гробу на столе в своей собственной комнате. Всё вокруг казалось чьей-то дурацкой шуткой или издевкой. Чёрные цвета вокруг, заплаканные скорбные физиономии родственников и друзей, большую часть которых Назар видел впервые, сам гротескно большой гроб, обложенный дешёвыми искусственными цветами и венками. Но особенно "не натурально" смотрелась сама усопшая. Она была...такая же, как и всегда, разве что лицо её казалось чересчур спокойным для спящей. А так, всё те же заплывшие крупные черты лица, волевой подбородок, густые волосы, убранные в тугую косу, по-мужски мощные руки и крупное грузное тело. "Она живая, зачем всё это?" - искренне удивился Назар, когда во время отпевания солнечный зайчик скользнул по лицу его жены - на минуту мужчине показалось, что она слегка поморщилась. Его отвели в сторону и долго успокаивали. Но Назар снова задал этот вопрос, и ему дали выпить что-то горькое и очень вонючее - по телу разлилась приятная усталость и мысли в голове покрылись густым туманом. Затем мужчину куда-то долго вели, толкали, запихивали в тесные, почти лишенные воздуха помещения, он вяло сопротивлялся и без конца повторял один и тот же вопрос: "Она живая, зачем?"

   "Люда тебя презирала и ненавидела, тряпка! - чей-то прерывистый яростный с присвистом шёпотом пробился сквозь туман и тупой иглой вонзился Назару в мозг. - Радуешься теперь, что её не стало?! Неблагодарная тварь!"

    Говоривший плечом толкнул Назара в грудь так, что тот чуть не свалился с ног, и тот только сейчас обнаружил, что стоит на кладбище возле уже заколоченного гроба, окруженный толпой скорбящих. Мужчину вдруг охватило странное равнодушие, вероятно отчасти вызванное той неприятно пахнущей жидкостью, что в него влили несколькими часами ранее." Ты ненавидела меня всю жизнь. Теперь ты навсегда можешь закрыть за собой дверь и никогда не покидать своего жилища", - думал вдовец, неотрывно наблюдая за весело блестящей на солнце крышкой гроба до тех пор, пока усердно работавшие могильщики не засыпали её землёй. Всё закончилось вечером после поминок, казавшихся бесконечной пыткой любому, кто действительно скорбел по преждевременно умершей Людмиле, тогда, наконец, Назар нетвердой походкой вошёл в свою обитель, залитую лишь тёмно-оранжевым закатным светом, обессиленный упал на диван и тут же забылся тревожным сном.

    Мужчину знобило, периодически он вздрагивал и чуть слышно вскрикивал, словно видел кошмар. Таким, беззащитным и жалким его увидел Алексей, когда в тот же вечер он вошёл в захламленную обитель своего отца. Он нашарил рукой выключатель, щёлкнул им и под потолком вспыхнул единственный источник света - старая лампа с единственным пропыленным насквозь плафоном. Гость осмотрелся вокруг. Всё так, как было раньше, лишь добавилось несколько новых вещей и исчезли все розетки и настольная лампа с огромным тканевым абажуром. Несколько лет назад Людочка собственноручно переставила её в гостиную.

    Разбуженный ярким электрическим светом Назар подобно потревоженной сове удивленно вращал головой и яростно моргал до тех пор, пока не увидел стоящего у дверей сына.

    Он немного помолчал, а затем продолжил, уже глядя отцу в глаза:

    Но было уже поздно - резко хлопнула входная дверь, его сын ушёл.

    И разошлась по швам эта особенная тишина. Беззвучно упала на землю обрывками траурной накидки, наброшенной на время на весь дом. Всё снова стало как прежде. Назар остался один в своей комнате. Людочка...Она тоже осталась одна за запертой дверью. Как и всегда, впрочем.

    Назар бросился следом за сыном, в несколько прыжков преодолел тёмный коридор, в очередной раз, поворачивая в прихожую, задел бедром обувницу, торопливо щёлкнул в темноте выключателем, но не успел вовремя остановиться и грудью налетел на непроницаемо-чёрный прямоугольник железной двери. " Дверь. Он захлопнул её. Закрыл и..." - он всё ещё стоял неподвижно возле дивана в своей комнате. Весь этот выученный наизусть путь проделал лишь взбудораженный разум, тогда как тело осталось стоять там, где бросил его хозяин. "Закрыл и..." - слова сухими листьями срывались с губ и опадали на пол. Увядшие и уже никому не нужные. Лишённые окончания и смысла слова.

    Он стоял, пока дрожь в уставших за день коленках не подкосила его ноги. Назар сидел на краю дивана, уронив по бокам руки и, до рези в глазах, всматриваясь в темноту коридора. Там была жизнь, а, если даже и не было, то она вот-вот должна была дать о себе знать. Ведь он, хозяин квартиры, так привык к Ней. К Её присутствию, Её шагам, дыханию, грубоватому голосу...Ночью голод выгнал Назара из комнаты.

    Крадучись, словно вор, он пробрался на кухню, куда с трудом, но, всё же, проникал свет от уличного фонаря. В углу, на жёсткой деревянной скамье кто-то сидел. "Я-я-я только воды попить, - в испуге пролепетал Назар, тщетно пытаясь рукой нашарить пузатый графин с водой, - не могу найти..." В темноте ему показалось, что фигура чуть подвинулась, словно собираясь подняться. Сердце мужчины с гулом ухнуло куда-то на пол. Зашуршали старые газеты, сложенные на подоконнике, от окна потянуло сыростью и холодом, взметнулась вверх лёгкая занавеска. " Спокойной ночи!" - срывающимся в фальцет голосом выкрикнул Назар и в два прыжка оказался в коридоре. Позади него с грохотом захлопнулась дверь.

    Он не помнил, как оказался у себя в комнате дрожащий от страха и холода, как рухнул на свой диван и свернулся калачиком, обхватив обеими руками голову. Всё кружилось и путалось, остатки разума поддавались центробежной силе и стремительно распадались на спорящие друг с другом части. "Она там...Нет, я видел гроб!...Это был розыгрыш...Людмила не стала бы...Она снова не хочет меня видеть...Она меня ненавидит..." - мысли, ничем, кроме всевозрастающего страха, не связанные друг с другом роились в тесноте черепной коробки с явным намерением вырваться оттуда на свет. Назар изо всех сил стиснул дрожащие челюсти и сжал голову между колен, словно боясь, что она может не выдержать всего этого и разорваться на части. В ушах стоял шум. Воображение, подкрепленное искалеченным разумом, вырисовывало до боли знакомые картинки: вот бесконечно убегающие вверх прямоугольники лестничных пролетов, холодные и безразличные пирамиды майя без выхода и входа, отполированная крышка гроба на дне самой глубокой в мире могилы, двери...Сотни и тысячи дверей. Больших, средних и маленьких. Разных форм и цветов. Двери. Нескончаемая вереница...Последней пришла темнота. Но не такая, какая обычно бывает ночью, а особенная багряно-красная, мягкая как кровавое месиво. Исчез воздух, осталась только она, густая и удушливая. Назар хотел закричать, но темнота липким комом забила горло. Воздух раздирал грудную клетку. Перед глазами поплыли красные круги. Раздался выстрел. Мужчина в ужасе рванулся вверх - наваждение исчезло. Холодный липкий пот градом катился с него. Словно выброшенная на берег рыба Назар яростно глотал ртом драгоценный воздух. "В меня стреляли?" - рассеянно пробормотал мужчина, озираясь вокруг в поисках неизвестного стрелка. Но в комнате никого, кроме него, не было, да и быть не могло, так же, как не было и самого выстрела. В скором времени Назар понял, что произошло - дверь в его комнату захлопнулась.

    О, боги! Лучше бы это был выстрел! Один единственный, но верный. В грудь или в голову навылет - раз и навсегда...

   Назар верил в жизнь после смерти, и всей своей, пусть донельзя слабой, но душой надеялся получить там местечко под солнцем или любым другим доступным светилом. Однако же, отправляться туда он не особо спешил. Привычка и почти заглохшее в сорняках разума критическое мышление с неослабевающей цепкостью хватались за это его существование, бросая "якоря" в виде дорогого сердцу мужчины старья. Кроме того, теперь, наконец, сбылась его самая сокровенная мечта - он остался один в "обители", вольный распоряжаться своими вещами так, как ему заблагорассудится, и никто теперь уж точно не побеспокоит безраздельного хозяина квартиры.

   Но нет, нет! Всё совсем не так. Назар поднялся на ноги - что-то твердое ткнулось острым углом в ступню. Всё тот же злополучный сборник стихотворений: изумрудно-зелёный переплет, чёрные буквы с вензелями, ободранный уголочек и едва заметный сгиб на переплете. " Не может быть. Так не может быть!" - он кричал, но из пересохшего горла выходили только натужные хрипы, бросался к двери, но каждый раз невидимая резиновая стена отбрасывала затворника назад вглубь комнаты. И каждый раз мерзкий скрипучий голос в голове ехидно хихикал: "Людочка запретила тебе выходить из комнаты, тупой ты ушлепок! Не мешай ей. Ты не должен её беспокоить".

    Обессилев, Назар окончательно бросил все свои попытки штурмом взять дверь и устроился как можно дальше от неё - на подоконнике между двумя чудовищно разросшимися кактусами.

    Из приоткрытой форточки тянуло холодом, с улицы доносился приглушенный шум автомобильных дорог, изредка эхо дворов-колодцев доносило до верхних этажей звонкое цоканье женских каблуков или быстрое шлепанье плоских подошв детских ботиночек по сырому асфальту. Жизнь продолжалась. И Назар успокоился. Людмила вот-вот должна была открыть дверь, нужно только подождать. Конечно, это будет дольше, чем обычно, но и его вина на этот раз в разы больше. Пожалуй, следовало взять граммофон в рассрочку...

    Он даже как-то повеселел. Распахнулись шторы на окнах (всего их в комнате Назара было два), скомканная постель исчезла в недрах дивана, уступив место подушкам, из шкафа вышел на свет медный канделябр и занял почётное место на журнальном столике. Отряхнув с себя клочья пушистой пыли, распахнулся небольшой кованый сундучок. После непродолжительных поисков Назар извлек из него две свечи и увенчал ими канделябр. Там же к своему удивлению мужчина обнаружил пластинку. От старости название на ней стёрлось. Что-то шевельнулось в голове у Назара, какое-то неприятное ощущение, догадка. Он будто брал в руки драгоценную шкатулку, в которой злобный факир спрятал ядовитых змей и скорпионов. Без следа испарилась болезненная веселость, на расшатанные прошедшей ночью нервы обрушилось нечто тяжелое, гнетущее. Это уже не было просто чувством, это превратилось в нечто почти такое же физически ощутимое, как атмосферное давление. Расчлененный разум, а точнее его куски, давал о себе знать новыми, ещё более смелыми выкриками и командами. Его собственное "Я" в страхе терялось среди творившегося хаоса. "Дверь не откроется! Дверь не откроется!" - вооружившись этой мыслью, словно укротитель бичом, Назар на короткое время смог напугать гнездившихся в темных закоулках разума чудовищ, порожденных им самим. Этого как раз хватило на то, чтобы вытащить пластинку, завести граммофон и, подхватив с пола сборник, броситься на диван. Заиграла "Симфония 7" Шостаковича. Назар провалился во тьму...

    И снова те же картинки. Бесконечная пирамида и там, на самом верху в своем каменном проклятом саркофаге заперт ещё живой мертвец. Он, обезумев мечется на своем ложе, на губах выступила пена. Он пытается разбить себе голову о подлокотник. "Дурак!" - смеется Назар, и мертвец кривит рот и повторяет. Могила и гроб. Назар ощущает его духоту и тесноту, ему становится плохо, но здесь его не задерживают. Это чужая могила и чужой гроб. Двери. Теперь он узнавал их - каждую когда-то закрывали или захлопывали перед ним. Вот обклеенная обоями деревянная дверь, за которой находится его мать. Она злится, её старший сын (брат Назара) первый раз сбежал из дома. Вот обшарпанная входная дверь, за ней - первая возлюбленная Назара. Мужчина не помнил её имени. Вот изрезанная с выпущенной наружу рыжей начинкой дверь, за ней - старший брат. Он пьян и не хочет его видеть. Вот знакомая до боли белая двустворчатая дверь возвышается над ним подобно арктическому айсбергу. За ней Людочка. Было ещё множество других дверей и людей, он помнил все и всех.

    Багровая темнота подступила незаметно. " Я уже видел это, я знаю это, - подумал Назар. - Я только должен вспомнить..." Но вспоминать было нечего: всё вокруг и было воспоминанием. Липким кровавым воспоминанием. Чтобы выбраться нужно было только... Внезапный пронзительный крик, черные щупальца спрута обвили ноги, мужчина начал тонуть. Он закричал - горло снова забило студенистое вещество. Назар боролся, призывая на помощь всех чудовищ, порожденных его разумом, но они хранили молчание. Ведь Назара затягивал первозданный ужас. Источник всех его кошмаров скрывался там, в черно-красном мраке.

    В легких разлилось раскаленное железо, перед глазами разорвались красные круги. "Всё", - Назар весь обмяк и потерял сознание. Хотя, мог ли он потерять то, что уже давно было растерзано разодранным на части разумом?

    Стихли последние аккорды симфонии.