Нас, кстати, всегда было двое. Не то, чтобы так было нужно, но так уж случилось. Хотя, если подумать... припомнить...
Нельзя пить абсент в Праге. Нельзя. Он весь уже выпит задолго до нас. Выпит, использован, выжжен, забыт. Потому и у Ван Гога все краски давно на месте. Похоже, что слишком давно. Потому и колбасимся мы на зелёненькое - послевкусием, вторичным поиском, сладкой первой каплей нового тысячелетия. Потому и бежим, подхватив юбки, туда, на самый верх, чтобы заглянуть в глаза, плоские, как холодный пот по утру, чтобы понять, что такое - не любить.
Нельзя ходить по Праге на каблуках. Глупо и безнадежно. Шанса нет догнаться и догнать. Можно соскользнуть с крючка Святого Витта, можно отбить стакатто вполне приличного качества на скользкой шахматной доске между Кафкой и глупостями завтрашнего дня - но не более. Только свернешь направо-налево, и тут как тут все гномы, - давно знакомые, легко забытые, - скок-поскок и уже ни малейшего шанса вывернуться, спастись от холодных вод Влтавы. Коленки сводит судорогой, а в животе ёжики резвятся - через мост не пересочишь, от себя не убежишь.
А что, если сахар уже мокрый? Что, если весь день шел дождь, а мой зонтик подарен Олле-Лукойе? Что, если спички отсырели, а огниво заложено давно? Что с того, что подковками искры из мостовой мечталось выбить, коль всё, что хотелось и моглось ты выкурил в свою Кохибу? Что толку вытягиваться в струнку, пытаясь выпрямить и время, и пространство, если давно наш глобус ты расклепал уже на билет в один конец? И если Спартак проиграл Спарте на мутной зелени экрана - то в том нет моей вины.
Он так славно мне улыбнулся, тот пёс у порога. Влажно согрел меня своим шершавым, неровным дыханием, развернул в нужном направлении и заставил забыть, что окно запотело, а роуминга нет. Я спряталась среди таких же как мы, неприкаянных странников вокруг да около, пристроилась по центру нападения, подставила глаза под струйки ласкового света и наплевать, что поезд уже давно ушел в неясном направлении. Между нами был лишь полированный кругляш с отметинами от многих расплесканных судеб да твой стакан, расклешенный как юбка-годе. Бармен махнул было мне рукой, призывая забыть всё к чертям собачим, разрезвиться-разгуляться уже - всем на диво, тебе-ему на заглядение, но вовремя понял - не судьба.
Я раскрошила украденный по случаю кренделёк для стайки возможных голубей. Маковых муравьёв ссыпала в ладошку и слизнула, аккуратно и решительно, так, чтобы ни один не скрылся, не спрятался в расщелинке между линией любви и линией жизни без тебя. Обмакнула палец в зелёные чернила и начерила свой ответ на так и не сделанное предложение. Мама говорит, что полынь хороша от моли. И я ей почему-то верю. Мой рыжий моль с удовольствием растворился в сладкой влажной траве, добровольно покинув меня, освободив от пут нашей небрежной связи. А что там уж случится - блондинка или брюнетка, это уже и не важно, потому что, как и договаривались, теперь мой черед побриться наголо и взойти ясным солнышком совсем уже другого дня. И если никто не будет возражать, я всё же продолжу свой временно отложенный роман с моим потерянным раем, с моим шотландским золотом, с терпкой влагой текучего янтаря, расфасованной с удобным изгибом так, чтобы уютно дружилось всегда и везде, независимо от времени суток, времени года, формы одежды. Уж он-то, благородный резвый скакун, мне не изменяет, доколь мои уе при мне, и, видимо, это - любовь.
А что до тебя, мой всегда сидящий напротив, так я и сама удивляюсь, почему ты снова так долго, - слишком долго, - и упорно стремишься быть чьим-то презент континиус. Ведь ничто так не старит мужчину как перерыв между рюмками.