Вечером, когда спал зной, я прибыл зайцем в вагоне электрички, пропахшем помидорами, в маленький приморский городок, спустился следом за толстой красношеей теткой (наверняка, гипертоничкой), от которой исходил резкий запах пота, прошел на платформу и стал, щурясь от закатного света, глядя на горизонт. Тетка стояла неподалеку от меня и обмахивалась газетным листом. Мимо прошла толпа, и унесла с собой замечательный образ гипертонички - когда вновь стало видно место, где она стояла, я никого не нашел. Не став ее искать, чтобы не нарушать космической гармонии, я ленивым взглядом осмотрелся, сунув руки в карманы джинсов. В карманах, к сожалению, ничего нового я не обнаружил, только сто шестьдесят рублей, не считая мелочи, да пачку сигарет - на сегодняшний день все еще было не так уж страшно, но за завтрашний, как обычно, я поручиться не мог. Что касается багажа, то документы, билеты и дорожная сумка остались в камере хранения ќ- я собирался возвращаться по поручению матери во Владивосток, где не был уже два года, но передумал в последний момент и запрыгнул в электричку. Меня ждали совсем в другом месте - я должен был встретиться с друзьями на рок-фестивале, а неожиданный звонок матери прервал все мои планы. Но я верил, что безотлагательных дел не бывает, в то время как фестиваль будет всего четыре дня. Неисповедимыми железнодорожными путями меня занесло в некую обшарпанную архитектурную дыру. "Электропоезд Љ..." "отошел от пути" (я всегда отмечал, как нехорошо звучит это "отошел") и помчался дальше, громыхая железом.
Я не знал, что этот городок и отдельное его сооружение надолго останется источником некоего слабо осознаваемого волнительного вдохновения на последующую жизнь, окунающего в зудящий душу творческий порыв со щемлением сердца и всей причитающейся неописуемо сложным чувствам чушью. В электричке я нашел оставленным невольным буккроссером на скамье засаленный томик Уитмена, так что я вру, что со мной по выходу не было никакого багажа. Но все равно - самое ценное у меня, как и у того писателя (мне рассказывала об этом моя то ли последняя, то ли предыдущая девушка), всегда было с собой, и оно не поддавалось таможенной описи. Я всегда стремился не обременять себя ни вещью, ни человеком. Нужно снять как можно больше покровов с жизни и нашей сущности, которые мы окутали нелепыми предрассудками, считал я; я ценил первозданное, то есть свободу. Пусть на практике все и могло выглядеть не так красиво, но поспорить я мог, преуспев в искусстве спора. В конце концов, что такое "приличие"? Не еще ли один покров, которым испуганный человек накрыл бесстыдную, якобы, наготу природу?
На пристани я был один, порывы ветра лохматили прическу, и волны бились о молы. Солнце еще садилось, и на фоне заката я ясно разглядел маяк, стоящий далеко, на другом конце города. Маяки я видывал и раньше, но он возник именно тогда, когда я думал, что нужно бы искать ночлег. Я стоял и несколько минут смотрел на горизонт, на стоящий на каменном острове маяк. И чувствовал в этой картинке какую-то фальшь, несуразицу. Чем-то он кольнул мое сознание, и я, хмурясь, а не щурясь от солнца, смотрел на далекое сооружение. Так волной ворочается в черепной коробке феномен уже виденного и колыхающий сознание, совпав с реальной деталью, забытый накануне сон.
В одном из таких снов я видел, как плавятся и текут мне под ноги все домашние зеркала. Это было в детстве; проснувшись, я плакал и ничего не мог объяснить матери, а потом еще некоторое время побаивался зеркал. А сейчас я стоял с коричневой бутылкой и равнодушно глядел на подобную картину - на плавленые зеркала, в которых завязли, как мухи в меду, опрокинутые облака и оранжево-желтые огоньки города. Свет маяка выхватывал из темноты веревочную лестницу, провисшую над скалами. Вся картинка была охвачена готическим ликованием и выдержана в соответствующих мрачно-романтических тонах. Я хорошо мог представить, как эта местность выглядит, залитая лунным светом, почти видел эти посеребренные волны. Мне даже, когда я смотрел на маяк, вспомнилась картинка из книги, которую я читал примерно в период того сна. Кажется, то был замок Людоеда.
Светоносное око равнодушно оглядывало свои владения, простирающиеся до горизонта, где терялся в водно-небесной пучине его прозрачный луч. Под ногами шумела и рокотала опасная высота. Я поставил бутылку, сел на камень перед обрывом и закурил, слушая, как поскрипывает на ветру мост: "Скры... скры... скры..." И никак не мог договорить, хотя я старался понять, что такое важное, какой секрет он от меня скрывает. Не то от волнения, не то от холода кожа покрылась гусиной кожицей. Я стоял у обрыва, над скалами протянулась мостовая дуга, соединяющая обрыв со скалистым островком маяка. Я бросил бычок в далекую невидимую воду и встал. Бросало в дрожь, и зуб находил на зуб.
Ступив на мост, я сразу испугался - таким он был хлипким. Противно заскрипев еще сильнее, он покачивал меня над черной матово блестящей жижей.
"Мать честная! Я спятил!" - пронеслось в сознании.
Я обернулся, сглотнул и продолжил путь, отворачиваясь от бьющего в глаза света маяка, меня обдувал холодный и сырой ветер. Я шел; забиралась все выше серая дылда маяка; в окне домика смотрителя горел тусклый свет. Ни на чем я висел ни над чем - расстояние до волн равнялось примерно расстоянию до облаков, и чувство реальности происходящего стало меня покидать, мне стало казаться, что упади я сейчас, не умру - проснусь. С разогнавшимся сердцем я добрался до площадки и увидел путь между скал. Оказалось, этот скалистый островок соединяет с островком маяка скалистая насыпь. Сам островок-то был ровным. Я осмотрелся, подумав, что есть во всем этом какая-то несуразица. Меня посетила мысль, что этот маяк уже давно не используется, и только свет из домика внушало какую-то уверенность, что я не попал в заброшенное место. Я глядел на этот огонек, как глядит на горящую в беседке лампу обреченная ночная бабочка, и было в нем что-то от притворного равнодушия хищника. Я чувствовал себя очень усталым, я почти вырубался на ходу, а на работе мозга уже сказывались бессонные сутки и бутылка пива, эффект от которой ранее остался бы незамеченным. Все-таки, пиво попало не на благодатную почву.
Я дошел до между скал до насыпи, поднялся по ней, перешел на другой остров и добрался наконец до домика. Разбуженные камни разбегались под ногами и что-то болтали на своем языке, оповещая о присутствии чужака, но тут же замолкали вновь. Стук в дверь вышел каким-то очень необычным, негармонирующим с симфонией природы, удивился и я, и окружающее меня, как-то застыв, будто внемля непривычному звуку; но потом опять завыл ветер, донося до меня мельчайшие частицы влаги.
Мне открыл пожилой мужчина, но первой я увидел выбегающую ко мне тень. Мне даже показалось, что это мелкая собачка, вроде фокстерьера. Затем я поднял глаза и увидел равнодушный, даже какой-то тупой взгляд, идущий сквозь меня, а точнее, вообще не направленный ни на что.
- Ты откуда, черт тебя?..
- Пустите, а? - произнес я хрипло от долгого молчания. - На одну ночь.
Смотритель только пожал плечами, раскрывая дверь шире. Меня удивила такая сговорчивость, но я зашел, не теряя времени, будто опасаясь, что так же просто он может передумать.
Был он бородат, усат и, видимо, близорук. Строения он был довольно плотного. Свет и относительная тишина ненадолго шокировали меня после волнового гула и ночного сумрака, затем я осмотрелся и нерешительно сел в кресло.
"Ответственный за противопожарное состояние Федотов И.О." - гласила надпись на двери, которую прочитать было непросто из-за того, что краска облупилась. Видимо, именно Федотов и был передо мной. Я не стал спрашивать. В конце концов, Федотов, Сидоров, не едино ли? Все равно завтра меня уже здесь не будет...
Смотритель, не глядя на меня, прошел за стол, где дымилась богатырская кружка, расписанная, однако, маками, сел, нацепил очки и продолжил чтение книги, прерванное моим появлением. В комнате висел табачный чад.
- Вы здесь и живете?
Он прихлебнул и утвердительно промычал, не удостоив меня взгляда.
- Что, прямо всегда?
- Прямо всегда-всегда.
- И как вам тут живется?
Тот внимательно посмотрел на меня и сказал:
- Раскладушка за тобой.
Я нашел раскладушку, и под насмешливым взглядом разобрал ее, покраснев от своей неопытности и неловкости. Затем Федотов вновь развернул книгу и стал пить чай, взяв с тарелки бутерброд с паштетом. Рядом стояла пепельница, полная смятых окурков.
Я сел на раскладушку.
- Вы, что, спите днем? Где ваш напарник?
- Не надоедай, будь добр.
- Как скажете! - фыркнул я, повернулся к стене и лег, как был - в одежде. Я не успел даже отметить шум волн, хотя был на это настроен. Огромная бездонная яма проглотила меня, я даже напугался, вздрогнул, но успокоился и стал засыпать.
Дальнейшее - сон. Не буквально, конечно. Но миг, когда я вышел из вагона, стал началом всеобъятной бредовой горячки, и последующее находилось в атмосфере сна, иллюзий, того же готического романа, которые всегда так меня смешили. Так же недореальны наши сны и фантазии. Как и все психические переживания, они, вроде, наши, но в то же время оторваны от нашего сознания и располагаются где-то на нижнем ярусе ноосферы, в пыли времени-пространства и в паутине эфирных нитей, как товар на складе, ненужный никому, но который жалко или лень выбросить. Я назвал это горячкой, чтобы не разлагать свой мозг вычурной метафизикой, но осознавал, что название ничего не отражает.
Когда я проснулся, шел дождь. Федотов сидел все так же за столом, но не читал книгу, а теперь смотрел на меня. Не занял ли я его место? Впрочем, вряд ли бы он стал стесняться, а просто согнал бы меня. Я спросил. Оказалось, кресло было выдвижным и превращалось в некую такую лежанку. Я несколько смутился его взгляда, хотя, конечно, стесняться нужно было ему. Даже я понимаю, что нельзя так бесстыдно смотреть на людей.
- Я думал, это как-то автоматизировано... Должен ведь быть какой-то сигнал, когда неожиданно гаснет прожектор, - я абсолютно не представлял, о чем речь, и в устройстве маяка разбирался так же, как в палеоклиматологии. - Да у вас же должен быть сменщик?
- Много понимаешь, - презрительно фыркнул он, достал сигарету, прикусил ее и щелкнул зажигалкой. - Мал еще. Есть просто такое слово "привычка".
- Куда уж мне...
Я осмотрелся. Кроме кресла и стола здесь был массивный буфет с двумя радиоприемниками. Один был как-то особо сложно устроен, другой был обычным вещателем диджейской болтовни, более привычный глазу. (На маяке слушали аналогичную станцию). На крючке в стене висели фуфайка и шапка-ушанка, а на соседнем крючке - отдельно - капитанская фуражка. Я поискал глазами валенки, но они, видимо, стояли в другом месте.
- Тридцать лет земли не видел, - гордо улыбнулся Федотов, проследив за моим взглядом. - В общей сложности.
Также я обратил внимание на книжный шкаф. Не просто книжная полка - целая библиотека. Портативная электроплитка. Металлический чайник. Ноутбук. Холодильник.
"Довольно аскетично, - подумал я. - Ничего лишнего, даже ноутбук вписывается, наверняка - часть работы".
- Что же это... вы тут постоянно живете? То есть, это ваш дом?
Тот кивнул, немного нахмурясь.
- Ни семьи?.. Никого?
Смотритель помолчал.
- Больно ты любопытен...
- Хорошо, - сказал я. - Последний вопрос тогда: как тут по части сортира? Или прямо в море можно?
- Разрешаю... - он выдохнул дым. - Но так как идет дождь, рекомендую воспользоваться туалетом, - он указал сигаретой на дверь, которую я заметил впервые.
Я зашел, закрыл за собой. Тут тоже все было довольно просто - пожелтевший унитаз, ржавое корыто, однако, новая раковина. Я включил кран - работало на удивление исправно, не капало... Сдернул - как будто в трубу прорычал лев. Хмыкнув, глянул в осколок зеркала на свое отражение. Вид у меня, конечно, был помятый.
Я смотрел в серое окно на бушующие волны и боролся с сонливостью. Призраком, выхватывая быстрые линии, в дожде шарил прожекторный луч, то появляясь, то исчезая вновь, отчего мне казалось, что часть реальности пропадает следом за лучом и то затихающим, то хлещущем все сильнее дождем.
- Есть-то хочешь? - донесся до меня голос Федотова.
Я повернулся.
- Дико, - признался я.
Смотритель будто не обратил внимания на мои слова, так и сидел с минуту, затем медленно встал, включил плитку и поставил на нее кастрюлю, которую достал из холодильника.
- Суп.
- Что?.. Да я не привередлив.
Федотов хмыкнул чему-то. За окном шумно бились волны о скалы. И тут Федотов впервые обратился ко мне, я даже чуть не вздрогнул.
- Ты как вообще добрался сюда?
- По мосту, как же еще, - удивился я.
- А табличку - что, не видел?
- Какую еще табличку?
- Остерегающую. Мост-то аварийный, нельзя им пользоваться. Скоро железный установят. Обещают, по крайней мере. Да тут все нужно менять, маяк ремонтировать. Того гляди, тут все развалится.
- Мост, что - мог рухнуть?
- В любой момент, - насмешливо подтвердил Федотов. - Тебе, я смотрю, до фени как-то.
- Не свалился, и ладно... Нет, вы серьезно? Прямо подо мной рухнуть?..
Федотов только рассмеялся.
- Все сейчас пофигисты. Защитный механизм, что ли, какой, не знаю.
- Да, давайте поговорим о том, что порвалась связь времен, и что дети не слушают старших.
- Смейся, мне все равно. Вот только слишком любопытных еще с детства естественным отбором отметает. Не нужны миру исследователи. Какого вот ты сюда пришел?.. Любопытство, оно, знаешь, кошек убивает.
- Но вы, я смотрю, чужой ум цените.
- Ты об этом? - он поднял со стола толстый том и обрушил его обратно. - Что творчество? Пустота! Спекуляция ради спекуляции. Ты знаешь, что такое спекуляция, что я имею в виду?
- Но все же вы читаете.
- Дурная привычка, не более.
Тут закипел суп. Федотов матюгнулся и выключил плитку из сети за обмотанный изолентой шнур. Затем он достал хлеб, а я пока разлил суп по тарелкам. Мы стали молча есть, а дождь все шел.
- То есть вы против действий вне материальной сферы? - спросил я затем, стукнув ложкой о тарелку. Вкуса почти не почувствовал, только язык обжег. Зато нутро согрел. Федотов рассмеялся, ставя тарелки в раковину, и те тоже звонко хохотнули. Потом он сел в кресло.
- Все действия соотнесены с материей, не неси чепухи. Иных просто нет.
- Я имею в виду творчество, например.
- Да я понял.
- А как же деятельность мозга и ее продукты?
- Соотносятся с мозгом и нервной деятельностью, - как школьнику объяснил он. - Книги - они вроде "китайской" лапши: заварил мозгой своей и, вроде как, наелся. Ну, чушь, согласен?
- Не питательно? Да, возможно, но тут вы говорите относительно творчества, а ведь большинство людей лишены, в данном случае, литературного таланта. Что им еще делать остается?
Тот отмахнулся.
- Я о материальности. Нет никакой музы и Аполлона, короче. Сознание не способно существовать вовне в виде некой идеи, в идеальной, идеаторной сфере.
- Да разве я спорил? - засмеялся я. - Вы или просто чудак, или привыкли сами с собой говорить.
- Я говорю о бесполезности творчества как процесса и о его продуктах, - раздражаясь, сказал Федотов. - О сугубо субъективном существовании произведения искусства, а значит, и о невозможности понять его суть. Творчество, сознание, любая идея и суть - это вавилонская башня, попытка приблизиться к богу, невозможная из-за разноязыкости отправителя и получателя. Я не хочу разбираться в китайских иероглифах (или клинописи?) этой книги, даже если они напоминают кириллицу. Но - пытаюсь!
- Тупик, - констатировал я не без усмешки. - Знаете, мне кажется, философия - конек и не мой, и не ваш. Я вот, признаться, философий не читал, да и вы, видимо, тоже. На ходу сочиняете.
- С философом я бы так и не стал говорить...
- Вы бы с ним не смогли вообще разговаривать.
- Как и ты.
Я замолчал, прислушавшись, не сбавил ли дождь темп. Вроде, стало тише.
- Я выйду, покурю.
- Почему не тут?
- Выйду, - решил я. - Не могу больше в стенах сидеть. Покурю, заберу книгу, и пойду.
- Читал я твою книгу, кстати.
- Когда я спал?
- Полное дерьмо.
- Думаете? - с сомнением произнес я.
- Уверяю... - покачал он головой. - Да куда тебе идти, сейчас опять ливанет.
- Посмотрим, - хмыкнул я скептически. Так сказать, скептическое в ответ синоптическому.
- Десять минут и опять хлынет!
Я вышел на крыльцо и немного постоял, сильно сомневаясь в словах смотрителя. Пока я курил и смотрел на море, на колышущийся мост, дождь потихоньку перестал, но я ждал, и вскоре окрестности накрыло буйство. Дождь ожил, забарабанил о козырек, и все будто ожило, напряглось, ожидая удара тяжелых капель. С крыши свисали длинные жидкие нити; обрываясь у земли, они тяжело падали в расходящуюся грязь между камней.
Прошло что-то около десяти минут, как и предсказывал этот чудак, я специально засек. Вернувшись, я не высказал наличествующего удивления.
- В этих краях рано наступает осень, - объяснил Федотов. - Хочешь - иди. Только я вещей не дам, учти, я к старому привычен. Иди в своей майке.
Я посмотрел на дверь, приглушившую бешенство, мрачно глянул в окно - все это мне не нравилось.
- Не то, что я боюсь промокнуть... - проговорил я, не зная, как продолжить.
Я не очень спешил, да и мокрого бы меня никто не подвез.
Тот только промычал. Когда я обернулся, то увидел, что он вновь читает книгу, нацепив очки, как будто разговора и не было.
Я сел на раскладушку, не зная, чем заняться.
- У вас карты есть? Игральные.
- Нет, - сказал он, не глядя в мою сторону.
- А шашки? Шахматы? Домино?
- Ничего нет.
Я сидел, глядя в перерыве между чтением багажа в окно. Меня клонило в сон, а неспящий луч маяка все шарил, шарил и никак не мог найти.
Затем Федотов раззевался, разложил кресло и лег в одежде, укрывшись пледом.
Пока смотритель спал, я разогрел суп и помылся.
Дождь перестал, когда стало уже темнеть. Тогда проснулся Федотов, заварил чай в заварнике, набухал себе полкружки заварки (сахар не стал добавлять, но ел рафинад вприкуску - так действительно вкуснее), долил кипятка и пил со свойственной ему флегматичностью добрых полчаса, читая, кажется "Десять негритят".
Уснуть мне не удавалось. Смотритель сидел в свете настольной лампы, хлебал суровый чай, листал книгу, изредка что-нибудь бормотал, а один раз довольно громко рассмеялся и сказал: "Вот подлец!", обращаясь, вероятно, к автору. Все это ровным счетом мне не мешало, но забыться не получалось. Наконец Федотов отложил книгу, погасил лампу и подвинул стул к окну. Чиркнула спичка, потянуло серой, а затем табачным дымом. Он сидел у окна довольно долго, и один раз явственно вздохнул. Я перевернулся на спину.
- Не спишь? - тут же, как ожидая, спросил Федотов.
- Не спится.
- Чего так?
- Не спится и все! - я сел, опустив ноги на пол.
- Спи, пока молод... Потом будут мучить: кости, бессонница, воспоминания... Депрессия, - он усмехнулся на последнем слове.
- Спасибо за наставления, - отвечал я. - Вы прям как мой дед. Только ему уже семьдесят.
- Я уже давно стар, даже если выгляжу молодо.
Я повернулся к нему и различил, что на голове у него что-то белеет. Это же его фуражка!
- Головной убор смотрителя?
Тот повернулся к окну, смотрел в него минуты две, и наконец сказал:
- Ты не служил на флоте.
- Таким, как я вообще на службе делать нечего, - сказал я, пожав плечами и не поняв, к чему это он. - Служат, мне кажется, либо по принуждению, либо по глупому романтизму. Я не романтик, а принудить меня к чему-либо очень сложно.
- Сгнил бы в нарядах, - сказал он равнодушно, помолчал, а потом спросил:
- Значит, считаешь, я романтик?
- Считаю.
Тот помолчал, будто действительно решал, романтик он или нет, и выдал:
- А черт его знает. Возможно, это вопрос терминологии.
- Вы - мечтатель. Точно. Это видно по тому, как вы смотрите в окно. Мечтательно так...
Мы рассмеялись, но неожиданная общность заставила быстро посерьезничать нас обоих, и смех оборвался. Мне показалось, что он хмурился, когда говорил дальше, хотя в темноте знать невозможно.
- Скажите, вам здесь скучно? Я бы и недели не протянул, - сказал я. - А, нет, не отвечайте, знаю: высокоорганизованные духовно личности не скучают... Ладно, фиг с ним. Но ведь вам должно быть одиноко, а что одиночество, как не тоска по общению и по людям.
- Тебе скажи, а ты мне счет за психоанализ выставишь.
- Про счет - это вы не в буквальном смысле?
- Слушай, не лезь, я прошу.
- Я понял, вы находитесь в федеральном розыске. Скажите, я не выдам.
- Нет. Только в международном.
- Знаете что, Федотов? - продолжал я. - Вы меня заинтриговали, прямо скажу. Да, заинтриговали. Хочется рассуждать на тему кантовского ноумена. Вы положительно вещь в себе.
- Ноумен?
- Читал от нечего делать в одной книжке без картинок.
- На такие вещи я на трезвую голову принципиально не рассуждаю.
- Обстановка-то тут, по большому счету, не самая трезвая. Здесь есть что-то загадошное. Маяк, смотритель, задушевная беседа на ночь.
- Тебе обязательно все нужно охаять?
- Вас это раздражает?
- Это пустая беседа. Меня раздражает сам факт твоего присутствия здесь. Но... - голос дрогнул.
- Но?
- ...Все общение, - нехотя продолжил он. - Иногда здесь бывает очень тоскливо. Иногда, не всегда. Но ты последний человек, кому можно в таком признаться. Мне кажется, ты вообще последний человек, которому можно в чем-либо признаться, так?.. Я не ответил, и он закончил:
- В любом случае, всем бывает одиноко.
- Не соглашусь. Я не терплю одиночества и никогда не бываю одиноким, никогда не остаюсь в четырех стенах, хотя ни от вещи, ни от человека не завишу и очень этим горжусь.
- Насчет своей независимости ты заблуждаешься. Отчего тогда твоя жажда пространства?
- Жажда пространства, - повторил я, смакуя. - Я бегу от пустоты. А вот отчего спрятались вы?
- Почему спрятался?
- Да, от чего? от кого?
- Я ни от кого не прячусь! - громко сказал Федотов. - Какие-то пустые домыслы. Зачем бы мне. Я не отшельник, не аскет, не изгнанник. Я живу для себя, только и всего.
- Я не говорю, что вы поступаете неразумно; в конце концов, кто-то на энергетическом уровне должен уравновешивать всяких жуиров, но только не говорите, что живете вы для себя. Вы живете о т себя. Вот только от себя еще никто не уходил. (Извините, если вы такой гонитель пошлости, за расхожую фразу). А для себя живу я.
- Начитался чуши, - проворчал он. - Спи - поздно уже. У тебя сон в голове, бред. Сопляк, - он опять повернулся к окну. - Учить будешь?.. Ты мне не психолог, я сказал уже, так что брось - бесполезно.
- Я прекрасно все понял, и вы знаете.
- Что ты понял?
- Просто признайте, что вам одиноко. Признайте, что рады моему приходу, это просто. Хоть вы и рады, но это, наверное, вяжется с желанием, чтобы я поскорее вас покинул, и я еще больше вас не понимаю.
Тот не отвечал.
- Признайте! - даже не знаю, что мной двигало. Стоило бы заткнуться, но уже понесло. - Вы уже совсем одичали. Допускаю, что вы начали сходить с ума... М? Начали?..
Тот не стал отвечать. Резко встав, он тяжелыми шагами прошел мимо и скрылся за входной дверью, хлопнув.
Стало совсем тихо. В этой тишине было слышно, как перекатываются волны.
Я лег, улыбаясь садисткой улыбкой, с грешным, отчего в стократ сильным удовольствием. Но, осознав, что улыбаюсь, я перестал. Глядя в серый потолок, я стал ждать, когда вернется смотритель, но тот все не возвращался. Было слышно, как тикают настенные часы, которые я еще не видел. Я смутно ощущал, что как-то нехорошо вышло, но разве я мог вслух это признать? Если человек позволяет себе высказываться по поводу себя в негативном отношении, он определенно не может ждать, что остальные люди не будут признавать его ошибки, а я не люблю, когда мне на это указывают. По-хорошему, стоило бы извиниться, но я интуитивно чувствовал в этом что-то смежное предыдущему пункту.
Я лежал, веки тяжелели, перед глазами неслись абсурдные образы, путались мысли, и мне казалось, что мое тело носит по волнам, которые шумят вкруг меня, поднимают, затем меня забирают небесные волны, космические, все темнеет, пропадает. Но тут я выныривал и осматривался, как будто слышал какой-то шорох, вставал, смотрел в окно, вытаскивал из оставленной на столе смотрителем пачки сигарету и курил, о чем-то думая, и не понимая о чем, затем ложился обратно, прозябнув, и не давал себе уснуть. Смотритель все не возвращался...
- Извини, - сказал он вдруг из темноты.
Я открыл глаза, сел и нашарил взглядом его силуэт на прежнем месте. Мне подумалось, что на каком-то моменте я перепутал явь со сном, но, если судить по тому, как он тут надымил, сидел он уже около часа.
- Извини, я был не прав.
- Что вы... - произнес я от удивления. - Это я должен извиняться.
- Возможно... Я тебя разбудил?
- Не пойму... вроде бы.
Он помолчал, потом сказал:
- Нет, ты прав... Мне действительно нужно было просто признать, что все дело в одиночестве.
- Так у вас есть семья? Дом?
Федотов пожал плечами.
- У меня есть квартира, недавно окончательно перешла в мою собственность, и я ее сдаю. Живу-то я тут. Знаешь, на маяке не так уж много желающих работать, а я в юности служил здесь одно время. Не конкретно здесь. Потом было море, долго было море. А потом речной трамвайчик, - он усмехнулся. - На Волге работал. Это уже на пенсии. На пенсию-то я рано вышел. Впрочем, я плохой рассказчик, хотя рассказать могу много что, но не каждому, по большей части все это пустое и никому, кроме меня, не интересно. А маяк я все потом вспоминал, снился он мне пару раз даже.
- Что снилось?
- Чушь разная... - он помолчал, будто мысленно взвешивая, и решив, все-таки рассказать, продолжил: - Как будто иду я по пляжу в своем родном городе, и вижу свет, синий такой, затем я быстро бегу по спиральной лестнице, задыхаясь, тень о стены бьется и шаги такие громкие... Забегаю в кабину, дергаю дверь, а она не открывается, а чувствую, будто что-то очень нехорошее иначе случится. Дергаю, дергаю, без толку, и тут свет начинает тухнуть, и одновременно я падаю на пол. Но пустое... Пустое, - он прервался, затем продолжил: - Хотя сны бывали и более радостные. Кошмары мне не снятся, а это даже не знаю, можно ли кошмаром назвать. Но снилось - факт. Работа-то пустяшная, мне как предложили, так я сразу согласился, даже поверить не мог. Столько на первых порах воодушевления было, вспомнить смешно. Хочешь, завтра покажу?
- Маяк?
- Почему нет? Или ты торопишься?
Я отвернулся и глядел теперь на дверь, ведущую в санузел.
- Успею.
Как после таких откровений я мог отказать? Все-таки я не настолько подл.
- А ведь это только ваш маяк, - сказал я. - Ваш, ничей больше. Ну, так, в порядке фантазии...
- Почем знать.
- Или вы - его. В общем, запутанные отношения у вас. Не хочется вмешиваться, - я был абсолютно серьезен.
- Решено?
Я сказал, что могу, почему нет. В конце концов, это может быть достаточно любопытно, я уже начал представлять, как буду в красках описывать друзьям быт сумасшедшего смотрителя.
Я лег. Рядом у окна сидел Федотов. Я решил что-то переспросить, поднял голову и замер. Тот сидел и смотрел в стекло на мерзкий зародыш утра через серую амальгаму, и я увидел, что он улыбается каким-то свои мыслям, не замечая меня. Я тут же забыл, что хотел, лег и стал глядеть в потолок. Мне вдруг стало страшно - мало ли что этому маньяку может в голову придти. Однако, я быстро заснул.
Если это действительно был план, то он уже тогда все продумал.
Проснулся я рано, и тщетно попытавшись поймать скользкую ниточку сна, сел и огляделся, поискав смотрителя. Его не было в домике. Я заглянул в окно, уронив на пол одеяло, и на каменистом пляже увидел смотрителя, сидящего на большом черном камне перед самым Охотским морем и, вроде как, читающего что-то. Затем он встал, резким движением выбросил в воду веер бумажных листов и решительно направился домой.
Федотов застал меня, когда я пытался всунуть ногу в штанину. Ломило затылок - я определенно не выспался.
- А-а-а, проснулся, - сердито казал он, как будто я был в чем-то виноват или он застал меня врасплох за каким-то нехорошим делом. Я увидел, что в нагрудном кармане его клетчатой рубашки торчит гелевая ручка, но решил не задавать вопросов.
- Что-то разбудило, видимо. Так бы я еще спал.
- Что-то разбудило, - без интереса повторил он, устраиваясь в кресле. - Что ж?
- Не знаю, - сказал я раздраженно. - Что-то.
- А что-то здесь есть, ты прав.
Скажи он, что тут водятся привидения, я бы не стал спорить, он меня уже ничем не мог удивить. Но он молчал. Передо мной вновь была непробиваемая стена. А он ведь и вчера о чем-то подобном говорил.
- Да, что-то есть, определенно, - задумчиво продолжал он. - Сколько я тут, все пытаюсь понять. И моя персона здесь, видимо, не играет роли тоже.
- Что вы имеете в виду? Какую-то мистику?
- При чем тут, черт, мистика! - громко сказал он. - Мистика!.. Хуистика... Даже если я тут ни при чем, это мое чувство, и только мое. А ты тут просто левый человек, вот что. Случайный, левый человек, так и запомни; так и говори, если спросят, кто ты есть.
- Вы рехнулись.
Тот промолчал.
Я оделся, посетил санузел, вернулся и спросил Федотова, что это с ним, ведь вчера он таким не был. Но тот не захотел говорить, сказал только, ткнув пальцем: "Подай вон ту, с синим переплетом". Дикарь в очках.
Смотритель как будто углубился в чтение. Может, в самом деле углубился, черт его знает. Он не вспомнил ни о вчерашнем разговоре, не предложил мне завтрак и обращаться к себе на "ты". Я не стал указывать, напоминать, но меня начало все это раздражать, я понял, что этот человек меня страшно бесит.
Я вышел и решил обследовать местность. Когда я проходил к двери, тот даже головы не поднял. Не думал, что подобное может меня задеть, но задело, я от себя такого не ожидал и обругал за это.
"Мне должно быть все равно", - так подумав на крыльце, я щелкнул зажигалкой и закурил натощак.
Вдали плыла маленькая, как склеенная модель, фигурка траулера. Было ясно и свежо, и маяк не горел.
"Настолько все равно, как ему мне вряд ли будет, - думал я. - Человек без нервов. Таким только в лесу жить. Ну, или тут". Траулер медленно проплывал в сторону от меня. Стал вспоминать, как определять стороны света, всплыло что-то про расставленные руки в полдень, но куда там тень должна падать, точно не вспомнил. Я вытащил мобильник, чтоб узнать время (и то и другое - абсолютно лишние тут вещи), но тот разрядился еще вчера, а зарядное я где-то, видимо, потерял, только сейчас вспомнив про него.
Дойдя до камня, я сел на него и докурил. Ноги не доходили до воды, освежающей краску камня сантиметрами ниже. Вдруг мне показалось, что на меня кто-то смотрит. Объяснить это чувство нельзя, но каждый, кто хотя бы раз остро его испытывал, - как будто кто-то сзади прикасается непосредственно к нервной системе, минуя плоть, меня бы понял. Я обернулся и посмотрел в окно, но разглядеть, есть ли кто за ним, было нельзя. Перед глазами теперь висел ослепительно белый квадрат. Было как-то тревожно. Я вспомнил, что где-то слышал, будто частота звука волн (или что-то вроде) способна резонировать с частотой работы мозга, приводя к различным невротическим реакциям, вплоть до неконтролируемой агрессии и спонтанного суицида, и засмеялся. Но, признаю, какое-то тревожное ощущение было, будто действительно на этом острове было что-то такое мистическое, носилось над водой, по небу... Говорить о необитаемом острове, пустоши, заброшенном месте вообще нельзя без упоминания о Чем-то, так как человеческое сознание спешит заделать любую пустотную брешь. Своеобразная экспансия сознания.
Говоря о чем-то "сверхъестественном" человек обычно имеет в виду свое сознание, прекрасно настроенное против самого себя, поэтому все то, что является из "эфемерных миров" - лишь игра соскучившегося по идее сознания. Людям, чей разум объят плодотворной деятельностью, являться призракам не с руки.
Траулер все полз по водной глади, а я завистливо смотрел на него, сидя на своем каменном пяточке с маяком по центру. Помню, мы с Мишкой на таком судне хотели уплыть из дому. Куда? - конечно, в теплые страны. Банальная, в общем-то, детская история, но оригинальное строится на вещах повседневности, и на лицо подмена понятий, - что здесь оригинал понятно и без рассуждений.
Я опустил голову и средь своего отражения увидел бумажный лист, и вспомнил, как смотритель кинул целую пачку в море. Выставив ладонь козырьком, я еще раз посмотрел в окно домика, но меня только ослепило, и я бросил попытку разглядеть, нарушено ли мое уединение.
Я сидел, слушал плеск волн, а по воде и по листам, рывками уносящимися в море течением, прыгало пятнышко обожженной сетчатки.
Рукописи не горят, если они сырые и не содержат искры, и не тонут, если они - говно. По-настоящему ценные вещи уходят из мира первыми, сгорая или обрушиваясь под грузом собственной важности или всего того, что в них вложил человек.
Никогда еще я не был так умиротворен.
"Завтра же меня здесь не будет, - подумал я. - Осточертел этот клоун, это море, этот маяк". Пусть, думал я, он забыл, так лучше - останется маяк маяком, а не расписанной схемой.
Я ошибался. Маяк оказался еще большей вещью в себе, с вывернутыми наизнанку содержанием и внешностью, как наш мир, больший снаружи, а внутри являющимся камнем, расплавленным металлом, черт знает чем. Редкий, если не единственный, пример подобного парадокса соотношения внешнего и внутреннего у великой вещи. Не сделать ли мне из этого вывод о сомнительном величии нашего мира?
Чайки пищали: "Мяу! Мяу-мяу-мяу!" и кружились над водой со своими дублями, а тетрадные листы уносили свою мне не интересную тайну, когда я встал и обнаружил, что ожидал. Камень был запачкан свежим пометом, но с другой стороны было чистое место, где и сидел смотритель.
Я шел по тропинке между глыбами с меня ростом; мелкие камешки через отставающую подошву попадали в кроссовку и кололи ступню, отчего мне приходилось при каждом шаге морщиться, порой я даже вспоминал историю Русалочки.
Я абсолютно не помнил, как тогда шел здесь ночью - местность с закатом солнца обычно становится одинаковой в каждой точке. Вот я вышел к площадке, что была у самого края моста над бурлящей бездной (впрочем, при свете солнца никакая она была не бездна) и глядел на другой берег.
Там, действительно, была какая-то табличка, но прочитать надпись с этого ракурса было невозможно.
Мост натужно скрипел и шатался, хотя ветерок дул слабый, и это были последние жадные ахи и охи умирающего. То, что смерть моста близка, это очевидно: доски прогнили и пообвалились, а тросы обтрепались. Не знаю, как я только не угодил ногой в щель и не провалился. Не иначе, меня, как и большинство в этом лучшем из миров, хранило незнание. Сейчас я бы ни за что не пошел этим путем.
Я пошел дальше и обнаружил на другом конце островка трансформаторную будку, но она не заслужила моего внимания.
"Дыра дырой, - подумал я, - но тут канализация, водопровод, электричество..."
Вернулся я голодным и с мокрыми джинсами (пытался морской водой оттереть помет), а Федотов меня будто и не заметил - все также сидел и читал том в синем переплете, что, впрочем, меня уже не задело.
Мне не терпелось поскорее отсюда свалить, я думал только о том, как скорее пережить эту ночь. Мне порядком уже все надоело, я начинал скучать.
Я сидел, сидел и неожиданно для себя сказал ему, сдерживая улыбку:
- Знаете, Федотов, вы очень похожи на героя Паустовского.
Тот отложил, наконец, книгу и внимательно посмотрел на меня, будто с трудом входя в реальный мир:
- Почему это?
- Ни на какого конкретно... Или... Не важно. Собирательный образ.
- И это, конечно, плохо?
Я продолжал:
- Такой... м-м-м... суровый моряк, скрывающий за своей суровостью истинную сущность меланхолика и мечтателя... Он с детства любит море, мог часами на него глядеть, с берега ли, с борта. Тайком он пишет стихи... Да, возможно.