Ефим Теодор Рау откашлялся оглушительно-непристойно, после чего клацнул своим дорогим портсигаром, долго осматривал его содержимое, выбирая понравившуюся сигару так, как будто созерцал нечто диковинное. Наконец вынул одну и закурил. Его партнеры, они же по большей части подчиненные - трое мужчин среднего возраста, - неумышленно сконцентрировали свои взгляды на нем, ожидая окончания той процедуры, когда со спокойной душой можно будет разрядить обстановку, отбросив неизменную в эти часы субординацию и оставшееся время распределить между стаканчиком-другим элитного вина, раскрепощенными разговорами и покером соответственно.
Мимолетно обозначим, что Рау - весьма значащая фигура в этом квартете, можно даже сказать, главная. Высоченного, под два метра, роста, седой, несколько лысоват, полноват... впрочем, упитанность его не выходила за рамки корректности. Приблизительно пятидесятилетнего (плюс - минус) возраста. От него отдавало благообразием и снобизмом, все соответствовало тому: манера общения, лукавый прищур глаз, запах дорогого одеколона, туфли из крокодиловой кожи. Кроме того Ефим Теодор был слегка причудлив и даже как будто чудаковат, что тем более вызывает недоумение при всей его внушающей уважение наружности.
Остальные трое участников так называемого собрания выглядели ординарно и относительно молодо: лет тридцати с лишним, все во фраках и все какие-то однообразные. Не в том плане, что одинаковые: один, например, кучерявый брюнет, его звали Акакий. Другой шатен с проплешиной, пытаясь прикрыть ее четырьмя или пятью волосинками, обильно смазанных бриллиантином, ― а и все равно нелепо получалось. Этого звали Евстигней. Третий ― также шатен, но с довольно густой шевелюрой, Корнет. Наверное, прозвище такое. Но даже если и прозвище, то все равно вызывает некоторое недоумение, поскольку на корнета-то он походил менее всего. Короче, ничего примечательного. Похожие-то они однако не внешними или какими другими признаками, но тем, что на первом месте как у одного, так и у другого и третьего стояли деньги. И это еще ничего, если бы на втором месте были бы еще какие-либо интересы у них. Но ― нет! Решительно на втором месте у них опять стояли деньги, не говоря уже о третьем месте. Ну а женщины, карты и вино ― это приложение.
Так, аккурат, ежемесячно, а то и два и три раза в месяц, встречались они в одном и том же месте и в одно и то же время - до полуночи, и обсуждали вопросы, затрагивающие их интересы в разных коммерческих процедурах, стряпали свои темные делишки, касающиеся отмывания весьма сомнительных финансовых средств, сопоставляли дебет с кредитом и, в общем и целом, оставались довольны произведенными подсчетами. Даже при взгляде брошенном вскользь на этих людей, восседающих за круглым столом в просторной зале у зажженного камина, сразу становится понятно, что предводителем всей этой компании безусловно является Ефим Теодор Рау. И хотя, как говорилось выше, сей человек был в некотором роде чудаковат, однако то, что касается дела, Настоящего дела, тут уж не поспоришь: хватка ― железная, взгляд ― острейший, слово ― кремень... или что-то в этом роде. Ну да это не интересно...
Но замечательно то, что после всех этих операций, плавно переходящих, как правило, к тотальной согласованности, наступала самая благоприятная и самая же что ни на есть ожидаемая стадия собрания.
И вот, наконец, наступает долгожданный момент. Все дела насущные на сегодняшнюю ночь ― побоку. Засуетились люди, кроме Рау, конечно. Он при каких бы то ни было обстоятельствах сохранял спокойствие и самоуверенность. Зашуршали фраки, зазвенели бокалы, пробки из-под шампанского с хлопками взмывали в потолок.
Началась игра. И поскольку она не совсем удавалась (сегодня выигрывал исключительно Ефим Теодор), то вскоре бросили ее и, по обыкновению, завязался разговор. Поначалу беседовали о разном, ни в коем случае не касаясь профессии. Это уже было словно табу. Но постепенно, по мере выпитого, лица общества краснели, движения становились развязнее, речи ― многословнее, и наконец, уловлена была основная тема.
Вот, например, сейчас: заспорили вдруг о сверхъестественном, даже можно сказать ― о фатальном. Зачинщиком выступил Евстигней. У него буквально на лысине встали дыбом эти последние четыре волосинки, ― с таким усердием он доказывал, что существование человека, так или иначе, предопределено свыше. Двое ему пытались возразить, третий ― Ефим Теодор ― молчал, усмехаясь.
― Господа! ― орал Евстигней, ― да неужели же вы не понимаете, что все, что бы мы ни совершили, предначертано судьбой! Человек рождается, живет, делает что-то, совершает какие-то поступки и... все! ― Он сделал большой глоток из бокала.
― Да вы, друг мой, неисправимый прагматик! ― тут же встрял Акакий. ― Нет, этого не может быть, милейший, Ты сам... вы сами творите свою судьбу! Ведь человек сам выбирает тот путь, по которому следует. А сверху, самое большее, тебе... ему... вам могут дать совет в виде... я не знаю... в виде символа какого-то...
― Ха-ха, "символа!" ― вскричал Евстигней.
― Да-с, символа, ну, знака какого-нибудь. Так что не следует сидеть и думать, что все само собой устроится. Так что ваяй свою судьбу сам!
Корнет вклинился в диалог:
― А что менять? ― спросил он и тут же ответил: ― Я, конечно не уверен, но Судьба ― это не будущее. Судьба ― это прошлое. Вот говорят о человеке: у него тяжелая судьба. Это о том, кто прожил сложную жизнь.
Но тут опять перебил Евстигней:
― Ну ты сказал, господин хороший! "У него тяжелая судьба"! Не может такого быть... то есть может, но частично. Как это ― тяжелая судьба? Это что же получается, ― человек родился, вырос, прожил всю жизнь, и не было у него в этой жизни ни толики счастья? То есть жил, жил, и одно горе мыкал? Чушь, или врет! А если ни то, ни другое, то значит ― и не жил почти. Родился там в нищете или еще черт знает где, туда-сюда и ― помер.
― Судьба ― это то, что произошло от рождения и до настоящего момента, ― упрямо твердил Корнет. ― Вот тут ее не изменишь. Автобиографию не перепишешь, потому как прошлое невозможно переменить. Лично я понимаю Судьбу, как суд. А судить мы можем только свершившееся. Судьба ― приговор о прожитой жизни, вынесенный Высшим судом. И вот еще что я скажу вам, господа! Те, кто верит в так называемую фатальность, неизбежность, предопределенность, как хотите, ― на самом деле ни во что такое толком не верят. Если бы они верили, то относились бы ко всему более чем равнодушно.
Ефим Теодор по прежнему не промолвил слова.
― Имя, вот имя, я полагаю, влияет на характер, ― сказал Акакий.
Евстигней осклабился:
― Меня хоть горшком назови, только в печку не ставь!.. А бывает, что два имени у человека, так что же ― две судьбы в таком случае?
― Хм...
― Ну а что вы скажете на то, что некоторые случаи предсказания относительно будущего человека все-таки сбываются? ― спросил Евстигней.
Акакий сказал:
― Вообще-то истинно правдивых предсказаний не бывает, коллега. Бывают обоснованные предвидения с разной степенью достоверности, а это уже, простите, из другой оперы. Чем обоснованней предвидение, тем выше степень достоверности.
Рау и здесь не проронил ни слова.
― И все-таки должен вам заметить, друзья мои, ― продолжал Акакий, ― что я глубоко убежден в том, что Судьба заложена в человеке еще задолго до его рождения. Что же касается наших мыслей, поступков и прочего, то сие всего лишь материал, из которого мы строим дом, в котором и будем жить в следующей жизни, также как и в прошлой жизни мы построили дом, в котором живем сейчас. Судьба ― это купол, это скорлупа, оболочка, и человек ― внутри этой оболочки, и все то, что находится внутри этой оболочки ― все пути-дороги, которых тысячи, человек способен изменять, выбирать, корректировать, но не выходя из оболочки Судьбы, за его пределы, или же покинуть полностью. Судьба сопровождается полем времени и ведет человека к его предназначению, о котором человек чаще всего не догадывается, не знает.
― Человек наверняка может не только изменить свою судьбу, но и всячески ее корректировать, ― сказал Корнет задумчиво.― Но не каждому это свойственно, поскольку многие люди все свои жизненные проблемы и неудачи списывают на судьбу. Они успокаивают себя тем, что, мол, ничего не поделаешь, судьба такая. В то же время, попытавшись решить проблему, справиться с неудачами и, в итоге сделав это, человек, по сути, и меняет свою судьбу в лучшую сторону! Но аналогичным образом, своими негативными поступками и неправильными действиями можно судьбу конечно же и в худшую сторону изменить... Так что, по моему мнению, каждый без исключения человек хозяин своей судьбы!
― Ну, хватит! ― воскликнул возмущенный Евстигней. ― Извините, но я вообще не понимаю смысла таких вопросов, и таких ответов. Иногда у меня складывается ощущение, что или я сумасшедший, если не понимаю того, что вокруг творится, или все вокруг меня сошли с ума. Что, кто-либо знает свое будущее, чтобы еще и знать, как его можно изменить?! А если изменишь то, что якобы знаешь ― это не судьба уже? Судьба изменить судьбу?! Мы каждый день что-то меняем в себе, мы в то или иное мгновение можем наступить на битое стекло, нам на голову может в любую минуту свалиться кирпич...
― Избитая фраза, ― встрял Акакий.
― Что?
― Я говорю... то есть ты сказал: "на голову может свалиться кирпич..." Это часто используемое в употреблении выражение.
― Да ну тебя!.. Так вот, если мы не знаем, что произойдет в следующий миг, как можно говорить об изменении того, чего не знаешь вообще?!
И вот тут Ефим Теодор Рау включился в разговор. Он пока что сказал одну только фразу:
― Я полагаю, что человек может менять свою судьбу, но момент смерти не изменить...
Все замолчали, уставившись на него. Вмиг воцарилась тишина. А Ефим Теодор окутал себя облаком табачного дыма, точно спрятавшись ото всех.
Молчание длилось не долго. Первым прервал его Евстигней.
― А-а-а, ну конечно, вы всё знаете, как это я забыл!.. ― иронично вскричал он. ― А мы сидим тут, спорим!.. А вы молчите.
― Это ты лучше помолчи, болван!
― Виноват... ― осекся Евстигней. ― А кто это болван?
― Это... я не про тебя сказал, это... А вы что уставились?..
Евстигней поморгал немного, затем схватил фужер с шампанским. То же самое проделал и Рау. Встретились бокалами, выпили до дна.
Ефим Теодор вдруг взмахнул фужером, треснул его об пол. Брызнули осколки.
Никто впрочем не удивился. Это и был тот самый признак некой эксцентричности Рау.
― А хотите, я вам расскажу кое-что? ― вопросил он.
― Да? ― спросил Евстигней. ― И что же?
― Одну достопримечательную историю, в коей мне приходилось быть свидетелем когда-то... Давно это случилось, правда, но тем не менее...
Все, конечно, захотели.
Рау загасил сигару и не замедлил приступить к изложению.
― Было одно захудалое местечко на Дальнем востоке, ― на таком дальнем, что он давно перестал для меня называться востоком; скорее так ― край света. Нынче, впрочем, и не существует его ― изжило себя... И вот, значит, местечко это, Новолапиево ― город ― не город, а ― клякса, плевок на карте местного масштаба. Проживал в означенной дыре человек... То есть их много там проживало... то есть, не того, чтобы шибко много, но речь пойдет об отдельно взятой семье. Человек этот именовался Элеонором. Да, фамилию вот запамятовал: не то Монголотатарский, не то Татаромонгольский... Монголотатаренко... Татаромонголов... - Ефим Теодор защелкал пальцами, приложив один к одному большой и безымянный. - Как бишь его, ах ты!.. словом, из тех еще... ну, не суть важно. Элеонор имел в наличии: мать, отца, сестренку младшую, глухонемого брата-близнеца, породистого пса по кличке Ребрец и небольшой автофургон для перевозки всякого смрада, ― он работал шофером при ферме. Было Элеонору немногим более двадцати лет. Двадцать два, что ли... или двадцать три... а, не важно... ― еще одна странность Ефима Теодоровича заключалась в том, что когда он не мог припомнить какую-нибудь мелочь, он прищелкивал пальцами и повторял: "... не важно..." или "...какая разница?.."
― Характеристика его бедновата, не буду вдаваться в интимные детали. ― продолжал тем временем Рау. ― На вкус, цвет и запах единородно ― провинциализм. Этим все сказано.
И случилось так, что в одночасье на него обрушилось превеликое несчастье. Одних за другими потерял Элеонор всех своих близких: и сестру, и брата, и родителей... и даже собаку.
С сестренкой приключилось следующее. Возвращалась она однажды из школы и, переходя проезжую часть, по невнимательности своей или же, напротив, по сосредоточенности на чем-то очень важном для нее, угодила аккурат под машину. Столкновение было такой силы, что девчонка, отбросив босоножки, грациозно спикировала и ярдов через тринадцать плюхнулась на асфальт с невозмутимостью тряпичной куклы. Полагают, она скончалась еще в полете. Водитель злополучного автомобиля скрылся, его так и не нашли...
Ровно через год ― причем день в день ― похожая участь постигла отца. Пьяный до предпоследней возможности он, не в силах доволочь свое бренное тело до дому, обмяк прямо весь и прикорнул на краю перрона, неуклюже свесившись к железнодорожным путям. К сожалению, не нашлось поблизости никого, кто мог бы отвратить его от неминуемой погибели. Проходящий очень скоро грузовой состав сделал свое дело, можно сказать, на совесть: не только угробил, но и без головы к тому же оставил.
Спустя еще годик ― опять-таки день в день ― мать ушла. Именно ― ушла. Пошла, значит, в лес за грибами или еще зачем, и пропала. Искали ее, конечно, да все без толку. И этих вызывали ― в фуражках и пилотках. Еще там что-то... не важно. Только зря все это. Ни останков, ни... ничего.
Так остался Элеонор один...
― Как? ― оживился один из присутствующих.
― Чего еще?
― А брат? Как же это, ну... брат-близнец, глухонемой который. Собака, вы говорили, у него была еще какая-то... Ребрец, кажется...
― Ах, да! ― произнес Ефим Теодор, некоторое время оглядывая всех поочередно проникновенно и строго и вдруг как будто бы обрадовался: ― Точно-точно-точно, я вспомнил! Их тоже не стало. Нужно ли повторять, что через двенадцать месяцев... В общем, брата я отравил. Собака повесилась с тоски. И... или ― наоборот. М-да... Тьфу-ты, ё... да какая разница?..
Элеонор же после всех этих безрадостных событий окончательно и бесповоротно "завернулся". С ума сошел попросту. Суеверным сделался, как поганый язычник, если не сказать... если не сказать... Так, а что я хотел сказать? Ах, да! Кинулся как пришибленный ко многообразным "бабкам", гадалкам, экстрасенсам и прочей нечисти. Все до мелочей исполнял, что они ему "вещали". Денег слупили с него ― не меряно, да он и не жадничал.
Стращали его по-всякому. "Сегодня печку не топи, ― говорили ему, ― угореть можешь". Он и не топит. Сидит, коченеет. "Сегодня газовой плитой не пользуйся, ― опять, значит, ― может взорваться". Он и не приближается. Жрет всухомятку.
На каждый шорох, на каждый подозрительный звук реагировал Элеонор весьма болезненно. Сам стал какой-то подозрительный и болезненный, позеленел весь, ну точь-в-точь огурец малосольный. На работе скверно себя чувствовал, за баранку садился ― руки и ноги дрожали: это оттого, что боялся задавить кого-нибудь ненароком.
Так прошло полгода. Затем еще почти столько же. Приближалась годовщина кончины очередного члена семьи ― брата-глухаря.
Вовсе потерял покой и сон Элеонор.
И вдруг: "Центр помощи "Дар предков" народной целительницы Мэри!" ― бросилось в глаза ему небольшое объявление на обрывке газеты, валявшемся в углу. Схватил, стал читать дальше. Чего там только не было: "Снятие порчи, испуга, сглаза; любовная магия: привлечение суженого-ряженого, возвращение гармонии в семью; помощь в родовых проблемах; бизнес-магия, магия удачи; сны-предсказания на счастье; предсказание судьбы и тэ дэ и тэ пэ..." вплоть до самоэякуляции. И адрес.
Дело оставалось за малым ― ехать не медля ни секунды в Суходрищенск или в Задерищенск, ― так, по-моему, назывался городишко, где обитала эта тварь-прорицательница. Да, не важно. Без малого восемьдесят миль, только и всего.
А когда Элеонор в очередной раз заикнулся на работе о предоставлении ему отпуска за свой счет, работодатель только рявкнул в самую его физиономию: "Пшел во-о-о-он отсюда, скиталец, и больше чтоб не появлялся! Ты уволен!!!" Что-то еще обидное ему кричал, даже как будто матерное; тот уж не придавал значения его лексикону, знал ― примет на работу начальник. Он ожидал, что будут распекать его за сумасбродство. Подобные разносы нередко устраивались ему в последнее время. Ему не привыкать было к этому. Скандалы обыкновенно заканчивались так: возникала неотложная потребность в том-то и том-то, его вызывали в контору, строже некуда как предупреждали, что "прощают в самый что ни на есть последний раз", согласовывали условия труда, и конфликт считался исчерпанным. До следующего случая. Еще бы, работать-то некому! Смрад развозить-то. Но временно все же оказался Элеонор без работы.
Делать нечего. В рюкзак были упакованы кой-какие вещи, деньги какие оставались, и отправился Элеонор в энтот самый Суходрищенск. На машине, однако, поостерегся ехать, добирался на перекладных. Добрался. Сунулся было по указанному адресу, а там ― не пролезть, очередь чуть не в несколько этапов. И цена кусается. Ну да это ничего. Пришлось ожидать. До-о-олго ждал, посасывая припасенные чинарики. Наконец добился права быть принятым.
Вот заходит он в дом, проходит в комнату. Огляделся ― хоромы! Бо-о-о-льшущее помещение... ну, примерно как эта зала... даже больше. Сбоку, значит, стол, на столе дребедень всякая. Журналы, книги, записочки... За столом женщина преклонного возраста, одета во все черное: для пущей убедительности, надо полагать. В центре на полу расстелен огромный толстый плед бордового ― под кровь ― цвета. И колода карт на нем рубашками наружу. Но самое поразительное ― рядом с колодой одна карта лежит перевернутая, словно отброшенная. Пригляделся Элеонор ― а это валет пиковый. И морда валета этого, ей-ей, Элеонорова. Как отпечатанная фотография все равно, вон как! Душа ушла в пятки Элеонора, но затем подумалось ему, что видения начинаются от недоедания и недосыпания. Головой потряс, глазами поморгал, снова, глядь ― на том же месте та же карта с теми же очертаниями. Так и застыл он у порога. Боязно с места тронуться.
И тут голос:
― Это ты и есть!
Он даже не понял что к чему.
А между тем кобра эта обращается к нему:
― Пройдите.
Подошел к столу.
― Присаживайтесь, ― указывает на стул напротив. Сама даже при этом глядит и в то же время не глядит на него. Вроде как сквозь него смотрит.
Элеонор сел.
― Дайте вашу руку.
Протянул.
- Нет-нет, левую дайте. Тыльной стороной вверх.
Он протянул левую ладонь.
Та лапнула его за пальцы и продолжает:
― Назовите первую букву вашего имени.
― Э, ― проблеял Элеонор.
― Э-э-э, ― затянула она в унисон. ― Тэ-э-э-эк... Ваше полное имя Элеонор.
― Да.
― У вас произошла перегрузка эстетических каналов, ― сказала Мэри.
― Да? А что это такое?
― О, это... ― и стала разглагольствовать: ― В неисчерпаемой душе человека есть одно чрезвычайно чувствительное место: он не знает самого главного о себе ― прошлого, самого важного для себя ― ближайшего будущего. Он не знает откуда появился и куда держит путь... - Что-то в этом роде. Ну, не важно...
Словом, мурыжила с полчаса наверное, заставляла там... мысленно формулировать проблему, которая в данный момент занимает его больше всего; с картами фокусы проделывала... Кстати, сколько потом ни вглядывался Элеонор в валетов, на себя похожего не находил. С тем и успокоился понемногу.
― Все вокруг вы видите, будто сквозь некую пелену, ― вещала эта змея, ― но она скоро спадет и мир вновь обретет для вас ясность. Не унывайте. Новые планы, новые перспективы уже возникают, но даже близко нет новой любви. Сконцентрируйте волю на исполнении одного-единственного желания...
"Какая там любовь? Тут вопрос о жизни и смерти, а она..."
Воском от растопленной свечи поливала его, гусиное яйцо разбивала о его голову (хорошо, что не страусовое ― он бы и этому покорился)... Издевалась, короче, над ним... Но тот ― ничего, верил; даже старался подставиться вовремя. Ему даже нравилось, час от часу подмыкивал под ее шепотные речитативы...
Что-то бишь еще она говорила... Да, вот:
― ... в решении сложных вопросов последнее слово останется за вами. Можете рассчитывать на помощь влиятельных людей. Ни в коем случае не планируйте на ближайшие месяцы никаких поездок ― вижу, что отсюда исходит катастрофа. Ее можно избежать только в одном случае. Повторяю: никаких поездок в течение месяца!.. Даже трех...
― Да-да, ― твердила она. ― Это совершенно точно. Отсюда исходит опасность. Транспортные средства. Сторонитесь их, категорически сторонитесь!..
Уходил с легким сердцем; казалось - освободился от непосильной ноши или сумел оторваться от настигаемого неприятеля.
Нет, ему не жаль было потраченных денег, хотя отдал, не скрипя душой, все, что у него оставалось, кроме какой-то мелочи. Глубоко внутрь запали ему слова: "Ни в коем случае не планируйте на ближайшие месяцы никаких поездок... никаких поездок в течение месяца!.. Даже трех..."
И еще: "Транспортные средства... сторонитесь их категорически!.."
Словом, так застращала несчастного, что... не важно. Он и без того-то был подвержен навязчивым идеям всяким, манией преследования. Можно себе представить, что с ним после встречи произошло, это же... Ладно. Какая разница?
Пришлось Элеонору возвращаться домой пешком. Он долго выбирался окольными путями из города и добрел, наконец, до перелеска, где решил немного передохнуть. Настроение было двоякое: и паршивое и вместе с тем хорошее. Паршивое потому, что нужно шагать почти восемьдесят миль и большей частью лесом, держась в стороне от шоссейной дороги, ― предупреждение о потенциальной автокатастрофе фактически принуждало его оставаться вне поля зрения транспортных средств. Понятное дело, что он шарахался при виде даже гужевой повозки. "И ночевать в лесу..." А хорошее ― потому, что явился в Суходрищенск не на своем "катафалке" ― теперь он так называл рабочий грузовичок, ― иначе вынужден был бы оставить его и неизвестно как бы там обернулось... Чрезвычайно глупо, да и накладно просить потом кого-нибудь из знакомых перегнать машину из пункта "А" в пункт "В", придумывая неправдоподобную причину, по которой не может сам этого сделать. Тем более что его и так все с некоторых пор принимают за сумасшедшего. Он даже в душе обижался и немного осуждал этих людей. Грузовик-то он сможет продать, и продать недешево, и на вырученные деньги сможет пока прожить в поисках новой работы. Новой работы, не связанной с автотранспортом, подальше от всего этого. "Пастухом", ― прикидывал. Еще вертелось в голове отдаленное: "монастырь". "Монастырь... монастырь... монастырь... К чему бы?.."
В целом же, не жалел ― живой! Избежал участи быть безвременно ушедшим. И погода благоприятствовала. От этого делалось хорошо.
Однако вскоре Элеонор осознал всю перспективу "марафона". И дело даже не в самом отрезке дистанции: засветло он, с незначительными привалами, преодолел, по собственным подсчетам, около пятнадцати миль. От непривычно длительной ходьбы болели ноги, прели пятки, ныл позвоночник, оттягивал плечи вещевой мешок с нехитрым скарбом: непромокаемым плащом, заблаговременно наполненной питьевой водой бутылью и остальными мелочами. Так вот эти неудобства лишь в малой мере тревожили его. Намного хуже был голод. Он убедился в этом с наступлением темноты. Последний бутерброд он поглотил после полудня и теперь мечтал хотя бы о кусочке хлеба, пусть даже и черствого. Элеонор как мог успокаивал себя тем, что только первые сутки без еды самые скверные. Потом будет легче, привыкнешь. Он где-то читал или слышал, что науке известны случаи абсолютного голода, продолжавшегося почти месяц. И все же это мало утешало. Плюс к ощущению потребности в еде примешивалось щекотливое чувство страха: предстояло провести ночь в лесу, в одиночестве.
В конце концов, когда идти стало просто невозможным из-за темноты и изнеможения, он вышел-таки на опушку, за которой простиралось огромное картофельное поле. Вынул из рюкзака плащ, расстелил между грядами и лег. Вскоре повеяло прохладой, ― погода не баловала теплом, особенно по ночам, ― август уже начал отсчет последней недели. Элеонор закутался в плащ, сжал зубы и вскоре задремал, успев подумать перед этим, что наутро позавтракает печеным картофелем...
Он пробудился от того, что окончательно продрог. Позавтракать ему не пришлось: моросил мелкий дождь и, должно быть, зарядил надолго. Было еще темно, по всей видимости, проспал он немного. Элеонор с трудом поднялся, ощущая ломоту во всем теле и неимоверный холод и снова опустился на землю. Ко всему прочему чувство голода стало невыносимым, да и спички, наверное, напрочь отсырели. Нащупав коробок, убедился, что нет, не все отсырели. Выбросил остатки непригодных.
Прошла минута-другая, и он с трудом заставил себя встряхнуться, подняться и поплелся вперед по мокрому полю, держа курс параллельно шоссейной дороги. По пути он вырвал несколько картофельных клубней, наполнив картофелинами свой рюкзак. Шагал, целиком отдавшись своим мыслям. За день он сможет пройти, при имеющемся раскладе сил и средств, ну, допустим, двадцать миль. Стало быть, до Новолапиева надо топать еще целых три дня. А в перспективе ― картошка и вода, негусто. Его затошнило от голода, когда он представил себе, как разожжет костер и приготовит еду.
Мало-помалу Элеонор продвигался до дому. Шел полем, лесом, перелеском; грелся у костра, жевал запеченную в золе пресную картошку (он злился на себя за то, что не удосужился захватить с собой соли); натыкался на ручейки, болота; тревожно спал, привалившись к сосне; в полубреду пробирался сквозь туман. Туман мешал ему, и без того плохо ориентировавшемуся на местности. Шагал бессмысленно и вовсе, под конец уже, не беспокоясь о том, куда идет. Любой встречный мог расправиться с ним без усилий, если нужно, до того он обессилел и душевно, и телесно. Но кому было нужно бросаться с корыстными целями на одинокого, к тому же неряшливого, едва державшегося на ногах странника в это время?..
Тем не менее, когда ему вдруг послышался протяжный вой из чащи, Элеонор подстегнул себя и, обезумев, долго бежал, полагая, что его преследуют волки...
Таким образом, измученный до полусмерти, он лишь на четвертые сутки освободился наконец от этого кошмара...
Ефим Теодор Рау замолчал и откинулся на спинку кресла. Закурил сигару. Затем встал, в задумчивости прошелся по зале.
Пауза затянулась. Рау занял свое место, спросил:
― Ну что? ― и неопределенно улыбнулся.
Слушатели с интересом смотрели на него как бы несколько недоверчиво, хотя и уважительно. Быть может, все это, или, по меньшей мере, наполовину, выдумка, но так или иначе слушать было интересно, да и расходиться не хотелось.
Тишина... Лишь чуть слышно с легким сладкозвучным звоном отбивает мгновения большой маятник висячих часов.
Ефим Теодор мельком взглянул на часы, пыхнул сигарой и продолжал:
― Вот, значит... Элеонор пришел домой перед рассветом. Впрочем, "пришел" ― сильно сказано. Приполз чуть живой. Он находился как бы в пароксизме откровенного самобичевания. Мокрый, грязный, растрепанный, в шаге от безумия он ввалился в дом и первым делом набросился на еду. Поглощал жадно, много и долго все, что попадалось под руку из съестного. В довесок выпил две стопки водки и, практически не раздеваясь, повалился ничком на кровать и продрых порядка восемнадцати часов кряду...
Прошло три или четыре дня. Элеонор постепенно окреп, занялся повседневными делами.
Вскоре он продал по сходной цене фургон, устроился на работу, ― что-то там строгал, выпиливал, мастерил... не важно. Собирался жениться, присмотрел одну, раскосую. Готовился к свадьбе, копил средства. В общем, не дожил до своего двадцатишестилетия совсем немного...
― Ах, так все-таки не дожил? ― ввернул Евстигней.
― Увы! ― отозвался Ефим Теодорович и как-то грустно вздохнул.
― Ну, так что же дальше? ― не отставал Евстигней.
― Да, действительно, ― подхватили остальные. ― Дальше-то что?
― Дальше? ― переспросил Ефим Теодор. ― Дальше и вовсе печально. Как-то вечером в воскресенье Элеонор сидел на тахте и просматривал учетные записи за неделю. А на стене, над тахтой висела огромадная картина, старая-престарая, из тех еще, ага, обрамленная массивной рамой. И вот это дорогое произведение искусства сорвалось со стены ― бечевка прохудилась ― и шарахнуло Элеонора по темени.
Он не мгновенно помер. Сначала только потерял сознание, а потом уж и помер. Вот так. Это случилось через год после гибели Дондромирона. Так его брата звали...
Ефим Теодор вновь умолк, обвел взглядом присутствующих, пытаясь уловить впечатление от рассказанного.
- Вот видите, дорогой друг, все это только подтверждает мои слова, сказанные часом ранее, - произнес Евстигней не без удовольствия, - что и требовалось доказать. Поучительно, честное слово.
- Мне кажется, тут какой-то подвох, - отозвался Корнет. - А впрочем, не знаю, не знаю...
- Мистики, пожалуй, многовато, - присовокупил еще Акакий, - и тем не менее - прискорбно.
Тут Рау прищурил взгляд и словно провозгласил прямо в лицо Акакию:
― Не только прискорбно, но и предопределенно!
― То есть?
― Дело в том, что картина называлась "Богатыри"!
― Ну и что?
― А то, что принадлежало сие произведение живописи перу Васнецова.
― И причем же здесь... ― спросил Корнет. ― Извините, не понимаю: "Богатыри", Васнецов, смысл-то каков?
Рау озорно оглядел всех по очереди, после чего произнес:
― Дело в том, что... Вы представляете себе эту картину? Ну, хотя бы в общих чертах? Богатырей-то этих?
Присутствующие закивали: представляем, мол, а как же.
― На картине изображены три богатыря ― Добрыня Никитич, Илья Муромец и Алеша Попович, главные герои русских былин, ― пустился в описание Ефим Теодорович, словно восстанавливая ее в памяти. ― Посередине на вороном коне Илья Муромец, слева на белом коне Добрыня Никитич, справа на коне рыжей масти ― Алеша Попович...
― Да помним мы все, ― вмешался Евстигней. ― Они стоят где-то там... на широкой равнине... Дальше-то что?
― Кони... Главным образом кони, ― тихо повторил Ефим Теодор.
― Что ― кони?
― Богатыри ― на конях! Кони ― это ведь своего рода транспортное средство. Отсюда вывод, ― права оказалась прорицательница!.. ― И Ефим Теодор Рау громогласно рассмеялся.
― Засим я и заявляю, что человек может менять свою судьбу, но момент смерти ему изменить не дано.
Молчание на сей раз было долгим.
Время было позднее.
Очень скоро допили оставшееся вино, погасили свечи в канделябрах и, покинув залу, едва попрощавшись, разошлись каждый своей дорогой...
Чтобы вскоре снова собраться в том же месте в тот же час и снова обсуждать то, что им предназначалось...