Конечно, я буду свидетелем. Шурку я изучила, как свои двадцать, ведь через перегородку живем. И Виктора знаю. Даже не верится, что так у них вышло. На суде-то придется только на вопросы отвечать. Без диплома защитничать не дадут. Много там не скажешь. А вам я расскажу все, что знаю. Не будете ж вы меня, женщину в возрасте, на смех подымать в газете. Сейчас я душевые на заводе мою. Девяносто рубликов получаю. А почти до Шуркиного замужества работала уборщицей в гастрономе по улице Бутлерова. На шестьдесят рублей тянулась. Всех продавцов там знаю. После семи какие только обормоты ни крутятся около штучного отдела. Серьезному человеку показал объявление в рамке: спиртное отпускается до положенного часа, — он и уйдет несолено хлебавши. А обормот — он из тебя всю душу вымотает, охрипнет, а все будет звягать: «Ну дай, ну дай, все свои — ни ментов, ни дружинников, ни контролеров». Изведет — и все же с бутылкой уйдет. Потом поприжали продавцов штрафами. Обормоты — ко мне подкатываются! «Возьми, тетя Надя, выручи, душа горит». Подхожу я к Шурке. С деньгами. Не дает. Попадешься, говорит, и нас подведешь. Сама штраф-то платила из своих заработанных, что ли? Чать хватало: после семи за бутылку-то она сдачу с последнего рубля себе в карман клала, а мне не дала даже рублика заработать. И штрафа перестала бояться.
Обормоты и закружили голову Шурке. Девка она была видная, глаза теплые. То один перед закрытием магазина такси подгонит, то другой на мотоцикле, хиханьки да хаханьки. Водку за пазуху, и ее с собой приглашают. «Ну, девоньки, я поехала!» Езжай, голуба. А тут, смотрю, начал за ней плечистый мужчина увиваться. Не так чтобы модный, но ботинки всегда начищены, костюмчик отутюжен, рубашка белая. Недостаток: исподлобья смотрит. Глаза серые, не разберешь, чего в них больше — доброты иди неудовольствия. Покрутился в магазине после семи, приходит снова перед закрытием с пятеркой в руках. Дала ему Шурка бутылку, он и говорит:
— Закон мы с тобой вместе нарушили, давай вместе и выпьем для
знакомства.
Дальше — больше. Не, не! Я не про пьянку. Придет он с работы, так и не отходит до закрытия от прилавка. Шурка сердилась на него: работать мешает. А он ей:
— Я ж к тебе после семи, тебе и торговать-то только мылом да сигаретами в это время.
Отшил он всех обормотов. Грозились они. Он посмеивается, дзюр-бо, или как эту борьбу зовут, говорит, знаете? И показал однажды. Шурка рассказывала. Вышли, говорит, они из магазина, и пятеро на них. Шурку оттеснили, все — к Черному. Один с финкой. А у Черного ничегошеньки в руках. Шурка и крикнуть не успела, шмякнул он троих, двое — тикать.
— Куда же вы? — кричит Черный. — Вместе с друзьями отдохнули бы.
Подъехали обормоты к Шурке с другой стороны, не всякому ведь одна водка нужна. Стали ее проведывать днем, когда у нее выходная неделя: продавцов не хватает, сверхурочно тянутся, вот и набегает черте-какой выходной. А вечером, слышу, Черный у нее в комнате разговаривает. Увидела я его как-то на улице и говорю:
— Шура — девушка очень хорошая, но не стойкая. Другая тебе баба нужна.
А он отвечает:
— Не надо мне это говорить, тетя Надя. Человека за один день не исправишь. Она и сама все поймет постепенно.
Слышу: трещит Шурка в магазине, что замуж выходит.
— Смотри, — говорю, — девка, как бы плакать не пришлось.
А она мне:
— Ничего, он мужик добрый.
И опять хиханьки да хаханьки. Не сама, дескать, навяливаюсь, а он силком в ЗАГС тащит.
И все у них сначала как у людей было. Шурка, правда, застолье любила, а готовить самой — что нож острый. Все меня приглашала. Напеку я им, наварю, на стол подам, с гостями ихними стопку выпью — и к себе за стенку, квартира-то у нас общая, на два хозяина. Перед уходом скажу:
— Ты хоть посуду-то помой!
Какое там! Так и стоит на кухне гора горой, пока я или Черный не перемоем.
— И что это у вас телевизора нет? — спрашиваю.
— А зачем он нам? Были бы гости с вином, — смеется Шурка.
А Черный задумался. Не долго думал, купил телевизор.
— Правильно, — говорю, — окружай ее вещами, чтоб она из дому носа показывать не успевала.
Месяцев шесть они прожили. Весна на дворе листвой обернулась, и у Шурки животик наметился. Черный холодильник привез в кредит. Как он его без чужой помощи на третий этаж заволок в упаковке — ума не приложу. Емкость — сто шестьдесят литров! — это не куклу в коробке принести. Тут Шурка и взвилась:
— Зачем нам холодильник? Мы в выходные и то в столовую ходим. А гости придут — тетя Надя одолжит продуктов.
— Всю жизнь, — отвечает Черный, лицо у него от натуги бурое сделалось, — всю жизнь, — говорит, — на столовую да на тетю Надю надеяться нечего. И друзей что-то много. Пора и самой привыкать.
Шурка — в крик:
— Я продавец, а не кухонный рабочий! У меня маникюр.
А на другой день пошла в больницу. Выкидыш. На нервной почве. Но Черный свою линию гнет. И я, старая, одобряю его: женкино место в квартире и на кухне, а на улице — так под рукой у мужа, а не с друзьями. Купил он мяса килограмма три, забил морозильник. Шурка вернулась из больницы и смотреть на это мясо не хочет. Черный — ко мне:
— Дай топорик, тетя Надя, мясо порубить: ножом его не возьмешь. Я с косточкой люблю.
— А я, Витюша, только мякоть покупаю — топорик-то мне и ни к чему, — говорю.
На другой день купил он топорик, блестит весь, будто серебряный. Топорик Шурку совсем доконал.
— Рубщика с базара еще приведи!
Фыркнула и убежала к подруге. День домой не приходит, два, потом явилась пораньше Витькиного прихода. Неделя у нее опять выходная. Слышу: уходи, говорит, Виктор, не будет у нас с тобой счастья. А он ей: понервничала, мол, и хватит. Счастье, — ну как по книжке читает! — не два дня строится. Люблю я тебя, Шура.
Шурка ему наотрез:
— Зато я другого люблю.
— За два дня — говорит Черный, — человека не полюбишь, а если и было у тебя с ним, посчитаем еще одной ошибкой и заживем опять как люди.
— Лопух ты, лопух, — говорит Шурка и — чмок его, чмок.
Поверите-нет, такая меня досада в тот момент на Черного взяла, — стенка-то хоть и толстая, а будто и нету ее, все слышно. Схватила я тарелку — да в стенку, потом еще, еще!
— Тетя Надя разбушевалась, — смеется Шурка, — кто ж напоил ее так?
Вышла я в коридор, постучалась к ним. «Войдите». Держит Черный свою Шурку на коленах и видит, что я трезвей трезвого.
— Если есть у вас чего выпить, — говорю, — дайте!
— Я принесла, — Шурка отвечает, — на кухне, в столе.
Забрала я бутылку портвейного вина и — раньше со мной такого не было — всю ее из горлышка выдудила. Им и без вина в этот вечер хорошо было. В этот же вечер до меня и дошло. Только вам и откроюсь. Поняла я в ту ночь себя. Кровь к щекам прилила, бью я по ним ладонями и всхлипываю: это ж надо, что, старая, выдумала! Десять лет без мужа промыкалась, а теперь на старости лет взыграла. И точит меня эта мысль до сих пор, и точит — спасу нет. Ну так что ж с того, что я старше его на двенадцать лет! Ему-то тридцать восьмой — тоже не молодой. А характером я бы для него подошла, и ничего бы с ним такого не случилось... Поздно я себя поняла, заводная пружина уже раскручиваться начала.
Шурка после той ночи совсем под каблук Черного взяла. То ей не так, это не по ней. В кино одна отправляется. Надоел, видишь ли, ей телевизор. Не телевизор ей надоел — это Виктор Петрович в ее глазах рухнул. Не учел, что привыкла она к обормотам. Он к ней с лаской, а надо бы — с таской. Показал ей раз силу на людях — замуж за него выскочила, а в другой раз на ней надо было память обновить. Может, я и не то говорю, но зато — что думаю. Нельзя мужчине быть шелковым, знал что брал. И веди ее по струнке, не давай колыхнуться. А он вожжи распустил до того, — я-то, грешным делом не вмешиваюсь, — что другие пальцем на него начали показывать...
В июле это случилось. Одиннадцатого. При фонарях. До самого дому провожал Шурку таксист. А вам зачем его имя? Поговорить? Не о чем с ним, обормотом этаким, разговаривать! Наглые они, пока ответственности за собой не чуют, а потом — кисель-киселем: «Не знал, что замужем, не осмелился бы, что я — не понимаю, что ли, что значит семейную жизнь разбивать?!» Врут! Все они знают-понимают, да скользкие, как белье намыленное. Если ты, паразит, не знаешь, замужем ли она, так не лезь вместе с ней под фонарь, поцелуй скромненько, чтоб никто не видел, не позорь девушку. Нет, ты знал, что она замужняя, и хотел в душу ее мужу плюнуть...
Видно мне в окне, что они никак расстаться не могут. Обвили друг друга руками. А у меня сердце так и екает. Быть беде. Черный дома и, должно быть, все видит. Он и раньше, бывало, у окна ее поджидал. И почему ж я в тот миг, когда Шурка на этаж поднялась, не зашла к ним?! Втолкнуть бы ее в мою комнату — и на ключ, а самой — к Черному: «Ну, Витя, сегодня ты сам все своими глазами судил. Убедился? Давай я тебе помогу вещички собрать и до общежития тебя провожу. Найдут тебе место, хоть у порога да уж спать полежат».
Не зашла. Не сделала так, как планую сейчас. Много у меня ума после всего? Видать, хотелось и мне посмотреть, чем дело обернется. Не поворачивается у меня язык повторить Шуркины слова, а надо. Чтоб вы знали, что не была она никудышной. И слов-то немного:
— Ну, все видел? А топор-то чего же прячешь? Сам же мне волю дал. Перевоспитываюсь я. Лет через десять, глядишь...
— Некогда, Шура, ждать! — ответил Черный.
А может, и не было этого разговора. На суде-то, конечно, я ничего про него не скажу. Стенка все-таки разделяла меня от них. И, должно быть, не верила Шура, что порешит он ее, а сделала себе такую афишу, чтоб он собрал свои манатки — пусть там с руготней, но собрал — и ушлепал от нее. Да, видать, нельзя перегружать сердце даже сильного человека... Закаменела я в своей каморке, она у меня десять и четыре десятых квадрата, закаменела, как будто не Шурку, а меня он оглоушил. Слышу, колотит он в стенку, кричит:
— Тетя Надя! Тетя Надя! Беги за милицией!
Я было к ним сунулась. А он дверь не открывает:
— Беги за милицией!
Отмучилась Шурка. Определят Черного. А я не могу избавиться от его крика. Думала комнату сменять. Но какой толк? Ведь и на работе стоит он у меня в ушах, этот крик.
Васька
— Нет, эту лопату я вам не отдам. Это память о Викторе Петровиче. Когда-нибудь и я смогу, как он, с верхом ею бетон шуровать. Вы ж не знаете, чем он мне дорог. Учился я еще в «фазанке», практику в этой бригаде проходил. Тогда и подружился с Черным. Топор держать, щиты сколачивать меня другие учили и тут я, пожалуй, больше Черного знаю, зато на бетоне работать с ним — душа радовалась. Кузов он как метеор зачищал, хватался за вибратор:
— Учись, Васек, молоко разгонять!
Заметил он, что пришел я на практику с опущенным носом. Подозвал к себе:
— Ты что, работы боишься? Или обидел кто?
— Нет.
— А в чем же дело?
— Ни в чем.
Привязался он ко мне, пока я ему не рассказал все. Ночью мы в «буру» играли. Я в карты невезучий и проиграл за три вечера сто пятьдесят рублей. Парень, которому я проиграл, был сильнее меня. Впрочем, не важно это. Картежные долги платить надо. Парень пообещал лупить меня каждый вечер, пока я не отдам ему долг полностью. А где мне взять такую кучу денег? Я ж еще только на практике.
— Парня покажешь мне этого? — спрашивает Черный.
— Нет, — отвечаю.
В обеденное время он отозвал нас за цех. Володька и Валерка со мной вместе были на практике.
— Есть у кого-нибудь карты, ребятишки? — спрашивает. Гаврошами
он нас звал, когда мы ему все про себя рассказали.
— Есть! — отвечает Володька. — А что?
— Перекинуться охота. В бытовке нельзя, бугор запретил. А здесь
кто увидит? Вы во что умеете? В «буру», «стос», «рамс»?
— Во что хотите, — Володька достал карты. Я не стал садиться с
ними. Но Виктор Петрович и меня усадил. Опять мне не везло. Рубль
проиграл.
— Так и запишем, — процедил Володька, — сто пятьдесят один.
— Сто пятьдесят, — сказал Черный и отдал Володьке за меня
рубль.
На другое утро он отозвал меня за угол цеха:
— Здесь, Вася, как раз твой должок, отдай его Володьке и будь
квит. А мне поклянись, что отрубишь себе пальцы на руке, если еще
раз сядешь играть. В карты тебе никогда не повезет.
Поэтому он нас всех троих к себе в комнату взял, когда мы вышли из «фазанки». Смотрел за нами. Учил меня:
— Не журись, детдомовец. Воспитали тебя хорошие люди, вывели
на самостоятельность. Держись. Я тоже вроде тебя — сам себя воспитывал.
А Володьке, наверно, столько в душу наплевали в семье, что не перевоспитали его ни в школе, ни в «фазанке», и Черный с ним не справился. Женился Володька, а на него целую педагогическую академию еще надо. Зачем он Черного вызвал на спор насчет одновременной женитьбы? Жил бы Виктор Петрович с нами безо всякой этой фигни. Помните Пьера Безухова, как он на Элен мраморный столик поднял? Я, наверно, никогда не женюсь. И Черный мне говорил:
— Вот тебе, Василий, урок. Видишь, как я женился? Ты еще молодой. Не торопись, убедись, что девушка тебя любит.
А последний урок вот: я держу его лопату, а он... Передать ему ничего нельзя?
Валера
— Я мало что понимаю в законах. Знаю, что нельзя веровать, пьянствовать, драться. Сделаешь это — отвечай перед государством. И Черного я не оправдываю. Он получил то, что заслужил. Но если бы он набил кому-нибудь морду или стащил что-нибудь — честное слово, взял бы его на поруки... Молодой я. Не отдали бы его мне на поруки... Добился бы, чтоб бригада взяла. Был он хорошим человеком и, может быть, им и остался бы. Не знаю. Не дорос я еще, чтобы понимать. И лучше бы не дорасти: кто все понимает, тот сам способен сделать такое. Все ведь из опыта. Сначала анализируешь, как поступил такой-то, а потом уже не замечаешь, как делаешь то же самое. Не надо мне этого опыта. Избавьте меня от него. Подписываться не надо? А то подпишусь. На всякий случай: я не просто Валерий, у меня фамилия есть: Климов.
Нинка
— А вы не следователь? Журналист? Тогда я вам ничего не расскажу...
Дурачились мы как-то раз с Шуркой. Я включила новые песни Высоцкого. Такой белиберды, говорит Шурка, она и сама тебе наговорит. Я поставила «маг» на запись, дала ей микрофон. Нет теперь для меня ничего дороже этой ленты! Когда захочу — голос подругин, словно опять она ко мне в гости пришла. Слушайте.
«О чем же мне поговорить с тобой, Ниночка? — это она настраивается. Вот откуда она сердце свое высказывает: — Молодец ты, Ниночка. Армянский коньячок — прелесть. Моему Витютьне и не снился такой напиток. На что хочешь поспорю, сидит он сейчас дома с каменным лицом, будто на торжественном собрании ему вот-вот почетную грамоту вручат за примерное поведение, сидит и телик смотрит. Прихожу домой, а перед глазами серьезный человек. Так и ждешь, скажет: « Опять за стол с неумытыми руками! Стать в угол!»
По телику он любое смотрит, не просто смотрит — пример для подражания подает, рассусоливает, чем этот хорош, а тот плох. Как баба-сплетница! А я плевала на телик. Картинки с репетированной речью. Кто их делает? Такие ж люди, сделают — и снова обыкновенные. Я и люблю обыкновенных. Сама живая и вокруг меня пускай все живые. Выпьют, закусят, пошутят, о любви разговор. Кто-нибудь выпендрится. Еще интересней, это и хорошо, живому — живое. А он — как сыч, Витютя мой: «Не нравится мне, Сашенька, твоя компания». Как будто я ему навязывалась. Не нравится тебе моя компания — уходи! Не понимает, что я сама из своей компании, не уходит. Зря остается. Любит он меня, Ниночка, как обыкновенную женщину. Не понимает, что мы с тобой богини, за нами ухлестывать надо, ублажать — и получать награду, когда разрешим. А он: же-на! Да если б я хотела замуж, неужели бы ждала тебя до двадцати девяти? Выбрала бы мальчика по себе. Перестарок навязался! Я и замуж-то за него выходила на неделю. Думала: помается — и удерет. Уцепился, как клещ. Что мне с ним? Или он со мной пускай что хочешь делает, а не хочу я его, вот и все! Холодильник купил... Чихать мне на холодильник! Я сама не знаю, где я завтра буду. За собой его таскать, как детскую лошадку? Колесиков нет, а то вытолкнула бы его на лестницу: катись, «Самарканд», в свою Среднюю Азию!.. Надоело мне все это.
А знала бы ты, Ниночка, что он читает, жуть! «Повесть о царе Угоряне». Посмотрела я в конец, в середку — про какого-то Индру. Вот бабник! Не чета нашим. Проклял его какой-то волшебник, и знаешь, что на теле у этого Выдры выросло? Тысяча, не то что у нас с тобой по одной. Потом сказочнику стыдно стало, и он превратил все это в тысячу глаз. А Витютень читает это и слюни пускает: «Какая мудрость!» Вот и целуй своего Выдру, а я не глина, не перелепишь. Раз он слов не понимает, я на деле покажу.
Да забери ты свою игрушку, свою крутилку-щелкалку! Нечего мне добавить к Шуркиным словам».