Обычно только и говорят, что ёбуко-дори - птица весенняя, но нигде в точности не сказано, что это за птица. В книге секты Сингон расписано таинство вызова душ умерших, когда запевает птица ёбуко. В одной из глав "Собрания мириад листьев" говорится о ней, поющей "долгим днем весенним, когда поднимается мгла...". Об этом таинственном пернатом я вычитал в средневековом японском трактате. Вообще мировоззрение наших раскосых собратьев по отряду приматов, сильно отличается от такового у нас. Там сплошная философия с налетом мистицизма, размышления о бренности бытия, вечности, и конечно о красоте, как основе мироздания. У нас все проще. Где и как срубить деньжат. "Долгим весенним днем, когда поднимается мгла". Красиво, ничего не скажешь. Но мы, тоже, как говорят не пальцем деланы. Имеем нечто подобное, аж в количестве трех. Их так же никто не видел, но в отличии от японцев, кое-кто их умудрился нарисовать. Зовут лубочных тварей -- гамаюн, сирин и алконост. Первая вешает лапшу на уши, вторая поет за здравие, третья за упокой. Чертов круг получается, и сиди мудак, как прежде у разбитого корыта, только уже, малость потраченный жизнью. Как был ни с чем, так ни с чем и остался. У нас русских, бытует заблуждения, что все богатства должны быть не материальны, то есть пребывать в духовной, так сказать сфере. все По закону сохранения вещества, если у тебя постоянно убывает, то у кого-то постоянно прибывает. Радоваться мне за тех, у кого чаша через край противоестественно, как находить мелкие удовольствия для безнадежно больного организма. Хочется радоваться за себя и своих близких, однако чаще приходиться расстраиваться. Сирин для избранных. Остальным Гамаюн и сразу Алконост - третьесортная лапшичка и сразу за упокой. По мне, лучше сразу сказать все как оно есть, не путаясь в определениях, без всякого ханжества и пресловутой политкорректности. Плаваем мы в дерьме уже давно, с самого сотворения мира и сидит над нами, на ветках этот исконно русский птичий треугольник и вот надрываются, выводят рулады, каждая на свой мотив. А мы туда-сюда от одной к другой. То по катетам, то по гипотенузе. Как легендарный пловец Сальников -- от стенки к стенке, от стенки к стенке. Вроде и быстрее всех, а смысла, кроме как для него самого, ровным счетом никакого. Почему бы сразу при рождении нового российского гражданина, прямо там у разверзшегося лона матери не декларировать бессмертного Овидия - "Оставь надежду, всяк сюда вошедший!". Всю жизнь будешь пребывать в мерзости сточных вод, тварь дрожащая, будешь постоянно предаваем, угнетаем, стращаем, наказываем, подавляем, обманываем и много чего другого подобного. Русский язык, как никакой другой богат этой тематикой. Век будешь метаться слушая заливистые макаронные басни, смотреть из далека на осипшую, а потому только и умеющую гадить, птицу-счастье Сирина, и просыпаться в липком поту под гомерический хохот Алконоста. Ладно, оставим мифическую орнитологию фантастам-любителям и энтузиастам-исследователям, засирающим обывателю мозги с телеэкранов всяческими свидетельствами о чудесах. Мой дальнейший рассказ пойдет о любви к Родине, и ни к ней одной, равно как и о ненависти как таковой, с частыми переходами к прямой речи и старательным не желанием давать назиданий и рецептов.
В медицине среди множества заковыристых, загадочных терминов есть понятие -- идиосинкразия. Страшное слово это, означает не болезнь, а некое состояние организма, при котором тот, чрезвычайно бурно реагирует на посторонние возмущающие его факторы. Короче идиосинкразия есть суть, непереносимость. Человек болезненно воспринимает то, или иное, а то и все окружающее его в комплексе. Из последних сил, он пытается на пути врага выставлять щиты, слышит треск ореховой скорлупы, и нет казалось бы избавления, однако не тут то было! Есть тема - косить под сумасшедшего, плеваться, орать, вредить всему с чем не согласен, дерзить в глаза, высмеивать идиотов, задавать неудобные вопросы и не ждать на них ответа, попивать в сладость горькую и многое другое, что создает тебе репутацию, человека, для движения в ногу со временем, ненадежного, тихой сапой расшатывающего пресловутые общественные устои. В нашей родной, черте славянской оседлости, вышеозначенное состояние не редкость, и встречается чаще чем где бы то ни было по остальному свету. Поражает это явление людей, преимущественно от природы смышленных, но прежде всего, обладающих чувством собственного достоинства. Это наша, если хотите национальная особенность. Другая, как непреложная истина, национальная особенность, это охота на них же. Идиосинкразисты эти, по мнению власть придержащих, представляют собой опасное явление, которое необходимо либо извести, либо заключить в карантин, по нашему, по-русски в каторгу. Оно понятно. Во-первых, дрянь эта сильно заразна, и как следствие чревата своеобразным сепсисом, именуемым социальным дефолтом, в результате чего, многие из власти теряют место у корыта, во-вторых возможна смена идеологической парадигмы, что начисто исключает возможность возвращение тех самых обратно, к корыту. Справиться с этой чумой, на некоторой стадии, как не раз убеждала история, уже не возможно.
Моя работа связана с частыми переездами. Это в определенном смысле спасает от затяжных депрессий и запоев, так свойственных, в силу определенных причин нашим согражданам. Устаешь как черт и в купе с мнимой свободой, не думаешь о многом гадком, что сводит с ума и превращает в дебила нормального человека. Постоянная смена текущей обстановки, как панцирь реликтовой черепахи - стопроцентной защиты не дает, зато в купе с возможностью получать за это деньги, служит не плохим укрытием. Неуловимый Джо! Как прекрасно, когда о тебе, на время от времени забывают. Это порождает иллюзию свободы, а иллюзии, как известно украшают бренное, скупое на радости бытие, однако помни, что, прыгнув с размаху на мнимый матрац, можно жестко приземлиться. Государево бездушное око бдит, как неустанный глаз злого волшебника Сауррона, везде и всегда. Спрятаться от него трудно, но можно. Впрочем эта книга как я сказал, о любви к отечеству, а не об игре в прятки.
Снова сижу в аэропорту в ожидании вылета. Зал ожидания полон в воздухе духота, вокруг неотвратимая, свойственная скоплению народа вонь. Вылет опять отложили. На уши давит неорганизованный гомон, временами перерастающий в грозный гул, когда по громкому радио объявляют о задержке очередного рейса.
Напротив расположилась группа немолодых бородатых, неопрятных анахронизмов -- эдакая отрыжка 80х годов прошедшего века. Друзья походники с лицами людей, работающих на свежем воздухе и регулярно пьющих, в неизменно заплатанных, исписанных штормовках, в грязных ботинках "говнодавах", с гротескными потертыми, неудобными для ношения рюкзаками и неизменной расстроенной ободраной гитарой. Похожие на леших, слегка пьяненькие, они пребывали в приподнятом настроении, постоянно шутили друг над другом и находя шутку удачной зычно гоготали. Их юмор вертелся исключительно вокруг того, кто сколько сожрал и кто как после этого погадил. В общем, люди напрасные. Самый активный из них, мистер "лыжи у печки стоят", периодически хватал несчастный инструмент и не озаботившись настроить его, бил растопыренной немытой пятерней по струнам и сипло заблеял. Его собратья по духу затихли с выражением немого обожания на обветренных лицах. Почему то люди подобного сорта уверенны в том, что бы они не делали, окружающим это должно было нравиться непререкаемо. Пересесть мне было некуда. Все места в зале были заняты, приходилось терпеть. - "Ах постоялые дворы, аэропорты девятнадцатого века..." - тянул козлобородый перестарок-сатир стихи поэта Городницкого. Фальшивая сентиментальность, лицедейство, слюни идиота. Аэропорт место встреч, где пересекаются судьбы, обитель грустных расставаний! Меня сызмальства тянет блевать от подобной высокопарной чуши. С не меньшим успехом обителью можно называть и железнодорожный вокзал, и автобусную остановку. Аэропорт не более чем перевалочный пункт для тех, кто возжелал перебраться из точки "А" в точку "Б". Суета и не более. Ничего такого, что радовало, наполняло душу приятным волнением и легкостью в этой суете нет. Романтика воздушных перелетов воспетых некогда Экзюпери, закончилась со всеобщей доступностью этого ранее замысловатого средства передвижения. Теперь только унизительный шмон на входе, нервные, напряженные лица провожающих, неприятно озабоченных участившимся падением самолетов, да потная, пьяно-рыгающая туша соседа справа - адепта отельного отдыха цепляющегося к стюардессам своими пошлостями. В метро таких не пускают, а в самолет, пожалуйте. Какая же это обитель - скорее юдоль разнообразной дряни и унижения. Хотя, что я привязался к аэропортам подобное у нас везде и повсюду. Какие к черту встречи - расставания! Однако бывает, среди всего этого дерьма, тоски и безделья. можно сойтись с неплохим собеседником на время задержки рейса . То, что вылет опять отложили, объединяет в желании провести с пользой никчемное время. Вовсе не важно, куда вы собрались лететь, в Воркуту, Берлин или страну "большой охоты", из которой ни один индеец никогда не возвращался, моменты общения с незнакомым попутчиком по неволе, не связанным с тобой ничем, кроме короткого времени ожидания посадки, уплотняют быстро бегущее время, разнообразят жизнь, главное собеседник бы попался запоминающийся.
Настроение было ни к черту. Все вокруг, обстановка, погода, перспективки, все было дрянь. Ранняя осень как и поздняя - сплошное уныние и грязь
Каждый иностранец, пожив какое - то время в России, отмечает явный излишек отвратительных, неприемлемых для него обстоятельств, в коих, мы местные, произрастаем с упорством сорняка. Обстоятельства эти, безобразным родимым пятном, накладывают отпечаток на наш менталитет, называемый рускостью. Ранняя осень, а за окнами осклизлый, пробирающий до костей туман, перемежающийся с холодным моросящим дождем. На затянутом низкими свинцовыми тучами небе нет ни единого намека на улучшение погоды. По европейским нормам безопасности полетов - летать нельзя даже воронам. Мы разумеется не Европа, но все время, сколько себя осознаем, надрывая поджилки, стремимся набиться ей в родные сестры. Вороны летают а Европа нет. Мы ждем тоже. Вокруг толпа разнокалиберных орущих баб с детьми, мужики либо бухие, либо тупеющие от безделья и суеты. Снующие повсюду менты, с лицами, выражающими интерес хорька - чем бы по мелочи поживиться. Рейс как всегда задерживают на полтора часа, потом еще на полтора. Почему именно полтора -- загадка. Впрочем, я живу в этом дерьме уже долго, и мне нет никакого дела до этой очередной глупости. Скажем так -- какому то мудаку так захотелось. Обычное для России дело. Полтора, так полтора. Чтобы скоротать время имеется распивочная, с претензией на нечто особое, на втором этаже под облезлой вывеской - "Ресторация - седьмой океан". Открывающиеся в обе стороны двери, запах горелого масла, размазанная по полу грязь. Все как всегда. Полетели в космос, атом расщепляем, в нанотехнологии рыло сунули, а как торчали по колено в грязи, так и торчим. Чистота не наш удел. Нами брезгуют, а мы думаем, страшатся. Когда после рукопожатия наводят гигиену, обижаемся. С чистоплотностью все в порядке. Ее у нас нет нигде. Просто чисто масса, помножить на чисто объем. Вот и получим формулу, где ее искать, эту чистоплотность. Места в "седьмом океане" почти все заняты. Неповоротливые официантки хамят с ходу изображая надменность и превосходство, будто матерые римские матроны, по прихоти сумасбродного цезаря обслуживают в корчме безродный плебс. Принимают только схожее обращение. Я им хамлю также. Простая проверка на вшивость. Увещевать и стыдить хама, занятие бесполезное. Его нужно бить его же оружием. Стены из толстого стекла , за которыми я скрылся от невозможных бородатых лесовиков -- террористов, были завешены грязными, прокуренными портьерами, кое - где откинутыми, так что можно было видеть все, что происходило в залах ожидания. Подобная задумка, на мой взгляд, не лишена смысла. Если тебе не нравилась обстановка внутри общепита, ты мог сквозь прозрачную стену, созерцать копошащееся людское стадо, эдакое шоу "За стеклом" по аэропортовски. И те напротив, в зале, в свою очередь могут развлечься видом людей, проводящих томительное ожидание иначе - запивая алкоголем нехитрую снедь. Оказавшись в самой ресторации, на скоро адаптируясь в новой обстановке, я позыркал по сторонам. В клубах сигарного дыма, быковатая публика общалась на повышенных тонах, ребята по видимости собрались отдохнуть в Египте, поспешили отметить отлет, и тут их как говориться, грубо обломали. Сиди отдыхай здесь. Просаживай валюту. Не всели равно, где бухать. За барной стойкой в углу, под беззвучно работающим телевизором, скучая ковырял в ушах пилкой для ногтей бармен. По виду педераст. Две плавающие нерасторопными баржами, между столиков официантки, время от времени перекликались какими-то цифирями. Они, как и все, из покон веков в России половые, ненавидили клиентов, и рассматривали их исключительно сквозь призму подачек, называемых чаевыми. В заведеньице был аншлаг и я присел у стены за единственный освободившийся, загаженный прежними посетителями столик со стоящим возле одним стулом. Устроившись, я закурил и стал терпеливо ждать, когда кто-нибудь из обслуги обратит на меня внимание. Никто из них не спешил прибрать замусоренный стол, игнорируя появление нового гостя. Я не люблю скандалить, вижу в этом босяцкие манеры, и при том где скандалить -- в распивочной. Это не прикрытое жлобство. Для меня и моих друзей, отождествлять себя с окружением, в котором оказался по неволе, последнее дело. Спешить было не куда, и я терпеливо ждал, подкуривая и рассматривая окружавшие меня станционные сцены. Внимание на меня обратили лишь к концу моей второй сигареты. Перед столиком материализовалась полная девушка в грязном переднике с похотливым взором бегающих озорных глазенок и чувственным, небрежно намазанным помадой ртом и широкими движениями, разбрызгивая по сторонам объедки, убрала грязную посуду на принесенный же ей поднос, затем мокрой, несвежей тряпкой протерла стол. Ни цветов, ни свечей соответственно. Медленно пуская дым, краем глаза я следил за ее надуманно энергичными движениями. Видимо кто-то из ненавистного начальства ей только что накрутил за безделье хвост. И она тут же прилюдно расстаралась. За ней, пришла другая, уже без передника, в белой блузке и темно-серой юбке, меланхоличная со следами безразличного утомления на лице какое бывает у незамужних, отвергаемых ото всюду дам. Она машинально постелила передо мной немного потрепанную, но чистую, отутюженную салфетку, поменяла пепельницу на чистую, и молча развернула передо мной принесенное с собой меню. Выбор блюд разнообразием не блистал, да вообще, в рамках их заведения подобного и не требовалось. Это не было кафе гурманов вожделеющих кулинарного изыска, здесь тупо, коротая время до вылета, выпивали и закусывали. Солянка, антрекот, пельмени... Еще выждав некоторое время, когда ко мне повторно подошла все та же грустно-неулыбчивая, я заказал себе сельдь под луком, сырные гренки, бутылку дагестанского коньяка и литровую кружку темного разливного пива. Вопреки моим опасениям, долго ждать исполнения заказа не пришлось. Селедку не ловили в бочках с пряным рассолом, она стояла уже отсервированная в холодильнике, поэтому немного подветрилась. Гренки жарить, ни ума ни сноровки не требуется, а достать из бара коньяк и налить кружку пива и того меньше. Расставив на столе снедь в купе с рюмкой и прибором, завернутом в салфетку, девушка скривила рот, попробовав вымучить улыбку и сквозь зубы пожелала мне приятного аппетита. Я молча кивнул. Нервное напряжение, в котором я находился последние несколько часов, начинало слабнуть, уступая место грядущему умиротворению. Наполнив до краев темно-янтарной жидкостью рюмку пожелав самому себе поскорее отсюда улететь слегка выдохнув, я опрокинул ее во внутрь себя. Маслянистый коньяк слегка обжег глотку и, струясь теплым ручейком, побежал вниз по пищеводу. Выдохнув повторно, ощутив приятное послевкусие забористого напитка, я заел его кусочком селедочки, после чего отпил из кружки добрый глоток пива. Некоторые задроты считают признаком дурного тона, закусывать коньяк селедкой, их право. Зачем спорить о вкусах. Дело неблагодарное, если не опасное, если пытаешься по ходу навязать свой. Коньяк на удивление оказался не плохим. Каким настоящим дагестанским не знаю, но не отвратным по любому. Плюс к тому, сама обстановка требовала -- выпей, иначе изойдешь желчью и омерзением, потратишься психическим здоровьем и выйдет тебе труба, после того как объявят приговор за убиение десятка - другого, ни в чем не повинных, страдавших как и ты, но по несчастью случайно подвернувшихся по руку несостоявшихся пассажиров. Выпивать и закусывать, занятие "архиприятное", как сказал бы наперстник всего мирового пролетариата, особенно, добавлю от себя, когда от тебя самого ни чего не зависит. Я повторил стопочку и вновь затянулся табачным дымком. Шумная компания, в центре зала, дойдя до кондиции, стала устраивать индейские пляски, втягивая в круг противившихся разгорающейся оргии официанток?, нисколько не реагируя на замечания пидрилы - бармена. Созерцание действа, среди общей скуки, обещало случится интересным. Весь кайф от аборигенского экшена обломала ворвавшаяся в кафе группа камуфляжных людей с резиновыми членами в руках, в и как бы любя, в зашей вытолкала вон излишне темпераментных, подвыпивших дебоширов. Снова вокруг наступил относительный покой и порядок. Закусывая сырной гренкой, вяло пережевывая сушеный хлеб, я сквозь стеклянную стену стал без особого интереса рассматривать пассажиров, устроившихся на скамьях в зале ожидания. Взгляд мой, с той стороны стекла, приковал к себе человек, показавшийся мне забавным. Он полусидел - полулежал, вольготно развалившись насколько позволяло узкое железное кресло. По детски невинно, запрокинув назад увенчанную рыжей шевелюрой голову, человек спал. Одет он был добротно, без изысков, но выглядел несколько помятым, что позволяло фантазировать о причинах его полуденного сна в заданном направлении. Поверх осеннего плаща, его шея была обмотана длинным кашне в крапинку а ля арафатка, концы которого свисали практически до пола, обут он был в заляпанные грязью "казаки", а его джинсы слегка были приспущены. Вероятнее всего, уже во сне, незнакомец ослабил брючный ремень, чтобы получить максимальный комфорт для сна, в скотских, я бы сказал, условиях. Спал рыжий, как говорят в народе, воронкой к верху - то есть широко раззявив рот, вокруг которого нарезала воздушные круги большая комнатная муха, редкая как вид, по данному времени года. Возможно снился человеку белый ревущий боинг, мощно, неукротимо выходящий на взлет. Такие метаморфозы под силу сновидениям. Сидел безнадежно в аэропорту, сидел и... взмыл в небеса обетованные на навозной мухе.
Сон престранная, чуть ли не самая загадочная и интересная в общей картине мироздания вещь. Человек, с момента своего появления на земле, ставил перед собой вопрос - что есть сон. Ставил и решал каждый для себя по разному, так и не составив единого общеупотребительного мнения. Хотя, с другой стороны, что за головоломка: хочешь спать -- спи! Мудрецкие изречения по этой теме витиеваты и разнообразны. Так, данность бытия, которую надо принять и больше волноваться вопросом бессонницы, нежели сна, как такового. Мне лично нравиться китайское -- сон младший брат смерти, а сновидения мимолетные отблески картин потустороннего мира. Это нужно принимать как есть, а не транжирить средства налогоплательщиков на выпуски различного рода, сомнительного свойства псевдонаучных альманахов, могущих заинтересовать лишь приемщика макулатуры или товарища, пробитого по большой нужде, в условиях отсутствия туалетной бумаги. Мое поколение, первые свои жизненные опыты получало несколько в иной среде, нежели наша нынешняя. Почитай страна была другая. Мы хватили излет советской власти и дружно участвовали в ее похоронах, похабных и суетливых, большей частью в качестве статистов. Главным могильщикам не терпелось скорее заколотить кол в мертвеца и наскоро закопав, стремглав бежать давя друг друга делить наследство. Нас не пустили даже к поминальному столу. Случились не в той обойме. В той, прежней стране, мы не могли черпать знания из первоисточников. Чаще всего, их подменяли эрзацами и компиляциями. Сакральная мысль, она не призрак коммунизма бродивший по Европе, она принадлежит всему миру. За ней не угнаться единой страной. Целые ватаги специально обученных, политически грамотных проституток-борзописцев дни и ночи напролет искали трактовку тем или иным эзотерическим опусам. Зигмунд Фрейд, в те времена представлялся мне мифической фигурой, заказавшей несчастному Моцарту его реквием, эдаким демиургом, коснувшимся корней знания относительно психологии высоконедоразвитых приматов. Позже, почитав его выкладки, я понял, что никакой он не сверхмыслитель, а просто еврей - проходимец, жулик и пройдоха. В одном мастерстве отказать ему было нельзя. Он умел на ровном месте поставить вопрос, накрутить замысловатых понятий и на том спилить деньжат. Так часто случается на сломе рубежей эпох.
Что это было?! В изумлении останавливаясь, спросит прохожий человек. Другой такой же, встречный пожмет плечами - Мосье профессор проскакал на розовом слоне. И все!
Вопреки устоявшемуся общественному мнению, которое не только у нас, но и везде -- помойка, ничего, даже приблизительно внятного, того что можно было бы принять пусть даже условно, в области исследования сновидений или самого процесса сна, кучерявый мудрец в пенсне, предложить не мог. Все его научные потуги, выдавали в нем сексуально озабоченного типа, а верить таким, я думаю не следует. Зачем усложнять жизнь. Бессонница и кошмары - прими барбитал. Взыграли мужские гормоны в крови - купи проститутку. Денег нет, попроси без денег. Не хочет работать детородный орган -- штудируй Фрейда. Все усложнения в жизни, несмотря, что пагубно сказываются на ее качестве, увы, не происходят задарма. Чаще всего за ненужные вещи нам приходится платить куда более высокую цену, нежели за самое необходимое. Поговорка, дескать, сон разума рождает чудовищ, намекает на двойственность нашей натуры. В каждом уживается доктор Джекил и мистер Хайд.
Ночное царство на земле,
Вступает вновь в свои права.
Остывший ужин на столе,
И я опять навеселе,
- Слегка кружится голова.
Для одиночества вино,
Не самый худший из друзей,
И благодетель и злодей,
И ветер, рвущийся в окно,
Души простуженной моей.
И звук, застывший в тишине,
Как жук в осколке янтаря,
И чьи-то тени по стене
Руками тянутся ко мне,
Достать пытаются меня.
А сторож спит и видит сон,
Как он в былые времена,
Был императором рожден
И мать-кормилица война,
Ему дала кровавый трон.
Вот он, великий государь,
Сидит один, вокруг темно,
Над ним качается фонарь,
Бросая блеклое пятно.
И ветер полем стелет гарь.
Мир во снах мне представляется таким же реальным, как и тот, в котором мы фунциклируем, как социальные единицы. Он просто другой. В мире снов, как и в повседневности, многое зависит от индивидуального отношения отдельного человека к вопросам бытия. В нем есть, как бы с нашей точки зрения, и плохое и хорошее, и добро и зло и много всяческих интересных вещей помимо этого, и нет ничего постоянного. Можно тысячи раз умирать и возрождаться. Можно делать все что пожелаешь и результат действий полностью соответствует полноте желания. Там нет обид, страхов, измен и потому нет душевных терзаний. Все как в библейском раю. Вот оно, а яйцеголовые придурки от археологии, уже не первое столетие копаются в поисках краев обетованных где-то в Ираке, между Тигром и Евфратом. Здесь, в этом реальном мире, в котором вы читаете мою дрянь, в душах наших происходит настоящая борьба на истребление, между двумя составляющими. На внешний фасад, мы всегда выставляем доктора Джекила, но с зада, со спины, пристроился мистер Хайд и строит всем козью морду. Каждому, в той или иной степени, стоит неимоверных усилий пытаться удержать доктора от погибели, но мистер Хайд, наше темное начало, становиться с возрастом все настойчивей. Как говориться, пожив и повидав, а хрен ли стеснятся. Стоит ли оно того? В мире снов, эти два персонажа уживаются вполне гармонично, меняя друг друга, подобно фазам луны. Как Инь-Янь, единое целое. Никаких баталий меж ними не происходит, и просыпаешься либо отдохнувшим, либо не очень, но все же отдохнувшим, либо не просыпаешься вовсе.
Когда лицо, заинтересовавшего меня человека сводило сардонической судорогой, в его сонном мире доминировал Хайд. Человек беспокойно сучил руками и жалобно постанывал. Когда же его менял Джекил, лицо принимало благодушное выражение, будто у спящего ангела и мерное посапывание лилось по залу ожидания, как релаксирующая музыка. В течении некоторого времени я наблюдал спящего - выпил пару наперсточков коньяку, выкурил пару сигарет и допил пиво. Вдруг незнакомец неожиданно проснулся, потянувшись сел прямо и по детски потерев кулаками заспанные глаза, уставился на меня. В какой-то момент мне показалось, что смотрюсь я в зеркало, хотя внешнего сходства между нами не было никакого. Как говориться, между нами молниеносно установился ментальный контакт. Широко раскрыв рот, незнакомец зевнул, затем узрев стоящую подле меня на столе початую бутылку коньяка, плотно сжав губы, кивнул и вытянул перед собой кулак с оттопыренным большим пальцем, явно выражая одобрение моего алкогольного выбора. Что-то ловилось в этом человеке незамысловато легкое, подкупающе простое и в то же время интригующее. Выпитые мною полторы сотни граммов дагестанского коньяка, к тому времени сделали меня вальяжно расслабленным и умиротворенным. Прав был обладатель роскошных усов, классик сермяжной российской литературы, Алексей Максимович Горький, вложив в уста актера Сатина фразу - " Когда я пьян, мне все нравиться!". Мне нравилось все, и кажется, мой вид идиота, закусывающего коньяк селедкой, был благообразен как намалеванная юродивым на куске фанеры икона, ну скажем какой нибудь сценки из жития святого Марка или Луки. Кивнув в ответ, широким, манящим жестом, я пригласил, незнакомца присоединятся к моей трапезе. Тот, в свою очередь, с той стороны стекла, выставив вперед открытую ладонь, дескать, айн момент, встал и взяв в руки кожаный портфель, переваливаясь через груды багажа в проходах, двинулся ко мне, в ресторацию. Немного помешкав в дверях, которые открывались в обе стороны, он вскоре предстал перед моим столиком во всей, как говорят, красе. Широко улыбаясь, мой визави протянул руку для знакомства. Лицо его, до того безразлично сонное, ожило. Глаза с лукавым прищуром, как описывалось в пору моего детства, в идейно-заточенных букварях для начальных классов ленинский взгляд, сыпали искорками. Такой взгляд свойственен как людям радушным и открытым, так и заинтересованным в тебе жуликам на доверии, желающим усыпить вашу бдительность и облапошить. Не скажу, что он парил над бренной землей, мне так не казалось, однако был влеком пробудившими его волнами, и в предвкушении нечаянного знакомства, существование его, на данный момент наполнялось неким, сакральным для него смыслом. Мы пожали друг другу руки. Рукопожатие незнакомца выдавало в нем энергичную, деятельную натуру, возможно, умудренную как басенный персонаж, излишком житейского опыта. Ладонь казалась влажной и теплой. Не мудрено. Кондиционеры в здании аэровокзала работали из рук вон плохо. Было душновато. А при скоплении большого количества сограждан, квинтэссенция духоты местами превращалась в вонь.
Гельцевич, - представился мой визави. Я удивленно покосил бровью. Гельцевич, прозвучало с ударением на первый слог. Так могло произноситься замысловатое прозвище, или отчество, так же не типичное для наших мест, но ни как не фамилия, если представляющийся владел русским языком. Акцентных ноток, которые выдавали бы в нем инородца, или "чурку", я не уловил. Поймав во внимание мое замешательство, новоиспеченный знакомый ухмыльнулся.
К моему великому сожалению, - тут же последовало его пояснение, - я уже никогда не смогу узнать, какие мотивы двигали моим дедом, когда он, простой сельский мужик, хотя и идейно подкованный, называл своего сына, то бишь моего отца, именем Гельц. Я даже не смогу объяснить, откуда он выкопал это имя, или хотя бы в честь кого поименовал.
Поверите вы мне или нет, пожив не мало и перевидав достаточно народу, я ни разу не встречал, ни такого имени, ни такого отчества. Так что со временем, Гельцевич, стало своего рода для меня визитной карточкой, ибо подавляющее большинство мало мальски знакомых мне людей, обращаются ко мне, не иначе, как по отчеству. Так, что прошу любить и жаловать, как говорится. Я согласно кивнул и представился в свою очередь - Львович. Гельцевич отпрянул и тряхнув копной рыжих нечесаных волос хохотнул - Тоже не плохо, видимо предок твой не из простых, по крайней мере поименно, - а после артистически выдержанной паузы, закончил - звучит тоже авторитетно! Лев странное имя, единственное в своем роде. Не припомню, что бы встречал у кого-либо в паспорте, в графе имен медведь, конь или волк. Разве что у индейцев. Но они песня особая. А Львы стало быть есть в паспортной природе! Мы расцепили руки и мой новый знакомый, придвинув себе от соседнего столика стул , откинув полы плаща, уселся напротив, так как будто садился не на хлипкое ресторанное седадло, а с разбегу плюхается в глубокое кожаное кресло. Конструкция на хлипких металлических ножках выдержала -- скрипнула и малость спружинила.
Милейшая, примите заказ!, - громко и требовательно, на весь объем помещения прозвучал его высокий, сдобренный легкой хрипотцой голос. Ресторанное существо в белой блузке, на этот раз, появилось почти мгновенно. Поставив на стол стопку с прибором, девушка широко раскрыв большие, полные невинности глаза, достав блокнотик, приготовилась слушать и записывать. Я с интересом отметил способность моего нового знакомого воздействовать на простой народ. Вид и манеры выдавали в нем личность неординарную, и люди простые, должно быть к нему тянулись.
Вам как Львович? А в прочем давай на ты, без обиняков, обратился ко мне рыжий, а брудершафт махнем, сейчас только красавица нас обслужит по первому классу. При обращении "красавица", блеклые телячьи глаза официантки ожили. Повеяло призрачной веселухой.
Я пожелал повторить заказ. - Ну и мне того же для разминки, для начала! А пока милая хозяюшка творит нам чудеса гостеприимства, предлагаю из просто знакомых перейти в приятели, - Гельцевич покосился на оставшиеся пол-бутылки заказанного мною ранее коньяка и деловито потер руки.
Ну что, мой друг, выпьем за наше знакомство, в ознаменование перспектив того, что серое, бесплодное времяпрепровождения в ожидании вылета, преобразиться в интересное плодотворное общение и оставит по себе яркие, незабываемые воспоминания на долгие годы. - Просто, без выкрутасов предложил я. Состроив гримасу наигранного удивления, отстранившись, Гельцевич осмотрел меня и выдохнул - Ну, давай!
Выпив по стопке, закурили. Тут в диспетчерской аэровокзала кто-то, видимо диспетчер включил микрофон, от чего по залам пронесся протяжный, неестественный вой. Ой! - дернулся мой новый знакомый, - что это? - Наверное это кричал гамаюн, иронизировал я, все еще не освободившись от предшествующих птичьих мыслей
- Не знаю, парировал рыжий. Я в детстве с рогаткой не бегал, поэтому в птицах разбираюсь плохо. Закусывать мой знакомец не стал, предвосхитив вопрос ответом - Выпивать и закусывать, что ехать и тормозить! Затем, поймав за хвост какую то текущую мысль, звонко щелкнув указательным пальцем по почти уже пустой бутылке, продолжил - Периодическое общение с Бахусом, позволяет мне смотреть на многие не приятные вещи, так сказать сверху и не реагировать ни на окружающее меня повсеместное дебильное скотство. Ни на социальные провокации, то и дело устраиваемые начальством начиная с президента, кончая главврачом в купе с гандонами фасовкой помельче. Конечно, при таком подходе иные тонкости бытия становятся недоступны, однако я толстокож и того, кто выпивает и "кладет на все с прибором" заставить идти против совести гораздо труднее. Я так думаю! - Гельцевич поднял указательный палец вверх, подражая герою Фрунзика Мкртычана из известного фильма.
Надо уметь уходить в карантин, а Бахус этому прямая подмога. Ты видел, я вздремнул, и что мне снилось, спроси.
Видел, сон твой был беспокойным, Горацио. Знать совесть твоя не чиста.
Гельцевич протянул - Не-ет, мне снился привкус!!! Привкус гари, каково это? Он вопросительно посмотрел на меня, - каков ее привкус, ты знаешь? Я машинально пожал плечами. Пытаться отвечать на риторические вопросы довольно глупо. Ответ может быть любым, но обязательно не тем, что подразумевает человек, вопрос задающий. Сам я никогда не задаю риторических вопросов и не отвечаю на них. Стараюсь никогда не поддаваться попыткам втянуть себя в длинные, бесплодные дискуссии, особенно во время распития крепких напитков с малознакомыми людьми.
Это не металическая горечь во рту, при наличии больной печени, и не ядреный горчичный дух, шибающий в нос. Гарь - это от слов гореть и горько. Горько гореть. Мой визави зарикурил. - Это когда, продолжил он, пустив струю дыма, - в пламени исчезает безвозвратно, то, что тебе очень дорого. Ты видишь, как оно превращается в черный, невесомый дым и чувствуешь привкус горечи. Горькие слезы, горький воздух, горькая судьба и еще много чего, но горького смешивается и подступает комом к горлу. Мне показалось, глаза рыжего как у театрального трагика, исполняющего пафосную роль слегка увлажнились, но буквально через несколько секунд, я понял, что ошибся. Завеса из сигаретного дыма раздражала слизистые оболочки. Между нами разворачивалось нечто похожее на театральное действо. Некая интеллектуально-клубная забава задротов, любителей Шекспира, прочитавших один-два сонета и тем постигших камерно -- готический дух средневековья Общение с претензией на изысканную манерность -- коньяк под селедочку, патетические рассуждения об отвлеченных вещах, постепенно перерастало в монолог, чему я соответственно никогда не противлюсь. Я принадлежу к числу людей больше слушающих, нежели говорящих. Гельцевич, принадлежал к противоположной разновидности. К группе, предпочитающей находится в центре всеобщего внимания. Такие люди норовят поделиться излишками своей кипучей энергии. Их прет. К таким нужно либо привыкнуть смирившись, либо дозировать общение со скрупулезностью немецкого аптекаря.
Профессия патологоанатома, продолжил мой собеседник, осуществив резкий поворот темы, я бы сказал, поворот с заносом,- среди прочих врачебных специальностей стоит особняком. Сам я, как можно догадаться, патологоанатом - Гельцевич, слегка кивнул головой, как бы отрекомендовавшись, дескать, прошу любить и жаловать, - со стажем в два десятка лет и всевозможными для патологоанатома регалиями. Какие такие косвенные причины, указывающие в аэропорту на принадлежность человека к племени патологоанатомов должны существовать, я не знаю до сих пор. - Я классный, продлжал собеседник, специалист, и без ложной скромности, ибо она под час человека делает ханжой, разбираюсь во многих вопросах медицины, да и не только. Обладая залихватской наглецой, что придавало моему новому знакомому обаяния, делало его для меня все более симпатичным. Я слушал рыжего, с возрастающим интересом, не отвлекаясь. Паталогоанатом, будучи непреложным объектом сальных шуток и анекдотов, манифестировал собеседник, - тем не менее, практикует свое ремесло не одно тысячелетие. Он разумеется не творец, но арбитр и востребован будет всегда. Обывательское сознание, Гельцевич криво ощерился,- демонизирует патологоанатома, представляя его не иначе как плотоядно ухмыляющегося упыря в грязном, заляпанном кровью халате, с закатанными по локоть рукавами, демонстрирующего волосатые руки, крепко сжимающие мясницкий нож. Его неизменная свита - камарилья трупов-зомби, распадающихся на составные части. И вся картина в мрачных, монохромных полутонах. В воздухе миазмы тлена и жужжание мух. Не стану, мой друг, вас разубеждать. Все именно так и есть. Пускай этот образ укоренится в вашем сознании. Мне от этого, как принято у нас говорить, ни жарко, ни холодно. Такова людская психология - с легкостью вестись на разного рода страшилки, предпочитая не замечать поблизости вещей, действительно пугающих, от которых нельзя спрятаться, укрывшись с головой одеялом. Можно жить иллюзиями и не видеть их до поры до времени, однако расплата за беспечность неизбежна. На самом деле я в незначительной степени связан с трупами. Со смертью - да, с мертвецами отнюдь -- так, нечастая рутина. Одна из стадий процесса, не более того. Куда больше времени я провожу за микроскопом - магической лупой познания, сквозь которую тщусь узреть проявление признаков смертельной опасности, отделяя живое от неживого, как фотограф в свете красного фонаря наблюдает рождение снимка. Специалист, врачом которого можно назвать с натяжкой, сопоставляя различные данные, не видимые обычным глазом, с большой долей вероятности строит прогноз на будущее. И вопрос - доктор, сколько мне осталось? - вопрос мне, а не какой-нибудь кукушке и не дай бог проходимцу Глобе, купившему в зловонном переходе метро диплом астролога. Специалист патологоанатом может сказать правду, может соврать, может что-то утаить. Но он точно знает, кому и когда стоит начинать хлопотать о завещании.
Мимикой и одобрительными жестами, не желая его перебивать, я выражал согласие с ходом мысли собеседника. Гельцевич закончив поворот с заносом, надев на доли секунды театральную маску, продолжил "гореть". - А что такое запах гари? - На этот раз, он даже не сделал вопросительной паузы, разумно рассудив, что она не нужна. - Запах гари. Это не запах костра. И не стелющиеся низинами дымы раскочегаренных деревенских банек. Запах гари это запах отчаянья, невосполнимых утрат, мытарств и бесцельных скитаний. Проживание жизни впустую с обидой в душе и отсутствием веры. Есть два сценария, Гельцевич показал мне "викторию" как наглядное пособие, что бы я ни в коем случае не усомнился, что сценария действительно два. Ни более, ни менее. Первый, это когда действие разворачивается по типу - "враги сожгли родную хату" это одно. Не хочется думать, кто враги и почему сожгли - ибо враги. Все понятно. Гневно взывает набат к справедливому отмщению, и ярость благородная вскипает на гребне волны патриотических чувств. Кто к нам со спичкой придет, тому весь коробок в задницу затолкаем! - Собеседник в этот момент стал похож на римского трибуна, слова которого, никогда не расходятся с делом. Сам вид его белоснежной отороченной золотым шитьем тоги, должен внушать благоговейный трепет и призывать делать благоразумные выводы. Но в следующий же момент, отбросив помпезную суровость, он продолжал - подобное знакомо с детства. Не один десяток лет, нам промывали мозги этой, затертой до дыр трагикомедией. "Dulce et de core est propatria more!"- Отрадна смерть за родину! Кто не с нами, тот против нас! Только что это за Родина и где она. Когда понятие размывается, остается просто - отрадна смерть. За что, не важно. Лучший герой - мертвый герой, примерно как, лучший индеец-мертвый индеец! Каждый имеет право верить в то, что считает неотъемлемой частью своей истории. У ежиков она одна, у слонов другая. Когда то, в начальных классах, - патологоанатом, указал глазами на пустые рюмки, призывая "плеснуть малость", - меня немало забавляли картинки - ребусы. Присмотришься под одним углом - бородатый мужик, чуть под другим - голая баба. Или иное, - так смотришь, рожица веселая, перевернул вверх ногами - грустная. Так и наша история, сегодня такая, завтра сякая. Сегодня хорошо что плохо, а на завтра вообще полный кильдым. Оказывается, татары нам добра желают. И за всем этим толпа гротескных персонажей с "шемякинскими" харями. Как на страшном суде. Когда не задумываешься, легче живется. Пытаешься обеспечить себя самым элементарным, не заморачиваясь высокими идеями. Как мы жили Львович, молодость помнишь? Бабенки, вино, веселые мытарства - голова кругом.. Каждый видел себя в перспективе Ньютоном, или маршалом Жуковым, как минимум. А потом, с возрастом, особенно когда жизнь начинает проверять то на кручение, то на излом, и тебя временами выбрасывает из суеты текущего бытия, образно сказать за ее пределы, получается, встать и оглядеться вокруг. И тогда кроме скачущих в огне Босховских чертей ты не видишь никого, кто бы тебя окружал. Можно закрыть глаза, увлечься ложной верой или просто играть дурака. Однако, - за историю, - девку не порочную, которую всякий скот-проходимец стремится растлить! Мы чекнулись, выпили - Хорош коньячок, скажи! Я кивнул. Сквозь стеклянные двери ресторации втекали и вытекали разносортные люди. Внутри было тепло, ощущалась в организме приятная легкость. Передо мной разворачивалось своего рода действо. Так можно было сидеть и сидеть на одном месте тысячелетиями, подобно каменным хакасским степным бабам. Это мимолетное приятное ощущение непрерывности временного течения улетучилось внезапно, как и появилось. Повествование пошло дальше, подпитанное энергетикой очередной приятной дозы алкоголя.
А теперь, рыжий выдержал паузу, - предположим сценарий другой. Акт первый: Явился пьяный, полоумный барин, приказал вывезти зерно, не сказав куда, а амбар спалил потехи ради. Пляшите православные и прочие другие, такой фейерверк в ночное небо - аж души обуглило. Апофеоз народного гулянья - сидим стылым утром в снегу, сирые, да убогие. В головах похмельный дурман, ноги мерзнут. Осознание произошедшего еще не пришло, но оно где-то здесь, витает в воздухе и не сулит ничего хорошего. Глаза пустые, праздник кончился. Да и что за праздник - душеньку отвели, только вот куда отвели? Всю грязь накопившуюся разом выплеснули и вроде как чистые. Ан нет! Свою-то, выплеснули и тут же чужой затарились под завязку. И барину поперек слова не скажи. Обидно, так отвесь соседу в ухо, обида и сойдет. А сосед тебе в глаз засветит. А вокруг одни Егорки в нарядных ермолках бродят по пепелищу, цепляют вороватым глазом, чем еще поживится, да опричники с полицаями поодаль стоят, стерегут, чтоб народец остервеневший от нищеты и беспросветности во след за барином не кинулся гулять дальше. Знаем, проходили, чем у нас подобная ярмарка заканчивается. Ублюдок Герцин, звавший Русь к топору не отличался прозорливостью. Свои неудачи на личном фронте - чахотка и импотенция, мечтал разрешить радикально. Я - умирающая сволочь, и все прочие, пусть сдохнут вместе со мной. Помирать так с музыкой. Экий безголосый орфей, мечтающий о славе Нерона с кифарой в руках, взирающего на ползущий пожар, превращающий все живое, что было в вечном городе в пепел. Акт второй. Морозец крепчает. Егорки скоро околеют, а те, что присматривают, кинутся человечину жрать. Им впрочем, не привыкать. Их то, барин со щенков каторжанами прикармливал. Чем более их барин плодил, тем более людишек в острог загонял. Виноват, не виноват - таков порядок. Угодил на плаху - не вякай. Понимать должен. Не понимаешь, преступник вдвойне. Полный пиздец! Кстати, можно отвлечься от темы, обратив внимание на емкое русское словцо. Гельцевич, в процессе повествования, все больше и больше, если так можно выразиться набирал обороты. Голос его танцевал по тембровым ступеням, от самого низа до самого верха. Жестикуляция, четкая и выверенная, временами переходила в хаотичные взмахи руками. Ну прямо Гитлер, каковым я видел его в старых кинохрониках.
Оцени, сколько в этом слове экспрессии и законченности, сказал - отрезал! Сгинем мы, к бабке не ходи, но кое-что из языка нашего, возможно и в другие и намусорится. А если нет, значит, не было такой надобности. Зачем словцо, при отсутствии реального понятия. А у тех немногих, которых образованное мировое сообщество воспитывает санкциями, за разного рода людоедства и у кого, как и у нас подобное в ходу, аналогичные ругательства есть свои, родные. Им чужие без надобности.
Дым отечества насколько горек и патетичен, настолько же и эфемерен. Ощутить его, дано не всякому, только избранным, и то лишь где нибудь на Лондонских выселках или же в Парижском захолустье, подальше от пожарища. Желательно для этого иметь сентиментальный характер и некогда прошедшее сытое детство. Охи - вздохи по былым временам. Удел бездарных поэтесок, меняющих имя собственное типа Варвара или Ирина на творческий псевдоним - Муза. У тех же, кого в самом Отечестве каждый день макают мордой в прокисшие фекалии, обоняние настроено на другие запахи, и дым Отечества представляется им не запахами преданных огню тучных нив, а отвратительным смрадом, осклизлой трупной вонью и разложением.
Рассказчик осекся и некоторое время молчал. Было не понятно, что занимает его мысли. Вероятно его тревожат воспоминания о чем то сугубо личном, некогда потрясшим и расстроившим на долгое время. А может быть, в своем монологе человеку удалось отыскать некую формулу, понравившуюся ему самому до восторга, и он, как некогда светила русской поэзии, заголосит на всю ресторацию - Ай да Гельцевич, ай да сукин сын!
Львович, а что ты знаешь о бриллиантах! Мой рыжий приятель опять резко поменял тему. Причем произнес он это так, будто любой гражданин среднего пошиба, в нашей стране должен как в "Отче наш" разбираться в свойствах изысканных драгоценных каменьев. Я несколько опешил. На лице моем, утвердилась гримаса вопросительной озабоченности, в голове пронеслась мешанина из занимательной минералогии и Буссенаровских "Похитители бриллиантов", щедро пересыпанная сценами кровавых разборок времен викторианской Англии и злокознями пейсатых хитрых иудеев. Замешательство длилось не долго. В следующий момент я поймал себя на мысли, что вопрос риторический и успокоился. Интригуя, Гельцевич продолжил: Нет ничего более интересного и удивительного, чем магический кристалл в руках мудреца. Камень чудесным образом преображает владельца, удесятеряет его мощь, давая власть над силами природы, укрепляет его дух, делает его еще мудрее. В свою очередь, нет ничего более бесполезного и глупого, нежели окажись подобное сокровище в руках человека недалекого или ханжи. В этом случае камень притягивает несчастья и беды, похищает остатки разума и начинает кровоточить кровью владельца. На протяжении своей бесконечной истории камни меняют владельцев, делая их своими рабами. Символы богатства и могущества, храня в себе сокрытые в них возможности далеко не каждому по зубам и далеко не каждый, может подчинить его своей воле или же уничтожить, превратив в пригоршню лунных брызг. У каждого камня, как и у человека, своя история, своя судьба. Иногда их судьбы пересекаются. Одна кровавая, другая корявая... В этот момент я представил рыжего бузотера древним арабским суфием, в грязной высокой чалме и с седой козлиной бородкой. Еще момент подогретого алкоголем пафоса, и новоявленный Хаттабыч, выщипнув из бороденки волос, явит чудо. Подарит мне сверкающий карбункул, размером с голубиное иичко. Видение быстро прошло. Мой не лишенный пылкой фантазии, склонный к демагогии друг продолжал.
Каждый из мало-мальски значимых камней оставил в истории свой след, чаще кровавый и имеет собственное имя. Ты Львович, наверное слышал об этом, несмотря на то, что подавляющее большинство людей нашего круга, даже отдаленно не держала в руках таких чудес. Можно конечно посетить алмазный фонд, но что там делать? Пялится сквозь бронированные стекла витрин на великолепие россыпи играющих светом камней, нет, это не то. Если бы у меня было бы нечто подобное, я бы, наверное, часами сквозь лупу, любовался чудом природы. Никому и никогда не показывал. Само осознание того, что мне принадлежит это великолепие, окрылив, поднимало бы меня над бренной суетой, давало возможность парить. Остаток своих дней, я бы посвятил извлечению секретов магии, заключенной в моем камне. И предположу, что занятие это никоим образом не испортило бы плавное течение моей жизни, наоборот украсило, наполнило силой света, легкостью и красотой.
Неожиданно, мой собеседник, прервался и воровато оглядевшись, в пол-голоса, почти шепотом спросил не знаю ли я случайно, где в Голландии можно оценить драгоценный камень, не связываясь с евреями. Я захохотал. Патологоанатом осекся и стал извиняться за якобы глупые, ни к чему не обязывающие расспросы. Вероятно выслушивая его ахинею о призрачных богатствах, я строил кислую мину, а потом, как умалишенный заржал. чем собственно и выразил свое отношение к его разглагольствованиям.
Обидеть своего нового знакомца мне не хотелось, он казался глубоко симпатичным человеком, поэтому, не дав разыграться его уязвленному самолюбию рассказчика, что часто случается с людьми экспансивного характера, я перенял инициативу в свои руки.
Дружище Биттнер, - обращаясь к нему, пожалуй излишне фамильярно, предложил я, - давай ка выпьем, а затем, продолжим. Мне нравишься ты и то о чем идет разговор! Гельцевич, поначалу было насупившийся, наливая по рюмкам коньяк оттаял за считанные секунды. Поднимая тост выговорил в приливе явного самодовольства -- Кто патологоанатома обидет, завтра родину продаст! В том, как он произнес неказистый каламбур, чувствовалось его собственное авторство. Прием мой удался. Совместное распитие спиртных напитков примиряет людей, стирает в их общении границы, округляет грани. Делает их более гибкими, за редким исключением более доброжелательными и безусловно более искренними. Эти свойства вина были описаны издревле сразу тем, кто изобрел буквы. А из уст в уста передавалась истина и ранее, вместе с течением сбродившихся виноградных струй.
Нет, это так, красивые мечты, не более, чем рассуждения об одном из украшений нашего бытия. Время летит неумолимо -- неуклюже попытался сменить тему разговора патологоанатом поддевая вилкой ломтик селедки, - все вокруг меняется, меняемся соответственно и мы. Только происходит это с разными угловыми скоростями, и вектора направлений у разных людей могут не совпадать. Живем мы не так долго, как хотелось бы, и далеко не в лучший период существования нашей с тобой страны. Мой визави пережевывая рыбу, окинул взглядом окрест подобно императору Наполеону обозревающему поля Аустерлица, после блестяще одержанной победы, увековечившей его имя. Для убедительности он широким жестом, очертил концом вилки полукруг. Я насторожился, судя по введению, речь далее должна была идти о политике. Вернее не о политике как таковой, а о личностном отношении моего собеседника к ее некоторым представителям и кратком, излишне эмоциональном обзоре дерьма, в котором, по милости оных все оказались. Мне никогда не нравились подобные застольные дискуссии, но что как говориться было делать, однако я обманулся. Мой одиозный собеседник продолжал мизантропические опусы.
Осмотрись Львович, и ты узришь, продолжил Гельцевич, нескончаемую вереницу кислых харь наших с тобой сограждан. Заметь, именно сограждан, а не иностранцев. Иностранец, если конечно не побывал в чеченском плену, выглядит иначе. Причем хари эти встречаются не только в лечебных учреждениях, где я имею сомнительное удовольствие практиковать, они везде. Мои больницы подобны консерваториям. Людей свозят туда прослушать лебединую песнь стремительно проносящейся задарма жизни. Наличие их там, вполне объяснимо. Страна, наша похожа на огромный онкологический хоспис. Все кто в ней живет безвылазно, его пациенты, с соответствующими перспективами на остаток напрасной жизни. Те, кто бывает здесь наездами, вернее живет там, а бабло пилит здесь, или же имеет возможности свинтить, когда назначат операцию, в страну, не похожую на вивисекторский стационар - посетители, с лживо приветливыми выражениями лиц и букетами цветов в руках -- самой бесполезной вещи для тяжело больного родственника.
Хари я вижу в подъездах, на улицах, в метро, по телевизору. В увеселительных заведениях, казенных, банях и на кладбищах. В общем везде. Подобно тому, как портрет небезызвестного Дориана Грея, после смерти героя разложился струпьями, так мурло нашего среднестатистического гражданина подпортилось после развала великой советской империи. Сдается мне, что у нас, что-то украли и украли навсегда. Отнял, отжал, присвоил, умыкнул, для меня есть суть понятия одного порядка -- забрал то, что тебе не принадлежит. Скрысятничал. Проповедовал библейские истины, а сам шел им в противоток, а в результате, ничем не поплатившись восседает на пресловутом Олимпе, и не страшиться возмездия, потому как его не будет. Что то дало осечку. Наше миропонимание расходится с мировоззрением, а это есть конфликт. как причина всеобщего психоза. Я ненавижу нуворишей, не ограничивавших себя моральными рамками, как говорят, в фазу накопления первичного капитала, готов их давит, быть может быть потому, что сам не оказался в их числе. А как я мог оказаться в их числе, если меня воспитал папаша Гельц, привив мне иную шкалу ценностей. Все наше поколение оказавшееся на сломе эпох, большей частью поколение мудаков, стоящих ногами на разных льдинах. У нас не может быть спокойного будущего. Весь свой наработанный с начала жизни потенциал, но не пригодившийся и нерастраченный в сменившихся условиях, скрючившийся уже и засохший, как прошлогодние хлебные корки, мы через беспокойную безвременную старость, унесем в небытие. Наши не реализованные мечты, не совершенные открытия, не одержанные победы, как не рожденные дети, уйдут вместе с нами. Имел бы я способности богомаза, рисовал бы иконы и раздаривал своим друзьям и знакомым. Везде один сюжет, представь Львович, - смотрящий с трепетом в небеса святоша, сложивший на груди руки, само воплощение кротости и покорности. Снизу по колено ... - нет, не дерьмо! Ноги его догладывает жирное крысиное отродье и прочая плотоядная мерзость, поднимаясь все выше и выше. Черты страдальческого лика бледны и искажены страдальческой гримассой. А в небесах, сквозь разрывы туч, прости меня Господи, видится огромная жопа! Вот крысы эти, питающиеся нашей плотью и есть наши нынешние государственные небожители. Достаточно посмотреть, -- мой собутыльник кивнул в сторону барной стойки, где пидрила переключил телевизор на парламентский канал. - Двух слов связать не могут, а жрут в три горла и гадят в десяток жоп. Про них любимых все наши новости. Наш мир, по их замыслу, должен замыкаться исключительно на них же. Ненасытные, продажные твари, главное в их смердящей нынешней жизни - не упустить момента, когда нужно будет валить отсюда, со всеми своими выродками и пожитками, к молочным рекам в кисельных берегах. Я не люблю жидов, - Гельцевич запалил сигарету, - но кое в чем, я готов им спеть асану! Слышал Львович, как мстили они муслимам, когда те покоцали их сборную на олимпиаде в Мюнхине? Ни одна гнида не ушла безнаказанной. Вот так бы и этих, когда они, как куски дерьма разлетятся по всему миру, после очередного великого взрыва, который уничтожит Россию, рванет так, что "мама не горюй"! Я пытаюсь понять или вспомнить, когда они успели нагнуть нас раком? А может быть это объективный исторический процесс? Не хотелось бы этому верить. Почему этот процесс только для нас, а для других его нет? Страна у нас специфическая, а вся ее специфика такова, что населяют ее отморозки - пятикантропы. В детстве у нас тип морального воспитания был одн. Постулаты, как бы я сказал от папаши Гельца. Ныне они трансформировались в "Сказки дядюшки Расмуса". Даже те, кто постоянно их перечитывает, не верит в реальное существование расмусовских героев. У кого-то в чести и в проповеди библейские, общечеловеческие ценности у нас, русские, особые. Есть водка русская "особая", есть колбаса русская "особая", есть хлеб русский "особый", а есть общечеловеческие ценности русские "особые". Уверяю тебя, Львович, самая, что ни на есть видовая мулька для русского - фатализм. В обыкновении озлобившись, бить кого достанешь, а затем роптать на судьбу и глубоко каяться, бичевать себя - дескать есть у нас свой, опять же "особый" путь. Властная сволочь далеко -- не достать! Так что получай сосед и не взыщи. Сегодня я огреб, завтра ты обрящешь. Стравив пар друг на друге, саму ненавистную власть. снисходительно поругиваем, пресмыкаемся перед ней, лебезим. В каком дерьме живешь, таким и пахнешь. Россия страна с бабьей душой. А бабы, в большинстве своем, любят своих насильников. А если лихоимец еще и "размерами" порадовал, то все! Никому не отдадим-самой нужен.
Дикторша по аэропорту, механическая говорящая голова, объявила об очередной трехчасовой отсрочке вылета. По залам ожидания прокатился унылый вздох разочарования а кое где и ропот. Народец, в массе напоминал стадо скота, предназначенного на мясо, такого же вялого и смирившегося в покорности. Помещение ресторации снова наполнилось разночинными людьми. Официантки засуетились. В эдакой ситуации, все выпьют и съедят. Правда с чаевыми не будет хорошо. Народец зол. Ну да лиха беда-начало. Обсчитать кого пьяного, навар не меньше. У них свой подход, практически государственный. Хочешь ты, или не хочешь -- не спросят, отожмут. Без почтения и безо всяких, каких бы то ни было угрызений.
Штормить нас, если помнишь, начало лет двадцать пять назад. Гельцевич, мечтательным взглядом живых серых глаз, уставился в стену поверх моей головы. Будто бы на память ему пришли неожиданные грустные, но светлые воспоминания. Так вспоминают состоявшиеся старухи в узком семейном кругу о первой, не состоявшейся любви, после которой, по жизни шло все нормально. - Я только-только, юношей полным горячих надежд, готовый бросится реализовывать свои честолюбивые амбиции стоял на пороге медицинского вуза, а за спиной моей остались шесть лет шумной студенческой жизни с ее яркими запомнившимися на всю текущую жизнь моментами, впечатлениями, удачами и разочарованиями. Я имел паспорт, военный билет и диплом о высшем образовании и здоровую печень. Мог считаться полноправным гражданином своей великой страны стоящим у начала креативного жизненного пути, стелющегося гладкой дорогой под безоблачным небом меж зеленых холмов. Железный занавес, отделявший нашу страну от всего остального мира, к этому времени, изрядно проржавел и сквозь дыры с неровными острыми краями, наружу, как зверье при лесном пожаре массово начали бежать евреи. За ними немцы, очевидно опасаясь, что те первые приберут к рукам все, что плохо там за бугром лежит, и им болезным ничего не достанется. Благо им, было куда. А потом и все остальные, кто имел какие - либо шансы присосаться к тамошней, как казалось. беззаботной жизни, отличавшейся от нашей, сытостью, человечностью и повсеместными проявлениями конституционных свобод. В данном контексте, я ничего не имею ни против евреев, ни немцев, ни против массы других стремящихся покинуть тонувший корабль. Это вполне естественно для нормального человека, каковым я себя считаю. Однако всегда, кивая на несправедливость, остается жалеть рабов, прикованных к лавкам галер. Это люди, которым не оставили шанса. Цепи оказались слишком прочны. Они тоже хотели, но ни им, ни их детям не нашлось места в спасательной шлюпке. Они тоже хотели видеть, как сгущаются сумерки и далекие, унылые, навевающие грусть, пароходные гудки разносятся по воде. Ухо человека чутко реагирует на звук подобного рода. На какое-то мгновение душу сводит оцепенение. Затем появляется ощущение неприютного холодного простора - едва ли не пустоты. Из глубин подсознания всплывают картины опытов прошлых жизней. Пароходный гудок в ночи - сигнал к расставанию. Массы понурых, мрачных людей, вопящих и плачущих, а больше угрюмо молчащих, кучкуются на причале. Длинная цепочка людей, один за другим, гонимая желанием перемен, поднимается по шаткому трапу на борт парохода. Целые народы в надежде на новую, более счастливую жизнь, с женами и детьми, прихватив с собой свои скудные пожитки переселяются на новые, до селе не ведомые им земли. Их уставшие, зачерствевшие души несут в себе обиды и скорбь, выпадающую осадком в последующих поколениях. Некоторые из них обернувшись, через плечо, напоследок, бросают угрюмый взгляд, на бывшие ранее родными места. Туда, где остаются прошлые их беды, переживания и несчастья. Мечты оставшиеся только мечтами, несбывшиеся надежды, не востребованные таланты и маленькие холмики над могилами предков. Все то, что мы называем памятью. Может быть, не все было из рук вон плохо и саднит тоска, однако большинство грузится в ненасытное чрево морского монстра, даже не обернувшись. Путь в неизвестность, в общем порыве под звездным холодным небом. Путник в ночи, безвозвратно покидающий родной причал. И поможет выжить ему на чужбине злость на себя, на соседа, на весь новый для него мир. Злость до зубовного скрежета. Именно она сделает его сильными, позволит насколько возможно воплотить в реальность свои мечты, затоптанные и заплеванные на родине. И будет этот ответ ответом пасынка, живущего за тысячи миль беспутной, проклинаемой матери. Там на нем поставили крест и он, в свою очередь ставит крест на своей прошлой родине.
Весьма не дурно! - Я похвалил рассказчика, впечатлений живостью нарисованной им картины. Ярко и сентиментально. Видимо нечто подобное, описываемым им чувствам в глубине будоражило душу сидящего напротив меня человека. Я его понимал. Гельцевич цыкнул зубом и продолжал, не обратив внимания на мои восторги.
А держала нас, Львович, не пресловутая любовь к "березкам", образ достаточно бестолковый и опошленный, и не всесильный некогда КГБ - они сами набивали чемоданы, беря разбег с низкого старта, для прыжка в капиталистическое будущее. Держало нечто другое. Страшнее всего была отчужденность, безграмотность, страх неизвестности и круговая неприязнь. Нас ненавидел весь мир. Он ненавидел нашу страну и всех тех, кто в ней жил. Ведь наши деды и наши отцы сделали ее такой. Такой ее делаем и мы сейчас. Каждый по себе отдельно, человек не плохой, а собрать всех вместе. И никакой бомбы для нас не жалко. Поэтому я стремлюсь быть самим по себе, отдельно, понимаешь!? Народец самой большой, богатейшей страны, полуголодный и полураздетый, неизменно находит себе во власть изрядных поганцев, и облизывая их, носится по кругу, с идиотскими, заведомо провальными идеями. А по сути дела настоящих, истинных идей не много, и озвучивать их никто не возьмется, потому как они страшны своей бесчеловечностью. Говорить о них, как и о мотивах людей за ними стоящих не принято. Как не принято говорить, например, о педофилах в церковных рясах во время праздника святой пасхи. Да только вот пасха праздник конфессиональный, а дети есть у всех. А фильтр во власть почему то у нас рассчитан на сволочь и одностороннего действия. Как нипель -- туда дуй, оттуда ... . Патологоанатом, развел руками. Когда все это видишь, начинаешь понимать, от каких начал берут истоки российского хаоса, но не понимаешь, почему. Руки опускаются поневоле. Как можно противостоять паровому катку? Либо включайся в эти половецкие пляски и выкидывай коленца вместе со всеми, либо тебя раздавит система. Места мокрого не оставит. Растопчет тебя и твоих близких - превратит в прах все, что тебе дорого, все то, во имя чего ты жил, все то, что ты насобирал как муравьишко, в свою неказистую кучку.
Мы тоже хотели покинуть тонущий корабль. И в нашем случае, не имело значения, кто, как, и насколько хорошо умеет плавать. Нас не любили, не любят и сейчас. Почему не любят, секрет простой. Каждый со стороны видит, как мы относимся сами к себе и к своим близким. Так чего же вы хотите, как мы должны относиться к другим? Мы понимаем, что к другим мы относимся куда лучше и задушевнее, в силу своей недоразвитости, но вот со стороны этого понять нельзя. Нельзя и объяснить. Это противоестественно. А все противоестественное пугает. Все кто бежал и бежит отсюда, реально чувствуют угрозу нищеты, бесправия и бесцельность своего существования. Мы тоже чувствуем, но уже не бежим. Там мы никому не нужны. Нужны только своим шкуродерам, исключительно как звено пищевой цепочки и не более. Мы ничего не смогли сделать, или не знали что могли. Надежды вьюношей питали, их засрано-промытые, верили в грядущее торжество доброты, разума, порядка. Мечтали творить и процветать, оставить свой след во благо меняющейся страны. Херово нас учили пропедевтике -- распознаванию болезненных симптомов и постановке диагноза, своей стране мы не пригодились, в той ипостаси, на которую расчитывали. Нас списали в простое быдло, загнали в ярмо и у нас нет будущего, быть может у наших детей. Но ведь и наши отцы говорили так же. Откуда над нами эта планида, от кого в наследство досталось нам это проклятие!
Первым ударом, вызвавшим всеобщее недоумение, явилось желание кучки плебеев - теоретиков, именованными отцами перестройки, отучить сограждан потреблять горячительные напитки. Зачем и с какой целью, я не могу понять до сих пор. Кто бы ни пытался мне этого объяснить, выглядел настолько неубедительно и искусственно, что вызывал открытую неприязнь, какую может вызвать активно-действующий идиот или клейменный пройдоха. Под эту категорию попадали все ораторы, начиная с мелкого шута - инсруктора комитета ВЛКСМ до первого президента СССР, Миши Меченного, как его величал любимый народ. Я не верю в разного рода массонские заговоры, и в том как эту тему у нас преподносят, тем более что преподносят ее либо мерзавцы, либо поющие с их слов дураки, однако ни раз и ни два меня посещала одна мысль. Не может сама собой родится глупость такого масштаба, войти в ранг государственной идеи и проводится столь безнравственно и безотчетно. Это действо выглядело глобальной, спланированной акцией - прикрытием чего-то более догоиграющего и ужасного. Предтечей произошедшей позже трагедии миллионов людей выросших на одном заросшем сорняками историческом поле. Первые ростки злобы закипавшей в забитом, не раз обманутом и обобранном народе стали прорываться наружу. Все общественные культурно-просветительские достижения полетели вниз со скоростью шедшего под откос локомотива. Телевидение воочию демонстрировало преимущества трезвого, созидательного труда, гарантирующего скорое наступление светлого будущего. Читай возвращение в райские кущи. Череда одухотворенных, не похмельных лиц старых производственников, комсомольских молодоженов, студентов, с фанатичностью хунвэйбинов истребляющих стеклотару из под ненависного алкоголя. Однако среди тех, кто бодро шагал по жизни вне голубого экрана, лиц не было. Были лишь затравленные нарзанами, упившиеся до блевоты здоровым образом жизни морды. Их красные, налитые кровью бычьи глаза нервно обшаривали пространство в поисках суррогата, дабы наполнить окружающую их, безрадостную действительность до краев, как наполняют пустой стакан, и на время успокоиться, впав в блаженную нирвану. Пузырь водки стал весомым эквивалентом деревянного рубля. В воздухе запахло грозой. Назвать кризисом это было нельзя. При авторитарной власти кризисов не бывает. Бывают эксперименты, большей частью неудачные, или же кажущиеся удачными, но имеющие отсроченные негативные последствия, как причитают бабки - " Не приведи Господи!". И вот в результате этой загогулины, как позже изъяснялся у нас, уже в России первый из алкоголиков президент и первый же из президентов алкоголик, за водку можно было купить почти все. Народ попер, кто откуда, а стоит напомнить, что все поголовно где-то работали, все, что был способен урвать от постылого государства. Нужно-не нужно, крали и меняли на бухло. Улицы заполняли нищеброды и бандиты. Первые кололи на жалость, вторые промышляли грабежом.
Постсоветский реализм вынес на высоту культурных пиков образы живущего по понятиям блатаря, хулигана, киллера, продажного мента, и проститутку. Никто из тех, кто был обязан пытаться лечить больную гнилостной эмфиземой, распадающуюся на части страну не хотел делать этого и не делал. Сбросив с себя оковы ответственности перед народом, государственные мужи, превратившись в отъявленных паразитов пытались урвать свой кусок от гигантской разлагающейся туши, чем ускоряли ее агонию. Именно тогда пришло понимание, что ты никто, и ценность твоей жизни, куда меньше стоимости шапки, той, что ты носишь на голове. Ты засохший кусок дерьма на пыльной дороге, если не можешь украсть, убить, обмануть. Кидалово став нормой жизни внутри страны, переходило на международный уровень. Боже мой, если смотреть на вещи с позиции трезвого государственника, какое количество идиотов разом объявилось в стране, будто бы из ниоткуда. Где их складировали до этого? Или же бафомет повернулся к нам другим лицом? Последний генсек, некогда великой империи и первый же ее горе-президент, Михаил Сергеевич, не смотря на множество всяческих, якобы научных регалий, и богатейший управленческий опыт, оказался человеком весьма недалеким. Человек, возможно безобидный, самонадеянный и падкий на лесть, свято верящий в, им же самим придуманные сказки, предпочитал не видеть и не знать о том, что творилось у него под носом, называя агонию временными трудностями. Прислушиваясь к советам своей жены, что само по себе порочно, для государственного деятеля, лебезя перед бывшими геополитическими противниками и везя за собой вагон жополизов-воров, взял в руки путем подковерных интриг государственный штурвал, круто заложил вправо, и повел огромный утлый корабль из загнившей бухты, в открытое всем ветрам, штормящее море. Свои способности как спасителя нации Горби явно переоценил. Рулить ковчегом в урагане, агрономического диплома оказалось недостаточно. "Будь попрочнее старый таз, длиннее был бы мой рассказ!". А может быть и не так. Косивший под умного генсек - президент, со своеобразным малороссийским, безграмотным говорком, просто взялся не за свое дело, а на заоблачные вершины власти, его вынесли некие природные законы, подобно тому как старый, никчемный износившийся организм, поражает раковая опухоль. И иначе быть не может. Нет пути обратно, все неисчислимые жертвы, принесенные ранее державному Молоху оказались напрасны. Пришли веселые времена. Укоренилась мода на идиотов. В просторных коридорах административно-партийных дворцов и огромных, богато прибранных залах торжественных заседаний, оккупировали бывшие партийные функционеры-приспособленцы и идеалисты - разночинцы, гордо именовавшие себя правозащитниками, детьми хрущевской оттепели. Первый тип тут же выкристаллизовался в ненасытного хапугу. Отсутствие принципов, вовсе не значило отсутствие каких-либо способностей. Как правило это были люди хитрые, скользкие и проницательные, редко ошибающиеся в ставках на ту или иную фигуру хозяина. Грамотный управленец не бредит идеологиями, умеет безбедно ужиться с любой властью, и быть ей полезен. На подчиненных им статься, глубоко наплевать. Такие очень болезненно переживают отставку от дел, но не дел как таковых, а лишение места у кормушки. Лишение их государственных регалий и символов власти может привести к наложению рук на себя любимого. Впрочем, подобные случаи редки. В развитых демократических странах, принимаемых как образец для подражания, они скромны, хотя и не менее одиозны. Более образованы, совестливы и грамотнее профессионально, чем наши, и в отличие от них, уважают существующие там государственные уложения. Наши все меняют под себя, а заполучив в карман депутатский мандат, почитай заодно освобождение от судебных преследований, эта гниды становится неуязвимыми как древнегреческие боги. Для меня всегда представлялось неразрешимой загадкой - почему подпуская человека к рычагам власти, одновременно его освобождают от какой-либо ответственности? По идее, в парламент должны избираться самые достойные. У нас видимо нет. Уголовная ответственность, напрямую мешает избраннику власти работать на себя. Его деятельность, местами, идет в разрез с гражданскими канонами. Как может человек принимать закон, не находясь в его поле действия? Эдакий титан с клеймом вора.
Вторая категория вонючек оказалась интереснее. За время, прошедшее с двадцатых годов ХХ века в нашей стране, от них поотвыкли. Попахивающие тухлецой космополиты, поборники эфемерных прав, визглявые и путанные, наглые и насквозь лживые. Склонные к обобщениям, подтасовкам, компиляциям, ненавидящие всех и вся, а более друг друга. Так же продажные, беспринципные и очень настойчивые, если вопрос касается их самих. Чем-чем, а поддельной своей добрецой разномастных иуд, русский народец плодить умеет. Эти, после крушения препонов, разделявших непримиримые политические идеологии в большинстве повывелись самостоятельно. Время мосек, облаивающих слона, после того как исполин издох, проходит. Сермяжный идиот оказался предпочтительнее иуды. Их Данко. всемирно почитаемый академик, узник совести и жертва режима был поднят на древко вместо знамени так высоко, как не поднимают прочих, посаженных на кол. Я до сих пор не пойму, чем же он прославился на поприще политическом? Бессвязно бормоча с трибуны прошлые обиды, под смешки зала был нелеп и жалок. Чего-либо конструктивного не предлагал. Его идиллические бредни были противны даже шайке аидов, которая сплотилась вокруг него в поисках поживы. До сих пор помню, как выводили в люди престарелого отца водородной бомбы, и тут же подле его сгорбленной фигурки, суетливой собаченкой, нарезала круги его боевая подруга, неряшливая, вся в бородавках, зыркающая сквозь линзы несуразных очков мадам Бонэр. Мата Хари, Голда Меер и Наденька Крупская в одном лице. Комичная сцена. Чего хотели и за что боролись на излете жизни эти герои публичного постсоветского триллера эпохи очередного становления старой-новой российской государственности, мне понять не дано. Этот цирк пережил своих вдохновителей. Его последователи посдавали в долгосрочную аренду собственные задницы и продолжают коптить небо до сих пор. Что-что, а торговать задницами у них в крови. Причем не имеет значения, своя или чужая. Имеет значение только предлагаемая цена.
И первая дума, на мой взгляд, и последующие - бордель для сифилитиков, тщательно пудрящих гуммозные рыла, дабы кто не ужаснулся и не отказал в ласке лысеющим жрицам любви, преимущественно мужского пола. Все они, без стыда и зазрения совести растаскивали и продолжают растаскивать страну, тянут как лоскутное одеяло - каждый на себя. Поначалу забавно было смотреть телевизор, считавшийся во времена моего детства, наряду с газетой, единственным окном в мир. В прежнем государстве, где прошло наше детство, на излете политической системы с экрана, на всю страну говорящие головы вещали о непрерывном росте богатств, культурных и научных достижениях, о скором грядущем золотом веке. Все выглядело сугубо позитивным и ни как не сходилось с реалиями. К счастью, нам к этому не привыкать. Коммунизма, конечно, не ждали, но о том, что случится в перспективе, даже не догадывались. Позже на смену бравым здравицам и оголтелым овациям пришли мелкие потасовки между плюгавыми бородачами, лысыми амбалами и крикливыми жирными тетками. Памятуя о недавнем прошлом, я не мог уложить в голове, как какой нибудь избранник народа, например тракторист заедет в челюсть коллеге шахтеру, а убеленный сединами академик вцепится в шиньон народной артистке. Страна расположившись у телеэкранов улюлюкала и смеялась до слез. Депутатов с набитыми, припудренными рожами никто не жалел. Зрелищ требовали еще, взирая на заседания думы, как некогда римский плебс взирал на гладиаторов, удобно устроившись на каменных ступенях Коллизея. Но вскоре мордобой всем надоел. Сейчас в телевизоре уже не дерутся. Паршивые избранники глупого меж народа меж собой договорились. Сложилось волчье братство - клика нуворишей, распродающих все, что может иметь цену. Смотрю на эти холеные,самодовольные, местами туповатые морды - элиту нации, ее неприкосновенный политфонд, сборище отцов - продолжателей новоявленной государственной традиции. Они натужно, как при хроническом запоре больной рожает зловонные миазмы, вымучивают несуразные законы, по которым мы должны жить. Они собираются править вечно и вот в чем их же глупость. Жажда наживы рвет головы. Все бы ничего, так их забавы наша беда, Львович!
Неожиданно у Гельцевича зазвонил телефон, находящийся где-то в карманах просторного плаща. Мелодия вызова, показалась мне неожиданно оригинальной. Раньше я слышал эту песенку, но уже немного ее подзабыл. Она мне нравилась. Песенку называли "Нет Молотофф". На бодрые дикселендовые аккорды были положены патриотические финские стихи, в переводе звучавшие грубо и агрессивно. Финики есть финики. Если убрать у них упрямство и патологическую тягу к аккуратности, почитай те же мы. Песня относилась ко временам советско-финской войны и была в некотором плане раритетом. Я изумленно причмокнул языком. Визави не заметил моих восторгов - он был занят суетливым обшариванием собственных карманов. Телефон нашелся, когда мелодия вызова уже угасла. Близоруко прищурившись, он посмотрел на экран, и пренебрежительно махнув рукой, положил телефон перед собой на стол.
Разобравшись с телефоном, рассказчик продолжил - Я хорошо помню то время, ты уж меня извини за сентиментальные экскурсы, но то, о чем я хочу поведать, крепко связано с моим прошлым, а ныне оставшемся в воспоминании. У меня есть прекрасный друг, или как выражалась наша интеллигенция вначале 90-х, переняв лагерную феню - лепший кореш. Зовут его Змей. Змей по своей человеческой натуре представляет изысканный, я бы не постеснялся сказать, эксклюзивный экземпляр. Конечно, Львовиич, ты меня поймешь, если я скажу, что достаточно сложно передать словами эмоции, касательно того или иного, близкого тебе человека, при том остаться объективным и воссоздать полновесную, всестороннюю картину. Назвав его гадом, сволочью, добряком, или типа ходоком в разведку, не сказать о нем ничего. В любом из нас уживается масса противоречий и в зависимости от обстоятельств, превалирует тот или иной типаж. Несмотря на свои профессиональные навыки, я не склонен препарировать людские характеры и воспринимаю их цельными. Человек мне либо нравиться и я с ним общаюсь, либо его не существует вовсе.
Со Змеюшкой мы сошлись еще в юношестве, во времена Советского Союза, когда все студенты первокурсники ездили по грязным, вонючим деревням лопатить картофельный клубень. Именно там он и получил свое прозвище, за то, что носил шапку ядовито-зеленого цвета и не упускал ни единого момента порадовать свое нутро алкоголем. По совокупности этих двух признаков, в сочетании с неуемным, веселым характером, он и заслужил свое погоняло - зеленый змий. Со временем цветовые характеристики отошли в суету, и Змей стал просто Змеем. Спросите китайца, что он разумеет, упомянув дракона - он улыбнется по китайский и промолчит. Спросите меня про змея, и я превращусь в китайца. Самым важным, на данный момент является то, что мы друг друга при наших не частых встречах можем понимать без слов. Это бесценно, во всяком случае, для меня. Патологоанатом, своих не бросает, а свои, патологоанатома, бросают через раз. Гельцевич, безадресно махнул рукой.
Со Змеем мы ноздря в ноздрю не один десяток лет. В те, лихие девяностые, когда казалось, что вместо того, что бы нормально жить, мы все присели на карусель, а на затылках ощущалось дыхание четырех бледных всадников, каждый из нас выживал как мог. Уходила в небытие целая эпоха, а нас простых крутило и вертело как мусор ураганом. Было холодно, мокро, голодно, но никто не хотел тонуть. Выживали как могли, не сгинули. При том гавном, надеюсь не стали. Гавно, в моем восприятии имеет свойство некой философской категории, оно неистребимо, как продукт общественной жизнедеятельности, если хотите. А мусор напротив, полезен хотя бы тем, что иные, за него ухватившись, волей судьбы, попадают в удел иной, к другим берегам, и в том, вижу я десницу провидения. У каждого своя планида. Змея унесло на север, как сказано в эпическом эпосе Калевалла, туда, где слепое солнце ищет могилу в хрупких ледяных торосах и среди белого безмолвия редкий крик полярного зверя оглашает окрест, как оглашает нашу болотную падь зов пугливой птицы выпи. Змей проживает в Стокгольме. Если ты, Львович, не силен в географии, напомню, Стокгольм, столица Швеции.
После этих слов, я, укоризненно качнув головой, отвел взгляд в сторону, изображая недоумение, готовое перерасти в легкую картинную обиду.
Ну что, же Вы, батенька, вальяжно рассмеялся патологоанатом, поверьте, и в мыслях не было, усомнится в широте твоего кругозора, уверяю! Давай, Львович, лучше махнем по маленькой, а то в горле начинает сохнуть. Я согласно кивнул.
Конечно, - опрокинув в себя стопку коньяку и шумно выдохнув, продолжил Гельцевич повествование, - насчет ледяных торосов и диких северных зверей, это фабула. Нет в Стокгольме ничего подобного. Город как город, я бывал там не раз. Все в нашем мире относительно. По сравнению с Нью-Йорком или Сан-Паулу, небольшая чистенькая чухонская деревушка, с Москвой же, некий этнографический заповедник, страничка доброй, средневековой сказки. А если посмотреть на ту дыру, где мы с тобой обосновались на данный момент, то тут же лезут в голову мысли о превратности бытия. Когда то, в прошлых жизнях, мы были такими подонками, не приведи господь, и сейчас, просто живя здесь, несем на себе епитимию, за все многочисленные наши смертные грехи. Стокгольм хороший город, хотя бы уже по тому, что там живет Змей. Он иногда приезжает сюда, на историческую родину, к моему сожалению, очень редко, я в гости к нему езжу много чаще и мне нравиться бывать там. Что я собственно завел разговор о своем лучшем друге? Он, так или иначе, явился соучастником небольшого приключения, произошедшего со мной не так давно, необычного но малоинтересного, на мой взгляд, оставившего в наших душах мерзкий, осклизлый осадок. Что бы избежать лишних, несвоевременных вопросов, я обычно придерживаюсь канвы, сразу вкратце упомянуть всех действующих лиц, по ходу рассказа лишь, несколькими мазками, незначительно дополняя картину. И прошу тебя, Львович, если меня начинают меня перебивать, я легко теряю мысль, быстро забывая то, о чем хотел сказать в следующий момент.
Змей в то время был здесь у нас. Жизнь в цивилизованной стране, налагает на тебя некие обязанности. Живя там и радуясь устроенности быта и спокойствию, ты должен неукоснительно соблюдать все законы. На том и зиждется их status quo. Не надо людей насильно заставлять исполнять закон, если закон работает и привносит в общество стабильность. Их дурацкие законы, в отличие от как у нас, работают, а что мы имеем вокруг себя, Гельцевич обвел широким жестом окрест, с томящимися в духоте пассажирами, ты видишь сам. Змей приехал поменять краснокожую паспортину, так как не знаю зачем, сохраняет еще за собой гражданство нашей презренной богом страны. Оформление любых, государственных бумаг, для простого гражданина у нас, не мне тебе Львович, говорить, требует либо массу времени и ненужных хождений, либо энное количество хрустящих купюр, положенных на вонючую, волосатую лапу ответственного человека. Сталкиваясь не первый раз с данной процедурой, Змей предпочел второй вариант, и поэтому у него оставалось с неделю времени, что бы погостить. Я выбрал накопившиеся на работе за несколько лет отгулы, и мы вместе с другом наслаждались жизнью, наполняя ее мелкими радостями, чему способствовала приятная на редкость для наших мест летняя погода и обилие сортов горячительных напитков. Поездки за город, рыбалка, собирательство грибов, пикники в моем родовом поместье, словом все то, что позволяет отвлечься от серых, монотонных буден, и вынужденного общения с тем, что уже давно обрыдло и кроме раздражения не вызывает ровным счетом ничего. Кстати, о родовом поместье, если ты Львович, вообразишь себе двухэтажную усадьбу с колоннами, фонтанами и шикарным, разбитом в англицком стиле саде, то ошибешься. Я отродясь был склонен к словесному позерству, а с возрастом это свойство во мне только крепнет. Дом за городом, фазенда, поместье или же усадьба, как не назови, располагается в селе "Большие мудищи", как его называют все мои друзья и представляет собой типичный кулацкий домишко красного кирпича, дореволюционной постройки, в полтора этажа с небольшим двором и огородиком, куда сквозь дыры в заборе бегают гадить соседские собаки. Не сказать, что домишко убог, строить раньше умели, потому как строили для себя и своего потомства, не опасаясь, что придет Хам и все отберет. Так, пару трещин по стенам, да крышу год назад поменял. Вообще мне и моим родителям на период дожития хватит. Это сейчас наш народец стал дальновидным. Если бы не паскудные природные условия, все бы жили в картонных коробках, а более зажиточные в фанерных ящиках. Выселили из одного, нашел другой. Дешево, и если подпалят - никакой катастрофы. Я, кажется, отвлекся, - мой собеседник достал носовой платок и звучно высморкался. Бармен за стойкой испуганно дернулся и прибавил звук телевизора. Так вот, - продолжил Гельцевич, - в этих отголосках ушедшей эпохи мы, с моим другом Змеем коротали выходные. Однажды, в один из таких замечательных приездов, по утру наловив карасей, и попив пивка, в самый разгар дня, когда солнце вошло в зенит, Змеюшка предложил на костре сварить ушицы с дымком и вечером, когда опустится прохлада, испить по русской исконной традиции водочки под уху. Я всегда рад уважить друга, поэтому полез на чердак, где среди массы всякого старья, надеялся найти котел. Надо сказать в детстве, я довольно часто обитал в царстве пыльного хлама, выискивая необычные, имеющие на тот период для меня ценность, вещи. Понятно, что ворох старых пожелтевших книг, газет и прочих бумаг, интереса для меня не представлял. С той поры утекло множество всяких вод. Несколько десятков лет, я не поднимался на чердак, а родители мои, люди почтенные, преклонного возраста и понятно, что ковыряться в этих развалах не имеют ни физической возможности, ни какого бы, то - ни было праздного побуждения. На этот раз руки пыльной груды бумажного хлама, мое внимание привлекло старое запечатанное письмо. Было оно, судя по выцветшим, едва различимым буквам на конверте, адресовано некоему Верхотурову. Меня как ошпарило кипятком, моментально в памяти стали всплывать обрывки бабкиных рассказов давно уже позабытые, но как оказалось не на совсем. Дом наш, принадлежал раньше поповской семье Верхотуровых. Прадед мой, вступил в права владения за несколько лет до второй мировой войны, после того как служителей культа извели на ворвань, а опиум для народа окончательно попал в список запрещенных наркотических веществ. Приложил ли мой пращур руку к окончательному решению религиозного вопроса в "Больших мудищах" или обошлись без него, не знаю. Не знаю и за какие заслуги он получил дом, сейчас, по прошествии стольких лет не важно. Наверняка за какую - ни будь гнусятину. Наиболее ретивых особей перерождающегося в светлое, общества, прикармливали как Павловских собак. На них же в первую очередь и производили опыты. Прошло достаточно много времени с того момента как лысый вождь всемирного пролетариата, гениальный пройдоха и авантюрист, подсаженный грубыми руками взбунтовавшихся бандитов на броневик, неистово размахивая кепкой призвал выпустить из бутылки джина. Мол, весь трудовой народ будет жить как один Али-баба, сыто, безбедно, весело. Джин его услышал, выбил на опережение пробку и поскакал. С той поры во имя великих идей, полегло великое множество народа. Дикие, никому не нужные войны, устраиваемый для профилактики народного возмущения голод, проводимые соответствующими органами репрессии, перемалывали кости, выворачивали наизнанку души, промывали мозги. А джина того взрастили вовсе не злобный фигляр и мистификатор, автор множества малопонятных философских изысканий на заданную тему и не кучка рвущихся с ним до власти евреев-садистов, нет. Они попросту из любопытства, желая посмотреть, как выйдет, раскрутили проволочку, на пробке от сосуда. Джин порождение тех, кто позволил писать кривые законы не помышляя об ответственности и карал за их неисполнение, лез государству в карман, будто бы в свой собственный и кичился неиссякаемым богатством, кидал в сырые окопы быдло, именуя его пушечным мясом, причащал и отпускал грехи в церквах, забыв о существовании того, чьим именем это делал, строчил статейки в газетенках, упиваясь вседозволенностью дворовой моськи. Царь, типа, помазанник божий ходил под бабой и играя в политику, как бы понарошку, руководствовался ее капризами, умиляясь при виде собачек с повязанными шелковыми бантами.
Гельцевич раззадорился не на шутку, напоминая того, на броневике. В порыве ораторского напора он размахивал не зажженной сигаретой и елозил на стуле, будто имел в известном месте остроконечный скорняжный инструмент. Я щелкнул зажигалкой - Ну так что письмо? - Письмо? - А-а, рыжий безразлично махнул рукой и продолжил на пол-тона тише. - Досталось всем. Народец то наш, всегда только составлял видимость дурашливого и легковерного, маскируя этим способность быть готовым, в нужный момент жестоко, без каких бы то ни было сантиментов, оторвать жирный кусок. Если отбросить бредни про Мазая и дедушку ловца белок, строгающего свисток, соседское несчастье на Руси, при собственном достатке, никого никогда не волновало. Не волнует и сейчас. Такова парадигма нашего общественного бытия. Власть у нас рассматривается как кормушка. Представь себе скотный двор. Самые беспринципные, наглые, изворотливые прирастают к ней, пускают корни, отъедаются. Другие не чают занять их место. Не мытьем, так катаньем. Наше государство восе не такое, каким хочет казаться. Приподними занавесь и увидишь как все логично и просто. Безо всякой надуманной шелухи, развесистой клюквы на ушах. Если бы это понимали все, и не стремились подобным образом оскотиниться, история у нас была бы другой, и жили бы мы иначе. Коммунизм уже во времена нашего детства стал расхожим жупелом для анекдотов. Однако было тогда и нечто другое, что объединяло людей, не делало их добрее, но я бы сказал, чувствительнее друг к другу. Никто открыто не мог кичиться тем что наворовал или присвоил - за это мочили. Генералы были в ответе за солдат, их сыновья гибли наравне с другими, а несогласие с совестью решалось пулей в висок. Над старостью не глумились, а беспризорников старались обобществлять и очеловечивать. Тот, кто хороводит на костях своего народа, тот и растит русского джина. Сваливать все беды на происки сионистов, по меньшей мере, глупо. Хотя и в этом, что то наверное есть. А письмо, как я позже понял, было написано Верхотуровым старшим - попом, Верхотурову младшему - поповичу. Вспомнив все, что раньше я, когда-либо от кого слышал, без труда нарисовал себе общую картину. С большой долей достоверности могу предположить историю происхождения этого знакового письма. Как говорит один мой приятель - пазлы сложились. Патологоанатом дурашливо соединил в колечки большие и указательные пальцы рук и как сквозь очки посмотрел на меня через них. По всей видимости, он вошел во вкус пьяной беседы, и что бы продлить удовольствие взаимного общения, я заказал по двойному кофе. Поданный кофе, как и все вокруг нас оставлял желать лучшего. Метод извлечения прибыли из ухудшения качества производимой продукции, заметьте, не интенсификации производства, не внедрения новаторских технологий, или что - либо подобное, а именно ухудшения качества, торжествовал повсюду. Куда проще и действеннее, взять более дешевый кофе, смешать его с цикорием или же молотыми желудями и выдавая за всемирно почитаемый бренд, продавать его, имея прибыль сопоставимую с наркоторговлей или чем другим подобным. Страна у нас особенная. Некогда, очень давно, в золотой век императорского Рима, правил им император Веспасиан. Человеком он был умеренным, дальновидным, мудрым и прижимистым. Впервые за многовековую историю "Вечного города" этот отец нации, сделал платными общественные туалеты. Демократически настроенная часть населения восприняла это как факт попрания их свобод и возмутилась. Сын императора Тит, пришел к отцу и укорял его, что тот пополняет государственную казну грязными деньгами. Веспасиан сунул под нос Титу золотую сестерцию и спросил, чем пахнет. Тит пожал плечами. Так в историю вошла поговорка о том, что деньги не пахнут. Деньги не пахнут, и особенно не пахнут они у нас, в России. Победителей не судят, не судят и тех, кто сумел многое присвоить. По сложившейся в новейшей истории России традиции, эти люди уходят на заслуженный покой в тень, либо, перейдя дорогу существующей власти, беспрепятственно валят за рубеж, преимущественно в Англию и живут там. Гельцевич глотнул кофе, поморщился и налил по пол стопочки коньяка. - Верхотуровы те, в "Больших мудищах" имели свою историю. С утверждением краснопузой власти, поповское гнездо поначалу не трогали. Местная церковь не считалась богатой. То, что и было, по легенде, поп Верхотуров, сдал властям в начале двадцатых, якобы искренне вдохновившись государственной программой - Золото в обмен на паровозы. Местная босота с надменной брезгливостью поглядывала на облупившийся без текущего ремонта и открываемый лишь по большим праздникам храм - кто был ничем, тот правил миром, так считалось в официозе. Сам поп предпочитал лишний раз не светится перед местной голоштанной элитой, при случае демонстрировал лояльность к власти и к мятежам на редких проповедях не призывал. Так протянул служитель культа до середины 30 - х, а там все поменялось и для него, как и многих других, ему подобных, не в лучшую сторону. Страна победившего пролетариата перешла от практики самосудных расстрелов к громким политическим процессам. Перед тем как убить человека, нужно было разыграть грандиозное представление, смешать его с прахом, поплевать на него, вымарать о нем память, а уже потом пустить в расход. Вместо револьвера, смертельно-разящим оружием стал донос. Сколько Верхотуров не егозил перед госорганами, сколько не демонстрировал "одобрям-с!", но как вечный жид, почувствовал загодя, что ведется за ним охота, обложили его и пора было "делать ноги". Стране не нужна была его лояльность. Стране нужна была его кровь. Как и всякий нормальный священнослужитель, наш поп не горел идеей великомученичества, а потому подался в Сибирь, туда где попроще и по глуше, оставив семью в "Мудищах". Вообще, к нашим пастырям, у меня отношение особое. Не приемлю лжи, хоть ты тресни. Любой народец, будь то жиды, муслимы, наши посконные ваньки, не помнящие родства, или же кто другой, разница не велика, имеет потребность веровать. Никогда, в нашей жизни не получиться так, что бы всем всего хватало, поэтому веруй, занимайся самообманом, пока другие будут клоками стричь с тебя шерсть. А попяра даст на это добро, дескать, все с божьего соизволения. А тот стригаль потом ему десятинку от общего сбора. Не зря голытьба храмы громила. Звери то они звери, но всякий зверь обман чувствует. Прямая обязанность попа, будь он в пейсах, тюбетейке или же наш толстопузый, в лоснящейся черной рясе - нести своим людям светоч надежды, всячески укреплять ее и вследствие чего сеять вечное, доброе. Как себя вести в общественных отношениях, что бы никому не вредить и оставить по себе добрую память, каждый из них должен являться личным примером, отличаться от прочих добротой своей и мудростью. Не знаю как насчет мулл и раввинов, не говоря о прочих, но наши, я скажу тебе Львович, экземпляры еще те. Правы те из моих друзей, которые называют эту синекуру ЗАО "Церковь". Призывать блюсти посты и махать кадилом, басовито напевая абракадабру, вовсе не значит быть ближе к богу. Обрати внимание на заплывшие жиром морды духовных отцов, имеют ли они чего-либо общего с ликами страдальцев и святых, образами коими исписаны иконостасы в храмах!?. Меня всегда умиляло одно обстоятельство. Вещая с клира, вроде бы правильные, понятные прихожанам вещи, они завсегда поступали наоборот. То есть существует от имени Господа нашего, два канона. Один верующим, не иначе быдлу, другой им самим и людям по их понятиям хорошим, то есть тем, кто имеет деньги и власть, их не обижает, дает кормится и если что, защитит. В лихолетье, тоже так полагали-люди те же. В тяжелые девяностые, после распада СССР, церковь обожала бандюков. Чем бы не отягощена была совесть злодея, он шел в храм, просил прощения, а главное не жалел давать денег. Воры в законе, ходячие иконостасы, всегда были желанными гостями в церквах. Награбленных дурных денег можно было и не считать, отваливали батюшке на прокорм, не жлобись, грехи он тебе и отпустит. Опять же уважение со стороны отцов духовных, пусть даже и показное, приятно тешило самолюбие людей не далеких. Все они одной ногой по могилам стояли, побаивались того, что за гробом их ждет вот и дурели от страха и неизвестности. Властью и государственной казной в те годы как хотели, вертели евреи. Для них мы все гои, и православные духовники, понятно элемент чуждый - конкуренты в добыче бабла, не более. Поэтому, как говориться - извините, крутитесь сами. Думаю, ни у одного "святого отца" руки не отсохли, брать общаковские пожертвования. Разумеется на благость и развитие, только чего? - Гельцевич пожал плечами. По всему было видно, что в церковь он не ходит, впрочем, как и я. Суждения его были здравы, но говорил мой визави настолько эмоционально, что казалось, попы залезли в карман к нему лично. Мы выпили. Речь снова хлынула бурным весенним потоком. - Но братва, как мы предположим, клиентура не надежная. Сегодня густо - завтра пусто, то на нары, а то червей кормить. Одни, другие, а в купе все меньше и меньше. Мыслить необходимо стратегически, идти вперед с высоко поднятой головой и что бы борода по ветру. Причем тут всевышний? Земные дела не его ипостась. Здесь трудятся откупщики. Все - таки государство в государстве, и мыслить необходимо масштабно, по - государственному. Почему олигархам - иноверцам можно, а нам нельзя? У кормила государства стоят пьяные идиоты, покровительствуют ворам, а вокруг дураки - туземцы, что же не договориться. Нынешний патриарх-владыка, главный наш церковный метросексуал, иногда в публичных ток-шоу, грозно потрясая клюкой, клянет деляг, продающих несовершеннолетним детям пиво и водку. Призывает бросать курить и скорбит о вырождении нации. Однако, лет двадцать назад, при прошлом владыке, говорят, он курировал международные торговые проекты возрождающегося во всей красе ЗАО "Церковь". При прямом его участии, святые отцы выхлопотали у незатейливого, вечно пьяного "дирижера немецких военных оркестров", право на беспошлинный ввоз в страну огромного количества контрафактного алкоголя и сигарет. Интересно, сняться ли владыке кровавые мальчики? Думаю, что нет. Он нормальный, адекватный рассеянин. А грехи столь высокому сану, думаю, отпускаются автоматически. Впрочем, наверное, двуличие и лицемерие в купе с мздоимством, давно уже нашей церковью за грехи не считаются. По крайней мере, все то, что идет на их материальное процветание.
Но нельзя же всех стричь под одну гребенку, прервал я монолог рыжего, жизнь многогранна и требует в определенных моментах индивидуального подхода. - Нет, батенька, отрезал Гельцевич, нельзя быть немножко беременной, а осетрина второй свежести тухлая. Никакая шестеренка в танке, пацифисткой быть не может. Если протопоп Оваакум был не согласен, то сидел на голодном пайке полтора десятка лет в глиняной яме, а потом пошел на костер, погреть старый ревматизм. Где такие герои торжествующего духа? Нэма, как говорят хохлы -- скурвились! А кто нет, того вытоптали сами. Ну а те, кого ты имеешь в виду, так называемые правдолюбцы, борцы с системой, они как и в церкви, ментуре или чиновничестве - всего лишь экземпляры, попавшиеся на воровстве или же скажем, педофилии, не важно. Главное, что мотивация их - скорбение о потерянной кормушке.
Так вот, - вернулся к канве повествования Гельцевич - этот Верхотуров старший, обосновавшись где-то в сибирской глуши, пишет своему сыну, Верхотурову младшему, пораженцу в правах, в виду не пролетарского происхождения, что бы тот продавал дом и все барахло, хватал мамку и сестру в охапку и ехал к нему, в какие-то "Троицкие мудищи", расположившиеся где-то между Нерчинском и Магаданом. Увы, письмо не попало к адресату и на этот счет, у меня есть свои предположения. Самым интересным местом письма, мне показалось упоминание про туесок с "вещичками", припрятанный в котельной под лежалым асфальтом у печи, который необходимо было прихватить с собой, причем упоминался туесок два раза. Котельная представляла собой небольшой пристройчик с тыльной стороны дома.Ранее, очень давно там был агрегат парового отопления, от которого остался лишь ржавый остов. Некогда дом отапливался паром, потом, когда систему разморозили, трубы восстанавливать не стали, построили дровяную печь в доме, а котельную использовали как подсобку. На настоящий момент крыша в ней провалилась, и все вокруг заросло непролазным бурьяном. Обычный наш деревенский расклад. И ремонтировать без надобности, и окончательно сломать лень. А почему письмо оказалось запечатанным на чердаке, могу лишь предположить. К тому времени, как почта доставила послание Верхотурова старшего, младший уже отбыл в его края, но не схватив в охапку мамку с сестренкой и туесок, а по этапу, вместе со многими другими. На этом след Верхотуровых теряется, а дом заселили новые жильцы. Мой прадед, тот который своего сына, то бишь, моего отца назвал Гельцем, был человеком своеобразным. Сам я его не застал, но много слышал о нем из уст моего бати. Прадед был хозяйственным, работящим, но по - крестьянски осторожным человеком. За какие заслуги перед Совдепией он получил дом, как я уже говорил, история умалчивает. Он всячески выказывал лояльность власти, но не доверял ей и побаивался. Колхозных административных должностей избегал, но взысканий не имел. После войны он прожил не долго, но, ни в этом суть. Скорее всего, письмо попало в руки прадеду, но тот предпочел его не вскрывать. Письмо-то, не ему. Вникать в переписку врагов народа, себе дороже, меньше знаешь - лучше спишь. Снести в НКВД - боже упаси. Любые добрые гражданские намерения порой, обходятся у нас в государстве дорого для гражданина, и имеют непредсказуемые последствия. Вполне вероятно, что пришлось бы сидеть несколько суток в кутузке и время от времени пытаться объяснить тупому убийце-следователю, как попало к тебе письмо от чуждых, вредных элементов и где находится штаб заговорщической организации. А на выходе бы выбили зубы и взяли на карандаш.. Сжечь послание он не решился тоже. Вдруг почтальон, опомнившись стуканет, и прощай свобода. Прочитал антисоветскую агитацию в купе с соответствующими инструкциями и документик уничтожил. Письма нет, объясняй потом "рыцарям революции" что там было. Так забросил на чердак и со временем забыл. Так вот, прочел это письмо я! Тысячекратно был прав предок не читающий чужих писем.
Впрочем, если не замечать дурных обстоятельств - Патологоанатом опять сделал реверс, повернув ход рассказа в сторону лирического отступления, - в любой гадости можно пытаться найти пусть даже не светлое, а что-то рациональное, по ходу, представляя себя убежденным оптимистом. Жизнь будет временами казаться лучше, и веселее. Большинство из нас, до поры до времени живет самообманом, отрицая очевидное. Раз, встав на рельсы, и не представляя конечного пункта "увлекательного" путешествия следуют, подобно скоту, ведомому на бойню, украшая серые будни алкоголем и попытками повсеместно отстоять свое мелкое, никому не интересное паршивое эго. Грустно, но на протяжении своего жизненного пути я слишком мало встречал по-настоящему интересных, вдумчивых людей. Иной умен, но забит, а потому труслив и ничтожен. Другой добр, силен, но недалек и доверчив, а значит сопьется. Третий всем хорош, да таланты свои использует на собственный карман - мерзавец. С возрастом, к великому моему сожалению, даже те кто умел, утрачивает способность, прислушиваться к происходящему вокруг них, предпочитая низвергать потоками нутряной словесный мусор - может быть таков и я.. -Гельцевич осклабился, - Формируется клише идеального российского гражданина - глуп, доверчив, труслив, вороват. Перед властью заискивает, перед отдельными ее представителями трепещет. Остальных завистливо ненавидит. Всегда готов идти на войну бить своих, но в ответственный момент, слинять. Сталкиваясь с такой матрицей, на примере нашего общества, я думаю, что мы на тысячелетие позже слезли с дерева, нежели другие европейцы, и вскоре изживем себя. Русские - слепая ветвь в развитии обезьяньей эволюции. Кто-то из нас по ассимилируется в Европах, остальные пускай лезут назад, на дерево. Там им и место. Людей умных, добрых, сильных, инициативных - катастрофически мало. Окружение не дает им развиться. Наше общество их не терпит, и уничтожает любым способом. Если можешь, беги. Не можешь.- печально. Почему считается неблагодарным презирать свое отечество, если даже оно не дало тебе ничего хорошего. Почему если ты желаешь жить соответственно своим принципам, не делая никому ничего плохого - ты белая ворона. Черные начинают тебя клевать. Почему, если ты заявляешь, что тебя обманывают, забирают плоды труда, губят здоровье - ты преступник. Тысячи почему, но ответов мы, Львович, не дождемся. Общаясь со Змеем, я этих тем не затрагиваю. Он не любит негатива, да и за давностью лет, что живет в Швеции, острота наших проблем для него поиступилась. Местная каждодневная вакханалия все более и более превращается для него в экзотику. Вместе с письмом, на чердаке я нашел и то, ради чего собственно я туда забрался - котел. Начинать готовить уху было рановато и я спустившись на веранду к Змею, показал ему письмо. Мой милый швед, прочитав несколько строк, посмотрел на меня пустыми глазами и пожав плечами вернул мне пожелтевший надорванный конверт, показывая тем самым неуместность моего любопытства до чужой и давно забытой корреспонденции. Когда же я акцентировал его на слове туесок, он расхохотался, назвав меня идиотом и, стал повторять слова старого деревенского быта, отпечатавшиеся в памяти с детства - кузовок, соколок, варево, онучи, дрочиво В общем, к сути письма мы вернулись несколько позже. Ярко светило солнце и было тепло. Приятный ветерок время от времени копошился в высокой, зеленой траве, от чего аромат лета становился незабываемо ярок. Стрекотали кузнечики, щебетали птицы, где то попердывал трактор. Среди подобной деревенской пасторали на время забываются все неприятные моменты, коими так густо пересыпана наша повседневная жизнь. Какой то недоучка повар, не пожалел перца, а то и попросту забыл прикрутить крышку перечницы. Как жалко, что подобная благодать не часто посещает наше убогое бытие. Хотя впрочем, возможно это и делает ее бесценной. Мы со Змеем вынесли с веранды плетеные ротанговые стулья и стол в тень раскидистой акации, поближе к открытому очагу, где по обыкновению, в погожие дни готовили обеды на свежем воздухе. Удобно устроившись, мы с моим "лепшим корешем", - патологоанатом состроил пальцами козу, продемонстрировав расхожий жест уголовного отребья времен 90 х, перенятый повсеместно, как показатель своей сопричастности ее патологическому отклонению от общечеловеческих норм,- вкушали прелесть неспешного дружеского общения, попивали пиво и покуривали. К теме найденного письма, мы не возвращались до самого вечера. Когда солнце повисло над самыми верхушками елей, оторачивающих горизонт, отражаясь в окнах домов оранжевым пожаром, а с озерка потянуло сыростью и прохладой, мы со змеем решили выпить "беленькой" под ушицу. Змей захлопотал у очага, разводя костерок, я же занялся рыбой. У обоих дело спорилось. Настроение было приподнятым, как бывает обычно в преддверии пьянки, в процессе ее культурно-гастрономической подготовки. Уха у меня, - рыжий похлопал себя по животу, - всегда получается особо отменной, потому как я знаю несколько секретов, и никогда ими не пренебрегаю. - Тут мой визави стал похож на эдакого, взъерошенного деда Щукаря с упоением от собственного кулинарного гения, рассказывающего мне, как готовить рыбный суп. Скажу вам, я не большой любитель ухи, поэтому пропуская тонкости, мимо ушей, не желая напрягать мозг излишними, не нужными мне подробностями и в то же время, опасаясь обидеть собеседника, понимающе мотал время от времени головой.
К моменту, когда настоящие знатоки вливают в кипящее варево большую мензурку водки, наши с рассказчиком организмы приняли в себя еще по стопочке коньяку. Мне уже начало казаться, что передо мной восседает реинкарнация великого Вильяма Похлебкина, как словесные экскурсы в изысканную кулинарию неожиданно закончились и тема текущего повествования возобновилась. - Выпили мы со змеем под ушицу славно. Представь, вокруг сгущаются сумерки-предвестники теплой летней ночи. На фоне темного небосвода мерно, степенно, из-за зубчатого окоема окружающих деревню лесов, восходит большая, испещренная кратерами как оспинами, луна. Легкий ветерок шелестит травами, их свежий, немного приторный запах, будоражит обонятельные реминисценции, как бы, из далекого детства или даже из прошлой жизни. Мы со Змеем сидим на веранде, увитой плющом. Вокруг низко висящей засиженной мухами лампочки Ильича, вьются мотыльки. Где-то далеко играет радио. С железной дороги слышится гудок пролетающего во тьме поезда. Одно за другим, в бесприютной космической пустоте проступают созвездия. Мы со Змеем пьем водку, закусываем ароматной ухой, перекуриваем и ведем беседы. Ух, хорошо! - Патологоанатом съежился и, тряхнув патлатой головой, продолжил - Усидев 0,7 на двоих, и малость, захмелев, мы вернулись к теме найденного мною на чердаке письма. Как известно, потребление алкоголя, делает нас куда более восприимчивыми к разного рода авантюрным начинаниям. Мое сознание свербило подобно занозе, найденное на чердаке послание из прошлого. Я стал периодически возвращаться к нему, указывать моему другу на наличие манящей тайны, возможность нежданно-негаданно обнаружить нечто интересное и полезное, находящееся где-то рядом и не стоившее каких-либо больших усилий. Змей, же со свойственной ему европейской рациональностью, подтрунивал надо мной, призывал к здравому смыслу и ни в какую, не соглашался принять мою точку зрения. Я становился все более и более настойчивым, как бывает упрям и настойчив ребенок, увидевший празднично упакованную коробку на кануне своего дня рождения. Думаю, не мне одному присуща подобная черта. В отношении женского пола, я бы назвал подобную придурь капризностью. Для себя же, любимого - особой пытливостью данного мне с выше ума. Человек, проживающий в сытой, безопасной, самодостаточной среде утрачивает подобное свойство, оно для него превращается в рудимент. Стабильность и уверенность в завтрашнем дне, пусть даже обманчивая, взывает к внутреннему спокойствию и безынициативности. Он может лишь реагировать на четко сформулированную задачу, к тому же реагировать максимально эффективно, ответственно и надежно. Он не одинок, он клетка того социума, который и поддерживает ту стабильность и самодостаточность. А у нас, - собеседник махнул рукой в сторону устроившихся за стеклянной стеной, по неудобным креслам, заморенных, ожидающих вылета пассажиров, - Что не человек, то потеря. От сумы, как говорят, да от тюрьмы... Своим неприятием, моей точки зрения и легкими насмешками, Змей меня раздрочил настолько, что о том, чтобы идти поспать, не могло быть и речи. В голове гулял хмель. Все мое возбужденное нутро требовало действия. Неожиданно, как бывает у подвыпивших людей, появилась неколебимая уверенность в своей правоте и вместе с тем желание кому-либо, что-либо доказать. Особенно другу. Пьяненький Змей, вальяжно развалившись в плетеном кресле, покуривая и пуская струйками дым, с чувством полного интеллектуального превосходства, посмеивался надо мной, то озвучивая идиотские заклинания из детской книжки про Буратино, то грассируя - "Пиастры! Пиастры!". Ваш покорный слуга, покачиваясь вскочил из-за стола, и спотыкаясь впотьмах устремился ко двору, где хранился садовый инвентарь. Войдя в чернеющий проем двери, сразу же, и замечу не в первый раз, я наступил на валяющиеся грабли. Меня больно ударило черенком в нос. Брызнула юшка. Громко и грязно ругаясь, я не сразу нашарил выключатель. Остававшийся на веранде шведский друг весело хохотал, мерно раскачиваясь до тех пор, пока сам не звезданулся головой о котел из-под ухи, стоявший на столе. Посчитав, что мы, некоторым образом квиты, я немного успокоился, нашел среди разбросанных сельскохозяйственных инструментов штыковую лопату и взял с полки мощный электрический фонарь. Когда я вновь появился на веранде, Змей лишь слегка подхихикивал и потирал ушибленный лоб. Увидев меня с лопатой и фонарем, мой друг возобновил веселье с еще большим неистовством. Сигарета выпала из его рук и дымилась под ногами, котел, однако стоял уже на другом конце стола. Плюнув в сердцах через плечо, именно так у нас, в нашей треклятой стране происходят многие начинания, - мой собеседник закурил очередную сигарету, - я, с видом непримиримого героя, отправился к заброшенной, заросшей котеленке, находящейся по ту сторону дома. На самом подходе к развалинам тропинка терялась, природа здесь буйствуя, брала реванш, на некогда окультуренных человеком землях. Мне, как пионеру в джунглях пришлось прорубаться, прокладывая себе путь. Держать фонарь в одной руке, другой орудуя лопатой, было крайне неудобно. На свет летела всякая крылатая мелкая нечисть. Я быстро вспотел, однако тупое упорство, подогретое алкоголем, то, что братья финны гордо именуют словом "сису", гнало меня вперед. Когда я оказался у входа того, что более всего напоминало обвалившийся грот, за моей спиной обрисовался любопытствующий Змей. В одной руке он держал початую бутылку водки, в другой стакан. По всей видимости, ему так же не хотелось спать. Он жаждал продолжения веселья. С одной стороны я был зол на друга, с другой, его участие, хотя бы в роли ерничающего паяца, придавало мне сил, довести задуманное до конца. Оставаясь в некотором отдалении, он продолжал глумиться надо мной, кривляясь и острословя. Огрызнувшись, я протиснулся под кирпичные своды и осветил пространство фонарем. В лицо пахнуло тяжелой, заплесневелой сыростью, будто я оказался в заброшенном склепе. Травы здесь было не меньше чем снаружи. Сквозь нее виднелся ржавый остов парового котла, вокруг которого угадывались кучи не то свалявшегося отсыревшего угля, не то асфальта. В свете электрического фонаря разобрать было трудно. Мне уже расхотелось продолжать свои поиски, Однако я не мог уйти так просто, когда стоящий за спиной, мой милый швед, всячески подначивал меня и ободрял, призывая не останавливаться на полпути и довести свою, по его мнению, безумную идею, до своего логического завершения. Плеснув на донышко стакана водки, и дав мне выпить, мальбрук предложил принести закусить, пока я буду вгрызаться в свалявшиеся пласты, именно так, по его словам, в средневековой Швеции, добывали упрямые местные энцефалопаты железную руду. Стремление к неведомому, как известно, является занятием угодным богу. И только через кровяные мозоли на ладонях, вызванные упорным трудом, но ни как не мастурбацией, можно сыскать путь к очищению духа и повышению собственного благополучия. Злобно взревев, я несколько раз в сердцах ударил лопатой по одной из куч, затем поскользнувшись, упал, больно ударившись коленом. Мой гость, спазматически веселясь, что более напоминало астматический приступ, рухнул как подкошенный в заросли крапивы. Мало не показалось. Какую ни какую, но все же сатисфакцию, в тот вечер я получил. Чумазый, в плесени и паутине, подобно битой собаке, я вернулся на веранду. За мной по пятам, тяжело дыша, едва двигая ногами, шел Змей. Глаза его были полны слез. Смеяться он уже более не мог.
К утру погода испортилась. Небо подернулось пасмурной пеленой, накрапывал мелкий противный дождь. Я проснулся в своей кровати как был, одетым. От выпитого накануне побаливала голова. Саднило ушибленное колено. Томила жажда. С трудом поднявшись, я подошел к облупившемуся старому зеркалу. Из него на меня смотрел взъерошенный слегка опухший тип, в облике которого прослеживались знакомые черты. Я уверен, Львович, что подобная, наталкивающая на глубинные размышления метаморфоза знакома и тебе. Что я был и что я есть. Вернее, какой я есть, такой и есть, а тот, смотрящий сквозь грязные стекла, уезжающей в смутное будущее электрички, тоже, наверное, я. А может, и нет. Он уедет, а я останусь. Многие мои друзья остались на том перроне, а мы с тобой, Львович уехали. Патологоанатом замолчал, разглядывая пустую стопку. Я предложил заказать по соляночке, ибо по общему настроению, витавшему в здании аэровокзала, спешить ближайшее время было некуда. - А, давай! И мой визави ожил, оторвавшись от нахлынувших на него нелегких дум.
Заказ принесли, вопреки ожидаемому, достаточно быстро. Не прошло и пяти минут, как все та же знакомая официантка поставила перед нами на стол две дымящиеся тарелки с супом. Коньяк еще был, но оставалось его мало. Неспешный разговор, перешедший в задушевную беседу, скрадывал градус, открывалось второе дыхание. Мы выпили еще по маленькой и закусили солянкой. По субъективным, внутренним ощущением, закусывать коньяк супом, было ни чем не хуже, нежели селедкой. После непродолжительной паузы, занятой распознаванием вкусовых ощущений необычного сочетания, Гельцевич ожил.
Знаешь, Львович, с тоской вспоминаю мальчишей-малышей, когда-то, в далекие, теперь уже времена, примеривших на себя белые накрахмаленные халатики, с неестественным чувством собственной значимости, входящих первый раз в лекционный зал. Где они теперь? Остались там, в далеком 1983 году. Прошлый век, прошлое государство, прошлая жизнь. Тогда казалось, осуществлению возможностей, нет предела и предстоящий жизненный путь, ожидался полным интересных тайн и предстоящих великих свершений. Здесь этих мальчиков уже нет, и никогда не будет. Все они остались в туманном прошлом, за пожарами и штормами. Там они может быть живут до сих пор, весело и не принужденно, там, но не здесь, и от этого наши берега кажутся безлюдными. Да и были ли они. А если и были, то помнят их все меньше и меньше. Так не хочется думать, что все они сгинули, оставив после себя чувство светлой грусти и тяжесть несбывшихся надежд. Такова наша с тобой участь - участь потерянного поколения. Все мы стали другими. Переродившись, мы получили дозу противоядия, каждый свою, и уже существуем как бы вне времени, не ждем от жизни приятных сюрпризов, напротив постоянно находимся в напряжении, готовые в любой момент продать себя подороже, сгинуть, хрустнув ребрами под молохом или в горниле, как будет угодно, на очередном витке развития нашей богом забытой и потерянной страны. Все мы стали неказистыми и жесткими, как то деревце в пустыне, которое противостоит ветрам, лишь за счет еще крепких, но уже высохших корней. Как же мы были наивны, но это объединяло нас и роднило. Крепким задним умом, теперь понимаешь, что витали мы в облаках и следовали принципам, казалось нерушимым, а на самом деле фикции. Не хватало ни ума, ни прозорливости, что бы осознать близость конца, после которого, мы, ныне бесприютные странники, окажемся скитальцами среди руин былого величия. Вся наша жизнь оказалась прыжками с кочки на кочку среди бескрайнего гнилого болота. Наш человеческий, то бишь социальный уклад подразумевает наличие множества занятий. Тот кто лелеял в глубине души разного рода благородные намерения, начитавшись в детстве Антуана де Сент Экзюпери, оказался у разбитого корыта. Несбыточные мечты рассеиваются подобно табачному дыму, оставляя смрад на портьерах. На заре становления нашего общества, действительным трудом считалось в равной мере только то, что приносило материальные, блага или же их отнимало. Все производилось во времени и с приложением определенных усилий. Экспроприировалось быстрее, но с риском для жизни. Позже появилась масса ремесел и далеко не все они, вопреки мнению поэта Маяковского хорошо пахли. Ветвь соответствующая, к примеру, пахарю, рыбаку и зодчему, на огромном древе цивилизации, дало массу своих ростков. Ветвь воров, ростовщиков - банкиров, жрецов - другую. Грабители, наемные убийцы, менты и солдаты третью. Четвертую попрошайки, сборщики податей и судьи. Меня угораздило отпочковаться где-то там, где основой служил промысел шарлатанов, шутов и целителей. Когда-то, еще в недалеком, по историческим меркам прошлом, в нашей стране, врачей было не много. Они пользовались заслуженным уважением и занимали определенный социальный статус. Нищих докторов не было по определению. Если ты не умеешь лечить и втираешь страдальцам "фуфло", значит, тебя либо оскопят, либо побьют камнями. Сейчас ситуация поменялось. Увы не в лучшую сторону. Народ так же забит и темен, суд чванлив и продажен, власть надменна, деспотична и корыстолюбива, генералы тупы и бесчестны, а заимодавец - ростовщик, без меры изворотлив и беспринципен. Может купить и власть и суд и генералов. Вот только врачей не стало. Да и не нужны они вовсе. Врач в нашем современном государстве, персона нищая и бесправная. Нет, и раньше были придворные, лечившие королевским особам геморрои и простатиты - они в шоколаде, да только, много таких не требуется, да и нутро холопское, заглядывать в рот барину, не изживешь. Здоровье, это то, чем дорожит, любой нормальный человек. Может быть, не очень дорожит, но уж болеть точно не хочет. А если заболел, то предпочитает полечиться удачно, у хорошего врача и бесплатно. Если и есть деньги - платить, за редким исключением жалко. Раньше ведь было все за так. То есть государство, собирало с граждан налоги, часть которых тратило на их лечение. Налоги собирает и сейчас. Но времена пришли другие. Концепция отношения современной власти к населению, изменилась на корню. Государство отсталое, занимается исключительно спекуляциями на политике и разного рода полезных ископаемых. Добывать из под земли манну небесную нужны здоровые руки, нужны здоровые руки держать резиновую дубинку или автомат. А более у нас без надобности.
Звезды смотрят с небосклона,
Волки воют на луну,
Водят черти хороводы -
Гонят мелкую волну.
Засыпает ветер в травах
И бубнит как пономарь
У реки на переправе,
Тусклый светится фонарь.
На коне верхом, уставший,
Черной тенью вдалеке,
Едет путник запоздавший
Косогором вниз к реке.
Вдоль полей лежит дорога -
Лунных блесток полоса,
В берендеевы чертоги,
На болота и в леса.
Сколь веревочке не виться,
Я ему во след иду...
Толи смерть в окно стучится,
Толи хворь моя в бреду.
Отрезвление, или читай возможность вникнуть в суть происходящего, для меня могло придти несколькими годами ранее, нежели пришло. Бог миловал. Некоторые из нас попали на войну. Это сейчас, забаву войны ради чей-то воровской забавы или выход из сложившейся глупой ситуации, в еще более глупую, знает каждый как одну из основ существования нашего людоедского государства, но тогда имя собственное - Афганистан, звучало громко и заключало в себе нечто большее, чем просто название одного из чуркистанов. Правда само понятие "интернациональный долг", уже тогда начало превращаться в химеру и уже через год или два, имело смысла не более чем твоя "клятва Гиппократа". Тот катаклизм поставил перед нами, несмышлеными в полной мере, множество тревожащих вопросов, ответы на которые со стороны официозных старых пердунов, его устроивших, звучали лицемерно лживо и по крайней мере неумно. На удивление быстро мы стали понимать, что героев на чужой войне не бывает. Они никому не нужны. Разве что мертвые герои, и то с натяжкой. Мой визави разговаривал громко, с ожесточением, не прекращая при том есть солянку. Это было непросто. На его светлом плаще уже красовались несколько томатных пятен. Я посоветовал ему снять плащ. Увидев свою неаккуратность. патологоанатом выругался и некоторое время что-то бубня себе под нос, густо посыпая из солонки, втирал в пятна соль.
А потом Львович, было потом. - Что было потом, какой суп, и из какого кота, я знал не хуже Гельцевича, потому как живу здесь, среди этого маскарада, с самого своего рождения. Если государственная вертикаль, режим или хунта - как не назови, проезжала по своим гражданам паровым катком, доставалось и мне, как одной из мелких амеб, копошащихся на одной шестой части суши. Я сам чуть не угодил в "интернационалисты" и тогда, жизнь моя, могла бы сложиться по другому, или давно уже оборваться. Но сейчас, думать об этом уже бессмысленно. Что есть, то и есть. По сути, это была последняя война, которую мы проиграли, я бы сказал, с некоторым пафосом, или даже гордостью, она нам стоила целой страны. Потом пошли другие войны, которые мы проигрывали с позором, по дикому, предавая всех и вся, предъявляя всему миру беспрецедентный образчик глупости, безответственности, мздоимства и ненависти, к себе самим и к своим близким. Меня уверяют, что общество развивается по своим жестким и вполне предсказуемым канонам. Я этому не верил никогда. Чего стоит наука, если выводы ее, пустое сотрясание воздуха. Никто из государственных мужей у нас, никогда их не брал в расчет, строя ту или иную политическую линию. Голод, страх, лень, жажда наживы, ложь -- вот основные, среди десятка помельче, слонов, на которых стоит наша "Индия". И думаешь, бошковитые социологи этого не знают. Знают все и не только они. Только блефуют как в покере. Имеют на руках пару фосок, а сами важно раздувают щеки и квакают протяжно. Вдруг и им обломится он всей нашей несуразицы. Они то типа знают, что по чем. За длинными, чересчур заумными выкладками не следует ничего стоящего. Каков смысл в бесконечных умствованиях, если жизнь сама все расставляет по своим местам. Любая жизненная коллизия у нас, развивается по сценариям, чаще предсказуемым и доводится до последнего, самого, что ни наесть отвратительного конца. И все это происходит из-за одной, я бы даже сказал, национальной черты - способности с тупым упрямством, в пользу собственных сиюминутных выгод, отрицать очевидные вещи. Всегда пытаемся подмазать, подмухлевать, подклеить соплями и зная, что все вокруг плохо, делаем не проницаемое выражение лица. К великому сожалению, никогда у нас не найдется кондуктора, способного вовремя нажать на тормоза, когда весь состав летит под откос. Для России подобный хлопец - личность мифическая, сродни снежному человеку, вроде и видели эту обезьяну, полагают, что она есть, а поймать никак.
Гельцевич закончил с химчисткой и отложил в сторону плащ. - Как я уже сказал, утром того знаменательного дня, я чувствовал себя не слишком кошерно. Спустившись на веранду, с трудом ориентируясь в пространстве и времени, я подошел к ведру с вожделенной прохладной влагой. Трижды правы те мудрецы, что говорили о том, что и простая вода, при определенных обстоятельствах может быть чудодейственным целебным снадобьем. Все зависит от нашего внутреннего настроя. Наклонившись, я долго, большими глотками пил основу жизни, затем плескал ее себе в лицо, лил из кружки на голову. Постепенно легчало. Желая узнать который час, я взглянул на часы, вернее на то место, на запястье, где оные были еще вчера. Меня передернуло. Родители мои, даст бог им здоровья, никогда не были стяжателями. Дома у нас было всегда только то, что было необходимо в нашем простом быту. Без всяких излишков. Поэтому и я, к вещам отношусь без лишнего фальшивого трепета. Предпочитаю не обрастать шелухой того, что невозможно унести за собой в могилу. Но с другой стороны, есть некоторые штучки, которые дороги моей памяти. Мелкие предметики, пройдя со мной сквозь годы, становятся, как бы частичкой меня, некой незаменимой одушевленностью. Часы, не "командирские" и не "полет", чем любит козырять отставное армейское быдло, а простенькие, но швейцарские, были дорогим для меня подарком. Предысторию рассказывать долго, да и ни к чему. Где я их мог потерять, во время вчерашней запьянцовской возни, сомнения не вызывало. Змея, я решил не будить. Мой друг мерно посапывал и ворочался во сне, от чего старая кровать, на которой он спал, стонала, грозя развалиться по доскам. Еще попив воды и выкурив сигарету, я поплелся за дом, по тропке, ведущей к руинам котельной. Трава была мокрой и скользкой. Пристально всматриваясь под ноги, я тщился рассмотреть потерянные часы. Так я дошел до развалин. Здесь, у ранее упомянутого изъеденного ржой каркаса, я и увидел валяющиеся среди кусков не то угля, не то асфальта, свой хронометр, а чуть правее, в разрезе вывернутого пласта, кусок дерматина, похожего на полуистлевший саквояж, с ярко рыжими отметинами там, где некогда были металлические детали. Веришь, ли нет, Львович, в тот момент я не испытал ничего, как будто всегда знал, что нечто лежит здесь, и не заключает в себе ничего интересного. Сердцебиение, одышка, радость, щенячий восторг, в зобу дыханье сперло - не было ничего такого. Внимательно осмотрев и потыкав носком ботинка находку, удостоверившись, что это оно и есть, я решил испить кофейку, и потом уже будить Змея. С одной стороны мне не терпелось утереть нос другу, памятуя о его злых насмешках. С другой не хотелось торопиться. Я пытался продлить это приятное чувство, когда вот она находка, возможно, там что-то есть, а ты оттягиваешь волнительный момент и делаешь все размеренно, вальяжно, без суеты. И я пошел варить кофе. Со свойственной похмельным людям эмоциональной тупостью, у электрической плитки, я провозился минут двадцать. За это время Змей проснулся сам и выйдя на веранду, некоторое время мокал взъерошенную заспанную голову в ведро с водой, подобно тому, как это делал я, с пол часа назад. Однако в отличие от моего случая, воды в ведре было меньше и друг мой, производя утренний туалет испытывал некоторые трудности. После того, как он утерся влажным, висящим тут же на растянутой вдоль веранды медной проволоке полотенцем, кофе решили не пить, а начать сразу с пива, несколько бутылок которого, мой швед, рациональная натура, заначил накануне. Выпив по бокалу ячменного нектара, я с наигранной небрежностью, как бы невзначай, пригласил шведа прогуляться до котеленки и что-то интересное посмотреть. Поначалу мой друг отнекивался ссылаясь на слабость в членах, но затем любопытство пересилило его консерватизм, и он отправился следом за мной. Погода постепенно налаживалась. Дождик перестал моросить и кое-где, временами, сквозь бреши плотной, низкой облачности, дразнящими, радующими лучами пробивалось солнце. О том, что ожидало нас впереди, я не мог предполагать заранее, это манило, наполняя трепетом ожидания отодвигая любые мысли на задний план. Когда я потянул саквояж на себя, пытаясь вытащить то, что что него осталось из слежавшегося шлака, истлевшая кожа, или парусина, сейчас уже можно было лишь догадываться, надорвалась и наружу, из саквояжа, вывалилось несколько монет. Я поднял одну из них и подошел к выходу. Там было значительно светлее. Это был золотой кругляшок, по видимости николаевский червонец. Я неоднократно видел такие в журналах и по телевидению - блестящие, с типичным, окладисто-бородатым профилем. Странно, но ко мне не пришло ничего из того, о чем повествуют многочисленные книги о всяких там пиратах, старателях, архологах и прочих искателях сокровищ. Я показал червонец Змею. Судя по тому, что он тут же побледнел и начал трястись мелкой дрожью, было очевидно, что в него вселился бес. Но не бес золотой лихорадки, и не нервный тик, предшествующий апоплексическому удару в следствии неожиданной эмоциональной перегрузки, а панический страх!Ты не поверишь, - рыжий хлопнул по столу ладонью, - есть такие люди, движимые весьма интересными, самобытными жизненными принципами. Таков Змей. Он никогда, ни у кого, ни разу в жизни не брал в долг, во всем и всегда полагаясь лишь на собственные силы. Он всегда понятен для себя самого, ему ясны собственные планы и результаты их выполнения, никогда не вызывают сомнений. Такие люди не терпят, когда в их жизнь, начинают вмешиваться непредвиденные обстоятельства, какими бы они ни были, они всегда представляют угрозу для красивого, логически выстроенного мирка. Если бы Змей шел по улице и увидел оброненный кем-либо бумажник, то никогда бы не воспользовался найденными деньгами. То, что находишь случайно, берешь у жизни как бы в займы. А мой друг, долгов предпочитал не делать. Во всяком случае, он был первым, кто предположил, что ничего хорошего эта находка нам не принесет. С другой стороны, Львович, закапывать саквояж назад, было бы глупо, согласись. Вот такое двойственное чувство посетило нас обоих. Радости не ощущалось. Нами овладела какая то, неожиданно свалившаяся на нас эмоциональная тупость. И в ее плену мы пребывали некоторое время. Усевшись прямо на сырую траву, мы молча курили. Змеевская дрожь передалась и мне. Прошло минут десять, пока мы не вернулись к реальности. О чем я думал в эти минуты, да ни о чем. Или сразу же забыл о чем. Встав на ноги, я не то что бы почувствовал себя родившимся заново, а как бы я, покинул свое тело и наблюдал все происходящее со стороны. Эдакое раздвоение личности. Нужно было попытаться привести себя в порядок.
Подошла официантка и убрала со стола тарелки с остатками солянки. Мы заказали по люля-кебабу и еще одну бутылку коньяка. Когда стоявший ресторации людской гомон затихал, сквозь него пробивалась телевизионная вакханалия. Не знаю, смотрел ли кто ТV, скорее работал он для фона. Иногда окружавшие нас люди реагируя на смену тембров голосов, или же какие то резкие звуки, поворачивали головы в сторону бара, однако быстро теряя интерес к возмутителю спокойствия, возвращались к своим тарелкам. Политическая байда со, стекол телеэкранов, давно уже никого не интересовала. Народ жаждал зрелищ, а не очередной порции наглого вранья. В стоявшем на барной стойке модернизированном изобретении Белла , проявилась лоснящаяся удовольствием от состоявшейся сытой жизни очередная депутатская харя в окоеме коротко стриженной шкиперской бородки. Слуга народа что-то буровил о прошлых исторических традициях, уходящих корнями в наше советское прошлое, требовал для кого-то социальной справедливости и расширение пресловутых свобод. Расширив собственные до астрономических пределов, решил с барского плеча, похлопотать и о других. Вспоминал о переломных исторических временах, когда он нашел свое призвание, поменяв сексуально-политическую ориентацию, прочно встал на самобеглую, как лента экскалатора стезю и оказался у настоящего корыта. Нажрался от пуза и теперь пришло время думать и о других. Говорил вязко, обобщенно, говоря много, не говорил ни ничего, так, как умеют говорить только наши "большие пацаны" - при ответе на любой, конкретно поставленный вопрос, используют сослагательное наклонение. Меня давно уже не удивляет манера наших государственных воротил , обличенных той или иной властью, в публичных выступлениях врать, грубо и цинично. Лгать широко и цинично, зная, что при любом раскладе дел, ложь останется безнаказанной, и что если придется ответить, то накажут других, но ни как не их, себя любимых.
Разумеется, каждый каждый из нас понимает, что в их синекуре существуют свои, особые законы, по которым они живут, однако, быдло, то есть все остальные, должны воспринимать иную, телевизионную, припудренную реальность. Мне кажется это довольно странным. Были времена, когда первые зрители синематогрофа бросались в панике со своих мест к выходу, узрев бегущий на них с матерчатого экрана локомотив. Однако сейчас, самого тупого, пьющего крестьянина или горца-пастуха не удивить ни пылесосом, ни сотовым телефоном. И каждый, независимо от того, на какой бы стадии деградации не находился, пропуская через себя ложь, источает гной. А дальше, русская планида - когда пузырь прорвется и тебя, метросексуал бородатенький, потащит чернь сажать на кол, будешь по - бабски голосить, - за что, православные! - А за то, ваше депутатство, или как там еще, что не свалили во время и настала пора заплатить по счетам. Думали, что будет так вечно. Вот вечность и пришла. Сами накликали.
Гельцевич неожиданно заинтересовался, прервав повествование. Краем уха, он что-то уловил в той околесице, что нес с экрана представитель новоявленной элиты. Оказалось, что кое-кто отмечает сегодня очередной юбилей развала СССР - канувшей в лету империи, олицетворения насильственного зла. - Ну ты, смотри!, - со свойственной ему экспансивностью взорвался мой собеседник, - Какое только ЧМО не пускают в дебилятор, прямо в праймтайм! И не одной рекламной паузы. Для кого, Львович, они это все вещают с верноподданническим выражением лиц, неужели кто-то полагает, что этот бред будут слушать? Как карточные каталы норовят сорвать банк, вовсе не думая, что у казино всего лишь один выход, и возле него их уже ждут. Молодым эта билиберда не интересна. Фальшь они чувствуют с ходу, даже не заморачиваясь. Наши дети другие и не верят тому, чего нет и быть не может. Сколечко, перефразируя старика Конфуция, можно ездить по дохлой собаке! А я, как и каждый из нас пережил те времена по своему, имею свое мнение, которое этих лжецов не интересует. Нас не спросят. Жизнь свою прожили, не сходя с одного места. Все те же лживые обещания, все те же масляные хари. Нет, - рыжий достал из кармана носовой платок и высморкавшись в него, продолжил - Это знают все, и мы. - патологоанатом стукнул себя в грудь. - и они, - махнул неопределенно рукой в сторону запотевших огромных окон, сквозь которые были видны выстроившиеся в ряд, грязно-белые фюзеляжи стальных птиц. Знаешь, Львович, у каждого своя война. Мой батя, Гельц взрослел в сороковых, мы с тобой в восьмидесятых. Они начинали с краха, мы им закончили. А наши дети растут на нас, как поганки, питаясь соком поваленных деревьев. Ко времени нашего возмужания, пресловутый железный занавес, которым эти,- мой визави кивнул в сторону телевизора, - отделили нас от всего остального мира, проржавел изрядно. Сквозь дыры потянуло ветерком из вне, и как водится, при смешении с местными гнилостными испарениями образовалась гремучая смесь. Рвануло, так рвануло. Родина, та, что писалась с большой буквы, разлетелась на множество осколков и все вокруг стали в одночасье друг другу врагами. Пошел дележ наследия, дележ по - москальски, пиши по - русски. А делить понятно, было что. Прибалты ухватились за Европу, бежали, как будто опаздывали на последний пароход. И успели. Правда места были только в трюмах, но и то им пришлось за счастье. Теперь они пограничная полоса. То немецкий трактор их перепашет, то стадо славянских свиней пройдет по ней и нагадит. Хотя, как сказать, с трактора можно слить солярки, а дерьмо при рачительном хозяйствовании обратить в удобрение. Молдаване подались к румынам, да собственно и не жалко. Оседлые цыгане. Будулаи - Гайдуки. Наследнички карпатских Дракул. Толку от них не было и тогда. А сейчас вообще о них не слышно. Остались в памяти лишь анекдоты, прославляющие тупость и ханжество, как черты национального характера молдаван. Среднеазиатские раскосые братья, в горах и пустынях, наслушавшись баек о возможности построения коммунизма в отдельно взятой стране, прыгнули обратно, в ранний феодализм. С чем их взяли в семью братских народов, с тем они и остались. Потомки Низами и Улукбека, муравьишки в оранжевых спецжилетах, метут улицы в ненавистной им Москве. Их по-настоящему жалко, впрочем, в нашей жалости они нуждаются едва ли. Эти без ножа, зубами глотку порвут. Мы, еще с ними хлебнем, поверь, если к тому времени не передохнем и останемся в этом бедламе. Это я их жалею, они меня жалеть не будут. Жалость не их чувство - слабого надо гнобить. Таков их закон. В авторитете только плеть. Солнечный, гостеприимный Кавказ, жупел на современной геополитической карте, стойко взял курс на самоистребление. Сборище оголтелых джигитов, гордо именующих себя воинами Аллаха вернулись к исконному своему ремеслу - воровству и грабежам. Христиане торгаши, мусульмане абреки. Одни хитры и угодливы как некогда византийские греки, другие горячи, свирепы и трусливы как стая гиен. Котел кровавой вакханалии на тлеющих углях вечной вражды. А что касается нас и нашей славянской братии Львовьич, не мне тебе говорить. Добрая русская традиция - соседу ненавидеть соседа. Бей своих, чтоб чужие боялись. Везде у нас враги и сами мы друг с другом не лучше. От того и любое начинание у нас через жопу, и власть мы себе выбираем, как зэки в камере, в слепой мечте о сытой свободе. Да только такой свободы в природе не существует и сидеть нам, скорее всего, пожизненно и ждать, когда ускоглазые наведут свои порядки. - Гельцевич расчувствовавшись, погрустнел, наполнил рюмки коньяком и предложил выпить, дабы умерить тоску. Таков непреложный закон запьянцовской беседы. Собеседник норовит излить тебе душу. Любые возражения расцениваются как личное оскорбление. Иногда снисходительно дозволяется его в чем либо, не навязчиво дополнить. Перечить не нужно. Молчаливое согласие не иначе как дань уважения к собеседнику. А патологоанатом, выпив, продолжал обстоятельное повествование, будто бы перед ним сидел не я, а пытливый дотошный журналюга из уютной, благополучной страны. Люди, как правило, взрослея, все более обретают необходимость следовать одной из моделей социального поведения, что позволяет их, с некоторой условностью делить на две группы. Одни склонны, ссылаясь на нажитый опыт, находят примирение с окружающей действительностью, по большей части касаясь поганых ее сторон. Они все могут объяснить закусив губу, сыпят оптимистично-трагичными поговорками, коими изобилует русский язык и через силу внушают, прежде всего, самим себе надежды на светлое и хорошее будущее. Их право. Другие превращаются в желчных пигмеев, не довольных всем и вся. Им даже не надо глубоко копать. У нас все лежит на самой поверхности. Эти, порою заслуживают, куда большее уважение окружающих, если не перегибают палку в проекциях дешевого самолюбования. Первые живут дольше вторых, так как их психология уподоблена психологии планктона и гибнут либо от старости, либо от того, что ими кто-то пообедал. Вторые живут меньше, так как по натуре своей вирусы, и местами заразные. Если подобный болезнетворный агент, помимо тупого критиканства умеет предложить что-либо действенное, вызывающее деструкцию статус - кво, то может разойтись эпидемия. Поэтому их травят нещадно, не жалея средств. По натуре своей, ее тонкой организации, я куда более склоняюсь ко вторым, с каждым годом все круче давая соответствующий крен. Скажу просто - много чего не принимаю в окружающей меня действительности. Она мне кажется мерзко липкой и насквозь обманчивой. Большинство из того багажа, что собрали в детстве для меня мои родители, я выбросил по дороге за полной ненадобностью, да простят они меня! И теперь, по пути, прежде чем что-то взять, (а попадаются в основном вещи, кем-то ранее брошенные а значит не нужные) я щепетильно оцениваю их вес - тяжело ли будет да и пригодится ли? При наличии избытка желчи в организме - подход оправдан.
Никто не задумывается над тем, какую пользу может принести человечек, похожий скажем на мышь, пусть даже в белом, видавшим виды халатике? Даже идеей своего существования он отрицает всякое насилие и это-то в государстве, где царит произвол и в ходу схема - сперва попытаться отнять силой, а потом уже купить за бесценок. Пусть он и на виду, но вспоминают о нем только лишь в крайних ситуациях, молясь о том, что бы не навредил. Он по-своему чуток, добр и виноват только в том, что ворует у хозяина немного крупы, для того чтобы выжить, когда большинство остальных должны дохнуть за ненадобностью. Стремление его как-то функционировать, вопреки исторической неизбежности, его настойчивость отстаивать право на собственную жизнь, со стороны мало заметна, голосок тонок и находится в разных частотных диапазонах звукового восприятия властными слоновьими ушами. Поэтому достижению его цели помешать сложно, так как сама цель, не иначе - абсурд! Кто оценит заслуги сеющего добро? Никто. Поэтому мы доктора, почитай уже мертвы.
Случилось все как-то неожиданно и росло как снежный ком, катящийся с горы. Государство, каким мы привыкли его видеть, существовать перестало. Пропали деньги. На окнах повсеместно стали вешать железные решетки, деревянные двери менять на металлические. В моду вошли бойцовские собаки. На улицах стали грабить и убивать, иногда просто так, чтобы доказать себе, "человек ли он, или тварь дрожащая". Народ томился и прозябал в очередях за водкой и мылом. На смену марксовскому призраку коммунизма. замаячили четыре бледные конные фигуры апокалипсиса. С телеэкранов, считавшихся эталоном правдивой оценки событий, потекли мутные реки лжи, безнравственности, грязи и насилия. Первый и последний президент СССР, любезно прозванный в народе за фактуристое родимое пятно на лысеющем черепе "меченным", с кодлой товарищей крушили устоявшийся десятилетиями порядок. С молотка шли страны - союзники со своими лидерами, армии, границы, целые отрасли промышленности, наука. За несколько лет все встало с ног на голову. Народ, оставшись по сути дела, без правительства, превратился в бесхозную толпу. Толпа, Львович, явление тревожащее своей непредсказуемостью, с точки зрения любого социолога - малоизученное. Она живет по своим законам, простым, но не всегда очевидным. Хождение в нее с исследовательской целю, крайне опасно, как в случае любого стихийного бедствия. Возьмите идиота, посадите в клетку, не кормите неделю, тыкайте электрошокером, а потом покажите ему голую бабу. На основе наблюдения за поведением идиота, проведя параллели, можно с высокой долей достоверности изучать законы толпы. Человек в толпе хватая вирус всеобщего кретинизма, превращается в сволочь. Люди перестали заниматься своими привычными делами, все как один бросились воровать, продавать и драть глотки на митингах. Из разных, не знаю, каких вонючих нор повылазили любители укреплять организм попивая мочу, гулять ночами по луне, разговаривать с мертвыми, лечить опухоли по телевизору, пугать концом света. И что удивительно половина, если не большая часть, самой, как позиционировали коммунисты, читающей страны мира, воспринимала эти бредни всерьез! Тогда я понял, что дураки, это не беда России, а национальное достояние, полезное ископаемое, как нефть или природный газ и такое же неисчерпаемое в нашей стране, только в отличии от оных, к сожалению, не пользующееся спросом за рубежами. Разумеется, долго продолжатся так не могло. На фоне разворачивающегося на глазах сюрреалистического действия, самые ушлые и смышленые, преимущественно евреи, отличающиеся живостью ума и способностью к повсеместной адаптации, сколотили на воровстве колоссальные личные состояния. Даже я бы сказал не на воровстве, а на нечто другом, не имевшем тогда полновесного понятия в родном языке. Воровство связано с риском и не всегда случается прибыльным. Можно потратиться здоровьем, а то и свободой. Здесь другое. Кто-то бросил, или оставил на время, а ты подобрал. Знаешь, что принадлежит другому, а выдаешь за свое. Денег заплатишь, найдутся и бумаги, и свидетели. В конце концов, настоящего хозяина можно грохнуть. Следующим этапом, перекачать присвоенный капиталец за границу, желательно к исторически сложившимся врагам немцам или англосаксам, что бы было где потом прятаться с комфортом. А там гуляй рванина! Хочешь на экономическом поле, хочешь политическом, а то на обоих сразу. Один правда догулялся, теперь сидит. Да и сидит то не за то что вор, и должен сидеть в тюрьме, а за то что дерзил и авторитетов не признавал, собирался подоить чужую священную корову, в общем рамсы попутал. Обидно должно быть ему, весь кагал жирует кто в думе, кто в правительстве, кто в "куршавелях". Один он нары греет. Зато типа, узник совести, герой. Да только русскому быдлу такие герои без надобности. Да ему все без надобности. Деньги копи - отберут, дом строй - спалят, расти детей - загубят. Ни от тюрьмы ни от сумы не зарекайся.
Опали листья в месяце - июле,
Легли на мокрую, холодную траву.
С далеких берегов ветра задули.
Что здесь произошло и что кому,
В мгновенье это показалось,
Что пережить мне довелось, я не пойму.
Ветра задули, брошен смутный жребий,
На тех дорогах, ветер сеет прах,
Где мы гуляли, как бывало прежде,
Любя как есть, пожалуй в двух словах
Не передать того, что мною движет
И вновь теперь придет уже во снах.
Не верил я, что случай слеп порою,
Теперь казнит растерянность меня,
За то, что скрылась где-то за горою
Из глаз моих звезда твоя.
Стоит в саду безлюдном стол накрытый.
Упал кувшин и на пол льет вода...
Отрывок монолога шел как бы по затухающей. В конце концов Гельцевич, на некоторое время замолчал закурив сигарету. Поначалу я делал вид, что суждения сидящего напротив эскулапа мне очень интересны. Когда его мысли, якобы совпадали с моими я одобрительно кивал. Иногда делал вид, что хочу вставить слово, но не решаюсь прервать живительный поток мудрости. Сказать по чести, политинформация, стала мне наскучивать. Однако я ожидал когда рассказчик выговорится на текущую тему и вспомнит, на чем остановил свое повествование или же нащупает нечто новенькое. Повествующий не заставил долго ждать.
Вот скажи мне дружище, - собравшись с силами, оживился патологоанатом. Окажись у тебя в руках, ну скажем бриллиант или золотой слиток. Какова его цена, или самое главное, что с ним делать? Мы, влачившие всю сознательную жизнь полунищее существование, работавшие за гроши, не державшие в руках ничего кроме бумажек, с незначительными, прорисованными на них цифирьками - Гельцевич, картинно как бы сплюнул через правое плечо. - Как я могу знать, что за черт мне попался и, в какие неприятности можно с ним угодить. А угодишь непременно, если дилетант. Драгоценность, Львович, есть суть - вещь бестолковая, но имеет свойство. Слишком многим она нужна. Утащит сорока в гнездо блестящую серебряную ложку и что с того? Так и бриллиант стоимостью в половину королевства, в голодный год меняется на краюху хлеба. История знает немало примеров. Так легендарные камни типа Санси или Кох-и-нора, снятые на поле брани с трупа поверженного очередного альфа-самца, уходили трактирщику в оплату счета на солдатской попойке, а через некоторое время украшали облачения венценосных особ. Избавиться и остаться целым, от какой-либо подобной вещи сложно, как сложно рабу избавиться от своего хозяина. В том истлевшем саквояже мы нашли несколько десятков золотых царских червонцев, килограмма полтора серебряных советских монет и кучу истлевшей бумаги - денежных купюр, облигаций, векселей. Но самым интересным среди найденного был крест. Позолоченная безделушка, богато инкрустированная каменьями, дивайс из серии тех, что сановитые попы носили с собой и давали целовать всем, кому ни попадись, дабы укреплять свой авторитет. Демонстрация креста имела свое, неоспоримое по важности для церковника значение, ибо чем богаче целовальный крест, тем ближе батюшка к богу, и на коротке с ним, за мелкую мзду, может попросить за тебя. Одна досадная черта портила совершенный вид драгоценного распятия. Рыжий практически перешел на шепот и тревожно окинул взором помещение кафе - Верхний луч, аккурат над головой Иисуса венчала дыра. Ободок оправы был грубо разворочен и нам остается догадываться, что за камень некогда венчал сие великолепие. А так по виду своему крест напоминал распластанного, богато одетого господинчика, обезображенного контрольным выстрелом в голову. Как же, хотите камень, - рыжий изобразил неприличный жест, стукнув ребром левой ладони по правому предплечью и указав кулаком оной руки, как воображаемым фаллосом в сторону работающего телевизора -- получите, в следующей жизни! Не было камня и нет.
С неожиданным обретением богатства, наш со Змеем идиллический отдых закончился. В глубине души поселилась тревога, а вместе с тем неприятное чувство, чего - то неизбежного, того, чего не хотелось бы, но оно все равно настигнет, как бы ты ни крутился. Говорят, что у детей и пьяниц, есть бог, который их оберегает. На счет детей, не скажу ничего, может быть. Но вот у пьяниц да! Он даже простую воду при известных ситуациях делает для них целебной. В этот день начинали выпивать, молча, без тостов, нервно куря после каждой стопки. Общая атмосфера напоминала поминки по безвременной, тяжелой утрате. Примерно то же самое, наверное чувствовал Гитлер, сидя в своем бункере, когда по улицам Берлина лязгали гусеницами советские танки. Предыдущая жизнь, светлая и уже казалось беззаботная закончилась неожиданно и мрачная неизвестность, на пороге которой мы оказались, отыскав сокровище, ощутимой тяжестью легла на наши плечи. Что бы свыкнутся с мыслью нежданного обретения богатства, равно как и его потери, должно пройти какое-то время. Необходимо было, пораскинув мозгами решить, что же делать дальше. Любая, склонная к самоажиотированию натура, в подобной ситуации совершает массу глупейших, не простительных ошибок. Однако, Змею, не лишенному склонностей, присущих романтику, в подобной ситуации, можно было довериться. Как говориться -- бренд проверенный временем. В любых начинаниях, он жестко следовал своей, мягко сказать нестандартной логике, и часто при том, оказывался прав, но если судьба играла злодейку и что-то, где-то не срабатывало, то ущерб, или как говорят евреи - цоррес, Змей имел преимущественно для себя лично, и минимум для компаньонов. Как говорили индейцы, что настоящий воин долго сомневается принимая решение, но окончательно сделав выбор, поступает во всем безупречно. В этом мой друг был настоящим краснокожим. После третьей стопки напряжение стало спадать, и я, - Гельцевич ткнул себя пальцем в грудь, - как свойственно моему неуемному темпераменту, начал фантазировать на тему, куда мы сможем приложить, свалившееся на наши головы богатство, но мой визиви, пугливо озираясь по сторонам, тут, же перехватывал инициативу предлагая варианты, на мой взгляд, один нелепее другого. В частности предлагалось закопать клад обратно, установить за местом наблюдение и ждать пока все успокоится, чего именно должно успокоиться, Змей не уточнял. Или вывезти найденное в Сербию и там открыться, ибо сербы на сокровище претензий предъявлять не будут, почему Сербия, а не какой-нибудь скажем Тунис, опять же было не ясно. Была озвучена мысль, разыскать потомков Верхотурова, вернуть им фамильное, а за услуги взять с них эквивалент в деньгах. Когда Змей ненадолго выдыхался, я опять начинал витийствовать о внутренней свободе, которую дает статус богатого, респектабельного человека, и как мы недалеки от сокровенного предела мечтаний. Когда полемика была готова перерасти в жесткое противостояние, мы, как свойственно людям хоть и выпившим, но разумным, решили прекратить дискуссию, и порешили на том, что сокровище, я спрячу в сейфе, находившемся в моем рабочем кабинете, доступ к которому имел только я. А там уже, обезопасив от посторонних посягательств найденное, можно будет спокойно, не торопясь, искать пути его реализации. День был пасмурный, и смеркаться стало рано. Я, пошатываясь, встал и включил на веранде, где мы заседали, свет. Змей тут же вскочил как ужаленный и не успел я моргнуть глазом, как мы снова оказались в темноте. Швед выключил рубильник. На мой немой вопрос, последовал ответ, что я беспечный дурак, и что мы, сидя на освещенной веранде, представляем собой отличную мишень. Как это прокомментировать, я не нашелся. В этом мой друг! На нестандартность его подходов к решению любых задач, я уже обращал твое внимание. Иногда это кажется весьма забавным. На следующее утро мы поехали в город. Погода была такой же кислой, как и накануне. Вагон электрички, в который мы сели после получасового тревожного ожидания на промозглом ветру, народу было не много. Поезд тронулся и за грязными оконными стеклами побежал размытый в пасмурной российской хляби провинциальный пейзаж. Глазу цепляться было не за что, да и некогда. Думалось о другом. Решив накануне, что нас ждут серьезные, трезвого рассудка дела, решили не опохмеляться. На полустанке не купили даже пива, что уже было перебором, с которым мазохист наносит себе невосполнимые потраты, но друг мой был упрям и твердостью стоика пытался доказать, что трезвый рассудок может быть и у не опохмелившегося человека,. Спорить с ним было бесполезно. Ехали мы, молча, сидя друг против друга в середине вагона, так, что бы обоим было удобно наблюдать за всем происходившим вокруг и в случае какой-либо угрозы мгновенно на нее среагировать. Хотя, повторюсь, слово "мгновенно среагировать" мало применимо было к нам в то утро. В руках я сжимал небольшой прогулочный рюкзачок, куда мы переложили монеты и крест. Полуистлевшие ассигнации и векселя за ненадобностью сожгли, дабы, как выразился мой швед, не привлечь внимания. Чье внимание, я опять же не догонял. По мере продвижения к городу, игра в шпионов захватила меня настолько, что я вживаясь в роль, претворился спящим, и уснул. Со Змеем происходило противоположное. Он полностью ожил, сконцентрировался, и напоминал сжатую пружину. Глаза его суетно бегали, щеки пылали чахоточным румянцем. Кстати, как доктор могу тебе Львович сказать, - у туберкулезников никакого румянца, я отродясь не видал, а вот в отделениях психиатрических больниц, у каждого второго. Ну это так, к слову, для общего развития. Чем дебильнее идея, тем легче ее принять, и поверив в нее, отдаться воле случая, которым, как мы знаем правит стечение разнообразных обстоятельств. Проснулся я, только по приезду в город, затем проходя по длинным вокзальным тоннелям, на некотором расстоянии друг от друга, зыркая по сторонам вертели головами, чем выделялись из толпы прочих и были, как я теперь понимаю, похожи на незадачливых, шкодливых воришек. К счастью, по пути нам не попалось ни одного мента, коих, как вы безусловно знаете, на вокзалах нашей недоделанной Византии великое множество. Меня не оставляет впечатление, что эта опричнина там не только греется и отъедается, но и плодиться как микробная клетка простым делением в геометрической прогрессии. С ментами у меня особая связь на ментальном же уровне. О! -, Гельцевич оживился,- не плохой каламбур, Львович, - как считаешь? - Я поморщился, давая знать, что каламбур гавно. Гельцевич не обидевшись продолжал -- У меня к их брату явная неприязнь, которую как не стараюсь скрыть, не могу. У них чутье на поживу, как у псов, за версту. Встреться нам тогда на пути ментовский наряд, и более чем вероятно, мое повествование на этом и завершалось бы. По поводу трагладитов в мышиного цвета форме переговорено не мало. От самого поганого, до самого пафосного и возвышенного. Но по мне не надо лишних слов, - какая бы замечательная собака не была, едва ли ты скажешь о ней что то хорошее, если ей тебя травят. Те обязанности, которыми приходится заниматься любому гражданину на госслужбе, являются определенным фильтром, отсеивающим тот или иной психотип. В ментуре, на мой взгляд оседают большей частью садюги и прочая сволочь, надеющаяся на то, что наличие резиновой палки, сделают его властелином мира. А власть, Львович привлекает наличием открывающихся возможностей, может быть и не спокойной, но достаточной жизни. Сиди, властвуй, а потоки материального изобилия струятся под ногами. Захотел, нагнулся, зачерпнул сколько душе угодно. Спокойствие граждан, или государственные интересы им побоку. У них так, закон по херу,- что не запрещено приказом, то разрешено. А уж там как их куцая, однобокая фантазия подскажет. Почему омоновский жлоб, стыдливо прячет откормленную морду за черной маской? А потому как живет он, и семя его порченное, среди такого же дрянного народца как и он сам. Конечно, пока при делах, поостерегутся, а как на пенсию выйдет, шкуру живьем сдерут. И поделом! Какая на вокзале грязь, ты знаешь, - Гельцевич брезгливо поморщился, - не мне тебе, Львович, говорить. Дали бы каждому менту, пасущемуся там, вместо резиновой фаллоса по метле и заставили мести, была бы ощутимая польза от железных "фелексов" - защитничков демократических завоеваний, которых в России не может быть по определению.
Демократия у нас, явление чуждое, как его не называй. Такова парадигма. Впрочем, во времена былинные наблюдалось нечто подобное, когда руссы, не сумев договориться между собой, единогласно решили зазвать на государственное правление варяга. Вымысел, более похожий на сказку, ибо нашим власть, что собаке кость, лучше закопает, если сыта, но никогда не отдаст по добру. Варяг, мне думается взял сам, не спросив. Ну да бог с ним, пусть останется сие историческое вольномыслие на совести давно усопшего историка Карамзина. С тех далеких, былинных, покрывшихся пылью времен, руссы поглупев и оскотинившись, согласно диалектике, превратились в хищных, жадных, беспринципных "Рассеян". И вот что удивительно, на протяжении всего своего развития или же деградации, как кому будет угодно, наши сограждане, соприкасаясь с различными народами, ассимилируя их, или уничтожая, не пытались наладить партнерских отношений,а копировали у них все только самое худшее, что удавалось в чужих культурах сыскать. У азиатов переняли способность улыбаться, сквозь обиды, держа за пазухой булыган, быть расчетливо жестокими и сочиться ненавистью к своему же собственному народу. У евреев научились основам воровства и развили способности наживаться на чужих несчастьях, иногда для этого, несчастья создавать искусственно. Правда у нас это все делается значительно грубее и бесцеремоннее. Дядюшка Сэм прельстил умением наглейше лгать и изворачиваться делая хорошую мину при плохой игре, презирать труд, и хотеть чужих денег. И там похватали наши государственные мужи вершков. Глубинные процессы им не интересны. Для их постижения, мы, я извиняюсь, тупы. От черножопых, извиняюсь сказать, друзей из некогда пробащенной Африки впитали нечистоплотность и презрение к любым, каким бы то ни было законам. Арабы подарили нам патологическую лень и лизоблюдство. Старушка Европа, колыбель современной цивилизации, многогранная и разноликая, от нее нам досталось ханжество, чопорность, беспричинная надменность. По обезьяннему всем подражая и закрепляя за собой все животное, у латиносов облюбовали неудержимое безбашенное, беспричинное буйство и так называемый мачизм - браваду за собственные яйца, в сотню раз преувеличивая увы, более чем скромные мужские способности. Список можно продолжать и продолжать. Где мы обрели беспрецедентную трусость и почитание глупости, можно предполагать. Либо ото всех понемногу, либо через передачи Сенкевича об антарктических пингвинах. В общем и целом, государство наше изобретенное и выпестованное лучшими представителями живущего здесь народа, превратилось в огромную, зловонную выгребную яму. Причем смердит не только на положенные 1\6 суши, а всюду, куда мы не сунулись со своим византийским радушием. Демократия если таковая существует вообще, предполагает наличие гражданского общества. Фраза в нашем случае пустая как тыква-долбленка. Какое общество может быть там, где принято друг друга гнобить, в погоне за деньгой. Посмотри телевизор, почитай книги, оглянись вокруг. Власть у нас воровская и держится на кулаке, при наличии декларированных прав и разнообразных путанных кодексов, функционирует на основе воровских понятий. Законы не работают или работают от противного, наоборот. И не стоит обвинять во всех наших бедах главных воров. Они здесь легитимны и как бы ни при чем. Они на своем месте, на том пьедестале, который мы воздвигли им сами, в лице нашего кривого, как зеркало общества. Вся вырождающаяся, деградирующая нация, отличающаяся разношерстностью и упорным нежеланием нормального существования , молчит в тряпочку и тем поддерживает сидящих у нее на шее фигляров, сама себе строит кабалу, прозванную тюрьмой народов. По первому требованию раздвигает ягодицы в тупом экстазе, если захочет Пахан . Если не захочет, то все равно раздвигает. А вдруг захочет. Мы тут как тут, похвала тебе за рвение. Верим наглой лжи, отрицаем очевидное, безоглядно пускаемся то в безумные проекты, то усердно выискиваем виноватых. И всегда причина всему - стрелочник. А оставшись оплеванными, оболганными, ободранными, с вывернутыми, дырявыми карманами устраиваем междусобойчик с пробитыми черепами и поножовщиной.
На стоянке такси, по инициативе Змеюшки, мы взяли не первую попавшуюся машину, а лишь третью. Мой друг, привык относится ко всему крайне серьезно, даже к увиденному некогда в кино, а киноманом, скажу он был редкостным. Мы действовали по сценарию третьесортного шпионского боевичка. Конспирация, как он заявил, в незнакомом, важном деле, есть основа основ. За прошедший не малый жизненный период ни со шпионами, ни с гангстерами я не сталкивался. Не ходил в дозор, не грабил банки, не расхищал государственных секретов. До сей поры шифроваться надобности не представлялось. Теперь волей обстоятельств постигать науку приходилось на лету. Конечно же я слушал Змея. А потом, знаешь, похмельный человек, по природе глуповат, взглянуть на себя со стороны не в состоянии - смотрит лишь во внутрь организма. А там лишь одна физиология. Какой там сосредоточенный мыслительный процесс !?
Еще в электричке, соответственно выработанному, сообща плану, клад решено было забросить ко мне на работу, где в кабинете патологоанатома стоял небольшой, но надежный, прикрученный к полу сейф. Ключи от кабинета, квартиры и сейфа висят у меня на одном карабине, то есть всегда при мне. Больничка, в которой я, как и многие мои коллеги - врачи теперь уже обновленной России, в пустую положил свои лучшие годы, находится недалеко от вокзала. Доехали быстро, минут за пять. В такси молчали. Лишние уши нам были ни к чему, а оборотистость, наглость и бесцеремонность наших таксистов, как притча во языцех, известна всем. День был выходной, охрана больницы пустила меня без лишних вопросов, ибо знала меня в лицо, и уважала за обходительное к ним, с моей стороны отношение. Поднявшись к себе в рабочие апартаменты, я запер драгоценный рюкзачок в сейф, предварительно сныкав из него пару золотых червонцев, в качестве образцов. Было желание их тщательнее рассмотреть, взвесить, и может быть даже кому показать. Радость переполняла душу, хотелось ей с кем-нибудь поделиться. Такова моя непоседливая натура. Самым надежным, как мне казалось, для них укрытием, будет внутренний карман куртки, запирающийся на молнию. Данный ход, мы со Змеем не обсуждали, он был чистой моей самодеятельностью, о чем пришлось в последствии пожалеть. Гадость не в том, что поступок мой не был как следует обдуман, а в том, что всю ответственность за возможные последствия, пришлось взвть на свою совесть. Моя глупость была причиной жестоких неприятностей не только для меня, но и моего, ни о чем не ведавшего друга. Мне, чей чертой как говорят, является излишняя самоуверенность, казалось целесообразным, не лазить лишний раз в тайник. Логично, было, для того чтобы сбыть товар оптом, необходимо дать попробовать его на зуб. Все как в детских фильмах. Однако не все в детских фильмах правда! Вдохнув после этого с облегчением, я открыл стенной шкапчик, со стоящим в нем дежурным вискарем и опрокинув стопочку покурил. Только поле этого меня отпустило чувство внутренней тревоги. Желая долее не задерживаться, я спустился вниз, к ожидавшему меня такси. Еще с крыльца, я отсалютовал Змею, что означало бы полный порядок. Мы поехали по домам. Нервное напряжение ушло, его сменило умиротворение, начала одолевать дремота. Более в этот день приключений не случилось.
Оказавшись в родных стенах, я принял душ и завалился спать, предварительно спрятав монеты. Без лишних затей, я накрыл их вазой для цветов, стоящей на подоконнике. Тебе бы пришло в голову искать у русского доктора золотые червонцы под вазой для цветов? В далекую послереволюционную смуту, может быть. Но сколько воды утекло. Нынешний доктор нищ и бесправен, а потому труслив, слаб и бесчестен. Никому в голову не придет искать у него сокровища на подоконнике. Недавно миновал полдень. Уснуть удалось не сразу. Ворочаясь с боку на бок, обливаясь потом, то погружаясь в морфеево царство, то всплывая на свет вытесняемый подспудными страхами, я пытался в полусознательном состоянии найти ответы на неожиданные вопросы, связанные с возникшей ситуацией. Постепенно тревоги унгялись, течение мысли замедлилось, сделалось вязким, подобно картинным соплям эпатажного шарлатана Дали. Стали являться размытые образы. Все как в нашей обдолбаной реальности -- не пойми чего, не пойми откуда и не пойми куда. Потянуло гарью, откуда то изнутри потянуло. - Гельцевич отвлекся, взяв со стола бутылку, разлил по рюмкам коньяк, чекнувшись выпили. Неожиданно мой визави поперхнулся и зашелся в приступе кашля. Я инстинктивно хлопнул его по спине. - Полегче, Львоич, хребет перешибешь! - Прослезившись, рассказчик продолжил.
Когда я чувствую гарь, во сне или наяву, возникают ассоциации с тем местом, где родился и вырос, и которое, чем дольше там живешь, становится все более пустым и до отвращения поганым. С годами наступает похмелье. Избавляешься от иллюзий, навеянных детскими мечтами. Тот кто о них рассказывал, постарел, обветшал, обнищал, заболел и умер. А тебя посадили играть за один стол с профессиональными шулерами, и теперь посреди партии, поняв безвыходность положения, бросаешь косые взгляды по сторонам - пора линять. Трезво оцениваешь шансы, и все не в твою пользу. Не то, что бы я был рожден мизантропом, видимо нет. Двадцать лет работы врачом в нашем родном государстве, дополнительный катализатор для вырождения любого поганого признака в чистую субстанцию. Народец, в большинстве своем, окружающий меня, своеобразно глуп и опасен настолько, что хочется бежать без оглядки, абы куда, в надежде, что хуже, чем здесь не будет. Мне непонятно, как это он, безликий и могучий, создал для себя загон, эдакое, так называемое государство, или наоборот, плотоядный государственный "квазимодо" так откатал своих подданных, что те, со стороны стали выглядеть унтерменшами? Для них строят тюрьмы, печатают законы, воспринимаемые, как ярмо, изводят разного рода поборами, унижают, втаптывают в навоз. Процесс естественного выживания воспитывает в индивиде не лучшие качества. Гражданин становится не приметен в толпе. Скрытен и изворотлив. Он и есть толпа. Ее часть, ее дух, ее сила. Принятие стадной идеологии делает его жестоким, злобным, трусливым и вороватым. Ко всему чужому он относится с пренебрежением, общественного не признает, своего не имеет. Предпочитает проживать одним днем, формируя в своем сознании психологию временщика. Снисходителен он, только к более деградировавшим. Нищий он тем и хорош, что беднее тебя. На его фоне, выглядишь не совсем плохо. Можно почесывая брюхо, тешить сознание мыслью, что жизнь удалась. Перед сильными лебезить и заискивать, быть угодливым, до блевоты любезным. Не потому как предан, или боишься, а подобно шелудивой дворняге, надеешься выпросить кость с остатками мяса. У тебя сахарная, у других нет. Опять же жизнь удалась. Но случись с хозяином немощь какая или беда, тут же вонзишься ему в ляжку. Из под тишка, не гавкнув. Потому как завидует народец богатым и люто их ненавидит. Ненависть, скажу, мой друг, впитанная с молоком матери, закаленная несправедливостью и побоями имеет страшную, разрушительную силу. Любой гандон, или пидор, у нас, карабкаясь по карьерной лестнице, переходя из касты в касту, оставаясь, тем же быдлом по сути, прежде всего, искусственно взращивает в себе чувство превосходства над остальными прежними, презирает их, основываясь на возможности обретения большего достатка. Повсеместно прорывается наружу ХАМ. Не с большой буквы, а с больших. Жирным курсивом. - Рыжий повысил голос. - Остальные быдло, компост, скот, который нужно стричь, доить, забивать, пользовать как заблагорассудится. Бог по их мнению и умен тем, что тех вторых, первым дал в услужение. Такова наша россия батенька. Страна, которая для меня давно уже пишется и читается, в отличии от хама с прописной маленькой буковки. Компетенция нашего государева человека, проявляется, прежде всего, умением обогатиться за чужой счет, выгодно продавая то, что обязан делать по должности и позже, если все же государь, за задницу схватит, уйти от ответственности, подставив вместо себя другана какого, или что лучше, подчиненного. Вот и живем так, что камня на камне нет. Закон социального развития или прогрессирующего общественного разложения, по которому движется Россия в новейшей истории, таков - любой живущий здесь какой бы мелкой вонючкой не был, мечтает стать иерархом, или что нам ближе, по лагерной фене - паханом. Его используют как хотят, а он будет напрягать других. Ему даст мент пинка, а он наотмашь подзатыльник ребенку, его попользует начальник, он подобьет глаз жене, порвет штаны гаду, хозяйская собака, а он повесит бездомную кошку. Никому же не приходило в голову строить демократию в тюрьме, хотя там тоже сидят "граждане". До наших тупых, порою безмозглых бар, никак не может дойти одна простая истина - с разрушением железного занавеса мы волей неволей вошли в мир, живущий в веке информационных технологий. Ранее сама мысль о том, что королева ходит периодически гадить в нужник, являлась кощунственной. Вернее подданные догадывались, но не видели этого. Поэтому мысль была, но не являлась фактом. Фактом это стало в наше время с развитием телевидения, интернета и вследствие этого всеобщей доступности нюансов частной жизни любого публичного лица. Теперь ни для кого не секрет, что мэр или губернатор люди не далекие, к тому же прожженные воры, упивающиеся вседозволенностью и безнаказанностью. Клейма ставить негде. Генеральный прокурор импотент - бабник, в следствии чего имеет явные садистские наклонности, а президент то похуист -- алкоголик, типаж, коим у нас пруды пруди, то хитрый массон, мало понятный в своем движении и внушающий обоснованные опасения а любой депутат педофил, взяточник и патологический лгун. Трижды прав был сказочник Шварц написав, что лучшие люди, вся дрянь, всплывающая наверх, куда хуже самого народа. Квинтэссенция порока.- Гельцевич состроил гримасу брезгливости. - Понятно, что в самой "богемной малине" существует жесткая иерархия как в любой криминальной среде - кто-то сверху, кто-то снизу, потом меняются местами, как в немецком кино . Когда надо натянут вожжи, когда надо отпустят. А что прочий народец, калики перехожие, быдло безродное? Пляшет мелким бесом, как пляшет вокруг и кривляется властьимущеукравшеприсвоившая камарилья. Кто спустит штаны и покажет заплывший жиром зад, кто высунет бородавчато-пупырчатый язык, некто харкнет соплями, а иной загогочет утробно, подражая козлодою. Фантазии в манере Иеронимуса Босха или Лукаса Кранаха. Все эти сановные и сановитые, сытые и довольные, стоящие вне закона и "в законе" со своими, слепленными из дерьма отпрысками, называемыми золотой молодежью и свитой из клоунов, пидоров, мегазвезд и длинноногих тупых красавиц, гонят страну в небытие, пытаясь напоследок погулять, так, что бы было, что вспомнить на чужбине. Гадят в корыто из которого столько времени хлебали. А что мы? Для того, что бы бегать впереди паровоза, необходимы спортивные данные. Нужно уметь чувствовать колею, не глядя под ноги и следить за дыханием. В мои студенческие годы, теперь, увы уже не близкие, кое-кто из профессоров с пафосом заявлял, что медицина, дескать не ремесло, медицина - искусство. Какое место себе в этом священнодействии усматривали сии умудренные обладатели очков и козлиных бородок, для меня по сей день остается загадкой. Вероятнее всего пытались промыть мозги подрастающему поколению и набивали тем себе цену. Уже несколько позже приходит осознание того, что мнимые светила. знали все наперед, и упражнялись друг перед другом во лжи "во благо", подобно попам. Если бы они могли поведать всю правду о том, что нас ждет впереди, с поправкой на особенности национального здравоохранения, разумеется, большинство томящихся школяров сорвалось с лекций пить водку, и назад уже никогда бы не вернулось. Медицина это ремесло, не самое вседоступное и не самое простое, но все же ремесло. А для тех, кто занимаясь им, нищенствует, прописан негласный закон- главное, не вреди - и ты уже хороший врач.
С возрастом, или с течением времени, как тебе будет угодно, Львович, - рассказчик поморщился -- все реже и реже удается забыться, если не пьян, быстрым, безмятежным сном. Все чаще в сновидениях мне являются мертвецы. Они молча смотрят на меня, стоят не двигаясь, то ли охраняют , то ли пытаются предостеречь. Кого то я знавал, кого то нет. Поначалу эти образы пугали меня, теперь уже я к ним привык. Однако в тот раз они не являлись. Гарь рассеялась и чередой пошли передо мной насыщенные ярким цветом живые картинки. Калейдоскоп закончился удушьем. Тому виной здоровенный рыжий кот, любящий пристроился у меня на груди. Когда то я свез его к ветеринару, где кошаре отстригли яйца. Теперь он вымахал с маленькую рысь, но гадить не перестал. Как и все мы, которым любимое государство открутило "достоинство", в переносном смысле конечно, затаив злобу, гадим где не поподя и норовя пристроившись на груди, удушить хозяина. Все Львович, одинаково, и у них, и у нас. Спихнув на пол кастрата-тунеядца, я долго не мог придти в себя. За окнами брезжил рассвет, ночь сменяло раннее утро. Мое время. За долгие годы, я привык вставать рано, принимать душ, не торопясь пить кофе, и рано, до обычной людской толчеи, которую ненавижу с детства, до дорожных автомобильных пробок, добираться до своей работы. Благо, что специфика работы патологоанатома имеет в основе творческую составляющую и не требует ни суеты, ни вмешательства кого либо еще, кроме самого специалиста, то есть в данном случае, меня. Тот день не был обычным. На работу я не поехал. Совершив привычные ритуальные танцы с душем, кофе, чисткой ботинок и прочим обыденным, я уселся за компьютер. Передо мной, стояла не простая задача. Мозжечок сверлил извечный наш вопрос -- что делать?. Шуточное ли дело, Львович, когда тебе на голову, неожиданно, вне всяких планов, сваливается богатство. Мысли роятся как пчелы из разоренного улья, каковым моя голова и ощущалась. О том, что бы с кем-то посоветоваться, не было и речи. Представь себе звонок от знакомого человека, который просит совета -- что мне делать с найденным кладом? К тому же, бытует мнение, что в нашей, суперсвободной стране тайна сказанная по телефону, вовсе не тайна. Все что надо прослушивают те, "кому надо". Возможно бред, но чем черт ни шутит -- дыма без огня не бывает. Специально обученных, в моем окружении, тех, кто мог бы дать дельный совет, не было. Много ли Львович, ты лично знаешь тех, кто находил сокровища? - Я отрицательно покачал головой. - То-то, резюмировал Рыжий. И, так- продолжал визиви, - я полез в Интернет по всяким форумам, в надежде прочесть что-либо меня интересующее. Необходимо было сей факт держать в тайне. В бандитской стране, любой неожиданный прибыток грозит неприятностями. Опыт лихих 90 х, которые нам суждено было пережить, сидит у нас всех глубоко в подкорке. Длинный язык ничего кроме бед не приносит.
Змей, при расставании обязал меня ничего не предпринимать. Он, нынче шведский гражданин, уже давно живущий там, от многого отвыкший и расслабившийся и то понимал. Я разумеется ему пообещал. Однако меня обуревала жажда деятельности. Хотелось составить конкретный план действий или по крайней мере собрать какую-либо информацию. Интернет, одно из величайших достижений современной цивилизации, ознаменовавший своим появлением очередной шаг в развитии человечества, на мой взгляд, представляет собой огромную выгребную яму, куда сливают свои фекалии все кому ни лень. Если ты не продвинутый юзер, и не освоил эти зловонные лабиринты многочасовым хождением по ним, то быстро найти интересующую полезную информацию в нем, практически не возможно. Если тебя интересует что-то конкретное, скажем, формула вычисления площади круга, пожалуйста -- пи r квадрат. А вот представь, что тебе хочется сбыть найденное сокровище и притом остаться целым и при деньгах? - Я сочувственно хмыкнул. - Патологоанатом покрутил в руках пустую пачку из под сигарет, смял ее и выкинул в пепельницу. От предложения закурить мои, он отказался, сославшись на то, что курит исключительно красный "Winston", подозвал официантку и попросил принести. Пока нерасторопная работница общепита, лениво шевеля бедрами выполняла очередной заказ, мы выпили по половине стопки. Нас обоих разморило и чтобы не осоветь окончательно, а держаться так сказать на плаву, решили пить по половинке. В ожидании сигарет, мой рассказчик опять резко сменил тему. Краем глаза уловив какой-то сюжет в теленовостях, Гельцевич выругался и буквально вскипев, подавшись ко мне, горячо, я бы сказал не говорить, а манифестировать. Что его натолкнуло на очередной монолог, узнать мне не удалось, ибо отвлекаться на телевизор, я посчитал неприличным. Оживленно, не давая прервать себя он продолжил речь : - Хотел, я Львович, побывать во множестве стран, но, увы. Обыкновенному русскому патологоанатому это не дано в силу того, что всевышний отпускает человеку на жизнь не столько много времени, чтобы обходить все пешком, а родное государство оберегает от посторонних контактов нищенством и массой административных рогаток. Не дай бог забудешь, что ты раб, и удел твой, бесправное, скотское подчинение какому либо барину. От этой беспросветности, с годами, желание путешествовать иссыхает как ручеек во время засухи. Но с другой стороны, те, кто много и везде ездит и лупится, во что покажут, представляются мне людьми глупыми и напрасными. Там он катался на слоне, здесь наблюдал за пингвинами, видел Колизей или собор Святого Стефана, а прошлой весной обосрался в Непале, когда при посадке сильно тряхнуло самолет. И что, мне скажи, за качество воспоминаний - мусорное ведро в Макдоналдсе, набитое цветными объедками, сальными обертками и пустыми пластиковыми стаканами. Я немного, где был, Но вот последний раз посетил Германию. Знаешь, как в бинокль, смотришь с одной стороны, потом с другой. Картина одна - масштаб разный. И вот стоя с той стороны, я посмотрел и отшатнулся. Как паралич, меня разбило осознание истины, Гельцевич казался пьяненьким, - Скажешь, что знание относительно, а истина абсолютна, и претендует быть категорией философской, плевать хотел! Я, - рыжий стукнул себя в грудь кулаком, - такая же философская категория и тоже абсолютен как Гельцевич, а как человечишка, или самец, относителен. Так вот я понял что, мы их, тогда, не хрена не победили. Так, совершили набег, пограбили, пограбили хорошо, и откочевали назад, в свою Гиперборею, где над всеми этими страстями с маршами, рытьем канав и форсированием водных преград, довлеет генерал Мороз, одинаково лют ко всем, за исключением Морозки, да Снегурки. Однако награбленным, долго не проживешь жируя, а работать, как я уже говорил, мы не хотим, да и не умеем. Все тянемся воевать. Да и воевать уже разучились, утратили эту способность в веках безвозвратно. Армия, возглавляемая сборищем жирующих, купленных на корню, и безнравственных генералов выродилась в опереточный, потешный фарс. Любая война, пусть даже самая маленькая, для нее роковая случайность. Ранее, воюя числом, умудрялись добиваться "Пирровых" побед, оставляя поля и леса сплошь засеянными костями своих солдат, а городские рынки и подворотни безрукими, безногими и слепыми инвалидами. Сейчас, в любом, затеянном, для извлечения личных выгод некоторых немногих, военно - политическом кипише, современные Кутузовы умудряются истребить массу подчиненных, пожечь домов и техники, с позором проиграть, и что главное, по ходу, накосить бабла. Скоро генералам вернут галифе. Карманы у этого вида штанов, куда больше, чем у обычных. По моему, логично. При таком подходе, толстопузым полководцам, нет никакой разницы, кого гробить, больных или здоровых. Да и с кем такая армия сможет воевать. Правда есть войска другого сорта, как говорил поэт-участник первых кавказской войн - богатыри, не вы! Крепкие, сильные духом, постоянно закаливаемые в сражениях с собственным народом хлопцы, гордо носящие на рукавах нашивки с аббревиатурами и предпочитающие, из-за боязни показывать лицо, черные, с узкими прорезями для глаз маски. Армия охраняющая власть от своего народа. Когда в 1991 году, произошло шоу по названием "политический путч", ватага безвольных, бесталанных, продажных министров, возомнивших из себя Пиночетов, проиграла только лишь из за того, что солдаты не стали стрелять в гражданских. Выигравшие сделали выводы, и в преть не повторят таких ошибок. Теперь уже есть, для кого отдать команду фас! Деградирующее государство в качестве альтернативы школам и больницам видит тюрьмы и лагеря-поселения. Наука в Штатах, автомобили в Германии, сельское хозяйство в Аргентине. Все остальное в Китае. Имея массу ненужного населения, нужно от него избавляться -- посадить на цепь и заставить бесплатно трудиться. Устроить несколько мелких войн, опустить ниже плинтуса медицину и воровать, воровать, воровать. В такой стране по сути слишком много людей. Не нужны они в таком количестве. Снуют туда-сюда, путаются под ногами о справедливости вопят. Глядишь, передела какого захотят. Пусть сдохнут- какая печаль! Народец - быдло. Зачем его врачевать - лишние хлопоты. Для тех, кому надо, есть доктора в Германии или например в штатах. Заплатил и принимай в лучшем виде. А собственную медицину желательно бы извести. Затратное это дело. Средства, почитай присвоенные, разбазариваем. Человек у нас стоит ровно столько, сколько у него имеется денег. Умыкнул копиталец -- заграница поможет. Нет, так есть повивальные бабки, знахари, костоправы и колдуны. Те работают за еду. Пока есть телевизор, всех будем лечить по телевизору. Когда его не станет, что-нибудь придумаем. Жила же Русь-матушка при монголах. Без врачей и без телевизора.
А противник наш исконный немец живет во стократ успешнее, чем мы. Отсюда вытекает второе, что мне пришло на ум - это то, почему они нас считали унтерменшами - варварами. И собака эта совсем не там, где нам, основной простецкой массе, указывали рыть рогом. Это недоумкам от сохи, нахлебавшихся сталинской чачи с перцем, строителям коммунизма в одной, отдельно взятой стране, показывали черно-белые хроники. Герои - немецкие эскулапы в аккуратных накрахмаленных халатах, замеряют славянские хлебала замысловатыми циркулями, э нет, брат! Все не так просто. Они прекрасно видели, как мы относимся к себе самим. А понаблюдав за человеком, именно под этим углом зрения, можно предположить, как он отнесется и к другим. Почему, скажи Львович, нас ненавидят все соседи, и не только соседи. И те, кого мы макали мордой в грязь, и те, кому коврижек к праздникам подгоняли - Рассказчик состроил вопросительную мимику - а потому, что мы дикари и порядки у нас дикарские. Мы всегда, любые отношения, как во вне, так и внутри, строили на шантаже страхом, угрозе, нам дескать терять нечего, ибо мы вечные. Посмотри, что у нас есть -- куча ржавого железа, богатырскими ялдами торчащее в сторону потенциального врага, читай по кругу, и более нечего. Те враги в отличие от нас, найдя античную бумагу с письменами, пытались научиться буквам, а мы просто подтерли ей задницу. Вот, к примеру, Зулус, прущий в одиночку с копьем на льва и поедающий коровьи фекалии. Отважный храбрец, красавец, и с желудком все в порядке, однако вряд ли ты пригласишь его на прогулку в тенистом парке, или, скажем, отобедать в компании. Ну, президент у нас не тот, ну премьер козел, ну все министры ворюги, и что? Все это не более чем пыль, нанесенная ветрами времен, паразиты в гноящейся ране. Ни одни, так другие. А выздоравливать мы не хотим. Ни в одной другой стране нет такого количества наглых, ненасытных воров мздоимцев, клинических дураков и извергов-людоедов, как у нас. Они как языческие божки, грибами растущие по всему нашему субконтиненту. Здесь, где земля не родит, и согреться нечем, кроме водки, в традиции живут за счет другого, того кто ближе, чтобы лапы не утомить ходьбой в дальние походы. Будто бы праотцы - атланты в доисторическо-мифические времена, свезли всех подонков, со всех концов Вандеи на одну шестую часть суши, очистив от скверны пределы своей сказачной империи, как это делали в новые времена британцы. Затем их, шибко умных, культурных и прозорливых , смыл всемирный потоп, подобно дерьму в унитазе, а наши отсиделись на деревьях. Наивно думать, что если ты примерил ворованный смокинг, то будешь принят в высшее общество. Дикарь, он страшен когда вооружен дубиной, а когда нет, да еще и в клетке мечется, то вызывает либо чувство брезгливости, либо научного любопытства. Дикари мы! А сторожа вон они. Гельцевич мотнул головой в сторону телевизора, - каждый день видишь их, источающие гнилостный елей хари. Кормят нас гнилью, смотрят за прочностью ограды и бояться нас, не менее зевак, на нас глазеющих. Скажи мне Львович, что с тупым играть в интеллектуальные игры не интересно? Твой выигрыш состоит в том, чтобы последний признал свою глупость. На то, чтобы не любить то место, где прожил жизнь, разумеется, может быть, множество причин, всяких и разных. Стоит только внимательнее приглядеться, копнуть глубже, так появится желание делать соответствующие личные выводы. Свойство русского характера таково, что терпеть его, людям посторонним, то есть воспитанным в иной социальной системе, нет возможности. Несмотря на имеющиеся у нас атрибуты государственной власти, обществом нашим правят иные законы, нежели, в другом, более цивилизованным мире. Когда происходит подмена закона на жизнь по понятиям, или сказать иначе, сосуществование этих двух систем на государственном уровне, одной в качестве эрзаца, другой нормы повседневной жизни, людишки, что бы выживать, сбиваются в стаи и быстро оскотевают. Гуманизм воспринимается как нечто сказочно - лубочно - чуждое, его идеи превращаются в пустые, банальные фразы и звучат из немногих сытых уст с противной фальшью, не вызывая ничего кроме раздражения. Все мы разобщены ненавистью друг к другу и будем за это наказаны. Единственный гражданин для нас, это "гражданин начальник". Остальные так, либо братуха, либо вошь на гребешке. Наше государственное существование видится со стороны не иначе как, торжество оголтелого воровского погрома, как и кто бы елейными суесловиями не маскировал его суть. Режем кур, несущих золотые яйца, пилим сучья, на которых сидим, плюем в колодец, радуемся когда у соседа дохнет корова и что бы отпраздновать такое событие, забиваем свою. Главная наша благодетель -- терпение, остальные не про нас. Гремит по городам и весям народная песенка - "Пить будем, гулять будем, коли смерть придет - помирать будем...". А что по нашему пить -- гулять, знают не только соседи -- поучаствуешь в нашем веселье, потом скоро не отмоешься. Отпили и отгуляли - чем ближе империя к краху, тем больше помпезных речей о ее величии. Вон, посмотри на эту харю -- Гельцевич кивнул в сторону барной стойки, где стоял телевизор. Министр обороны давал интервью, - Защитничек, бля! - Официантка принесла сигареты. Мой визави закурил и успокоившись продолжил. - В интернете я просидел часа два. Голова моя из гудящего улья превратилась в подобие пустой тыквы. Каждый урод норовит отметится на бескрайних просторах всемирной паутины и я та муха, которая скоро запуталась в ее сети. Как можно верить человеку которого не видел, не знаешь и который лишь что-то где то написал, как напачкал. А если верить нельзя, то зачем читать? Но я, Львович, как и ты русский, и живу здесь, среди всего затхлого дерьма. Цыгану денег в займы дадим, а своему за алтын горло перегрызть готовы. Провозившись за компьютером, я просмотрел массу того, что, на мой взгляд, человеку не искушенному в этих вопросах, иначе как бреднями умалишенного назвать нельзя. В частности я узнал где, как, на какой глубине и в какое время суток в Баренцевом море нужно искать сокровища. На каких аукционах следует выставлять антиквариат и как везти его контрабандой через границы. Как отличить икону суздальского письма от новгородского, где купить обломок меча великого Чингиза, дарующего его обладателю бессмертие и в какой библиотеке спрятал старик Циолковский точные чертежи межпланетной летающей тарелки. Вообщем все в таком духе. Остановился на одном объявлении -- помогу оценить и куплю старинные монеты. Решил что пожалуй, можно попробовать. Увлекся я тогда, грешен. Попер вперед как танк. Поначалу сделать, а потом уже размышлять-вот порочная планида, свойственная, замечу не одному мне. Тот, кто, просыпаясь по утрам, пребывает в дурном настроении, сам по себе мерзок, так как не понял очевидных вещей. Он проснулся и жив, но не разумеет, что естественный отбор, ужаснейший в природе механизм, не затянул его в свои шестерни и он может дальше предаваться разнообразным жизненным наслаждением, соответственно желаниям, ограничиваясь возможностями. Однако, наслаждение в официальном ханжеском мировоззрении, считаюеся чем-то низким, порочным, иссушающим и обескровливающим душу, вызывающим немощь и неотвратимо страшной расплатой. Чушь! Все мы смертны. Я сегодня, вы завтра. Или наоборот. Разница не велика, и чем дольше живешь, тем она становится более малозаметной. Сад наслаждений велик, кого или чего там только не встретишь. Каких только уродцев! Один предпочитает испить вина в тесной компании, захмелев побалагурить или предаться созерцанию. Выведя для себя какой - либо парадокс поковыряться в нем, а осознав тщету бытия, набить первому попавшемуся харю или заплакать от жалости к самому себе. Другой залезет на самку и мочалит ее до истощения собственных жизненных сил, тем самым теша свое паршивое самолюбие, дескать, смотрите, каков я орел! Сам того не понимая, что природа сделала их в этом плане куда более выносливыми. Потом сколько ни хвастайся -- окажешься посмешищем. Третий сублимирует похоть в набивании брюха. Четвертый карманов. Пятый жаждет припасть к тайнам бытия - стать чуточку умнее. Однако раскроет книгу и видит фигу, потому как тот, кто эту книгу писал, не намного умнее, того, кто ее читает. Вот такая понимаешь, загогулина.
Время подходило к девяти часам утра. На работу я не пошел, решив, что есть тема поинтересней. Как тот булгаковский Мастер, выиграв в лотерею десять тысяч, забил на пыльную библиотеку, где трудился архивариусом, шагнул в неизвестное, на встречу новой жизни. Набрав интересующий меня номер нумизмата, или что-то вроде того, договорился о встрече. Мордехай, как я прозвал его позже, представился Андреем Яковлевичем и сидел на скупке, в ювелирном магазине неподалеку, в минутах десяти ходьбы от моего дома. Решив не откладывать дело в долгий ящик, я достал те два николаевских черврнца, которые прибрал из клада накануне. Внимательно осмотрев их еще раз, одну монету, менее потертую на свой неопытный взгляд, я положил в одно из отделений бумажника, другую, положил назад, под вазу. Надев белые брюки, легкую замшевую куртку и темные очки, так на мой взгляд должен был выглядеть прожженный делец -- антиквар, я вышел на улицу. По сравнению со вчерашним днем распогодилось. Дул легкий, теплый ветерок, пели птицы, орали дети. На ясном, безоблачном небе, светило яркое, похожее на спрятанный в бумажнике червонец солнце, что было воспринято мною за добрый, в моем начинании знак. Темные очки оказались кстати. Постояв у подъезда и выкурив сигарету, озираясь по сторонам , срезая путь дворами, я отправился на встречу с делягой. Уже на подходе к "ювелирке" в кармане куртки зазвонил телефон. Это был мой дружище, подданный короля Густава. Судя по голосу, Змей провел как и я, эту ночь беспокойно. Проснулся рано, много курил, пил кофе и ждал времени, что бы позвонить. Будучи по натуре своей человеком глубоко деликатным, он никогда бы не стал звонить спозаранку, боясь потревожить чей либо сон. Уставшим голосом, мой друг справился о моем состоянии, настроении и соответственно планах. Как всегда был конкретен и краток. Я тепло приветствовал его и приглашал зайти ко мне через часа полтора. То, что пошел к оценщику, разумеется ни слова ему не сказал.
Андрей Яковлевич оказался худым субтильным человеком, как говорят без, возраста. Маленькая собака -- до старости щенок. В меру аккуратен, в меру суетлив, одет он был в отутюженные черные брюки, отутюженную белую рубашку и неброский отутюженный галстук, чем напоминал бы типичный офисный планктон, если бы не венчавшая подернутую легкой сединой голову, еврейская кипа. Его взгляд сквозь очки в изящной, желтого металла оправе, был пытливо насторожен. Двигался он суетливо, говорил быстро и подчеркнуто вежливо, что само по себе, русского человека всегда должно настораживать, впрочем как и любого другого. Руки не подал и сразу же предложил перейти к делу. Часто перебирая ногами, что делало его походку семенящей, Андрей Яковлевич побежал впереди меня, указывая дорогу в свой кабинетик оценщика, находящийся в глубине магазина, более напоминавший телефонную будку. Там в тесноте, за столом, на котором в беспорядке валялся диковинный инструментик, меняла с фальшивым притворством осведомился о цели моего визита. Жизнь учит что дураков, наказывают. Я надев на себя личину важности, говоря что-то о доставшейся мне "вещице", небрежно достал из бумажника золотую деньгу, и бросил ему на стол. Червонец, подобно пиратскому дукату, описав дугу, упал на поверхность стола и долго крутился на ребре перед носом коварного, жадного еврея.
У каждого народа, объединенного своим,общим для него мировоззрением, есть свои особенности, называемые национальным менталитетом. Еврейский менталитет неприемлем для большинства других народов, так как никогда не был толерантным и не считался ни с кем и ни с чем. Основополагающая мысль их существования как нации, подкрепленная поначалу в ветхом завете, а затем во всем остальном, что ими писалось и пишется, это их богоизбранность, отличающая их ото всех остальных, прочих. Переводя на простой русский язык это значит, что они должны по своему усмотрению повелевать и вкушать, остальные горбатиться и сосать. За несколько тысячелетий гонения, ибо кто из нормальных, живущих по соседству людей согласится, с отведенной им ролью, евреи в совершенстве научились выживать в любых условиях, мимикрируя подо все что угодно, и настойчиво добиваясь своего. Нет ничего необычного, в том, что они проявляют деловую активность, пачками лезут в политику, скупают все на корню там, где титульные представители, раззявив рты, предпочитают кровавый кулачный бой как средство решения спорного вопроса. В начале 90-х мы пережили этот период, увы, как подтверждает история, не в первый раз. По улицам бродил Ванька - Каин с топором, а Вечный Мойша до ряби в глазах сновал туда-сюда с заплечными узлами, уже не воняя чесноком и нафталином, но оставляя за собой хвост дорогого парфюма. Народ без еды и денег боязливо отсиживался по домам. А пьяный медведь - хозяин леса дирижировал немецкими пожарными оркестрами. Это было их время. Позже, когда неуютные, холодные ветра, развернули политический флюгер в другую сторону, самые именитые сыны Давида едва унесли ноги туда, где жизнь вольна и благодатна, особенно при наличии достаточного количества денег. А денег они за то время нажили. Слово нажили, имеет несколько иное от общепринятого значения. Награбили или украли, звучит, согласись Львович грубо, скорее увели. Некоторые в этом процессе особенно преуспели, поработав короткое время закулисными вершителями судеб страны, принеся много бед и несчастий. Главное, что большинство из них избежала какой-либо ответственности. Но сейчас, по прошествии лет, могу сказать -- без них скучно. Те которые пришли им на смену, ничем не лучше, только нахрапистее и глупее. Нет-нет, да кто-нибудь из горлопанов вякнет - их осудит история! Нас бы с тобой, Львович, так судила история. Жили бы мы припеваючи, не тужили, в какой-нибудь великолепной теплой стране у океана, не отказывая себе ни в чем, и трепеща ожидали этого самого пресловутого суда истории. Любое сомнение в их праведности, попрек в обладании чужим, читай, присвоенным богатством, воспринимается ими как проявление оголтелого антисемитизма. Времена сменились, и не только времена. Сменилась эпоха. Культурный код стал другим. Ушли в историю мальчики-врачи, мальчики- инженеры, мальчики-офицеры, мальчики - агрономы и еще много - много мальчиков мечтавших быть полезным взрастившей их стране. Наше поколение уже утратило веру во все, что бы то ни было светлое. Жизнь сделала нас циниками - реалистами, а "родное государство наше" посеяла в душах фатализм, страх и безверие и нетерпимость. От того момента до настоящего предстояло пройти четверть века, лавируя по штормящему житейскому морю, многое испытать и пережить. Нас не просто обманули, нас гноили и использовали, как чуждый, малополезный в новых условиях материал. Нас переделывали, ломали кости и ждали когда срастутся, что бы ломать снова. Нас превращали в отбросы, обирали до нитки. Мы хоронили безвременно ушедших родителей, друзей, своих жени и детей, которые могли бы жить до сих пор. Но сами мы выжили, и кое кто за это должен ответить, правда не знаю кто, но уж разумеется не евреи, поскольку уверен, они лишь проявление, но ни как не причина. Просто я их недолюбливаю, и тому есть масса причин. Вернее не их самих как людей, а то их, ко мне отношение, прописанное в ветхих библейских заветах. У нас разные морально нравственные жизненные оценки и соответственно взгляды на жизнь. Это факт и его необходимо признать. За их плечами, в отличие от нашего брата, стоит нечто такое, чего мы лишены. Прав тот, кто придумал поговорку "трое русских -- драка, три еврея, - симфонический оркестр.
Андрей Яковлевич, увидев золотую монету разом преобразился. Выражение лица стало внезапно серьезным. Пропала дурашливость, глаза обрели нездоровый блеск, нервно пожевывая губами, он взял со стола лупу и сдвинув очки на лоб, стал сквозь линзу рассматривать червонец. Оценщику стоило сил, чтобы унять внутреннее волнение. Покрутив золотой кругляшок в руках, этот Иуда осведомился, есть ли у меня еще такие. Краешком глаза я заметил легкую испарину, выступившую у него на лбу. Ситуация мне представилась дрянной и ее развитие не сулило добра, несмотря на это, будучи дважды дураком, я высокомерно ответил, что есть немного. Далее, этот фармазон в кипе, моментально превратился в прежнего, суетливого, болтающего без умолку, угодливого поца. Нумизматической ценности, с его слов, монета не имела, однако золота, драгоценного метала, причины погибели людей никто не отменял, и он, честнейший из людей, готов купить у меня все оптом, по самым выгодным ценам, многократно превышающим стоимость тирольской унции на мировом рынке. Выпроваживая меня, мистер "сама предупредительность" кривляясь, перешел на шепот, настоятельно советуя, никому больше не обращаться, сидеть тихо и вообще ничем себя не проявлять. Дескать, он посоветуется с опытнейшими экспертами, что разумеется в моих интересах, и через день, максимум два, мы встретимся и оформим сделку, и что бы я ни в коем случае не сомневался ни в его деловых качествах, ни в его честности. Когда в дверях магазина, он меня назвал "партнером" мне уже стремглав хотелось бежать абы куда, подальше от этого деланного мефистофеля. На душе было прескверно, всю дорогу до дома, я непрерывно курил. Из глубин подсознания доносились обрывки Шаляпинской арии -- Сатана там правит бал а-а-а!. Интуиция подсказывала мне, что не надо было ходить к еврею, но дело, как говорится, сделано. Хотелось поскорее дойти домой и дождавшись Змея, выпить стопочку-другую. Дома в заначке меня ждала бутылочка не плохого коньяку. Оказавшись в родных стенах, я освежился, обрызгав холодной водой лицо, сварил кофе. Не прошло и часа, как в дверь позвонили. Полный уверенности встретить друга, я поспешил открывать. На пороге стояли трое незнакомцев. Внимательно рассмотреть по началу я их не успел. Главное, что все произошло быстро и неожиданно, едва я успел открыть для вопроса рот, как тут же получил сильнейший удар по скуле, от стоявшего слева, крепкого, спортивной наружности пижона. Мир моментально погрузился во тьму. Позднее, братец, мой Львович, - несколько нарочито картинно, патологоанатом поводил перед моим носом оттопыренным указательным пальцем, акцентируя мое внимание на последующей своей тираде, - Я познакомился с этой троицей чуть поближе. Эти бандиты, что свойственно для нашего государства, могли оказаться и ментами и судебными приставами и вообще, кем угодно. Главное, что с порога, ни здравствуйте, тебе, ни до свидания, а сразу в челюсть, с ходу! Большинство людей в форме, по психологии своей ничем не отличаются от разбойников, но по возможностям реализации своих корыстолюбивых устремлений заметно превосходят. На их стороне закон, которым они размахивают как дубиной и искать какую-либо управу бесполезно, или даже опасно.
За причалом моим, тихо плещет волна,
Одинокий фонарь тускло светит в ночи.
Среди туч-облаков притаилась луна,
Я сижу у дверей, потерявши ключи.
Не залезть мне в окно, не пройти через дверь,
На ступеньках сидеть и валять дурака.
В этой жизни никак не прожить без потерь,
Я б сейчас закурил, только нет табака!
Жизнь ветрами несет по бескрайней степи.
Чистый лист, словно выпавший снег по утру.
Пустота...пустота - от нее не уйти,
Только нервы гудят как струна на ветру.
Кто-то в сумерках песню негромко поет,
Ясно слышен мотив, но невнятны слова.
И соседка с ведром от колонки идет.
И в ведре жестяном тихо плещет волна...
Наше государство, в нынешнем обличье, пугающий жуткий цербер о трех, источающих смрадное дыхание головах. Три ветви власти по-русски. Президент, со своей гоп-компанией, исполнительная власть. Вечно что-то грабящая, отжимающая, обирающая, стращающая, давящая и лгущая. Лизоблюды законодатели, эдакие небожители. Жадные, беспринципные и трусливые свиньи в своем депутатском корпусе-свинарнике и бесконечными банковскими счетами за бугром и наша отечественная ненасытная Фемида, которой забыли завязать глаза. Сжимающая в одной руке ржавый меч-кладенец, в другой, рыночные весы. Вся эта власть, в лице его наиболее ярких представителей, совершает поступательное, безоглядное движение в никуда, к хаосу, жестко преследуя сиюминутные выгоды для себя лично, перемалывая великий некогда народ в труху, останки, которого через миллионы лет возродятся пресловутой нефтью. Кстати, вот и одно из объяснений, почему в нашей земле так много ценного углеводорода. . Она ни с кем не поделится и никому ничего не даст добровольно. Порвет глотку любому, кто попытается чем-либо ему возразить. Тот, кто пытается бежать отсюда, с желанием выжить, надеется на что-то светлое, не должен подвергаться осуждению. Однако те ребята, которые устраивают нам бессрочный карантин, они знают, что мы несем на себе некий вирус заразы, именуемый российско-совковым менталитетом, а то немногое хорошее, что было некогда на 1/6 суши, им без надобности. Переселенцы, которые осваивали новые земли, чьи имена, позже, были запечатлены в скрижалях истории, может быть, и любили, земли их породившие, но определенно имели к ним свои счета. Родина их унижала как безродных бастардов, повергала в бесправие и нищету, готовила им самим и их детям погибель. Она выбросила своих-чужих героев как лишний, ненужный мусор, балласт. Бессильная злоба гнала людей в неизвестность, а окружавшая беспросветная нужда заставляла поставить на карту саму жизнь, и везло при таком раскладе далеко не всем. А мы с тобой, Львович, здесь в этом чертовом кафе. Как особой ценности индивиды. Нас не выбрасывают куда попало, а валят в компостную яму, хотят получить ценный перегной, хотя вот им, а не перегной! Доктор-патологоанатом старательно изобразил кукиш.
- А там, с этими сволочами, я очнулся достаточно быстро, привязанный скотчем к спинке стула, в центре комнаты. Тот урод, что нокаутировал меня, плескал мне в лицо водой из чайной чашки. Я рассмотрел всех троих. Все они были одеты добротно, функционально и не броско. Длинные кожаные куртки, джинсы, спортивные туфли, так как одеваются у нас бандиты, представители силовых структур, читай те же бандиты, и все прочие, бывшие спортсмены, ветераны локальных войн, шофера-дальнобойщики и многие прочие, проводящие время в качалках и жрущие виагру, не имеющие при наличие средств ни фантазии и вкуса. Эти были бандитами. Первый, по виду старший - наглый, самоуверенный, раскормленный холеный кавказец, с большим золотым кулоном на груди -- звездой Давида, пытался выглядеть вальяжно. Свои представления о гангстерских манерах, как и большинство залетных кавказских жуликов, по сему было видно, эта сволочь, черпала из классики американского кино -- а ля "крестный отец". Чаще всего подобный типаж соответствует трусливому, злобному садисту, и авторитет в своих кругах, они получают исключительно благодаря родственным связям. Второй, который так бесцеремонно повел себя на входе в мою квартиру, крепыш славянской наружности, либо бывший опер, либо спортсмен, как мне показалось, был весьма предупредителен с боссом, туповато немногословен, исполнителен, резок. Своего пахана он называл с уважением, по имени отчеству, Анзором Шавловичем, на меня же рычал, выкатывал глаза и грозился порвать как грелку. Цепного пса он играл весьма убедительно. Специально его мне никто не представил. ноподельники обращались к нему незатейливо -- Толян. Как будто действительно окликали собаку. Третий, то же хачье, что и ихний "Дон Карлеоне", не то грузин, не то, какой-нибудь чеченец, я в них разбираюсь плохо, был существенно моложе первых двух, разговорчив, суетлив, все время улыбался и болтал без умолку то по русски с акцентом, то переходя на свой родное, тарабарское наречие. Того, главного с соломоновой звездой на груди, в отличие от Толяна, этот черножопый абрек, называл Зазиком, что мне показалось излишне фамильярным. Пока старший гад, не торопясь расспрашивал меня про золотые монеты, а его славянский боец пытался пугать меня делая страшное лицо, третий бес, по хозяйски лазил по ящикам и шкафам, переворачивая все вверх дном. Мне не хотелось делиться с ними золотом и я молчал. Хотя слово делиться здесь не уместно. Они хотели забрать все. В своих пухлых руках Анзор Шавлович вертел лишь червонец, найденный у меня в куртке. Им хотелось еще. Своим тупым бандитским рылом, он учуял большой куш и был исполнен решимости, считая меня за лоха, дожимать до конца. Бандиты никуда не торопились, как не спешит тот, кто долго-долго шел к заветной цели, и вот дойдя до вожделенной дверки, не спешит распахнуть ее, садится перевести дух, зная, что вот оно самое, и ни куда от него не денется. Медленно, будто в кошмарном сне, кавказский боров, порывшись в куртке, картинно достал пистолет, пачку сигарет и зажигалку. Закурив, пустив мне в лицо струю дыма, он повертел перед моим носом оружием, затем спрятал его обратно. Я же, в свою очередь, пытался включить дурака, как киношный разведчик, дескать, ничего не видел, ничего не знаю. Получалось у меня не важно. Как выбираться из сложившейся ситуации я не знал. Все складывалось достаточно скверно. Врать у меня получалось плохо, молчанием же, я обрекал себя на жестокие побои, что тоже меня не устраивало. После того, как я начал нескладно лепетать про доставшееся мне мизерное наследство, сразу же получил взашей от качка. В глазах потемнело. В шейных позвонках что-то слегка хрустнуло и фантазия моя, тут же нарисовала грязную больничную палату на восемь персон, сломанную, более похожую на дыбу функциональную кровать и меня, лежащего на ней овощем, с загипсованной шеей. Подобные испытания были мне явно не по вкусу. Попробовав закосить под обморок, я тут же получил очередную порцию водных процедур. А вальяжная горбоносая скотина затушила сигарету о мою руку и бросив окурок на ковер, растерла ее подошвой ботинка. - Патологоанатом продемонстрировал небольшой шрам на тыльной стороне кисти. - Было больно. Что-то во мне прорвалось, словно лопнула внутри какая-то струна. Вместо страдальческих стонов, я вывалил на своих мучителей поток отборного мата. Припомнил все, что когда-либо слышал. Зазик внешне выразил неудовольствия. Говорят, что хачье очень раздражается, когда словесно, ихних родственников имеют противоестественным способом. Его горилла занесла для удара свою отвратительную лапу. Готовясь принять удар, я зажмурился. В эту самую минуту, разрушая сложившуюся "идиллию" прорезал дверной звонок. Все разом замерли. В следующее мгновенье пухлый кавказец, несмотря на внушительные габариты спрятался за межкомнатной дверью, а оба его бойца, как два натренированных бульдога, тенью метнулись в прихожую. Что там произошло, я не видел, только вскоре, после небольшой возни и нескольких восклицаний, в комнату, где восседал на стуле я, они втолкнули ошарашенного, бледного, прикрывавшего ладонью покрасневшее ухо, Змея. Угрожая стволами, братки усадили моего дорогого друга рядом, схомутав его так же как и меня. Растерянный швед молчал и не оказывал никакого сопротивления. К такому приему он был явно не готов. По всей видимости у них в Швеции гостей встречают несколько иначе. Я понял, что все -- конец! Препираться дальше не имело смысла. Бандюки знали свое дело. Хотя появление нового персонажа в их сценарий не входило, они с ходу корректировали свои планы. Прием дознания, который они применили, новизной не отличался. Редко кто держит молчание, когда у него на глазах истязают близкого ему человека, тем более комплекс вины за самодеятельность полностью висел на мне. Мой друг не был виноват в сложившейся ситуации и страдал из-за моей глупости. Выносить подобное было выше моих сил . Когда Змеюшке залепили скотчем рот и надели на голову целлофановый пакет, а тот, в свою очередь картинно начал дергать ногами, я сломался и все рассказал. Анзор Шавлович, редкостная мразь, потрепал своей поросшей шерстью ладонью меня по загривку и с нарочито кавказским акцентом похвалил -- молодэц! Дальше должно было быть так: Я в сопровождении двоих нукеров, сидящих внизу в машине еду к своему сейфу на работе, отдаю им все, что у меня там есть, и нам за это, соответственно ничего не будет. Мой друг остается у них в заложниках. Как только те, по словам Зазика "отчаянные парни" звонят, вся шобла убирается из моей квартиры и каждый остается живой и довольный. Мы, здоровые и целые, они немного богатые и счастливые. И смотри, предупредил наодеколоненный боров, что не так, начудишь, дружку твоему, и он слегка пнул Змеюшку жирной ногой, и медленно провел указательным пальцем-сосиской по горлу, имитируя перерезание . По нашему -- декапитацию. Гельцевич повторил жест ненавистного кавказца. - Затем, продолжил рассказчик, спортивный Толян отвязал меня и накинув мне на плечи куртку, выволок в подъезд. Внизу, как я и полагал, стояла черная BMW, похожая на катафалк, в которой сидели два абрека. Грубо усадив меня на заднее сиденье, мой конвоир вызвал из машины одного из своих и несколько минут, жестикулируя что-то ему объяснял. Судя по всему эти двое, которым меня перепоручили, были глупы, горячи и русский язык разумели с трудом, но бандитская морда Зазик, им доверял. На Кавказе землячество развито, друг друга тянут, как могут. Закончив разъяснения, Толян воровато огляделся по сторонам и скрылся в подъезде. А тот второй уселся со мной рядом и с мастерством иллюзиониста достав откуда-то из за пазухи изящный, блеснувший вороненой сталью нож, помахал им перед моим носом. Дескать напугал. Криво ухмыльнувшись по поганому, я бы даже сказал ощерившись, этот гамадрил щелкнув пальцами громко сказал -- Поэхалэ! Я тут же почему-то представил нашего первого космонавта, который в телеэкране махнув рукой, произносит -- Поэхалэ!, и как генсек Хрущев при этом бросает укоризненный взгляд на какого-нибудь Микояна или Шеварнадзе. Говори куда!- оторвал меня от моих мыслей бандит и стал объясняться с сидящим за рулем напарником на своем, непонятном среднестатистическому россиянину языке. До больницы мы долетели в считанные минуты. Хачик, сидящий за рулем, вел машину безобразно, нарушая любые, существующие и не существующие правила. Пролетал на красный свет, подрезал всех подряд, развернулся через две сплошных. Этот недочеловек считал себя на дороге непререкаемо главным и попросту борзел. Я очень надеялся, что мы вот вот попадем в какую-либо заварушку и нас тормознут, или вышлют погоню, я даже был готов на небольшую перестрелку, с тем условием, что меня не зацепит.. Но наш всевышний, как обычно бывает у нас, оказался глух. Мы просвистели по пути мимо машины ДПСников, собиравших на дороге свою обычную дань, и они не заметили бандитский BMW, или скорее сделали вид, что не заметили. Я прислонился лбом к холодному стеклу и не надолго отрешился от происходящего. Что мне делать дальше, никаких мыслей в голову не шло. Нужно было спасать уже не сокровища, неожиданно свалившееся на наши глупые головы, а как мне подсказывали обстоятельства, наши пропащие жизни. - Э!, куда -- черножопый толкал меня в бок. Я молча указывал рукой. Остановившись у приемного покоя, лихач-гонщик остался в машине, а тот, с ножом в кармане, пошел со мной. Грубо подталкивая меня в спину, хачик ногой распахнул пластиковые входные двери, и как то разом осекся, обмяк, псевдодружески обнял меня за плечи и развернув отвел в сторону. Те люди, которые хорошо знакомы с кавказским менталитетом, рассказывали о некоторых особенностях, присущих горцам. Среди прочих отмечали наличие особого чуя, гнездящегося от рождения, как говорят в заднице-мгновенно оценивать расклад противоборствующих сил. Если пятьдесят на пятьдесят -- бежать. Восемьдесят на двадцать в их пользу, -- воевать. Девяносто на десять -- проявлять героя, джигитовать, резать свиньям глотки. А уж ниже пятидесяти, извини, Львович, лизать сапоги. На входе в больницу дежурили два охранника-молодца, вооруженные здоровенными дубинками и травматическим оружием. Надо сказать, что больничка моя, предприятие ведомственное, с не плохой зарплатой, а по сему на вахту у нас подбирают тоже горил, что бы во-первых, главный врач получал эстетическое удовольствие от созерцания статных держиморд, с выправкой, а во-вторых любой инцидент разрешался профессионально и без лишней возни. Дежурили Николай Иванович и Кирюха. Один майор-афганец в отставке с мозгами. А молодой Кирюха -- опальный омоновец без мозгов. Бандитский план дал осечку. Эти охранники уж точно в него не вписались. Чаши весов потянули в мою пользу. Абрек занервничал. Выкатившись обратно на улицу и придерживая за рукав куртки, одной рукой, другой, "Мцыри" достал сотовый телефон, и набрав, видимо номер Зазика, что-то выяснял по тарабарски, эмоционально, но снизив голос, иногда переходя на шепот. Я ощутил прилив сил. В конце тонеля, как говорят, забрезжил свет. Люди-хороняки ходили туда-сюда. Бдительно зыркали охранники, знавшие меня в лицо. Время было на моей стороне. С каждой секундой, я все более и более обретал контроль над собой, появилась уверенность перевернуть позиции, где уже я бы смог диктовать условия. Второй национальный кадр, сидящий за рулем в машине как-то скукожился, приняв вид затравленного зверька и явно готов был сорваться. Двигатель он не глушил. Мне оставалось только пнуть в яйца своего соглядатая, и прыснуть зайцем в холл приемного покоя и тем обрести свободу. Но оставался Змей, близкий мне человек. И я никогда бы не смог себе простить, если бы что нибудь с ним случилось. Я надеюсь, что, беседуя с тобой, Львович, найду понимание вопроса. Мы все готовы отстаивать свои принципы, однако есть что-то еще, выше них, а истинное понимание этого приходит мгновенно, сообразно ситуации. Кавказский нелюдь, поговорив с паханом, приблизив ко мне свою противную харю, жарко шепча в ухо, как у нас говорят разъяснил новую диспозицию. - Ти пошел, да, туда, да, ми ждем, бистро, здесь. Друга тивой, - абрек провел указательным пальцем по горлу, уже в десятый раз,- неси пакет. Пят минута ест. Жидем. Глиди шякал! Последние слова он не сказал, скорее прошипел. Затем, похлопав меня по карманам, вытащил мой сотовый телефон и пытаяс казаться грозным, что не очень хорошо у него получалось, подтолкнул меня коленом. Входя в двери больницы, я как бы стряхнул всю навалившуюся на меня гадость с плеч. Я вам покажу, шакала! Пройдя мимо охраны, стараясь выглядеть обыденно, как всегда, хотя ноги еще казались ватными и тело билось мелкой дрожью, я поднялся в свой кабинет. Достав ключи от сейфа, я бросил их на стол. Затем подойдя к заветному деревянному шкапчику, достав из него бутылку, плеснул себе в стопку вискаря. Выпил, закурил. Все неурядицы, казалось отдалились и были далеки. Курить приходилось в смежной с кабинетом комнатенке, где хранились материалы и реактивы для работы. Там была усиленная вентиляция, стояло удобное кресло, через большое окно был виден почти весь больничный двор. Этот закуточек, с позволения сказать, я оборудовал под себя и всегда мог там спрятаться, когда одолевала больничная рутина. Приятная слабость побежала волной по организму, однако нужно было действовать. Подойдя к городскому телефону, поглядывая в окно, в которое я видел припаркованное у приемного покоя BMW, я стал крутить диск. Записной книжки со мной не было, но кое что я помнил на память. Разумеется сейчас этих телефонов, я помнить не хочу. Патологоанатом, - Львович-, если не полное дерьмо, то человек, как правило, со знакомствами. Еще с тех времен. К каким людям я был вхож! Делай хорошо свою работу и все приложиться. Теперь все иначе, и те приоритеты, что были ранее, ныне не в чести. Священных коров не стало. Их всех порезали, пустили на тушенку и пожрали. А без священных коров, Гельцевич цикнул зубом, нет будущего. Теперь получается, что за отсутствием коров, можно резать друг друга. А вспомни тот год. Год 1983. Не знаю как тебе, а мне до сих пор кажется он светлым и беззаботным. Конечно, и тогда жизнь была не сахар, но сами мы были светлы и беззаботны. Далекий 1983 год, был для нас переломным. Окончив школу, мы вдруг стали взрослыми, выбирая на будущее свою стезю, по которой представлялось следовать в дальнейшем. Кто-то угодил на войну, о которой имел представление лишь по книгам и фильмам, полным пафосного, лживого, надуманного героизма, кто-то пошел учиться дальше, а кто-то еще куда. Вариантов была масса. С той поры, я никогда не ощущал большего сродства к своей, тогда еще будущей профессии, как увидав свою фамилию в списках абитуриентов, поступивших в медицинский институт. Сейчас уже невозможно пережить подобное. Мы были идеалистами, росли и воспитывались под влияниями иных идеологем. Шла война, но где-то далеко на юге, в другой, чужой для нас стране, с дикими людьми чуждого европейцу менталитета и непонятной культуры, а мы думали о другом. Война касалась нас постольку поскольку. Мы не верили в ее реальность, а потому и оказались к ней не готовы. Никто предположить не мог, что последствия позорной, кровавой, а главное никому не нужной вакханалии окажутся роковыми для нашей, незыблемой империи, нашего тогдашнего государства, имя которого, в школах учили писать с заглавной буквы. Я, свидетель тех времен, теряюсь в поисках истины, впрочем истины может не быть вовсе. Это сейчас мы понимаем, что начавшись тогда, бойня продолжается и ей не видно конца. А 1983 -- большая цветастая мусорная куча, огромный Вавилон. Ожидание перемен на сломе эпох. Брожение в умах. Одни, в последствии герои, сидели в тюрьмах как узники ненавистного режима. Другие тусовались на кухнях, рассовав языки в задницам и извлекали их только что бы сходить по большому. Гундели по сурдинку и гадили по мелкому. Третьи бурели на комсомольских субботниках строя свое, индивидуальное светлое будущее. И многие многие другие, марширующие шеренга за шеренгой, ряд за рядом до бесконечности. Все существование в отстойном, как казалось болоте, текло по своим незыблемым законам. А самое главное, у каждого в жизни было нечто главное, к которому он стремился. Простое, незатейливое, но человеческое. Поколение наших отцов, послевоенное поколение, мечтавшее о подвигах, поспивалось. Сублимация их не воплощенных в реальность идей ложилась крестом на нас. Не было злости. Мы любили всех, кроме Гитлера, да и Гитлер, на поверку оказался не плохим папашей, ибо со временем, как выяснилось, он сидит в каждом из нас, и в евреях, большей частью, и во во всех остальных. В ком больше Шакельгрубер, бесстрашный солдат-художник и неуемный фантазер, а в ком Гитлер -- жестокий прагматичный диктатор.
Да черт с ним, с 1983, тем годом, когда в полной мере, я получил путевку в большую жизнь. Он ушел и его не вернуть, как все прошлые года. Не более чем память. Очередной урок истории, который мы прогуляли. Давай за нашу память, ибо ее нужно беречь, ни в коем случае не загадить самому, и не дать другим сделать с ней это. -- Мы с эскулапом-патологом выпили еще по стопке коньяку. Как бывает после этого немного помолчали, закурили. У меня создалось впечатление, что в этот момент, собеседник приводит в порядок то о чем высокопарно говорил, устраивает эдакую профилактику. Какие-то всплывшие неожиданно воспоминания рассовывает по соответствующим ящичкам, соответственно значащимся на них этикеткам. Так задумчив и туманен был его взор. Затем течение повествования возобновилось - С городского телефона, я набрал номер своего хорошего, как мне казалось, приятеля, полковника-мента. Некогда мы с ним были в хороших, я бы даже сказал дружеских отношениях. Он был капитаном и это было давно. А сейчас, могу сказать, продвижение по карьерной лестнице очень здорово портит людей. Среди ментов особенно. С увеличением количества и качества звезд на погонах их человечность, совесть, какие то моральные принципы исчезают, уходят бесследно, как верблюжья моча в песок. А сами они становятся конченными социал дарвинистами. Все хорошо то, что хорошо для нашего бизнеса. Примерно так. Выложил тогда я полкану все свои приключения на чистоту, напустив драматизма. Надеялся на помощь старого дружка. Поверь, Львович, тот момент было не до шуток. Поначалу он пытался делать вид, что не узнает звонившего, хотя явно было, что он меня прекрасно помнит, чувствовалось в трубке явное неудовольствие, когда я называл его по имени. Когда он расспрашивал про бандитский наезд, в голосе его безразличие и вялость менялись раздражением, будто участковый мент принимал заявление безродной старушки о съеденной бомжами дворовой собаке. Однако когда речь зашла о червонцах, высокопоставленный мент оживился, переспросил еще раз все с начала, переписал адреса, и энергично, тоном, не терпящим возражения, приказал оставаться на месте и никому более не звонить. Я представил, как он подобно мышам Чипу и Дейлу, в одном лице, хватает из ящика табельный пистолет и на ходу натягивая фуражку, спешит мне на помощь. А во дворе уже стоит броневик под парами с включенной мигалкой. Минут через пять в окно, я увидел, как бандитский автомобиль скрылся за поворотом, с такой скоростью, что тянущиеся к больнице инвалиды, разбрасывая костыли, разбегались по придорожным канавам. Я открыл сейф, рюкзачок был на месте со всем содержимым. На душе запели соловьи и я был готов торжествовать победу. Но как утверждает всемирный исторический опыт, в подобных случаях, стоит быть более сдержанным, торопиться не надо а чрезмерный оптимизм как привило является причиной горьких разочарований.
Бытует мнение, что глубокое знание преумножает скорбь. Наверное, это так. Однако с дураками хлопотно и бед от них случается предостаточно. В нормальном обществе, жить с клеймом дурака позорно. Россия случай особый. Как всегда и везде она предпочитает свой, доморощенный, пасконный путь, не считаясь со здравым смыслом. Дураков в нашем государстве чтят и пестуют. Может быть, ты возразишь, что дурак дураку рознь и само понятие носит обобщающий характер, но копнем глубже. Представим власть как пирамиду, то дебилы у нас, представляют ее основу, фундамент так сказать. Незыблемость всей конструкции держится на них. Дураки есть - соль земли русской. Ее основной капитал и гордость. Они вакцина от вольнодумства, раствор цементирующий наше недоразвитое общество и громоотвод на случай ненастья. Такая химера и является залогом того, что завтрашний день почти наверняка будет хуже предыдущего, а все что нажили до этого, уйдет по ветру. Только у нас, русских, в крови малопонятная любовь к блаженным. Куда ни глянь, сидит, приворовывает, решает свои личные проблемы, угождает прихотям начальства. Все у нас вырождаются за исключением дураков. С давних времен, со царствования Ивана Грозного Москву возвеличили именем третьего Рима. Высокопарно и нелепо. Дураки как цыгане, перекочевали сюда. Добрые мычат, злые лютуют. Этнографический заповедник. Иностранцы дивятся тому, как у нас все устроено, и побаиваясь сторонятся.. А потому и жить нам в изоляции до конца дней. Дурак, на то и дурак, что уважает только плети. А вот и плеть в полковничьих погонах. Тоже дурак, только злой. Знакомец мой, бравый высокопоставленный мент, которому я некогда помог, помог мне тоже, только уж больно своеобразно. Результат подобного содействия предвосхитить, не живя в России невозможно. Он не укладывается в логические рамки здравого смысла. Хотя что я привязался к нашему многонациональному сараю. Случись такое в каком-нибудь Свазиленде, тоже никого из местных бы не удивило. За стеклянной стеной ресторации цепко вглядываясь в сидящих в зале ожидания утомленных пассажиров, вяло помахивая здоровенными резиновыми палками и гремя наручниками прохаживался омоновский патруль. У личностей, вызывающих подозрения, как правило азиатско-кавказской наружности, стражи правопорядка проверяли документы. Если в документы не была вложена купюра соответствующего достоинства, разбирательство затягивалось. Непонятливых препровождали, или сказать как есть волокли в дежурку и сдавали по этапу другим, более опытным в приватных, без свидетелей разговорах. Они как огромные медоносные пчелы, время от времени хватали добычу и скрывались в небольшой дверце служебного помещения. Только вместо меда, тащили они узкоглазых, чернявых, круглоносых, не прошедших фэйс контроль людишек. - Так глядишь и до нас доберутся герои, блестящие рыцари нового порядка в мышиного цвета форме. Трусливая опричнина. - Патологоанатом с брезгливостью и неприязнью кивнул в их сторону. - Навешают на себя блестючек, звезд, крестов, нашивок, обвешают себя табельными стволами и вперед, грудь колесом, как гусары. Их бы не в набег, а на настоящую войну, я бы посмотрел на то как быстро они превратятся из дутых героев в жалких несчастных мозгляков. Собеседник продолжал развивать тему, по ходу наполнив наши с ним стопки. Видимо он хотел что-то подытожить и немедленно выпить, тем самым подчеркнув, как бывало уже не раз, живость своего ума. - Война, Львович, - явление социальное. Она стара как сам мир, и так же как он в идеале, чиста. Вот видишь, они с нами воюют. Их обязывают ломать всех по одиночке, иначе со всеми нами не сладишь. Хачье не жалко, делать им положим здесь нечего, но на нем они тренируются, шлифуют так сказать свое мастерство. Впрочем не с каждым хачьем и свяжутся, иных побояться. Грабить лучше безобидных. Эта страна перестала быть нашей, это их страна. И война не кончится до той поры, покуда последняя погонная тварь, которой чужды общечеловеческие или библейские, если так будет понятнее, не издохнет или же мы не переродимся, во что бы то ни было иное, скорее всего пидористическое. Исток войны, ее причину следует искать в том как мы живем - очищение мерзостью от другой мерзости. Плодами побед, пользуются немногие - а страдает большинство. Вот они рекруты, на службе власти, попирающей наши права. Вроде бы призваны защитить нас, однако кто там на переднем крае супротив, ты видишь, Львович -- они! Гельцевич хлопнул ладонью себя по ляжке, да так громко, что один из дефилирующих за стеклом бойцов, повернулся и посмотрел в нашу сторону. В холодном тупом взоре угадывался интерес плотоядного раптора. Они защищают власть от нас. Смотри сколько их много. Легион, да не один. О чем это говорит? - Рыжий осмотрелся и поднес палец к губам, изображая жест молчания, - о том, продолжил он полушепотом, - что власть ссыт от одной мысли, что мы есть и без присмотра! Их ратный труд, тяжелый и почетный с точки зрения генералов, и всякой прогосударственной дряни, представляется мне сродни бандитскому промыслу, только более организованному, не лишенному патетики, вовлекающему в себя массу прочих людей, против их воли. На войне Львович, гибнут далеко не всегда те, кому бы надо. Некоторых жалко. Я понимаю, в былинные времена, когда конунг, зычным воплем оглашал мрачные, серые, поросшие мхом скалы, окружавшие фиорд и из разных нор выползали норвежские рогатые пятикантропы, сжимая в мозолистых, накаченных руках тяжелые секиры. Набивали обрамленные рыжими бородами рты сорванными по ходу мухоморами -- и было все дальше красиво. В их грозной поступи слушались отзвуки военных барабанов. Эти гоблины рассаживались по лодкам, брали в руки весла, и плыли туда, где за штормами и туманными далями зеленели тучные нивы, манили богатством торговые города и ждали утонченные, благоухающие, стосковавшиеся по грубой мужской силе, нимфетки. Если бойцам удавалось доплыть не погибнув в морской пучине, до точки предполагаемого назначения, они принимались грабить. Брали самое ценное, что бы не перегрузить корабль. Впечатлительный Вагнер, накурившись опия, писал об этом в последствии, длинные оратории. Ну да, жгли, грабили, убивали, как полагается профессиональным солдатам, кормящимся от своего ремесла. Кстати кровожадность их сильно преувеличена, ибо писавшие об этом монахи - интеллигенция той поры, надо сказать, с добром расставались куда более не охотно, нежели простые крестьяне. Отсюда в их мелких христианских душенках и хамство. Собирали скандинавы дань со всех пределов обозримого тех времен мира, беспридельничали, однако могли и огрести. История раннего средневековья знает не мало примеров. Не все рогато-бородатые возвращались в родные скалистые заводи.. Пируют в своей Ваалгале, да и буйвол с ними. Эти, если мы им не продадимся, тоже огребут, рано или поздно. Но в Валгаллу их никто не пустит. Ублюдкам там не место. Посмотри вон на того мордастого, в прыщах, рассказчик кивнул в сторону того, что в поисках жертвы смотрел на нас. - представляешь, подходит эдакая образина в Валгалле к Гитлеру, и молвит, - "Слышь, Адольф, а где здесь бабы?". Гельцевич захохотал. - Как пить дать огребут, продолжил знакомец отсмеявшись. Вспомни любой советский фильм про войну, какой-нибудь очередной высер, очередного, великого тогда режиссера. Там возле леса, он широким жестом обозначил мнимую перспективу, - нарядные ребята с закатанными рукавами и шмайсерами наперевес, а тут, ткнул пальцем под ноги, - окоп в котором сидит батан в очках, сжимающий гранату. С чумазым лицом, обмоченными штанами, губы трясутся, к тому же, он не знает, где у гранаты чека. И кто по твоему Львович, победит? Разумеется ботан, правда ценой собственной жизни. Войны выигрывают те, кто имеет о них по началу смутное представление далекое от реальности. Только попав в мясорубку, они начинают понимать, где они оказались, и каковы здесь правила. Гибнут преимущественно не военные, а те кого обязывают ими стать. Таков естественный отбор, зато выжившие становятся гораздо лучше профессионалов, и все потому, что за ними мораль. Лицемерная, ложь, ханжество и жадность тех некоторых сверху, помноженное на глупость тех снизу и есть гремучий состав, каким начинена наша адская машинка. А вся эта как называют их, высокосановная шобла, особенно МВДшная, вызывает особую неприязнь.. Враг у них один - это мы, кого они гнобят, и воевать они будут с нами, впрочем уже воюют. Одно радует -- их никудышный профессиональный уровень. Надень на жополиза и проститутку мундир, что изменится? Все они по сути маленькие злобные карлы, гадящие друг на друга. Наш отечественный генерал если бежит, то в военное время вызывает панику, в мирное хохот. - Так вот, Львович, что я хотел, сказать, давай, выпьем за то, что бы мы, каждый из нас нашел мужество, не тянуть в одной упряжке с тупым быдлом по раздолбанным российским хлябям, скрипящую телегу с царственно восседающей на ней мразью. Пока они на верху с плетью, а мы в ярме -- войне не кончиться. Готовься к боям! - Звякнули стопки, по пищеводу побежала приятная, согревающая волна. Закусили остатками селедки. Гельцевич, уже хорошо захмелевший, обратил, что бутылка уже пуста и неплохо бы было взять еще немного, граммов по сто. Я согласился. Заказали коньяк и порцию горького шоколада. Подошедшая официантка, как мне казалось, смотрела на нас с некоторым уважением. Мой собеседник, местами разговаривал достаточно громко, особенно когда касался отвлеченных тем. В его пафосных, подчас пустых умствованиях, недалекая работница общепита уловила предмет ученой беседы. Да и пили мы коньяк, напиток, приписываемый народной молвой исключительно творческой интеллигенции.
Находиться в безвестности тяжело, тем более, когда запущено тобой некое судьбоносное, без преувеличения колесо. - Патологоанатом в ожидании пойла продолжил рассказ.- Я смутно ощущал его грозное коловращение, пока еще не набравшее оборотов, но вскоре уже должен был быть слышным хруст чьих-нибудь ребер. А чьих непонятно. У нас в России даже бильярдный шар со сто процентным попаданием, редко попадает в лузу, ту, которую целился. Среди нас живет полным полно чертей, которые все, что ты не распланируешь, переделывают на свой хахряк. Только они не видны не вооруженным глазом, не видны они в микроскоп. Благо что у нас, Львовиич, есть чем вооружить глаза. Собеседник кивком указал на принесенный официанткой графинчик с янтарной жидкостью внутри. Находится в неведении, долго мне не пришлось. Минут через пять, после того, как блестящая чернотой бандитский катафалк покинул больничный двор, у приемного покоя припарковалась раздолбаная, разукрашенная ржавыми пятнами, отчего походила на жирафа, Волга. Из нее вылезли опять же трое. Один в длинном, темном плаще с папкой под мышкой и двое коротко стриженных дебилов в тех же пресловутых кожаных куртках. По наличию папки под мышкой и автомобилю, я определил, что ко мне на аудиенцию заявились менты. Бандиты с папками не ходят, да и на ржавом отечественном автопроме не ездят тоже.
Приключения мои с абреками, как я понимал, завершились, однако тревога несколько иного толка угнездилась в моей душе и не желала меня покидать. Наоборот, с приездом ментов усилилась. Не успел я сосчитать до десяти, как двери моего кабинета без стука распахнулись и передо мной обрисовалась очередные, на тот запоминающийся день три гамадрила. Два бритых затылка в куртках, заблокировали своими крепкими телами вход, третий в плаще, решительно шагнул в мою сторону, помахивая передо мной красненькой ксивой. Та же хамская бесцеремонность. В голове пронеслась мыслишка - отчего у нас, все менты стараются быть похожими на тех, кого должны ловить. Буквально во всем, от манеры одеваться, до разговоров по понятиям и наглого, вызывающего обращения со всеми, исключая начальство. Жулики тоже переодеваются в ментов, но крайне редко, когда идут на серьезное дело, им в падлу. А эти ребята, похоже всегда при делах? Говорят, что долго практикующие психиатры, становятся похожи на пациентов. То есть не совсем психами, а где-то застревают в пограничном состоянии. Так и у мента же с бандитом есть свой какой-то культурный код, по которому они узнают друг друга. Любой кто не имеет заступника, и для тех и для других -- лох, которого должно доить. Одним по понятиям и воровскому уставу, другим по закону, который как дышло. Только вот что интересно. Не один псих не пытается копировать врача психиатра, - слишком мелковато, а ни один жулик, мента.
Держащийся бодрячком, в плаще, представился каким-то хреном следственного отдела при прокуратуре майором Рыскиным. Майор, следственного отдела, пронеслось у меня в голове -- все, милый Гельцевич, пропал. Лучше назад к бандитам! Майор полностью соответствовал и своей фамилии, производной от глагола рыскать и той должности, которую занимал. Никто у нас в стране не любит правоохранительные органы, не говоря о том, что бы уважать. А следственный комитет при прокуратуре -- ментовская элита. На них не обижаются, их бояться, иные до умопомрачения. Разве кто обидится на акулу или тигра-людоеда? Редко, кто, столкнувшись с этой тупой, безжалостной машиной выходит образно говоря сухим -- не обмочившись. Служат там преимущественно нелюди, поэтому они не подозревают в тебе человека, а только некий материал, который должно с брезгливостью растереть, как растирают плевок подошвой тяжелого сапога. Рыскин молча и неторопливо окинул меня с головы до ног взглядом холодных, рыбьих глаз, как бы оценивая степень моей кулинарной привлекательности, затем осмотрелся по сторонам. Подойдя к столу, он взял в руки стопку из которой я пил виски, понюхал, осклабился и протянул, - Где? Я суетливо открыл настенный шкапчик, где стояла початая бутылка виски. Майор поднял брови, деланно изобразив удивления и повторил вопрос. В голосе прозвучала явная угроза, по моей спине, от затылка к копчику, уже не первый раз за день побежал неприятный холодок. Я кивнул на сейф. - Ключи! - тут же отрезал комитетчик. Я достал из кармана связку и положил на край стола. Майор сгреб их в ладонь и перебросил одному из оперов, стоявших не входе. Тот, не меняя ни позы, ни выражения лица, резко махнул рукой, как ловят назойливую муху. С реакцией у ребят было все в порядке. Затем, не расставаясь с папкой, смерив шагами кабинет, Рыскин подошел к двери материальной комнаты и открыв ее, заглянул во внутрь. Махнув мне рукой, приглашая проследовать за ним, он скрылся в проеме. Я послушно, как телок проследовал следом. Всеми своими манерами, поведением, нарочито хамской вежливостью и высокомерием майор подчеркивал свое и без того явное превосходство. Как кот придушивший несчастную мышку, лениво наблюдает за ней, оценивая мизерность ее шанса на спасение, он краем глаза следил за моими движениями.
Устроившись поудобнее в моем кресле, разложив на подоконнике папку, неутомимый меченосец ее величества российской демократии предложил присесть мне напротив, на табурет. Хватка у следака была. Свет из окна бил мне в лицо. Я же видел на светлом фоне лишь его силуэт, а черты лица дознавателя скрывал полумрак. Практика, как сломать человека, наплевав ему в душу, превратить его в гусеницу или просто в слизь, предыдущими десятилетиями оттачивалась на массах хороняк, таких же как я, в НКВДшных подвалах, и преподается сейчас как "отче наш" в ихних заведениях, учебными, которых я могу называя лишь криво ухмыляться. Прикурив сигарету, и только после этого, осведомившись, можно ли здесь курить, Рыскин предложил закуривать и мне. Я отказался. Мое убежджение таково, что курить со следователем, все равно, что пить с пидором брудершафт. Некоторое время мы молчали. Мой визави бесцеремонно стряхивал пепел на пол. Что поделать, ибо только они считают себя истинными хозяевами страны. Заметь Львович, не зажравшиеся олигархи, не проститутки депутаты, и даже не президент, кто он скажи по сути такой? - а они у нас были всегда и будут в преть. Докурив до половины, он затушил сигарету в раковину и в половину голоса, растягивая гласные обратился ко мне. - Ну-с, доктор, что вы хотите мне рассказать? Я ответил, что ничего такого, что было бы интересно многоуважаемым надзирающим органам. В американском кино, после такого вступления, попавшемуся преступнику, зачитывают его конституционные права, а тот в свою очередь просит пригласить адвоката. Мы разумеется безразмерно далеки от американской идиллии, каковой они сами нам ее преподносят. У нашей же действительности нет ни конституционных прав ни адвокатов, которые бы их защищали. Как в старом детском анекдоте, нет ножек -- нет мультиков.Тем более, что формально обвинений мне не предъявляли. Впрочем в нашей стране, и это тоже заметь, исторически сложившаяся традиция, каждый виноват и это принято за аксиому. Надави немного, и каждый признается в своих грехах, а там уже как во времена святой инквизиции, если признался и повинился, сперва удавят, затем сожгут, а если хорохоришься и упорствуешь, то живьем, но все равно костра не миновать. И чернь, окружающая лобное место, ей ведь куда интереснее поглазеть на корчащегося еретика, нежели на то, как жгут бездыханное тело. В этом она любого супостата поддержит. А адвокат, у нас, как убеждает общественная практика, является фигуркой опереточной. Он всего лишь посыльный, некое доверенное лицо, связь между твоим карманом и весами, которые держит в руке Фемида. А какова у нас Фемида, Ильич, ты наверное подозреваешь. Разящий меч в правой деснице, хоть тупой и ржавый, но грозный, а весы, как на рынке -- с фальшивыми гирьками. Глаза ей никто не завязывал. Зачем? Как иначе она будет смотреть, кто и сколько, в какую чашку кинул.
Мент изобразил дежурную гримассу разочарования. - Ну, доктор, вы же человек не глупый, а попали в очень, неприятную ситуацию. Прямо, скажу, я вам не завидую. Обогатились, незаконно, пошли к еврею-оценщику, хотели сокрыть, и не надо, вешать лапшу мне на уши, заявляя задним, числом, что намеревались средства, Рыскин произнес средства, поставив дактилическое ударение, на последний слог, сдать государству. Не считайте меня идиотом. Здесь видится явный умысел. А потом, этот ваш друг-подельник, сытый иностранчик, живущий в Швейцарии, или где-то там, его роль мне понятна как дважды два. Поторопилось мое начальство, ой поторопилось. В аэропорту надо было вас брать. Тогда бы светил железный срок. В Якутию, не вывозить уже из родного государства золотишко, а добывать для него болезного, ломом да киркой. Да впрочем и так, как сказал "государево око", статей достаточно и для того, что бы выучить их наизусть придется изрядно напрячь свои пропитые мозги. После вопроса, понял ли я, о чем идет речь, я ничтоже сумняшеся, посетовал на то, что судьба-злодейка в очередной раз свела меня с клиническим идиотом и возможно садистом. Впрочем нормальные люди, если и попадают к ним на службу, подолгу там не задерживаются. А уж звание майора, звучит и вовсе как приговор, сходный с диагнозом меланомы или какой-нибудь аденокарциномы. Рыскин побагровел. Жилы на его шее вздулись, глаза повылазили из орбит, коротко стриженный ежик на голове встал подобно шерсти на загривке у испуганного кота. Нервы у мента были ни к черту. Он перешел на крик и ударил ладонью о подоконник. Звякнула лабораторная посуда в вытяжном шкафу. Я отвернулся и посмотрел в окно. Какой тоской был подернут мой взор, можно было только догадываться. То, что волю рукам мент давать не будет, по крайней мере здесь, я не сомневался. Но как же ему хотелось засветить мне в глаз, это чувствовалось с очевидностью. Однако было нельзя. Я видел, какие надо было ему применить к себе титанические усилия, чтобы обуздать разрывающую на части, дикую ярость. В этот момент мне представилось, как хватает его апоплексический удар и он в судорогах, грохается о земь. Малость стало веселее. Пометавшись несколько минут из угла в угол моей импровизированной курилки, товарищ, - Рыжий поднял небу указующий перст как бы поставив особый акцент, повторил - ТОВАРИЩ майор, обмяк и минут пять рассматривал бумаги, по одной доставая из папки. Мне уже тогда стало понятно, что просматриваемые им документы, не имеют ко мне никакого отношения. Брал, скотина, как говорят на арапа. Повозившись с бумагами, майор, тихо, но злобно процедил, сквозь зубы -- где золото? Я ответил, что в сейфе. Он швырнул мне чистый лист и авторучку -- пиши! Что? - Все!, а сам закурил повторно, все так же стряхивая пепел на пол. Когда он докурил, я вернул ему бумагу чистой, не замарав каракулями. такой, какой получил. Убрав ее назад в папку, комитетчик встал. Собравшись с духом я поинтересовался, будет ли он меня бить. Мент ответил, что нет, и пригласил выйти к людям. В кабинете, кроме двоих оставшихся там оперов неловко топтались наш больничный плотник Гена и молоденькая постовая медсестра, имени которой я не помнил. Там меня поставили в угол как провинившегося школьника а сам Рыскин сел за стол и начал составлять какую-то ментовскую цедулю соответственно регламенту. Желая снять очередной внутренний дискомфорт, я порывался было пройти к заветному шкапчику, но меня грубо одернули. Плотник с медсестрой выглядели растерянно, переминаясь с ноги на ногу, молчали потупив взоры и время от времени в разнобой вздыхали. Закончив марать бумагу майор приказал одному из своих открыть сейф. Тот отомкнув дверцу лихо ее распахнул и! Сейф был пуст. Я не веря глазам впал в оцепенение. Внутри не было ничего. Пропал не только мой рюкзачок, но и рабочие документы, предметные стекла и даже съемные лезвия для миотома, которые были собственностью больницы. Я только и мог, что раскрывая беззвучно рот указывать пальцем в зловеще зияющую пустоту. Далее все развивалось быстро. Заставив понятых подписать составленную им самим цедулю, майор выгнал их за дверь. Заставили подписать бумагу и меня. Ничего не соображая, я поставил закорючку там, куда указывал майорский палец, затем меня в плотном эскорте повели из больницы вон. Внизу в приемном покое, нас встретили удивленные лица охранников, и уже в дверях, я услышал голос одного из них -- Гельцевича на взятке повязали. Выйдя на улицу, я жадно, всей грудью втянул в себя свежий сырой воздух. - Львович, кто не терял томясь в застенках своего здоровья, тот не сможет в полной мере оценить, как это может быть до одури приятно, вдохнуть свежесть полной грудью! Я было опять приготовился к продолжительному пафосному душеизлиянию, однако нет, визави продолжил. - Меня усадили в ржавый раздолбанный рындван по всем правилам ментовской науки, на заднее сидение. В памяти промелькнул знаменитый эпизод выхода "Промокашки" из фильма "Место встречи изменить нельзя". Но в отличии от него я не кобенился , не паясничал. Было гадко. По бокам устроились дюжие охранники. Сам Рыскин сел впереди с водилой и всю дорогу недовольно на него ворчал. Было видно по сему, что настроение ему я подпортил. Феликс оказался отнюдь не железным, а слепленным, как и все они из простого гавна.
Оптимисты заявляют, что не бывает сплошной черной полосы, на смену им приходят белые. Даже полностью, оказавшись в дерьме и проанализировав полученный опыт, можно извлечь здравые зерна и тем утешится. А я не хочу утешаться, мне предпочтительнее живя ощущать полноту бытия, пребывать в радости и беззаботности. Иной раз киваешь на судьбу, а что кивать, если рожа крива. Посмотришь в зеркало, а там революция. Не верь, не бойся не проси. Это парадигма нашего существования. Я каждый день смотрюсь в зеркало, когда брею свою рыжую бороденку. Зеркало стареет вместе со мной. Каждый идет своей стезей и планида у каждого своя. С отцовским сперматозоидом ты получаешь задел на будущую жизнь. А дальше следуй принципам. Только запомни, что не следует их менять часто. Некоторые вопросы, которые ставит перед нами жизнь, настолько сложны, что любые попытки, проникнуть в их суть, приводят мысли в совершенное расстройство, хотя, казалось бы, то, что мы позиционируем истиной, лежит всегда наверху, на самом видном месте. Нужно лишь сдуть с нее пыль. Однако что-то внутренне тормозит, что-то не пускает во всем этом. Антон Павлович Чехов, как и я, демон-расстрига, доктор, нет любивший своих пациентов, писал с иронией, что стоило русскому интеллигенту провести половину часа в полицейском участке, выйдя оттуда, он пишет многотомный труд о перенесенных им страданиях. Глумился писатель, желчью истекал, болея чахоткой каковая его в могилу и свела. Все было не плохо, в те, его времена. Сейчас все по другому. Выйдя из полицейского участка, уже писать не хочется вовсе. Одно желание, если цел, выйти и отмокать в ванной, как шлюха по неволе, после внепланового субботника. Мерзость! Когда, как говорят у нас, правда у каждого своя, искать ее напрасное занятие. Найдешь чужую и умоешься. Абсолютной, всеупотребимой правды нет, а та, другая, лично для тебя вовсе не правда, а сродни выкидышу, нечто несуразное и внушающее опасение.
Привезли меня в участок, или говоря языком государственным, райотдел. Заведеньице крайне, или как говорил вождь мирового пролетариата, архинеприятное. Мне кажется, что сленговое поименование ментовкой, или скажем, мусарней подходит ему больше и больше соответствует его сути. Учреждение, перешагнув порог которого, повергает тебя в унылое депрессивное состояние. Сразу, автоматически меняется твой социальный статус. Под жестким давлением произвола, ты становишься попросту никем. Аморфной биомассой, сродни блевотине. Участок, в который меня доставили, не посещался уполномоченным комиссии по правам человека давно, или скорее всего никогда. Облезлые, грязные стены, заплеванные полы, ржавые, крашенные решетки и воздух отравленный, как парами иприта, мерзкими фекальными флюидами. Местные людоеды в форменных фуражках и без оных, Рыскина видимо знали и недолюбливали, отреагировали на его появление вяло. Никакой чмырь, в сержантских погонах не вскочил и не взял под козырек. Я думаю, что в их вонючей, затхлой среде есть своя скрытая, не видимая простому смертному на первый взгляд иерархия, не ограничивающаяся исключительно количеством звезд на погонах. Меня, как вещь в пункте проката спортивного инвентаря, сдали дежурному, который, в свою очередь, тщательно меня обыскав, взял под руки и повел собственно в кутузку. Кутузка, - мой знакомец осклабился, затем предложил пропустить по пол стопочки. Махнули. Закусывать не стали, потому как уже не хотелось. Закурили. Патологоанатом продолжил. Кутузка,- повторил он, есть в этом слове что-то доброе, старорежимное. Провинился, а тебя наказали. Как в детском саду -- с озоровали, пожалте в углу постоять. Никто тебя ни бить, ни тем более убивать не станет, потому как воспитатель перед твоими родителями в ответе и перед государством. Постоял с полчаса, осознал, иди озоруй дальше. Все по человечески. Произнеси про себя ку-ту-зка, разве придет на ум, что там могли тебе сломать например ребра, или попросту убить. Кутузки в нашей стране остались разве что в детских садах, в качестве позорных углов. А все остальное по теме, либо камера, либо бокс. Со зловещим оттенком и соответствующим привкусом. Ранее в подобной "сказке" мне побывать не удавалось. Как и всякая отечественная интеллигенция, о том, что такое тюрьма, знает из разного рода белетристики и бесконечных чернушных телесериалов, сценарии для которых пишут представители той же гниловатой прослойки. Как ты понимаешь, Львович, все это дерьмо ничего общего с действительностью не имеет. Вообще, мое мнение после всех, пережитых мною испытаний, состоит в том, что каждому нормальному, мыслящему человеку в нашей стране, необходимо, несколько дней посидеть в тюрьме. Там конечно погано, но именно там, есть время о многом подумать и осознать, что ген тюремной неволи в нашем фенотипе, во многом и формирует русский национальный характер. Ничего страшного, за исключением депрессивного состояния и тупого безделья, вернее невозможности чем-либо заняться. Все совсем, Ильич не так, как это рисует воспаленное, местами ущербное воображение наших интеллигентиков. Сама страна Россия, вовсе не тюрьма народов, как высокопарно ее именовали на изломе эпох, а просто тюрьма. Есть анекдот, что любой умерший русский, попадает либо в рай, либо назад в Россию. Впервые в жизни, я услышал лязг тюремного засова за своей спиной. Я окунулся в мир иной, неужели тот, в котором прожил без малого пол века. Нет, о его существовании я знал, ходил где-то рядом, терся, но вот попал в первые. Последующие трое суток, этот неприятный, скрежещущий звук, был единственным, что могло вызвать интерес. Либо кого-то привели, либо за кем-то пришли. Три раза строго по часам - завтрак, обед, ужин. Во всех трех случаях, форменные помои. Тебе Львович, не приносят меню с угодливым вопросом, чем бы вы изволили пожелать отужинать. Чаще всего ты даже не можешь предположить, что же тебе принесли, и из чего это порево приготовили. Понятно, что я демонстративно отказывался, чем заслужил в последствии у сокамерников некое уважение. Первое же, на что обращаешь внимание войдя в тюремный бокс, это запах. Тяжелая застоявшаяся смесь параши, хлорки, перегара, дыма дешевого табака и вони не мытых тел. К тому же стояла ужасная духота. По шконкам, вдоль стен, сидел разнообразный народец, но о них отдельно, потом.
Стены камеры были густо изукрашены образчиками архаичного примитивного искусства. Предметом творчества незатейливых мастеров, данных монументальных эрзацев служила реализация первобытных, животных инстинктов, преимущественно сексуальной сферы в извращенных формах. По символам, отдаленно напоминающим буквы, можно было полагать, что им было ведомо и примитивное письмо. Малость потренировавшись, со временем, я даже стал разбирать эти каракули. Увы, ничего нового и интересного, по их прочтении, я для себя не почерпнул. Камера, как некий постоялый двор непрерывно дыша смрадом, жила своей особой жизнью. Людей приводили, людей уводили. Кого не надолго, а кто и после меня там остался сидеть. Ничего подобного, что рисует нам извращенное представление киношников не было. Не было паханов-урок, не было психопатов, не было педерастов. Так, обычные людишки из тех, кто ездит в трамваях и автобусах. Встретишь на улице, внимания не обратишь. Жулики на доверии, воры-домушники, карманники, хулиганы, наркушники. Всякий сброд. Подавляющее большинство из них, ходили уже не по первому разу и чувствовали себя как рыба в воде. Всех, судя по разговору объединяло то, что никто из них не был виноват, а все являлись жертвами ментовского произвола, каждый являлся кормильцем престарелых матерей и малолетних детишек, все чем-нибудь больны и у всех суки-бабы, которые до добра не доводят. Никто в отличие от моих прежних, навеянных о том массовой советско-российской культурой представлений, не бился в паранойи с пеной у рта, обещая пописать финкой ментов-козлов, никто не присматривался к моей тощей заднице и никто не расхаркивал вокруг себя живой туберкулез. Человеком с образованием был только я, то есть не похожий на них, что им безусловно трафило, дескать не только для них, скотов придумали этот отстойник, и ничем они не хуже меня. А здесь даже поглавнее будут. Относились ко мне не просто с интересом, но, я бы сказал с некоторым уважением. Войдя в застенок, я поздоровался и присел на шконку. Поначалу, кроме меня к камере находились еще трое. Конечно я с ними всеми сразу познакомился, но сейчас уже не вспомню, кто из них был кто. Все на одно лицо и я был для них таким же. Больше я не хочу вспоминать об этом. Свойство нашей памяти, со временем оставлять только положительные радостные моменты, а плохое стирать. Поэтому в последствии, любое событие выглядит не столь уж плохо, как воспринималось тогда, когда имело место быть. Там вообще, Львович ничего хорошего нет и лучше туда не попадать. Хотя, сам же, знаешь -- в нашей стране, любого за малым исключением, в нужный момент или так, случайно могут взять за яйца, и никто от этого не гарантирован. Закон искривили так, что никаким курвиметром его не померишь, а и не надо. Все очевидно без того. Кривизна эта, для нас с тобой, Львович, для них, Гельцевич, махнул рукой в сторону бедолаг, томящихся за стеклянной стеной и для тех, только с другой стороны, указал на рыщущий среди пассажиров омоновский наряд. А кое для кого закона нет вовсе. Они над ним, как и над нами. У них понятия. Им - извините, ваше высокопревосходительство, более не повториться, а нам лет пять тюрьмы. Что бы знали свое место и боялись. И не за особую душевную чистоту им эта привилегия, и не за выдающиеся подвиги а так, взяли и отжали, купили за грязные деньги, умыкнули. Проклятая страна и проклятый народ. Воры сделали государство под себя, а мы только мычим и ни хера.
Первые сутки отсидки меня никто никуда не выводил. Рыскин дал мне насладиться незавидным положением, так сказать обдумать все не спеша, обстоятельно, имея перед глазами, как вариант будущего существования грязное, вонючее помещение, забранное в решетки и забитое напрасными, озлобленными людьми, друзьями по неволе.
На душе копилась мерзость и грязь. Так должна была себя чувствовать училка немецкого языка, после того как ее оттрахала ватага не мытых, вонючих, бесцеремонно грубых партизан. Впрочем, женская натура сложна и за всех, говорить не стану. Мне же было гадко.
К концу вторых суток, когда обрисовавшийся в дверях камеры толстомордый забранный в камуфляж гомункул, потребовал мою персону на выход, я чувствовал себя очень уставшим. Болела голова. О том, что бы поспать, не могло быть и речи. Постоянно вводили, гремя засовами и выводили разный провинившийся народец. Как говорил один мой знакомец - не кривой, но занятный! В камере непрерывно кто-то бубнил, кто-то стенал, травили безвкусные, заезженные анекдоты, горевали о поломанных судьбах, потерянной любви, загубленной молодости, и все врали врали и врали. На вторые сутки все это превратилось в пытку. В тесной каморке для допроса, куда меня привели, сидел не гадливый Рыскин, а другой такой же, калибром помельче. Под серым, потертым пиджачком олимпийка, взъерошенная шевелюра, глазенки на выкате. Запах прокуренныхгнилых зубов, сдобренный ароматом дешевого одеколона. Форменный лузер. В воздухе нервозность или даже истерия. Тот, он представился, я запоминать не стал, погнал пургу без подготовки, погрузив меня в глубокий, психический шок. По версии этой гниды, собственно я выступал, в купе с дружками подельниками, организатором похищения иностранного гражданина с целью выкупа, заманив его к себе на квартиру и не успел выдвинуть требования, только благодаря оперативной расторопности соответствующих органов. На мое требование очной ставки со Змеюшкой, следак ответил, что после освобождения, иностранный гражданин, отказавшись от услуг психолога ихнего реабилитационного центра, опрометью отбыл на нынешнюю родину, залечивать душевные травмы. Для расследования столь щекотливого дела, могущего получить международную огласку, присутствие пострадавшего вовсе не потребуется. Все заявления от него получены в письменной форме и соответственно запротоколированы. А потому как при освобождении иностранного гражданина, на лицо имели место проявления Стокгольмского синдрома, то следствие, в компетентности которого сомневаться не приходится, в свою очередь сомневается в психической адекватности пострадавшего. И пусть вышеозначенный гражданин со своим Стокгольмским синдромом мытарится в своем Стокгольме, а здесь у нас ему делать нечего. Еще некоторое время я сидел с широко раскрытым ртом, находясь в ступоре. Так бывает, когда сталкиваешься с непостижимым -- пролетит ли по воздуху гусар, верхом на ядре, или же вылезет чудовище из телевизора. Норовишь себя ущипнуть, потрясти головой, зажмурится или еще чего. Твое психическое здоровье вытанцовывает на острой хрупкой грани, опасаясь, в следующий момент сорваться в темную бездну, из которой назад его уже не извлечешь, ни инсулиновым шоком, ни электросудорожной терапией.. Думаешь, что нет, такого быть не может и тебе просто померещилось, ан хрен, там -- мы ни где-нибудь, мы в России. А у нас страна страшной сказки, здесь может случится всего чего угодно плохого. Ни писать, ни разговаривать на заданную тему с этим злодеем, я не стал. Раз уж шили мне террориста и насильника, то не гоже мне было колоться и оговаривать себя с ходу. Тем более вся несуразность и чудовищность обвинения не укладывалось в моем сознании. Папа Гельц учил, что к любому делу нужно вырабатывать серьезный подход и относится серьезно. В общем, сообщников своих я не выдал, потому как их не знал. Подробные описание Анзора Шавловича и прочей кавказской гопкомпании у нынешнего следователя особого интереса не вызвали, он даже ничего не записывал, а после того как я заявил. Что действовал по прямому приказу бывшего заместителя московского мэра, а ныне нашего губернатора, и вовсе убрал со стола бумаги. Видя, что ход следствия пошел как-то не так, как хотел очередной держиморда, я начал упорно настаивать на встрече с омбудсмэном по правам человека и грозил тем, что мой лепший шведский друг, просто так, такое беззаконие не оставит. И если наши доблесные мусора хотят международной огласки произошедшего инцидента, то они его непременно получат. Такое непонимание обстоятельств следствия, с моей стороны и нежелание сотрудничать в заданном ключе, злило следака. Впрочем до рукоприкладства дело не дошло, без лишних фантазий мент лишь угрожал. Назад в камеру я возвратился чувствуя себя героем. Сидельцы, узнав, что обвиняют меня по статьям за терроризм и хищение людей, тут же прониклись ко мне уважением, отсыпали мне сигарет и стали разговаривать между собой в пол голоса. Когда же обращались ко мне, то заискивающе улыбались. Тюремная камера -- наше государство, только в миниатюре. Такое почтение ко мне с их стороны, отнюдь не радовало. Бродяги и лихоимцы жалели меня и сердечно сочувствовали. Кто-то посетовал, что статьи эти никогда не попадают под амнистию, а кто-то утешил, выразив мнение, что с такими статьями, в лагере, я буду чуть ли не кум королю, брат министру. До следующего допроса, я тешил себя тем, что подобная химера не может существовать по настоящему, что абсурдность обвинений переходит все границы, что если дело в этом русле дойдет до суда, то непременно развалится, ведь нельзя же так просто, на пустом месте, так с нелепой сермяжностью обвешать человека смертными грехами ни за что, ни про что. Затем на память мне приходило то, что говорят люди о наших судьях и мне становилось грустнее в двойне. Еще накануне, я ощущал себя внезапно разбогатевшим человеком, и вот результат -- террорист и мерзавец на тюремных нарах. Вонь, грязь и отрешение от всего мирского -- предчувствие чего-то еще более плохого и ужасного, хотя казалось бы уже дальше некуда. Не-т, есть куда. Не забывай, мы в России, в стране нелепых парадоксов. На следующем допросе я встретился со старым своим знакомцем, с Рыскиным. Мерзавец улыбался мне полным ртом, выставляя на показ крупные желтые зубы, будто бы видел он во мне не террориста-преступника, а доброго приятеля. С порога я понял, что предыдущий следователь был плохой, а этот будет изображать хорошего. Усталость давала себя знать, я чувствовал себя растоптанным и оплеванным . Мне хотелось помыться, до сыта выпить горькой и забыться долгим спокойным сном. Трижды прав тот, кто сказал: Что бы получить истинное наслаждение от еды, нужно хорошо проголодаться. Дабы научиться ценить свободу нужно немного посидеть в российской тюрьме. На месте нашего президента, я бы ввел такую новацию -- всех, без исключения, конечно кроме тех, кто имеет уголовную неприкосновенность, денька на три-четыре в год, сажал бы в тюрьму просто так, профилактически - для придания нашему человеческому материалу свойств гибкости и шелковистости. Эдакой прививочки против свободомыслия в стране, где заявление о наличии у тебя гражданских прав, уже негласно считается чем-то сродни преступному. Такая всеобщая отсидка, на мой взгляд выглядела бы более справедливой, нежели принцип децимации в ходу-- каждого десятого но далеко и на долго. Рыскин бросил на стол пачку сигарет, предлагая закуривать, порывшись в низу выставил бутылку минеральной воды. Я никак не разделял его веселости. Смотрел перед собой отрешенно тупо стараясь выказать презрение ко всему мною переживаемому. Рыскин сразу взял быка за рога, назвав предыдущего следока идиотом и даже выразил желание, при моем согласии, разумеется, выгнать супостата из органов вон. На этом я не выдержал и истерически захохотал. Дальнейший наш диалог проистекал в относительно мирном русле. По мере его развития во мне все более проявлялся интерес к тому, какую же все таки игру ведет майор, уж больно заковыристо он начинал. Подробно расспросив меня о моем самочувствии, посетовав на ранние проявления подагры и перенесенный в прошлом году гепатит, Рыскин перешел к теме взаимоотношения детей и родителей, посетовал на превратность судеб. Я не верил ни единому его слову, как не верит в нашей стране ни один мало-мальски образованный человек ни представителю власти, ни врачу. Куда же клонит милицейская гнида, мне стало понятно сразу после того как он перешел непосредственно к делу. Поначалу он долго, меняя очередность слов в предложениях, пытался выяснить обстоятельства находки клада, его содержимого и степень посвященности в этом вопросе моего иностранного друга. Особенно его интересовал золотой крест и в частности драгоценный камень, который должен был предавать законченность сему ювелирному предмету культа. Стараясь выглядеть как можно более уничтоженным и несчастным, отвечал я путано, ссылался на забывчивость, вызванную неважным самочувствием и моральной травмой, нанесенной мне предыдущим сыскарем. Не выяснив ничего, более того, что он знал, комитетчик предложил мне все забыть и не держать зла. То есть забыть именно все, с того момента, когда мы со змеем, сели в электричку, отправляясь ко мне на дачу. - Знаете ли, пытаясь выглядеть, дружески ко мне расположенным, Рыскин потрепал меня по плечу -- когда выпиваешь несколько дней кряду, может привидеться черти что. Вот мне, в деревне под Рязанью, в прошлом году, привиделся слон, вам, копи царя Соломона на дачном участке, а предыдущему вашему истязателю террористический акт и звезда героя, за его раскрытие. Слоны не водятся под Рязанью, царь Соломон не имел никакого отношения к вашей компостной яме, гордо именуемой фазендой, а герою нашему звезды не видать даже на собственной могиле. Вы же доктор, изучали медицину всесторонне и вам ли не знать термина -- фиксация идеи. Это, если помните из области психиатрии. Вотчина ныне покойного еврея Фрейда. Майор встал из за стола и неторопливыми шагами вдоль и поперек стал мерить небольшой кабинетик. Я же скукожившись сидел на табурете и молча внимал его словам. - Бывает привидится человеку что-либо, вобьет он себе в голову какую-нибудь блажь и хоть кол ему на голове теши. Бывает, что и у нас, таких многоопытных и просвещенных руки опускаются. Рыскин скорчил сочувственную мину. Но слава богу, медицина никогда нам не отказывала в помощи. Не верьте дорогой, что работают у нас одни коновалы, лечат они людей, с хорошим результатом, - и затем добавил -- наших людей. Ведь правда клад вам привиделся? Рыскин испытующе сверлил меня глазами, пытаясь просмотреть во мне дыру, как бы намекая на то, что он совершенный психолог и видя меня насквозь точно оценивает степень моей искренности. В который раз, дивясь наглости и бесцеремонности наших ментов, я покорно закивал головой, выражая полное свое согласие с его требованиями. У меня не было сил бороться ни за свои права, ни за то, что отняли у меня на гоп-стоп доблестные защитнички нашего гаранта хотя, Львович что мне тебе сказать, - Гельцевич погрустнел, - в стране где продажность выступает основной добродетелью и все продается, какие у нас с тобой могут быть права. Я хотел на свободу, хотел домой, и хотел забыть как страшный сон все произошедшее со мной за прошедшие несколько суток. В конечном счете был прав мой мудрый шведский друг, что свалившись бог весь знает от куда, на голову сокровище, ничего кроме напастей не принесет. Получив мое принципиальное согласие на сделку, этот поганый мент, достав из папки очередной чистый лист бумаги и ручку, потребовал от меня записать, на этот раз уже то, что скажет он. Я как свойственно мне, опять отказался. Допрашивающий сделал вид, что расстроился. Стоит сказать, что лицедеем майор был выдающимся. К этому их располагает всенародная любовь и в не меньшей мере начальство требующее рабского, беспрекословного подчинения и обязательно с подобострастием запечатленом на челе. Рыскин вызвал караульного халдея и приказал ему вести доктора. Я нервно заерзал. В
нашей стране понятие тюремный доктор, нечто гротескно -- несуразное, не вяжущееся с нормальной логикой понятие. По роду своей профессиональной деятельности, я неоднократно вскрывал трупы, свезенные в мое секционное отделение, то бишь анатомку из тюрьмы. Как лечат эти, с позволения сказать доктора, я знаю не по наслышки. У меня выработалось с годами глубокое сомнение в том, учились ли они где-либо и есть ли у них вообще дипломы. Да дело даже не в дипломе, а в отношении. Буквально все там, в этих поганых казематах построено на том, чтобы сломать, уничтожить, растоптать человека. И даже ремесло медицины, обязанное по определению быть гуманным, всецело соответствует там поставленной задаче. Тюремный "Менгеле" не заставил себя ждать, будто стоял за дверью. Каморка для допросов наполнилась тяжелым запахом перегара. Я с внутренним удовлетворением отметил, что похмельное существо, облаченное в грязный белый халат, явилось без привычного в таких ситуациях саквояжика с пыточными инструментами. Господин доктор, бесцеремонно оттянув мне веки визуально исследовал цвет склер глаз, пощупал лимфоузлы на шее, и потребовав открыть рот, заглянул в него. На этом осмотр потенциального зэка был окончен. Доктор был готов назначить лечение. Когда Рыскин продолжил речь, ситуация, начинавшаяся казаться забавной осыпалась разбитым стеклом и мне стало не смешно. Обращался он к Айболиту, так как бы меня не было с ними вовсе. Может он конечно, как говорится "гнал", но у меня почему то сложилась уверенность, что угрозы его вполне могут быть претворены в жизнь. Из его монолога следовало, что я алкоголик со стажем и меня посетила в камере белая горячка. Я агрессивен и опасен для находящихся там сограждан. Порою на меня находит,я не владею собой и несу всякую ахинею. Мне следует сделать специальный укол и переправить в психлечебницу, а до этого поместить в медсанчасть, обязательно привязать к койке и приставить ко мне санитара. Доктор слушал внимательно и понимающе кивал. Данная ситуация меня оживила, как ведро ледяной воды, вылитое на голову приводит в чувство получившего солнечный удар. Я схватил листок с ручкой и изготовился писать. - Вот так бы давно, а то без вас, докторов никак,- ощерился Рыскин и отослал эскулапа вон. Облекая слова ненавистного мне мента в буквенную форму я поведал грядущим поколениям, что выпивая со своим шведским собутыльником на даче, не отдавая себе отчета в содеянном, решили подшутить на доблестной нашей полицией, придумали якобы похищенный, найденный ранее клад, вводили в заблуждение оперативно-розыскные органы, водили за нос следствие, кривлялись, угрожали и вообще вели себя не достойно, за что и были изолированы от общества на трое суток. Змей, как выяснилось позже, тоже побывал в СИЗО. Правда задержался там не надолго. Вскоре после моего звонка, высокопоставленному, так и шьется здесь народное "поганому" менту, оказавшему мне эту столь медвежью услугу, впрочем, в нашем гребанном государстве, почти любая услуга со стороны правоохранительных органов является медвежьей, Зазику позвонили. Бандит оперативно дал деру, прихватив с собой своих обезьян, даже не потрудившись отвязать Змеюшку от стула. Таковым его и нашли приехавшие вскоре омоновцы. Повторно перевернув в верх дном квартиру, они забрали моего друга и свезли сюда же, в отстойник. Змеюшка, хотя и сам рожденный в СССР, но давно уже функционируя и проживая в цивилизованном мире, был неприятно удивлен условиями содержания в российской тюрьме и методами ведения допросов, быстро подписал все предложенные на подпись бумаги, не протомившись в застенках и часа, был препровожден в аэропорт, посажен на самолет и как таджикский гастарбайтер без лишних формальностей отправлен на нынешнюю родину, или проще сказать, выслан из страны. Были периоды в нашей истории, когда к заграничным паспортам у нас относились настороженно, подчеркнуто деликатно и предпочитали с иностранцами не связываться. Нынче те времена, с их отношением канули в лету. Теперь для нашего мента иностранец иностранцу рознь. Вернее их три категории. Если ты таджик или кениец, например, с тобой можно не церемониться, за хибон и пинками в тюрьму. Можно с ходу выбить зубы, расквасить нос, перетянуть резиновой дубиной по ребрам. И безо всякой на то ответственности. Вторая категория это те, кого можно обобрать, но кому в свою очередь не кому пожаловаться. Это наши истинные братья, живущие в схожем дерьме, типа поляков-болгар, армян-айзеров и хохлов-бульбашей. Постольку-поскольку денег им своих жалко для нашей доблестной полиции, то для сговорчивости им демонстрируют уже обработанных кенийцев и таждиков. И третья категория вонючки-пидарасы, самый жирный для мусоров кусок, представители цивилизованного мира. Они конечно, хоть убей не понимают, почему ряхам в фуражках должно выкладывать свои кровные, да и пожаловаться им есть кому, однако они же и наиболее сговорчивые, стоит им только пересечь порог мусарни. Так Змеюшка улетел домой не досчитавшись в бумажнике тысячи евриков. Впрочем его напугали так, что все три часа лета до Скандинавии, он возносил хвалу небесам, что позволили ему столь легко отделаться, и только на следующий день вспомнил о лучшем друге, оставшемся томится в ментовских застенках. Вспомнил, погрустнел и свински напился.
Подписав всю продиктованную мне майором чушь, я отправился в камеру досиживать свои третьи сутки. Увы, страна у нас не сказка, к которой повинился, был прощен и тут же отпущен восвояси и никто уже ничего не помнит. Каждый сидит столько, сколько положено, сколько написано на бумаге. Причем мера вины, не играет при этом никакой роли, сплошной фатум, как повернется, так и будет. Досиживал я, не разубеждая соседей зэков в своих грозных вызывающих уважение в преступном мире статьях. Так было спокойней. Ты не представляешь. Львович, как я был исполнен радости покидая эту клоаку, называемую государственным пенитенциарным учреждением. Меня оболгали, обобрали до нитки, оплевали, и все равно я был счастлив. Ты даже не можешь вообразить, с каким удовольствием, выйдя за ненавистные мне пределы, я чиркнув зажигалкой закурил и просто пошел вдоль улицы.
Мой патологоанатом расчувствовался. Мы допили все что было, все доели и были изрядно пьяны. Гельцевич, как бывает у захмелевших, из уголка глаза пустил слезу, видимо припоминая в душе то состояние свободы, которое он ощутил, когда вышел на свежий воздух из полицейских застенков. Мы закурили и курили какое-то время молча. Он размышлял о чем то своем сокровенным, я же обратясь в слух, пытался разобрать участившиеся объявления диктора по аэровокзалу. По всей видимости непогода взяла таймаут, низкую облачность растащило и диспетчер стал отправлять рейс за рейсом. В холлах аэровокзала воцарилось оживление. Народ похватав в руки свои чемоданы, тюки и тележки стал сновать взад-перед путаясь среди стоек регистрации. Как подсказывала мне интуиция, обостренная изрядной дозой алкоголя, вскорости должны были объявить посадку и для нас. Мы докурили сигареты и тяжело, слегка пошатываясь встали. Официантка принесла нам счет. Попрепиравшись, кто будет платить, причем каждый из нас финансовое бремя навязчиво предлагал взять на себя, как часто бывает у подвыпивших людей, мы расплатились и направились к выходу из кафе. Уже в дверях Гельцевич встал как вкопанный и приблизившись к моему уху горячо, в пол голоса заговорил. - Львович, знаешь, есть в хирургии такой диагноз: каловый завал. Это когда в больном кишечнике, фекалии коксуются в каловый конгломерат, и все, камень в жопе -- хана! Патологоанатом с наигранной растерянностью развел руками. Камень нужно убирать, иначе больные кишки дальше болеть не смогут, сдохнут и все. Рыжий сымитировал правой рукой ковш экскаватора, который поначалу глубоко зачерпывает грунт, а затем высыпает. Вот собственно и весь сказ, про то, как я стал богатым в своем государстве на полтора дня. Кстати дебилы эти, переворачивавшие вверх дном мою квартиру, так и не нашли золотой червонец под вазой, один из тех двух, которых я взял из клада. Можно было повторно сходить с ним к тому Мойше из ломбарда, да только после того как надо мной так надругалась жизнь, юмора во мне поубавилось. Кстати на деньги, вырученные от продажи этой золотой монетки, я и лечу за границу. Как писал Лермонтов - "Прощай не мытая Россия". Пытались помыть ее Гитлер с Наполеоном, так им быстро руки пообломали. Так и живем в грязи! А его они не нашли и не найдут. Вот им! - Гельцевич сложил из пальцев кукиш, и показав его поначалу мне, как бы продемонстрировав изящную законченность фигуры, направил ее в сторону прохаживающегося по заму ментовского патруля. Он мой...
Практически тут же, громогласно, на весь аэропорт дикторша объявила что начинается посадка на самолет компании люфтганза, совершающего рейс в Амстердам с посадкой во Франкфурте. Это был его рейс. Мой знакомец слегка покачивался, вернее его хорошо штормило. Я предложил проводить его до выхода, он не отказался. Уже спускаясь по лестнице на первый этаж, Гельцевич с горечью резюмировал. - Знаешь, Львович, мы с тобой в этой стране, как камень в жопе, мы ей не нужны, а другой, господь нам не дал - посмеялся. Наверное в прошлой жизни нас кто-то проклял!
Камни в жопе - в жопе камень, вертелось у меня в голове, когда пытаясь выглядеть трезвым, я стоял у входа на регистрацию пассажиров и смотрел в спину удаляющейся фигуре в расстегнутом осеннем плаще. Фигура слегка покачивалась, отчего полы ее плаща чем-то напоминали ослабшие развевающиеся по ветру крылья. С одной стороны на спину свисале арафатка. Где он спрятал бриллиант, я спрашивать не стал, опасаясь вызвать своим бестолковым любопытством, его излишнюю нервозность, что перед прохождением таможенного контроля было совсем ни к чему. В принципе я догадался и от этого мне стало весело. Он все удалялся и удалялся а плащ его все более и более, мне наполнялся ветром. И в какой-то момент мне показалось, что он уже летит! Лети мой друг, беззвучно крикнул я ему во след, лети! Ты слышишь, как кричит тебе Ебуко-Дори, запомни этот крик, и пусть, как сокровенная молитва, он будет всегда с тобой.